Важнейшие этапы становления политической географии
Этапы развития мировой политической географии
| Этап и его примерная продолж-сть, годы | Основные социальные процессы и исторические вехи | Основные общественные идеи и тенденции в развитии теории общественных наук | Преобладающий масштаб исследований | Авторы ключевых работ |
| 1897-1914 | Империалистическое соперничество Англии, США, Германии и других стран; бурная индустриализация и урбанизация; появление массовых левых партий; создание национальных государств | Социал-дарвинизм; «примордиалистские» теории формирования наций и национализм | Мир в целом, государство | Ф.Ратцель, Х.Маккиндер, А.Зигфрид |
| 1915-1949 | Первая и Вторая мировые войны и вызванное ими геополитическое переустройство мира; образование СССР и формирование биполярного мирового геополитического порядка | Органическая теория государства; теория «естественных» границ | Мир в целом и государство: слитность двух уровней | X. Маккиндер, И. Боумен, Ж. Ансель и др. |
| 1950-1973/75 | Быстрый промышленный рост и относительная социальная стабильность в наиболее развитых странах; геополитическое соперничество Востока и Запада; деколонизация; нарастание симптомов кризиса и появление вызовов гегемонии США к концу этапа | Господство позитивизма и быстрое внедрение количественных методов исследования; широкое распространение неомарксистских теорий; популярность «экологического подхода» в электоральных исследованиях | Государство, мир в целом | Р. Хартшорн, С. Джонс, Ж. Готтманн |
| С 1973/1975 | Наступление постиндустриальной эпохи; интернационализация экономики и всей общественной жизни; распад СССР и социалистической системы | Теории длинных циклов мирового экономического и политического развития И. Валлерстайна и П. Тейлора; структуралистская теория Э. Гидденса; концепция постмодернизма М. Фуко | Все масштабы в органической взаимосвязи | Д. Харви, П. Тейлор, Дж. Эгню, Дж. О'Локлин, К. Кокс |
|
|
|
Современный этап в развитии политической географии начался примерно с середины 1970-х годов. Для политической географии эти годы ознаменовались резким оживлением. Возникла так называемая новая политическая география, резко отличающаяся от традиционной по степени теоретизации, органической взаимосвязью с социальной теорией в целом, широтой и характером проблематики. Подъем политической географии выразился в увеличении числа географов, специализирующихся в этой области, росте количества журналов, публикаций, международных конференций.
Поворот в судьбе политической географии не случайно совпал с качественным переломом в развитии мирового хозяйства, вехой которого считается нефтяной кризис 1973 г., положивший конец периоду экстенсивного роста производства, связанного с расширением эксплуатации природных ресурсов, и ставший началом постиндустриальной эры в истории западных стран. В западном обществе начались изменения, которые очень скоро затронули все сферы его жизни: структуру, организацию и размещение производства, региональное развитие, социальные отношения, условия и образ жизни, этические приоритеты и ценности, политические предпочтения. Эти сдвиги предъявили к политической географии новые требования, высветив такие ключевые проблемы, как политическая роль государства и местных властей (с конца 1970-х годов), сущность современной геополитики (с 1980-х годов), политические аспекты транснациональных и глобальных проблем (особенно с середины 1980-х годов) и др.
|
|
|
Основные направления политико-географических исследований и концепции современной политической географии
В отечественной, да в значительной мере и зарубежной политической географии находят применение концепции, подходы, методы, формировавшиеся на протяжении всей второй половины ХХ в. и, конечно, в начале нашего столетия.
Ядро западной политической географии 1950-х гг. составило триединство концепций, разработанных Р. Хартшорном, С. Джонсом и Ж. Готтманном. В концепции Хартшорна, одного из наиболее крупных американских географов того времени, нашли свое наиболее полное воплощение идеи функционализма. Он считал главной задачей политической географии – поиск соотношения между «центростремительными» и «центробежными» силами, действующими в каждом государстве и способствующими его целостности и могуществу или дезинтеграции. По мнению Хартшорна, политико-географ должен был также выявить ту «ключевую идею», без которой государству не удалось бы сохранить лояльность большинства граждан. Выражаясь современным языком, он ставил вопрос о значении для стабильности страны политической идентичности граждан, их лояльности своему государству, степени легитимности режима, находящегося у власти.
|
|
|
С этой идеей Хартшорна перекликались некоторые положения, высказанные Готтманном, намного предвосхитившие развитие географической науки. В изданной еще в 1952 г. книге он много внимания уделил роли иконографии: воплощению ключевой государственной идеи в государственных символах – флаге, гербе, гимне, идеологических атрибутах, с помощью которых в гражданах культивируются чувства национальной общности и самоидентификации с государством. В качестве государственной идеи могут выступать возвращение утраченных территорий, объединение этнической группы в пределах одного государства, защита уязвимого участка государственной границы и др.
|
|
|
Согласно теории «единого поля» американского географа С. Джонса, впервые сформулированной в 1954 г., формирование территориально-политических образований включает пять взаимосвязанных этапов:
• возникновение ключевой, базисной идеи;
• принятие политического решения;
• движение людей, товаров, капиталов, идей;
• появление «поля напряженности», аналогичного физическим полям, в котором соотношение политических сил, выступающих за или против ключевой идеи, меняется от точки к точке;
• формирование политико-территориальной единицы.
Свою теорию Джонс иллюстрировал историей возникновения Израиля.
Помимо функционального подхода Хартшорна, в политической географии 1950-1960-х годов выделялось еще три теоретических подхода:
• стратегический (сопоставление военно-политических потенциалов стран и блоков);
• исторический (изучение политической географии прошлого, генезиса современных государственных территорий и границ);
• морфологический (изучение политико-географической единицы с точки зрения формы ее территории, конфигурации границ и т.п.).
Большинство работ было посвящено типологии государств по военному, демографическому, экономическому потенциалу, зависимости от внешних рынков, вовлеченности в территориальные споры и претензии, морфологии и другим характеристикам государственных границ, оценке их «выгодности» (часто вне конкретного исторического контекста), географии «горячих точек» земного шара. Немало публикаций касалось «исторических ядер» современных государств, описаний их территориальной экспансии, консолидации государственной территории. Таким образом, в целом доминировала макрорегиональная тематика.
Концепции Хартшорна – Джонса – Готтманна способствовали на определенном этапе интеграции политической географии, систематизации страноведческих политико-географических знаний. Однако эти концепции были недостаточно связаны с прогрессом в теории других общественных наук. Парадоксальным образом политическая география оказалась далека от сферы политики. Основной акцент делается на описание и интерпретацию различий между существующими де-юре политическими единицами, на их уникальность. При этом реальной дифференциации политико-географического пространства уделялось значительно меньше внимания. В объяснении нередко выпячивались субъективные факторы в ущерб долговременным объективным, в том числе роли экономических структур. Общественное развитие в рамках господствовавшей либеральной парадигмы рассматривалось как прямолинейный процесс развития и подразумевалось, что его траектория для всех стран одинакова: сельские общины, основанные на натуральном хозяйстве, должны пройти этап индустриализации и превратиться в сообщества потребителей по американской модели.
Хартшорн фактически исключил из сферы внимания политической географии региональный и локальный уровни анализа. Он декларировал, что раз провинции и районы являются составными частями государства, то их население ему лояльно и разделяет «государственную идею». Кто бы сегодня осмелился сделать такое заявление! Глобальный уровень также игнорировался: идея свободной торговли, на которой основывался экономический рост Соединенных Штатов, казалась настолько очевидно благотворной, что ее политико-географические последствия не привлекали внимания. Государство было главным уровнем исследования; геополитические концепции сторонниками и последователями Хартшорна были отброшены как скомпрометированные Хаусхофером и нацизмом, а политическая география рассматривалась как академическая дисциплина, лишь косвенно связанная с политикой.
В итоге традиционность и неизменность тематики постепенно превратили политическую географию в рутинное пополнение банка политико-географических описаний все новыми частными случаями. Ввиду всего этого уже к середине 1960-х годов стала ощущаться потребность Б новых значительных теоретических обобщениях и гипотезах, Значимость политической географии и ее популярность среди исследователей падали. Известный американский географ Б, Берри назвал ее в начале 1970-х годов «застойным болотом», а англичанин Р. Мьюир озаглавил одну из своих статей – «Политическая география: дохлая утка или феникс?».
Кризис теории совпал со сменой не только объективных условий развития политической географии, но и парадигм во всей общественной географии. Наступил период позитивистской «количественной революции» [Джонстон, 1987]. Стремление найти количественно точные, верифицируемые, объективные географические законы оказалось несовместимым с традиционной политической географией – как в силу слабости ее теории, недостаточной определенности предмета, так и объективных трудностей, связанных с «квалификацией» политической информации.
Наиболее восприимчивыми к достижениям «количественной революции» оказались два раздела политической географии – электоральная география и типология стран по комплексу признаков. Выборы – уникальный источник политико-географической информации, так как представляют регулярную, территориально дробную, легко картографируемую и накапливаемую информацию. Естественно, все это привлекло внимание географов-позитивистов. Кроме того, на этом направлении политико-географы получили прекрасную возможность выйти из научной самоизоляции, так как к 1960-м годам в близкой области – электоральной социологии – сложились мощные научные школы с богатым теоретическим багажом. В результате электоральная география настолько оторвалась от других областей политической географии, что ее даже стали считать особой географической дисциплиной.
С появлением вычислительной техники и широким распространением математико-статистических методов в традиционных для политической географии типологиях стран открылись перспективы формализации таких понятий, как, например, геополитический регион. Пионерами таких расчетов стали не географы, а политологи, в частности американский политолог Б. Рассет, опубликовавший в 1967 г. книгу, посвященную количественной типологии стран мира. В нашей стране похожими исследованиями занимался и занимается В.С.Тикунов.
Западная политическая география, однако, прошла через этап «количественной революции» еще быстрее, чем социально-экономическая география в целом. Весьма скоро выяснилось, что в отсутствие убедительной теории самые изощренные расчеты не позволяют объяснить сложные политические процессы. Учета в моделях факторов расселения и соседства явно недостаточно для выявления причинных отношений. Поэтому политико-географы обратились прежде всего к современным философско-методологическим, политологическим, социологическим и экономическим концепциям.
Переход к «новой» политической географии как очередному историческому этапу ее развития был подготовлен внедрением в нее структурно-функционального анализа, использованием теории бихевиоризма, совершенствованием «экологического подхода» и появлением «гуманистической географии». Структурно-функциональный анализ стал наиболее употребительным сначала опять-таки в электоральной географии, затем – в работах, посвященных соотношению политических сил в федерациях, роли и функциям местных органов власти. Большой отзвук в политической географии получила теория политической системы канадо-американского политолога Д. Истона, который представил ее в виде «черного ящика». На «входе» – политические мотивации людей (общественное мнение, ожидания, идеология, материальные интересы), определяемые внешними и внутренними по отношению к государству условиями (от экологических до социальных), в свою очередь, обусловливающие требования граждан к политической системе, а на «выходе» – политические действия властей. Теория Истона была модифицирована английскими географами П. Тейлором и Р. Джонстоном в их книге по электоральной географии [Tayior, Johnston, 1979]. Исследованиям городских территориально-политических систем и местных органов власти дали импульс работы крупного американского социолога Т. Парсонса, посвященные, в частности, функциям социально-политических систем.
Широкое признание среди географов получили труды выдающегося норвежского политолога С. Роккана. По Роккану [Rokkan, 1970], в процессе государственного строительства в Европе сталкивались силы, стоявшие на противоположных полюсах двух «осей» – функциональной, связанной с социальным делением общества, и территориальной, связанной с противостоянием между элитарными группами центра и периферии. Структурно-функциональный анализ был для политико-географов важным инструментом исследования, а его конкретные результаты зависели от понимания авторами роли государства в обществе. Порой абсолютизация структурно-функционального подхода вела политико-географов к пренебрежению процессами зарождения и эволюции рассматриваемых систем, чрезмерному акценту на механизмы устойчивости в ущерб процессам динамики.
Увлечение западных политико-географов бихевиористским подходом стало, особенно на первых порах, доказательством недопустимости редукционизма при объяснении политико-географических явлений – сведения их причин к какой-либо одной группе факторов, будь то экономические или психологические. Приверженцы бихевиоризма в политической географии стремились установить зависимость между особенностями личности, ее ориентациями и политическим поведением. С помощью социологических опросов выяснялись источники получения людьми политически значимой информации – встречи с друзьями и знакомыми («социальные сети»), поездки для участия в митингах, чтение местных, региональных и общественных газет. Главной их целью было определение географической сферы контактов человека, связанных с его политическим поведением, а также «потоков политического влияния» в пространстве, иначе говоря – выделение влияния фактора пространства на политику «в чистом виде».
Во многих исследованиях начала 1970-х годов политико-географы – «бихевиористы» занимались абстрактным человеком в абстрактном пространстве, не интересуясь ни социальной принадлежностью личности, ни характером расселения, ее доступом к информации, занятиями, характером поселения и т.д. Не случайно бихевиоризм с его упором на социально-психологические аспекты различий в политических взглядах людей от места к месту получил наибольшее распространение в США и Канаде с их двух- или квазидвухпартийной системой, при которой связь между социальными параметрами и политическим поведением менее очевидна. Выводы, полученные для сугубо локального масштаба исследования, неоправданно распространялись и на более высокие уровни. Эйфория от первых успехов «количественной революции» привела к пренебрежению качественными оценками. Тем не менее использование бихевиористского подхода обогатило методическую палитру политической географии, углубило понимание процессов, происходящих на низших уровнях иерархии территориально-политических систем. К тому же со временем бихевиористский подход стали применять вкупе с другими методами, полнее учитывать социальные параметры, и это привело к существенному прогрессу, например, в обосновании концепции географического места.
В большинстве стран Западной Европы, где сформировалась сложная партийно-политическая структура, большое распространение в политико-географических исследованиях, особенно электоральных, получил «экологический подход», предложенный еще в 1913 г. французским социологом и географом А. Зигфридом. Этот подход основан на сопоставлении различными методами социально-экономических показателей и результатов выборов, а также других политических явлений. Таким образом, основное внимание уделяется не политической деятельности, процессам принятия решений индивидами и социальными группами, а уже сложившейся, зафиксированной выборами картине.
«Экологический подход» совершенствовался несколькими поколениями западноевропейских, особенно французских, ученых, в частности учеником Зигфрида – маститым французским географом и политологом Ф. Гогелем [Goguel, 1970], и сохраняет свою ценность и поныне. В числе достоинств этой школы – тонкость наблюдений и внимание к малейшим местным особенностям политической жизни, районным сочетаниям политических сил на разных уровнях, глубокая историческая ретроспектива, без которой в условиях Европы с ее прочными традициями трудно понять сегодняшние реалии, богатая оснащенность картами.
Но как и всякий другой, «экологический подход» имеет свои ограничения. Он наиболее эффективен в исследованиях сельской местности, в которых столь удобен метод наложения карт, предложенный еще Зигфридом. В новых условиях, когда различия в аграрных отношениях становились все менее заметными, сокращалось влияние церкви и территориальные контрасты в нем, усилилась дифференциация внутри социальных групп, «экологический подход» уже не улавливал взаимосвязи социальных и политических параметров. Поэтому с конца 1960-х годов, в результате соединения «экологического подхода» с идеями структурно-функционального анализа, в центр внимания ставились не результаты выборов как таковые, а обуславливающие размещение социальных групп политические структуры. Например, господство социалистов в Тулузе, контролировавших муниципалитет этого города непрерывно более 70 лет, объяснялось с помощью анализа созданной ими «избирательной машины».
Количественная революция в известной мере разграничила дальнейшую эволюцию «экологического подхода» в англо-американской и французской, а вместе с ней итальянской и западногерманской географии. Английские и американские географы интересовались прежде всего поиском количественных зависимостей между отдельными факторами, определяющими итоги выборов в разных районах, и гораздо шире применяли математико-статистические методы. В континентальной Европе, не игнорируя новых веяний, утверждали, что из-за сложности и мозаичности политико-географического пространства, исторических традиций, уходящих корнями в многовековое прошлое, эти методы способствовали лишь детализации и уточнению явлений, известных и ранее.
Группа политико-географов в начале 1970-х годов искала альтернативу «научной», слишком догматичной и абстрактной позитивистской географии на путях развития так называемой гуманистической географии, исходящей, в частности, из философии экзистенциализма. Гуманистическая география ставит во главу угла изучение устремлений, ценностей и целей социальных групп и отдельных людей. В политической географии гуманистическое направление нашло отражение в концепции жизненного, или освоенного, пространства, определяемого как сфера непосредственного опыта, предшествующего принятию человеком рациональных решений и детерминирующего его мотивации.
Сторонники этого подхода считают фундаментальной категорией политической географии чувство самоидентификации с территорией, «государственную идею» (здесь, как мы видим, произошел возврат на новом витке к классическим положениям Хартшорна), исторический опыт жизни в общине и общинного самоуправления.
Подходы гуманистического направления в политической географии применяются, в частности, при изучении приграничных зон, политического прошлого других территорий с помощью обновленной концепции политического ландшафта. Под ним понимается отражение нынешней и былой политической принадлежности территории в характере землепользования, планировке и архитектуре зданий, поселений, памятниках, облике улиц и площадей. Элементы-символы политического ландшафта влияют на социализацию людей и формирование регионализма. Однако использование бихевиоризма, структурно-функционального анализа и других социологических концепций лишь подготовило почву для так называемой «новой» политической географии, родившейся «в недрах» социальной географии.
«Новая политическая география». Очередной виток в развитии мировой политической географии в значительной мере стал ответом на беспрецедентную интенсификацию потоков товаров, людей, капиталов, информации, энергии, загрязнителей природной среды между странами. Резко выросла их взаимозависимость. В результате ни одно даже самое мощное государство уже не может контролировать все источники воздействий на его экономику, социум и природную среду. Постепенно пересматриваются функции государства в сфере национальной безопасности, экономики, социальных отношений, еще недавно казавшиеся незыблемыми. Часть компетенций делегируется на другие – более высокие и низкие уровни власти, а часть их де-факто переходит ко все более многочисленным и влиятельным негосударственным субъектам политической деятельности – транснациональным компаниям, общественным движениям и т.д.
Кризис коммунистической идеи, распад сначала социалистической системы, а затем ее основы – Советского Союза и последовавший за ними всплеск этнотерриториальных конфликтов и сепаратизма вызвал огромный интерес к проблеме идентичности (самосознания) населения и легитимности произошедших геополитических изменений в его глазах. Самоликвидация СССР – одного из двух главных полюсов глобальной геополитической системы – поставила острый вопрос: захотят ли и смогут ли США воспользоваться своим положением единственной сверхдержавы и эффективно реализовать (если не сказать – диктовать) свои интересы? В условиях нынешних быстротечных изменений объективно сильно вырос «социальный заказ» на территориально-политические исследования.
Меняется и сама политическая география, которая становится более разнообразной, междисциплинарной и эклектичной. Прорыв политической географии на новый уровень, предпринятый в конце 1970-х группой преимущественно английских и американских географов, в целом удался. Об этом, в частности, говорят количественные и «организационные» показатели. В 1982 г. был основан международный журнал Political Geography Quaterly, ныне – просто Political Geography, долгое время выходивший под редакцией П. Тейлора и Дж. О'Локлина (ныне – Д. Слейтера и Дж. О'Локлина). Опыт издания этого журнала оказался вполне удачным, о чем свидетельствует его неизменно высокая цитнруемость не только среди географов, но и политологов. С четырех до десяти в год выросло число его номеров и увеличился их объем.
В 1983 г. на международной конференции в Оксфорде группа географов, призвавшая к разработке теории «новой» политической географии, выступила с инициативой повышения ее статуса в Международном Географическом союзе (МГС). В 1984 г. на Международном Географическом конгрессе в Париже была образована исследовательская группа, в названии которой по настоянию советской делегации, опасавшейся термина «политическая география» из-за ассоциаций с «буржуазной» геополитикой, был использован эвфемизм «политическая карта мира». В 1988 г. группа была преобразована в полноправную комиссию, успешно действующую и поныне (в Международной Ассоциации политических наук комитет по политической географии под руководством Ж. Лапонса и Ж. Готтманна начал работать еще раньше). В комиссии МГС состоит более 500 членов-корреспондентов почти из 80 стран. Несколько позже по инициативе Р. Беннетта была образована комиссия МГС по public administration, в которой работают в основном политико-географы, занимающиеся проблемами государственного устройства и управления.
С 1996 г. выходит международный журнал Geopolitics and International Boundaries (с 1998 г. – Geopolitics). Много политико-географических статей публикуется в международных журналах Environment and Planning серий Си D. В журнале Progress in Human Geography с 1977 г. практически ежегодно печатаются написанные известными авторами теоретические обзоры по политической географии. Регулярно появляются политико-географические статьи в таких международных журналах, как Urban Geography и Applied Geography, в наиболее авторитетных национальных журналах – Annals of the Association of American Geographers и Transactions of the Institute of British Geographers, Во Франции с 1976 г. издается широко известный журнал «Геродот» (Herodote), имеющий подзаголовок «Журнал по географии и геополитике». В Румынии начат выпуск журнала «Политическая география». В Польше ежегодно издаются на английском языке материалы общеевропейских тематических конференций, организуемых кафедрой политической географии университета в Лодзи, и т.д. Одним словом, во многом благодаря импульсу конца 1970-х – начала 1980-х годов политическая география приобрела за рубежом устойчивую репутацию респектабельной научной дисциплины.
Во многих странах за пределами Северной Америки и Западной Европы уже сформировались или успешно складываются политико-географические школы – например, в Китае, Индии, Японии, Корее, Бразилии, в большинстве стран Центральной и Восточной Европы и даже, например, в Бенине. Комиссии МГС прилагают усилия по расширению «географии политической географии». В ней пока явно доминируют англоязычные географы из США, Великобритании и Канады. Подавляющее большинство статей, публикуемых в наиболее профильном политико-географическом журнале – Political Geography и посвященных конкретному региону, касаются проблем только наиболее развитых регионов мира – США, Канады и Западной Европы.
Формирование «новой» политической географии неразрывно связано с существенными изменениями в ее проблематике. Расширение сферы политико-географических исследований происходило как в результате изучения явлений, которыми традиционно занималась политология, так и «политизации» собственно географических проблем. Важное место принадлежит проблемам районов расселения этнических и религиозных меньшинств, «городской» политической географии – эволюции крупных агломераций и социально-территориальных контрастов в них во взаимосвязи с территориальной расстановкой политических сил и деятельностью местных властей.
Новый импульс получили исследования по такой традиционной теме, как воздействие государственных границ на хозяйство, расселение, жизнь людей в приграничных районах. Среди «политических» тем, которыми географы начали заниматься сравнительно недавно, – конфликты между претендентами на различные виды использования природных ресурсов, экологические конфликты, расстановка сил, выступающих за альтернативные решения по вопросам охраны окружающей среды, региональной политики, распределения и пополнения государственного бюджета.
В начале 1980-х годов в связи с процессами глобализации вновь увеличилось число исследований по макрорегиональной и глобальной проблематике. Особенно ярко это проявилось в публикации целой серии специальных мировых атласов политико-географической направленности. Родилось новое научное направление – политическая картография. Одно из ее принципиальных свойств – стремление создать модель политико-географического пространства и его восприятия политическими деятелями и другими людьми, выражением которого обычно служат анаморфозы и выбор специальных проекций.
Основой «новой» политической географии стало изучение взаимосвязей между «классической триадой» «территория (границы) – государство – идентичность». К основным теоретическим достижениям современного этапа развития дисциплины относятся:
• теория «мировых систем» Валлерстайна-Тейлора;
• критическое переосмысление функций и роли современного государства, в том числе на основе теории государства Э. Гидденса;
• постмодернистские концепции и в особенности теория «конструирования» пространства в ходе общественного развития и роль в этом процессе политического дискурса (понятие дискурса было разработано М. Фуко еще в 1960-х годах и включает в себя общественно принятые способы видения и интерпретации окружающего мира, а также действия людей и институциональные формы организации общества, вытекающие из такого видения (см : Миллер А. О дискурсивной природе национализма / Рго et Contra, 1997. Т. 2 № 4. С. 141-151));
• концепция территориальности Р. Сакка и теории национальной и политической идентичности, развитые Ф. Бартом, Э. Геллнером и Э. Хобсбаумом;
• концепция географического места и контекстуальный подход, развитый Дж. Эгню и другими авторами;
• решение проблемы масштаба в политической географии.
Рассмотрим каждое из этих достижений по отдельности.
Теория «мировых систем». Занимаясь политическими причинами социально-территориального неравенства и придя в этой связи к проблеме интернационализации производства и капитала, политико-географы начали изучать взаимосвязи между глобальным и национальным масштабом в политике. Одним из главных результатов в этом направлении стала политико-географическая интерпретация теории «мировых систем», предложенной американским историком и экономистом И. Валлерстайном и основывающейся на теории «длинных волн» русского экономиста Н.Д. Кондратьева [Wallerstein, 1979; Taylor, 1993].
В соответствии с этой теорией уже к XVI в. сформировалась единая капиталистическая экономика, под влиянием которой развивались отдельные страны. В ней Валлерстайн выделил три главных элемента: (1) единый мировой рынок, (2) наличие по крайней мере нескольких экономически мощных стран, ни одна из которых не могла его политически контролировать в одиночку. Формирование мирового рынка стало возможным именно благодаря конкуренции товаров множества стран; (3) трехзвенная иерархическая структура: ядро – полупериферия – периферия. Она обеспечивает, с одной стороны, господство стран «ядра» над странами «периферии», с другой – гибкость всей конструкции за счет среднего звена, амортизирующего противостояние между «ядром» и «периферией», комбинирующего в себе признаки того и другого. В периоды структурной перестройки мирового хозяйства и связанной с ней перекройки политической карты мира изменения происходят именно за счет «полупериферии»: одни, принадлежащие к этой категории страны, переходят на верхнюю ступень их иерархии, другие, наоборот, деградируют до состояния «периферии».
Пропорции между звеньями этой трехчленной структуры, характерной и для других социальных и территориальных систем, Валлерстайн проследил на разных фазах «длинных волн» Кондратьева, что позволило выявить перемещение мирового «ядра». В период господства западноевропейских стран, охвативший прошлое столетие, центр тяжести мировой экономики сместился из Великобритании в Германию, а затем, в наступившем в XX в. периоде «глобальной цивилизации», – на восток США. Ныне мировое «ядро» «дрейфует» по направлению к Азиатско-Тихоокеанскому региону, на запад США.
Теория Валлерстайна – Тейлора ввела в научный оборот идею о существовании структурных и исторических ограничений развития мировой экономики, препятствующих в пределах каждой фазы «длинных волн» преодолению обширной периферией своего зависимого статуса. Эта теория прежде всего экономическая: отношения господства и подчинения в мировых системах основываются на территориальном разделении труда и специализации стран каждого из звеньев иерархии на производстве товаров определенной сложности и специфическом сочетании его факторов (в частности, цене рабочей силы).
Однако теория Валлерстайна – Тейлора справедливо получила высокую оценку и политико-географов, поскольку она:
• впервые органически связала все пространственные уровни политики: (1) глобальный, определяющий основные тенденции развития мирового хозяйства; (2) национально-государственный, или идеологический, опосредующий восприятие человеком действительности, осознание им реального мира, развивающегося по универсальным глобальным закономерностям, (3) локальный уровень непосредственного опыта человека, на котором он живет и работает;
• способствует теоретизации геополитики, делает ранее сугубо описательную категорию «политическая карта мира» научной;
• применима для всех уровней исследования, ибо трехзвенная пространственная структура, детально проанализированная Валлерстайном и его последователями, носит всеобщий характер.
Важный вывод из теории Валлерстайна – Тейлора – доказательство ошибочности взгляда на мировое развитие как на некую единую траекторию, которую рано или поздно должны пройти все страны и районы. Распространение теории Валлерстайна–Тейлора среди географов устранило в политической географии крен в сторону исследований на уровне отдельных стран, явно обозначившийся в 1970-е годы. Вдохновляющие перспективы открывает соединение теории «мировых систем» с концепцией географического места – диалектическая связка глобального и локального.
Джонстон и Тейлор предприняли попытку вписать в широкий контекст теории «мировых систем» электоральную географию и органически интегрировать ее в «новую» политическую географию. Вслед за многими политологами, социологами и философами Тейлор задается вопросом: почему демократические страны, где проводятся свободные выборы, ограничены почти исключительно мировым «ядром»? Почему в странах «полупериферии» и «периферии» режимы, законно избранные на основе свободного волеизъявления избирателей, если и приходят к власти, то, как правило, на короткий период, деградируя затем в авторитарные режимы или уступая им власть в результате переворотов? (Taylor, 1993].
Политико-географы и политологи пытаются отвечать на этот вопрос, рассчитывая корреляции критериев демократического режима (возможность соревновательности политических партий, высокая степень политической мобилизации ими населения, свобода действий для оппозиционных сил, стабильность) с экономическими и географическими переменными. Такие корреляции объяснили относительную ограниченность распространения демократических режимов лишь отчасти. В отдельных странах выявлялось несоответствие между сравнительно высоким уровнем социально-экономического развития и отсутствием свободы выражения политических взглядов. Тем не менее Тейлор утверждает, что в нынешних западных государствах реализованы основные принципы программы социал-демократов. Для нормального функционирования и обеспечения массовой поддержки государство перераспределяет между социальными группами значительную часть национального дохода. Естественно, продолжает Тейлор, большой эффект от этого может быть достигнут лишь в странах, находящихся на достаточно высоком уровне экономического развития, т.е. в странах мирового «ядра». В странах «периферии» и «полупериферии», в условиях нехватки средств для активной социальной политики, соревнование политических партий в борьбе за власть – лишь один из путей ее завоевания и контроля, и часто единственной практической возможностью для удержания власти остается подавление и преследование политических противников или же проведение клиентелистской политики подкармливания определенных социальных или территориальных групп населения.
Концепция Тейлора, несомненно, интересна и полезна, но все же несколько преувеличивает значимость экономических факторов и недооценивает роль политико-культурных и исторических. В самом деле, на государственном строе сильнейшим образом сказываются различия между индивидуалистской и коллективистской культурами – наиболее общие различия, характеризующие дихотомию между демократическим Западом и авторитарным Югом и отчасти Востоком. Характерные черты индивидуалистской культуры – упор на личную инициативу, убеждение в том, что каждый должен сам заботиться о своем благополучии и благосостоянии семьи, чувство независимости от общественных институтов, вера в право на собственное мнение и независимую частную жизнь, в превосходство и универсальность этих ценностей.
Напротив, коллективистская культура предполагает убеждение в том, что сила человека – в принадлежности к определенным социальным группам или организациям: родственным кланам, этносам, партиям и др., вера в справедливость господствующих в обществе взглядов и авторитетов лидеров, стоящих во главе этих групп, законность права группы на контроль над частной жизнью человека и его взглядами, в обмен на лояльность тех, кто обеспечивает ему свою опеку. Естественно, индивидуалистская и коллективистская культуры обусловливают и отношение человека к власти и государству – к допустимости и пределам социального неравенства, способам завоевания и удержания власти, формам политической борьбы и т.д.
Важные политико-культурные рубежи основываются на отношении людей к неопределенности и риску в жизни. У жителей западных стран сформирована готовность к постоянным изменениям в конъюнктуре, сочетающаяся с определенной терпимостью и верой в силу законов, ограничивающих столкновение интересов установленными рамками. В других регионах, в частности на Востоке, распространены убежденность в незыблемости и рациональности существующих порядков, меньшая готовность к изменениям и нетерпимость к инакомыслию.
Таким образом, очевидно, что глубинные черты общественного сознания определяют значимость и сущность выборов в представительные учреждения по крайней мере не в меньшей степени, чем экономические факторы.
Концепции государства. Один из создателей геополитического подхода к анализу функций государства крупный английский политолог Э. Гидденс сравнил государство с «контейнером власти». Государство регулирует внутри своих границ все сферы деятельности, и если масштаб проблем выходит за эти территориальные рамки, то оно стремится расширить свое влияние и продемонстрировать его за своими пределами. Тейлор [Taylor, 1994] развил эту аналогию. На раннем этапе развития современные государства были действительно преимущественно «контейнерами власти», обеспечивавшими военную безопасность своего населения. Затем они превратились еще и в «экономические контейнеры», во все большей степени регулируя хозяйство, а еще позже, став национальными очагами формирующейся современной нации, – «контейнерами наций». В XIX в. государства приобрели также и роль «культурного контейнера», обеспечивая себе легитимность в глазах населения и культивируя для этого определенную систему социальных представлений об общности исторического прошлого и современных интересов всех жителей.
Кризис городов во второй половине 1970-х годов заставил географов обратиться к причинам усиления социальных контрастов. Изучая городские проблемы, они «вышли» на анализ регулирования государством и местными властями конкуренции между разными субъектами хозяйственной деятельности, крупными городскими, многозаводскими фирмами, мелкими предприятиями, государственными учреждениями и т.п. в борьбе за городские ресурсы – землю, благоприятную социальную среду и др. Это привело к растянувшейся на целое десятилетие дискуссии о роли государства в обществе и в территориальных системах, в ходе которой политическая география осваивала, с одной стороны, теории неоклассической политэкономии и политико-философские концепции либерализма, с другой – марксизм. Принципиальным водоразделом, предопределившим методологию и позиции политико-географов, стало отношение к основным теоретическим концепциям, трактующим роль государства в современном западном обществе.
Согласно первой концепции, главная задача государства – предоставление гражданам услуг, которые не могут быть эффективно организованы на рыночных принципах. Сторонники этой концепции полагают, что географы должны анализировать, во-первых, территориальные различия в потребностях людей в предоставляемых государством услугах в зависимости от социальной и возрастной структуры населения и других факторов. Во-вторых, географы призваны выявить доступность услуг государства и эффективность его деятельности по их обеспечению.
На практике многие из работ, написанных в русле этой теории, носили технократический характер, сводили вопрос лишь к оптимизации размещения государственных служб, тогда как он тесно соприкасался с гораздо более глубокими проблемами соотношения социального равенства, социальной справедливости и эффективности хозяйства – извечной дилеммы любого общества.
Вторая концепция – неолиберализм. Он особенно оживился в начале 1980-х годов, когда появилось множество работ, критически оценивающих экономическую деятельность государства как неоправданно скованную политическими мотивациями и потому неэффективную (например, об обусловленности государственных заказов, подрядов и инвестиций заинтересованностью находящихся у власти партий и политических деятелей в сохранении статус-кво или укреплении своих позиций).
В соответствии с третьей концепцией государство – прежде всего регулятор социальных конфликтов и распределения общественных благ. Поэтому оптимизация размещения государственных служб, предоставляющих социальные услуги, и их приближение к местам, где в них существует наибольшая потребность, – важное средство ослабления напряженности в обществе. Для сторонников этой концепции местные органы власти играют особо важную роль, поскольку нередко выступают в качестве буфера, гасящего социальные противоречия еще «внизу». Особый акцент делается на поиск способов разрешения конфликтов через механизмы представительной демократии на разных уровнях – от локального до общенационального. Разрабатываются рецепты ликвидации социальных перекосов, возникающих в результате реализации крупных проектов и частных инициатив, с помощью государственных институтов.
Среди сторонников точки зрения на государство как активного участника социальных конфликтов выделяется позиция радикальных географов, в основе взглядов которой – положения марксизма. Анализируя те же проблемы городской политики и социального неравенства в городах, приверженцы радикальной географии доказали, что социальная дифференциация в расселении глубоко отражается в общественном сознании и способствует воспроизводству неравенства в интересах капитала, взвинчивающего цены на землю и жилье при надежно обеспеченной защите этих интересов в центральных и местных органах власти. Важнейшей стала категория доступности ресурсов и услуг как функция не только времени и расстояния, но и социальных ограничений, в свою очередь, зависящих от распределения власти внутри общества. Большое внимание сторонники неомарксистских подходов уделили пространственно-отраслевой перестройке мирового хозяйства, ее обусловленности процессами интернационализации производства и капитала и ее политико-географическим последствиям.
Радикальные географы верно увидели в политизации географии путь к тому, чтобы придать ей практическую, конструктивную направленность. Так, французские географы, объединяющиеся вокруг журнала «Геродот», считают одним из главных принципов общественной значимости географии учет классового характера использования пространства на разных территориальных уровнях, различий в соотношении политических сил. Лакост подчеркивал, что в течение столетий география была по сути политической наукой, поскольку географы служили прямыми помощниками и консультантами правителей и политических деятелей, ибо практически всякое политическое решение имеет пространственное выражение. Вместе с тем в некоторых работах географов, придерживавшихся неомарксистских взглядов, капиталистическое государство упрощенно трактуется лишь как орудие в руках монополий, а любое правительственное решение – как акция в их интересах. С такой позиции выполнены работы, в частности, о политической мотивировке размещения государственных инвестиций, взаимосвязи региональной политики и расстановки политических сил.
Постмодернизм и теории «конструирования» пространства. Согласно постмодернистским концепциям в географии, основывающимся на трудах французского философа М. Фуко и английского географа Д. Харви [Harvey, 1989], значимость, характер восприятия и использование человеком или социальной группой пространства не зафиксированы раз и навсегда, а меняются в зависимости от социальной практики. Последняя состоит не только из действий, но и из политического дискурса в понимании Фуко, в ходе которого распространяются или укрепляются определенные социальные представления. Когда во время августовского путча 1991 г. защитники Белого дома строили баррикады, они прекрасно понимали, что собранные по окрестным дворам кучи металлолома не станут препятствием для бронетехники и вряд ли спасут их от пуль. Им было важно обозначить символическое пространство сопротивления – территорию, которую войска должны были атаковать.
Работами последних лет доказано, что дискурс играет огромную роль в формировании политической карты и, в более широком смысле, территориальности. Имеет значение даже использование определенных терминов. Если приводить примеры из опыта нашей страны, можно вспомнить, как в конце 1970-х годов из директивных органов поступило указание применять термин «развивающиеся страны», а не Третий мир. Тем самым подчеркивалось, что эти страны – не второстепенная часть глобальной геополитической системы, а самостоятельная структура, имеющая благоприятные перспективы. Позже, после распада СССР, украинское руководство всерьез настаивало, что нужно употреблять выражение «в Украине», а не «на Украине», и только так якобы правильно говорить о суверенной стране (тогда уж надо бы присоединиться к этим требованиям и Кубе).
Трудно переоценить символическое социально-психологическое и геополитическое значение топонимов. Так, по окончании войны немецкие названия городов, деревень, рек и т.п. в бывшей Восточной Пруссии в одночасье были заменены на русские. Переименованием занимались офицеры Генштаба. В начале 1970-х годов, после советско-китайских пограничных конфликтов, когда Китай претендовал на обширные территории в Сибири и на Дальнем Востоке, все топонимы там были русифицированы: Иман стал Далънереченском, Тетюхе – Дальнегорском и т.п. Символом особости Эстонии в позднеперестроечный период, когда дискутировался «региональный хозрасчет» – провозвестник близкой независимости, стало бессмысленное в русском языке второе «н» в конце слова «Таллинн». Тогда же предпринимались попытки внедрить в русский язык транслитерацию самоназваний республик и их столиц (например, Ашгабад или Хальмг-Танч). Не было резона спрашивать ратующих за это блюстителей правильности русского языка, почему бы тогда не писать «Пари» вместо привычного Парижа или «Ляйпцишь» вместо Лейпцига и почему бы России не возмутиться тем, что французы называют ее столицу «Моску», а итальянцы – «Моска». Ответ ясен – таков дискурс и императив формирования новой территориальности, государственности и границ.
В наше время, когда унаследованные от прошлого политические традиции постепенно теряют почву и общественное мнение повсеместно становится все более подверженным резким колебаниям, характер мирового геополитического порядка во многом определяют средства массовой информации (СМИ), способствующие его легитимизации в глазах избирателей. Так, именно СМИ, уделяя весной 1999 г. огромное внимание трагедии сотен тысяч албанских беженцев, сумели убедить общественное мнение западных стран в необходимости военной акции НАТО против Югославии. Например, во Франции в начале бомбардировок ее одобряли только 37-38% населения, тогда как к концу апреля – уже почти 70%.
Картина мира, которую рисуют СМИ, сильно отличается от реальной. Они отражают интересы политических и экономических элит своих стран, их внешнеполитические ориентации, восприятие потенциальных союзников и источников внешних угроз национальной безопасности. Решая, какое место уделить тому ли иному региону мира, стране, «горячей точке», СМИ вольно или невольно учитывают приоритеты государственной внешней политики, особенности восприятия и субъективные интересы читательской аудитории. То же наблюдается и на внутригосударственном уровне. Частота публикаций общенациональных российских газет о регионах России и их образ лишь отчасти коррелируют с объективной значимостью (численностью населения и экономическим потенциалом). Они в значительной степени определяется субъективными факторами, в том числе личностью и активностью губернатора, особенно если он рассчитывает на большое политическое будущее и ищет возможности для пропаганды своей деятельности в увязке с положительным имиджем своего региона [см.: Петров, Титков, 1998].
Таким образом, в каждой крупной стране, социальном и/или идеологическом сегменте ее общества складывается своя собственная, во многом мифологизированная картина мира. Иногда эти картины не только значительно разнятся, но и находятся в остром конфликте. Вполне закономерно, что теория конструирования пространства способствовала возрождению интереса к геополитике, но на новой основе. Современная геополитика в принципе отличается от традиционной геополитики силы и тесно связана с политической географией. Широкую известность приобрела критическая геополитика, концепция которой предложена Дж. О’Тоалом [O'Thuatail, 1996]. Термин «критическая» означает признание ангажированности всей традиционной геополитики, обслуживавшей интересы определенных государств или политических сил, и невозможности полной беспристрастности исследователя. О'Тоал с позиций постмодернизма рассматривает геополитику как политический дискурс, в котором доминируют государственные деятели, заинтересованные в формировании служащего их целям специфического и упрощенного геополитического видения мира. Современная геополитика понимает национальную безопасность не только как военную, но и экономическую, экологическую, культурную и т.д.
В отличие от традиционной геополитики силы, ее можно назвать геополитикой взаимозависимости. Государство более не воспринимается как единственный или бесспорно главный субъект политической деятельности на всех уровнях анализа. О'Тоал выделяет «высокую» и «низкую» геополитику. Высокая геополитика, называемая также практической или формальной, создается дипломатами, государственными деятелями, политиками, экспертами всех уровней. Низкая, или «популярная», геополитика складывается из набора мифов и социальных представлений о месте страны в мире, распространяемых системой образования, средствами массовой информации и официальной пропагандой, составляющих неотъемлемый элемент государственного строительства. Геополитическую нагрузку несут невинные, на первый взгляд, мультфильмы, карикатуры, мелькающие на экране телевизора картинки и даже поп-музыка [Dobbs, 2000]. Геополитика и формируемая в том числе на ее основе внешняя политика, еще недавно удел сильных мира сего, становятся элементами национального самосознания, и общественное мнение задает для нее все более жесткие рамки [Dijkink, I998; O'Loughlin, 1999]. И «высокая», и «низкая» геополитика способствуют динамике территориальности людей и социальных групп и изменениям на политической карте мира.
Политико-географы признали, что они сами способствуют формированию политического дискурса и несут за него ответственность. Согласно современной теории познания, принципы которой внедрялись, хотя и с разных позиций, представителями радикальной и гуманистической географии, а ныне разделяются большинством географов, специалисты в области общественных наук не могут быть беспристрастными: каждый из них – продукт своего времени и своей социальной среды. Географ не имеет права считать результаты своей работы универсальным, объективным знанием – это всего лишь отражение его личного опыта. Следовательно, и понятия, которыми он оперирует, представляют собой не объективные и извечные данности, а всего лишь средства для классификации предметов и явлений, меняющиеся в зависимости от обстоятельств, в том числе географических. Вовсе не абсолютны такие понятия, как общество, государство, народ, нация, раса, страна. Взять, например, черную и белую расы. Это совершенно разные понятия в Северной Америке и Бразилии, где метисов относят к «белым».
Создание и использование подобных категорий имеет вполне осязаемые и политически значимые пространственные последствия. Они – одна из основ идентичности человека, его представлений о том, что именно отличает социальную группу, с которой он себя отождествляет (своих), от других людей (чужих). На таких представлениях основывается отношение к национальным, религиозным, культурным, сексуальным и иным меньшинствам, маргиналам и т.п. Эти представления отражают диалектику самооценки и отношения к окружающему миру, в том числе отношение к вполне реальным географическим границам, например политическим и административным.
Постмодернистские подходы, по своей природе междисциплинарные, приводят к пересмотру многих традиционных понятий политической географии. Согласно постмодернистским взглядам в мире нет ничего жестко-исключительного, черно-белого, а существует неисчерпаемое разнообразие сочетаний и переходов от одного явления, процесса, периода к другому.
Политическое пространство и геополитическое положение. Одно из ярких проявлений такого подхода – дискуссия о понятии политического пространства и геополитического положения. Еще с 1950-х годов политико-географы подчеркивают, что с появлением дальней бомбардировочной авиации, затем ядерного оружия, баллистических ракет и атомных подводных лодок с неограниченным радиусом плавания как средств его доставки ни одно государство мира не могло считаться неуязвимым. Геополитическое положение многих стран, расположенных вдали от традиционных театров военных действий, значительно изменилось. Пространство и время «сжалось», поскольку высокая скорость ракет оставляет вовлеченным в конфликт сторонам крайне мало времени для принятия решений.
В силу процессов глобализации значение государства как главного уровня территориально-политической организации общества продолжало снижаться и дальше. Ни одно государство фактически не обладает абсолютным суверенитетом над своей территорией, так как согласно нормам международного права оно должно пользоваться и распоряжаться ею так, чтобы не нанести ущерба соседям, другим странам и окружающей среде в глобальном масштабе. Все большую роль в процессах глобализации играют нематериальные факторы – изменения в самосознании населения, в свою очередь, во многом объясняющиеся объективными экономическими причинами.
С появлением спутников связи и Интернета стало почти невозможно оградить какую-либо территорию от поступающей извне информации и идеологического воздействия. Виртуальное пространство становится политически осязаемым. Многие специфические в этническом и культурном отношении районы хотят большей самостоятельности и даже отделения. Вместе с тем состав населения многих регионов мира становится или и раньше был смешанным, и это не дает возможности провести жесткие, труднопроницаемые границы.
Требуется новая, гибкая территориально-политическая организация: лозунг «Жить вместе порознь» стал знамением времени. Происходящие в мире процессы описываются терминами «глокализация», «глокальный» – от глобального и локального. Иными словами, для каждого человека одновременно повышается роль глобальных (макро) и локальных (микро) факторов, определяющих условия его деятельности. Как полагает видный политолог Д.Элазар, в постиндустриальном мире для этого будут все более широко использоваться процедуры федерализма, и произойдет сдвиг от концепции суверенитета к концепции юрисдикции [см.: Elazar, I999].
Концепции мультикультуралнзма. С постмодернизмом тесно связано использование в политической географии концепции мультикультурализма. Ее суть в том, что ни одна культура даже в рамках одного общества и одной этнической группы не бывает однородна. Всегда есть субкультуры разных социальных слоев, мужчин и женщин, национальных и сексуальных меньшинств и т.п. Доминирование какой-либо одной субкультуры, рассматриваемой как стандартная, нормативная, есть результат целенаправленных действий ее носителей, облеченных политической властью, по искоренению или подавлению всего, что не вписывается в установленные ими нормы. Навязывая обществу свой дискурс, господствующие в обществе группы осуществляют свои властные стратегии.
Иными словами, понятие культуры относительно. На результат исследования влияет не только выбор объекта – конкретной версии культуры, но и восприятие мира самим исследователем, сформированным в определенной культуре. Действительно, современная политическая география – это в основном дисциплина белых мужчин англосаксонского происхождения. Сторонники концепции мультикультурализма в политической географии считают необходимым выявить подлинное многообразие общества, общие для разных групп угрозы и проблемы, связанные с единой природной и социальной средой обитания, жесткость социальных и территориальных границ и степень конкуренции между ними за экономические и социальные блага. Ставится задача определить истинную культуру прежде безгласных социальных групп, выявить политические и иные факторы, мешающие им выразить свое подлинное мнение, способствующие их дискриминации де-факто (даже если формально они имеют равные с другими группами гражданские права) и мешающие им участвовать в управлении.
Мультикультурализм на практике – это параллельное и независимое существование разных социальных групп и меньшинств, не препятствующее им реализовывать свои особые культурные цели, составляющее одну из основ так называемой со-общественной (co-societal) демократии [Лейпхарт, 1992]. В этом его коренное отличие от традиционных стратегий «плавильного котла», направленных на интеграцию всех групп в единую политическую нацию, объединенную единой культурой. Беда, однако, в том, что благородные устремления сторонников мультикультурализма часто приводят к углублению социальных границ между группами, усилению сегрегации, укреплению чувства национальной исключительности и повышению значимости коллективных прав за счет индивидуальных.
Концепция мультикультурализма привлекла особое внимание политико-географов, поскольку население многих крупных городов и районов мира становится все более разнородным в этническом и культурном отношении. Один из подходов состоит в определении расселения и способов сосуществования различных социальных групп на территории, другой – в изучении различии в образе жизни. Часто эти исследования связаны с анализом перспектив местного самоуправления на разных уровнях и его перестройкой на основе элементов со-общественной демократии и федерализма. В странах с переходной экономикой социальное многообразие общества только начинает проявляться и формы демократического представительства различных социальных групп лишь формируются. Так, в Польше предметом исследований стала реализация на политической сцене интересов национальных меньшинств (украинцев, белорусов, литовцев, немцев, евреев) и субэтнических групп (кашубов, мазурцев, силезцев и др.), многочисленных религиозных объединений, в том числе православных и особенно протестантских, молодежных и специфических профессиональных групп (духовенства, деятелей искусства и др.), сконцентрированных в определенных регионах.
Концепция территориальности и теории этнической и политической идентичности. Каждый из нас живет в определенном пространстве, времени и культуре. При этом пространство, в котором человек живет и действует, организовано по иерархическому принципу. «Первичная» ячейка, которую мы занимаем, – это пространство, окружающее наше тело. Его размеры зависят от национальной культуры: известно, например, что в нашей стране люди, ведя деловой или доверительный разговор, приближаются друг к другу гораздо ближе, чем это принято в других странах. Каждый из нас живет также в одном из городских кварталов или в каком-либо селении, где обычно приобретаются продовольствие и другие товары повседневного спроса, расположена школа, в которой учатся дети, медицинское учреждение, оказывающее первичную помощь, и т.д. В других кварталах города или района могут располагаться место работы, предприятия торговли и услуг периодического пользования, живут родственники и друзья.
Подобным же образом можно определить и более высокие территориальные уровни:
• область (регион);
• ареал проживания этнической группы;
• страна, государственные органы которой определяют законы, регулирующие основные сферы нашей деятельности;
• макрорегион, включающий несколько соседних и/или дружественных стран, континент;
• весь мир.
Таким образом, каждый человек в той или иной степени осваивает в течение своей жизни определенные иерархически организованные пространства, размеры и особенности которых зависят от его социального статуса, местной культуры и других факторов. Иными словами, отдельный человек и социальные группы людей обладают территориальностью. Американский географ Р. Сакк дал уже ставшее классическим ее определение: «попытка индивида или социальной группы контролировать или оказать влияние на людей, явления и взаимосвязи путем делимитации и контроля над географическим ареалом» [Sack, 1986, с. 19].
Пространство – не нейтральная для человека категория. Человек по-разному относится к разным территориям, и самоидентификация со многими из них играет важную роль в его сознании и поведении. Эти территории обозначались маркерами-символами еще в «примитивных» обществах. Сохранение природных памятников и исторических ландшафтов стало в эпоху глобализации элементом сопротивления нивелирующему воздействию массовой культуры. Поэтому разрушение этих маркеров идентичности посторонними силами (например, колониальными властями, переселенцами-колонами) исключительно болезненно воспринимается местными сообществами. Многие люди остро переживают отсутствие привычного ландшафта и его символов: они с трудом адаптируются к переезду в иную местность, испытывая настоящий кризис идентичности, особенно – в результате насильственной депортации. Этим проблемам посвящено уже немало географических исследований. Анализ территориальной идентичности человека (самоидентификации с определенной территорией) стал одним из важнейших направлений политической и социальной географии.
Идентичность человека всегда многообразна. Каждый из нас отождествляет себя, например, с людьми своего пола, своей профессии, уроженцами своей местности или города. Территориальная идентичность – лишь один из видов самоидентификации людей с социальными группами. Она имеет все более сложную организацию: ее главные виды – политическая (или национальная, если использовать термины, принятые в западной литературе) и этническая идентичности. Теории этнической и политической идентичности ныне широко используются в самых разных областях политической географии – в исследованиях государственной территории и границ, этнотерриториальных конфликтов и миграций, итогов выборов и политического дискурса. Имеется, например, уже много работ о символическом значении территории или географических мест как краеугольного камня территориальной идентичности [Newman and Paasi, 1998], политических границ как территориальных и социально-психологических маркеров разграничения «своих» и «чужих».
В исследованиях по территориальной идентичности можно различать два подхода. Первый из них сфокусирован на изучении ключевых признаков, определяющих сущность идентичности и, следовательно, позволяющих выявить ее территориальное ядро, по мере удаления от которого эти признаки ослабевают. В пределах полосы, в которой признаки разных идентичностей выражены одинаково, проходит граница между этническими или культурно-географическими группами. Второй подход, наоборот, нацелен на изучение функций установленной границы как демаркационной линии между ареалами идентичностей, способствующей их ослаблению или укреплению.
Проблема масштаба в политической географии. Крупнейший советский экономико-географ Н.Н. Баранский писал концепция места о том, что «игра масштабами» – и контекстуальный подход привилегия географии. Однако на более ранних этапах развития политической географии преобладал только один или два уровня анализа – глобальный и отдельного государства. Теперь уже можно с полным основанием утверждать, что изучение взаимосвязи между глобальным, (макро)региональным, национальным (государственным), районным и локальными уровнями и взаимодействия между происходящими на них разнообразными процессами действительно стало привилегией политической географии. Только «игра масштабами» позволяет правильно понять систему факторов, влияющих на политическую деятельность на разных уровнях, условия, мотивы и контекст, в котором принимаются политические решения. В качестве иллюстрации этого тезиса приведем пример урегулирования ситуации в Приднестровье.
Еще в 1990 г. поддержанные населением лидеры районов Молдавии вдоль левого берега Днестра, а также города Бендеры объявили о выходе из состава республики и образовании Приднестровской Молдавской республики (ПМР). Причиной стало принципиальное несогласие жителей левобережья с языковой политикой тогдашнего руководства Молдовы и его линии на объединение с Румынией. Конфликт далек от разрешения и сейчас. Его будущее зависит от локальных, региональных и глобальных факторов. В числе локальных факторов – прежде всего тяжелый экономический кризис, который переживает Молдова, отодвигающий в глазах людей приднестровский кризис на задний план в сравнении с проблемами поиска работы и заработков. Кроме того, успех переговоров между Кишиневом и столицей ПМР Тирасполем о создании «общего государства» зависит от позиции другой специфичной в этническом и культурном отношении части Молдовы – Гагаузии. Она может потребовать в «общем государстве» тот же статус, что и Тирасполь, если, конечно, власти Республики Молдова согласятся на создание федеративного государства или конфедерации. Наконец, многое определяется внутриполитической ситуацией в Кишиневе. Летом 2000 г. Молдова превратилась из президентской республики в парламентскую. Поскольку соотношение сил между фракциями парламента неустойчиво, на переговорах встал вопрос о надежном партнере и предсказуемости молдавской стороны.
На региональном уровне решение определяется ролью России и Украины как посредников и гарантов, а отчасти также и позицией Румынии, с которой Молдова установила особые отношения. Важно, что около 10% населения Приднестровья имеют российское гражданство. Россия остается главным внешнеторговым партнером и Молдовы, и Приднестровья.
В макрорегиональном (общеевропейском) и глобальном контексте решение конфликта зависит от отношений в геополитическом треугольнике Россия – страны СНГ – США (НАТО); проблемы расширения НАТО на восток, реализации программы «Партнерство во имя мира», давления на Россию Запада. Он требует эвакуировать склады боеприпасов бывшей советской 14-й армии с территории Приднестровья. Проблема заключается в том, чтобы избежать превращения Молдовы и некоторых других бывших советских республик в «серую» зону конфронтации между Россией и НАТО (Западом). Новая реальная или мифическая конфронтация вынудила бы страны Восточной Европы занять в ней жестко предопределенное место (за или против), вместо того чтобы всем вместе становиться полноправными участниками европейской интеграции. Таким образом, только рассмотрение в совокупности и взаимодействии процессов на всех трех уровнях помогает реалистически оценить события в регионе.
Доказано, что масштаб – это не только методологически удобный прием политико-географического анализа и не данность, а продукт деятельности общества. Тейлор выделяет три основных масштаба в политической географии:
•локальный, называемый также местом, под которым понимается поселение, близко расположенная группа поселений в пределах муниципалитета, город или его квартал. По Тейлору, локальный масштаб – это сфера личного опыта каждого человека;
• промежуточный уровень – г о с у д а р с т в о , стремящееся смягчить глобальные воздействие на локальный уровень – среду повседневной жизни – и адаптировать население к мировым процессам;
•глобальный масштаб. Именно на глобальном уровне, по мнению Тейлора, и происходят главные экономические процессы, предопределяющие жизнь людей, поэтому его можно определить как «масштаб реальности».
Например, в эпоху «холодной войны» гонка вооружений между США и СССР способствовала созданию рабочих мест в городах США, в которых размещались предприятия, получавшие военные заказы. Государство стремилось распределять их по территории таким образом, чтобы сократить безработицу в проблемных городах и районах. После ослабления, а затем и прекращения глобального военного противостояния государство пыталось смягчить последствия сокращений в военной промышленности для отдельных поселений, распределяя субсидии предприятиям и социальные пособия. Тейлор также назвал этот масштаб государства идеологическим, поскольку оно отвлекает людей от глобального уровня, от которого в действительности все зависит, переключая их внимание на местные проблемы. Поэтому политическая самоорганизация людей (создание партий и общественных движений) происходит до сих пор почти исключительно на уровне государства, не выходя на более высокие уровни [см.: Flint, 1999; Taylor and Flint, 2000].
Занимаясь проблемой масштаба в политической географии, американский географ Джон Эгню разработал концепцию места [см.: Agnew, 1987] и так называемый контекстуальный подход. Его суть составляют две главные идеи. Первая идея состоит в том, что место как первичная ячейка политического пространства служит ареной взаимодействия процессов, протекающих на разных уровнях–от глобального до локального. Действующие там общественные институты (церковные приходы, профсоюзные организации, местные СМИ и др.) способствуют формированию в сознании людей определенных представлений о мире, на которые они опираются, пытаясь приспособиться к внешним импульсам, исходящим от глобального, национального или районного уровня. Вторая идея заключается в том, что пространственное распределение политических процессов – от хода и итогов выборных кампаний до всплесков национализма и особенностей муниципальной политики–можно объяснить эффектом места (пространственным контекстом). Контекст –это отражение исторических, экономических и иных особенностей места и его взаимосвязей с миром (например, положения данного места в системах «центр – периферия» на разных уровнях – глобальном, национальном, районном, городской агломерации). Депрессивные районы Великобритании расположены в стране, входящей в мировое «ядро», но на экономической и политической «периферии» своего государства. Контекст также объясняет, каким образом географическое пространство модифицирует политическую деятельность и, в частности, как оно опосредует воздействие высоких территориальных уровней на локальный уровень – место.
Концепции контекста и места получили наиболее широкое применение в работах по электоральной географии. Традиционный подход – объяснение пространственной вариации в результатах голосования каким-либо фактором. При этом делается допущение, что он одинаково влияет на решение избирателей по всей территории страны. В этом случае ячейки территории выступают только как условная сетка для сортировки информации и расчетов. При подходе, предложенном Эгню, пространство, преобразующее воздействие общенациональных факторов в соответствии с историей и социальными особенностями каждого места, само выступает в качестве переменной, учитываемой при анализе. Поясним это на примере.
Воздействие общенационального фактора – кризиса в угольной промышленности и постепенного закрытия правительством Великобритании большинства шахт в 1970-х – начале 1980-х годов в некоторых шахтерских поселках привело к усилению влияния лейбористов, тогда тесно связанных с настроенным на непримиримую борьбу профсоюзом горняков. В других поселках такого эффекта не наблюдалось, несмотря на сходство социально-профессиональной структуры. Объяснить эти различия можно, лишь углубившись в историю мест: шахты в первой и второй группе поселков возникли в разное время, в них по-разному набирали рабочих и складывались разные традиции.
Хрестоматийный пример воздействия контекста на результаты голосования – так называемый эффект соседства, наблюдающийся и в России и впервые детально описанный в Великобритании. Его суть в том, что в районах традиционной поддержки той или иной партии часто наблюдается усиление голосования за нее по сравнению с ожидаемым при данной социальной структуре результатом [Весна-89, 1991]. Так, избиратели в лейбористских районах Великобритании, которые в других условиях обычно голосуют за консерваторов, следуют примеру своих соседей (откуда и название явления), и наоборот. Это объясняется и традициями, и социальной мобильностью (к примеру, дети шахтеров, ставшие мелкими собственниками или лицами свободных профессий, нередко сохраняли солидарность со своими соседями), и доминированием в общественной жизни поселения организаций, связанных с шахтерами и лейбористской партией и формирующих соответствующее общественное мнение. В России это также административное давление, понуждающее избирателей голосовать за нужную партию и ее кандидатов.
Контекстуальный подход разрешает извечное противоречие между двумя методологиями электоральной географии:
• между упором в объяснении пространственной вариации результатов голосования социально-экономическими факторами, а это чревато риском впасть в экономический детерминизм и слишком упростить действительную картину, и увлечением этнокультурными факторами, что также ведет к редукционизму;
• между использованием статистических и социологических методов. В первом случае результаты голосования сопоставляются с агрегированной по территориальным единицам социально-экономической статистикой, и следовательно, акцент делается на условия, в которых избиратели принимали решение отдать свой голос за определенную партию или кандидата. Во втором случае пространственная картина голосования объясняется социально-психологическими и индивидуальными особенностями избирателей с упором на процесс и мотивы принятия ими решений, для чего обычно нужна социологическая информация.
Каждый из этих путей имеет свои достоинства и недостатки. Но только контекстуальный подход позволяет одновременно рассматривать факторы, влияющие на избирателя на всех уровнях – от глобального до локального, от крупных социальных и территориальных общностей (народ, социально-профессиональная группа, население района) до конкретного человека. Результаты исследований с применением контекстуального подхода доказывают, что политическая дифференциация территории – это не только географический результат непространственных по сути процессов.
Политическая деятельность – это пространственный процесс, разворачивающийся в особом политическом пространстве. Поэтому политическая география несводима лишь к географическим аспектам политологии, но представляет собой отдельную дисциплину, способную получать оригинальные результаты, а не только конкретизировать выводы политологов или социологов.
Политические особенности места – это синергетический эффект экономической деятельности и политико-культурных условий, в которых она протекала в разные исторические эпохи. Эгню выделяет следующие элементы территориального контекста (см.: Agnew, 1996]:
• меняющееся территориальное разделение труда, которое выражается в пространственном распределении инвестиций, рабочей силы и средств производства. Каждый новый виток в его развитии оставляет на территории очередной экономический и культурный слой, создавая индивидуальную историю каждого места;
• доступность места или, в других терминах, его положение в сетях, по которым циркулирует информация и распространяются нововведения. В свою очередь, оно зависит от положения места в иерархии системы расселения, по отношению к государственным границам, лингвистическим рубежам, сетям коммуникаций, а также от уровня развития их технологии. Все эти факторы облегчают или затрудняют взаимодействие между местами;
• напряженность в отношениях между местом и центром, перераспределение государством средств между местами с целью поддержания доверия избирателей и легитимности режима;
• различия между местами в половозрастной структуре населения, а также социальные и этнические различия, их относительная важность для данного места, роль в зарождении и деятельности местных политических движений и популярности лидеров;
• требования местных политических движений по вопросам развития страны, района и местности, а также касающиеся перспектив социальных и этнических групп;
• «микрогеография повседневной жизни», определяющая каналы взаимодействия между людьми и социальными группами, связанные с решением проблем жилья, школ, досуга и т.п., и чувство привязанности к своему месту (локальную идентичность) – «общность судьбы».
Таким образом, географический контекст и особенности места задают направление политической активности избирателей. Для количественной оценки значения контекста предложены статистические модели, позволяющие определить вклад особенностей региона в общее изменение распределения голосов между партиями от выборов к выборам.
Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 1911; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!