Народов и та и другая чтится не только как предание старины, но и как произведения, от которых веет искренней, неподдельной поэзией»35.
Первостепенной задачей своих занятий народной поэзией он считал отыскание ее мифологических корней. Это определилось научными позициями так называемой мифологической школы сравнительной фольклористики, впервые теоретически обстоятельно обоснованными в трудах братьев В. и Я. Гримм. Разделяя и развивая, наряду с такими русскими учеными его времени, как Ф. И. Буслаев и О. Ф. Миллер, данные позиции, Афанасьев усматривал в мифах истоки стихийного древнего миросозерцания, поэтического познания — мышленья, образности народного языка и возводил к мифотворчеству жанры сказки героического эпоса, легенды обрядового фольклора. Увлечение его славянской мифологией было связано с живым интересом к древнему язычеству, противоположному христианской религии, и не имело ничего общего с консервативной славянофильской приверженностью к патриархальной старине. В трудах братьев Гримм, Ф. И. Буслаева и других крупных представителей мифологической школы его особенно привлекал широкий охват сравнительного фольклорно-этнографического материала, пределы которого Афанасьев в своих славистических исследованиях сумел весьма значительно раздвинуть.
Научная самостоятельность Афанасьева проявлялась в его настойчивом стремлении выяснить происхождение и характер развития мифов, проследить постепенное их раздробление и низведение на землю, прикрепление к известной местности и памятным событиям, установить закономерности слияния и расхождения в народном создании мифологических представлений с историческими на разных этапах жизни народа. В древних мифологических сказаниях он обращал внимание не только на их коренную основу, но и на отпечаток («клеймо») исторического времени. Вместе с тем гипотетически проницательно освещались им связи процессов мифологического мышления и изменений в языке народа, а также жанровые отношения сказок и былин, имеющих, по убеждению Афанасьева, общую мифологическую основу, но различные судьбы в условиях, когда средоточием духовной жизни становятся государственные центры и новые идеи, историческое движение жизни овладевают старым мифическим материалом. Немало интересных, метких суждений было высказано при этом исследователем, например, относительно происхождения образных выражений народного языка, метафоричность которых со временем утратила свой поэтический смысл, свою «живописующую силу» вследствие забвения древних корней слов. Впервые пытался он проследить возникновение некоторых народных примет, верований из древних славянских и древнерусских метафор.
|
|
|
В работах Афанасьева отразились разные современные ему теории, возникшие в русле мифологической научной школы, и обнаружились их слабости, особенно в толковании сюжетов и образов сказок как прямолинейного отражения мифических представлений о громе, молнии, тучах,
|
|
|
386
Солнце и о борьбе стихийных сил природы (согласно «метеорологической» теории А. Куна, М. Мюллера и В. Шварца) или отражения культа демонических существ (согласно «демонологической» теории В. Маннгардта). Однако, придерживаясь этих теорий в крайних их проявлениях, Афанасьев в то же время пытался учитывать исконный социальный характер народного творчества, его мировоззренческую направленность. В известной мере это ему удавалось.
Анализируя древнейшие истоки народной поэзии, Афанасьев считал ее не только одним из важных источников познания прошлой жизни народа. Фольклор для Афанасьева важен в равной степени для познания и прошлого и настоящего народа. Так, например, во вступлении к публикуемым пословицам и притчам он подчеркивал, что они — богатый источник для определения «логических приемов и моральных убеждений русского человека» и «уяснения различных сторон его жизни современной (курс. наш. — Л. Б. и Н. Н.) и прошедшей»36. В том же вступлении автор обращается с призывом к современным писателям учиться языку у народа. Собиратель и исследователь народных сказок и легенд, он прекрасно сознавал их идейную роль в современности — прежде всего во взаимоотношениях мужика и барина, мужика и попа. Уже то, что он видел непримиримые антагонистические противоречия между мужиком и барином, мужиком и попом (церковью) и стремился к изданию сборника — «Русские заветные сказки» — сборника сатирического, с явно антипомещичьей и антицерковной направленностью — говорит о многом. Оно убедительно свидетельствует об активном восприятии Афанасьевым общественной жизни и о его сочувствии угнетенному русскому крестьянству.
|
|
|
Социальную направленность фольклорных произведений Афанасьев связывал с эстетической силой их воздействия, поучительной для литераторов, и утверждал: «Самый слог писателей нигде не может воспринять столь крепкую силу и научиться столь метким оборотам, как при изучении языка народного и устной народной литературы в сказках, песнях, пословицах, поговорках, загадках, присловьях, присказках и прозвищах. Этим приобретается та сжатость и вместе та пластичность выражения, о которых много говорено, но для чего мало сделано, хотя, впрочем, даже и тем, что сделано, еще не воспользовались»37. Такие высказывания Афанасьева предвосхищали известные советы М. Горького писателям учиться на образцах народного творчества.
|
|
|
Особенное пристрастие питал Афанасьев к устным, рукописным и печатным материалам антикрепостнического и антицерковного содержания. Такого рода материалы он не только старательно разыскивал, но при возможности публиковал и определенным образом истолковывал. Детальному разбору подвергает он так называемую «Адскую газету» — рукописный сатирический памятник, известный по спискам первой половины
387
XIX в. Однако, сравнивая «Адскую газету» с аналогичными народными рассказами, Афанасьев отдает предпочтение последним: «Вообще в сатире этой довольно грубых выражений, но мало соли; она чужда той меткой наблюдательности, которая умеет охватывать типические стороны людских отношений и которую не раз мы замечали в чисто народных сатирических рассказах»38.
Не только в исторических и фольклорно-этнографических, но и в литературоведческих работах Афанасьева проявлялась его демократическая позиция ученого-просветителя, живо интересовавшегося духовной жизнью народа и проблемами народной жизни. Решительно выступил он на стороне Белинского в защиту А. В. Кольцова, когда воронежский краевед М. Ф. Де-Пуле опубликовал свою статью, где неодобрительно отзывался о поэте39. На заявление автора статьи, что он имел целью «поставить Кольцова на историческую почву», Афанасьев отвечает: «Мысль прекрасная, но чтобы достойно и правдиво выполнить ее, необходимо ближе ознакомиться со всеми подробностями жизни поэта, необходимо основательно собрать как можно более новых материалов и с должною осторожностью проверить их критически»40.
В биографическом очерке об А. Н. Афанасьеве А. Е. Грузинский, подробно перечислив использованные им разнообразные источники, предупреждал, что «предлагаемый труд отнюдь не исчерпывает всего, что можно сказать об А. Н. Афанасьеве на основании вышеуказанного материала. Здесь читатель найдет лишь небольшой биографический очерк. Цели издания и ряд внешних условий (курс. наш. — Л. Б. и Н. Н.) помешали нам представить личность и деятельность А. Н. Афанасьева здесь и теперь же в возможно полном виде»41. Не оставляет сомнения, что под «внешними условиями» Грузинский имел в виду царскую цензуру, не позволившую ему сколько-нибудь подробно коснуться общественных позиций Афанасьева. Впрочем, в самой общей форме он все же мог сказать об Афанасьеве как о человеке «совершенно определенного образа мыслей и полной самостоятельности в суждениях», в котором «общественный интерес проявлялся ярко в течение всей жизни» и который «горячо откликался на всякий важный вопрос текущей действительности»42. О том, что Афанасьев принимал «к сердцу живые вопросы общественной жизни», несколькими годами ранее Грузинского говорил и А. Н. Пыпин43.
Однако признание живой связи Афанасьева с действительностью — ценное само по себе — еще не решение вопроса содержания этой связи, ее идейной и социальной направленности и активности. Грузинский утверждал, что Афанасьев «стоял значительно в стороне от главного потока,
388
Идейного и общественного» и, будучи солидарен с «западниками» по всем крупным тогдашним вопросам, «не принимал деятельного участия в выработке и проведении в литературе и жизни основ миросозерцания, к которому примыкал; в нем не было задатков борца и проповедника»44. И Пыпин, и Грузинский усматривали в Афанасьеве общественного деятеля либерального толка, труды которого по археологии «не сделали его ни консерватором, ни национальным мистиком»45.
Кабинетный ученый либерального толка, замкнутый в узком кругу научных интересов, человек, далеко стоящий от политики, от злобы текущей жизни, — этот довольно устойчивый взгляд на Афанасьева дожил до наших дней среди некоторой части фольклористов и этнографов46. Сторонники этого взгляда главным своим аргументом выставляли научные интересы Афанасьева, будто бы лежащие исключительно в далеком прошлом, в разработке древнейшей славянской мифологии. При этом не учитывались другие стороны его деятельности.
В советское время первую попытку определить общественные воззрения Афанасьева предпринял Ю. М. Соколов во вступительной статье к первому тому пятого издания «Народных русских сказок» Афанасьева. Он намечает два этапа в духовном формировании личности Афанасьева: первый (конец 40-х годов, студенчество) — «умеренное западничество и сдержанный либерализм», второй (50-е — 60-е годы) — «умеренный либерализм». Общей же чертой для первого и второго этапов, по его мнению, является демократизм, усиливающийся в 60-е годы47. Полная зависимость Соколова от фактического материала, содержавшегося в биографическом очерке Грузинского, отказ от дополнительного привлечения печатных и рукописных источников, в том числе «Дневника» собирателя, известного еще Грузинскому, но не использованного им, безусловно помешал исследователю по-иному взглянуть на Афанасьева. Ознакомившись со статьей Соколова до того, как она была напечатана, М. К. Азадовский упрекал его в том, что он не обратился к новым материалам об Афанасьеве, а ограничился традиционными сведениями48.
Первую попытку отказаться от термина «либерал» применительно к Афанасьеву сделал В. А. Тонков в статье «Александр Николаевич Афанасьев (К 120-летию со дня рождения)»49. «Разночинец..., с детства усвоивший неприязнь к барам-крепостникам и служителям культа, Афанасьев тянулся к наиболее передовым по своим взглядам профессорам и демократически настроенной части студенческой молодежи», — таков по
389
Определению автора статьи был общественный облик молодого Афанасьева50. Что касается 60-х годов, то, приветствуя освобождение крестьян, он в то же время «не был всецело захвачен реформистскими иллюзиями», хотя до конца не понял «революционной возможности изменения существующего строя»51.
Нельзя представить целостный мировоззренческий облик Афанасьева — разностороннего научного и общественного деятеля — во всей значительности, не обратившись к рассмотрению его роли в журналистике, его дружеских связей, его высказываний по злободневным политическим вопросам в «Дневнике» и письмах.
Склонный к библиографическим разысканиям, Афанасьев, обладая большой эрудицией, острым чувством критицизма и публицистическим темпераментом, относился резко отрицательно к кабинетным библиографам, далеким от общественных проблем. В одном из писем он сетовал: «... увы, с нашими библиографами, каковы Соболевский, Ундольский и прочие таковые, далеко не уедешь. У меня давным-давно свербят руки взяться за перо и составить едкого свойства заметку о бесполезности библиографов, не видящих ничего далее формата книги и места их печатания...»52
В 1858 г. Афанасьев с Н. Щепкиным, сыном знаменитого артиста М. С. Щепкина, приступил к изданию собственного журнала «Библиографические записки». Журнал выходил в 1858 (вышло 24 номера), 1859 и 1861 гг. (по 20 номеров в год) — незначительным тиражом: в 1859 г. имел всего 250 подписчиков53. Официально редактором-издателем сначала числился Н. М. Щепкин (до 1860 г.), а фактическим был Афанасьев (в 1861 г. он передал редактирование В. И. Касаткину): служба в министерском Архиве считалась несовместимой с самостоятельной издательской деятельностью. Афанасьев участвовал в нем как автор. Статьи и заметки свои он редко подписывал полной фамилией; они шли или без подписи или под псевдонимом «И. М-к»54. В журнале принимали участие многие видные литературоведы, историки и библиографы.
За пять лет до начала издания «Библиографических записок» в Лондоне была открыта Вольная русская типография, и Герцен обратился «Ко всем свободомыслящим русским» с призывом доставлять ему для напечатания «все писанное в духе свободы», в том числе «Ходящие по рукам запрещенные стихотворения Пушкина, Рылеева, Лермонтова, Полежаева,
390
Печерина и др.»55 «Быть вашим органом, вашей свободной, безцензурной речью, — писал Герцен, — вся моя цель. Не столько нового, своего хочу я вам рассказывать, сколько воспользоваться моим положением для того, чтобы вашим невысказанным мыслям, вашим затаенным стремлениям дать гласность, передать их братьям и друзьям, потерянным в немой дали русского царства»56. В объявлении о предполагаемом выходе первого тома «Полярной звезды», которая должна была стать «убежищем всех рукописей, тонущих в императорской цензуре, всех изувеченных ею», призыв Герцена был повторен57. Он нашел горячий отклик в среде передовой интеллигенции России.
В исследованиях Н. Я. Эйдельмана «Тайные корреспонденты «Полярной звезды» (М., 1966) и «Герцен против самодержавия» (М., 1973) на основе архивных данных установлено, что А. Н. Афанасьев и его наиболее деятельные сотрудники по изданию «Библиографических записок» — В. И. Касаткин, Н. М. Щепкин, Е. И. Якушкин, П. А. Ефремов, М. И. Семевский, Н. В. Гербель и П. П. Пекарский являлись тайными корреспондентами Герцена, главными «поставщиками» для герценовских и огаревских изданий конца 50-х — начала 60-х годов — «Полярной звезды», «Исторического сборника», «Русской потаенной литературы XIX столетия», «Свободных русских песен», материалов по истории русского освободительного движения и запрещенных цензурой литературных произведений.
В «Библиографических записках» и в бесцензурных лондонских сборниках публиковались сходные материалы, — например, относящиеся к жизни и творчеству Н. И. Новикова, А. Н. Радищева, Пушкина, декабристов; причем напечатанное в журнале Афанасьева в изувеченном цензурой виде появлялось иногда затем в «Полярной звезде» без сокращений. «Но цензура, цензура! — восклицает Афанасьев в письме к Де-Пуле от 12 ноября 1858 г. — не знаю, как улажу с нею...»58 В другом письме — к Г. Н. Геннади — Афанасьев жалуется, что «Библиографические записки» с трудом проходят «в узкие райские врата православной ценсуры»59. Рукописные потаенные тексты переправлялись деятелями круга «Библиографических записок» Герцену довольно регулярно.
Не только корреспондентом, но и непосредственным помощником Герцена в организации Вольных типографий, нередко выполнявшим роль связного между ним и редакцией «Библиографических записок», был друг Афанасьева В. И. Касаткин. В 1858—1859 гг. он жил за границей и
391
Несколько раз приезжал в Россию, вел по поручению Герцена переговоры со своими друзьями относительно его издательских планов, доставлял ему оттуда рукописи. Об этом свидетельствуют письма Касаткина, хотя о самом существенном в них сообщалось намеками. Только что прибыв от Герцена в Москву, Касаткин пишет П. А. Ефремову 5 января 1858 г. в Петербург, что «возвратив товар, едва успел воротиться», просит, «не имея возможности известить теперь, что сделано для изучения Гейне... не бросать поисков ни коим образом», рассчитывать на «издание, затеянное Михайловым». Под «товаром» подразумеваются рукописи, доставленные Герцену; под «изданием Гейне» — предполагаемое издание нелегальных политических стихотворений Пушкина; Михайловым именуется Герцен60.
В 1859 г. несколькими месяцами раньше, чем в Москве, был издан в Лондоне сборник «Народные русские легенды, собранные А. Н. Афанасьевым. Издание полное»61. Вероятнее всего рукопись, по которой печаталась эта книга в Вольной типографии, была доставлена Герцену Касаткиным. Судя по тому, что все страницы «Народных русских легенд», изданных в Москве, текстуально совпадают с соответствующими страницами бесцензурного издания, набор в московской типографии производился по печатному тексту данного издания, а не по рукописи. Выход в свет афанасьевского сборника легенд с разрешения цензуры вызвал негодование и протесты высшего духовенства. В донесении, направленном московским митрополитом Филаретом в Святейший синод и его оберпрокурору графу А. П. Толстому, этот сборник назван «полным кощунства и безнравственности», а в отзыве петербургского митрополита Григория, напечатанном в журнале «Духовная беседа», утверждалось, что «книга собрана человеком, забывшим действие совести, а издана раскольником, не ведающим бога»62. По настоянию церковников шеф жандармов В. А. Долгоруков уже в апреле 1860 г. отдал приказ о запрещении книги, которая, однако, была к тому времени распродана. Цензор Д. И. Наумов, разрешивший ее печатать, был уволен. Цензурные гонения усилились и вынудили тогда Афанасьева и Н. М. Щепкина временно прекратить издание «Библиографических записок». С чувством горечи Афанасьев сообщал 21 мая 1860 г. в письме к М. Ф. Де-Пуле, одному из своих воронежских сотрудников: «Легенды мои запрещены III Отделением,
392
во власти которого очутилась наша цензура, сделавшаяся в последнее время (особенно в Москве) крайне стеснительною. Порядочных цензоров здесь разогнали, а на место их набрали идиотов и скотов в образе Прибыля и Росковшенко. Первый из них объявил крестовый поход против слова: разумный (подчеркнуто Афанасьевым. — Л. Б. и Н. Н.); эта черта лучше всего обрисовывает его личность. «Православному Обозрению» также запретили печатать апокрифы; «Московские Ведомости» стали украшаться в большом количестве точками, целые страницы останавливаются цензором. При таких условиях я не мог бы издавать «Библ. записок» и рад, что обстоятельства заставили приостановить их. С одной стороны, я имел в виду поездку за границу, с другой, надо покончить издание сказок, а после того можно будет подумать и о возобновлении «Библ. записок». Авось к тому времени прекратятся и цензурные гонения»63.
Запрет, наложенный на народные легенды, не был для Афанасьева непредвиденным: направляя ранее рукопись сборника легенд для издания в Лондон, он не надеялся на публикацию с разрешения цензуры, о которой писал в письме к П. П. Пекарскому от 23 сентября 1858 г. как о главном препятствии на пути публикации сборника64. Когда же книга легенд вышла в свет из Вольной герценовской типографии, Афанасьев приложил все усилия, чтобы тексты ее пропустить через цензуру, полагая, что медлить с изданием их в России никак нельзя, особенно в неожиданно сложившихся благоприятных условиях. «В настоящее время я сижу за легендами, — сообщал он в конце 1859 г. Е. И. Якушкину, — половина уже в ценсуре (у Наумова) и пропущена весьма хорошо; на днях отдам и остальную, а там и за печать. Должно пользоваться обстоятельствами и ковать железо, пока горячо, а то с Николою, Ильей Пророком и другими святыми чего доброго и застрянешь где-нибудь»65. Опасения, что можно и «застрянуть», подтвердились, когда, воспользовавшись обстоятельствами, Афанасьев успел выпустить сборник.
Запоздавший цензурный запрет имел все же для составителя немалые неприятные последствия, давшие о себе знать не только в гонениях на его журнал, но и в гораздо более строгом отношении цензуры к двум последним выпускам «Народных русских сказок», чем к изданным до 1860 г. четырем: «Пятый и шестой выпуски должны были появиться вместе на божий свет, но... цензура задержала одну книжку, — жаловался он в октябре 1861 г. Пекарскому, — только на днях получил половину рукописи, израненную и обагренную кровавыми чернилами. Все, что искалечено, я вынужден был выбросить вовсе и затем приступил к печатанью уцелевшего...»66.
393
Лето 1860 г. ознаменовалось для Афанасьева радостным и долгожданным событием: наконец-то исполнилась его заветная мечта о поездке за границу. Вместе со своим родственником, художником-пейзажистом В. Ф. Аммоном он три с небольшим месяца пробыл в Германии, Швейцарии, Италии и Англии, посетил Штеттин, Неаполь, Флоренцию, Пизу, Лондон. Свои впечатления о поездке Афанасьев изложил в письмах к родным, отрывки из которых приводит А. Е. Грузинский в биографическом очерке о собирателе.
«Несмотря на туристский характер поездки и неизбежную беглость впечатлений, — замечает он, — письма эти читаются с интересом: в них сказалась недюжинная личность Афанасьева с его сильным здравым смыслом, живой наблюдательностью и метким остроумием. Здесь просто, но свежо переданы искренние впечатления швейцарской и итальянской природы, а также памятников искусства, которым Афанасьев умел наслаждаться во всех его формах; верно и метко подмечены черты нравов и быта»67. Из самых волнующих событий для Афанасьева во время заграничной поездки были торжества по случаю победы национальной революции в Италии и встречи ликующим народом в Неаполе ее вождя Гарибальди, когда там находился Афанасьев, и особенно его личная встреча с Герценом, к которому он тайком пробрался в Лондон в сентябре68.
Новейшие исследования показали, что встреча Афанасьева с Герценом состоялась не случайно. К ней редактор «Библиографических записок» готовился в Москве при участии своих сотрудников: «Поездка А. Н. Афанасьева в Лондон в 1860 г. — пишет Н. Я. Эйдельман, — сопровождалась появлением в «Полярной звезде», «Историческом сборнике» и других герценовских изданиях многих материалов, собранных редакцией и сотрудниками «Библиографических записок». Вероятно, Афанасьев доставил Герцену также документ под названием «О праве государственном. Рассуждение о непременных государственных законах»69. К составлению этого документа был причастен Д. И. Фонвизин, и рукописная копия его нелегально распространялась среди декабристов племянником писателя — М. А. Фонвизиным.
Возвратился Афанасьев осенью 1860 г. на родину, «отдохнувший, бодрый и веселый, набравшись сильных и освежительных впечатлений»70, приступил к обычным своим служебным и научным занятиям, готовил к печати последние выпуски сказок и теперь, когда цензурные
394
Репрессии усилились, стал теснее сотрудничать с лондонским изгнанником. В 1861 г. в герценовском «Историческом сборнике» и других изданиях Вольной типографии появился ряд документов из Архива Комиссии печатания государственных грамот и договоров, которым ведал Афанасьев71. Как уже отмечалось, эти документы, обличающие самодержавие, могли быть пересланы в Лондон с Касаткиным, ездившим туда вскоре после Афанасьева.
С 1861 г. было возобновлено издание «Библиографических записок». Все редакционные дела Афанасьев передал Касаткину, который был тогда одним из организаторов революционных кружков «Земли и воли» в Москве, налаживал связь Герцена и Огарева как с ними, так и с сотрудниками журнала. Известно, что Герцен и Огарев принимали участие в разработке плана подпольной организации «Земля и воля». В письме к Пекарскому от 9 ноября 1860 г. Афанасьев характеризует нового редактора «Библиографических записок» как «прекрасного и весьма умного господина» и просит по-прежнему присылать в журнал статьи72. В тот же день Афанасьев пишет в письме А. Ф. Бычкову: «Позвольте рекомендовать Вам хорошего моего знакомого В. И. Касаткина — пламенного любителя библиографии. Он прекрасно образован, знает много языков и много путешествовал по Европе и теперь намерен возобновить «Библиографические записки», оставленные мною для других работ. Я, разумеется, с радостью передал это издание в его руки. К Вам же обращаюсь с покорнейшей просьбой помочь этому предприятию»73. Рекомендует Афанасьев Касаткина в качестве «новейшего редактора „Библиографических записок“ также в письме к В. И. Ламанскому от 12 февраля 1861 г., обращаясь с просьбой «замолвить доброе словечко за это, конечно, полезное издание»74. Эти письма свидетельствуют о стремлении Афанасьева сыскать «Библиографическим запискам» поддержку академических кругов.
Весной 1862 г. «Библиографические записки», как сообщил об этом Афанасьев в одном из писем, «опять приостанавливаются — до более удобного времени»75. Уехавший тогда за границу Касаткин больше не вернулся, хотя не имел намеренья эмигрировать: привлеченный заочно по процессу 32-х», он был приговерен к лишению всех прав и изгнанию из России навсегда. Привлеченный по этому же делу Афанасьев за недостаточностью улик в отношении с революционными эмигрантскими кругами был оправдан. Касаткин поселился в Швейцарии. Он занимался делами, связанными с объединением Лондонской и Бернской Вольных русских типографий и другой издательской деятельностью совместно с Огаревым, который переехал из Лондона в Швейцарию. Последняя книга
395
«Полярной звезды» (8-я на 1869 г.) вышла в Женеве. Огарев стал сближаться с местной молодой революционной эмиграцией, чему способствовал игравший в ее среде значительную роль Касаткин76.
Есть основания предполагать, что Касаткин доставил в 1862 г. за границу рукопись Афанасьева, послужившую источником для книги «Русские заветные сказки», и был причастен к ее анонимному изданию в Швейцарии, хотя по определению библиографических справочников оно было осуществлено в 1872 г., пять лет спустя после смерти Касаткина. О том, что Касаткин имел самое непосредственное отношение к изданию «Русских заветных сказок», свидетельствует в своих неизданных воспоминаниях Ф. И. Буслаев. Этот сборник он называет изданием Касаткина: «...Надобно упомянуть его издание непристойных сказок, доставленных ему Афанасьевым, получившим их вместе с множеством других разнообразных материалов по русской народности из Русского Географического общества. Вот загадочный лист касаткинского издания: «Русские заветные сказки. Валаам, типографским художеством монашествующей братии. Год мракобесия»77.
Рукопись же этого сборника была завершена Афанасьевым в год отъезда Касаткина в эмиграцию — об этом говорит заглавие в ее экземпляре, писанном собственноручно Афанасьевым и хранящемся ныне в ОР ИРЛИ (Пушкинского дома) АН СССР: «Народные русские сказки не для печати. Из собрания А. Н. Афанасьева. 1857—1862. Собраны, приведены в порядок и сличены по литературным спискам А. Н. Афанасьевым»78. В конце 60-х годов Касаткин был одним из влиятельных издательских деятелей швейцарской русской эмиграции и вряд ли мог стоять в стороне от издания книги своего друга. Замечательное предисловие к «Русским заветным сказкам» подписано: «Филобибл»79. Кто скрывался под этим псевдонимом, не установлено. Судя по проявленной автором эрудиции, им мог быть сам Афанасьев, но, возможно, предисловие написал Касаткин. Оно отличается также публицистическим пафосом, свойственным агитационным предисловиям в ряде книг Вольной русской печати, напоминает воззвания Герцена и Огарева против царской цензуры. Сличение полиграфического оформления «Русских заветных сказок» и других бесцензурных изданий русских заграничных типографий начала 70-х годов говорит, что книга, вероятно, издана в цюрихской типографии Большого общества пропаганды революционной группы чайковцев, имевших контакт с Огаревым. Эта типография действовала в 1871—1874 гг.
Нити, шедшие к Герцену и Огареву от редакционного кружка «Библиографических записок» в конце 50-х — начале 60-х годов, переплетались со связями, которые имел с ними так называемый «Московский кружок».
396
К нему до своего отъезда из России в январе 1847 г. принадлежал сам Герцен. В этот тесный дружеский кружок были приняты Афанасьев и деятельный сотрудник его журнала сын ссыльного декабриста И. Д. Якушкина, Евгений Иванович Якушкин, с которым особенно дружил Афанасьев. Вероятно, короткое знакомство их произошло еще на университетской скамье в конце 40-х годов. Они были ровесниками и учились на одном факультете, но Е. И. Якушкин поступил в университет на год раньше Афанасьева и окончил его в 1847 г. Не исключено, что именно Е. И. Якушкину Афанасьев обязан знакомством в 1847 г. с М. С. Щепкиным, а через него — с остальными участниками так называемого «Московского кружка» — Е. Ф. Коршем, Н. Х. Кетчером, Т. Н. Грановским. Е. И. Якушкин и Афанасьев составили младшее поколение участников этого кружка.
Из его членов наиболее яркий след в биографии Афанасьева оставил М. С. Щепкин. Спектакли с участием Щепкина он начал посещать еще в студенческие годы. В течение многих лет наблюдая великого актера в различных ролях на подмостках Малого театра и на домашней сцене, Афанасьев не переставал восхищаться его талантливой игрой80. Восторженные отзывы о Щепкине-актере встречаются и в «Дневнике» Афанасьева81. В гостеприимном доме Щепкина, двери которого были широко распахнуты для друзей и знакомых, Афанасьев был своим человеком, он постоянно и охотно посещал его, принимал участие в многочисленных дружеских встречах и даже в домашних спектаклях82. Здесь он встречался со многими видными современниками — деятелями литературы и искусства, в том числе с Н. В. Гоголем, Т. Г. Шевченко, С. Т. Аксаковым83.
Щепкин пленял Афанасьева «своим умом, добротой и прямодушием»; он видел в нем «человека без претензий, милого рассказчика, талантливого художника, гостеприимного хозяина», «остроумного и находчивого» в спорах оппонента84. Афанасьев записал от него целый ряд коротких рассказов-воспоминаний, представляющих значительный историко-литературный и общественный интерес85. Эти устные рассказы соответствовали
397
Дата добавления: 2018-05-31; просмотров: 203; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!