Модели переходных периодов (по Карл—Шмиттеру)

Лекция 5. Элитистские теории демократического транзита

 

В настоящее время можно выделить два наиболее значимых направления в исследовании демократических «транзитов»: 1) элитистское 2) институциональное. Третье направление представляет собой анализ промежуточных или альтернативных форм постпереходных режимов

Стержнем элитистских теорий перехода к демократии можно счи­тать представление о том, что последовательность и взаимообусловлен­ность определенных политических решений и действий, выбор тактик теми акторами, которые инициируют и осуществляют демократизацию, важнее для ее исхода, нежели имеющиеся либо отсутствующие предпо­сылки демократии. Первоначально здесь было господствующим пони­мание «демократизации» как однонаправленного движения к некоему идеальному демократическому режиму, характеристики которого иден­тичны основным признакам западной либеральной демократии. Именно он признавался эталонным, тогда как все другие предстают в качестве отступления от данного образца. Соответственно предполагается, что политическая трансформация происходит в пределах биполярного кон­тинуума, включающего широкое разнообразие систем, в том числе «ог­раниченную демократию», «полудемократию», «псевдодемократию» и др. Элитистское направление акцентирует внимание на выявлении влияния внутриэлитных взаимодействий на характер демократическо­го транзита и обуславливает стабильное демократическое правление фактом единства элит. Сторонники элитистского подхода (который на­зывают также процедурным или даже волюнтаристскимисходят из по­сылки — никакие

«объективные» социальные, экономические, культурные и иные факторы не в состоянии ни объяснить, ни предсказать, какие политические силы в той или иной ситуации будут отстаивать демократический статус-кво или бороться за его ниспровержение. считают, что действия политических акторов, инициирующих и осуствляющих демократический транзит, не определены их «объективны положением в общественной структуре.

Напротив, их «субъективный выбор сам создает новые политические возможности (В. Я. Гельман).

 

В єтой концептуальной модели есть особый резон именно примено к «третьей волне демократизации», отличающейся крайним разнообразием отправных точек, политических траекторий, стратегий т программ преобразований.

Первым результатом кросснационального исследования консолидации демократических режимов в различные эпохи стала модель элитной трансформации, предложенная Дж. Хигли, Р. Гантером и М. Бартоном.

 Во-первых, ее авторы выделяют четыре типа политических элит: единая на основе консенсуса; не совершенно единая элита; идеологияески единая элита и расколотая элита.

Во-вторых, считают, что начало политических трансформаций прак­тически неизбежно ведет к расколу элит.

В-третьих, по их мнению, только два типа элит — единая на основе консенсуса и не совершенно единая элита — «в достаточной мере со­вместимы с демократической политикой» (Дж. Хигли).

В-четвертых, рассматривая преодоление раскола элит в качестве важнейшего элемента консолидации новых демократий, они вычленя­ют две формы элитной консолидации:

•   «слияние элит», осуществляющееся в результате так называемо­го «эффекта накопления», что «приводит к созданию основан­ного на согласии союза элит» (Великобритания);

• «сообщество элит», когда после периода конфронтации элиты «внезапно и сознательно реорганизуют свои интересы, догова­риваясь о компромиссах по основным расхождениям». Данная форма консолидации элит действительно способствовала кон­солидации демократии в постпереходный период в Испании.

Применяя этот подход к анализу опыта постпереходного периода в посткоммунистических странах Восточной Европы, Дж. Хигли и Я. Пакульский, в частности, связывали более успешный переход к демократии в Польше и Венгрии по сравнению с Болгарией или Румынией с успешным формированием «сообщества элит». В более поздней работе те же авторы выделили три типа межэлитных взаимодействий в ходе переходного периода в Восточной Европе:

1) договорное сообщество, создающее элиту на основе консенсуса

(Польша, Чехия, Венгрия);

2) Фрагментированные элиты (Болгария, Словакия); ) 

3)Расколотые элиты (Румыния, Украина).

 

Россия была отнесена авторами к особому типу межэлитных взаимодействий, сочетающему характеристики расколотых и фрагментиронніх элит.

В рамках данной концепции перехода выделяются две оси модели демократизации: «пакт» и «конвергенция» элит.

«Пактом» элит называется вариант перехода, когда элиты внезапно и осознанно перестраивают свои .отношения, договариваясь о компрлмиссах по важнейшим спорным вопросам. Предпосылкой для заключения «пакта» является наличие острого конфликта, в ходе которого фракции элит несут ощутимый ущерб. Отличительная особенность перехода состоит в его краткосрочности: элиты либо быстро находят выход, вырабатывая основные положения соглашения (что не обязательно предполагает достижение полного согласия по всем вопросам) либо не находят его вообще. Другая особенность данного варианта демократизации — негласность и ограниченность круга участников «пак­та». Главную роль в нем играют акторы, связанные с прежней элитой (реформаторы), которые стремятся обойтись без политической моби­лизации масс (хотя полностью избежать этого обращения к поддержке масс, как правило, не удается).

«Конвергенция» — процесс, происходящий в условиях уже состо­явшейся, но неконсолидированной демократии и связанный с необхо­димостью мобилизации масс оппозиционными фракциями элиты для победы в ходе конкурентных выборов или для успеха коалиционной политики. «Конвергенция» позволяет представителям старых элитар­ных групп, действующим на поле политической игры, менять роли и открывает пути для введения новых игроков. О завершении этапа «кон­вергенции» отчетливее всего свидетельствует электоральная победа ра­нее диссидентской либо периферийной фракции элиты. Как и в случае «пакта», «конвергенция» элит ведет к образованию консенсусно еди­ной демократии, консолидации демократического режима. Ее отличие от «пактовой» модели заключается в привлечении новых акторов за счет массового политического участия (В. Я. Гельман).

Следует, однако, отметить, что «конвергенция» может быть только вторым шагом демократизации (после «пакта») и первоначального э па консолидации и, кроме того, требует неопределенно долгого врем ни, в частности, авторы рассматриваемой концепции (С. М. Липсет Дж. Хигли, Р. Гюнтер, А. Пшеворский, Ф. Шмиттери др.) связываю вершение процесса «конвергенции» элит с повышением уровня социально-экономического развития данного социума. Так, Шмиттер считает, что если «на первоначальном этапе консолидация демократия зависит от способности "акторов" и "граждан" прийти к разрешению внутренних конфликтов, существующих между ними относитесь тановленных правил, то в дальнейшем она будет зависеть от той политики, которую будут проводить в отношении социальных групп. Именно здесь "объективная реальность" уровня развития, позиций в мировой экономике, конфликтов из-за распределения благ, и "субъективниепредпочтения" классов, поколений, этнических и статусных групп овь вступают в противоречие», становясь важным фактором успеха илинеудачи демократических трансформаций

Таким образом, «конвергенция» оказывается в результате не самосто­ятельным путем демократизации, а зависящим от результатов заклю­ченного «пакта» и первоначальной консолидации этапом перехода в универсальной телеологической схеме процесса демократизации.

К очевидным недостаткам данной концепции относятся уже отме­ченные западоцентризм, телеологизм и претензии на универсальное объяснение процессов демократического транзита. Критика элитистского направления в транзитологии может быть сведена к нескольким основным положениям.

1. В рамках этого подхода не проясняется, почему консолидация элит непременно несет в себе демократический потенциал, всегда ли она ве­дет к установлению демократии? Так, С. Мэйнуоринготмечал, что фор­мирование сообщества элит в Мексике в конце 1920-х годов не способ­ствовало, а препятствовало демократизации. У. Кейсрезонно отмечал: «консолидированные элиты могут преодолевать кризисы, двигаясь и в авторитарном направлении».

2. Элитистский подход не дает представления о тех предпосылках, которые фактически и создают «окно возможностей» для деятельности контрэлит и оппозиции, и том поле альтернатив, в рамках которых могут взаимодействовать политические акторы. Это обстоятельство крат­ко и точно отметил А. Пшеворский: «Мы знали, как анализировать уже разгоревшиеся конфликты, но не знали условий их возгорания».

3. Утверждается, и не без оснований, что элитистские модели неприменимы к анализу политических процессов в Центральной и Восточной Европе, поскольку здесь решающую роль в ходе «бархатных» и не очень революций сыграли массы, а не элиты.

4.  Как отмечает А. Пшеворский и другие, эта модель не учитывает н<г ^^{ИЯ На п}Р^оцессы демократизации в странах Центральной и Восточной Европы«советского фактора».

Первооначально проблемы становления демократических режимов в социалистических странах исследовались на основе традиционніх для теории политической модернизации и транзитологических концепций подходов. Перспективы утверждения в посткоммунистических странах новых экономических и политических институтов оценивались исходя из опыта посттоталитарного и поставторитарного развития Германии, Италии, стран Южной Европы, Латинской Америки.

Со временем мнения западных политологов, изучающих п мунистические переходные процессы, разделились. Одни, например, такие известные ученые, как А. Лейпхарт, А. Степан и Ф. Шмиттер считают, что процессы, происходящие сегодня в странах Восточной Е ^ЧИ пы и на постсоветском пространстве, при всей их специфике являются все же во многом аналогом процессов и событий, имевших место в других регионах, затронутых «третьей волной демократизации».

Сформировалась и иная точка зрения. Так, в статье «Следует ли основываться на транзитологии» Валери Бане утверждает, что теория де­мократического транзита не дает универсальных моделей демократиза­ции. Напротив, это есть «подход к анализу демократизации, который дает советы, как и что изучать. Однако у транзитологов нет ответов на вопросы: почему в одном случае происходит переход к демократии, а и другом нет, почему процессы демократизации различны в разных стра­нах?» По мнению представителей этого направления, одна из основ­ных особенностей процессов «демократизации» в посткоммунистичес­ких странах состоит в том, что характерные для демократического пе­рехода трансформационные процессы в политике (демократизация системы принятия политических решений), экономике (формирование эффективной экономической системы на основе рыночных принци­пов) и в обществе (создание гражданского общества) идут, как правило, одновременно. Это, с одной стороны, осложняет решение встающих пе­ред обществом многообразных проблем, с другой, приводит к тому, что темпы и результаты перемен неодинаковы для стран, вставших на путь демократизации. Протекая успешно, данные процессы могут подкреп лять друг друга. Но если хотя бы в одной сфере трансформация обора чивается неудачей, терпит провал «демократический проект» в целом (К. Оффе).

Трансформация происходит и во время фазы демократизации и на этапе консолидации демократии. При этом, как отмечает В. Мерона осуществляется на нескольких уровнях.

Институциональная трансформацияна макроуровне включае формирование центральных государственных институтов: президентской власти, парламента, правительства и судебной системы, развитие избирательной системы. Перечисленные институты имеют правовое закрепление в конституции (время ее принятия та успех перехода), производной от которой является, в частности, избирательная система. Обеспечивая «нормативные, структурирующие и ограничивающие импульсы», институциональные преобразования на ценетральном уровне оказывают воздействие на трансформацию представитеьной системы (репрезентативную трансформацию).

Репрезентативная трансформацияна мезоуровне охватывает территориальное (посредством партий) и функциональное (через различного рода объединения) представительство интересов. От ее успеха зависит консолидация норм и структур центрального уровня, равно как и еффективность поведенческой трансформации.

Об успехе репрезентативной трансформации можно судить прежде _всего по состоянию партийной системы.

Поведенческая трансформация достигается в том случае, если наи­более влиятельные акторы политического процесса (в России к их чис­лу относятся президент, правительство, военные структуры, службы безопасности, главы исполнительной власти субъектов Федерации, ди­ректора крупнейших государственных предприятий, «олигархи» и т.д.) стремятся реализовывать свои интересы через демократические инсти­туты макро- и мезоуровней, а не вне их и уж тем более не вопреки им.

Успешное осуществление этих трех трансформаций создает решаю­щие предпосылки для формирования гражданского общества, которое в свою очередь оказывает стабилизирующее воздействие на демократию.

О завершении трансформационных процессов свидетельствует уко­ренение институтов гражданского общества и соответственно распрос­транение гражданской политической культурыкак социально-психоло­гической основы демократии. Этот процесс — наиболее продолжитель-^нь!й, иногда даже требующий смены поколений. Хотя молодые Демократии способны некоторое время обойтись без гражданской куль-^Ры, поскольку «демократия часто сама создает демократов, а не на­порот», следует учитывать, что именно гражданская культура увеличивает сопротивляемость кризисам институтов мезо- и макроуровня.

Демократия консолидируется и обретает устойчивый иммунитет к кризисам только в том случае, если процессы трансформации произошли во всеех четырех сферах.

АмериканскийПолитолог Сара Террисчитает, что проблемы, посткоммунистических стран, имеют, как минимум, пять отличий от проблем в странах, ранее осуществивших переход от тоталитаризма и авторитаризма к демократии.

Первое отличие связано с тем, что в посткоммунистических странах пытаются одновременно создать рыночную экономику и плюралистическую демократию. До сих пор ни одна авторитарная или ная система не знала такой степени огосударствления экономи ""' коммунистических государствах. Стремление одновременно с(Ъ ^Ка1Св ровать рыночное хозяйство и стабильную демократическую ?°^РМи* порождает внутреннюю противоречивость посткоммунистического перехода. Хотя в длительной исторической перспективе демократия и рынок взаимодополняются и укрепляют друг друга, на нынешнем^ ^И пе реформирования бывших социалистических государств они вступают между собой в конфликт. Он происходит по следующей схеме:  радикальные экономические реформы приводят к серьезному снижению жизненного уровня населения, тяготы начального этапа перехода к рынку порождают политическую нестабильность, которая затрудняет создание правовых и институциональных основ дальнейших экономичес­ких реформ, мешает привлечению иностранных инвестиций, способ­ствует продолжению экономического спада, а экономический спад в свою очередь усиливает политическую напряженность в обществе.

Второе отличиетакже касается социально-экономической сферы. В странах, находившихся на более низком уровне экономического и ин­дустриального развития, при переходе к демократии стояла задача со­здания новых отраслей народного хозяйства. А посткоммунистические государства столкнулись с необходимостью полного демонтажа значи­тельной части уже существовавших секторов промышленности при од­новременной радикальной перестройке и модификации многих произ­водств, связанных как с переориентацией их экономик с «Востока» на «Запад», так и с «информационной революцией».

Третье отличиесвязано с высокой этнической неоднородностью посткоммунистических стран. Это приводит к распространению нацио­налистических настроений. Национализм в любых его формах, как пра­вило, плохо совместим с демократией, поскольку подчеркивает превос­ходство одних наций над другими, тем самым раскалывая социум по этнонациональному признаку и препятствуя возникновению подлин­ного гражданского общества. Как отмечает А. Пшеворский:

«Духовной силой, питавшей оппозицию коммунизму, была вовсе не жажда свободы (не путать со стремлением обрести независимость Советского Союза), это были религия и национализм. Точнее — их ис чески конкретный сплав. Возрождение политической силы церкви, возникнувшие националистические идеологии и этнические конфликты, взрыв сепаратизма — все это признаки живучести органицистских идеологий Восточной Европе».

В этой связи ироническая максима польского диссидента Я. Куроня: «Национализм — высшая фаза коммунизма».

Так, словенский исследователь С. Флере пишет: «Картину распада ^1й1У'вии можно представить как альянс этнических политиков (пред-Ю^г°^с _ателей. — Прим. авт.} и интеллектуалов (так называемых неза-_с оппозиционных или диссидентских интеллектуалов), сфор-ших коалицию ради разжигания чувств этнической фрустрации ^г тлагательного действия (объясняя причину кризиса своих государств в терминах несоответствия положения их нации внутри югославскоой федерации). Старые и новые элиты того времени (в некоторых странах, например Хорватии, политиков почти не было) использовали идеологи этнической ненависти для очернения других групп ради развала коммунизма, в борьбе за формирование новой политической элиты. Эти овые элиты (в каждом новом государстве) использовали, нередко не по назначению, любые средства пропаганды в самых разнообразных формах, включая то, что сегодня называется разжиганием ненависти, особенно путем распространения слухов, пробудивших глубоко укоре­ненные коллективные страхи. Телевидение играло наибольшую роль. Югославская драма начиная с конца второй половины 1980-х годов стала драмой симулякров. Телевизионные истории, не обязательно правди­вые, служили мобилизации масс, не многим отличаясь от гитлеровской ксенофобии, рассказов о мнимых жестокостях. Отсутствие панъюго-славской телевизионной системы стало фактором, позволившим эли­там монополизировать "правду"». Однако необходимо помнить, что ча­сто трудно бывает сделать за одно поколение то, на что в странах Запада ушли века, и поэтому можно было предвидеть, что попытки в короткие сроки построить нацию-государство в мультиэтничных посткоммуни­стических странах скорее всего будут сопряжены с насилием.

Четвертое отличиепосткоммунистических от поставторитарных пе-Р^е*одных процессов С. Терри связывает с проблематикой гражданского общества. С ее точки зрения, применение этого понятия к сегодняшним реальностям Восточной Европы и бывшего СССР вообще весьма сомнительно. Гражданское общество предполагает не только существо-^Ие автономных от государства политических и общественных организа, но и их способность взаимодействовать в определенных границах. Без наличия таких институционально оформленных границ, без пра ^ВН°^СТИ общественных групп и лидеров следовать общепринятым м\'_Ч ^{М ИГ}Р^Ы возможен паралич политической системы. В постком-ф₀ ^СТИческих странах существуют серьезные препятствия на пути о_0ль ^Рования реального гражданского общества. С одной стороны, в е\щ_е ^ИНстве этих стран до установления коммунистических режимов ^ь/чйали лишь элементы гражданского общества, весьма далекие от его зрелых форм. С другой стороны, реальная политическая практика оппозиционных групп и политический опыт последних лет к ^ нистической власти не способствовали формированию представление политике как «искусстве возможного». Политическая жизнь фрагментарна и излишне персонализирована, конфронтация здесь по-прежнему преобладает над компромиссом, а электорат пребывает в состоянии отчуждения и замешательства. Основная масса населения не доросла до самоопределения, поэтому и слабые институты гражданского общества оторваны от него. «Организации "третьего сектора" собирают з падные деньги, но работают с очень малой эффективностью», — _Отме чает британский политолог М. Маколи. Однако, по мнению некоторых исследователей,

«активность гражданского общества не способна стать основой формиро­вания духа национальной общности. Не может гражданская активность сама по себе служить фактором политической консолидации и формирования общего интереса, в которых нуждается общество. Более того, ассоциатив­ная активность, объединяющая граждан с актуализированным чувством не­удовлетворенности, может способствовать углублению общественных рас­колов, что создает основу активизации оппозиционных (несистемных. -Прим. авт.} движений» (Ш. Берман).

Пятое отличиепосткоммунистического развития С. Терри видит в международных условиях. Они менее благоприятны, чем были для Гер­мании и Италии в послевоенные годы или для южноевропейских стран в 70-е годы XX в. В 1990-е годы посткоммунистические страны не полу­чали должной помощи и поддержки. Особенно это верно в отношении России и ряда постсоветских государств. Так, С. Коэн пишет о том, что для обеспечения успеха процессов демократизации в России и ДРУ^ГИХ странах Восточной Европы США и другие страны Запада должны был осуществить новый «план Маршалла». Однако несомненно, что в пр цессах политической трансформации европейских посткоммунистич ких стран «внешние» акторы играют очень заметную, можно сказ даже, решающую роль. Так, американский социолог венгерского пр исхождения Иван Селеньи пишет в своей книге «Как построить к тализм без капиталистов» (1998), что если в Китае капитализм стро ^ «снизу», в России — «сверху», то в странах Центральной и Восто Европы и Балтии имеет место «капитализм извне».

 «Капитализм здесь также (как в России. — Прим. авт.) строите __ но мы можем говорить о достаточно быстрой приватизации государственного сектора. Но приватизация происходила... в основном посркдством конкурентных торгов. Инвестиции имели транснациональный характер, экономический рост (1990-х годов. — Прим. авт.) был обусловлен влиянием иностранного капитала, так, например, 75% венгер-° ого рынка — это собственность иностранных инвесторов... Все это сильно глобализовано и зависит от мировых рынков».

Поэтому уже в 1990-е годы две трети иностранного капитала, посту-шего в посткоммунистические государства Европы, приходилось на аны — члены Евросоюза, а Россия перестала быть для своих бывших ° юзников сколько-нибудь притягательной не только в политическом, о и в экономическом отношении.

Однако на более глубоком уровне социалистические страны на ру­беже 80-90-х годов XX в. столкнулись с невозможностью адаптировать политическую и экономическую системы к изменившимся условиям окружающей среды, особенно по институциональным причинам. Это означало, что кризис легитимности препятствовал устойчивой и поэтап­ной трансформации политической системы, даже при помощи извне. С точки зрения другой американской исследовательницы, В. Варне, в Восточной Европе, в отличие, например, от Латинской Америки, речь идет не о возвращении к демократии. На Востоке правовое государство и другие демократические институты не восстанавливаются, как это было в других странах, а создаются практически заново. Аналогичная ситуация и в сфере экономики, где рождается новая система, а не моди­фицируется уже существовавшая. «Иначе говоря, — пишет В. Барнс, — изменения в Латинской Америке и Южной Европе более адекватно сле­довало бы назвать режимными переходами. Трансформации, произо­шедшие в Восточной Европе после 1989 г., являются не просто обыч­ным политическим переходом. Скорее это революция, которая охваты­вает изменение идентичности, экономики, социальной структуры и государства».

Как уже отмечалось, первоначальные представления о сроках и этапах переходного процесса в посткоммунистических странах базирова-^{Сь На} опыте предшествующих поставторитарных переходов, прежде^го в Латинской Америке. Для таких относительно развитых в про-Щденном отношении стран, какими были социалистические госу-_ст ^Ва Восточной Европы и СССР, предсказывалась возможность до-°чно быстрого перехода к рыночной экономике и стабильной де-^м°кпатим _п 5 ней ии. <_ позиции прежних транзитологических концепции этот _Де ^Ход Должен был состоять из двух основных этапов — «перехода к консолидации демократии». На основе накопленного с_0ц^Ического опыта экономических и политических реформ в бывших странах прежние выводы все время уточняются.

 

Американский политолог Л. Шинназывает четыре этапа трансформации  посткоммунистического общества.

1.    Разрушение тоталитарной системы.

2. Переход к демократической системе.

3. Утверждение демократической системы.

4. Окончательное совершенствование демократических институ тов.

3б.Бжезинский, предлагая свою периодизацию посткоммунистиче ского перехода, учитывает его политические и экономические аспекты Он выделяет три фазы процесса демократизации и создания рыночной экономики.

Первая фаза начинается сразу же после паления коммунистическо­го режима. Ее задачами являются трансформация высших структур по­литической власти и первичная стабилизация экономики. Эта фаза мо­жет длиться от одного года до пяти лет.

Вторая фаза институционально обеспечивает функционирование демократической системы. Задачи этой фазы включают в себя приня­тие новой конституции, утверждение новой избирательной системы, внедрение в общественную практику демократических процедур и пра­вил. Политическим изменениям сопутствуют серьезные сдвиги в эко­номической сфере. На этом этапе формируется банковский сектор, осу­ществляются демонополизация и малая и средняя приватизация, осно­ванная на законодательном обеспечении прав собственника.

Устойчивое функционирование демократических институтов на ос­нове утверждения в обществе соответствующей политической культуры и стабильный рост экономики означают начало третьей фазы. Длитель­ность второй фазы — от трех до десяти лет, а третьей — от пяти до более чем пятнадцати лет. Таким образом, сроки посткоммунистического пе­рехода оказываются весьма длительными, не менее десяти лет в самых благополучных государствах Центральной Европы, а в наименее подго­товленных для такого перехода странах — больше двух десятилетий.

Проблемы соотношения экономики и политики в процессе трансформации постсоциалистического общества привлекают внимании многих западных транзитологов. Дискуссии ведутся вокруг отмеченнс выше противоречивости «одновременного перехода» и к рыночной эк номике, и к демократии. Ряд исследователей отмечает, что основ масса людей, отвергая коммунистические режимы, руководствовал мотивами социально-экономического, а не идейного или политикого характера. Поэтому падение жизненного уровня, нестабильно материального положения широких слоев населения вызвали в пмунистических обществах разочарование в демократии как поли-¹⁽⁰ ской системе. Это разочарование опасно, во-первых, резким уси-^ТИ нем антисистемной оппозиции правого и левого толка, во-вторых, ^б яничением демократических свобод со стороны правящего режима за возможности массовых народных выступлений, в-третьих, при-лом к власти нового авторитарного режима.

Чтобы избежать этого, едлагается использовать метод шоковой терапии для ускорения про-ождения периода экономических неурядиц либо, наоборот, отложить экономические реформы до того момента, когда производство достиг­нет низшей точки падения.

Другой подход вообще рекомендует избе­гать одновременного проведения политических и экономических ре­форм. Сделать это можно, выбрав один из следующих сценариев:

• экономические реформы предшествуют демократизации;

• сначала предпринимаются комплексные политические рефор­мы, и только после их институционального закрепления начи­наются рыночные преобразования.

Приверженцы первого сценария исходят из того, что экономические реформы требуют последовательных, решительных и непопулярных дей­ствий сильной авторитарной власти. Подобный тезис отражает представ­ления консервативного направления теории политической модерниза­ции 70-х годов XX в. Но сегодня он подвергается серьезной научной кри­тике. Основные возражения против стратегии либерализации экономики авторитарными методами сводятся к следующему: во-первых, многие авторитарные правительства на практике не способны осуществить ли­берализацию экономики, для успеха авторитарной модернизации эко­номики необходимы некоторые дополнительные условия, а именно опо-Ра либо на правящую партию, либо на некоррумпированный государ­ственный аппарат, либо на профессиональную армию (ни в одной из ^посткоммунистических стран этих условий не существовало); во-вторых, способные к проведению успешной экономической либерализации пра-тельства утрачивают, по крайней мере в краткосрочной перспективе, пульсы к демократизации политической системы. Сравнительные исследования опыта различных стран Европы, Ла-Э(ЬгЪ ^К°^ ^^меР^{ики и} Азии не дают однозначного ответа на вопрос о том, ^ Фективен ли авторитарный путь экономической модернизации. ^ьзя исключать возможности успешного последовательного прове-, ^я Рыночных преобразований при авторитарном режиме, а затем Ны  ^ИзаЦии и демократизации этого режима. Некоторые авторитет-^ск ^^6НЬ1е полагают, что в долгосрочной перспективе коммунистиче-^итай, демонстрирующий успехи в создании рыночной экономики, имеет не меньшие, а большие шансы создать демократичен литическую систему, чем государства, отвергнувшие коммунисту ° режим, но не сумевшие пока добиться серьезных экономических v хов. На этом фоне деятельность М. Горбачева, инициировавшего л !Г~ рализацию коммунистического режима в условиях начавшегося спя ^е~ экономической сфере и в отсутствие сколько-нибудь продуманн ^В плана рыночных реформ, выглядит недостаточно обоснованной. Одн ко канадские исследователи писали в начале нового века:

«Создается впечатление, что для анализа трансформационных проце сов в странах Центральной и Восточной Европы наиболее применима ка тегория "парадокс" — мощное авторитарное государство необходимо на первых стадиях трансформационного процесса, в то время как полный пе­реход к демократии неосуществим без ликвидации авторитарных тенден­ций в государстве».

Поэтому многие видные западные политологи и экономисты пола­гают, что политические преобразования должны быть важнейшим ус­ловием для перехода от плановой экономики к рыночной. По их мне­нию, Б. Ельцин и его сторонники сделали ошибку осенью 1991 г., упус­тив время для серьезных политических изменений. Вместо того чтобы создать собственную политическую партию, скорректировать действо­вавшую советскую конституцию и провести новые парламентские вы­боры, российское руководство без необходимой политической и идео­логической подготовки приступило к радикальной экономической реформе. Отдав приоритет экономическим изменениям перед измене­ниями политического характера, Б. Ельцин, по мнению известных спе­циалистов в области транзитологии X. Линца и А. Степана, совершил крупный просчет. В результате своими действиями он ослабил и госу­дарство, и демократию, и экономику. Многие последующие кризисы посткоммунистического развития современной России проистекали из того, что долгосрочные цели были принесены в жертву краткосрочны расчетам молодых экономистов, не имевших достаточного политиче кого опыта и знаний.

Транзитология, в отличие от прежних концепций политическ модернизации, не рассматривает демократизацию как процесс с од линейной направленностью,а предусматривает самые различные, в том числе и пессимистические, сценарии ее осуществления. Сегодня симизм в оценках демократического будущего большей части ^п°^стк_ас, мунистических государств начинает преобладать. Меньше всего о ность отказа от демократической ориентации развития связывают с ^ спективой восстановления коммунистических режимов. Более вер ^ установление националистической диктатуры или утвержден ельное время политических режимов, содержащих в себе элементы авторитаризма. Как утверждает Ф. Шмиттер, перед странами, нахо-^ТЬ1 имися на этапе поставторитарного перехода, кроме альтернативы ^ДЯ ократии или демократии существует и еще одна: либо возникнове-³⁸ и консолидация гибридных режимов, сочетающих в себе элементы тократии и демократии, либо существование «стойких, но не утвер­дившихся демократий».

По мнению того же Ф. Шмиттера, в посткоммунистических странах наиболее реальной перспективой является все же не существование гибридных режимов, а установление «не утвердившейся демократии». Не менее реальна и перспектива консервации нынешнего переходного состояния. Она также не выглядит привлекательно, так как постсоциа­листическое общество совмещает в себе негативные черты, доставшие­ся в наследство от тоталитарного прошлого, с не менее отрицательны­ми чертами первоначального периода становления рыночной капита­листической экономики.

После крушения коммунизма бывшие социалистические страны развивались по-разному, и сегодня их уже нельзя рассматривать как не­кую недифференцированную группу. По мнению американского поли­толога Ч.Гати, лишь в небольшой группе бывших коммунистических государств Центральной Европы и постсоветских республиках Балтии есть возможность успешного завершения демократических преобразо­ваний и экономических реформ.

В то же время Ч. Гати считает, что в посткоммунистических условиях могут достаточно долго существовать и гибридные режимы. Все не во­шедшие в вышеназванную первую группу восточноевропейские государ­ства, а также Россию, Украину, Белоруссию и Молдавию американский политолог причисляет к группе стран с полуавторитарными режимами. ^в этих странах осуществляются умеренные рыночные реформы, власти ^!Десь допускают существование свободной прессы, проводятся внешне ^в°оодные, но на деле манипулированные выборы, для некоторых госу-р^ств данной группы подходит утвердившееся в транзитологии понятие Негативная демократия», или, иначе говоря, здесь возникла формаль-демократическая система, в которой реальная власть сосредоточена в ственном центре, например, в руках у президента. За ^тР^етьеи группе относятся восемь бывших советских республик Рав ^{Казья и} Центральной Азии. Эти страны Ч. Гати называет «проиг-тап ^ИМи>>' считая, что в них на смену тоталитаризму пришли автори-и сп^^{6 режимы}> ^а шансов на формирование демократической системы е современной рыночной экономики в обозримой перспек-этих странах нет.

 «На континенте (в Европе. — Прим. авт.), — вторит Гати прогЬ Калифорнийского университета И. Беренд, — создается новая конфигурация, и в лучшем случае лишь часть центрально- и восточноевропей периферии имеет потенциальную возможность присоединиться к ее основнои части. Другая, причем большая часть Центральной и Восточной Р пы, имеет шансы не разделить этого пути и остаться нестабильной, пры^Р° няющей постоянные хлопоты периферией Европы». ^и~

Использовав классификацию и данные «Фридом Хаус» за 1990 2002 гг., известный британский политолог Стивен Уайттакже конста тирует отсутствие единого образца транзита, некоего общего «перехода к демократии». В результате он выделяет четыре группы постсоветских государств:

Первая группа — «свободные» типично христианские (лютеранские или католические) страны, находившиеся под властью коммунистов достаточно короткий период времени, имеющие более высокий уровень жизни, расположенные по западному периметру СССР (Польша, Че­хия, Венгрия, страны Балтии и др.).

Вторая группа — «частично свободные» страны, как правило, право­славные, под властью коммунистов примерно с 1917 г., с низкими и сред­ними доходами по классификации Всемирного банка, евразийские, а не центральноевропейские (поскольку «Восточной Европы» больше нет) — Россия, Украина, Молдова, Армения, Грузия и др.

Третья группа — «несвободные», как правило, мусульманские страны с низкими по стандартам Всемирного банка душевыми доходами, распо­ложенные большей частью в Азии. Беларусь — самое яркое исключение -может быть отнесена к этой группе по ошибке. Азербайджан, оцененный «Фридом Хаус» как «частично свободный», по иным имеющимся дан­ным, «несвободен». Почти во всех этих странах сильная президентская власть, корнями уходящая в партийное руководство советских времен, еще более расширенная практикой использования всенародных референ­думов. Более того, «Фридом Хаус» включил две страны этой группы -Туркменистан и Узбекистан — в список «самых репрессивных режим мира» наряду с Северной Кореей, Экваториальной Гвинеей и Ираком вторжения США и свержения режима С. Хусейна). ^

Четвертая группа — непереходные страны — Китай, Северная рея, Вьетнам. Это азиатские страны со своими традиционными Р гиями и низким уровнем доходов. Среди них страна с самым боль ^ населением — Китай и такая страна, как Вьетнам, который по не рым прогнозам обойдет к 2050 г. Россию по численности населения. ^ тоже в этой группе, хотя географическое расположение и др- п ряд уникальных характеристик.

Подчеркивая особую роль «внешнего фактора» в процессах транс -в Центральной и Восточной Европе, американский полито-

Эндрю Яношотмечает, что между режимами, существовавшими в этом регионе в 1940-1980-х и 1990-х годах, при всех различиях есть одно сходство — это та роль, которую внешние акторы играют поношению к странам Восточной Европы, навязывая им определенные политические программы. Поскольку проекты такого рода акторов-гегемонов каждый раз сталкиваются с сопротивлением «местного мате-оиала», результат определяется соотношением двух групп факторов: с одной стороны, целей и ресурсов гегемона, с другой — степенью «эластичности», податливости местных структур, которая варьируется от страны к стране.

Так, если Чехия, Венгрия, Польша и Словения сплотились вокруг западного проекта или, по крайней мере, выступающие против него антисистемные партии не нашли в них существенной поддержки у элек­тората, то в Словакии, Хорватии, Болгарии и Румынии (условно также Сербии, где политическая ситуация менее однозначна) в силу эконо­мических, этнополитических и культурных причин граждане оказались резко разделены на оппозиционные лагери, поддерживающие «гегемо­на» или выступающие против него. Наконец, в Албании, Боснии и Гер­цеговине, Македонии и Косово местные импульсы к демократизации были настолько слабы, что реализация западного проекта основывалась здесь исключительно на иностранной военной силе.

По мнению исследователя, преимущество западного проекта перед коммунистическим — в том, что идеал, на который он нацелен, более осязаем. Однако его реализация тоже требует больших жертв (что уже осознают граждане десяти стран, вступивших в Европейский союз). До сих пор удавалось поддерживать его легитимность за ^счет ожиданий лучшего будущего. Но в дальнейшем все будет зависеть ^т готовности Запада подкреплять свою гегемонию в Восточной Евро-Реальными материальными ресурсами. А это в свою очередь будет Ределяться динамикой экономической конъюнктуры, настроениями Р°пейского электората и другими неустойчивыми факторами. Многие авторы задавались вопросом о том, как объяснить имею-место разнообразие результатов процесса демократизации в пост-мунистических странах? Отвечая на этот вопрос, С. Горовиц выделил четыре ключевых (по его мнению) фактора, которые воздействовали процессы и результаты демократического транзита:

1)Различия в экономической структуре и силе групп, экономически проигрывающих от демократизации;

2) различия в политической культуре, определенной в понятия лигиозных традиций и национальной идентичности;

3)   вовлеченность в крупномасштабный военный конфликт-

4) различия в силе президентской власти и консолидированно партийной системы.

Стоит также отметить, что в классификациях подобного рода пп сутствует значительная доля субъективизма. Этим можно объяснит причисление к группе наиболее преуспевших в демократизации стран государств Балтии, где не решена проблема прав русскоязычного насе­ления. Сомнительным представляется и характеристика России как «несвободной страны», сопоставимой с режимами в Катаре, Руанде Иране, Туркменистане и ряде других стран.

В этой связи следует подчеркнуть, что в западной политологии все более утверждается мнение, согласно которому концепция глобально­го «переходного периода», или «третьей волны демократизации», на ру­беже тысячелетий исчерпала свой аналитический потенциал и, будучи использованной западным политологическим сообществом для анализа трансформаций в Центральной и Восточной Европе, по сути, представ­ляла собой не научную теорию, а идеологию. «Насколько пригодным был этот ярлык ("переходные общества". — Прим. авт.}, использован­ный в свое время в Латинской Америке и на Пиренейском полуострове, где, в общем, был опыт демократического устройства, а перемены, во всяком случае, были не столь глубоки? И есть ли смысл говорить об одном переходе, а не о комплексе перемен, отмеченных важными чер­тами национальной специфики?» — пишет сегодня Ст. Уайт.

В течение последнего десятилетия XX в., считают наиболее ради­кально настроенные исследователи, желаемое выдавалось за действи­тельное. В то время как американские аналитики писали о демократи­зации, а также социально-экономической и политической модерниз ции, во многих странах «транзита» происходило нечто обратное — перерождение и реанимация на новой основе авторитарных режимов, росли социальная поляризация и экономическая демодернизаиия. К концу 90-х годов XX в. выяснилось, что нет общей траектории, по к рой страны «транзита» с разной скоростью, но устойчиво двигались от «несвободы» к «свободе». Движение «вверх» в этом направлении ло место, но было и движение «вниз». Скажем, большая часть оы советских республик (в том числе и Россия) по показателям полит ких прав и гражданских свобод ниже, чем СССР в последний год У^ ствования. По данным «Фридом Хаус», движение во всем посте ком регионе шло не к демократии, а от нее.

причина того, что реальность в значительной степени игнорирова-западными экспертами, по мнению С. Коэна, заключалась в их по-кой ангажированности. США всемерно поддерживали и распро-_литйчески»1« няли миф о глобальной демократизации, так как он способствовалпеплению американской гегемонии после окончания «холодной вой-³ » ДрУ^г°й американский политолог, Т. Кэросэрс, высказывается поому поводу более сдержанно, отмечая лишь то, что концепция «тран-_ита», мобилизованная в конце 1980-х — начале 1990-х годов для анали-событий в мире и обоснования американской политики «мировой демократической революции», устарела и требует пересмотра.

Авторы, придерживающиеся данной точки зрения, вполне обоснованно критикуют современную реальность в большинстве стран «тре­тьей волны» как не соответствующую даже минимальным критериям демократии. Они отмечают отсутствие социального консенсуса по по­воду демократии и ее базовых ценностей, слабость гражданского обще­ства, неэффективность рыночной экономики, фиктивность правовой системы и ее механизмов и др.

Так, американский исследователь Майкл Буравойпишет: «Вместо ожидаемого неолиберального революционного разрыва с про­шлым или неоинституциональной тенденции эволюционного движения к бу­дущему капитализму Россия переживает... инволюционную (регрессивную) деградацию, вызванную расширением сферы обмена за счет производства».

В результате получается «транзит без трансформации», и большин­ство стран, вставших на путь демократических реформ, но не добив­шихся успеха (а это 85 из 100 государств «третьей волны), попадают в своего рода переходную «серую зону». Само это понятие является метафорой, предполагающей также наличие «черной» и «белой» зон, т.е. ре­гионов доминирования тоталитаризма и либеральной демократии. Переход из «серой» зоны в «белую», т.е. достижение стандартов западной либеральной демократии, — в принципе возможно, однако не для всех, этом — важнейшее отличие данной позиции от ортодоксальной. Так, Кэросэрс полагает, что государства «серой зоны» навсегда в ней оста-^я' ^западный демократический порядок для них не достижим, Коэн пишет, что именно стремление модернизировать Россию по американским рецептам стало одной из причин провала демократического Но" ^КТа' ^{И ВЫХ}°Д°^М Для страны может быть отказ от трансформационной стратегии, навязанной извне в начале 1990-х годов (так как радикальный монетаризм не единственный путь экономической трансформации.В то же время оба автора фактически констатируют консервацию разделения мира на более и менее продвинутые регионы с точки зрения стандартов современной либеральной демократии.

Таким образом, причина кризиса, или «конца», транзитологи кой парадигмы, по мнению ряда исследователей, состоит не толь ^ том, что теория не в состоянии объяснить причины провала демп ^В тических трансформаций в десятках стран, но и в том, что оказал ложными ее фундаментальные основы, восходящие к теории модернизации, связанные с декларируемой перспективой достижения справедливого демократического общества для всех.Идея «транзита» в течени более чем десяти лет играла роль интеллектуальной компенсации за крушение идеалов мировой социалистической системы. Она давала ее адеп­там в посткоммунистических странах надежду на то, что общества, от­казавшиеся от социалистической идеи всеобщего благоденствия, полу­чат шанс приобщиться к ее капиталистической версии при условии следования неолиберальным рецептам «Вашингтонского консенсуса». В действительности же оказалось, что их практический смысл состоял в обеспечении максимальной открытости постсоциалистических эко­номик и их включении в систему мирового капиталистического разде­ления труда на «вторых ролях» — в качестве, с одной стороны, постав­щиков дешевой, но квалифицированной рабочей силы, сырья и энер­гоносителей, с другой — рынка сбыта для западных товаров и помойки для отходов производства.

Элитистская модель прежде всего не в состоянии убедительно объяс­нить и процессы, происходящие в российской политической жизни в последние два десятилетия.

Во-первых, начальный период российского транзита («перестрой­ка») не имеет примеров удавшегося «пакта», наоборот, он отмечен рас­колом правящей элиты и утратой ею политической монополии.

Во-вторых, уже на первом этапе существенной составляющей по­литической системы России стала сфера публичной политики, оказав­шаяся важным фактором в процессе рекрутирования новой элиты и обеспечения легитимности представителей старой.

В-третьих, фрагментация и трансформация элит происходила у н на фоне нарастания проблем и противоречий, связанных с национал но-государственным устройством страны.

Далее, в условиях российского транзита трудно найти корреляции между расширением политического участия и повышением уровня циально-экономического развития страны, наоборот, соииальнь экономический кризис в 1990-е годы в России принимал все более бальные масштабы (В. Гельман).

Выявившаяся в результате практики демократического транзита  1980-х — начала 1990-х годов в Центральной и Восточной Европе не ватность элитистской теории стимулировала дальнейшее развитие

_01у1ление в субдисциплину транзитологии. Среди появившихся в пос-яие годы разработок наиболее интересными представляются дополнявшие традиционные подходы в транзитологии типологии Терри Линн Карл и Филиппа Шмиттера, а также Дж. Мунка и К. Лефф.

Авторы обеих типологий фиксируют два основных параметра переходного процесса:

1) ведущие акторы — элиты/массы (у Карл и Шмиттера); старые элиты/контрэлиты (у Мунка и Лефф);

2) их основные стратегии, или паттерн конкуренции, в процессе перехода (компромиссные/силовые — у первых; конфронтация/ аккомодация — у вторых).

Сочетание названных параметров выявляет четыре идеальных типа перехода и зон промежуточных вариантов:

1) «пакт»; 2) реформа; 3) ре­волюция и 4) «навязанный» переход (по Карл-Шмиттеру; табл. 8),

2) или 1) «революция сверху»; 2) реформа снизу; 3) социальная революция; 4) консервативная реформа; реформа через разрыв; 5) реформа через вы­путывание; 6) реформа через компромисс (по Мунку—Лефф).

Модели переходных периодов (по Карл—Шмиттеру)

	Акторы	Стратегия
		компромиссная	силовая
	Элиты	«Пакт»	«Навязанный» переход
	Массы	Реформа	Революция

Исследования революцийи случаев реформ «снизу»в рамках транзи­тологии до недавнего времени особого развития не получали. Они рассматриваются как варианты транзита, редко приводящие к стабильной консолидированной демократии. Так, в частности, Дж. Хиглиформулирует вопрос: «Ведут ли революции в современном понимании этого термина к политическим улучшениям?» И отвечает: «Если отправной чкой является критерий демократичности и либерализма, то ответ однозначное Нет».

С.Хантингтондает развернутый ответ на вопрос, сформулирован-_с ^{и в}ыше. Так, в случае крушения авторитарного режима приход к вла-5_Ь °^ПГ1озиции является лишь следствием слабости прежней власти, а°^е единство оппозиции, имевшее негативную основу («дружили»_ее ^ив коммунистической власти), достаточно быстро оборачивается^ск°лом; начало нового этапа борьбы за власть между новыми правящими группировками ведет к тому, что судьба демократии о вается в зависимости от ситуативного соотношения сил между у_м ^ЗЬь ными и радикалами, демократами и антидемократами. Кроме того к стрые и радикальные изменения «разрушают традиционные источи ^Ы власти и традиционные институты; они значительно усложняют п ^ блему создания новых основ политического объединения и новых литических институтов, которые сочетали бы законность и действенность. Темпы социальной мобилизации и расширения политическо участия высоки, темпы политической организации и институализаци низки. Как результат — политическая нестабильность и беспорядок Основная проблема политики (в этих условиях) — отставание развития политических институтов от социальных и экономических изменений» Западные исследователи также столкнулись с трудностями в опре­делении характера перемен (так называемых «бархатных революций») в Восточной Европе в 1989—1991 гг. Так, Ч. Тилли в одном из первых ис­следований этих проблем, определяющий революцию как «внезапную, масштабную смену правителей страны с участием народа», включает в нее два компонента: революционную ситуацию, которую он определяет как ситуацию «множественного суверенитета», когда правительство, находившееся прежде под контролем единой суверенной власти, ста­новится объектом «эффективных, конкурентных, взаимоисключающих требований со стороны двух или большего числа участников политики при поддержке значительной части населения», и исход революции, ког­да действительно происходит силовая смена власти. По мнению Тилли, в большинстве стран Восточной Европы имелся исход революции без революционной ситуации (по терминологии Карл и Шмиттера — «на­вязанный» переход). И только в Восточной Германии, Чехословакии, Советском Союзе и Югославии произошли революции, так как только там вызов действовавшим обладателям государственной власти был поддержан массами.

В то же время британский политолог Т. Г. Эш определяет события Польше и Венгрии в 1989 г. как «нереволюционную революцию» и и пользует неологизм «рефолюция», который у него ⁰³"^ача_й гибрид двух понятий: реформы и революции, а известный английск ^ историк Э.Хобсбаумособо подчеркивает, что ни один из режимов в сточной Европе не был сброшен силой. Все они «тихо отказывались власти, за исключением Румынии. Но даже там сопротивление ^ъ недолгим». Советский Союз тоже не был разрушен «в ходе револю или восстания народа». Чаще всего для описания событий августа^ кабря 1991 г. в нашей стране используются лексемы «распад», «колл а не революция.

В свою очередь немецкий социальный философ Ю. Хабермассчитает восточноевропейские революции 1989 г. и последующих лет не ^еТ' али никакого нового взгляда на мир или нового идеала. Наоборот, в  революциях речь шла о возврате к тому времени, когда коммунисты не взяли власть, и о том, чтобы как можно быстрее наверстать про-с достигнутый Западом в модернизации общества. Поэтому рево-юиия в Восточной Европе была «наверстывающей революцией», обра-енной не в будущее, а в историю и капиталистическую современность. «При том что наверстывающая революция должна осуществить возврат к демократическому правовому государству и сделать возможным присое­динение к капиталистически развитому западному миру, она ориентирует­ся на модели, уже опробованные, согласно ортодоксальному их прочтению, в революции 1917г. Этим можно объяснить своеобразные черты этих рево­люций, почти полное отсутствие в них инновационных, направленных в будущее идей».

Надо отметить в связи с этим, что объяснительная схема «холодиль­ника» получила широкое хождение для интерпретации событий рубежа 1990-х годов в посткоммунистической Восточной Европе. Данная тео­рия исходит из того, что Советская Россия после Первой мировой вой­ны на своей территории, а после Второй мировой войны на территории всей Центральной и Восточной Европы (т.е. на территории трех после­дних европейских империй) искусственно «заморозила» нормальные на­циональные стремления и процесс строительства наций. Но когда совет­ская система резко сжалась, долгое время остававшиеся скрытыми — «замороженными» — национальные проблемы и мощные национальные Движения вновь вышли на поверхность политического процесса.

В целом отличительной чертой перемен 1989—1991 гг. в посткомму­нистических странах, по мнению многих исследователей, стала высо-^ая степень контроля со стороны властных номенклатурна всем протя-^ении периода перехода к демократии и рыночному обществу. Так, аме^анский историк С. Коткин утверждает сегодня следующее: именно ^т истеблишмент партийного государства, или «негражданское обще- (в отличие от того, что автор определяет как воображаемое илиидеали ^СИсте_Му. РУШеентами и западными интеллектуалами), разрушил собственную кроме Польши, отводить главную роль оппозиции (в раз-Нии системы) — значит удаляться в область вымысла. , ^{СВязи с так} называемыми «цветными революциями» в Сербии з_аг ^г'' Грузии 2003 г. и Украине 2004 г. некоторые западные аналитики °Рили о новом «демократическом прорыве» и даже о «новой демократической волне», поспешив поставить эти «революции» в оди с «бархатными революциями» 1989 г. в Центральной и Восточной Европе. Выше отмечалась двусмысленность и особый характер «револю! в 1980—1990-х годах в коммунистических странах. Столь же неоднозн ^И> на в научной литературе оценка и «цветных революций», не случяйг, англоязычных публикациях для их обозначения появилось слово-гиб рид — «геме1есгюп» (соединяющий слова «революция» и «выборы»).

Тем не менее Майкл Макфол вычленяет на основе сравнения ряд факторов успеха революционного «демократического прорыва» в вы шеназванных странах (оставляя почему-то за скобками «цветную рево­люцию тюльпанов» в Киргизии):

«1) полуавторитарный, а не полностью автократический режим; 2) не­популярный руководитель государства; 3) объединенная и организованная оппозиция; 4) возможность быстро предоставить убедительные сведения, подтверждающие фальсификацию результатов выборов; 5) достаточное ко­личество независимых СМИ, которые могут сообщить гражданам о фаль­сификации; 6) политическая оппозиция, способная мобилизовать десятки тысяч и более демонстрантов, чтобы выразить протест против мошенниче­ства в ходе выборов; 7) раскол среди силовых структур правящего режима».

Характерно, что американский исследователь «не замечает» того обстоятельства, что в ходе «цветных революций» зачастую власть полу­чали не представители контрэлит или оппозиционной общественнос­ти, а представители части правящей элиты, которые использовали мас­совое недовольство и массовую политическую активность для реализа­ции своих собственных интересов.

«Классическим примером подобного развития событий может служить оранжевая революция в Украинев 2004 г.: оппозицией себя провозгласила часть элиты, которая в течение предшествующего десятилетия была яд­ром режима тогдашнего президента Украины Кучмы и несла значитель­ную ответственность за ухудшение качества жизни населения» (О. В. Гаман-Голутвина).

Любопытно также, что Макфол «забывает» и важнейший внешни «фактор успеха» — такой как массированная политическая, инфор^м ционная и финансовая поддержка, оказанная оппозиции государ^ст ми ЕС и США, а также неправительственными международными ор низациями, которая имела место во всех трех «революциях».

В то же время все транзитологи по-прежнему рассматривают в честве идеальной формы перехода пакт— явное или неявное согла цогТЫ ние между «демократизаторами» в правящей элите, умеренной ча оппозиции и другими представителями правящей группировки (аторы). В ряде случаев участие в «пакте» умеренной оппозиции позволяет «демократизаторам» нейтрализовать сопротивление переменам». Важнейшими составляющими -сояет «дем тороны сторонников «жесткой линии».

Важнейшими составляющими «пакта» являются:

 участие всех заинтересованных политических акторов, я выработка правил поведения самих переговоров (так называе- мый «процедурный пакт»);

 соглашение о правилах взаимодействия акторов в переходный период по важнейшим вопросам (выбор формы правления и го­сударственного устройства, правил проведения выборов, базо­вых принципов экономической политики);

• выработка гарантий для участников соглашений, предусматри­вающих обеспечение возможностей политического участия оп­позиции и включающих «плату» представителям прежнего ре­жима в виде гарантий и привилегий в обмен на их согласие на демократизацию (квоты парламентского представительства, от­каз от преследования по политическим мотивам, контроль над назначениями на некоторые посты и др.).

Заключение «пакта» открывает путь к дальнейшей демократизации. Г. О'Доннелл и Ф. Шмиттер так описывали последовательность собы­тий: «результатом открытия режима и заключения "пакта" становится восстановление гражданского общества и реструктуризация публичной сферы, назначение выборов приводит к появлению политических партий, наконец, проведение "основополагающих выборов", свободных и чест­ных, способствует началу демократического правления, принятию но-^вых "правил игры" заинтересованными акторами и переходу к новому этапу — консолидации демократии». Описанная модель перехода ко­нечно же идеально типична, хотя достаточно полно отражает опыт по-^стфранкистской Испании и ряда латиноамериканских стран.

Более детально разработанная, нежели в классической элитистской ^е°рии, типология переходных процессов позволяет использовать ее в ^ачестве аналитического инструментария при изучении трансформаций ^ежа 1990-х годов на посткоммунистическом пространстве.^ти модели можно ранжировать по уровню возникающей в итоге/Феделенности. Осмысливая характер и последствия трансформа-^в посткоммунистических обществах, транзитологи используют ка-ти ^^{Ю <<неоп}ределенности», которую считают системной характерис-Исп°^{И Этого} процесса. Американская исследовательница Валери Бане использует эту категорию не только для характеристики политических итутов, но и для описания результатов политического процесса.

Неопределенность перехода отличается как от неопределенности кратии, где институты носят определенный характер, однако резу ^М°^% ты взаимодействия заранее не известны (но, как отмечает Ф. Щмиттер «современные представительные демократии опираются на "ограниченную неопределенность" и "условное согласие" акторов принимать рождаемые ею результаты»), так и от неопределенности авторитарного режима, где институты определены слабо, зато итоги политического процесса предопределены. В условиях перехода не определены и ин° статуты, и результаты процесса. Неопределенность порождает неста­бильность и затягивает трансформацию. В такой ситуации политиче­ские решения могут приводить к неожидаемым результатам. Черномырдинская формула «Хотели как лучше, а вышло как всегда» хорошо описывает процесс осуществления политических решений в ситуации неопределенности. При этом неопределенность минимальна в случае «пакта» элит и максимальна в ходе революции. Относительно велика она и при «навязанном» переходе.

Именно эту модель применяют для описания российских трансфор­маций конца 1980-х — начала 1990-х годов. Так, Т. Заславская пишет, что в конце 1980-х годов имелся потенциал демократической револю­ции, но он по разным причинам не материализовался, скорее всего его перехватила номенклатура, использовав для проведения ряда реформ «сверху» в своих собственных интересах. Так называемые «путчи» 1991 и 1993 гг. — это наиболее наглядные примеры силовой стратегии элит. Попытки компромисса в этот период неизменно терпели крах, а массо­вое участие, особенно в октябре 1993 г., было незначительным. Однако решающим фактором, резко усилившим неопределенность, стал инсти­туциональный, а именно «замораживание» после августовского путча многих институтов советского периода (Советы), их неорганичное со­существование с институтами президентской республики. Американ­ский политолог Майкл Макфолсчитает, что проблема неопределеннос­ти была связана не только с тем, что в тот момент была упущена воз­можность, проведя  парламентские выборы, сформировать демократическое большинство и успешно провести рыночные рефориы.

Важнее другое: российская политическая система образца 1991-1993 гг. сформировалась как таковая в результате того, что трансформаии не была завершена. Не была принята новая конституция (по мнени А.Пшеворского, принятие новой конституции в самом начале демократической трансформации создает институциональные предпосылки успеха), гибридный режим, сложившийся в условиях, когда ное правление рухнуло, а новые демократические институты анную демократию) самим фактом своего существования усили-сЬфекты неопределенности. По мнению Л. Шевцовой, угроза поражения на выборах и потери власти провоцировала российских политических лидеров усиливать неопределенность перехода, с тем чтобы она служила альтернативой формированию конкурентного демократического режима. Таким образом, помимо формирования демократической и конкуренции сохранялась и возможность авторитарной трансформации режима. Состояние неопределенности, сохранявшееся доволь-о долго — 25 месяцев, но которое невозможно сохранять бесконечно, сыграло не последнюю роль в судьбе режима, который рухнул в октябре 1993 г., когда исполнительная власть решилась на силовой выход из сло­жившейся ситуации (стратегия «навязанного» перехода).

В результате победы исполнительной власти была принята «Кон­ституция победителей», закрепившая доминирование этой ветви влас­ти, и сложился политический режим, зачастую описываемый (как уже отмечено выше) с помощью концепта «делегативной демократии Г. О'Доннелла. Кроме того, «стратегии успешных демократических транзитов вначале проводили последовательную политическую демократизацию, строили и закрепляли эффективные демократические институты, а затем создавали то, что X. Линц и А. Степанназывают "экономическим обществом", т.е. систему социальных гарантий и посреднических институтов между государством и рынком, и лишь после этого осуществляли болезненные экономические преобразова­ния... Тем самым, с одной стороны, последовательная политическая демо­кратизация способствовала обеспечению массовой поддержки демократии в условиях тяжелых экономических реформ, а с другой — создавалась со­циальная страховочная сетка, облегчавшая экономический переход, а в ко­нечном счете и экономическую модернизацию» (А. Ю. Мельвиль).

Ни то, ни другое не было сделано в России. При Ельцине не были созданы ни политические институты демократии для поддержки эко­номических реформ, ни институты государственной поддержки рыноч­ной экономики и системы социального обеспечения. В отсутствие ка­кой бы то ни было социальной страховки политически и социально не Скрепленные, но крайне болезненные экономические реформы были обращены на социально никем и ничем не защищенное население, что привело к его отчуждению от государства.

Тем не менее и эти интерпретации элитистской теории не лишены недостатков.

Во-первых, переход уподобляется автономному, скоротечному и

_л °^Ценному процессу, который неизбежно завершается либо установлением процедурной демократии, либо возвратом к авторитарному режиму, институализация и длительное сохранение гибридного не рассматривались как возможный исход.

Во-вторых, в стороне остается столь важная для понимания рос ского политического процесса проблема трансформации самих п ^И тических элит.

В-третьих, опыт нашей страны демонстрирует, что результатом в имодействия элит может оказаться не достижение процедурной д_ем " кратии, а временное, ситуационное разрешение внутриэлитного компромисса(и в форме «навязывания» — октябрь 1993 г., и в форме «пакта» -президентские выборы 1996 г.), т.е. временная консолидация (даже на основе негативного консенсуса).

Наконец, в элитистских теориях недостаточно учитывается воздей­ствие на демократическую трансформацию соответствующего инсти­туционального контекста.

Можно, наверное, сформулировать и другие претензии к данному научному направлению, однако именно оно на сегодняшний день дает наиболее адекватный инструментарий для интерпретации эмпирического материала, получаемого в результате сравнительных исследований про­цессов демократического транзита. По крайней мере пока не появилось альтернативной и эмпирически более адекватной теории. Несомненно, транзитологические концепции постсоциалистического развития дале­ки от совершенства. Более того, по прошествии более двадцати лет пос­ле конца правления коммунистов все труднее оправдывать использова­ние термина «переход» по отношению к странам этого региона.

«Большинство посткоммунистических режимов (больше) не идут ни­куда. Они достигли точки, к которой желали прийти, — по меньшей мере это касается правящих элит. Уместна иная терминология, та, что уже не дает дефиниций этих режимов при допущении, что имеет место состояние пе­рехода к демократии западного стиля, та, что помешает их в контекст режимов большей части развивающегося мира, где соперничество на выборах нередко соседствует с господством элиты, контролирующей де-факто эко номику, СМИ, правоохранительные органы» — отмечает Ст. Уайт.

Уже неоднократно многими экспертами высказывалось предположение, что их следует классифицировать как «полуавторитарные режимы», обладающие высокой степенью устойчивости и не имеюшие почти ничего общего с западными демократиями.

 

 

---

Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 782; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!