ВВЕДЕНИЕ: ПРЕДМЕТ ФИЛОСОФИИ НАУКИ

В русле попперианства

На пути к анархизму

Пример из истории: Галилей

Наука или миф?

Кризис аналитической философии науки

Часть II.           Некоторые проблемы философии науки.

Глава I. Идеализация и гипотеза

Абстрагирование и идеализация

Способы формирования идеализированного объекта

Идеализация на теоретическом уровне

Гипотеза. Виды гипотез

Гипотетико-дедуктивный метод

Подтверждение и опровержение гипотез

Глава II.         Эмпирические методы научного познания

Наблюдение

Измерение

Эксперимент

Глава III.       Понятие научного факта

"Одномерное" понимание факта. Фактуализм и теоретизм

Пример из истории науки

Структура научного факта

Взаимоотношение теории с фактами

Глава IV.         Виды научного объяснения

Дедуктивно-номологическое объяснение

"Рациональное" объяснение

Интенциональное объяснение. Практический силлогизм

Глава V.          Семантическая концепция понимания

Традиционное истолкование

Понимание как интерпретация

Основа понимания

Взаимопонимание

Глава VI.         О понимании человеческой деятельности

Деятельность

Субъективный смысл деятельности

Объективный смысл деятельности

Социальный смысл деятельности

Глава VII.        Понятие истины в философии науки XX века

Современный отказ от понятия истины

Истинностные оценки знания и истории познания

Понятие истины для общественных наук

Глава VIII.      Научная рациональность и истина

Рациональность как соответствие "законам разума"

Рациональность как "целесообразность"

Научная рациональность и цель науки

Понятие научной рациональности

Следствие нашего определения рациональности

Заключение

Глава IX.         Основы дифференциации наук

Онтологическое основание: Разнообразие форм движения и видов материи

Гносеологическое основание: Неизбежность абстракций

Методологическое основание: Специфичность методов

Социальное основание: Общественное разделение труда

Смысл и судьбы единства науки

Заключение

ПРЕДИСЛОВИЕ

Когда начался XX век? — Ответ кажется очевидным: 1 января 1901 года. Но это —хронологически. А если "век" понимать культурно— исто­рически — как определенную эпоху в жизни общества, в том смысле, в котором мы говорим о "викторианском веке" или "веке Просвещения", то в гаком понимании век никогда не совпадает с хронологическими рамками столетия. Он то больше, то меньше ста лет, начинается то раньше, то поз­же хронологического рубежа между столетиями.

По-видимому, XIX век закончился лишь с началом 1-й мировой вой­ны, в 1914 году. В августе этого года на полях сражений в Бельгии, Фран­ции, Восточной Пруссии догорала целая эпоха в общем—то довольно мирного развития, обращались в дым идеалы европейского единства и прогресса на основе технического развития. Под грохот пушек рождался новый, гораздо более динамичный и жестокий XX век с его мировыми бойнями, концентрационными лагерями, угрозами глобальных катастроф. И люди, бессмысленно просидевшие четыре года в окопах, испытавшие газовые атаки, стали другими. Их уже не могли взволновать стихи о "Прек­расной даме". Образовался разрыв в ткани общественной жизни. Она ста­на делиться на две части — на "до" и "после" войны.

Этот разрыв проявился во многих сферах человеческой деятельности. В том числе и в той области, которая будет предметом нашего рассмотре­ния — в философии науки. Конечно, и Эрнст Мах, и Поль Дюгем, и Анри Пуанкаре, тем более, Бертран Рассел и Альфред Норберт Уайтхед хроно­логически успели пожить и поработать и в XX столетии, но, мне кажется, все они в значительной мере остались в XIX веке. Удивительно, но моло­дые философы науки 20-х годов, члены Венского кружка, их уже почти не тают. Они слышали о Махе или Пуанкаре, но в своих построениях никак не опираются на идеи этих людей, хотя порой почти бессознательно вос­производят их. Наступила новая эпоха, и все, что было сделано до войны, казалось далекой древностью, хотя этой древности и было-то всего 15—20

лет, а то и того меньше.

Это длинное рассуждение понадобилось мне вот для чего. Когда пы­таешься представить очерк истории какого-то духовного развития, всегда очень трудно выбрать начальный пункт. Мне хотелось бы дать набросок истории философии науки. Но с чего начать? — с Эрнста Маха? Но поче­му не с Уильяма Уэвелла с его "Историей индуктивных наук" или Джона Стюарта Милля? А может быть, тогда уж принять за отправной пункт Oгюста Конта — ведь именно он превозносил науку как высшую ступень человеческого познания? Но Кант многое взял у Сен-Симона и француз­ских энциклопедистов, а от тех уже не так далеко до Рене Декарта и Фрэнсиса Бэкона с их учением о методе. Увы, я не историк и не могу забираться так далеко в глубь веков. Поэтому-то я и решил начать свое рассмотрение с довольно очевидного разрыва и с тех идеи и концепции, к которым и доныне не утрачен интерес.

Книга разделена на две части. В первой я пытаюсь дать набросок ис­тории развития философии науки, начиная с Людвига Витгенштейна и Венского кружка, и до конца 80-х годов. Строго говоря, это вовсе не исто­рия, для многих из нас это сама наша жизнь. Именно мы, работавшие в данной области, поочередно увлекались то логическим позитивизмом, то становились попперианцами, то — сторонниками Томаса Куна или Имре Лакатоша. В силу некоторых внешних обстоятельств нам было трудно от­крыто претендовать на создание оригинального образа науки, ибо все мы работали над созданием одного — марксистского — представления о нау­ке; тем не менее, в рамках критики модных идей многие советские фило­софы создавали собственные, достаточно общие концепции. Поэтому сле­довало бы, может быть, посвятить отдельную главу результатам советских ученых и философов в этой сфере, но я не решился на это: одно дело — смотреть издалека на Поппера, живущего в Англии, или на Куна, рабо­тающего в США, и совсем другое — говорить о людях, живущих и рабо­тающих рядом с тобой. Взгляд невольно останавливается на тех, кто тебе наиболее близок, и общая картина искажается.

Во второй части я рассматриваю важнейшие проблемы философии науки — главным образом, те, в обсуждении которых я сам принимал не­которое участие. Поэтому данная книга — не совсем учебник, хотя она и дает достаточно полное представление о философии науки и может ис­пользоваться для преподавания соответствующих курсов. В большей мере мне хотелось бы сохранить то, что было сделано в данной области на про­тяжении 70 лет, в качестве трамплина для следующего поколения филосо­фов науки в нашей стране.

Сейчас в нашей стране период безвременья. Разрушаются общест­венные связи, разрушается и умирает наука. В советский период мы ощу­щали себя членами единого научного сообщества, независимо от того, кто где жил и работал — в Новосибирске или в Киеве, в Ленинграде или в Минске, в Тарту или в Ростове. Сейчас это сообщество распалось или близко к распаду. Оснований для надежд что-то не видно, однако я уверен в том, что духовное единство людей, работающих в дайной области, рано или поздно восстановится, когда уйдут политические страсти и наладится нормальная экономическая жизнь. Вот тогда-то данная книга может при­годиться.

И последнее замечание. Книга чрезвычайно субъективна: в ней вы­ражены мои вкусы и предпочтения, отражены мои интересы. Я вовсе не претендую на адекватное изображение тех или иных концепций или взгля­дов. Неинтересно писать о том, что представляется тебе скучным. А если ты сам чем-то увлекался и рассматриваешь взгляды других людей на этот предмет, ты невольно исказишь их. Вместе с тем, я глубоко убежден, что вполне понять какую-то идею, какой-то результат способен только тот, кто сам думал над данной проблемой и пытался предложить свое решение.

ЧАСТЬ I. ИСТОРИЯ

ВВЕДЕНИЕ: ПРЕДМЕТ ФИЛОСОФИИ НАУКИ

Жизнь современного общества в значительной мере зависит от ус­пехов науки. В нашей квартире стоят холодильник и телевизор; мы ез­дим не на лошадях, как это было еще в начале века, а на автомобилях, таем на самолетах; человечество избавилось от холеры и оспы, кото­рые когда-то опустошали целые страны; люди высадились на Луну и готовят экспедиции на другие планеты. — Все эти достижения челове­чества связаны с развитием науки и обусловлены научными открытия­ми. В настоящее время трудно найти хотя бы одну сферу человеческой деятельности, в которой можно было бы обойтись без использования научного знания. И дальнейший прогресс человеческого общества обычно связывают с новыми научно-техническими достижениями.

Громадное влияние науки на жизнь и деятельность людей застав­ляет нас обратить внимание на саму науку и сделать ее предметом осо­бого изучения. Что такое наука? Чем отличается научное знание от ми­фа или религиозной веры? В чем ценность науки? Как она развивается? Какими методами пользуются ученые? — Попытки найти ответы на другие вопросы, связанные с пониманием науки как особой сферы че­ловеческой деятельности, привели к возникновению особой дисципли­ны — философии науки, которая сформировалась в XX веке на стыке грех областей: самой науки, ее истории и философии. Философия нау­ки пытается понять, что такое наука, в чем состоит специфика научного знания и методов науки, как развивается наука и как она получает свои изумительные результаты. Таким образом, философия науки — это не особое философское направление и не философские проблемы естественных или общественных наук, а изучение науки как познава­тельной деятельности. Иногда философию науки называют методоло­гией научного познания, желая подчеркнуть ее внимание к методам науки. Философия науки включается в науковедение — совокупность дисциплин, исследующих те или иные стороны науки.

Прежде чем приступать к исследованию науки и пытаться отвечать на какие-то вопросы относительно научного знания, исследователь очевидно должен иметь хоть какое-то представление о том, что такое человеческое познание вообще, какова его природа и социальные функции, его связь с производственной деятельностью и т. п. Ответы на эти вопросы дает философия, причем разные философские направ­ления предлагают различные ответы. Поэтому каждый философ науки с самого начала вынужден опираться на ту или иную философскую систему. Конечно, он может этого не осознавать и не считать себя сторонником определенного философского направления. Чаще всего так и бывает, философы науки, как правило, не стремятся уточнять своих философских позиций и склонны в этом отношении к эклектизму. Тем не менее, достаточно очевидно, что если вы не верите в познаваемость мире или наивысшую ценность приписываете знанию фактов, то это неизбежно скажется на вашем понимании научных методов и теорий.

Вместе с тем, современная наука слишком обширна для того, что­бы один исследователь смог охватить ее всю целиком, да еще с ее исто­рией. Возьмите, к примеру, физику, биологию или медицину — каждая из них охватывает громадный комплекс специальных дисциплин, часто весьма далеких друг от друга. Каждый философ науки избирает для изучения и анализа какие-то отдельные научные дисциплины или даже отдельные научные теории, например, математику, математическую физику, химию или биологию. Обычно этот выбор определяется его философскими предпочтениями или случайностями его образования. Так вот, если теперь мы примем во внимание то обстоятельство, что представители философии науки могут ориентироваться на различные философские направления и в своих исследованиях опираться на раз­ные научные дисциплины и особенности их возникновения и развития, то мы сразу же поймем, что они часто будут приходить к выработке сильно отличающихся представлений о науке.

И это находит выражение в факте существования в философии науки множества различных методологических концепций — теорий науки, дающих систематизированные и логически согласованные отве­ты на указанные выше вопросы. В конце XIX — начале XX вв. широ­кой известностью пользовались методологические идеи, сформулиро­ванные австрийским физиком и философом Э. Махом, французским математиком А. Пуанкаре, французским физиком П. Дюгемом. Однако первая целостная концепция науки была создана по-видимому логиче­ским позитивизмом. Она не была вставлена в раму философской кон­цепции, как это было у Маха, и не сливалась с самой наукой, как это было у Пуанкаре. И она пользовалась почти всеобщим признанием в течение 30-ти лет. Во второй половине XX в. выступили со своими ме­тодологическими концепциями К. Поппер, Т. Кун, Н. Хэнсон, М. Поланьи, У. Селларс и многие другие философы и ученые.

Это заставляет нас обратить внимание еще на один фактор, влияющий на методологическую концепцию, — предшествующие и со­существующие одновременно с ней методологические концепции. Каж­дая новая концепция возникает и развивается в среде, созданной ее предшественницами. Взаимная критика конкурирующих концепций;

проблемы, поставленные ими; решения этих проблем; способы аргу­ментации; господствующие моды — все это оказывает неизбежное дав­ление на новую методологическую концепцию. Она должна выработать собственное отношение ко всему предшествующему материалу:

принять или отвергнуть предложенные решения проблем, признать об­суждаемые проблемы осмысленными или отвергнуть их как бессмыс­ленные, развить критику существующих концепций и т. п. Короче го­воря, на содержание методологической концепции оказывают влияние не только наука и философия, но и уже созданные образы науки.

Философия наукиXX в. породила довольно больше количество разных теорий науки — методологических концепций. В первом разде­ле книги я хочу дать анализ некоторых из них — тех, которые пред­ставляются мне наиболее интересными, которые, на мой взгляд, оказа­ли наибольшее влияние на формирование образа науки в сознании со­временного общества. Именно в этих концепциях была сформулирова­на та совокупность представлений о науке, знакомство с которыми не­обходимо каждому, кто берется ныне рассуждать о структуре научного знания и его развитии *.

Однако скучно просто анализировать ту или иную методологиче­скую концепцию. Хочется выстроить их в ряд и попробовать в этом ря­ду найти какие-то устойчивые изменения, направленные в определен­ную сторону, т. е. представить хронологическую последовательность как процесс развития, результатом которого является современной со­стояние философии науки. И в самом деле, если рассматривать важ­нейшие методологические концепции в том порядке, в котором сменя­лась на них мода или возникал и спадал к ним интерес, то в хаосе из­менений, происходивших на протяжении 50-ти лет, действительно можно обнаружить некоторые устойчивые тенденции.

В частности, как мне представляется, одна из таких тенденций со­стояла в постепенном отходе методологических концепций от ориента­ции исключительно на формальную логику и все большее их сближение с историей науки. Если в эпоху господства логического позитивизма образцом для методологических построений служили формальные ло­гические конструкции, а основным орудием методологического иссле­дования был логический анализ языка науки и построение формальных моделей, то с начала 60-х годов большинство методологов начинает заботиться не столько о формальной строгости своих построений, сколько об адекватности их историческому процессу развития науки. В свое время это обстоятельство было отмечено нашим известным специ­алистом в этой области В. А. Лекторским: "Если до недавних пор представитель “философии науки” в США и Англии, как правило, был спе­циалистом по математической логике, а публикации такого рода не-

* Этот раздел в значительной мере воспроизводит содержание моей книги:

Никифоров А. Л. От формальной логики к истории науки. М., 1983. Однако на многие вещи я сейчас смотрю иначе, поэтому в старые тексты внесены сущест­венные изменения.

редко были посвящены всякого рода формальным проблемам, то в на­стоящее время, пожалуй, наибольший интерес среди “философов науки” вызывают работы исследователей другого типа, соединяющих знание истории науки с широкими философскими обобщениями" ².

Обращение философии науки к истории науки было обусловлено, как мне представляется, существенным изменением ее проблематики, происшедшим приблизительно на рубеже 50-х—60-х годов. Если в предшествующий период внимание методологов — как неопозитивисткого направления, так и их критиков — в основном было направлено на обсуждение и решение проблем, связанных с анализом структуры научного знания, процедур проверки и подтверждения теорий, то с на­чала 60-х годов центральными вопросами в философии науки стано­вятся вопросы, возникающие при описании развития знания. Обсужде­ние и решение этих вопросов потребовало привлечения исторического материала. Обращение к реальной истории развития научных идей да­ло мощный стимул к развитию самой философии науки. Происходит быстрое ослабление и смягчение жестких методологических стандартов и норм, замена их более мягкими и слабыми. В конечном итоге этот процесс привел к отказу вообще от каких-либо универсальных стан­дартов научности, рациональности и т. п. Одновременно изменялось отношение к метафизике (философии в традиционном смысле): неопо­зитивисты объявили метафизику бессмыслицей; затем ей вернули ос­мысленность и даже признали ее плодотворное влияние на развитие науки; в конечном итоге пришли к отрицанию каких-либо границ меж­ду наукой и философией.

Я постараюсь проследить здесь все эти взаимосвязанные тенден­ции: изменение и расширение проблематики в философии науки; ее по­степенный поворот от формальной логики к истории науки; ослабле-

² Лекторский В. А. Философия, наука, “философия науки” // Вопросы фи­лософии, 1973, № 4, с. 112—113. — По-видимому, читатель обратил внимание на го, что выражение "философия науки" В. А. Лекторский берет в кавычки. Увы, отношение к философии науки у советских философов было двусмыслен­ным: было неясно, куда ее зачислять. С одной стороны, анализ научного зна­ния и научных методов как будто бы философски нейтральное занятие. С дру­гой стороны, западные философы науки, как правило, не были марксистами, следовательно, придерживались "реакционных" философских воззрений, и их следовало критиковать. Когда я писал статью "Философия науки" в "Фило­софский энциклопедический словарь" (М., 1983), мне пришлось обозвать ее "течением в современной буржуазной философии", хотя это, конечно, нонсенс. Тем не менее, прикрываясь кавычками или ярлыками подобного рода, мы все-таки могли заниматься проблемами философии науки и знакомить с ними со­ветского читателя.

ние жестких методологических стандартов и изменение отношения к метафизике. Но в то же время мне хотелось бы дать достаточно цель­ное представление и о рассматриваемых методологических концепциях.

Я начинаю с рассмотрения методологической концепции логиче­ского позитивизма. Именно эта концепция в течение длительного вре­мени господствовала в философии науки и ее господство наложило от­печаток не только на обсуждение методологических вопросов, но про­явилось даже в истолковании и изложении истории отдельных научных дисциплин. Концепция логического позитивизма создавалась под сильнейшим влиянием современной формальной (математической) ло­гики, ее средств и методов. Научное знание отождествлялось с выра­жающим его языком и основным средством исследования у логических позитивистов был логический анализ языка науки. С помощью логиче­ского анализа они надеялись очистить язык науки от псевдонаучных выражений и придать ему ту строгость и точность, которые были дос­тигнуты в математике и логике. Однако все попытки логических позитивистов втиснуть науку в прокрустово ложе узких логических схем потерпели крушение. В конечном итоге эта методологическая концеп­ция выродилась в решение специальных задач, возникающих в ходе ло­гико-семантического анализа научных терминов и предложений.

Расширение и изменение проблематики философии науки я связы­ваю здесь с деятельностью К. Поппера, который основной задачей сво­ей методологической концепции сделал анализ развития научного зна­ния и с конца 40-х годов оказывал возрастающее влияние на филосо­фов науки. Сфера представителей философии науки постепенно начи­нает смещаться от проблем анализа структуры и языка науки к про­блемам ее развития. Это вызвало пробуждение широкого интереса к истории науки. В свою очередь, обращение методологов к истории тотчас обнаружило узость и жесткость формальных методологических предписаний как логических позитивистов, так и самого Поппера.

Осознанием того факта, что методологические построения нужно соотносить с историей науки и что не только логико-философские принципы, но также и история науки может служить источником мето­дологических проблем и их решений, философия науки обязана работам К. Хэнсона, М. Поланьи, Дж. Холтона, С. Тулмина и многих дру­гих исследователей, выступивших в конце 50-х годов. Среди них я вы­деляю построения Т. Куна и И. Лакатоса. Именно эти два исследователя четко поставили вопрос о соотношении методологии науки и ее истории. Они же в очень большой степени способствовали ослаблению методологических стандартов научности и рациональности, стремясь привести эти стандарты в соответствие с реальной практикой науки. В методологических концепциях Куна и Лакатоса метафизика уже не от­деляется от науки, а становится ее существенной частью.

Тенденцию к ослаблению методологических стандартов, к стира­нию граней между наукой и метафизикой, между наукой и другими формами духовной деятельности довел до логического конца П. Фейерабенд. В его концепции наши наиболее полное и яркое выражение те идеи, зерна которых были заложены еще в методологических воззрени­ях логических позитивистов и в методологической концепции Поппера.

ГЛАВА I. ФИЛОСОФИЯ НАУКИ КАК ПРИКЛАДНАЯ ЛОГИКА: ЛОГИЧЕСКИЙ ПОЗИТИВИЗМ

В 1925 году на кафедре натуральной философии Венского универ­ситета, которую после смерти Э. Маха возглавил проф. Мориц Шлик, собралась группа молодых ученых, поставивших перед собой смелую цель — реформировать науку и философию. Эта группа вошла в исто­рию под именем "Венского кружка" философов и ученых. В него вхо­дили сам М. Шлик, Р. Карнап, вскоре ставший признанным лидером нового направления, 0.'Нейрат, Г. Фейль, В. Дубислав и другие. Члены кружка вдохновлялись идеей обновления науки и философии, прочно­го эмпирического обоснования научного знания и его преобразования в соответствии со строгими стандартами математической логики.

Постепенно она нашли единомышленников в Берлине, Варшаве, Лондоне, стали издавать собственный журнал "Erkenntnis" ("Позна­ние"), в котором пропагандировали свои взгляды. Экспансия герман­ского фашизма вынудила большую часть сторонников нового движе­ния эмигрировать в Англию и США, что содействовало распро­странению их идей. Члены Венского кружка и их соратники сформули­ровали методологическую концепцию, которая пользовалась широким признанием до середины 50-х годов и не забыта до сих пор.

О логическом позитивизме написано чрезвычайно много э. Без большого преувеличения можно даже сказать, что практически все публикации 30—50-х годов, затрагивающие проблемы методологии научного познания, так или иначе были связаны с этим направлением — с его критикой, уточнением тех или иных его идеи или с их дальнейшей разработкой. Сейчас, когда после смерти этого направления прошло уже немало лет, можно более спокойно оценить его место в философско-методологическом анализе науки.

По-видимому, основным стимулом творчества членов Венского кружка и их сторонников в разных странах был поиск достоверности — стремление найти в конгломерате человеческих идей, убеждений, мне-

³ Глубокое рассмотрение различных сторон его методологической концеп­ции см. в работах: Проблемы логики научного познания. М., 1964, и Швырев В. С. Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. М., 1966.

 

ний те безусловно истинные элементы, которые могли бы служить на­дежным базисом познания и деятельности. В общем, стремление к дос­товерности всегда было присуще философии, и в этом отношении представители логического позитивизма продолжали древнюю фило­софскую традицию. Однако именно в 20-е годы это стремление чрезвы­чайно усилилось и приобрело гораздо более широкий характер: бес­смысленная мировая бойня, разоблачившая ложь и лицемерие полити­ков; крушение вековых монархии и всего традиционного уклада жиз­ни; революции, потрясшие сами основы общественного устройства;

наконец, крушение классической науки, принципы которой почти 200 лет считалось абсолютно верными, и возникновение новых безумных теорий — все это порождало желание найти в этом хаосе хоть что-нибудь устойчивое, надежное, несомненное. Вот это всеобщее желание и нашло выражение в концепции логического позитивизма.

Члены Венского кружка и их друзья в Варшаве и Берлине были до­вольно хорошо знакомы с наукой, многие из них и пришли в филосо­фию из математики, логики, физики, биологии. В этом заключалась их сильная сторона. Но мне кажется, в философии — особенно в началь­ный период своей деятельности — они были в значительной мере неве­жественны. Поэтому они часто изобретали велосипеды и с апломбом высказывали идеи, почти буквально воспроизводящие положения Беркли или Юма, Канта или Спенсера, Маха или Милля — положения, порочность которых уже давно была выявлена.

Тем не менее, блестящее владение логикой и знание науки своего времени позволило представителям логического позитивизма получить немало серьезных результатов, относящихся к структуре научного зна­ния и к описанию методов науки. Эти результаты получили всеобщее признание и обеспечили почетное место в истории философии тем мо­лодым людям, которые в 1925 году собрались вокруг Морица Шлика и со всем пылом юности бросились реформировать науку и философию.

1.1. ЛОГИКО-ФИЛОСОФСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ КОНЦЕПЦИИ

К сожалению, методологическую концепцию логического позитивиз­ма невозможно обрисовать, не обращаясь к некоторым элементам мате­матической логики, восприятие которых может оказаться затруднитель­ным для человека с гуманитарными склонностями. Это не беда, вполне достаточно схватить основную идею, из которой исходили ее создатели. 1 сперь, правда, я могу рекомендовать читателю свою популярную работу, в которой дан простой очерк необходимых сведений по логике⁴.

⁴ См.: Никифоров А. Л. Книга о логике.... М., Гнозис — Русское феноменологическое общество, 1996.

 

Методологическая концепция логического позитивизма сформи­ровалась в результате отождествления структуры классической экстен­сиональной логики (фундаментального раздела современной матема­тической логики) со структурой всего научного знания и определенно­го гносеологического истолкования элементов этой структуры. Так возникла модель научного знания, которую логические позитивисты считали тем стандартом, на который должны ориентироваться все нау­ки и научные теории. Эта модель имела определенное сходство с неко­торыми математическими теориями, а поскольку логика и математика в той или иной мере включены во все научные дисциплины и служат для них образцом строгости и точности, считалось несомненным, что ядром общей методологии науки должны служить те понятая и прин­ципы, которые были включены в дедуктивную модель науки ⁵.

В основе наиболее простой логической системы — пропозицио­нального исчисления — лежат "атомарные" предложения: А, В, С,... — Этим предложениям приписывают две основные характеристики:

1) каждое атомарное предложение является либо истинным, либо ложным;

2) атомарные предложения независимы одно от другого, т. е. ис­тинность, или ложность одного из них никак не влияет на истинность или ложность других.

Из атомарных предложений с помощью логических связок обра­зуются сложные, "молекулярные" предложения. К наиболее употреби­тельным логическим связкам относят: отрицание ("неверно, что", сим­волически: "'-"/), конъюнкцию ("и", символически: "&"); дизъюнкцию ("или", символически: "v"); импликацию ("если..., то...", символически:"->"). Из двух атомарных предложений А и В можно построить слож­ные предложения вида "~ А", "А & В", "А -> В" и т. п. Затем эти моле­кулярные предложения мы также можем соединить связками и образо­вать еще более сложные предложения: "~ А -> А & Д","(~ А -> А & В) v (А -> В)" и т. д. Так возникает иерархия все более сложных молекуляр­ных предложений.

Поскольку от содержания атомарных предложений полностью от­влекаются, истинность, или ложность молекулярного предложения за­висит только от истинности или ложности составляющих его атомар­ных предложений. Например, предложение "Если 2 х 2 = 4, то уголь бел" будет ложным, а предложение "Если 2 х 2 = 5, то уголь бел" — ис-

⁵ Даже такой крупный ученый, как А. Тарский, в свое время был склонен переоценивать возможности логики в методологии научного познания. В сере­дине 30-х годов он писал: "(Современная математическая логика) стремится создать единый аппарат понятий, который мог бы служить общим базисом для всего человеческого знания". — Тарский А. Введение в логику и методологию дедуктивных наук. М., 1948, с. 20.

 

тинным, т. к. импликация считается истинной всегда, когда ее антеце­дент ложен. Среди молекулярных предложений выделяют такие пред­ложения, которые истинны при любых значениях атомарных предло­жений, — тавтологии, например, "Если А, то А". Затем задают правила вывода и из числа тавтологий выбирают несколько аксиом, из которых по правилам вывода можно получить все остальные тавтологии. — Та­ково строение аксиоматической системы пропозициональной логики (логики предложений).

Добавляя к языку пропозициональной логики переменные для имен индивидов: х, у, z, .... предикатные знаки (символы для обозначе­ния свойств и отношений); Р, Q, R,..., и кванторы: V-x- ("для всех х"), Ех ("существует такой х, что"), мы получим более сложную логическую систему — исчисление предикатов. В исчислении предикатов появляет­ся возможность формулировать общие и экзистенциальные предложе­ния, например, вида "Ул: (Рх v ~ Qx)" или "Ех (Рх & Qx)" и т. п.

Общие предложения естественного языка, такие, например, как "Все металлы электропроводны", на языке исчисления предикатов обычно записываются в виде импликаций: "Для всякого х, если х — металл, то х электропроводен", или "Vx (Металл (х) -> Электропрово-ден (х))". Значение истинности общих и экзистенциальных предложе­ний — подобно значениям истинности молекулярных предложений — определяется значениями истинности атомарных предложений. Пред­ложения вида "Эх Рх" считается истинным, если существует хотя бы один предмет а, который обладает свойством Р, т. е. если истинно ато­марное предложение "Ра". Для истинности общего предложения вида "Vx Рх" требуется, чтобы были истинными все атомарные предложе­ния вида "Pa", "W и т. д.

Стройное аксиоматическое представление логики было дано в трехтомном труде Б. Рассела и А. Н. Уайтхеда "Principia Mathemafica" (1910—1913 гг.). А в 1921 г. вышла в свет блестящая работа ученика и друга Рассела австрийского философа Людвига Витгенштейна "Логи­ко-философский трактат". Сама концепция созрела в голове Витген­штейна уже к 1914 году, однако душевный порыв бросил его на фронт и четыре года — сначала в окопах, а потом в плену, — он носил руко­пись своего будущего труда в походном мешке. Вернувшись в 1919 г. в Вену, Витгенштейн стал готовить рукопись к изданию, однако его сильно расстроило предисловие Рассела, которое показалось ему слиш­ком поверхностным. Вверив судьбу рукописи Расселу, Витгенштейн за­бросил занятия философией и отправился учительствовать в деревен­скую школу. Философские бури, порожденные его "Трактатом", про­шли мимо него. С изучения именно этой тоненькой (меньше 100 страниц) книжки Витгенштейна и начали свои философские штудии члены Венского кружка. Она произвела на них завораживающее впечатление'.

В этот первый период своего творчества, отраженный в "Тракта­те", Витгенштейн создал простую модель реальности, служащую зер­кальным отображением структуры языка пропозициональной логики. Согласно его представлениям, действительность состоит не из вещей, предметов, явлений, а из атомарных фактов, которые могут объеди­няться в более сложные, молекулярные факты. Подобно атомарным предложениям логики, атомарные факты независимы один от другого. "Любой факт может иметь место или не иметь места, а все остальное останется тем же самым" ⁷, — утверждает Витгенштейн. Атомарные факты инках не связаны друг с другом, поэтому в мире нет никаких за­кономерных связей: "Вера в причинную связь есть предрассудок" *.

Онтологизируя структуру языка пропозициональной логики, т. е. отождествляя ее со структурой реального мира, Витгенштейн делает ту структуру общей для всего научного знания. Если действительность представляет собой лишь комбинацию элементов одного уровня — фактов, то наука должна быть комбинацией предложений, отобра­жающих факты и их разнообразные сочетания. Все, что претендует на выход за пределы этого "одномерного" мира фактов, все, что апелли­рует к связям фактов или к глубинным сущностям, определяющим их наличие или отсутствие, должно быть изгнано из науки.

Конечно, в языке науки очень много предложений, которые непо­средственно как будто не отображают фактов, но это обусловлено тем, что "язык переодевает мысли" ⁹, он передает их в искаженной форме. К тому же в языке науки, естественном языке и особенно в языке филосо­фии большое число предложений действительно не говорят о фактах и является попросту бессмысленным. "Большинство предложений и во­просов, — полагает Витгенштейн, — высказанных по поводу философ­ских проблем, не ложны, а бессмысленны. Поэтому мы вообще не мо­жем отвечать на такого рода вопросы, мы можем только установить их бессмысленность" 10. Для наглядной демонстрации того, что язык нау-

 

⁶ О жизни и творчестве Витгенштейна, о его влиянии на логический позити­визм см.: Козлова М. С. Философия и язык. М., 1972, а также ее предисловие "Фи­лософские искания Л. Витгенштейна" к двухтомному изданию его работ: ВитгенштейнЛ. Философские работы. Ч. I, М., Гнозис, 1994; Ч. II, М., Гнозис, 1994.

⁷ Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958, Ч. I, с. 21. — Новый перевод "Трактата", подготовленный М. С. Козловой, по-видимому, действительно более точен, но я привык к изданию 1958 г. и в тех случаях, ко­гда разночтения для меня несущественны, буду ссылаться на него.

⁸ Тамже,5.36.

⁹ Там же, 4.002.

¹⁰ Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958, Ч. I, 4.003.

 

ки действительно имеет структуру языка пропозициональной логики, нужен логический анализ этого языка, который должен выявить под­линную структуру утверждений науки и изгнать из нее бессмысленные предложения. Это объясняет чрезвычайную важность логического ана­лиза языка в методологическом исследовании науки 11.

Вот эти идеи Витгенштейна были подхвачены и развиты в позити­вистском духе членами Венского кружка, которые к учению Витген­штейна о структуре мира добавили определенные гносеологические предпосылки. Если Витгенштейн "онтологизировал" структуру языка пропозициональной логики, то логические позитивисты "гносеологизировали" ее.

I. 2. НЕКОТОРЫЕ ГНОСЕОЛОГИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ

Создатели методологических концепций часто отрицали связь их методологических построений с философией. Более того, порой они ут­верждали, что методологическая концепция, т. е. анализ научного по­знания, — это и есть настоящая философия. Особенно характерно это для создателей неопозитивистской методологической концепции. Они вполне сознательно избегали высказывать какие-либо "метафизичес­кие" (философские) утверждения. Поэтому философия неопозитивизма никогда не была выражена в виде определенной системы философских принципов, хотя некоторые из этих принципов часто высказывались и повторялись сторонниками логического позитивизма, например, тезис о ненужности и даже бессмысленности традиционной философии, от­рицание причинности и т. п.

Благодаря этому, философские, в частности, гносеологические, принципы неопозитивизма приходится реконструировать, опираясь на его методологическую концепцию. Поскольку же между философией и методологией нет однозначной связи и в основе одного и того же мето­дологического положения иногда могут лежать различные философские соображения, реконструкции неопозитивистской философии оказывают­ся разными у различных исследователей. В советской философской лите­ратуре, посвященной анализу и критике неопозитивизма, был дан достаточно глубокий и скрупулезный анализ основоположений неопо-

11. Мысль о том, что структура языка тождественна структуре реальности, высказывалась задолго до Витгенштейна. Вот что писал об этом У. С. Джевонс in 50 лет до выхода "Трактата": "Знаки, мысли и внешние предметы могут счи­сться параллельными и аналогичными рядами явлений и изучение одной из грех серий равносильно изучению других двух" —Джевонс У. С. Основы нау­ки. СПб., 1881, с. 8. Правда, Витгенштейн говорит скорее об "идеальном язы­ке", очищенном от бессмысленных предложений и перестроенном в соответствии с принципами логики.

 

зитивистской философии. Тем не менее, какого-то общепризнанного по­нимания основоположений этой философии так и не было выработано.

Например, один из самых первых серьезных исследователей неопо­зитивизма в нашей стране И. С. Карский к его основным принципам относил: 1) тезис о том, что все утверждения прежней философии лише­ны научного смысла, 2) сведение знания к "непосредственно данному";

3) утверждение о том, что законы и правила логики есть продукты ус­ловного соглашения (конвенционализм) ¹². А. С. Богомолов полагал, что неопозитивизм — это "соединение юмистской теории познания с логической техникой XX в., осуществленное для защиты субъективно­го идеализма" ¹³. Критиковать эти истолкования сейчас было бы не только бессмысленным, но и гадким занятием. Каждый исследователь, критик и даже сторонник неопозитивизма подчеркивает одни его сто­роны и опускает другие, получая, таким образом, свое собственное изображение этой философской доктрины ¹⁴. Нас в данном случае ин­тересуют лишь те гносеологические принципы логического позитивиз­ма, которые оказали наиболее существенное влияние на формирование его методологической концепции. Среди них я выделяю следующие:

1. Всякое знание есть знание о том, что дано человеку в чувствен­ном восприятии.

В атомарных фактах Витгенштейна члены Венского кружка усмот­рели рецидив метафизики: откуда мы можем знать, что мир устроен именно таким образом? И они заменили их чувственными пережива­ниями субъекта и комбинациями этих чувственных переживаний. Чув­ственные впечатления мне непосредственно даны, я знаю, что они у ме­ня есть, поэтому о них я могу судить с уверенностью.

Но как и атомарные факты, отдельные чувственные впечатления не связаны между собой. У Витгенштейна мир есть калейдоскоп фак­тов, у логических позитивистов мир оказывается калейдоскопом чув­ственных впечатлений. Вне чувственных впечатлений нет никакой ре­альности, во всяком случае, мы ничего не можем сказать о ней досто-

¹² Нарский И. С. Современный позитивизм. М., 1962, с. 7.

¹³ Богомолов А. С. Англо-американская буржуазная философия. М., 1964, с. 280.

¹⁴ Можно предположить, что определенные трудности в понимании фило­софии неопозитивизма обусловлены не только ее рыхлостью и неопределенно­стью, но также и тем, что обычно не проводили различия между неопозитиви­стской философией и методологической концепцией неопозитивизма. Но это очевидно разные вещи. Неопозитивистская философия довольно быстро обна­ружила свою несостоятельность и была отброшена; в то же время методологи­ческая концепция логического позитивизма продолжала существовать и разви­ваться. Хотя следует признать, что провести четкое разграничение философии и методологии логического позитивизма — далеко не легкая задача.

 

верного. Таким образом, всякое подлинное знание может относиться только к чувственным впечатлениям.

Здесь логические позитивисты сделали еще один шаг в том направ­лении, в котором ранее двинулся Э. Мах. Именно Мах попытался уст­ранить традиционное различие между чувственными впечатлениями и внешним миром, между субъектом и объектом. С его точки зрения, "весь внутренний и внешний мир составляются из небольшого числа од­нородных элементов..." ^ls. Этими элементами являются "цвета, тоны, давления, теплота, запахи, пространства, времена и т. д." ". Элементы, из которых состоит мир, соединяют в себе как физическую, так и пси­хическую стороны: "... Нет пропасти между физическим и психическим, нет ничего внутреннего и внешнего, нет ощущения, которому соответст­вовала бы внешняя, отличная от этого ощущения вещь. Существует только одного рода элементы, из которых слагается то, что считается внутренним и внешним, которые бывают внешними или внешними только в зависимости от той или другой временной точки зрения" ¹⁷.

Логические позитивисты отбросили разговоры о физическом мире как "метафизические" и совершенно необоснованные и сохранили в качестве единственно реального и доступного объекта познания толь­ко одно — чувственные впечатления.

Когда в советской философской литературе критиковали Маха, то в его учении о нейтральных элементах мира видели — вслед за В. И. Лени­ным — лишь уступку субъективному идеализму и желание найти "сред­нюю линию" между материализмом и идеализмом. Но сейчас мы могли бы сказать, что в этом учении Маха нашла своеобразное выражение глубокая философская идея, а именно, мысль о том, что предмет познания, внешний мир никогда не дан человеку сам по себе, а всегда только через посредство субъективных форм чувственности и деятель­ности. Поэтому-то Мах и считал невозможным говорить о мире самом по себе. Во второй половинеXX в. эта мысль, восходящая к Канту, полу­чила всеобщее признание, однако в конце XIX в. она все еще казалась философским софизмом. Логические позитивисты, стремясь к достовер­ности, вполне последовательно отказываются говорить о "физической" стороне элементов мира и оставляют лишь их "психическую" сторону.

2. То, что дано нам в чувственном восприятии, мы можем знать с абсолютной достоверностью.

— Вот она, искомая достоверность! У Витгенштейна структура предложения совпадала со структурой факта, поэтому истинное пред-

¹⁵ Max Э. Анализ ощущений и отношение физического к психическому. М., 1908,с.39.

¹⁶ Max Э. Познание и заблуждение. Очерки по психологии исследования. М ,1909,с.17.

¹⁷ Max Э. Анализ ощущений..., с. 254.

 

ложение было абсолютно истинно, т. к. оно не только верно описывало некоторое положение вещей, но в своей структуре "показывало" струк­туру этого положения вещей. Поэтому истинное предложение не могло быть ни изменено, ни отброшено. Логические позитивисты заменили атомарные предложения Витгенштейна "протокольными" предложе­ниями, выражающими чувственные переживания субъекта. Истинность протокольного предложения, выражающего то или иное переживание, также является несомненной для субъекта. Предложение "Я сейчас чув­ствую боль" или "Я сейчас испытываю голод" для меня безусловно ис­тинны, если я сейчас испытываю боль и голод!

И здесь члены Венского кружка следовали общей линии эмпириз­ма и позитивизма, всегда подчеркивавшим ценность именно опытного знания. "Все здравомыслящие люди, — писал О. Конт, — повторяют со времен Бэкона, что только те знания истинны, которые опираются на наблюдения..." 18.

 

3. Все функции знания сводятся к описанию.

Если мир представляет собой комбинацию чувственных впечатле­ний, и знание может относиться только к чувственным впечатлениям, то оно сводится лишь к фиксации этих впечатлений. Объяснение и пред­сказание исчезают. Объяснить чувственные переживания можно было бы только апеллируя к их источнику — внешнему миру. Логические позити­висты отказываются говорить о внешнем мире, следовательно, отказы­ваются от объяснения. Предсказание может опираться лишь на сущест­венные связи явлений, на знание причин, управляющих их воз­никновением и исчезновением. Как мы видели, логические позитивисты отвергают существование таких связей и причин. Таким образом, ос­тается только описание явлений, ответ на вопрос "как?", а не "почему?".

Как яростно поносили традиционную философию члены Венского кружка? И как до смешного близки развиваемые ими идеи идеям их фи­лософских предшественников. Вот родоначальник первого позитивиз­ма О. Конт высказывается на ту же тему: "Истинный позитивный дух со­стоит преимущественно в замене изучения первых или конечных причин явлений изучением их непреложных законов; другими словами, — заме­не слова "почему" словом "как" 19. А вот признанный лидер "второго" позитивизма Э. Мах, также считающий, что идеалом науки является описание: "Но пусть этот идеал достигнут для одной какой-нибудь об­ласти фактов. Дает ли описание все, чего может требовать научный ис­следователь? Я думаю, что да? Описание есть построение фактов в мыслях, которое в опытных науках часто обусловливает возможность действительного описания... Наша мысль составляет для нас почти

18. Конт О. Курс положительной философии, Т. 1, СПб., 1899, с. 6.

¹⁹ Родоначальники позитивизма. Вып. 4. СПб., 1912—1913, с. 81.

 

полное возмещение факта, и мы можем в ней найти все свойства этого последнего" ²⁰.

И вновь возникает мысль: если бы молодые члены Венского круж­ка были лучше знакомы с философией, их должно было бы насторо­жить столь близкое сходство пропагандируемых ими воззрений с фило­софскими концепциями недавнего прошлого.

Из основных принципов гносеологии неопозитивизма вытекают некоторые другие его особенности. Сюда относится, прежде всего, от­рицание традиционной философии, или "метафизики", что многими критиками неопозитивизма считалось чуть ли не основной его отличи­тельной особенностью. Но здесь они лишь следовали за О. Контом. Философия всегда стремилась сказать что-то о том, что лежит за ощу­щениями, стремилась вырваться из узкого круга субъективных пережи­ваний, чтобы придти к чему-то объективному. Логический же позити­вист либо отрицает существование мира вне чувственных пережива­ний, либо полагает, что о нем ничего нельзя сказать. В обоих случаях философия оказывается ненужной. Единственное, в чем она может быть хоть сколько-нибудь полезной, — это анализ научных высказыва­ний. Поэтому философия отождествляется с логическим анализом языка.

И будучи философами в этом новом смысле, логические позитиви­сты стремились все философские и методологические проблемы пред­ставить в виде языковых проблем, т. е. вместо того, чтобы говорить о мире или о науке, о реальных положениях дел или объективных связях, они предпочитали говорить о языке науки, о фактофиксирующих или помологических предложениях. Им казалось, что тем самым достигает­ся большая точность рассуждений, к тому же имеется и эффективный инструмент их анализа — логика.

С отрицанием философии тесно связана терпимость неопозити­визма к религии. Если все разговоры о том, что представляет собой мир, объявлены бессмысленными, а вы, тем не менее, хотите говорить об этом, то безразлично, считаете вы мир в основе своей материальным или идеальным, видите в нем воплощение воли Бога или населяете его демонами — все это в равной степени не имеет к науке никакого отно­шения и является сугубо личным делом каждого.

Кстати сказать, с этим можно вполне согласиться. К вопросам ве­ры наука имеет весьма отдаленное отношение. Однако, объявляя бес­смысленной метафизику, логические позитивисты точно так же долж­ны считать бессмысленной всякую религию? А это уже вызывает серь­езные сомнения...

Еще одной характерной особенностью неопозитивизма является его антиисторизм и почти полное пренебрежение процессами измене-

²⁰ Max Э. Популярно-научные очерки. СПб., 1909, с. 196.

 

ния и развития. Если мир представляет собой совокупность чувствен­ных переживаний или лишенных связей фактов, то в нем не может быть развития, ибо развитие предполагает взаимосвязь и взаимодействие фактов, а это как раз отвергается. Все изменения, происходящие в ми­ре, сводятся к перекомбинации фактов или ощущений, причем это не означает, что одна комбинация порождает другую: имеет место лишь последовательность комбинаций во времени, но не их причинное взаи­модействие. Дело обстоит так же, как в игрушечном калейдоскопе: встряхнули трубочку — стеклышки образовали один узор; встряхнули еще раз — появился новый узор, но один узор не порождает другой и не связан с ним. Пренебрежение процессами развития в онтологии при­водит к антиисторизму в гносеологии. Мы описываем факты, их ком­бинации и последовательности комбинаций; мы накапливаем эти опи­сания, изобретаем новые способы записи и... этим все ограничивается. Знание, т. е. описание фактов, постоянно растет, ничего не теряется, нет ни потрясений, ни потерь, ни преобразований. Какая скука!

1.3. МОДЕЛЬ НАУКИ И НАУЧНОГО ПРОГРЕССА

Образ науки логического позитивизма представлял собой гносео­логически обработанную копию структуры экстенсиональной логики. В основе науки, по мнению логических позитивистов, лежат прото­кольные предложения, выражающие переживания субъекта. Истин­ность этих предложений абсолютно достоверна и несомненна. Сово­купность истинных протокольных предложений образует твердый эм­пирический базис науки. Для методологической концепции логическо­го позитивизма характерно резкое разграничение эмпирического и теоретического уровней знания. Однако первоначально члены Венско­го кружка полагали, что все предложения науки — подобно прото­кольным предложениям — говорят о чувственно данном. Поэтому ка­ждое научное предложение можно свести, "редуцировать", к прото­кольным предложениям подобно тому, как любое молекулярное пред­ложение экстенсиональной логики может быть разложено на состав­ляющие его атомарные предложения. Достоверность протокольных предложений передается всем научным предложениям, поэтому наука состоит только из достоверно истинных предложений.

С точки зрения логического позитивизма, деятельность ученого в основном должна сводиться к двум процедурам:

1) установление новых протокольных предложений;

2) изобретение способов объединения и обобщения этих предложений. Научная теория мыслилась в виде пирамиды, в вершине которой находятся основные понятия, определения и постулаты; ниже распола­гаются предложения, выводимые из аксиом; вся пирамида опирается на совокупность протокольных предложений, обобщением которых она является ²¹.

Прогресс науки выражается в построении таких пирамид и в по­следующем слиянии небольших пирамидок, построенных в некоторой конкретной области науки, в более крупные пирамидки, которые, в свою очередь, сливаются в еще более крупные и так далее, до тех пор, пока все научные теории и области не сольются в одну громадную сис­тему, вершина которой достигает облаков, — в единую унифицирован­ную науку.

В этой примитивно-кумулятивной модели развития не происходит никаких потерь или отступлений: каждое установленное протокольное предложение навечно ложится в фундамент науки; если некоторое предложение обосновано с помощью протокольных предложений, то оно прочно занимает свое место в пирамиде научного знания. И это представление о непрерывном прогрессе науки отвечало духу своего времени. Большинство людей в первой половине XIX в., в том числе и ученые, было убеждено, что научное знание всегда и постоянно возрас­тает, что наука только добавляет новые факты и законы к тем, что бы­ли получены ранее, а если иногда что-то и отбрасывается, то это — ложь, которую мы ошибочно считали истиной.

Первоначальная модель науки и научного прогресса была на­столько искусственна и примитивна, настолько далека от реальной науки и ее истории, что это бросалось в глаза даже самим логическим позитивистам. Они предприняли отчаянные попытки усовершенство­вать эту модель, с тем чтобы приблизить ее к реальной науке. В ходе этих попыток им пришлось постепенно отказываться от своих перво­начальных логико-гносеологических установок. Однако несмотря на все изменения и усовершенствования, модель науки логического позитивизма постоянно сохраняла некоторые особенности, обусловленные первоначальной наивной схемой. Это, прежде всего, выделение в науч­ном знании некоторой твердой эмпирической основы; резкая дихото­мия эмпирического—теоретического и их противопоставление; отри­цательное отношение к метафизике и всему тому, что выходит за пре­делы чувственного опыта; абсолютизация логических методов анализа я построения научного языка и знания; ориентация в понимании науч­ного знания на математические дисциплины и т. д.

Методологическая концепция логического позитивизма столкнулись с необходимостью решать многочисленные проблемы, вставшие перед ней в связи с той моделью науки, которую она сконструировала. Н частности, потребовалось точно указать, из каких терминов и пред-

 

21. Примеры реализации этого идеала построения научной теории можно нити в работе: Carnap R. Abriss der Logistik. Wien, 1929.

 

ложений состоит эмпирический базис науки; следовало показать, что все научное знание действительно сводится к эмпирическому базису;

нужно было сформулировать критерий научности, который позволил бы отсечь метафизику от науки, и т. д. Следует подчеркнуть, что боль­шинство этих проблем возникло лишь благодаря принятым логико-гносеологическим установкам и неразрешимость вставших проблем как раз и показала, что принятые установки были порочными. Попыт­ки решить первоначальные проблемы породили новые проблемы, а решение последующих проблем натолкнулось на новые трудности и в конце концов методологическая концепция логического позитивизма развалилась под грузом тех проблем и сложностей, которые она же и породила. До сопоставления ее с реальной историей научного позна­ния дело даже не дошло.

На примере ряда проблем, которые ставила перед собой методоло­гическая концепция логического позитивизма, попробуем показать, с какими трудностями столкнулась эта концепция и как она разрушалась в попытках преодолеть эти трудности.

I. 4. ЭМПИРИЧЕСКИЙ БАЗИС

Понятие эмпирического языка было одним из важнейших понятий методологии логического позитивизма, а проблема определения этого понятия — ключевой проблемой концепции.

Первоначально в качестве эмпирического языка членами Венского кружка был принят феноменалистический язык, описывающий чувст­венные восприятия и состоящий из протокольных предложений. Про­токольным предложениям первоначально приписывали следующие особенности:

а) они выражают "чистый" чувственный опыт субъекта;

б) они абсолютно достоверны, в их истинности нельзя сомневаться;

в) протокольные предложения нейтральны по отношению ко всему остальному знанию;

г) они гносеологически первичны — именно с установления прото­кольных предложений начинается процесс познания.

"Ясно и, насколько мне известно, никем не оспаривается, что по­знание в повседневной жизни и в науке начинается в некотором смысле с констатации фактов и что 'протокольные предложения', в которых и происходит эта констатация, стоят — в том же смысле — в начале нау­ки" ²², — писал руководитель Венского кружка М. Шлик. Легко заме-

²² Schlick M. Uber das Fundament der Erkenntnis // Erkenntnis, Bd. 4, 1934, S. 89. — Это практически то же самое, что говорил в свое время Д. С. Милль:

"Начало всякого исследования состоит в собирании неанализированных фактов и в накоплении обобщений, непроизвольно являющихся естественной вос­приимчивости". — Милль Д. С. Огюст Конт и позитивизм. М., 1897, с. 45.

 

тить, что свойства (б), (в), (г) обусловлены свойством (а). И когда оказалось, что "чистый" чувственный опыт невозможен и, во всяком слу­чае, не может сохранить свою "чистоту" при выражении его в языке, логическим позитивистам пришлось отказаться от (а), а вместе с тем и от всего остального.

В вопросе о том, какова форма протокольных предложений, чти они собой представляют, среди логических позитивистов не было еди­нодушия. Р. Карнап полагал, что эти предложения должны составлять­ся из слов, относящихся к чувственным впечатлениям; О. Нейрат отли­чительный признак протокольного предложения видел в том, что в не­го входит имя протоколирующего лица, "констатации" М. Шлика со­держали слова "здесь" и "теперь", имеющие смысл лишь в конкретной ситуации. Суммируя все эти идеи, можно предположить, что прото­кольное предложение должно было выглядеть приблизительно так: "Я сейчас воспринимаю круглое и зеленое". Предполагается, что это пред­ложение выражает мое "чистое" чувственное переживание в определен­ный момент времени.

Однако это далеко и далеко не так. Данное предложение содержит такие слова, как "круглое" и "зеленое", а эти слова являются общими терминами, т. е. относятся не только к моему сиюминутному ощуще­нию, а к громадному классу ощущений — как моих собственных, так и других людей. Поэтому они выражают лишь то, что является общим для ощущений данного класса, и не способны передать те черты моих ощущений, которые придают им их уникальность и неповторимость. Таким образом, выражая ощущения в языке, мы производим абстраги­рование и обобщение и сохраняем лишь общее и абстрактное.

Вместе с тем, эти слова выражают понятия, которые связаны с другими понятиями и подчиняются определенным законам нашего языка, сформировавшимся в результате длительного исторического развития самого языка и общественной практики. Поэтому в своем содержании ни понятия воплощают также исторический опыт людей. Таким образом, содержание понятий "круглое" и "зеленое" отнюдь не исчерпываются моим мгновенным переживанием, даже если это переживание и оказывает какое-то влияние на их значение. — Это лишь одно из рассуждений, показывающих, что выразить в языке "чистое" чувственное переживание и при этом сохранить его "чистоту", не добавив к нему рационального элемента, невозможно.

Кроме того, следует учесть, что и самого "чистого" чувственного опыта, к которому апеллировали логические позитивисты, не существует. Это показал еще И. Кант. А в психологии XX в. была эксперимен­тально доказана связь, существующая между работой органов чувств и мышлением человека, в частности, даже его профессиональными зна­ниями. Таким образом, убеждение логических позитивистов в том, что наука опирается на твердый эмпирических базис, а этот базис состоит из абсолютно истинных протокольных предложений, выражающих чувственные переживания субъекта, оказалось ложным. Даже если бы существовал "чистый" чувственный опыт, его невозможно было бы вы­разить в языке. Но к тому же такого опыта просто не существует.

Между прочим, любопытный пример методологической псевдо­проблемы, возникающей в результате принятия неоправданных фило­софских предпосылок, дает проблема интерсубъективности протоколь­ного языка, которая в течение ряда лет волновала логических позити­вистов. Если считать, что протокольные предложения выражают "чис­тый" чувственный опыт субъекта, то оказывается, что у каждого субъ­екта свой собственный протокольный язык. Это обстоятельство порож­дает достаточно серьезную трудность, если при этом еще утверждают, что наука занимается трансформацией протокольных предложений и каждое научное предложение имеет смысл лишь постольку, поскольку его можно свести к протокольным предложениям. Получается, что ка­ждый субъект имеет свою собственную науку и принимает лишь те на­учные предложения, которые согласуются с его личным протокольным языком. Но факт существования общепризнанной интернациональной науки налицо. Значит, нужно отыскать "интерсубъективный" прото­кольный язык, т. е. такой язык, который был бы общим для всех инди­видов. Совершенно очевидно, что проблема нахождения общего эмпи­рического языка неразрешима в рамках феноменализма.

Все это вынудило логических позитивистов перейти сначала к физикалистскому эмпирическому языку, а затем к "вещному" языку, опи­равшемуся на понятие наблюдаемости. Такой переход позволил им не только избавиться от целого ряда неразрешимых проблем, но и приб­лизил методологическую концепцию логического позитивизма к реаль­ной науке

Идею языка наблюдения, термины и предложения которого отно­сятся к чувственно воспринимаемым вещам и их свойствам, разработал Р. Карнап. Предикат Р он называет "наблюдаемым" для субъекта N. если при соответствующих условиях для некоторого предмета а субъ­ект N может придти к решению об истинности предложения "Ра" или "не-Ра" 23. Например, с помощью наблюдения субъект может решить, какое из двух предложений — "Арбуз круглый" или "Неверно, что ар­буз круглый" — является истинным. В предложения языка наблюдения

23. Сатар R. Testability and Meaning. Ч. Ш, § 11 // Philosophy of Science, V. 4,1937

 

могут входить лишь те термины, которые обозначают чувственно вос­принимаемые вещи и свойства. Поэтому с помощью наблюдения мы всегда можем установить, истинно то или иное предложение языка на­блюдения или ложно.

Правда, для этого еще недостаточно, чтобы эмпирический язык содержал только термины наблюдения, нужно еще наложить некото­рые ограничения на формы предложений, которые в нем допускаются. и языке наблюдения Карнап разрешает использовать только экстен­сиональные логические связки, поэтому все молекулярные предложе­ния этого языка являются функциями истинности составляющих их атомарных предложений ²⁴. — Это обеспечивает проверяемость всех предложений эмпирического языка посредством наблюдения.

Нетрудно увидеть, что несмотря на отказ от феноменализма, ос­новные идеи логических позитивистов относительно эмпирического базиса сохранились — даже после дискуссии 30-х годов по поводу про­токольных предложений. Эмпирические предложения уже не являются абсолютно достоверными, но их истинность обосновывается наблюде­нием, и раз она установлена, в ней трудно сомневаться. Таким образом, твердый, несомненный эмпирический базис науки сохраняется. Гермины наблюдения заимствуют свои значения из чувственного опы­та; этот опыт, в свою очередь, определяется работой органов чувств, а поскольку органы чувств у людей не изменяются, постольку эмпириче­ские термины и весь эмпирический язык оказываются нейтральными по отношению к теоретическому знанию и его развитию. Как для Ари­стотеля листья деревьев были зелеными, а небо — голубым, так и для Ньютона, и для Эйнштейна. Язык наблюдения этих мыслителей был одним и тем же, несмотря на различие их теоретических представлений. Сохраняется и гносеологическая первичность языка наблюдения: про­цесс познания начинается с наблюдения, с констатации фактов; затем наступает очередь обобщения результатов наблюдения и лишь после этого может начать свою работу теоретик.

Идея языка наблюдения на первый взгляд представляется доволь­но простой и ясной. Однако небольшой философский анализ тотчас обнаруживает, что здесь нет ни простоты, ни ясности. Дело в том, что весьма неясным оказывается основное понятие "наблюдаемости".

Прежде всего, это понятие носит субъективный характер: то, что наблюдаемо для одного человека, может оказаться ненаблюдаемым для другого благодаря индивидуальным различиям наблюдателей (близорукость или дальнозоркость, цветная слепота, профессиональ-

 

²⁴ Требования, предъявляемые к языку наблюдения, см. в работе: Саrnap R. The Methodological Character of Theoretical Concepts // Minnesota Studies in the Philosophy of Science, V. I, Minneapolis, 1956.

 

ная тренированность и т. п.). Пусть мы не будем обращать внимания на эти различия и решим ориентироваться на некоего "среднего" на­блюдателя. Однако трудности сохраняются.

Встает вопрос: можно ли использовать при наблюдении приборы? Допустим, мы отвечает "нет" и решаем говорить только о "непос­редственном" наблюдении, т. е. о наблюдении, не использующем ника­ких приборов. Но разрешается ли пользоваться очками или, может быть, следует считать, что носящие очки не наблюдают "непос­редственно"? ^м А если мы смотрим через оконное стекло, то является ли наше наблюдение "непосредственным" или оконное стекло — тоже прибор? — Вопросы подобного рода показывают, что понятие "непос­редственного наблюдения" лишено смысла, ибо в процессе наблюдения мы никогда не можем исключить воздушную среду, которая изменяет свои оптические свойства в зависимости от колебаний температуры, за­грязненности атмосферы и т. п., а также слизистую оболочку глаза. "Не­посредственно" наблюдать можно было бы только лишив себя глаз!

Приходится допускать использование приборов при наблюдении. Однако в этом случае граница между наблюдаемым и ненаблюдаемым становится совершенно неопределенной. Наблюдаем ли мы колебания температуры атмосферного воздуха, когда следим за повышением или понижением столбика ртути в термометре? К тому же сфера наблюдае­мого постоянно расширяется по мере появления новых приборов. А это означает, что язык наблюдения также является неопределенным и изменяется с течением времени. Нельзя говорить, что язык Аристотеля и Эйнштейна один и тот же и что перед ними была одна и та же сово­купность наблюдаемых фактов. Доверие к приборам и результатам, полученным с их помощью, опирается на доверие к теориям, на основе которых созданы и работают эти приборы. Это означает, что в наш язык наблюдения проникают теории, и он существенно зависит от тео­рий. Но тогда как же можно считать, что познание начинается с на­блюдения? Как можно продолжать верить в существование автономно­го языка наблюдения и в то, что он принципиально отличается от тео­ретического языка?

Логическим позитивистам не удалось найти в науке тот несомнен­ный эмпирический базис, существование которого вытекало из их ло­гико-гносеологических посылок. Выяснилось, что такого базиса вооб­ще нет. В настоящее время некоторые философы науки продолжают ве­рить в существование эмпирического языка, независимого от теорий. Чаще всего в качестве такого языка выступает фрагмент обычного раз-

²⁵ См. критику дихотомии наблюдаемого—ненаблюдаемого в статье: Max­well G. Ontologocal Status of Theoretical Entities // Minnesota Studies in the Phi­losophy of Science, V. 2, Minneapolis, 1962.

 

говорного языка. Но основания для выделения такого языка теперь уже совсем иные, нежели были у логических позитивистов.

Сейчас уже не говорят о полной достоверности и несомненности предложений эмпирического языка и признают влияние теорий на этот язык. Однако такой язык все-таки нужен, по мнению некоторых авто­ров, например, для сравнения и выбора теорий. Если нет некоторого эмпирического языка, общего для конкурирующих теорий, то сравне­ние этих теорий оказывается невозможным. Для того чтобы мы могли' поставить эксперимент, результат которого помог бы нам выбрать од­ну из конкурирующих теории, нужен нейтральный эмпирический язык, в котором мы смогли бы выразить этот результат. Таким образом, ес­ли сейчас кто-то продолжает говорить об эмпирическом языке, то от­сюда еще не следует, что он разделяет воззрения логических позитиви­стов. Однако когда эмпирический язык пытаются противопоставлять теоретическому языку как более достоверный, более обоснованный, более ясный — менее достоверному и ясному, то это, по-видимому, возврат к идее эмпирического базиса логических позитивистов.

 

1.5. КРИТЕРИИ ДЕМАРКАЦИИ

Существует древняя философская проблема, обсуждение которой восходит еще к первым античным философам: как отличить подлинное надежное знание от изменчивого мнения или то, что я могу знать, от того, во что я вынужден верить? В философии науки XX в. эта пробле­ма предстала в виде проблемы демаркации: как провести разграничи­тельную линию между наукой и другими формами духовной деятельно­сти — философией, религией, искусством и т. п.? Отличается ли наука от философии и мифа, а если отличается, то — чем? Именно эта про­блема весьма сильно занимала логических позитивистов, и они затратили большие усилия на ее решение. Однако им не удалось решить ее так, как им бы хотелось. Логические позитивисты пытались провести четкую логическую границу между наукой и не-наукой, но как в ходе них попыток и выяснилось, что эта граница весьма условна и истори­чески изменчива. — По-видимому, как раз в этом состоит самый цен­ный результат обсуждения проблемы демаркации.

Опираясь на понимание научного знания как описания чувственного иного и руководствуясь аналогией с экстенсиональной логикой, в которой истинность молекулярных предложений устанавливается обращением к значениям истинности атомарных предложений, логиче­ские позитивисты в качестве критерия демаркации избрали верифицируемость: предложение научно только в том случае, если оно верифи­цируемо, т. е. если его истинность может быть установлена наблюдени­ем, еслиже предложение неверифицируемо, то оно ненаучно. Протокольные предложения не нуждаются в верификации, так как представ­ляют чистый чувственный опыт и служат базой для верификации всех других предложений. Остальные предложения языка науки должны быть верифицированы для того, чтобы доказать свою научность. Про­цесс верификации выявляет чувственное содержание научных предло­жений, и если некоторое предложение нельзя верифицировать, то это означает, что оно не обладает чувственным содержанием и его следует изгнать из науки. Предложения философии нельзя верифицировать, по­этому она сразу же отсекается от науки.

Логические позитивисты пошли еще дальше и объявили верифицируемость не только критерием демаркации, но и критерием осмыс­ленности: только верифицируемые предложения имеют смысл, невери­фицируемые предложения бессмысленны.

Отождествление осмысленности с верифицируемостью, по-видимо­му, было подсказано экстенсиональной логикой. Попытки устранить парадоксы, обнаруженные в теории множеств, и разработка теории типов Б. Расселом привели к тому, что старая дихотомия истины и лжи была заменена трихотомией истинности, ложности и бессмысленности. Предложение может быть не только истинным или ложным, но и просто бессмысленным. Причем его бессмысленность может быть обусловлена не просто нарушением правил обычной грамматики,, а нарушением логических правил построения предложений, которое может быть выявлено только с помощью логического анализа. Витгенштейн отождествил смысл предложения с тем положением дел, ко­торое оно описывает²⁶. То, что некоторое предложение имеет смысл, т. е. говорит о каком-то реальном положении дел, выясняется в результате сведения этого предложения к атомарным предложениям, которые не­посредственно сопоставляются с фактами. Те же предложения, которые не являются функциями истинности атомарных предложений и, таким образом, не говорят о фактах, Витгенштейн объявляет бессмысленными.

Правда, при этом оказываются бессмысленными также и логиче­ские тавтологии, т. к. они не описывают никакого положения дел. "Тавтология не имеет условий истинности, потому что она безусловно истинна. — писал Витгенштейн. — Тавтология и противоречие не име­ют смысла"27. Однако, хотя тавтологии и не имеют смысла, они все— таки не совсем бессмысленны. "Не тавтология и противоречие не яв­ляются бессмысленными, они являются частью символизма, подобно тому как 'Q' есть часть символизма арифметики"²⁸.

²⁶ "Вместо: Это предложение имеет такой-то и такой-то смысл', можно просто говорить: 'Это предложение изображает такое-то и такое-то положение дел" . — Витгенштейн Л. Логико-философский трактат, 4.031.

²⁷ Витгенштейн Л. Логико-философский трактат, 4.461.

²⁸ Там же, 4.4611.

 

Следует сказать, что для эмпиризма математика и логика всегда были камнем преткновения при его попытках опытного обоснования научного знания. В самом деле, в области астрономии, механики, био­логии не так уж трудно показать, что законы этих наук основываются на опытных данных. Но как быть с математическими и логическими законами? Ведь они явно не являются истинами, полученными посред­ством опыта! И здесь Витгенштейн находит блестящее решение: да, это не опытные истины, но это — инструмент обработки, преобразования опытных истин, поэтому математика и логика образуют необходимую часть науки.

Логические позитивисты заменили атомарные предложения Витгенштейна протокольными предложениями, но сохранили его тезис о сводимости всех предложений науки к протокольным предложениям и о бессмысленности тех предложений, для которых такое сведение ока­зывается невозможным. Предложения философии неверифицируемы, следовательно, они бессмысленны. Так философия была не только от­делена от науки, но и полностью дискредитирована.

Сейчас нетрудно заметить, что, утверждая бессмысленность фило­софии, логические позитивисты допускали определенную некоррект­ность. Верификационный критерий осмысленности утверждает, что не­верифицируемые предложения эмпирически непроверяемы, следовательно, не имеют эмпирического значения. Но отсюда еще не следует, что такие предложения лишены всякого значения. Логические же позитивисты отождествили значение с эмпирическим значением и тогда оказалось, что предложения философии не просто лишены эмпирическoro значения, но лишены значения в лингвистическом смысле, т. е. попросту бессмысленны. Однако это отождествление не было высказа­но ими в явной форме, и отсутствие эмпирического значения без всякого обоснования выдавалась ими за бессмысленность в обычном, лингвистическом смысле²⁹.

Например, Карнап, обсуждая причины появления в языке бессмысленных предложений, утверждал, что предложения философии бессмысленны так же, как бессмысленны предложения, нарушающие пра­вила грамматики или логики, типа "Цезарь есть и" или "Цезарь есть простое число"³⁰. Таким образом, философия оказалась бессмысленой с точки зрения чрезвычайно узкой теории значения — теории, приписывающей значение только тем терминами и предложениям, кото-

 

29. О различии эмпирического и лингвистического значений см.: Патнэм X. Как нельзя говорить о значении // Структура и развитие науки. М., 1978.

30. Carnap R. Uberwindung der Metaphysik durch logische Analyse der Sprache // Erkenntis, Bd. 2, 1931.

 

рые относятся к чувственно воспринимаемым вещам ³¹. Но логические позитивисты выдали это за бессмысленность в обычном смысле и ис­пользовали в качестве основания для поношения философии.

Чрезвычайная узость верификационного критерия демаркации и значения не могла не вызвать протеста. Этот критерий не только унич­тожал философию, но отсекал и наиболее плодотворную часть самой науки. Нее научные термины и предложения, относящиеся к идеализи­рованным или просто к чувственно невоспринимаемым объектам, с точки зрения этого критерия оказывались бессмысленными. Оставшая­ся часть лишалась своих законов. Большая часть научных законов име­ет форму общих предложений, например, "Все тела при нагревании расширяются" или "Ни одно материальное тело не может двигаться со скоростью, превышающей скорость света". Для верификации подоб­ных предложений требуется бесконечно много частных предложений вида "Тело а при нагревании расширяется", "Тело Ь при нагревании расширяется" и т. д. Но мы не в состоянии сформулировать и прове­рить бесконечного количества протокольных предложений. Следова­тельно, законы науки неверифицируемы и должны быть объявлены бессмысленными. На это обратил внимание уже К. Поппер в своем письме к издателю журнала "Erkenntnis" ³³. Однако что же будет пред­ставлять собой наука, если лишить ее законов?

Абсурдные следствия, вытекающие из первоначального понима­ния верифицируемости как полной проверяемости, заставили логиче­ских позитивистов ослабить свой критерий демаркации и заменить его критерием частичной верифицируемости, или эмпирической подтверж­даемость: лишь то предложение научно, истинность которого можно хотя бы частично подтвердить эмпирически. Общие предложения те­перь включаются в число научных, т. к. некоторые частные следствия общего предложения могут быть проверены, и их истинность служит частичным подтверждением общего предложения. Подтверждаемость по-прежнему связывается с осмысленностью: лишь эмпирические тер­мины и предложения вполне осмысленны; остальные термины и пред­ложения науки получают смысл лишь постольку, поскольку они могут быть частично подтверждены.

³¹ Верификационная теория значения напоминает ту феноменалистскую концепцию, которую использовал Дж. Беркли в своей критике понятия мате­рии, силы и других понятий классической механики.

³¹ Popper К. Ein Kriterium des empirischen Characters theoretischer Systeme // Erkenntnis, Bd. 3, 1932/1933.

³³ Правда, некоторые из них не пошли по этому пути. М. Шлик, например, следуя Витгенштейну, продолжал настаивать на том, что законы науки явля­ются правилами вывода, т. е. псевдопредложениями.

 

В работе "Проверяемость и значение" ³⁴ Карнап строит иерархию языков, выражающую постепенное ослабление демаркационного кри­терия логических позитивистов. Язык L1 содержит только предикаты наблюдения и только экстенсиональные молекулярные предложения. Первоначально логические позитивисты считали, что лишь такой язык приемлем в качестве научного языка и все, что не может быть в нем вы­ражено, следует считать ненаучным и бессмысленным. Язык L2 дополни­тельно включает в себя общие и экзистенциальные предложения, кото­рые могут быть лишь частично подтверждены. И, наконец, сам Карнап уже склонен принять язык Z-з, содержащий не только термины наблюде­ния, но и диспозиционные предикаты (о них см. ниже). Предложения с та­кими предикатами — подобно общим предложениям — также не могут быть верифицированы, а могут быть лишь частично подтверждены.

Таковы первые шаги логических позитивистов на пути ослабления своего узкого верификационного критерия демаркации. Однако в этот период Карнап все еще настаивает на экстенсиональности научного язы­ка и верит в то, что каждый научный термин может быть сведен к пре­дикатам наблюдения. Научные предложения должны выражаться в язы­ке Li, все, что нельзя выразить в этом языке, ненаучно и лишено смысла.

В дальнейшем Карнап еще больше ослабляет демаркационный критерий. Он отказывается от требования экстенсиональности для все­го языка науки и сохраняет это требование лишь для языка наблюде­ния. Он также уже не требует, чтобы каждый научный термин был сво­дим к терминам наблюдения. Достаточно, если хотя бы некоторые тер­мины будут связаны с терминами наблюдения. Модель языка науки те­перь включает в себя три элемента: язык наблюдения, термины и пред­ложения которого обладают значением благодаря их связи с чувствен­ными впечатлениями; теоретический язык, термины и предложения которого сами по себе лишены значения и который уподобляется неинтерпретированному исчислению; правила соответствия, связывающие теоретический язык с эмпирическим. Термины теоретического языка входят в теоретические постулаты, которые обеспечивают между ними определенную связь. Когда некоторые из этих терминов мы с помощью правил соответствия связываем с терминами наблюдения, то благодаря теоретическим постулатам все теоретические термины получают эмпирическую интерпретацию и осмысленность. Таким образом, если для некоторого термина мы можем подобрать цепочку предложений, уста­навливающих его связь с другими терминами, и если хотя бы один термин из этой цепочки предложений можно связать с терминами наблю­дения посредством подходящих правил соответствия, то наш термин можно считать научным и осмысленным.

³⁴ Carnap R. Testability and Meaning // Philosophy of Science, V. 4, 1937.

 

По-видимому, этот демаркационный критерий уже настолько рас­плывчат, что едва ли он может выполнять свое предназначение. В кон­це концов, для многих философских терминов можно подобрать соот­ветствующую цепочку предложений, которая сделает их научными. Различие между наукой и философией становится совершенно неопре­деленным. Что же остается? — Лишь позитивистское предубеждение против философии, да привычка поносить ее и от нее открещиваться.

 

I. 6. ПРИНЦИП ВЕРИФИЦИРУЕМОСТИ

Первоначальная узость демаркационного критерия логического позитивизма привела к его ослаблению и практическому отказу от не­го. Однако его недостатком была не только чрезмерная узость. Боль­шие трудности возникли и при попытках его точной формулировки.

Допустим, мы согласимся с тем, что осмысленность отождествля­ется с верифицируемостью. Но что значит, что некоторое предложение верифицируемо? Первоначальный и, кажется, наиболее естественный ответ таков: предложение верифицируемо, если его можно практически в любой момент проверить, т. е. наблюдением установить его истин­ность. Этот ответ быстро возбуждает сомнения: предложения о про­шлых и будущих событиях, такие как, например, "Вчера в Москве шел дождь" или "Завтра будет солнечно", сегодня проверить невозможно. Должны ли мы на этом основании считать, что сегодня произносить такие предложения бессмысленно? Бессмысленными оказываются и предложения о фактах, установить которые мы не можем вследствие отсутствия технических средств. Например, предложение "На обратной стороне Луны имеются горы" следовало считать бессмысленным до на­чала полетов в космос. В сущности, бессмысленными оказываются поч­ти все предложения за исключением тех, которые описывают мое окру­жение в настоящий момент.

Стремясь избежать этого неприятного следствия, логические пози­тивисты предложили новое понимание: предложение верифицируемо, если существует логическая возможность его проверки. Но какие же предложения логически невозможно проверить? — Очевидно, те, кото­рые содержат в себе логическое противоречие и говорят о логически невозможной ситуации. Отсюда вытекает, что противоречивые пред­ложения бессмысленны. Это сразу же приводит к неприемлемому след­ствию: отрицание бессмысленного предложения само должно быть бес­смысленным, а отрицанием противоречивого предложения является тавтология, следовательно, все тавтологии бессмысленны. Но ведь они выражают законы логики!

Тогда пытаются ограничить применение верификационного кри­терия только сферой синтетических предложений и говорить не о логи­ческой, а с физической возможности верификации, т. е. о возможности представить себе то физическое положение дел, которое могло бы сде­лать истинным обсуждаемое предложение. Но в этом случае мы выну­ждены признать бессмысленными все предложения, говорящие о не­представимых вещах — о четырехмерном пространстве, об ангстремах, парсеках и т. п. Таким образом, ответ на вопрос о том, когда предло­жение следует считать верифицируемым и, следовательно, осмыслен­ным, оказалось довольно трудно сформулировать.

Следует упомянуть и о трудностях, связанных с использованием экстенсионального логического языка. Пусть, например, предложение А верифицируемо и осмысленно, а предложение В — неверифицируемо. Тогда положение дел, верифицирующее А, будет верифицировать так­же дизъюнкцию A v В. Следовательно, эта дизъюнкция осмысленна. Но если В — член осмысленной дизъюнкции, то и его очевидно следует признать осмысленным. Аналогичная трудность встает и перед ослаб­ленным критерием осмысленности: пусть А подтверждаемо и осмыс­ленно, а В — бессмысленно. Тогда конъюнкция А & В будет подтверж­даема и осмысленна. При самом же слабом критерии осмысленности, согласно которому предложение А осмысленно, если из А и некоторого вспомогательного предложения С выводимо предложение наблюдения В, вообще любое предложение оказывается бессмысленным, т. к. в ка­честве вспомогательного предложения С мы всегда можем взять мате­риальную импликацию А -> В, независимо от того, каким будет пред­ложение A³⁵.

И, наконец, даже если бы логическим позитивистам удалось дать удовлетворительную формулировку принципа верифицируемости, то можно было бы спросить: что собой представляет этот принцип?

Утверждение "Предложение осмысленно тогда и только тогда, ког­да оно верифицируемо" можно рассматривать как индуктивное обобщение частных предложений вида "Предложение А осмысленно и верифицируемо", "Предложение В осмысленно и верифицируемо" и т. п. Но для того, чтобы получить такое обобщение, мы должны знать — независимо от верификации — осмысленно данное предложение или нет. Это аналогично тому, что для рассмотрения предложения "Все лебеди белы" в качестве индуктивного обобщения нам нужно знать, что зна­чит "быть лебедем" и что значит "быть белым" и не предполагать за­ранее, что это одно и то же.

Можно рассматривать приведенный принцип как определение по­нятия "осмысленное предложение". Тогда этот принцип будет либо про­стым соглашением относительно использования термина "осмысленно"

³⁵ Об этих трудностях см.: Рар К. Analytische Erkenntnistheorie. Wien, 1955, Кар.I.

 

и в этом случае он будет совершенно неинтересен, либо — уточнением обычного употребления понятия "осмысленного предложения". В по­следнем случае можно поставить вопрос об адекватности нашего уточ­нения. Однако для обсуждения этого вопроса нам уже нужно знать, ко­гда и при каких условиях предложение считается осмысленным, т. е. за­ранее иметь некоторый критерий смысла. Таким образом, в любом слу­чае осмысленность оказывается нетождественной верифицируемости.

Попытка найти критерий научности, который позволил бы нам сказать, что — наука, а что — псевдонаучная болтовня или ненаучная спекуляция, политическая демагогия или очередной миф, — такая по­пытка безусловно имеет смысл. Однако история верификационного критерия логического позитивизма показала нам, во-первых, что ос­мысленность не тождественна научности и то, что лежит вне науки, часто имеет смысл; а во-вторых, что нет абсолютной непроницаемой границы между наукой и другими видами интеллектуальной деятельно­сти, во всяком случае, провести эту границу невозможно. Осознанием этого обстоятельства философия науки в значительной мере обязана собственным многолетним усилиям логических позитивистов. Сформу­лировав проблему в ясном и четком виде, они показали, что она нераз­решима.

I. 7. ЭМПИРИЧЕСКАЯ РЕДУКЦИЯ

Эмпиризм вообще и позитивизм, в частности, всегда с подозрени­ем относился к теоретическому знанию, к теории. И это подозрение вполне понятно: если какие-то понятия и утверждения слишком далеки от опыта, от практической деятельности, то трудно подавить сомнение: зачем они вообще нужны? Какую роль они играют в познании и прак­тике? Действительно ли они выражают знание или являются плодом нашей необузданной фантазии? Позитивизм склонялся к последнему мнению. "Конечно религиозные и конечные научные идеи, — писал, например, Г. Спенсер, — одинаково оказываются простыми символа­ми действительности, а не знаниями о ней". Э. Мах видел в теоретиче­ском знании полезный инструмент: "цель физических исследований за­ключается в установлении зависимости наших чувственных пережива­ний друг от друга, а понятия и теории физики суть лишь средства для достижения этой цели, — средства временные, которыми мы пользуем­ся лишь в видах экономии мышления..."³⁶. Используя средства матема­тической логики, логические позитивисты попытались дать ясный и точный ответ на вопрос о природе теоретического знания.

³⁶ Спенсер Г. Основные начала. СПб., 1899, с. 39

 

Программа эмпирической редукции логических позитивистов первоначально вдохновлялась их убежденностью в том, что знание не только порождается чувственным опытом, но все оно есть не что иное, как описание этого опыта, описание чувственно данного. Из убежде­ния в эмпирическом характере всякого знания естественно вытекало, что всякий научный термин и всякое научное предложение могут быть сведены, "редуцированы" к протокольным предложениям, к терминам наблюдения или, иначе говоря, заменены терминами и предложениями эмпирического языка. Логические позитивисты не довольствовались простой констатацией этой возможности. Для того чтобы провести ре­форму научного языка, очистить его от философских спекуляций и вы­явить его подлинное эмпирическое содержание, они действительно по­пытались осуществить эмпирическую редукцию научного знания. Но осуществление этой программы потерпело крушение.³⁷

Выяснилось, что полностью выразить содержание всех терминов и предложений науки в экстенсиональном эмпирическом языке невоз­можно. Правда, даже и после этого логические позитивисты, разделив язык науки на эмпирический и теоретический, продолжали стремиться хотя бы к частичной редукции теоретических терминов и предложений. Попытки свести термины и предложения теоретического языка к эмпи­рическому языку привели к некоторым техническим результатам, ко­торые, может быть, были важны и интересны с точки зрения программы, выдвинутой логическим позитивизмом, но они потеряли свой смысл в рамках других методологических концепций.

Для прояснения сути эмпирической редукции кратко рассмотрим вопрос о редукции теоретических терминов и, в частности, диспозиционных предикатов. "Диспозиционными" называют предикаты, выра­жающие предрасположение тела реагировать определенным образом в определенной ситуации, например, "хрупкий", "горючий", "раствори­мый" и т. п. Они представляются лежащими наиболее близко к уровню предикатов наблюдения, поэтому если редукция теоретических терми­нов вообще может быть осуществлена, то, по-видимому, проще всего это сделать в отношении таких, наименее "теоретичных", предикатов.

Смысл их кажется простым и ясным: "растворим" обычно понима­ется как "при погружении в жидкость растворяется", "горючий" — "горит при соответствующем нагревании" и т. п. Приписывая телу не­которую диспозицию, хотят сказать, что тело ведет себя определенным закономерным образом, например, предложение "Сахар растворим" означает приблизительно следующее: "Если сахар опустить в воду, то

³⁷ Глубокий и всесторонний анализ редукционистской программы логиче­ских позитивистов и причин ее несостоятельности см. в работе: Швырев В. С. Не­опозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки. М., Наука, 1966.

 

он растворяется". Особых трудностей с пониманием диспозиционных предикатов не возникает. Почему же их редукция к терминам наблюде­ния или, говоря иначе, их определение в эмпирическом языке не удалось?

Пусть "Сахар растворим" (Да) мы понимаем как "Если сахар опу­шек в воду (Q1a), то сахар растворяется (Q2а)". В экстенсиональной ло­гике союз "если..., то..." формализуется с помощью материальной им­пликации "->". Поэтому мы можем установить следующее определение предиката "растворим":

Да = Df Q1a -> О2а

Известно, что всякое корректное определение позволяет заменять определяемый термин тем выражением, посредством которого он опре­деляется. Если, скажем, я определяю термин "человек" посредством вы­ражения "разумное животное", то везде, где встречается термин "чело­век", я имею право заменить его выражением "разумное животное". Точно так же и данное выше определение должно позволить нам везде заменять предложение "Да" эмпирическим предложением "Q1a -> Q2a" и, таким образом, устранить, или редуцировать, диспозиционный пре­дикат "растворим".

Однако мы сейчас же замечаем, что наше определение неудовле­творительно. Материальная импликация истинна, если антецедент ее ложен. Поэтому для всех тел, не погруженных в воду, для которых предложение "Q1a" ложно, импликация

"Q2a -> Q2a" будет истинна. В частности, например, для камня, который никогда не бывал в воде, эта импликация истинна. Данное определение заставляет нас считать его растворимым. Но мы вовсе не хотим называть тела "растворимыми" только на том основании, что они никогда не бывали в воде. Редукция явно не удалась.

Уже этот простейший пример дает представление о тех трудностях, с которыми столкнулись попытки осуществить редукцию теоретиче­ских выражений к эмпирическим. Карнап в работе "Проверямость и значение"³⁸ предложил определять диспозиционные предикаты с помо­щью так называемых "двусторонних редукционных предложений" вида:

Q1a -> (Дa= Q,2a)

Это предложение говорит, что если тело находится в эксперимен­тальной ситуации, то оно обладает диспозицией тогда и только тогда, когда реагирует соответствующим образом. Карнап называет эти предложения "условными определениями". Они уже не заставляют нас

³⁸ Carnap R. Testability and Meaning // Philosophy of Science, V. 4, 1937.

 

приписывать диспозицию телам, не находящимся в экспериментальной ситуации. Однако в этом случае они и не помогают нам, так как мы ни­чего не можем сказать о присущности диспозиции телу на основе ре­дукционного предложения, если его антецедент ложен. Кроме того, как выяснилось, для определения диспозиционного предиката одного ре­дукционного предложения недостаточно, для этого нужен бесконечный ряд таких предложений, описывающих все ситуации, в которых может проявиться диспозиция. Совершенно очевидно, что мы не можем уста­новить этого бесконечного ряда предложений. Следовательно, редук­ция диспозиционного предиката, требующая бесконечного множества эмпирических терминов и предложений, невозможна.

В то время как одни логические позитивисты считали теоретиче­ское знание усложненной формой эмпирического знания, другие истол­ковывали его инструменталистски, лишая его всякого познавательного содержания. После того как выяснилась несводимость теоретических терминов к эмпирическим, у логических позитивистов, в сущности, ос­талось лишь последнее. Если теоретическое знание не тождественно эмпирическому, то оно вообще не является знанием, а представляет со­бой лишь инструмент для обработки и систематизации эмпирических данных. После выполнения своей задачи теоретические термины и предложения могут быть отброшены. Инструменталистское понимание теоретического знания отчетливо выражено в так называемой "дилем­ме теоретика", сформулированной К. Гемпелем ³⁹. Эта "дилемма" име­ет вид следующего рассуждения:

1. Теоретические термины либо выполняют свою функцию, либо не выполняют ее;

2. Если теоретические термины не выполняют своей функции, то они не нужны;

3. Если теоретические термины выполняют свою функцию, то они устанавливают связи между наблюдаемыми явлениями;

4. Но эти связи могут быть установлены и без теоретических тер­минов;

5. Если же эмпирические связи могут быть установлены и без тео­ретических терминов, то теоретические термины не нужны;

6. Следовательно, теоретические термины не нужны и когда они выполняют свои функции, и когда они не выполняют этих функций ⁴⁰.

39. Hempel С. The Theoretician's Dilemma: A Study in the Logic Theory Construction // In: Aspects of Scientific Explanation. N. Y., 1965.

⁴⁰ При изложении "дилеммы" Гемпеля я использовал ту ее формулировку, которая была дана в статье: Хинтикка Я., Ниинилуото И. Теоретические тер­мины и их Рамсей-элиминация: Очерк по логике науки // Философские науки, 1973, №1.

 

Совершенно очевидно, что центральный пункт "дилеммы" выра­жен в посылке 3, утверждающей, что функция теоретических терминов является чисто инструментальной. Именно благодаря этому они могут оказаться излишними. Нетрудно также заметить, что инструментализм представляет собой один из вариантов логического позитивизма и полностью принимает логико-гносеологические установки последнего. Первоначальный и наиболее радикальный критерий демаркации логи­ческого позитивизма объявлял ненаучной и бессмысленной как фило­софию, так и почти всю науку, за исключением той ее части, которая описывает чувственно данное. Инструментализм, настаивая на инстру­ментальном характере теоретических терминов и предложений, про­должает ту же линию: теоретическое знание в его истолковании оказы­вается вовсе не знанием, а лишь одним из средств получения знания, без которого, впрочем, можно и обойтись. Таким образом, подобно радикальному верификационизму, инструментализм кромсает топором тело науки, отсекая от нее лучшие части, и служит основанием редукционистской программы.

Редукционная программа логического позитивизма потерпела крушение, ибо опиралась на ошибочное убеждение в том, что теорети­ческие термины и предложения сами по себе не обладают познаватель­ным значением и ничего не говорят о мире. Однако неудача редукции как раз и показала, что содержание научных теорий, теоретических терминов и предложений вовсе не исчерпывается эмпирическим или инструментальным содержанием. Они говорят о мире нечто большее, чем содержится в протоколах наблюдения и эксперимента. Вместе с тем, способы эмпирической редукции, разработанные логическими по­зитивистами, стимулировали интерес к проблемам экспериментальной проверки научных теорий и в некоторых случаях могли служить опи­санием того, каким образом ученые переходят от абстрактных рассуж­дений к опыту и эксперименту.

1.8. ЛОГИЧЕСКИЙ ПОЗИТИВИЗМ И ФИЛОСОФИЯ НАУКИ

На этом мы закончим обсуждение тех проблем и трудностей, с ко­торыми столкнулась методологическая концепция логического позити­визма. Приведенные примеры по—видимому дают представление о ее специфических чертах: чрезвычайной узости и жесткости норма и стан­дартов, стремлении к абсолютной достоверности или хотя бы твердой эмпирической обоснованности научного знания, широком использова­нии довольно бедных логических средств и почти полном забвении во­просов, относящихся к развитию знания. Все внимание логических по­зитивистов было сосредоточено на анализе структуры научного зна­ния, на решении проблем, встающих при установлении логических свя­зей между различными частями научной теории и всей теории с ее эм­пирическим базисом. Крайняя неисторичность этой концепции выра­зилась в попытках навязать науке абсолютные и универсальные крите­рии демаркации и осмысленности, резко отделить эмпирическое знание от теоретического, раз и навсегда задать универсальный идеал строе­ния научных теорий. В течение многих лет концепция логического по­зитивизма была господствующей в философии науки. Следы этого гос­подства ощущаются и поныне. Обсуждаются проблемы, поставленные в рамках этой концепции, уточняются, исправляются или критикуются решения этих проблем. Даже те философы и ученые, которые отверга­ют логический позитивизм и его методологию, вынуждены сравнивать свою работу с тем, что и как было сделано логическим позитивизмом. И каждый философ науки должен определить свое отношение к этой методологической концепции.

Конечно, сейчас практически уже нет философов, которые прини­мали бы гносеологические предпосылки Венского кружка. Эти предпо­сылки давно отброшены и, несомненно, должна быть отброшена та часть методологической концепции логического позитивизма, которая непосредственно с ними связана. Однако эта концепция включала в се­бя и второй существенный элемент — логику и метод логического ана­лиза. Должны ли мы отбросить и изгнать из методологических по­строений также и этот метод? Некоторые философы науки, отвергая логический позитивизм, отбрасывают его целиком — вместе с его гно­сеологией и логикой, подчеркивая бесплодность метода логического анализа и методологическую тривиальность его результатов. Такое от­ношение к методу логического анализа психологически вполне понят­но, ибо логические позитивисты абсолютизировали этот метод, объя­вили его единственным научным методом философствования и в тече­ние долгих лет навязывали его философии науки, дискредитируя и из­гоняя все, что не укладывалось в его рамки. Однако если подобное от­ношение к методу логического анализа понятно, оно, по-видимому, все же не вполне оправдано.

В чем существо логического анализа как одного из методов философско-методологического исследования? Приступая к обсуждению той или иной методологической проблемы, руководствуются опреде­ленным представлением о содержании этой проблемы и о путях ее ре­шения. В некоторых случаях может оказаться полезным перевести про­блему в плоскость языка и выразить наше представление с помощью средств символической логики. Например, вопрос о соотношении тео­рии и факта можно поставить как вопрос о соотношении теоретическо­го языка и протокольного предложения. Выражение проблемы в фор­мальном языке придает ей точность и определенную ясность, что ино­гда способно облегчить поиск решения. При этом часто оказывается, что формальное выражение проблемы не вполне адекватно ее содержа­тельному пониманию. Тогда пытаются улучшить это выражение и сде­лать его более адекватным. Основы метода логического анализа были заложены в трудах Г. Фреге и Б. Рассела, т. е. задолго до возникнове­ния логического позитивизма. Большой вклад в его разработку внес А. Тарский — выдающийся польский математик и логик. Поэтому было бы неверно считать, что использование метода логического анализа неизбежно связано с принятием философии или методологии логиче­ского позитивизма. Более того, хотя логические позитивисты широко использовали метод логического анализа (настолько широко, что именно в этом часто усматривают специфику методологической кон­цепции логического позитивизма), они в силу своих гносеологических установок не смогли воспользоваться им в полной мере, так как огра­ничили базис этого метода средствами экстенсиональной логики.

Если устранить это ограничение, то метод логического анализа может оказаться полезен на различных этапах методологического ис­следования: для бале четкой постановки проблем, для выявления скры­тых допущении тон или ином точки зрения, для уточнения и сопостав­ления конкурирующих решений, для более строгого и систематичного изложения концепций и т. д. Следует лишь помнить об ограниченности этого метода и опасностях, связанных с его применением. Точность выражений, к которым приводит метод логического анализа, часто со­провождается обеднением содержания. Простота и ясность формально­го выражения некоторой проблемы иногда может порождать иллюзию решения там, где еще требуется дальнейшее исследование и дискуссия. Трудности формального представления и заботы о его адекватности могут увести нас от обсуждения собственно методологической пробле­мы и заставить заниматься техническими вопросами, как и случилось со многими методологическими проблемами логического позитивизма. Если же помнить об этом и рассматривать формальное выражение ме­тодологической проблемы не как конечный результат, а как основу для более глубокого философского анализа, как некоторый промежуточ­ный этап в ходе методологического исследования, то такие формаль­ные выражения иногда могут оказаться полезными.

Методологическая концепция логического позитивизма начала разрушаться почти сразу же после своего возникновения — не вследст­вие внешней критики, а благодаря своей внутренней порочности. По­пытки устранить эти пороки, преодолеть трудности, обусловленные чрезмерно жесткими гносеологическими установками, поглощали все внимание логических позитивистов, и последние, в сущности, так и не дошли до реальной науки. Методологические конструкции логическо­го позитивизма никогда не рассматривались как отображение реаль­ных научных теорий и познавательных процедур. В них скорее видели

идеал, к которому должна стремиться наука. В последующем развитии по мере ослабления жестких методологических стандартов, норм и раз­граничительных линий происходит постепенный поворот философии науки от логики к истории науки. Методологические концепции начи­нают сравнивать не с логическими системами, а с реальными историче­скими процессами развития знания, поэтому на их формирование на­чинает оказывать влияние история науки. Соответственно изменяется и методологическая проблематика. Анализ языка и статичных структур отходит на второй план.

На первое место выходят проблемы, встающие в связи с попытка­ми понять развитие научного знания, определить факторы, влияющие на это развитие, установить конкретные механизма перехода от одних теорий к другим. Все эти вопросы, которые ранее не привлекали к себе внимания, с начала 60-х годов стали ареной ожесточенных споров.

 

ГЛАВА II. ФАЛЬСИФИКАЦИОНИЗМ:

---

Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 232; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!