Правительство общественного компромисса 26 страница
Конечно, шутов держали преимущественно для смеху веселья. Образ шута, сидящего у подножия трона и обличающего общественные пороки, оставим для художественной литературы. В реальной жизни все было проще и прозаичнее. Шут – это постоянное развлечение, это – комедия, которая разыгрывается рядом и без репетиций, это спасение посредине длинных и скучных зимних вечеров и обильных обедов. Впрочем, зрелище это было довольно непристойное и современному читателю не понравилось бы.
Историк Иван Забелин писал о забавах шутов как об особой «стихии веселости», в которой «самый грязный цинизм был не только уместен, но и заслуживал общего одобрения». Шут стоял вне господствующей системы этических, подчас ханжеских, норм. Обнажаясь душой и телом, он тем самым давал выход психической энергии, которую держали под спудом строгие принципы общественной морали. «На то и существовал в доме дурак, чтобы олицетворять дурацкие, а в сущности – вольные движения жизни». Для Анны шутовство с его непристойностями, снятыми запретами было, вероятно, весьма важно и нужно – оно снимало то напряжение, которое не могла подсознательно не испытывать эта женщина – ханжа, блюстительница общественной морали, строгая судья чужих проступков, но при этом жившая в незаконной связи с женатым Бироном. А связь эта осуждалась обычаем, верой, законом и народом. Об этом Анне было досконально известно из дел Тайной канцелярии, которые она регулярно читала.
|
|
|
Дурак был видным членом большой придворной семьи. Годы жизни рядом сближали шутов и их повелителей. Подолгу тянулись потешавшие царицу и двор жизненные истории шутов. Особенно много смеха вызывали острые семейные проблемы Ивана Балакирева, в решении которых участвовали многие: императрица, сановники, Синод. То обсуждались вести о борьбе шута с тестем, который не хотел выплачивать зятю приданое, то Святейший Синод всерьез рассматривал проблему «вступления в брачное соитие по‑прежнему» Балакирева с его непослушной в постели женой. То вдруг новая беда – шут проиграл в карты половину своей лошади, и среди знати устраивалась лотерея для спасения кобылы любимца царицы. Блистал при дворе и Голицын‑Квасник. Он не уступал Балакиреву и, попав при весьма драматических обстоятельствах в шуты, с успехом носил шутовской колпак. Анна писала Салтыкову после первых смотрин Голицына, что князь «всех лучше и здесь всех дураков победил». Не стоит думать, что, становясь шутами, русские князья и графы чувствовали себя униженными и оскорбленными. Эту обязанность они воспринимали как разновидность службы государю – своему господину, к которой к тому же был способен не всякий: медицинский дурак вполне мог стать генералом, но не каждый умный годился в шуты. Забирая в придворные дураки прославившегося своими дурацкими выходками князя Волконского, Анна писала Салтыкову: «И скажи ему, что ему велено быть в [шутах при дворе] за милость, а не за гнев». Так они и жили все вместе – царица и ее дураки.
|
|
|
Каждую зиму в Петербурге, на льду Невы, сооружались ледяные городки и крепости – это была любимое зимнее развлечение горожан. Но в феврале 1740 года множество рабочих начали строить из невского льда нечто необычное. Петербуржцы с любопытством следили, как день за днем рос сказочный Ледяной дворец. При дворе была задумана грандиозная шутовская свадьба, которая должна была затмить прежние развлечения такого типа, вроде женитьбы шута Педрилло на козе, с которой он, к великому удовольствию Анны, лег в постель. На этот раз новобрачными были шут князь Михаил Голицын и калмычка Авдотья Буженинова. Некогда князь Голицын попал в шуты в наказание за женитьбу во время пребывания в Италии на католичке. Жена его, привезенная в Россию и брошенная всеми на произвол судьбы, так и погибла в чужой стране. А Голицын стал выдающимся шутом, и теперь Анна – всероссийская сваха – решила устроить его семейную жизнь самым необычным способом. Для свадебного торжества и шутовского шествия по улицам столицы было приказано доставить в Петербург со всей страны по паре всех известных «инородцев» – всех национальностей подданных царицы в их традиционных одеждах, что само по себе казалось императрице весьма смешным.
|
|
|
Для новобрачных и предназначался Ледяной дворец. Он полностью вписывался в тогдашнюю культуру «курьеза» – шутки, обмана, когда зрители видели вроде бы реальные вещи, а на самом деле это оказывались муляжи, макеты, восковые персоны. Здесь же все было изо льда. Дворец окружали ледяные кусты и деревья, на их выкрашенных зеленой краской ледяных ветвях сидели разноцветные ледяные птицы. Перед фасадом стоял ледяной слон в натуральную величину, и сидящий внутри него человек трубил через высоко поднятый хобот. Днем из хобота бил фонтан воды, а по ночам – горящей нефти. Но больше всего зрителей поражал сам дворец его устройство и убранство. Роскошные покои, где все окна, стены, двери, мебель были сделаны изо льда, искусно раскрашенного красками под естественные цвета. На столе лежали даже игральные карты. В спальне новобрачных все было как в настоящей королевской спальне – ледяная кровать с ледяным балдахином, простыня, ледяные подушки и ледяное одеяло. На эту кровать торжественно и уложили после всех церемоний доставленных в клетке новобрачных. А свадебное шествие всех народов приветствовал своими стихами тогдашний придворный поэт Василий Тредиаковский. Молодоженов, промерзших до костей на ледяной постели, выпустили только под утро. Как много было веселья при дворе, когда Анна Иоанновна и ее свита расспрашивали Голицына о сладости первой брачной ночи…
|
|
|
Шуты составляли лишь часть придворного общества и штата. При дворе было немало и других людей, которые постороннему наблюдателю могли показаться каким‑то скопищем уродов, большой богадельней, живым паноптикумом – так много было при дворе каких‑то больных, калек, карликов, великанов, отвратительных старух. На самом деле во всем был свой порядок и смысл. Нельзя забывать о времени, в которое жила Анна, и о причудливом пути, пройденном ею. Московская царевна русского XVII века, она в один прекрасный день превратилась в герцогиню Курляндскую и пробыла ею двадцать лет, чтобы затем проснуться императрицей. Эти три периода не прошли даром для ее психики, вкусов, привычек. Анна жила на переломе эпох с присущим таким временам смешением стилей, эклектикой.
Несомненно, Анну властно влекло прошлое, семнадцатый век, в котором она родилась. Став царицей, она не только вспоминала райское место – Измайлово, но даже воссоздала старинную «царицыну комнату» – штат приживалок, в кругу которых русские царицы проводили досуг. Конечно, время вспять не повернуть, и Анна не собиралась возвращаться к старинному придворному чину. Давно уже камер‑юнкеры, камер‑лакеи и камергеры заменили рынд, стольников и спальников. Нет, императрице был важнее дух «царицыной комнаты». Не научный, а чисто ностальгический интерес отражают многочисленные ее просьбы к Салтыкову поискать и прислать ей какой‑то старинный «патрет» матери Прасковьи или отца царя Ивана, старинные книги с картинками, различные вещи из ее прошлой кремлевской или измайловской жизни.
Но, как известно, самое главное в каждом деле – всегда люди. Из писем царицы к Салтыкову мы видим, как она собирает доживающих свой век приживалок и служанок своей покойной матери. Некогда они заполняли весь Измайловский дворец, приводя в содрогание брезгливого царя Петра. И вот в Петербург, ко двору императрицы, солдаты стали свозить старушек и вдов, сказочниц и чесальщиц пяток на сон грядущий. В окружении Анны возникли такие персонажи, как Мать‑Безношка, Дарья Долгая, Баба Катерина, Девушка‑Дворянка.
– Поищи в Переславле, – приказывает Анна Салтыкову, – из бедных дворянских девок или из посадских, которая бы похожа была на Татьяну Новокрещенову (а она, как мы чаем, уже скоро умрет), и чтоб годна была ей на перемену. Ты знаешь наш нрав, мы таких жалуем, которые были бы лет по сорока и так бы говорливы, как та Новокрещенова или как были княжны Настасья и Анисья Мещерские.
Шуты женского и мужского пола, уродливые карлики и карлицы, «блаженные» – те, на кого сошла благодать или попросту слабоумные, – убогие, немые и безногие составляли «комнату» императрицы. Здесь же были «арабки», «сироты‑иностранки», «калмычки», «немки», другие иностранки черной, желтой, белой рас. В 1734 году Анна предписала главнокомандующему русских войск на Кавказе генералу Левашову, чтоб он прислал двух девочек‑персиянок или грузинок, «чтоб были белы, чисты, хороши и не глупы».
При Анне возрождается, казалось бы, навсегда утраченное в европейском, плоском Петербурге старинное понятие «ходить в Верх». В прошлые века этим обозначалось посещение Кремлевского дворца, где на высоком Кремлевском холме – «в Верху» – жили цари. Ни Кремлевского дворца, ни Кремлевского холма в Петербурге не было, но «Верх» при Анне появился. Там, среди сплетен, ссор, длинных вечерних рассказов и сказок многочисленных слуг, служанок, приживалок и жила императрица. Это было в традициях старой московской жизни, это был милый Анне Иоанновне мир.
Старые порядки появлялись при дворе как бы сами собой, хотя они и не вытесняли нового. Наоборот, они причудливо уживались рядом с тем, что пришло в Россию с Запада. Годы жизни с Бироном, в Курляндии, не пропали даром – Анна не была равнодушна и к европейским развлечениям: театру, музыке, балету, опере. Особой любовью при дворе пользовались гастрольные труппы итальянского театра дель арте. Шутовское передразнивание жизни, шумные потасовки, тумаки и подзатыльники вечно конфликтующих друг с другом главных героев интермедий Арлекина, Пьеро и Смеральдины, незатейливый сюжет пьес – все это было так похоже на проделки русских шутов и скоморохов. Анна – весьма невзыскательный зритель – с удовольствием смотрела пьесы, названия которых говорят сами за себя: «Любовники, друг другу противящиеся, с Арлекином – притворным пашой» «В ненависть пришедшая Смеральдина», «Перелазы чрез заборы», «Забавы на воде и в поле», «Переодевки Арлекины» и тому подобные шедевры уличного театра. Историки музыки отмечают, что царствование Анны стало переломным в музыкальной культуре России. Наряду с военной, парадной музыкой и натужными танцами петровских ассамблей в эту эпоху в Россию пришла (особенно с гастролерами‑итальянцами) театральная и концертная музыка. Появился и первый придворный композитор – итальянец Франсиско Арайя. Зазвучали голоса певцов большой придворной капеллы. Француз‑балетмейстер Жан‑Батист Ланде основал в 1737 году и доныне существующую знаменитую петербургскую балетную школу классического танца. Музыка зазвучала на торжественных придворных обедах для улучшения аппетита и общего удовольствия. Так, на обеде в честь кавалеров ордена Александра Невского в 1735 году Анна кушала с ними за одним столом, а в это время получала удовольствие Ее величество и от слушания и смотрения опер, которые хотя и нечасто ставились в Петербурге, но вносили явное оживление в жизнь двора и столицы. Для оперных спектаклей был построен огромный – на тысячу зрителей – театр, в который пускали всех желающих. Главное, чтобы человек не был пьян или грязно одет. Сама же опера поражала не избалованных подобными зрелищами петербуржцев грандиозными декорациями, музыкой, пением, декламацией, балетом, слаженным действием скрытых от глаз зрителей театральных механизмов, возносивших героев спектакля под полотняные облака и сотрясавших стены театра и сердца зрителей грохотом «бездны ада», блеском «молний Юпитера». Опера, как пояснял в газете тогдашний большой знаток искусств Якоб Штелин, – «действие, пением исполняемое», как правило, была приурочена к какому‑нибудь возвышенному событию: дню рождения императрицы, годовщине ее вступления на престол, коронации и т. д.
Так, к сорокачетырехлетию царицы в 1737 году была поставлена опера «Притворившийся Нин, или Познанная Семирамида». Декорации и костюмы были роскошны, итальянская музыка прекрасна. Правда, сюжет до нас не дошел, но, нет сомнения, опера демонстрировала возвышенные чувства, жалостливыми сценами выжимала слезу у зрителей, а кончалась непременно победой Добра над Злом, Любви над Ненавистью. И зрители были, как писала газета «Санкт‑Петербургские ведомости», всем этим «очюнь довольны», как и Анна.
Мемуарист вспоминает о петербургской жизни 30‑х годов XVIII века: «Государыня, не могшая более, по причине суровой погоды, наслаждаться стрельбой, которая для ее удовольствия почти ежедневно устраивалась в Петергофе летом, являлась теперь всякий раз со всем двором в театр, когда давали оперу, комедию или интермедию».
Действительно, охота, точнее – стрельба, была подлинной страстью Анны, довольно необычайной для московской царевны, но вполне естественной для мужиковатой, грубоватой императрицы. Анна не просто присутствовала при травле зверья, не просто спускала со связки собак. Она сама стреляла из ружья, и делала это великолепно.
Редкий день в парке пригородного дворца Петергофа, где она обычно проводила лето, проходил без пальбы. Царица била по мишеням, которые выставляли для нее в парке или в плохую погоду – в манеже. Но больше всего любила императрица стрелять по живой мишени. Со всей страны под Петергоф, в специальные загоны и птичники, свозилась разнообразная дичь. И, прогуливаясь по парку, императрица непрерывно стреляла по кишащему в нем зверью. За летний сезон 1739 года она самолично застрелила девять оленей, шестнадцать диких коз, четырех кабанов, одного волка, триста семьдесят четыре зайца и шестьсот восемь уток! Кроме того, среди тысячи двадцати четырех трофеев нашей Дианы оказались непригодные в пищу шестнадцать больших чаек. Можно вообразить, как это было: царица не успокаивалась даже во дворце, хватала стоявшие в простенках заряженные ружья и палила из окна по каждой пролетавшей мимо чайке, вороне или галке. Даже в дороге императрица не расставалась со штуцером. «Во время пути, – сообщает газета о переезде Анны в Петергоф, – изволила Ее величество в Стрельной мызе стрельбой по птице и в цель развлекаться».
Проводились при Анне и грандиозные варварские охоты с «ягт‑вагена» – особого экипажа. Его ставили посреди поляны, на которую загонщики со всего огромного леса гнали дичь. На последнем этапе очень плотного и непрерывного гона, который мог продолжаться неделями и охватывать огромную территорию лесов, звери попадали в парусиновый коридор, выход из которого выводил прямо на «ягт‑ваген», где в безопасности сидели охотники и в упор расстреливали оленей, волков, поднятых из берлог медведей и прочих крупных и мелких лесных обитателей.
Стрельба из ружья, благодаря столь сильной страсти царицы, становилась в обществе модой. Раболепствующая знать приучала своих юных дочерей палить по голубям, а императрица ревниво вопрошала московскую гостью: «Стреляют ли дамы в Москве?», и та уверяла, что стреляют, матушка, стреляют! Пристрастие Анны к охоте и стрельбе, конечно, очень выразительно. Для таких кровожадных подвигов требовались твердая рука, точный глаз, сила телесная, хладнокровие и азарт. Вероятно, этот комплекс амазонки как нельзя лучше соответствовал внутреннему миру императрицы, устройству ее души, далекой от интеллектуальных поисков и рефлексий.
Впрочем, как бы ни велика была страсть Анны к охоте, она не могла вытеснить другой, главной ее страсти. Объектом ее был мужчина – Бирон. «Никогда на свете, чаю, не бывало более дружной четы, которая бы так проявляла в увеселении или скорби совершенное участие, как императрица с герцогом». Так пишет мемуарист Э. Миних и продолжает: «Оба почти никогда не могли во внешнем своем виде притворствовать. Если герцог являлся с пасмурным лицом, то императрица в то же мгновение встревоженный принимала вид. Если тот был весел, то на лице монархини явное проявлялось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, то из глаз и встречи, ему оказанной монархиней, тотчас мог приметить чувствительную перемену. Всех милостей надлежало спрашивать от герцога, и через него одного императрица на оные решалась».
В середине марта 1730 года, как только Бирон приехал в Москву, к Анне, они не расставались ни на один день до самой смерти императрицы в октябре 1740 года. Более того, их видели постоянно рука об руку, что служило предметом насмешки в обществе, и соответственно сама насмешка становилась предметом расследования Тайной канцелярии. Влияние Бирона на царицу было огромным, подавляющим. И истоки его крылись не столько в личности временщика – человека красивого, видного, безусловно волевого и умного, сколько в чувствах Анны Иоанновны, с радостью подчинившейся своему хозяину, господину. Отныне и навсегда она была с ним. Они даже болели одновременно, точнее, болезнь Бирона делала императрицу больной. К. Рондо, сообщая в Лондон о том, что Анна «не совсем здорова», добавлял: «Несколько дней тому назад ей, а также ее фавориту графу Бирону (он стал герцогом в 1737 году. – Е.А.) пускали кровь. Государыня во время болезни графа кушала в его комнате». Там же она принимала посетителей или же, в связи с недомоганием Бирона, вообще никого не принимала. Фельдмаршал Миних писал, что «государыня вовсе не имела стола, а обедала и ужинала только с семьей Бирона и даже в апартаментах своего фаворита».
Бирон был, как сказано выше, женат на фрейлине Анны. У них было трое детей: Петр, Гедвига Елизавета и Карл Эрнст. Дети совершенно свободно чувствовали себя при дворе, не в меру проказничая и издеваясь над придворными. Императрица очень тепло относилась к молодым Биронам. Награды и чины сыпались на них как из рога изобилия. Вот как Клавдий Рондо описывает аудиенцию у царицы польско‑саксонского посланника 29 апреля 1738 года: «Он передал царице две ленты ордена Белого Орла (высший польский орден. – Е. А). Ее величество немедленно возложила их на принцев Петра и Карла, сыновей герцога Курляндского»… Карл Эрнст пользовался особой привязанностью Анны, но и других детей фаворита Анна также любила. Создается впечатление, что Анна и Бироны составляли единую семью. Они вместе присутствовали на праздниках, вместе посещали театр и концерты, катались на санях по Невскому проспекту, а по вечерам играли в карты. Этот треугольник мог удивить наблюдателей, но история знает немало подобных комбинаций, в которых все и всем давным‑давно ясно и у каждого своя роль, свое место и общая судьба.
Близким приятелям Бирон жаловался на то, что вынужден целыми днями быть с императрицей, тогда как его ждут государственные дела. Но это – или минутная слабость, или лукавство. Помня печальную судьбу своего предшественника Бестужева, Бирон ни на один день не оставлял Анну без присмотра. Если он уходил, то возле царицы оставалась его супруга или кто‑нибудь из соглядатаев. Русскому послу в Варшаве графу Г. Кейзерлингу, своему приятелю, он писал: «Крайне необходимо осторожно обращаться с великими милостями великих особ, чтоб не последовало злополучной перемены». И этому правилу Бирон следовал всю свою жизнь с Анной.
Воцарение Анны открыло для Бирона головокружительные горизонты. Уже в июне 1730 года Анна выхлопотала у австрийского императора для своего любимца титул графа, а осенью он стал кавалером ордена Андрея Первозванного и обер‑камергером. Для того чтобы должность эта выглядела солиднее, в табель о рангах – документ, регулировавший служебное продвижение военных, чиновников и придворных, были внесены изменения, и новоиспеченный обер‑камергер вместе с чином «переехал» из четвертого сразу во второй класс. Но самой заветной мечтой Бирона было стать герцогом Курляндским, занять по‑прежнему пустующий трон в Митаве.
Дело это было многотрудное: пруссаки и поляки внимательно присматривались к Курляндии. Кроме того, курляндское дворянство слышать не хотело о передаче трона незнатному Бирону. Сохранилась подробная переписка фаворита с упомянутым выше посланником России в Польше Г. Кейзерлингом. Бирон изо всех сил стремился усыпить бдительность возможных конкурентов – ставленников прусского и польского королей. Он писал Кейзерлингу: «От меня выведывают, не имею ли я особой какой‑либо цели в курляндском деле… Мое постоянное желание – отказаться от всего света и оставшееся короткое время моей жизни провести в спокойствии… теперь я не тот, кто ищет славы от своих трудов». Но мы‑то знаем, что он именно искал славы и власти! Когда весной 1737 года наступил решительный момент, Бирон был к нему готов. Неожиданно для политических интриганов он, раньше притворявшийся равнодушным и расслабленным, вдруг начал действовать решительно и смело. Он привел в действие всю мощную машину Российской империи: началось активное дипломатическое давление, в Курляндию вступили русские войска. Поспешно собранный сейм курляндского дворянства надежно «охраняли» русские драгуны, а делегатов сейма предупредили о том, что, конечно, каждый волен голосовать за или против Бирона, но те, кто с его кандидатурой будут не согласны, могут собираться в Сибирь. Стоит ли говорить, что выборы были на редкость единодушны. Голубая мечта Бирона исполнилась. С чувством игрока, выигравшего последнюю, решающую партию, он писал Кейзерлингу о проигравшем ему прусском короле: «Но только его лиса [уже] не схватит моего гуся».
Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 140; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!