XI НА ЮЖНОМ МЫСУ ОСТРОВА ЭЛАНД

 

3–6 апреля

 

В самой южной части острова Эланд находится старинная королевская усадьба, и называется она Оттенбю. Это огромное, воистину королевское поместье. Оно протянулось поперек всего острова — от берега до берега. А примечательно поместье тем, что оно всегда давало пристанище несметным стадам животных. В семнадцатом веке, когда короли ездили на Эланд охотиться, все поместье было, по сути, большим оленьим заповедником. В восемнадцатом веке здесь был конный завод, где разводили чистокровных жеребцов благородных пород, и овечья ферма, где содержались сотни овец. В наши дни в Оттенбю не найдешь ни чистокровных коней, ни овец. Вместо них там обитают огромные табуны молодых жеребят, предназначенных для шведских кавалерийских полков.

Пожалуй, во всей стране не найдется такого благодатного места, где бы лошадям жилось лучше, чем здесь, в Оттенбю. Вдоль всего восточного берега на четверть мили тянется старинный овечий выгон — самый большой на всем Эланде; жеребята могут там щипать траву, играть и резвиться так же свободно, как их дикие сородичи на безлюдных пустошах. Здесь же раскинулась и знаменитая дубрава Оттенбю с могучими вековыми деревьями, дающая прохладу в жару и защищающая от резкого эландского ветра. Надо добавить, что поместье Оттенбю отделено от остального острова длинной стеной, которая тянется от одного берега до другого. Благодаря этой полуразрушенной стене жеребята знают, где кончается заповедник, и остерегаются выходить за его пределы на другие земли, где их может подстерегать опасность.

Но в Оттенбю обитают не только домашние животные. В старинных удельных землях и дикие могут рассчитывать на убежище и защиту. Поэтому-то они и бродят там целыми стадами. На острове сохранились олени старинных родов. Здесь в изобилии водятся зайцы, утки-пеганки и серые куропатки. Кроме того, и весной, и поздним летом поместье становится местом отдыха многих тысяч перелетных птиц. А кормятся они и отдыхают по большей части на заболоченном восточном берегу, чуть пониже овечьего выгона.

Здесь-то и опустились дикие гуси вместе с Нильсом Хольгерссоном, добравшись наконец до острова Эланд. Остров, как и море, был окутан густым туманом. Но сквозь его завесу проглядывала полоска берега, где скопились бессчетные стаи птиц. И мальчик удивился, сколько их здесь, на такой узенькой полоске! Берег был низкий, песчаный, весь в заводях, усеянный камнями и кучами выброшенных на сушу водорослей. Нильс, будь его воля, и не подумал бы остановиться здесь на ночлег, но птицы, видимо, считали этот берег сущим раем. Дикие утки и серые гуси паслись на лугу; ближе к воде бегали улиты и разные береговые птицы. Нырки ловили в море рыбу, но самое большое оживление царило на низких, поросших водорослями отмелях вдоль берега. Птицы стояли там тесными рядами, заглатывая личинок, которые, должно быть, водились здесь во множестве. Несмотря на скученность, не слышно было, чтобы хоть одна-единственная птица пожаловалась, что ей не досталось корма.

Большинство птиц собирались лететь дальше и опустились на остров лишь передохнуть. И стоило только предводителю стаи почуять, что его сородичи как следует подкрепились, он говорил:

— Раз наелись, отправляемся в путь!

— Нет, погоди, погоди! Мы еще не насытились, — отвечали ему остальные.

— Это что же, вы будете есть до тех пор, пока не сможете шевельнуться? — спрашивал предводитель стаи, хлопая крыльями, и снимался с места. Но не раз случалось ему и возвращаться, так как его подопечные не могли заставить себя сразу следовать за ним.

Дальше всех от берега, на отмелях, поросших водорослями, расположилась стая лебедей. Они и не собирались выходить на сушу, а отдыхали, покачиваясь на воде. Время от времени лебеди опускали шею в воду и, раздобыв на дне что-нибудь лакомое, издавали громкие трубные крики.

Услыхав клики лебедей, Нильс поспешил в ту сторону, откуда они доносились. Ведь никогда прежде не выпадало ему счастье видеть диких лебедей вблизи, а тут они были совсем рядом.

Но лебединые клики привлекли не только мальчика. И дикие гуси, и утки, и серые гуси, и нырки, плавая меж отмелей, кольцом окружили лебедей и глазели на них. Лебеди, гордо вытягивая шею, отряхивались и поднимали крылья, точно паруса. Порой то один, то другой подплывал к дикому гусю или к большому нырку и бормотал несколько слов. И казалось, что птица, к которой обращался лебедь, оробев, едва осмеливалась раскрыть клюв для ответа.

Однако, нашелся один нырок, маленький, черненький баловник, которому надоели эти церемонии. Поспешно нырнув, он скрылся под водой. И тут же один из лебедей громко вскрикнул и поплыл, быстро-пребыстро перебирая лапками, так что вся вода вокруг покрылась пеной. Немного успокоившись, он остановился и снова принял свой прежний величавый вид. Но вскоре точно так же закричал второй лебедь, за ним третий…

Нырок не мог дольше оставаться под водой и появился на поверхности — маленький, черненький, злобный… Лебеди ринулись к нему, но увидав, какая это жалкая малявка, отвернулись, словно считая ниже своего достоинства сводить с ним счеты. Тогда проказник снова нырнул и снова стал щипать лебедей за лапки, больно-пребольно! Но хуже всего, что лебедям не удавалось при этом сохранять свою величавость. И царственные птицы решили покинуть неподобающее им общество. Громко захлопав крыльями, они как бы для разгона стремительно проплыли довольно далеко по воде, а потом взлетели.

Когда лебеди скрылись, стало ужасно пусто. И те, кто раньше радовался проделкам нырка, начали нещадно ругать его за дерзость.

Мальчик отправился обратно, но по дороге засмотрелся на улитов. Они были похожи на маленьких-премаленьких журавлей своим небольшим туловищем, долгими ногами, длинной шеей и легкими бесшумными движениями. Только улиты были не серые, а бурые. Они выстроились длинной вереницей там, где волны разбивались о берег. Когда волна наступала на сушу, улиты отбегали назад. Стоило волне отхлынуть, все они бежали за ней. И так улиты развлекались часами.

Самыми красивыми среди птиц были пеганки, земляные утки. Они, верно, приходятся сродни обыкновенным диким уткам: у них такие же тяжелые коренастые туловища, широкий клюв и плавательные перепонки на лапах. Однако наряжены пеганки не в пример пышнее: перья — белые, вокруг шеи широкое золотисто-черное ожерелье, на крыльях — зеркальца с зелеными, красными и черными переливами, кончики крыльев — тоже черные, а головки — изумрудно-черные, блестящие будто шелк. Стоило пеганкам выйти на берег, как другие птицы шипели:

— Гляньте-ка на них! Ишь расфуфырились!

— Не наряжайся они так, не пришлось бы им гнезда в глубоких норах строить. Могли бы, как все прочие, высиживать яйца на солнышке! — насмехалась бурая утка-кряква.

— Пусть их выхваляются! Все равно они уродки! С таким-то клювом! — презрительно сказала одна из серых гусынь.

И правда, у пеганок под клювом была большая шишка, сильно вредившая их красоте.

Неподалеку от берега чайки и морские ласточки, летая над водой, ловили рыбу.

— Что у вас за рыба? — спросила одна из диких гусынь.

— Это колюшка, эландская колюшка, самая лучшая колюшка в мире! — отвечала ей молоденькая чайка. — Хочешь отведать? — И, набив клюв мелкой рыбешкой, она подлетела к гусыне, желая ее угостить.

— Фи! Да неужто, по-твоему, я стану есть такую гадость? — фыркнула дикая гусыня.

На следующее утро по-прежнему стоял густой туман. Дикие гуси бродили по зеленой луговине и щипали траву, а Нильс спустился на берег, чтобы собрать устричные раковины. Их там было видимо-невидимо! Мальчик подумал — завтра он может оказаться в таком месте, где вообще не раздобыть еды. Надо бы набрать устриц про запас, но во что? Нильс решил смастерить какую-нибудь тару. Он отыскал на лугу прошлогоднюю осоку, жесткую и крепкую, и стал плести что-то вроде маленького ранца. Немало времени ушло на эту работу, но, закончив ее, мальчик остался очень доволен.

В обед к нему вдруг прибежали дикие гуси — узнать, не видал ли он белого гусака?

— Нет, его со мной не было, — отвечал мальчик.

— Он был с нами еще совсем недавно, — сказала Акка. — Ума не приложу, куда он подевался.

В смертельном испуге мальчик вскочил на ноги и спросил: не видали ли они орла или лисицу? А может, и человек объявился?

Но никто ничего подозрительного не заметил. Должно быть, белый гусак заблудился в тумане.

Вот так беда! Мальчик тотчас отправился на поиски. Туман скрывал его от посторонних глаз, и он мог бегать где угодно, но в то же время туман сильно мешал его поискам. Нильс добежал по южному берегу до самого маяка и пушки, стоявшей на крайней оконечности острова. Берег повсюду кишел птицами. Но нигде никаких следов гусака! Мальчик осмелился даже пробраться в усадьбу Оттенбю и заглянул в дупло каждого векового дуба. Гусака нигде не было.

Нильс искал его до тех пор, пока мог хоть что-то различать в сгущавшихся сумерках. Скоро совсем стемнело, и пришлось отправиться назад, к восточному берегу. Нильс шел, тяжело ступая, вовсе подавленный. Что с ним станется, если он не отыщет гусака? Ведь белый ему нужнее всех на свете!

Мальчик брел по овечьему выгону. Вдруг какое-то белое пятно вынырнуло навстречу ему из тумана. Да это же белый гусак, целый и невредимый! Мортен-гусак тоже страшно ему обрадовался.

— Я совсем заблудился в тумане, — сказал он. Целый день кружил и кружил по всему огромному лугу, но так и не отыскал дорогу к своим.

Мальчик, не помня себя от радости, обвил руками шею гусака, упрашивая его поостеречься и не отбиваться от других. И гусак торжественно обещал, что больше никогда в жизни так делать не станет. Никогда!

Но на другое утро, когда мальчик снова собирал на берегу раковины, прибежали гуси — узнать, не видал ли он белого гусака.

— Нет, не видал!

— Экая досада, гусак опять пропал. Наверно, опять заблудился в тумане, как вчера!

И снова Нильс, не помня себя от страха, бросился на поиски. Скоро он дошел до стены, окружавшей Оттенбю, и как раз в том месте, где стена обвалилась. Он легко перелез через нее и долго брел по прибрежной песчаной полосе, которая мало-помалу расширялась так, что на ней разместились и пашни, и луга, и крестьянские усадьбы. Искал он и наверху, на плоской возвышенности, занимавшей добрую половину острова; там не было никаких строений, кроме ветряных мельниц, а травяной покров был столь редок, что сквозь него просвечивал белый известняк.

Гусак как сквозь землю провалился. Уже вечерело, и надо было возвращаться на берег. На этот раз, должно быть, Мортен и в самом деле исчез. Нильс совсем пал духом и не знал, что делать.

Только он собрался снова перелезть через стену, как вдруг услыхал где-то рядом шум — обвалился камень. Обернувшись, он явственно различил — на каменистой осыпи, возле самой стены, что-то зашевелилось. Подкравшись поближе, он увидел, что на груду камней с трудом взбирается белый гусак и тащит в клюве какие-то длинные корешки. Гусак не заметил мальчика, а тот его не окликнул, решив, что сначала надо, пожалуй, разузнать, почему это он все время исчезает.

Вскоре ему все стало ясно. Сначала он услышал гусиное гоготанье, потом разглядел на самом верху каменистой осыпи молодую серую гусыню. Это она загоготала от радости при виде гусака. Мальчик подкрался еще ближе и услыхал, о чем они говорят. И вот что он узнал: у серой гусыни повреждено крыло, летать она не может. Стая ее умчалась, бросив гусыню одну. Она умерла бы с голоду, если бы накануне белый гусак не услыхал ее зова и не отыскал ее. Он стал носить ей корм. Теперь они оба надеялись, что она выздоровеет, прежде чем ему придется покинуть остров. Молодая гусыня все еще не могла ни летать, ни ходить, и это очень ее печалило. Гусак же утешал бедняжку, уверяя, что еще не скоро отправится в полет. Под конец он, пожелав ей спокойной ночи, пообещал прийти завтра.

Когда гусак ушел, мальчик сам забрался на каменистую осыпь. Он страшно злился. Надо же, как его провели! Он собирался заявить серой гусыне, что белый — его собственный гусак, который должен отвезти его в Лапландию. Пусть не надеется, Мортен не останется здесь ради нее. Но когда мальчик увидел гусыню ближе, он понял, почему гусак два дня носил ей корм и почему не хотел рассказывать, что помогает ей. У серой гусыни была самая красивая на свете головка, нежнейшее шелковистое оперение и удивительно кроткие умоляющие глаза.

Увидев мальчика, она попыталась скрыться. Но ее левое крыло волочилось по земле и мешало ей двигаться.

— Не бойся меня, — сказал мальчик, начисто позабыв то, что он собирался ей наговорить. — Я — Малыш-Коротыш, друг Мортена-гусака… — И смолк, не зная, что еще сказать.

Среди животных порой встречаются такие необыкновенные, что при виде их теряешься в догадках: кто они? Уж не заколдованные ли это люди? Такой была и серая гусыня. Лишь только Малыш-Коротыш рассказал ей, кто он такой, она, чарующе склонив головку, заговорила таким необыкновенно красивым голосом и с таким удивительным достоинством, что мальчик ушам своим не поверил: неужели речь ведет самая обыкновенная гусыня?

— Я так рада, что ты пришел мне помочь. Белый гусак рассказывал, что умнее и добрее тебя нет никого на свете.

От этих слов мальчик даже смутился. «Никакая она не птица, — подумал он. — Это наверняка заколдованная принцесса».

Нильсу страшно захотелось ей помочь, и он, сунув свои крошечные руки под перья, ощупал ее поврежденное крыло. Оно не было сломано — скорее вывихнуто.

— Потерпи немного! — попросил он и, крепко-крепко взявшись за крыло у основания, повернул его. Для первого раза — а Нильс впервые решился на такое — он проделал это быстро и ловко, но все же, должно быть, причинил гусыне нестерпимую боль. Бедняжка, громко вскрикнув, упала среди камней и не подавала признаков жизни.

Мальчик ужасно испугался. Он хотел ей помочь, вправить крыло, а она вдруг взяла да и умерла. Спрыгнув с высокой осыпи, Нильс побежал к берегу. Ему казалось, что он убил человека.

Наутро туман рассеялся, и Акка велела гусям готовиться в полет. Все с ней согласились, кроме белого гусака. Мальчик-то сразу понял, что Мортен не хочет улетать от серой гусыни. Но Акка не стала слушать его отговорок и пустилась в путь.

Нильс вскочил на спину гусака, и тот, медленно и нехотя, все же последовал за стаей. Мальчик искренне радовался, что они улетают с острова. Его терзали угрызения совести из-за серой гусыни и не хотелось рассказывать гусаку, что случилось, когда он попытался помочь ей. «Лучше, если Мортен-гусак никогда про это не узнает», — думал он, удивляясь все же тому, что белый гусак с легким сердцем улетает от серой гусыни.

И вдруг гусак повернул обратно. Мысль о ней пересилила все остальное. Будь что будет! Ну ее, эту Лапландию! Не может он лететь за стаей, зная, что юная беспомощная гусыня лежит там одна-одинешенька и умирает с голоду.

Несколько ударов крыльями, и он у каменистой осыпи. Но серой гусыни нет среди камней.

— Дунфин-Пушинка! Дунфин-Пушинка! Где ты? — без конца звал гусак.

«Лиса, наверно, наведалась сюда и унесла ее», — подумал мальчик. Но в тот же миг услышал, как ее дивный голос отвечает гусаку:

— Я здесь, Мортен-гусак, я здесь! Я принимала утреннюю ванну.

И из воды, цела и невредима, выходит свежая и чистенькая гусыня. Радостно рассказывает она гусаку, что Малыш-Коротыш вправил ей крыло, что она совсем здорова и готова сопровождать стаю.

Капли воды точно жемчужные брызги сверкали на ее отливающих шелковистым блеском перьях, и Малыш-Коротыш снова подумал: она — настоящая маленькая принцесса.

 

XII БАБОЧКА-ВЕЛИКАНША

 

Среда, 6 апреля

 

Гуси летели над продолговатым озером, которое отчетливо голубело внизу. У мальчика было легко на сердце. Он радовался полету, забыв, как печалился накануне, когда бродил по острову в поисках гусака.

В самой середине острова лежала голая возвышенность. Ее окружало кольцо доброй плодородной земли. И постепенно мальчик начал понимать то, о чем услышал вчера вечером.

Он отдыхал возле одной из многочисленных ветряных мельниц на холме. Вдруг появилось большое овечье стадо, а за ним два пастуха с собаками. Мальчик, сидевший в укромном местечке под мельничной лестницей, ничуть не испугался. Однако и овчары уселись на ту же самую лестницу старой мельницы, и мальчику оставалось лишь затаиться.

Один пастух, молодой парень, ничем не был примечателен; другой, почти старик, выглядел необычно: сам здоровый, костистый, а голова маленькая, лицо доброе и кроткое. Казалось, будто его тело и голова принадлежали двум разным людям.

Некоторое время он молча сидел, бесконечно усталым взором вглядываясь в туман. Потом заговорил с товарищем.

— Я расскажу тебе, Эрик, одну историю, — начал он. — Пришло мне как-то на ум, что в старину, когда и люди, и звери были не в пример крупнее нынешних, бабочки, наверно, тоже были куда больше.

Молодой не отвечал старику, но весь его вид как бы говорил: «Ладно уж, так и быть, уважу тебя, послушаю». Он вытащил из котомки хлеб с сыром и стал ужинать.

— Так вот, жила-была на свете бабочка, — продолжал старик. — Тулово у нее было много-много миль в длину, а крылья — широкие-преширокие, как озера. И до чего красивые были у нее крылья: лазурные, с серебристым отливом. Когда бабочка взлетала, все звери, птицы и насекомые глядели ей вслед.

Но в том-то и беда, что бабочка выросла огромной-преогромной, настоящей великаншей. Крылья еле-еле поднимали ее. Еще куда ни шло, если б она летала только над сушей! Ан нет, угораздило ее подняться над самым Балтийским морем! Да недалеко она залетела: поднялась буря и давай ее трепать. Тебе-то, Эрик, не надо объяснять, что такое шторм на Балтийском море. В один миг буря оторвала ей крылья и унесла их прочь. Бабочка, ясное дело, рухнула прямо в море. Долго ее кидало по волнам то туда, то сюда, пока не прибило на скалистую подводную отмель близ Смоланда. Тут она и осталась лежать, вытянувшись во всю длину.

Сдается мне, Эрик, что, если бы бабочка упала на берег, она бы вскоре истлела и рассыпалась в прах. Но раз уж она очутилась в море, то пропиталась известью и стала тверда как камень. Помнишь, сколько нам попадалось камешков на берегу? А ведь то были вовсе не камешки, а окаменелые гусеницы! Сдается мне, и с этой бабочкой-великаншей случилось то же самое: окаменела она и сделалась длинной узкой скалой, что и поныне высится в Балтийском море. А ты как думаешь?

Он замолчал в ожидании ответа.

— Я хочу услышать, к чему ты клонишь, — сказал молодой овчар и кивнул ему, продолжай, мол!

— Знай, Эрик, что наш остров Эланд, где мы с тобой живем, — и есть та самая древняя бабочка. Если присмотреться, то северный конец острова — это ее круглая головка, от нее тянется на юг узенькая передняя часть туловища, еще дальше к югу — задняя; сперва она расширяется, потом переходит в тонкое острие.

Тут пастух снова замолчал и взглянул на товарища — а вдруг тот не верит его словам? Но молодой овчар преспокойно продолжал есть и только кивнул старику: давай, мол, рассказывай дальше.

— Не успела бабочка превратиться в известковую скалу, как ветром нанесло семян разных трав да деревьев. Попытались они пустить в той скале корни, но не тут-то было — на голом и гладком камне зацепиться трудно. Долго-долго на острове не могло вырасти ничего, кроме осоки. Это уж потом появились и овсяница, и солнцецвет, и шиповник. Но и поныне на горе Альварет не так уж много растений. Думаешь, им не хватает тепла или света? Нет, гора со всех сторон открыта солнцу, просто земля на ней больно скудная. Никому и в голову не придет пахать на ее вершине — ведь слой земли там совсем тонок. Ну а если и впрямь гора Альварет и окрестные скалы образовались из тулова бабочки, то ты, наверно, спросишь: откуда же взялась земля под горой?

— В самом деле, — сказал овчар, — откуда она, любопытно узнать.

— Ну так вот! Остров Эланд пролежал в море великое множество лет, а за это время все, что носится по волнам — и водоросли, и песок, и раковины, — скапливалось вокруг него да так и осталось. Вдобавок еще камни да щебень попадали сюда с восточных и западных склонов. Мало-помалу берега острова расширились, и стали там расти и хлеба, и цветы, и деревья.

На самой вершине, на твердой спинке бабочки, пасутся только овцы, коровы да жеребята, а из птиц гнездятся одни лишь чибисы да ржанки. Тут нет никаких построек, кроме ветряных мельниц да нескольких сложенных из камня хижин, где ютимся мы, пастухи. Зато внизу, на побережье, раскинулись и большие крестьянские селения, и церкви с пасторскими усадьбами, и рыбацкие поселки, и даже целый город.

Старик выжидающе глянул на молодого. Тот, покончив с ужином, завязывал свою котомку.

— Непонятно, к чему ты клонишь? — спросил он.

Старый овчар все так же вглядывался в туман усталыми глазами. Они и устали-то, наверно, оттого, что вечно высматривали чудо, какого и на свете не бывает. Понизив голос до шепота, старик сказал:

— Одно хотелось бы знать, только одно: известно ли хоть кому-нибудь, что остров этот был бабочкой, летавшей здесь на больших блестящих крыльях? Знают ли об этом крестьяне, живущие в окрестных усадьбах под горой, рыбаки, промышляющие в море салаку, купцы в Боргхольме, дачники, наезжающие сюда каждое лето? Ведомо ли про то странникам, что бродят в развалинах замка Боргхольм, охотникам, что приходят сюда по осени стрелять куропаток, художникам, что сидят на горе Альварет и рисуют овец да ветряные мельницы?

— Ну да, — внезапно сказал молодой пастух, — кому-нибудь из тех, кто сидел здесь вечером на краю скалы, слушал пение соловьев в рощах под горой да глядел через пролив Кальмарсунд, наверняка приходило в голову, что остров это не простой и появился не как все другие острова.

— Хотелось бы знать, — продолжал старик, — неужто никому из этих людей никогда не мечталось приладить ветряным мельницам крылья, да такие огромные, чтобы они смогли поднять целый остров из моря. И заставили бы его летать, как бабочку. Вот это была бы бабочка! Всем бабочкам бабочка!

— Может статься, в словах твоих и есть доля правды, — сказал молодой овчар. — Летними ночами, когда небо чистое и его свод высоко-высоко вздымается над островом, и я порой думал: а остров-то не прочь подняться над морем и улететь далеко-далеко…

Но теперь, когда старику наконец удалось вызвать молодого на разговор, он не очень-то его слушал.

— Хотелось бы знать, — сказал он еще тише, — почему здесь, на горе Альварет, человека грызет какая-то непонятная тоска? Тоска эта терзала меня всю жизнь, и сдается мне, она закрадывается в душу всякого, кому доведется сюда ступить. Хотел бы я знать, понял ли кто, кроме меня: это оттого, что наш остров — бабочка, которая тоскует по своим крыльям.

 

XIII ОСТРОВОК ЛИЛЛА КАРЛСЁН

 

БУРЯ

 

Пятница, 8 апреля

 

Переночевав на северном мысу острова Эланд, дикие гуси направились к материку. С большим трудом, преодолевая порывы сильного южного ветра, который дул над проливом Кальмарсунд и относил стаю к северу, гуси пробивались к суше. Показались уже первые шхеры. Вдруг послышался страшный шум. Казалось, тысячи птиц рассекают могучими крыльями воздух. Вода внизу внезапно почернела. Акка на мгновение замерла, распластавшись в воздухе, затем стремительно начала снижаться. Она хотела посадить стаю на воду, но не успела. Их настиг сильный шквал. Западный ветер гнал пред собой тучи пыли, соленую морскую пену и мелких пташек. Он подхватил и диких гусей и, швыряя их в разные стороны, понес в открытое море.

Разыгралась ужасная буря. Напрасно дикие гуси пытались повернуть назад, это было им не под силу. Ветер уносил их все дальше и дальше в Балтийское море. Остров Эланд остался где-то позади, внизу простиралось лишь пустынное и безбрежное море. Оставалось только лететь и лететь по воле ветра.

«Нет, нельзя сдаваться на милость буре и нестись надо всем Балтийским морем», — подумала Акка. С большим трудом стая все же сумела опуститься на воду. Волнение на море с каждой минутой все нарастало и нарастало. Зеленоватые волны со зловещим шипением накатывались одна на другую, слово соперничая друг с другом: кто круче, чей пенный гребень выше. Но диких гусей не страшили морские валы. Казалось, они даже радовались им. Они не выбивались из сил, плывя наперерез волнам. Спокойно дождавшись, когда их подхватит очередная волна, птицы то взлетали на ее гребне, то падали вниз. Словом, забавлялись точь-в-точь как дети на качелях. Беспокоило их только одно: как бы не разогнало стаю.

Бедные наземные птицы, гонимые бурей, пролетая мимо, с завистью кричали:

— Счастливчики вы, умеете плавать! Вам-то горя мало!

Но это веселое развлечение таило в себе большую опасность: взлеты и падения на волнах усыпляли гусей. Им хотелось откинуть голову назад, сунуть клюв под крыло и заснуть. А нет ничего опаснее такого сна. И Акка непрерывно кричала:

— Не спите, дикие гуси! Кто заснет — отобьется от стаи! Кто отобьется от стаи — погибнет!

Гуси пытались бороться со сном, но тщетно. Они засыпали один за другим, да и сама Акка чуть не задремала. Вдруг она увидела, как в волнах мелькнуло что-то круглое, темное…

— Тюлени! Тюлени! Тюлени! — громко и пронзительно вскрикнула Акка и, хлопая крыльями, взмыла ввысь. Стая последовала за ней. Самое время! Один из тюленей подплыл уже так близко, что едва не схватил за лапки последнего замешкавшегося гуся.

И снова птиц подхватила буря и, не давая отдыха ни себе, ни им, погнала дальше в открытое море. Вокруг, насколько хватал глаз, виднелось только море, одно лишь пустынное бушующее море. Суши не было.

Набравшись храбрости, гуси снова опустились на воду. И все повторилось сначала: волны опять укачали их, опять им захотелось спать и опять приплыли тюлени. Не будь старая Акка настороже, ни один гусь не остался бы цел и невредим.

Весь день бушевала буря, весь день она бесчинствовала, нанося ужасающий урон бессчетным стаям птиц, которые как раз в это время года совершали перелет. Одних она сбила с пути и забросила в чужие края, где они умерли с голоду; другие, выбившись из сил, упали в море и утонули. Многие разбились о скалы, многие сделались добычей тюленей.

За целый день неистовство бури не ослабело, и под конец Акка стала думать: неужто и она, и ее стая обречены на гибель? Гуси смертельно устали, но вокруг по-прежнему, сколько они ни всматривались, не было видно никакого пристанища. Только на воде птицы время от времени могли передохнуть. Но к вечеру море внезапно покрылось огромными глыбами льда, ударявшимися одна о другую, и Акка больше не осмеливалась спускаться на воду. Она боялась, что льдины раздавят стаю. Дикие гуси пытались опуститься на эти глыбы, но один раз их смыла огромная волна, в другой раз на лед забрались безжалостные тюлени.

На западе море и небо уже окрасились багрянцем заката, а гуси все летели и летели куда-то, страшась наступления ночи. Этим вечером, полным неведомых опасностей, сумерки, казалось, настигали их быстрее обычного.

А земли по-прежнему не видно! Что будет со стаей, если всю ночь придется провести в море? Гусей либо затрут льдины, либо пожрут тюлени, либо буря разбросает их в разные стороны.

Зловещие черные тучи закрыли небо, поглотив луну; мрак быстро сгущался. Стало так жутко, что дрогнули даже самые мужественные сердца. Весь день над морем беспрерывно раздавались крики перелетных птиц, взывавших о помощи, но никто на них не отзывался. Теперь же, когда в кромешной тьме не видно было, кто кричит, в этих зовах чудилось нечто мрачное, устрашающее. А внизу в море со страшным грохотом сталкивались и разбивались плавучие льдины. Тюлени затянули свои дикие охотничьи песни. Казалось, небо и земля вот-вот столкнутся между собой.

 

ОВЦЫ

 

Крепко обхватив шею белого гусака, мальчик напряженно всматривался вниз, в море. Внезапно ему почудилось, что оно зашумело сильнее прежнего. Он поднял глаза. Прямо перед ним, на расстоянии всего лишь несколько метров, высилась мрачная голая скала с острыми выступами. У ее подножья неистово бились, кипели и пенились волны. Дикие гуси летели прямо на скалу, как будто не замечая ее. Вот-вот они ударятся о нее и разобьются насмерть!

«Как же это Акка вовремя не заметила, что им грозит?!» — мелькнуло у Нильса в голове. Скала была уже совсем рядом. И вдруг он увидел полукруглый вход в пещеру. Туда-то и направили гуси свой полет: еще миг, и они были в безопасности.

Но прежде чем радоваться такому чудесному спасению, не лишним было проверить, все ли укрылись в пещере. Юкси, Кольме, Нелье, Вииси, Кууси, шестеро гусят, — считала Акка, — белый гусак, Дунфин-Пушинка и Малыш-Коротыш. Но Какси из Нушьи, гусыни, которая всегда летела первой слева, не было. Она исчезла, и никто ничего не знал о ее судьбе.

Но гуси даже не очень огорчились, узнав, что одна лишь Какси отбилась от стаи. Старая и мудрая Какси знала все пути-дороги, все привычки гусей и наверняка сумеет отыскать их и вернуться в стаю.

Сквозь отверстие в пещеру проникал слабый свет, и гуси смогли оглядеться. Пещера была глубока и просторна. Гуси шумно радовались, что нашли такое великолепное пристанище на ночь, но вдруг кто-то заметил несколько зеленых точек, блестевших в темном углу.

— Это чьи-то глаза! — вскричала Акка. — Здесь прячутся какие-то огромные звери!

Гуси ринулись к выходу, но Малыш-Коротыш, лучше всех видевший в темноте, закричал:

— Куда вы? Не бойтесь! Это всего-навсего овцы, они лежат у стены!

Скоро глаза птиц привыкли к тусклой мгле пещеры, и они хорошо разглядели овец. Их было примерно столько же, сколько и гусей, да еще несколько крошечных ягнят. Огромный баран-великан с длинными закрученными рогами казался самым важным в стаде. К нему-то, низко приседая, и направились гуси.

— Рады встретиться в этом пустынном краю! — обратились они к барану. Но он словно и не слышал приветствия, продолжая молча лежать у стены.

Дикие гуси решили — овцы, как видно, недовольны тем, что они вторглись в их пещеру.

— Может, и не совсем пристойно было непрошеными гостями являться в ваше жилище, — сказала Акка. — Да что поделаешь, нас загнал сюда ветер. Мы день-деньской летели в эту страшную бурю, и нам было бы так кстати здесь переночевать.

Но и старую гусыню никто из хозяев долго не удостаивал ответом. Гуси услышали лишь, как несколько овец тяжело вздохнули. Акка хорошо знала, что овцы робкие и чудаковатые животные, но эти, казалось, вообще не имели ни малейшего представления о вежливости. Наконец старая овца с вытянутой унылой мордой жалобно проблеяла:

— Никто из нас не отказывает вам в пристанище, но наш дом — дом скорби, и мы не можем принимать гостей, как прежде.

— Да вы не беспокойтесь, — сказала Акка. — После того, что мы нынче претерпели, мы рады любому надежному местечку для ночлега.

Тут старая овца поднялась:

— Лучше бы вам лететь без отдыха в самую страшную бурю, чем оставаться у нас. Но раз уж вы здесь, не покидайте пещеры, не подкрепившись; чем богаты, тем и рады.

И она указала на яму с водой, рядом с которой лежала куча мякины и отрубей.

— Зима у нас на острове была нынче суровая, снежная, — продолжала старая овца. — Крестьяне, наши хозяева, привозили сено да овсяную солому, чтобы мы не подохли с голоду. А этот мусор — все, что осталось.

Гуси тотчас накинулись на еду. Они считали, что им очень повезло, и были в самом лучшем расположении духа. Правда, они заметили, что овцы чего-то боятся, но ведь всем известно, как пугливы эти животные. Вряд ли им грозит серьезная опасность! Насытившись, гуси собрались, как обычно, спать стоя. Но тут вдруг огромный баран поднялся и подошел к ним. Гусям никогда не приходилось видеть баранов с такими длинными толстыми рогами. И вообще, этот баран был не обычный: большой выпуклый лоб, умные глаза и благородная осанка придавали ему гордый и смелый вид.

— Я не хочу быть за вас в ответе и позволить вам заснуть, не рассказав, что на острове ненадежно, — молвил он. — В такие времена мы не можем принимать ночных гостей.

Тут Акка решила, что дело и впрямь нешуточное.

— Мы улетим сразу же, как только вы того пожелаете, — обещала она. — Но, может, вы поведаете нам сначала, что вас так терзает? Ведь мы ничего не знаем. Мы не знаем даже, куда попали!

— Это островок Лилла Карлсён, — ответил баран-великан. — Он находится близ Готланда,[14] и живут здесь одни лишь овцы да морские птицы.

— Вы — дикие овцы? — спросила Акка.

— Вы недалеки от истины, — согласился с ней баран. — Собственно, никаких дел с людьми у нас нет. Но есть старинный уговор меж нами и крестьянами из одной усадьбы на острове Готланд: они привозят нам корм в снежные зимы, а взамен уводят тех из нас, кто оказывается лишним. Островок мал, многих прокормить не может. Но обычно круглый год мы справляемся сами, а живем не в овчарнях с дверями и запорами, а в таких вот пещерах.

— Так, стало быть, вы тут и зимуете? — удивилась Акка.

— Да, — ответил баран. — Здесь на горе у нас круглый год тучные пастбища.

— Да вам живется куда лучше, чем многим другим овцам, — молвила Акка. — Ну, а что за беда вас постигла?

— Нынче зимой стояли лютые холода. Море замерзло, и три лисицы перешли сюда по льду да тут и остались. А кроме них, на островке опасных зверей не водится.

— Неужели лисицы осмеливаются нападать на вас?

— Днем-то нет; днем я могу постоять и за себя, и за своих овец с ягнятами, — сказал баран, тряхнув рогами. — Но лисицы подкрадываются к нам по ночам, когда мы спим в пещерах. Мы пытались бодрствовать, но надо же когда-нибудь и поспать: вот тогда-то они на нас и нападают. В других пещерах лисицы перерезали уже всех овец до единой, а там были стада не меньше нашего.

— Мало радости признаваться в своей беспомощности, — вступила в разговор старая овца. — Но мы беззащитны почти так же, как и домашние овцы.

— Думаете, лисицы придут сюда и нынче ночью? — спросила Акка.

— Да! А нам ничего не остается, как только ждать. Они были вчерашней ночью и украли ягненка. Они не успокоятся, пока хоть кто-нибудь из нас останется в живых. Так было во всех других пещерах.

— Но если вы будете столь трусливы, весь ваш род вымрет, — сказала Акка.

— Да, видно, скоро всем овцам островка Лилла Карлсён придет конец, — проблеяла старая овца.

Акка заколебалась. Не очень-то ей хотелось снова бросаться навстречу буре, но благоразумно ли оставаться в пещере, где ждут таких гостей? Поразмыслив немного, она повернулась к мальчику.

— Хочешь нам помочь, Малыш-Коротыш? — спросила она. — Тебе ведь это не впервой.

— Ясное дело, хочу, — ответил Нильс.

— Жаль, конечно, что ты не сможешь выспаться, — молвила дикая гусыня, — но не мог бы ты посторожить пещеру и разбудить нас, если явятся лисицы?

Мальчик не очень-то обрадовался словам Акки. Но все же лучше бодрствовать в пещере, чем снова броситься ночью навстречу буре. И он согласился посторожить.

Укрывшись от ветра за камнем у самого выхода из пещеры, он уселся поудобнее.

Буря понемногу стихала. Небо мало-помалу прояснилось, и отсветы месяца заиграли на волнах. Мальчик выглянул из пещеры. Она находилась довольно высоко, и к ней вела в гору узкая, крутая тропинка. Видно, тут и надо ждать гостей.

Лисиц пока не было видно. Зато на песчаной отмели у подножья горы Нильс увидел нечто, показавшееся ему в первый миг куда страшнее лисиц. Там стояли огромные великаны или каменные тролли, а может быть, то были просто люди. Нет, это ему вовсе не померещилось. Он видел громадных людей совершенно явственно. Одни стояли на берегу, другие у самого подножья горы, словно собираясь вскарабкаться наверх. У одних были огромные круглые головы, у других головы не было, у третьих — не было рук. Но попадались среди них и такие, у которых спереди и сзади торчал горб. Подобных диковин Нильсу никогда прежде видеть не доводилось.

Смертельно испуганный, мальчик совсем забыл, что стоит на страже. Но вдруг он услыхал, как чьи-то когти царапнули о камень, и увидел, как по откосу карабкаются три лисицы. Теперь, когда опасность была близка, мальчик сразу успокоился и уже ни капельки не боялся. Надо будить гусей! «А как же овцы?» — неожиданно пришло ему в голову. Нельзя же бросать их на произвол судьбы. И он надумал поступить по-своему.

Нильс кинулся в пещеру и растолкал барана-великана.

— Поднимайтесь, батюшка! Попугаем маленько этих лисиц! — и с этими словами мальчик взлетел на спину барана.

Хоть он и старался не шуметь, лисицы, должно быть, что-то услыхали. Подкравшись к пещере, они стали совещаться.

— Наверное, это овцы шевелятся, — шепнула одна. — Может, они проснулись?

— Давай иди, — пролаяла вторая. — Все равно они нам ничего не сделают!

— Нечего мешкать! — поддержала ее третья.

Лисицы тихонько прокрались в пещеру и остановились, принюхиваясь.

— Кого мы схватим нынче? — спросила первая.

— Барана-великана, — ответила та, что кралась последней. — Потом легче будет разделаться с остальными.

Сидя на спине старого барана, мальчик внимательно следил, как крадутся лисицы. Выбрав миг, он прошептал:

— Бодай их! Вперед!

Удар огромных рогов — и лисица, что кралась первой, отлетела к выходу из пещеры.

— Теперь левее! — крикнул мальчик, поворачивая огромную голову барана в сторону второй лисицы.

Новый страшный удар пришелся ей прямо в бок; она несколько раз перевернулась, вскочила — и была такова. Мальчику очень хотелось проучить и третью, но той уже и след простыл.

— На сегодняшнюю ночь с них хватит, — сказал мальчик.

— И я так думаю, — согласился баран-великан. — Ложись-ка теперь ко мне на спину да заройся поглубже в шерсть. Ты заслужил хороший сон и теплую постель после всего, что тебе пришлось нынче вынести.

 

ЧЕРТОВ ПРОВАЛ

 

Суббота, 9 апреля

 

На другой день баран-великан посадил Нильса на спину и стал показывать ему свои владения. Остров состоял из одного-единственного могучего утеса и напоминал громадный дом с отвесными стенами и плоской кровлей. С этой кровли-вершины, покрытой тучными пастбищами, Малыш-Коротыш хорошо рассмотрел остров и нашел, что он словно был создан для овец. На горе почти ничего не росло, кроме овсяницы да тех густых, низких, с пряным запахом трав, которые так любят овцы.

Но с этой кручи виден был не только овечий выгон, но и простиравшееся внизу море. На сей раз уже синее-синее, ярко освещенное солнцем, оно катило свои сверкающие волны, то наступая на берег, то отступая от него. Местами, встречая скалистые выступы, волны рассыпались пенными брызгами. Прямо на востоке поднимались ровные, широко раскинувшиеся берега острова Готланд, на юго-западе лежал большой остров Стура Карлсён — такой же утес, как и маленький островок Лилла Карлсён. Когда баран-великан подошел к самому краю горной вершины, мальчик увидел на отвесных склонах прилепившиеся к ним птичьи гнезда. А в синем море, прямо под ним, уютно и мирно покачивались на воде чайки, гаги, буревестники, кайры и гагарки, занятые ловлей салаки.

— Какой прекрасный край! — восхитился мальчик. — Видно, вам хорошо здесь живется!

— Да, здесь и вправду неплохо, — согласился баран.

Похоже, он хотел еще что-то добавить, но смолчал и только вздохнул.

— Будешь бродить один — остерегайся расселин, что тянутся вниз с горы, — предупредил он немного погодя Нильса.

Скала и в самом деле во многих местах была изрезана глубокими и широкими расселинами, то тут, то там в ней зияли дыры и провалы. Самый большой из них назывался Чертов провал. Он был глубиной в несколько саженей и примерно в сажень шириной.

— Свалится туда кто-нибудь — ему конец, — заметил баран-великан.

И мальчику показалось, будто он сказал это неспроста.

Потом баран спустился вниз, на берег, и здесь Нильс смог уже вблизи разглядеть тех самых великанов, которые так напугали его ночью. Это были всего лишь скалистые столбы. Баран-великан называл их «останцы».[15]

Мальчик не мог наглядеться на них и думал: «Уж если когда-нибудь жили на свете тролли, что обернулись потом каменными столбами, так это, должно быть, они и есть».

Хотя песчаная отмель была очень красива, мальчику скоро захотелось подняться обратно на вершину горы. Здесь внизу ему стало жутко. Лисицы, видно, устраивали тут свои пирушки: на каждом шагу попадались обглоданные скелеты овец и не до конца съеденные туши. Встречались и вовсе нетронутые мертвые овцы — хищницы набрасывались порой на беззащитных животных отнюдь не потому, что их мучил голод, а только забавы ради, из одного охотничьего задора.

Баран-великан, не останавливаясь, спокойно проходил мимо мертвых овец, а Нильс при виде их испытывал настоящий ужас.

Снова поднявшись на вершину горы, баран-великан сказал:

— Хоть бы кто-нибудь умный и смелый увидел, какое здесь творится зло! Он не успокоился бы до тех пор, пока не покарал лисиц.

— Но лисицам ведь тоже надо чем-то кормиться, — возразил мальчик.

— Да, это так, — согласился баран. — Если бы лисицы истребляли животных ровно столько, сколько надобно, чтобы прокормиться, они были бы в своем праве. А эти — настоящие злодейки!

— Но крестьяне, хозяева острова, могли бы приехать сюда и помочь вам, — сказал мальчик.

— Они бывали здесь не раз, — ответил баран-великан, — но, увидев их, лисицы прячутся по пещерам да ущельям, и крестьянам не удается их подстрелить.

— Уж не думаете ли вы, что такой бедняга малыш, как я, может справиться с лисицами? Ведь это оказалось не под силу ни вам, ни даже крестьянам!

— Ты хоть мал, да удал и можешь многое сделать, — ответил баран-великан.

На этом они расстались.

Судьба овец очень тревожила мальчика. И, усевшись неподалеку от диких гусей, которые паслись на отлогом склоне, он стал думать, как помочь овцам. «Поговорю-ка я с Аккой и Мортеном-гусаком, — решил он, — может, они дадут мне добрый совет».

Немного погодя белый гусак посадил мальчика на спину и отправился вместе с ним в сторону Чертова провала.

По открытой горной вершине не спеша ковылял большой белый гусак. Он даже не пытался укрыться за кочками и бугорками, хотя предосторожность вовсе не помешала бы ему — ведь он был так приметен. Похоже, вчерашняя буря сильно потрепала птицу. Гусак хромал на правую лапку, а его левое крыло, точно сломанное, свисало и волочилось по земле.

Белый гусак вел себя так беззаботно, словно никакой опасности и в помине не было; не глядя по сторонам, он спокойно пощипывал травку. Мальчик, вытянувшись во весь рост, лежал на его спине и безмятежно глядел в синее небо. Он был уже таким умелым наездником, что без труда стоял и лежал на гусиной спине.

Могли ли столь беспечные мальчик и гусак заметить, как на склоне горы появились три лисицы? Вначале хищницы, знавшие, что задрать гусака на открытом месте почти невозможно, и не помышляли об охоте. Но так как заняться им было больше нечем, они, спустившись в одну из расселин, попытались приблизиться к гусаку. Крались они очень осторожно, чтобы он и тени их не приметил. Лисицы были совсем недалеко, когда белый гусак, раскинув крылья, сделал попытку взлететь. Однако подняться ему не удалось. Обрадованные лисицы, решив, что он не может летать, уже не скрываясь, во всю прыть пустились к нему. На всякий случай они все же старались держаться под прикрытием кочек и камней. А гусак, казалось, по-прежнему не замечал, что за ним охотятся. И только когда лисицы разбежались для последнего прыжка, он метнулся в сторону. Лисицы проскочили мимо, но тут же вновь ринулись за убегавшим и прихрамывавшим гусаком.

Нильс, сидя задом наперед на спине гусака, громко подзадоривал их:

— Эй вы рыжие! Заелись бараниной! Не можете даже гуся догнать!

Обезумевшие от злости хищницы мчались за своей добычей что было сил. А гусак все удалялся от них в сторону большого провала. Приблизившись к нему, он, захлопав крыльями, перемахнул на другую сторону и, не останавливаясь, понесся было дальше. Но Нильс, похлопав его по шее, приказал:

— Стой, Мортен-гусак!

В тот же миг у них за спиной послышался тяжелый шум падения, дикий вой, царапанье когтей. Лисиц — как не бывало!

На другое утро смотритель маяка на острове Стура Карлсён нашел подсунутый под дверь кусок коры. Косыми буквами на ней было нацарапано:

 

«Лисицы на острове Лилла Карлсён упали в Чертов провал. Поймайте их!»

 

Смотритель маяка так и сделал.

 

 

XIV ДВА ГОРОДА

 

ГОРОД НА ДНЕ МОРСКОМ

 

Суббота, 9 апреля

 

Наступила тихая, ясная ночь. Дикие гуси устроились на ночлег не в пещере, а на открытой горной вершине. Нильс лежал рядом с Мортеном в низкой сухой траве.

Луна светила так ярко, что мальчику было трудно заснуть. Он лежал и думал: сколько же дней прошло с тех пор, как он покинул свой дом? И подсчитал, что с того дня минуло три недели. Значит, сегодня Пасха.

«Нынче ночью все старухи-троллихи вернутся домой со своего ночного сборища на Блокулле,[16] Синей горе», — подумал он и усмехнулся.

В троллих и ведьм Нильс ни капельки не верил. Вот домового и водяных он немного побаивался.

Но какая бы нечисть ни показалась сейчас вблизи, он бы ее непременно увидел. С неба лился такой яркий свет, что ни одна черная точка не могла бы появиться незаметно.

Вскоре раздумья Нильса были прерваны необыкновенно красивым зрелищем. Высоко в небе плыла луна, полная, круглая, а рядом, чуть опережая ее, летел большой аист. Он появился неожиданно, словно вынырнув из самой луны. Под светлым куполом неба аист казался черным, а его распластанные крылья будто касались краев луны. Нильс отчетливо, словно на рисунке, видел его небольшое туловище, вытянутую узкую шею, свисавшие вниз длинные тонкие ноги. «Да ведь это господин Эрменрих!» — узнал аиста мальчик.

Несколько мгновений спустя аист (это был в самом деле господин Эрменрих) опустился рядом с мальчиком. Решив, что Нильс спит, он осторожно тронул его клювом.

Мальчик тотчас уселся на траве.

— Я не сплю, господин Эрменрих, — сказал он. — А как вы очутились здесь среди ночи и что нового в замке Глиммингехус? Вы желаете поговорить с матушкой Аккой?

— В такую светлую ночь трудно заснуть, — отвечал господин Эрменрих. — Вот я и отправился сюда, на островок Лилла Карлсён, разыскать тебя, друг мой Малыш-Коротыш. Что ты находишься здесь, я узнал от одной сизой чайки. А я гнездую в Померании и в Глиммингехус еще не перебрался.

Нильс был очень рад видеть господина Эрменриха. Они болтали обо всем на свете, словно старые друзья. Аист даже пригласил мальчика прокатиться верхом в такую чудную ночь.

Нильс охотно согласился, но попросил вернуться к диким гусям до восхода солнца.

Эрменрих обещал, что он так и сделает. Нильс уселся на него верхом, и аист тут же взмыл ввысь. Господин Эрменрих вновь полетел прямо к луне. Он поднимался все выше и выше, оставляя море далеко внизу. Полет его был так легок, что казалось, будто он недвижно парит в воздухе.

Мальчик думал, что ночное путешествие только начинается, но господин Эрменрих вдруг стал снижаться.

Он опустился на пустынном морском берегу, покрытом ровным слоем мелкого песка. Вдоль берега тянулся длинный ряд холмов, поросших на вершинах песчаным овсом. Холмы были не очень высоки, но все же мальчик не мог разглядеть, что там за ними.

Примостившись на песчаном бугре, господин Эрменрих поднял одну ногу и, прежде чем сунуть голову под крыло, дал Нильсу совет:

— Можешь побродить часок по берегу, Малыш-Коротыш, пока я отдыхаю. Но не уходи далеко, а не то заблудишься.

Мальчик отправился к холму, чтобы с его высоты оглядеться вокруг. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как наткнулся носком своего деревянного башмака на что-то твердое. Нагнувшись, он увидел на песке маленькую медную монетку, изъеденную ржавой зеленью и оттого ставшую почти прозрачной.

Монетка никуда не годилась — Нильс даже не подумал сунуть ее в карман, а отшвырнул прочь носком башмака.

Выпрямившись, он не поверил своим глазам: в двух шагах от него поднималась высокая темная стена с большой башней над воротами.

Всего минуту назад, когда мальчик наклонился над монеткой, перед ним расстилалось море, безбрежное, сверкающее. Теперь его словно заслонила длинная зубчатая крепостная стена с башнями. В том месте, где прежде виднелась покрытая водорослями отмель, открылись в стене большие ворота.

«Да, без волшебства тут не обошлось! — подумал Нильс. — Но особо опасаться, наверное, нечего; ведь это не тролли, не домовые и не водяные, с которыми так страшно встречаться ночью».

Обуреваемый желанием узнать, какие диковины скрываются за великолепной стеной, он вошел в ворота. Под аркой сидели сторожевые, разодетые в пестрые платья с буфами на рукавах, и, отставив алебарды, играли в кости. Они так увлеклись игрой, что не обратили внимания на мальчика, поспешно проскользнувшего мимо.

За воротами находилась просторная площадь, вымощенная большими каменными плитами. Вокруг стояли прекрасные высокие дома, меж ними открывались длинные узкие улицы. На площади перед воротами толпился народ. Мужчины были в длинных, отороченных мехом плащах, в шелковых панталонах. На голове они носили сдвинутые набекрень береты с перьями, на груди — тяжелые драгоценные цепи. Они были так разнаряжены, что вполне могли сойти за королей.

Женщины разгуливали в остроконечных чепцах и в длинных платьях с узкими рукавами. Они были тоже красиво одеты, но по щегольству, пожалуй, уступали мужчинам.

Все было ну прямо как в старинной книжке сказок, которую матушка как-то вынимала из своего сундука, чтобы показать Нильсу. Он с трудом верил тому, что видел.

Сам город поражал еще большей роскошью и великолепием, нежели наряды его обитателей. Обращенные к улице фасады домов, казалось, состязались между собой в красоте.

Позднее мальчик вспоминал, что видел ступенчатые фронтоны с фигурами Христа и его апостолов, стены со статуями в нишах, с многоцветными витражами, стены, казавшиеся полосатыми или клетчатыми от украшавшего их белого и черного мрамора.

Восхищаясь всеми этими чудесами и желая получше осмотреть необыкновенный город, Нильс ускорил шаги.

«Ничего подобного я никогда не видел и, наверное, ничего подобного в жизни не увижу», — повторял он самому себе.

Вскоре мальчик уже бежал по улицам города — вверх-вниз, вниз-вверх. Улицы были тесны и узки, но вовсе не пустынны и мрачны, как в знакомых ему городах. Повсюду были люди. Дряхлые старушки, сидя у дверей домов, пряли, но только без прялки, с помощью одного лишь веретена. Лавки купцов, словно торговые ряды на ярмарке, были открыты в сторону улицы. Возле своих домов трудились ремесленники. В одном месте варили ворвань, в другом дубили кожи, в третьем вили веревки.

Будь у мальчика побольше времени, он мог бы выучиться любому ремеслу. Нильс видел, как оружейники ковали тонкие кольчуги, а золотых дел мастера вправляли драгоценные камни в кольца и браслеты, как токари работали на токарных станках, башмачники подшивали подошвы к мягким сафьяновым башмакам, золотопряды сучили золотые нити, а ткачи ткали серебром и золотом.

Но мальчик нигде не останавливался, он спешил осмотреть этот внезапно возникший город, который мог — кто знает? — вдруг так же внезапно исчезнуть, как и появился.

Высокая стена окружала город точь-в-точь как изгородь пашню. Он видел эту зубчатую крепостную стену, украшенную башнями, в конце каждой улицы. По городской стене расхаживали ратники в сверкающих латах и шлемах.

Обежав весь город, мальчик оказался у ворот, выходивших к морю, прямо в гавань. Здесь стояли старинные суда с банками для гребцов и надстройками на носу и на корме. Некоторые суда, уже пришвартованные, принимали на борт кладь, другие только еще бросали якоря. Обгоняя друг друга, спешили носильщики и купцы. Повсюду царили суета и оживление.

Не задерживаясь и в гавани, Нильс свернул в город. Вскоре он вышел на большую площадь Стурторгет, где возвышался величественный собор с тремя высокими колокольнями и глубокими стрельчатыми арками ворот, украшенных барельефами. Стены были так изукрашены скульптором, что найти гладкий камень было невозможно.

А какое роскошное убранство внутри храма! Через открытые двери видны были золотой крест, мерцавший золотом кованый алтарь, священнослужители в шитом золотом облачении. Напротив собора стоял дом с башенками на крыше и одной-единственной, узкой и высокой, чуть не до небес, башней посредине. Как видно, то была ратуша. А меж собором и ратушей, вокруг всей площади, высились прекрасные дома с затейливо изукрашенными фасадами.

Решив, что самое любопытное он уже осмотрел, уставший Нильс пошел медленнее. Улица, на которую он свернул, была торговой. Наверное, здесь-то горожане и покупали свое роскошное платье. Множество людей толпилось в торговых рядах, где купцы раскидывали на прилавках цветастый тугой шелк, добротную златотканую парчу, переливчатый бархат, легкие, прозрачные платки и тонкие, будто паутинки, кружева.

Прежде, когда мальчик несся во всю прыть, никто не обращал на него внимания. Люди принимали его скорее всего за пробегавшего мимо серенького крысенка. Теперь же, когда он медленно шел по улице, один из купцов, разглядев его, начал зазывать к себе.

Нильс испугался и готов был уже ринуться прочь, но купец, широко улыбаясь, призывно махал ему рукой и расстилал на прилавке штуку роскошной шелковой камки, словно желая соблазнить мальчика.

Нильс отрицательно покачал головой. «Мне никогда в жизни не разбогатеть так, чтобы я смог купить хотя бы аршин такой материи», — думал он.

Теперь его заметили и в других лавках. Куда ни глянь, вдоль всей торговой улицы в дверях стояли купцы, зазывая Нильса к себе. Оставив именитых покупателей, купцы занялись только им. Они бросались в самые укромные уголки своих лавок, доставая оттуда лучшие товары, чтобы предложить ему. От спешки и нетерпения у них дрожали руки.

Заметив, что мальчик продолжает идти своим путем, один из купцов перемахнул через прилавок и остановил его, схватив за руку. Затем выложил перед ним шитую серебром парчу и тканые ковры, переливающиеся всеми цветами радуги. Нильс рассмеялся. Неужели купец не понимает, что дорогие товары не для такого нищего бедняка, как он? Пусть увидит: у него ничего нет, тогда он оставит его в покое. Мальчик вытащил пустые руки из карманов и показал их купцу.

Но тот поднял один палец и, кивая головой, стал придвигать к нему груду роскошнейших товаров.

«Не может быть, чтобы все это стоило одну золотую монету», — усомнился Нильс.

Купец тем временем вынул стертую монетку самого малого достоинства и показал ее мальчику. Он просто сгорал от желания что-либо ему продать. К вещам, лежавшим на прилавке, он добавил два больших тяжелых серебряных кубка.

И Нильс не выдержал. Прекрасно зная, что у него нет ни единой монетки, он все же стал рыться у себя в карманах.

Другие купцы вытягивали шеи, пытаясь высмотреть, состоится ли торг. Заметив, что мальчик ищет в карманах деньги, они, набрав полные пригоршни золотых и серебряных украшений, перегнулись через прилавки и стали предлагать их ему, давая понять знаками, что в уплату им нужна всего-навсего одна мелкая монетка,

Нильс вывернул наизнанку и карманы штанишек, и карманы безрукавки, показывая, что у него ничегошеньки нет. И тут у всех этих осанистых купцов, несметно богатых, особенно по сравнению с Нильсом, слезы навернулись на глаза. Мальчика тронул их жалкий, несчастный вид. Как же помочь им, как успокоить? Он вдруг вспомнил позеленевшую медную монетку, которую недавно видел на берегу, и кинулся на ее поиски. К счастью, до входных ворот было недалеко. Вырвавшись за ворота, он вскоре нашел ту самую монетку, но когда поднял и хотел поспешить с ней назад в город, то перед ним снова расстилалась лишь морская гладь. Ни городской стены, ни ворот, ни сторожевых, ни улиц, ни домов — ничего не было, — одно лишь безбрежное море.

Нильс не смог удержаться от слез. Не привиделся ли ему этот прекрасный город? Нет, он так живо помнил его! И так искренне горевал, что он исчез.

— Кажется, ты тоже спишь стоя, как и я, — вывел Нильса из оцепенения проснувшийся господин Эрменрих. Чтобы дать знать о себе, аисту пришлось коснуться мальчика клювом.

— Ах, господин Эрменрих! — воскликнул мальчик. — Какой это город стоял тут совсем недавно?

— Ты видел город? — спросил аист. — Может быть, ты и вправду спал и тебе это приснилось?

— Нет, мне не приснилось, — возразил Малыш-Коротыш и рассказал аисту обо всем, что ему довелось пережить.

И тогда господин Эрменрих заметил:

— Что ни говори, Малыш-Коротыш, ты, наверное, заснул, и все это тебе приснилось. Но не скрою, что Батаки-ворон, ученейший среди птиц, однажды поведал мне, будто в стародавние времена стоял здесь на берегу город. И назывался он Винета. Богат, удачлив был тот город, и не было на свете его прекрасней. Но на беду предались жители Винеты высокомерию и расточительству. И в наказание за это, сказал Батаки, город затопило могучим потоком, и он погрузился в море. Однако жители города не умирают, а сам город не разрушается. Раз в сто лет, среди ночи, город Винета во всем своем великолепии восстает из вод морских и ровно час высится над землей.

— Так оно и есть, — подтвердил Малыш-Коротыш. — Ведь я сам это видел.

— А когда минет час, город снова погружается в море, если только купцам в Винете не удастся за это время заключить хотя бы одну торговую сделку с кем-нибудь, живущим на земле. Будь у тебя, Малыш-Коротыш, самая-самая мелкая монетка, чтобы заплатить купцу, город Винета остался бы на берегу, а его обитатели жили бы и умирали, как все другие люди.

— Господин Эрменрих, — сказал мальчик, — теперь мне понятно, почему вы прилетели за мной посреди ночи. Вы думали, я смогу спасти этот старинный город. Мне очень горько, что ничего не вышло, господин Эрменрих.

Закрыв глаза руками, он заплакал. И трудно сказать, кто был больше удручен — мальчик или господин Эрменрих, аист.

 

ГОРОД НА СУШЕ

 

Понедельник, 11 апреля

 

На второй день Пасхи, в полдень, дикие гуси вместе с мальчиком направились в сторону острова Готланд. И вот уже огромный остров, ровный и гладкий, лежит прямо под ними. Как и в Сконе, земля здесь разбита на квадраты и повсюду разбросаны церкви и усадьбы. Но в отличие от Сконе пашни перемежаются лугами, а усадьбы не огорожены. Больших господских поместий со старинными, увенчанными башнями замками и обширными парками и вовсе нет.

Дикие гуси летели через Готланд из-за Малыша-Коротыша.

Вот уже два дня никто от него слова веселого не слышал. Он был сам не свой, а все оттого, что не мог забыть прекрасный город, который столь чудесно предстал перед ним, поднявшись со дна морского. И он не сумел спасти такой прекрасный город! Этого Нильс не в силах был себе простить. Он искренне горевал о судьбе великолепного города Винеты и его жителей — красивых, с гордой осанкой людей. И Акка, и белый гусак, обеспокоенные его печалью, пытались убедить мальчика, что все это ему приснилось, но Нильс был твердо уверен, что в самом деле видел прекрасный город.

Тут как раз вернулась в стаю и старая Какси. Буря отбросила ее к Готланду; гусыне пришлось облететь весь остров, прежде чем она услышала от ворон, что ее спутники прибились к острову Лилла Карлсён. Узнав, из-за чего убивается Малыш-Коротыш, Какси неожиданно рассудила так:

— Раз уж Малыш-Коротыш так сокрушается из-за этого старинного города, надо его горю помочь. Полетим скорее, и я покажу вам город, который видела вчера. Тогда он сразу утешится.

Дикие гуси простились с овцами и полетели к городу, который Какси хотела показать мальчику. Как Нильс ни печалился, а все же не мог не смотреть на землю, над которой пролетал. Глядя сверху на Готланд, он представил себе, что в былые времена этот остров от начала до конца был такой же высокой, крутой скалой, как и Лилла Карлсён, только, разумеется, намного больше. Но потом кто-то взял огромную скалку и стал раскатывать Готланд, словно тесто, пока тот не выровнялся. Однако остров не стал целиком ровным и гладким, как лепешка. Пролетая с дикими гусями вдоль берега, который чаще всего полого и незаметно спускался к морю, мальчик изредка видел высокие белые известковые стены с пещерами, остатки размытых и выветрившихся горных хребтов.

На острове Готланд путешественники прекрасно провели время до полудня. Стояла мягкая весенняя погода, на деревьях набухли крупные почки, луга запестрели первыми цветами, с тополей, колышась на легком весеннем ветерке, свисали длинные, тонкие сережки, а в небольших садиках возле каждого дома зазеленели кусты крыжовника.

Весеннее тепло выманило людей из дому. И повсюду, будь то на проселочных дорогах или во дворах, как только собиралось несколько человек, затевались игры и забавы. Играли и резвились не только дети, но и взрослые: метали камни в цель, бросали вверх мячи, да так высоко, что они едва не ударялись о лапки диких гусей. Это было веселое и трогательное зрелище. И хотя Нильс все еще печалился, он не мог не признать: полет с дикими гусями над Готландом самый прекрасный! До него доносились звуки музыки и песен, он видел вереницы нарядных людей. Вот на лесном пригорке расположилось несколько мужчин в черно-красных одеждах. Они играли на гитарах и медных духовых инструментах. Дети с песнями водили хоровод. По дороге — явно на пикник — шла большая толпа людей из Общества трезвости. Мальчик узнал их по развевающимся над головами знаменам с надписями золотом. И пока они не исчезли вдали, он слышал их песни.

Вспоминая впоследствии Готланд, Нильс всегда будет видеть эти игры и слышать эти песни.

Он долго глядел вниз, но потом, случайно подняв глаза, с изумлением заметил, что гуси повернули на запад. И вот перед ним снова голубые необъятные морские просторы! А впереди на побережье раскинулся сказочный город.

Гуси летели с востока, а солнце уже клонилось к западу. И городские стены, башни, высокие фасады домов и церкви показались ему вначале совсем черными на глади светлого вечернего моря. Но удивительным было не это. Когда гуси подлетели ближе, Нильс уже не сомневался — этот город похож на тот, что он видел в пасхальную ночь. Похож и не похож! Он напоминал человека, который вчера был разодет в пурпур, усыпанный драгоценными камнями, а сегодня ходит в нищенских лохмотьях.

И этот город окружала высокая стена с башнями и воротами. Но башни стояли без крыш, необитаемые, пустые, а ворота не закрывались. Не было сторожевых ратников. Не было и того сказочного великолепия, которое поразило Нильса в пасхальную ночь; сохранился лишь голый, серый каменный остов города. Оштукатуренные стены нескольких сохранившихся высоких домов были безо всяких украшений. Но Нильс совсем недавно видел затонувший город и мог представить себе, как были украшены эти дома прежде: одни статуями, другие — черно-белым мрамором. Он смотрел на старинные церкви: почти все они стояли без крыш, голые и ободранные внутри. Оконные ниши зияли пустотой, полы заросли травой, стены обвивал плющ. Но мальчик знал, что когда-то эти стены были красиво расписаны, а в богато украшенном, с золотым крестом алтаре кадили священнослужители в тяжелых парчовых одеждах.

Мальчик видел узкие улицы, почти безлюдные в этот послеполуденный час праздничного дня. И представлял, как некогда здесь ходили красивые, статные люди, а возле своих домов трудились тысячи ремесленников.

Однако Нильс Хольгерссон, поглощенный мыслями о прошлом, не понимал одного: этот город и поныне еще дивно прекрасен. Он не замечал на боковых улицах уютных домиков с темными стенами, обведенными по углам белой краской, с красной геранью за сверкающими чистотой оконными стеклами. Не видел он ни красивых садов и аллей, ни живописных, обвитых ползучими растениями развалин. Величие прошлого заслонило от него прелести настоящего.

Не один раз пролетели дикие гуси над городом взад и вперед, чтобы Малыш-Коротыш осмотрел все как следует, и под конец опустились на заросший травой пол в одной из разрушенных церквей, где и решили переночевать.

Гуси уже спали стоя, а мальчик все еще бодрствовал, глядя сквозь проломленную крышу на красноватое вечернее небо. Стоит ли горевать из-за того, что не удалось спасти утонувший город, раздумывал Нильс. Нет, не стоит. Ведь если бы город, который повстречался ему два дня назад, не погрузился снова на дно морское, может быть, мало-помалу и он пришел бы в такой же упадок, как и этот, только что увиденный. Город Винета тоже не смог бы противостоять силе времени, и на его безлюдных, пустынных улицах стояли бы церкви без крыш и дома без украшений. Так пусть уж лучше этот город во всем своем великолепии останется там, на дне морском.

«Что ни делается, все к лучшему, — решил мальчик. — Теперь даже если б я мог, я не стал бы спасать Винету». На том он и успокоился.

Наверно, многие в юности рассуждают так же, как Нильс. Но когда люди становятся старше и привыкают довольствоваться малым, они предпочитают обычный земной город, такой, как Висбю на острове Готланд, прекрасному, но недосягаемому городу Винета на дне морском.

 

 

XV САГА О СМОЛАНДЕ

 

Вторник, 12 апреля

 

Дикие гуси, благополучно перелетев море, оказались в уезде Чюст, в северном Смоланде. Уезд этот, как видно, так и не решил до сих пор — то ли ему остаться сушей, то ли стать морем. Бесчисленные морские заливы и проливы изрезали берег на острова и полуострова, на мысы и перешейки. Море затопило все низины, перед его натиском устояли только высокие холмы, вершины которых островками поднимались теперь над водой.

Дикие гуси летели со стороны моря; стоял вечер, и усеянная холмами суша мирно покоилась среди окружавших ее заливов и проливов.

Нильс невольно вспомнил Блекинге. Здесь, в Чюсте, как и там, суша и море встречались необычайно красиво и спокойно. Казалось, они хотели порадовать друг друга самым лучшим и прекрасным из того, чем владеют. На островах то тут, то там Нильс видел хижины и домики. Чем дальше, тем больше и лучше становились жилища людей. Наконец показались огромные белые господские усадьбы. Купы деревьев окаймляли берега, за ними лежали лоскутки пашен, а на вершинах невысоких холмов снова привольно росли деревья.

Дикие гуси опустились на голом островке в глубине залива Госфьерден — Гусиного. И сразу заметили, что за то время, пока они были на островах Эланд и Лилла Карлсён, весна вошла в силу. Правда, высокие чудесные деревья еще не оделись листвой, но земля под ними пестрела подснежниками, гусиным луком и фиалками.

Увидев этот цветочный ковер, дикие гуси перепугались: не слишком ли они замешкались на юге страны? И Акка тут же решила, что нечего тратить время и искать место для привала в Смоланде. Завтра же утром они вылетают на север, через Эстеръётланд!

Значит, ему, Нильсу, так и не придется повидать Смоланд! Это его немного огорчило. Ни об одной из провинций не слышал он столько историй, сколько о Смоланде, и очень хотел собственными глазами увидеть этот край. Прошлым летом, когда он ходил в гусопасах у одного крестьянина близ Юрдберги, он почти каждый день встречался с двумя бедными смоландскими ребятишками, братом и сестрой, которые также пасли гусей. Дети эти страшно досаждали ему рассказами о своем Смоланде. Особенно допекал Нильса маленький Матс. Оса-то уже вышла из возраста, когда только бы кого-нибудь подразнить.

— А ты слыхал, Нильс-Гусопас, как сотворяли Смоланд и Сконе? — не раз спрашивал Матс. И стоило Нильсу ответить: «Нет!» — он тотчас начинал рассказывать старинное народное предание.

— Так вот, было это в ту пору, когда Господь сотворял мир. Однажды, когда он трудился, шел мимо Святой Петр. Остановился он, поглядел и спрашивает:

— Ну как, тяжелая работа?

— Да уж нелегкая, — отвечает Господь.

Не поверил Петр. Показалось ему, что сотворять землю — проще простого, и захотел сам попробовать.

— Может, передохнешь малость? — спросил он. — А я вместо тебя потружусь.

Но Господь не согласился.

— Не знаю, сколь ты сведущ в этом деле, могу ли я доверить тебе столь важную работу, — ответил он.

Рассердился Петр да и говорит, что он, мол, ничуть не хуже самого Господа может сотворять земли…

А тот как раз над Смоландом бился. И уже по тому, что успел сделать на севере и востоке, видно было, каким прекрасным и плодородным будет этот край. «То, что так хорошо начато, никому не испортить», — подумал Господь и сказал Петру:

— Ну что ж, поглядим, кто из нас лучше смыслит в таком деле. Ты впервые взялся за него, потому и продолжай начатое мной, а я стану сотворять новые угодья.

Петр тотчас согласился, и стали они трудиться каждый в своем краю. Господь перебрался подальше к югу и, быстро сотворив провинцию Сконе, пригласил Петра взглянуть на свою работу.

— И я уже все давным-давно закончил, — сказал Петр. По голосу его чувствовалось, как он доволен тем, что у него получилось на юге и западе Смоланда.

Провинция Сконе пришлась Петру по душе: куда ни кинь взгляд — всюду плодородные земли, просторные равнины и лишь кое-где то одна, то другая горушка. Вот уж где людям благодать!

— Чудесный край! — похвалил Петр. — Но мой еще лучше.

— Пойдем поглядим, — промолвил Господь.

Но когда Господь пришел туда, где трудился Петр, он прямо испугался:

— Креста на тебе нет! Что ты такое сотворил, Петр?

А Петру-то казалось, что ничего на свете нет лучше солнечного тепла. Вот он и наворотил в одну кучу великое множество камней да скал и поднял их поближе к солнцу. А сверху настелил тонюсенький слой рыхлого чернозема и решил, что лучше и быть не может.

Тем временем в Смоланде пролились сильные дожди. Всю землю смыло, и кругом торчали лишь голые скалы! Только кое-где на каменных глыбах лежали глина и тяжелый гравий. Было ясно, что, кроме ели да можжевельника, мха да вереска, на тощих смоландских почвах ничего расти не будет. Вдоволь там было только воды. Она затопила все ущелья в горах. Она плескалась в бесчисленных озерах, реках и ручьях, не говоря уж о болотах и топях, простиравшихся далеко-далеко во все стороны. Но если в одних местах воды было в избытке, в других ее страшно недоставало, и огромные поля казались высохшими пустошами, где при малейшем дуновении ветерка тучами взметались вверх песок и земля.

— О чем ты думал, сотворяя такие угодья? — с досадой спросил Господь.

Петр оправдывался тем, что он-де хотел поднять землю выше, вровень с горами, чтобы она получала побольше солнечного тепла.

— Но ведь на ее долю придется немало и ночных холодов, — молвил Господь, — ведь с неба сходят и холода! Боюсь, что и та малость, которая здесь растет, померзнет.

Ясно, Петр об этом даже не подумал.

— Да, — огорчился Господь, — на этой скованной морозами земле вряд ли что родится… И ничего тут не поделаешь!

Когда маленький Матс доходил в рассказе до этого места, Оса-пастушка всякий раз его перебивала:

— Терпеть не могу, малыш Матс, когда ты говоришь, что в Смоланде так худо! Ты, видно, забыл, сколько там доброй земли! Вспомни хотя бы об уезде Мёре у пролива Кальмарсунд. Пашни там — одна возле другой, ну точь-в-точь как в Сконе. А землица до того добрая, плодородная! Чего там только не растет! И где найдешь лучшие посевы?

— А при чем тут я? — упрямился маленький Матс. — Я говорю то, что слыхал от других. За что купил, за то и продаю!

— А я не раз слышала, будто красивее побережья, чем в Чюсте, на свете нет. Вспомни-ка тамошние заливы, да каменистые островки, да рощи! А какие там господские усадьбы! — настаивала Оса.

— Да, это, пожалуй, верно! — сдавался маленький Матс.

— Разве ты не помнишь, — продолжала Оса, — ведь учительница говорила, будто таких людных да прекрасных мест, как в той стороне Смоланда, что расположена южнее озера Веттерн, в Швеции нет? А как красиво там большое озеро и желтые песчаные его берега? А городок Гренна на острове, а Йёнчёпинг, его спичечная и бумажная фабрики! А Мункшё! А Хускварна[17] и большие заводы!

— Твоя правда! — снова соглашался Матс.

— Вспомни-ка, малыш Матс, остров Висингсё, его развалины, дубняк и старинные сказки об этом крае! Вспомни долину, откуда выбегает река Эмон, да селения, мельницы и лесопилку на ее берегах, целлюлозные и деревообделочные фабрики!

— Твоя правда! — уступал маленький Матс. Видно, он бывал всякий раз огорчен ее словами.

Но потом вдруг быстро поднимал голову.

— Ну и дурни же мы! — смеялся он. — Все, о чем ты говорила, находится в той стороне Смоланда, которая была уже до Петра. Там и вправду красиво-прекрасиво! Только и про Петров Смоланд тоже правду говорят. Однако же, — продолжал свой рассказ Матс, — Петр духом не пал и попытался утешить Господа:

— Не принимай это близко к сердцу! Подожди, я сейчас сотворю людей таких выносливых, что они смогут осушать и возделывать болота и очищать каменистую землю под пашни.

Лопнуло тут терпение Господне.

— Нет уж, — сказал он, — отправляйся-ка ты на юг, в Сконе. Я создал добрую, послушную плугу землю, ты же сотвори жителя Сконе. А уж смоландца я сотворю сам!

И сотворил Господь смоландца проворным, веселым, работящим, находчивым и умелым, способным добывать пропитание в бедном своем краю.

— А каким Петр создал жителя Сконе? — не в силах удержаться, всякий раз спрашивал Нильс Хольгерссон — сам родом из Сконе. (Хотя лучше бы ему помолчать!)

— А сам-то ты как думаешь? — отвечал маленький Матс с такой издевкой, что Нильс тут же кидался на него с кулаками. Но Матс был совсем еще кроха, и Оса-пастушка, всего на год старше, тотчас бросалась ему на помощь. Нежная и кроткая, она дралась как львица, если кто-нибудь, бывало, хоть пальцем тронет ее братца. Ну а Нильс Хольгерссон, ясное дело, не желал связываться с девчонкой. Он поворачивался к ним спиной и уходил. И обычно в тот день избегал встречи со смоландскими ребятишками.

 

XVI ВОРОНЫ

 

ГЛИНЯНЫЙ ГОРШОК

 

В юго-западной стороне Смоланда есть уезд, который зовется Суннербу. Местность там совсем гладкая, ровная, и тот, кто видит ее зимой, не иначе думает, что под снегом лежат обширные луга да плодородные поля. На равнинах-то по-другому и не бывает! Но когда в начале апреля снег в Суннербу наконец тает, оказывается, что под ним ничего нет, кроме сухих песчаных пустошей, поросших вереском, голых скалистых глыб да больших топких болот. Правда, там есть кое-где и поля, но они так малы, что о них не стоит и говорить. Редкие крестьянские домики, выкрашенные в серый или красный цвет, прячутся в березовых рощах, словно боясь, что их увидят.

Там, где уезд Суннербу примыкает к провинции Халланд, есть песчаная, поросшая вереском пустошь, такая громадная, что если встать у одного ее края, другого не увидишь. Растет там лишь один вереск. Эти маленькие растения с корявым стволом, искривленными веточками и сухими листиками воображают, будто они — деревья! И ведут себя как настоящие деревья, расстилаясь на широких просторах, словно леса, и выживают каждого, кто только вздумает попасть в их общество.

Единственное место, где не так безраздельно господствует вереск, — низкая, каменистая горная гряда, которая пересекает всю пустошь по самой ее середине. Там попадаются и можжевельник, и рябина, а кое-где даже высокие красивые березы. В те времена, когда Нильс Хольгерссон путешествовал по свету с дикими гусями, стояла на пустоши лачуга, окруженная небольшим клочком выкорчеванной пашни. Но люди, некогда жившие тут, вероятно, по каким-то причинам переселились в другие края. С той поры лачуга была необитаема, а поле — невспаханным.

Покидая лачугу, хозяева задвинули вьюшку, закрыли на крючки окошко и заперли дверь. Но забыли, что одно стекло в окошке выбито и только заткнуто тряпкой. Через некоторое время кто-то вытащил загнившую от летних ливней тряпку из окошка.

Да, эта каменистая горная гряда вовсе не была так необитаема, как могло показаться с первого взгляда; ее занимало многочисленное воронье племя. Само собой, вороны жили здесь не круглый год. Зимой они переселялись за море, но каждую весну возвращались на вересковую пустошь вить гнезда и класть яйца. Летом же они рассеивались по усадьбам в уезде Суннербу и кормились тем, что воровали ягоды, яйца и птенцов, а осенью перелетали с одной пашни на другую по всему Йёталанду[18] и клевали зерна.

А тряпку из окошка вытащил самый крупный и рослый из вороньей стаи по имени Гарм Белоперый, которого иначе и не называли как Фумле или Друмле, а то и Фумле-Друмле, что значит Тяпа-Растяпа. Был Фумле-Друмле сильнее всех других ворон, да что из того! Вел он себя так бестолково, что его вечно выставляли на посмешище. А ведь Гарм Белоперый происходил из старинного знатного рода и по справедливости должен бы быть предводителем вороньей стаи, потому что эта честь с незапамятных времен принадлежала старейшему из рода Белоперых. Однако задолго до рождения Фумле-Друмле его родичи лишились власти, и она перешла к самому жестокому и дикому из вороньего племени по имени Иле — Буйный Ветер. Кое-кто, может, думает, будто все птицы, именуемые «воронами», живут на один лад. Но это вовсе не так. Есть целое племя добропорядочных ворон, которые питаются лишь зернами, червяками, личинками да падалью. Но встречаются среди ворон и настоящие разбойники. Они набрасываются на зайчат, на мелких пташек, а стоит им увидеть какое-нибудь птичье гнездо, как они тут же его разоряют.

Род, из которого вышел Гарм Белоперый, в старину вел строгую и скромную жизнь. Будучи вожаками стаи, его предки заставляли ворон вести себя так, чтобы другие птицы слова худого о них сказать не могли. Но ворон было много, и жили они впроголодь. Долго выдержать строгий пост они не могли, восстали против Белоперых и передали власть Иле — Буйному Ветру. А более страшного разбойника и разорителя гнезд свет не видывал. Правда, жена его Кора — Легкий Ветерок была еще хуже. Под их началом вороны начали вести такую жизнь, что их стали бояться больше, чем ястребов-тетеревятников и филинов.

Фумле-Друмле в стае, ясное дело, ни во что не ставили. Все считали, что он уродился в своих предков и в предводители не годится. Никто бы о нем и не вспоминал, если бы не его вечные глупости. Кое-кто поумнее, правда, говорил, что это, пожалуй, и к лучшему. Не будь Фумле-Друмле таким простофилей, ему бы несдобровать. Иле — Буйный Ветер и Кора — Легкий Ветерок не позволили бы ему, потомку древнего рода хёвдингов,[19] оставаться в стае.

Теперь же, особенно днем и при других воронах, они были довольно приветливы с ним и охотно брали с собой на охоту. А уж там все видели — ловкостью и дерзостью они намного превосходили его.

Никто из ворон не знал, что это Фумле-Друмле вытащил тряпку из окошка. А если б узнали, немало удивились бы — неужто он, Тяпа-Растяпа, способен на такое! Приблизился к человеческому жилью! Сам-то Фумле-Друмле об этом помалкивал. И не без причин. Ведь однажды в кромешной ночной тьме, когда многие из стаи уже спали на своих ветвях, на Фумле-Друмле напали какие-то вороны и чуть не убили. С тех пор каждый вечер, лишь только смеркалось, он улетал с насиженного места ночевать в пустую лачугу.

Как-то в полдень, когда вороны уже навели порядок в своих гнездах на горной гряде Крокосен, что значит Воронья, им посчастливилось найти нечто необыкновенное. Иле — Буйный Ветер, Кора — Легкий Ветерок, Фумле-Друмле и несколько других ворон часто залетали в большую яму в одном из самых дальних уголков пустоши. Это был самый обыкновенный карьер, где добывали щебень, но вороны, страшно любопытные птицы, все снова и снова устремлялись туда, переворачивая каждую песчинку, чтобы докопаться, зачем люди вырыли такую яму. И вот в один прекрасный день, когда вороны расхаживали там взад-вперед, края ямы с одной стороны обвалились. Вороны поспешили туда и обнаружили среди обрушившихся камней, песка и щебня довольно большой глиняный горшок, прикрытый деревянной крышкой. Вороны, конечно, захотели узнать, что там внутри. Чего только они не вытворяли! И дырку в горшке пробивали, и крышку взламывали, но так и не смогли ничего сделать.

Птицы беспомощно стояли, разглядывая горшок, как вдруг услыхали чей-то голос:

— Не спуститься ли к вам? Не помочь ли вам, вороны?

Они быстро подняли головы. На краю ямы, глядя на них, сидел Смирре-лис. Такого красивого лиса, в такой ярко-рыжей шубе им на своем веку видеть не приходилось. Портило лиса только одно — прокушенное ухо.

— Если хочешь помочь нам, помоги! — разрешил лису Иле — Буйный Ветер.

В тот же миг он и его сородичи поспешно вылетели из ямы. Лис спрыгнул вниз, стал кусать горшок и стягивать с него крышку. Но даже он не смог ее открыть.

— Как по-твоему, что в этом горшке? — спросил Иле — Буйный Ветер.

Лис, внимательно прислушиваясь, стал катать горшок лапой взад-вперед.

— Ничего, кроме серебряных монет, там быть не может, — заявил он.

Это превзошло все самые смелые ожидания ворон.

— Так, по-твоему, там серебро? — закаркали они.

Глаза у ворон от жадности чуть не выскочили из орбит. Как ни странно, но больше всего на свете вороны любят серебряные монеты.

— Слышите, как бренчат? — крикнул лис и еще раз катанул горшок. — Не знаю только, как к ним подобраться.

— Как же нам быть? — огорченно каркнули вороны.

Лис стоял в раздумье, поскребывая левой лапой голову. Может, теперь с помощью ворон ему удастся завладеть этим малышом, который всякий раз ускользает от него?

— А я знаю, кто может открыть вам горшок! — воскликнул лис.

— Скажи — кто? Скажи — кто? — обрадовавшись, закаркали вороны, изо всех сил хлопая крыльями.

— Так и быть, скажу, коли пойдете со мной на уговор, — молвил лис.

И он поведал воронам о Малыше-Коротыше, который наверняка откроет горшок, если птицы сумеют притащить его на пустошь. Но в награду за совет лис потребовал выдать ему мальчика, как только тот достанет из горшка серебряные монеты.

Воронам ни к чему было щадить Малыша-Коротыша, и они тотчас согласились.

Сговориться с лисом было просто, а вот узнать, где сейчас Малыш-Коротыш и дикие гуси, — куда труднее.

Иле — Буйный Ветер сам полетел с пятьюдесятью воронами на поиски, пообещав вскоре вернуться. Но день проходил за днем, а на горной гряде Крокосен не было о них ни слуху ни духу.

 

ПОХИЩЕННЫЙ ВОРОНАМИ

 

Среда, 13 апреля

 

Дикие гуси проснулись, лишь только начало светать: перед полетом в Эстеръётланд им надо было раздобыть немного корма. Скалистый островок в заливе Госфьерден, где они ночевали, был мал и гол, но в воде вокруг острова виднелось множество водорослей, которые могли утолить голод. Малышу-Коротышу было гораздо хуже — он не мог найти ничего съедобного.

Голодный, озябший, он стоял, хмуро озираясь по сторонам, и вдруг увидел двух белок, игравших на поросшем деревьями мысу, как раз против скалистого островка. Мальчик подумал — а вдруг у белок остались с зимы какие-нибудь припасы? И он попросил белого гусака перенести его на мыс, там он попытается выклянчить у белок несколько орехов.

Большой белый гусак тотчас переплыл с ним через пролив. Но, на беду, белки так веселились, гоняя друг друга с дерева на дерево, что и слушать мальчика не стали, а упрыгали еще дальше в глубь рощи. Мальчик поспешил за ними, и вскоре гусак, плескавшийся в воде у берега, потерял его из виду.

Мальчик брел по лужайке среди высоких подснежников, достававших ему почти до самого подбородка, как вдруг почувствовал, что кто-то схватил его сзади и пытается приподнять в воздух. Обернувшись, он увидел, что какая-то ворона держит его за шиворот. Он хотел было вырваться, но тут подоспела еще одна ворона, которая крепко вцепилась ему в чулок и опрокинула навзничь.

Если бы Нильс Хольгерссон позвал на помощь, белый гусак наверняка бы его освободил. Но Малыш-Коротыш думал, что уж с двумя-то воронами он и сам справится. Он пинал их ногами и колотил изо всех сил, но вороны крепко держали его. В конце концов им удалось подняться вместе с ним в воздух. И сделали они это так неосторожно, что мальчик на лету ударился головой о ветку дерева. От сильного удара в висок в глазах у него потемнело, и он потерял сознание.

Когда Нильс снова открыл глаза, он уже парил высоко над землей. Память медленно возвращалась к нему, и вначале он не мог понять, где находится. Под ним расстилался огромный пушистый ковер, затканный большими неровными зеленовато-коричневыми узорами. Ковер этот казался толстым и таким роскошным! Мальчик даже пожалел, что с ним так скверно обращаются. Ковер был рваный, весь в дырках и прорехах; правда, кое-где залатанный, но заплатки уже расползались. И самое удивительное то, что ковер, как видно, был разостлан на зеркальном полу. Да, да, ведь сквозь дырки и прорехи в ковре просвечивало сверкающее зеркальное стекло.

Еще мальчик обратил внимание на то, что солнце катилось по небу вверх. Вскоре зеркальное стекло под дырками и прорехами в ковре стало отсвечивать багрянцем и золотом. Диво, да и только! Мальчик любовался великолепными переливами красок, хотя и не понимал, что все-таки он видит на самом деле. Но вот вороны опустились вниз, и тогда он разглядел, что огромный ковер под ним — земля, одетая в зеленые — хвойные и коричневые — оголенные лиственные леса. Дырки же и прорехи в ковре оказались сверкающими заливами, проливами и мелкими озерцами.

Нильс вспомнил, что, когда он впервые летал в поднебесье, земля в Сконе предстала перед ним в виде клетчатой скатерти. Ну а эта, похожая на разорванный ковер? Как называется она?

Он стал задавать себе множество вопросов: почему он не сидит больше на спине белого гусака? почему вокруг него — целая туча ворон? и почему его дергают, швыряют в разные стороны и вот-вот разорвут на части?

Вдруг он все понял. Его похитили вороны. Белый гусак по-прежнему ждет его в воде у берега, а дикие гуси полетят нынче на север, в Эстеръётланд. Его же волокут на юго-запад! Это он понял из того, что солнце осталось у него за спиной. Значит, большой лесистый ковер под ним — наверняка Смоланд!

«Что будет с белым гусаком, если я не смогу больше заботиться о нем?!» — подумал мальчик и начал кричать воронам, чтоб они сию же минуту отнесли его назад, к диким гусям. За себя он ни капельки не боялся: вороны, ясно, утащили его из чистого озорства!

Вороны же, не обращая ни малейшего внимания на его крики, стремительно мчались вперед. Но немного погодя кто-то из них захлопал крыльями, что означало: «Смотрите вверх! Опасность!» Они тут же нырнули вниз, в ельник, и, протиснувшись сквозь иглистые ветви до самой земли, усадили мальчика под густой елью. Он был спрятан так надежно, что разглядеть его не смог бы даже зоркий глаз сокола.

Пятьдесят ворон, нацелив на мальчика хищные клювы, окружили его со всех сторон.

— Может, хоть сейчас вы скажете, вороны, зачем меня похитили? — спросил он.

Но не успел он договорить, как самый большой из окруживших его ворон прошипел:

— Замолчи! А не то выклюю тебе глаза!

Ясно было, что он от своих слов не отступится, и мальчику пришлось повиноваться. Так он и сидел, не спуская глаз с ворон, а вороны — с него.

Чем дольше он на них смотрел, тем меньше они ему нравились. Отвращение охватывало его при взгляде на их перья — пыльные, неухоженные! Казалось, вороны не знают, что такое купаться или чистить перья. Их лапы были грязными-прегрязными, а в клювах виднелись остатки корма. Да, это тебе не чистюли — дикие гуси! Мальчик подумал, что они похожи на мошенников и лиходеев: такие же жестокие, хищные, вороватые и наглые с виду.

Да, ну и в разбойничью же шайку он попал!

В тот же миг Нильс услышал над головой призывный клич диких гусей: «Где ты?» — «Я здесь!» — «Где ты?» — «Я здесь!»

Он понял, что Акка вместе с другими гусями ищет его. Но не успел он им ответить, как самый большой из стаи ворон, вероятно их хёвдинг, прошипел ему прямо в ухо:

— Помни про свои глаза!

И мальчику ничего не оставалось, как молчать.

Дикие гуси, должно быть, и не подозревали, что он так близко от них, и лишь случайно пролетали над этим лесом. Еще несколько раз донеслись до него их клики, потом они замерли вдали.

«А теперь выпутывайся сам, Малыш-Коротыш! — сказал он себе. — Покажи, выучился ли ты чему-нибудь за три недели жизни на безлюдных диких пустошах!»

Немного погодя вороны стали собираться в путь: как видно, они намеревались нести его, по-прежнему держа за шиворот и за чулок. И тогда мальчик сказал:

— Может, среди вас найдется сильная ворона, которая сможет понести меня на спине? Вы так худо обошлись со мной, что я вот-вот умру. Позвольте мне ехать верхом! Я не брошусь вниз с вороньей спины, обещаю вам!

— Уж не думаешь ли ты, что нас страшно беспокоит, каково тебе? — каркнул предводитель стаи.

Но тут приковылял самый крупный и рослый из всей стаи ворон, взъерошенный, неуклюжий, с белым пером в одном из крыльев, и сказал:

— Нам же лучше, Иле — Буйный Ветер, если мы доставим Малыша-Коротыша целым и невредимым. Попробую-ка я отнести его.

— Коли тебе это под силу, Фумле-Друмле, я не против, — согласился Иле — Буйный Ветер. — Только гляди не урони его!

Это была уже победа, и мальчик снова повеселел. «Нечего падать духом, даже если тебя украли вороны, — думал он. — С такими недотепами я уж, верно, справлюсь».

Вороны полетели дальше на юго-запад Смоланда. Стояло чудесное утро, солнечное, спокойное, и птицы внизу, на земле, во все горло распевали свои свадебные песни. В высоком темном бору на верхушке ели сидел, свесив крылья, сам дрозд и распевал во все горло:

— Как ты хороша! Как хороша! Как хороша! Никого нет краше тебя! Краше тебя! Краше тебя!

И, закончив свою песню, он тотчас же принимался за нее снова.

Мальчик как раз пролетал над лесом; услыхав, что дрозд повторяет одну и ту же песенку, видимо, не зная другой, он приложил руки ко рту и закричал вниз:

— Слыхали мы такое! Слыхали мы такое!

— Кто-кто? Кто-кто? Кто-кто? Кто насмехается надо мной? — без конца заливался дрозд, пытаясь разглядеть того, кто кричал.

— Похищенный воронами! Похищенный воронами насмехается над твоей песенкой! — отвечал мальчик.

В этот миг вороний хёвдинг, повернув голову, сказал:

— Помни про свои глаза, Малыш-Коротыш!

А мальчик подумал: «Плевать мне на тебя! Я докажу, что не боюсь ворон!»

Они летели все дальше и дальше; повсюду виднелись одни леса да озера. В березовой роще сидела на оголенной ветке лесная горлица, а перед ней стоял голубок. Распушив перья, изогнув шею, он то и дело надувался так, что грудкой упирался в ветку. Голубок непрерывно ворковал:

— Ты, ты, ты — самая пригожая во всем лесу! Никого нет лучше тебя, тебя, тебя!

А над ними в поднебесье пролетал мальчик и, услыхав воркованье голубка, не смог удержаться и закричал:

— Не верь ему! Не верь ему!

— Кто-кто-кто клевещет на меня? Кто врет? — заворковал голубок, пытаясь разглядеть того, кто кричал.

— Схваченный воронами клевещет на тебя! Схваченный воронами врет! — воскликнул мальчик.

Иле — Буйный Ветер снова повернул голову к мальчику и велел ему замолчать. Но Фумле-Друмле, который нес Нильса на спине, каркнул:

— Пусть его болтает! Малые пташки подумают, что это мы, вороны, стали такими острыми на язык и веселыми!

— Не такие уж они глупые! — закаркал Иле — Буйный Ветер, но слова эти, видимо, пришлись ему по вкусу, потому что мальчику уже не запрещалось кричать сколько ему вздумается. Почти все время вороны летели над дремучими лесами. Только изредка на лесных опушках мелькали селения с маленькой церковью и жалкими лачугами. Но вот они увидели старинную, уютную помещичью усадьбу с красными стенами и крутой крышей. За усадьбой тоже поднимался лес, перед ней расстилалось озеро. Высокие клены окружали двор, в саду росли низкие и широкие кусты крыжовника. На самой верхушке флюгера сидел скворец и пел так громко, чтобы каждое его слово слышала скворчиха, сидевшая в скворечнике на грушевом дереве.

— У нас четыре маленьких красивых яичка! — распевал скворец. — У нас четыре маленьких красивых круглых яичка! У нас в гнезде полным-полно прекрасных яичек!

Когда скворец в тысячный раз запел свою песенку, над усадьбой как раз пролетал мальчик. Приставив руки ко рту, он закричал:

— Сорока украдет яички! Сорока украдет яички!

— Кто-кто хочет напугать меня? — беспокойно захлопав крыльями, спросил скворец.

— Плененный воронами пугает тебя! — ответил мальчик.

На этот раз вороний хёвдинг и не пытался утихомирить мальчика. А все вороны так развеселились, что закаркали от удовольствия.

Чем дальше летели они в глубь Смоланда, тем шире становились озера, тем больше было там островков и мысов. А на берегу одного из озер, красуясь перед уткой, стоял селезень и крякал:

— Буду верен тебе до конца дней моих! Буду верен тебе до конца дней моих!

— Еще лето не кончится, как обманет! — закричал, пролетая мимо, мальчик.

— Это еще кто-кто такой? — воскликнул селезень.

— Меня зовут Украденный воронами! — заорал мальчик.

В полдень вороны опустились на пастбище. Они рыскали кругом, отыскивая себе корм, но никто и не подумал угостить чем-нибудь мальчика. Но тут к хёвдингу подлетел Фумле-Друмле с веткой шиповника, на которой оставалось еще несколько прошлогодних красных ягод.

— Это тебе, Иле — Буйный Ветер! — сказал он. — Чудесный корм, как раз для тебя!

Иле — Буйный Ветер презрительно фыркнул.

— Неужто ты воображаешь, что я стану есть старые сухие ягоды? — спросил он.

— А я-то думал, ты обрадуешься! — с притворной досадой сказал Фумле-Друмле и отшвырнул ветку с ягодами в сторону. Но она упала рядом с мальчиком, и тот, не будь дураком, схватил ветку и наелся ягод.

Когда насытились и вороны, они начали болтать, и кто-то из стаи каркнул:

— О чем ты думаешь, Иле — Буйный Ветер? Уж больно ты нынче смирный!

— Помнится мне, жила когда-то в здешних краях курица. И до того она любила свою хозяйку! Вот однажды решила курица ее осчастливить и снесла яиц на целый цыплячий выводок. А спрятала она эти яйца под половицами скотного двора. Сидя на яйцах, курица все время представляла себе, как обрадуется хозяйка цыплятам! Ну а хозяйка только диву давалась: куда исчезла курица? Искала она ее, да так никогда и не нашла. Отгадай, Длинный Клюв, кто нашел курицу и яйца?

— Это отгадать легко, Иле — Буйный Ветер! Но раз уж ты заговорил о своих подвигах, расскажу историю вроде твоей. Помните большую черную кошку с пасторского двора в приходе Хиннерюд? Как она злилась на хозяев, ведь они всегда отбирали у нее новорожденных котят и топили их! Один раз ей удалось спасти котят, она спрятала их в стоге соломы в поле. И не могла на них налюбоваться! Только меня котята порадовали куда больше, чем ее. Да-да, меня!

Тут вороны вошли в такой раж, что стали каркать, перебивая друг друга.

— Подумаешь, воровать яйца да каких-то паршивых котят! Это дело нехитрое! — крикнул кто-то из стаи. — Вот я однажды охотился за зайчонком, почти уже взрослым зайцем. Нелегко было гоняться за ним в подлеске!

Только он прокаркал эти слова, как его перебил один из сородичей:

— Может, это и забавно — дразнить куриц да кошек, а по мне так куда лучше, коли вороне удастся насолить человеку! Вот я однажды украл серебряную ложку…

Но тут мальчик счел, что не пристало ему слушать такую гнусную болтовню.

— Эй вы, вороны! — крикнул он. — И не стыдно вам без конца похваляться своими разбойными подвигами! Три недели прожил я среди диких гусей и не видал, не слыхал от них ничего, кроме хорошего. Худой у вас хёвдинг, если он позволяет грабить и убивать! Пора вам зажить по-новому. А не то берегитесь! Уж я знаю, людям до того надоела ваша злоба, что они постараются извести весь ваш род! И тогда вам быстро придет конец!

Иле — Буйный Ветер и другие вороны, услыхав эти речи, так рассвирепели, что хотели броситься на мальчика и растерзать его. Но Фумле-Друмле, хохоча и каркая, заслонил его собой.

— Нет, нет, нет! — притворившись испуганным, закаркал он. — Что скажет Кора — Легкий Ветерок, если вы растерзаете Малыша-Коротыша еще до того, как он добудет нам серебряные монеты?

— Эх ты, Фумле-Друмле, бабы испугался! — презрительно крикнул Иле — Буйный Ветер. Но и он, и другие вороны тут же оставили мальчика в покое.

Вскоре вороны полетели дальше. Прежде Малыш-Коротыш не верил, что Смоланд так уж беден, как про него говорят. Правда, это глухой лесной край, да и горных кряжей здесь видимо-невидимо. Но по берегам рек и озер тянулись вспаханные поля, и настоящего безлюдья он еще не встретил. Однако чем дальше продвигались вороны в глубь Смоланда, тем реже попадались селения и отдельные домишки. Под конец Малыш-Коротыш решил, что залетел в настоящую пустыню, где, кроме болот, пустошей да холмов, ничего нет.

Солнце уже клонилось к закату, но было еще светло, когда вороны добрались наконец до большой вересковой пустоши. Иле — Буйный Ветер выслал вперед гонца с вестью, что поход его увенчался успехом. Когда это стало известно на пустоши, Кора — Легкий Ветерок в сопровождении многих сотен ворон с каменистой гряды Крокосен поднялась в воздух, чтобы встретить победителей. Под оглушительное карканье, которое подняли встречавшие их вороны, Фумле-Друмле сказал мальчику:

— Ты так славно веселил и забавлял меня в пути, что в самом деле полюбился мне. И потому я хочу дать тебе добрый совет. Лишь только мы сядем на пустоши, тебя кое о чем попросят. Дело это покажется тебе проще простого. Но берегись, не вздумай браться за него!

Затем Фумле-Друмле поставил Нильса Хольгерссона на дно ямы. Мальчик бросился наземь, да так и остался лежать, словно умирал от усталости. Вокруг него хлопали крыльями тучи ворон. Казалось, в воздухе бушует буря. Но он не поднимал глаз и лежал по-прежнему неподвижно.

— Малыш-Коротыш! — каркнул Иле — Буйный Ветер. — Вставай! Ты должен помочь нам в одном деле, совсем для тебя пустяковом!

Мальчик не шевелился, притворяясь спящим.

Тогда Иле — Буйный Ветер, схватив его за руку, потащил к старинному глиняному горшку, стоявшему посреди ямы.

— Поднимайся, Малыш-Коротыш! — снова каркнул он. — И открой этот горшок!

— Не мешай мне спать! — рассердился мальчик. — Я очень устал и нынче вечером ничего делать не могу. Погоди до завтра!

— Сию минуту открой горшок! — тряся мальчика, вопил Иле — Буйный Ветер.

Нильс сел и стал внимательно осматривать горшок.

— Где мне, несчастному ребенку, открыть такой горшок! Он — с меня величиной!

— Открывай! — снова приказал Иле — Буйный Ветер. — Не то худо будет!

Мальчик поднялся, шатаясь, подковылял еще ближе к горшку, попробовал было приподнять крышку, но тут же опустил руки.

— Вообще-то я не так уж и слаб! — сказал он. — Дайте мне поспать до утра, и тогда я, пожалуй, справлюсь с этой крышкой.

Хёвдингу не терпелось получить серебряные монеты. Ринувшись вперед, он ущипнул мальчика за ногу. Такого обращения, да еще от вороны, мальчик стерпеть не мог. Вырвавшись, он отбежал немного назад, вытащил свой ножик из чехла и выставил его вперед.

— Берегись! — закричал он.

Иле — Буйный Ветер, однако, так ожесточился, что не заметил, какая ему грозит опасность. Словно слепой, кинулся он на мальчика и наткнулся прямо на ножик. Нильс быстро отдернул ножик, но Иле — Буйный Ветер, распустив крылья, упал замертво.

— Иле — Буйный Ветер мертв! Чужак убил нашего хёвдинга! — закаркали стоявшие вблизи вороны.

Поднялся ужасный шум. Одни плакали, другие взывали к отмщению. И все вместе, с Фумле-Друмле во главе, прыгали, хлопая крыльями под самым носом у мальчика. Но Фумле-Друмле, как всегда, вел себя бестолково. Он не переставая хлопал крыльями над головой Нильса, мешая остальным приблизиться и вонзить в него клювы.

Мальчик уже было решил, что ему — конец: от ворон не удерешь и не спрячешься. Да и где спрятаться? Но тут он вспомнил про глиняный горшок. Схватившись за крышку, он что есть силы рванул ее к себе — и прыгнул в горшок. Но горшок почти доверху был набит мелкими истертыми серебряными монетками. И протиснуться туда мальчик никак не мог. Тогда, наклонившись, он стал выбрасывать монеты из горшка.

До этой самой минуты вороны сплошной тучей носились вокруг, пытаясь схватить Нильса клювом. Но когда он стал выбрасывать монеты, они, разом забыв о мести, поспешно кинулись собирать серебро. Мальчик швырял монеты горстями, а все вороны, даже Кора — Легкий Ветерок, ловили их. И те, кому удалось схватить хоть одну монетку, тут же быстро улетали в свое гнездо, чтобы поскорее ее спрятать.

Выбросив все серебряные монеты из горшка, мальчик поднял голову. В яме оставался один-единственный из вороньей стаи. То был Фумле-Друмле с белым пером в одном из крыльев, тот, что принес его сюда на спине.

— Ты и сам не знаешь, какую великую службу мне сослужил, — совсем иным голосом, чем прежде, сказал Фумле-Друмле. — Я спасу тебе жизнь. Садись ко мне на спину, я отнесу тебя на ночь в надежное убежище! А утром позабочусь о том, чтобы ты вернулся назад, к диким гусям.

 

ЛАЧУГА

 

Четверг, 14 апреля

 

Когда мальчик проснулся на другое утро, над ним висел ситцевый клетчатый полог. Спросонья ему показалось, что он — дома, в своей кровати.

— Скоро ли матушка принесет кофе? — пробормотал он.

Но тут же вспомнил: ведь он — в заброшенной лачуге на горной гряде Крокосен, куда накануне вечером доставил его Фумле-Друмле.

После вчерашнего полета тело мальчика ломило, и он решил полежать спокойно до тех пор, пока не явится Фумле-Друмле, пообещавший непременно прилететь за ним.

Отодвинув полог в сторону, мальчик стал оглядывать горницу. Да, такой постройки, как эта, ему видеть не приходилось! Стены были сложены из бревен всего в несколько венцов. Потолка вовсе не было, и из горницы можно было видеть резной конек крыши. Лачуга была так мала, что казалось, ее построили для таких малышей, как Нильс, а не для настоящих людей. Однако такого большого очага он, пожалуй, никогда не видел. Входная дверь находилась рядом с очагом; узенькая-преузенькая, она скорее напоминала ставень. Свет в лачугу проникал через низкое и широкое окно с мелкими стеклами.

Мебели в горнице почти не было. Лавка и стол под окном были крепко-накрепко прилажены к стене, точно так же, как пестро раскрашенный стенной шкаф и большая кровать, на которой лежал мальчик.

Нильс невольно задумался: чья это лачуга и почему она заброшена? Хотя похоже, что люди, которые здесь жили, собирались вернуться. На очаге еще стояли кофейник и кашник, в углу в запечке лежала вязанка дров, а около нее — скребок для золы и кочерга. К лавке была прислонена прялка, на полочке, чуть повыше окошка, лежали спички, сальная свечка, пакля, лен и несколько мотков пряжи.

Кровать была застелена, а на стене сохранилось еще несколько длинных полос тканых обоев, на которых были намалеваны три короля — Каспар, Мельхиор и Валтасар,[20] верхом на конях. Одни и те же кони, одни и те же всадники повторялись множество раз. Они мчались вскачь по всей горнице, они неслись во весь опор даже под стропилами крыши.

Но вдруг, под самой крышей, мальчик увидел несколько сухих хлебцев, нанизанных на шест.[21] Хоть и заплесневелый, хоть и черствый с виду, это был все-таки хлеб! Мигом вскочив, Нильс ударил по шесту кочергой, и один хлебец свалился на пол. Наевшись, мальчик доверху набил хлебом котомку. До чего же все-таки вкусен был этот черствый хлеб!

Нильс еще раз оглядел горницу: что бы еще взять? что может пригодиться в пути?

«Ничего плохого в этом, наверно, нет, ведь люди бросили свой дом», — подумал он.

Но все вещи в горнице оказались большими и тяжелыми для него. Единственное, что он мог поднять, — это несколько спичек.

Он влез на стол, а оттуда по занавеске добрался до полочки над окном. Пока он засовывал спички в котомку, в окошко влетела ворона с белым пером в одном из крыльев — Фумле-Друмле.

— Вот и я! — каркнул он, опустившись на стол. — Я не мог прибыть раньше, стая выбирала нового хёвдинга.

— Кого же выбрали? — спросил мальчик.

— Выбрали того, кто не терпит ни разбоя, ни несправедливости. Выбрали Гарма Белоперого, который прежде звался Фумле-Друмле, — молвил он и гордо выпрямился, стараясь придать себе величавую осанку.

— Хороший выбор сделали вороны! — обрадовался мальчик и поздравил его.

— Да, меня есть с чем поздравить! — согласился Гарм и стал рассказывать мальчику, что ему пришлось пережить под началом прежнего хёвдинга и его супруги — Коры — Легкий Ветерок.

Но тут мальчик вдруг услыхал под окошком голос, показавшийся ему хорошо знакомым.

— Так он здесь? — спросил Смирре-лис.

— Да, он прячется в горнице, — отвечал вороний голос.

— Берегись, Малыш-Коротыш! — воскликнул Гарм. — Под окошком — Кора — Легкий Ветерок вместе с Лисом, который хочет тебя съесть…

Не успел он договорить, как в окошке показалась морда Смирре. Под напором лиса ветхая, трухлявая оконная рама сразу поддалась. Миг — и Смирре уже на подоконнике. Гарм Белоперый не успел улететь, и Смирре тут же его придушил. Затем, спрыгнув на пол, лис стал оглядываться в поисках мальчика.

Тот попытался спрятаться за большим пучком пакли, но Смирре уже увидел его и, весь сжавшись в комок, изготовился к прыжку. Горница была так мала, а крыша так низка, что лису не стоило бы большого труда настигнуть мальчика. Но Нильс уже не был безоружен. Он быстро зажег спичку, поднес ее к пакле и, когда пакля вспыхнула, бросил ее в Смирре-лиса. Почуяв огонь, лис дико перепугался. Забыв о мальчике, он со всех ног кинулся вон из лачуги.

А мальчик, выбравшись из одной беды, попал в другую, еще худшую. От пучка пакли, который он швырнул в Смирре-лиса, огонь перекинулся на полог кровати. Нильс, спрыгнув на пол, пытался погасить огонь, но пламя уже жарко пылало, горница быстро наполнилась дымом, и Смирре-лис, задержавшийся под окошком, сразу понял, что происходит.

— Ну, Малыш-Коротыш! — пролаял он. — Что ты выберешь: изжариться живьем или попасть ко мне в зубы? Я бы, ясное дело, предпочел съесть тебя, но какая бы смерть тебя ни постигла, я все равно буду рад!

Мальчик понимал, что лис прав, выбора у него не было. Огонь разгорался с ужасающей быстротой… Кровать пылала, от пола поднимался дым, а по лоскутам разрисованной ткани пламя переползало с одного всадника к другому. Прыгнув в очаг, Нильс попытался открыть отдушину духовки, как вдруг услыхал, что в замочную скважину вставили ключ и медленно его поворачивают, — должно быть, пришли люди. В беде, которая ему угрожала, мальчик даже обрадовался им и кинулся к порогу. Дверь распахнулась, и в горницу вошли двое детей. Нильс стремглав проскочил мимо них и не видел, как изменились лица детей при виде родной горницы, полыхавшей огнем.

Однако зная, что Смирре-лис его ждет, Нильс не посмел отбежать далеко. Лучше держаться поближе к детям! Он обернулся, желая посмотреть, кто же они, и тут же бросился навстречу им с криком:

— Вот это да! Здравствуй, Оса-пастушка! Здравствуй, малыш Матс!

Нильс поступил так безрассудно, потому что от такой неожиданной и счастливой встречи он совершенно забыл, кто он теперь и где он. Все, что произошло с ним за последнее время: говорящие звери, птицы, да и лачуга, охваченная пламенем, — все исчезло из его памяти. Ему казалось, что он снова расхаживает в Вестра Вемменхёге по полю, где уже сжата рожь, и пасет гусиное стадо, а на соседнем поле пасут своих гусей эти вот смоландские ребятишки. И каждый раз, стоило ему их увидеть, он вскакивал на каменную ограду и кричал: «Вот это да! Здравствуй, Оса-пастушка! Здравствуй, малыш Матс!»

Эти же слова он прокричал им и сейчас.

Но дети, увидев, что к ним, протянув руки, бежит крохотный человечек, смертельно испугались и, схватившись друг за дружку, отступили на несколько шагов назад.

Только тут мальчик очнулся и все вспомнил. Ведь он больше не человек! Ведь его заколдовали! И дети узнают об этом! Подавленный стыдом и горем, он помчался куда глаза глядят.

Скоро Нильс добежал до вересковой пустоши, и здесь его ожидала радостная встреча. Среди вереска он разглядел что-то белое, и прямо навстречу ему вышел белый гусак вместе с Дунфин-Пушинкой. Увидев Нильса, бегущего сломя голову, белый гусак решил, что того преследуют враги. Он поспешно забросил его к себе на спину и взмыл ввысь.

 

 

XVII СТАРАЯ КРЕСТЬЯНКА

 

Четверг, 14 апреля

 

Поздним вечером в пустынных и бедных краях северного Смоланда трое усталых путников искали ночного пристанища. Но ничего найти не могли, хотя вовсе не были неженками, которым вынь да положь мягкую постель и хорошо натопленную горницу.

— Эх, будь у одного из этих длинных горных кряжей высокая и крутая вершина! Лис бы туда не подступился! Хорошее было бы место для привала! — сказал один из путников.

— Эх, будь одно из этих замерзших болот сырым и топким! Лис не посмел бы туда нос сунуть! Тоже было бы подходящее пристанище! — молвил второй.

— Эх, будь у одного из этих застывших озер, мимо которых мы пролетаем, вода у берега! Лис не пробрался бы на льдину, и мы нашли бы тогда прибежище, которое ищем! — вздохнул третий.

Солнце уже зашло, и крылатых путников стало неудержимо клонить ко сну — того и гляди свалятся на землю.

Это было хуже всего. И по мере того как надвигалась ночь, третий путник, который заставлял себя не спать, беспокоился все больше и больше. «Вот беда, — думал он, — и угораздило же нас залететь в такие края, где озера и болота еще подо льдом и лису открыты все дороги. В других местах лед уже растаял, но мы, верно, летим над горной, самой холодной стороной Смоланда, куда весна еще не добралась. Ума не приложу, где найти надежный ночлег? Если не спрятаться в укромном местечке, Смирре-лис схватит нас еще до утра!»

Он озирался по сторонам, но подходящего пристанища не видел. А вечер был темный и пасмурный, с ветром, изморосью. И с каждой минутой вокруг становилось все более жутко и неприютно.

Может показаться странным, но путники, казалось, вовсе не горели желанием просить убежище в какой-нибудь усадьбе. Они пролетали мимо многих селений, так и не постучавшись ни в одну дверь. Они не обращали внимания даже на маленькие бедные лачуги у лесных опушек, куда стучатся все нищие странники. И всякий, кто видел бы это, сказал: поделом им, раз они не ищут помощи там, где она сама плывет им в руки.

Когда совсем стемнело и лишь у края небосвода едва теплилась еще полоска света, путники — а двое из них уже почти засыпали на лету — наткнулись на крестьянскую усадьбу. Она стояла особняком, далеко от других домов, и казалась совсем необитаемой. Из трубы не поднимался дымок, в окнах не светился огонь, на дворе — ни души. Увидев эту усадьбу, тот из троих, что бодрствовал, подумал: «Будь что будет, но в эту усадьбу нам надо попасть. Лучшего — не найти».

Вскоре все трое уже стояли на дворе возле дома. Двое путников тут же заснули, а третий стал озираться по сторонам — где бы найти приют на ночь. Усадьба была довольно большая: кроме жилого дома, конюшни и скотного двора, там высился еще ряд строений под одной крышей — кладовые, гумно, сеновалы и сараи с рыболовной снастью. Но все это выглядело ужасно бедным и запущенным. У дома и служб были серые, замшелые, покосившиеся стены, которые, казалось, вот-вот рухнут. Крыши зияли дырами, а покосившиеся двери висели на ржавых петлях. Видно, в усадьбе давно не раздавался стук молотка.

Тот, кто бодрствовал, сразу догадался, где здесь скотный двор. Он хорошенько потряс своих спутников и, когда те проснулись, повел их туда. К счастью, двери хлева были заперты только на крюк, который удалось поднять с помощью прутика. Тот, кто бодрствовал, с облегчением вздохнул при мысли, что скоро они будут в безопасности. Но когда двери хлева с резким скрипом распахнулись, он услыхал мычание коровы.

— Наконец-то вы явились, хозяйка! — сказала она. — А я-то думала, уж не накормите меня нынче вечером.

Узнав, что они на скотном дворе не одни, бодрствующий испуганно остановился на пороге. Но увидев, что в хлеву, кроме коровы да трех-четырех куриц, никого нет, набравшись храбрости, вымолвил:

— Мы, трое бедных путников, хотим укрыться в каком-нибудь местечке, где нас не тронет лис и не поймает человек. Подойдет ли нам это убежище?

— Еще бы не подойдет, — отвечала корова, — хоть стены здесь и ветхие, но лису сюда все равно не пробраться, а в усадьбе никто, кроме дряхлой старушки, не живет. Где уж ей кого-нибудь поймать! Ну а вы — кто такие будете? — спросила она, поворачиваясь в стойле, чтобы взглянуть на чужаков.

— Я — Нильс Хольгерссон из Вестра Вемменхёга, меня заколдовали и превратили в домового, — ответил первый из путников. — Со мною домашний гусь, на котором я езжу верхом, и серая гусыня.

— Такие диковинные гости к нам еще не захаживали, — промычала корова. — Добро пожаловать! Хотя лучше бы вместо вас пришла хозяйка и накормила меня ужином.

Мальчик повел гусей в хлев, который был довольно велик, и оставил их в пустом стойле, где они мигом заснули. Себе же он соорудил маленькую постельку из соломы и лег, надеясь, что и сам тотчас же заснет.

Но не тут-то было: несчастная, некормленая корова ни минутки не могла постоять спокойно. Она трясла цепью, топталась в стойле и жаловалась на голод. Мальчик не сомкнул глаз и лежал, вспоминая все, что произошло с ним за эти последние дни.

Он думал об Осе-пастушке и маленьком Матсе, которых так неожиданно встретил. Стало быть, лачуга, которую он умудрился поджечь, и есть их старый дом в Смоланде! Он припомнил, как однажды они говорили о лачуге на большой вересковой пустоши. Теперь же дети вернулись пешком издалека, а когда добрались до своего родного дома, он полыхал огнем. И виноват во всем он, Нильс! Сердце его сжалось от боли. Если он когда-нибудь снова станет человеком, то постарается вознаградить Осу и Матса за то, что причинил им такое горе.

Потом мысли Нильса перенеслись к воронам, а когда он подумал о Фумле-Друмле, который спас его и погиб сразу же после того, как был избран хёвдингом, он так опечалился, что слезы выступили у него на глазах.

Сколько он пережил за последние дни! Но зато какое великое счастье выпало ему на долю — ведь гусак и Пушинка отыскали его!

Вот что рассказал белый гусак. Лишь только дикие гуси заметили, что Малыш-Коротыш исчез, они стали расспрашивать о нем всех встречных лесных зверюшек и птиц. И вскоре узнали, что Нильса похитила стая смоландского воронья. Но вороны уже скрылись из виду, а куда они улетели — никто не мог сказать. Тогда Акка велела диким гусям разбиться попарно и отправиться в разные стороны искать его. Однако спустя два дня, в любом случае — найдут они мальчика или нет, — гуси должны были встретиться в северо-западном Смоланде, на высокой горной вершине, что зовется Таберг и напоминает косо срубленную башню. Акка указала сородичам самые верные дорожные приметы и подробно описала, как найти Таберг. На том они и расстались.

Белый гусак выбрал в спутницы Пушинку; они летали повсюду, страшно беспокоясь о мальчике. Во время своих странствий они слышали, как пел-разорялся дрозд, сидевший на верхушке дерева. Он злился на кого-то, кто назвал себя Похищенным воронами и якобы насмехался над ним, самим дроздом! Мортен и Пушинка завязали беседу с дроздом, и он показал им, в какую сторону улетел этот самый Похищенный воронами. Потом им повстречались голубок, скворец и селезень. Все они жаловались на злодея, который помешал им петь их песенки и которого звали Схваченный воронами, Плененный воронами и Украденный воронами. Так гусак с Пушинкой напали на след Малыша-Коротыша, и этот след привел их на вересковую пустошь в Суннербу.

Отыскав мальчика, они отправились с Нильсом на северо-запад к горе Таберг. Но лететь туда было далеко, темнота настигла их прежде, чем показалась гора. И, страшно измученные, они расположились на ночлег в усадьбе.

«Только бы добраться завтра до горы Таберг, и тогда конец всем заботам», — думал Нильс, глубже зарываясь в солому, чтобы согреться.

Корова никак не могла угомониться в своем стойле. И вдруг она заговорила с мальчиком:

— Кто-то из вас говорил, что он — домовой. Коли это правда, он должен уметь ходить за коровой!

— А что тебе надо? — спросил мальчик.

— Да все: меня сегодня и не доили, и не чистили, — ответила корова. — Мне не положили на ночь корма в ясли и не сменили соломенную подстилку. Как стало смеркаться, пришла сюда хозяйка — чтобы покормить и подоить меня, как всегда. Да только стало ей так плохо, что она сразу же ушла обратно и не вернулась.

— Вот досада, ведь я так мал и слаб, — сказал мальчик, — что вряд ли смогу помочь тебе.

— Зря ты вбил себе в голову, что ты слаб, потому что мал, — промычала корова. — Все домовые, о которых я слышала, были до того сильны, что могли притащить целый воз сена, а ударом кулака убить насмерть корову.

Мальчик, не удержавшись, расхохотался.

— Те домовые — не чета мне, — сказал он. — Но я отвяжу тебя, открою двери, и ты сможешь напиться воды из лужи на дворе. Еще я могу влезть на сеновал и сбросить тебе сена в ясли.

— Хоть и небольшая, а все-таки помощь! — обрадовалась корова.

Сказано — сделано. И скоро корова уже стояла перед яслями, полными сена. Наконец-то он спокойно заснет, подумал мальчик. Но только он забрался на свое ложе, как корова снова заговорила:

— Ты, наверно, рассердишься, если я попрошу тебя сослужить мне еще одну службу?

— Ладно уж, помогу, если это в моих силах! — ответил мальчик.

— Сходи тогда в дом, он прямо против скотного двора, и погляди, как там моя хозяйка. Боюсь, не стряслась ли с ней беда.

— Нет, этого я сделать не могу, — отказался мальчик. — Я не смею показаться людям на глаза.

— Неужто ты боишься дряхлой, больной старушки? — засмеялась корова. — Да и в дом тебе заходить не надо. Загляни только в дверную щелку.

— Ну если речь идет о такой малости, так и быть, схожу, — согласился мальчик.

Отворив двери хлева, он отправился к дому. Ночь была просто ужасная. На небе ни месяца, ни звездочки, в кромешной тьме выл ветер, хлестал дождь! А хуже всего было то, что на крыше дома, на самом коньке, сидели рядком семь больших сов. Мальчик с ужасом слушал, как они ухают и жалуются на скверную погоду. А что, если хоть одна из них заприметит его? Тогда он пропал.

— Бедный тот, кто ростом мал! — вздохнул мальчик. И было отчего сокрушаться. Пока он шел к дому, его дважды сбило с ног ветром. Один раз ветер загнал его в лужу, такую глубокую, что он чуть не утонул. Но все-таки он добрался до дома.

Взобравшись на крыльцо, он перекувырнулся через порог и вошел в сени. Дверь в горницу была заперта, но внизу, в одном из ее углов, было отверстие для кошки, чтобы она могла свободно бегать туда-сюда. И мальчик безо всякого труда смог заглянуть в горницу.

Но в тот же миг он отпрянул назад. Старая женщина с седыми волосами лежала, вытянувшись во весь рост, на полу. Она не шевелилась, не стонала, а лицо ее было таким белым, словно невидимый месяц отбросил на него свой бледный свет.

Нильс вспомнил, что, когда умер его дедушка, лицо у него стало таким же удивительно белым. И он понял, что старушка, должно быть, тоже умерла. Смерть, верно, настигла ее внезапно, и она не успела даже лечь в постель.

Мальчик страшно испугался, очутившись в кромешной тьме наедине с мертвой, и, сбежав стремглав с крыльца, помчался назад к скотному двору.

Выслушав его рассказ, корова перестала жевать сено.

— Стало быть, хозяйка померла! — промычала она. — Теперь и мне скоро конец.

— Найдется, верно, кому позаботиться о вас, — утешил корову Нильс.

— Ты не знаешь, — сказала она, — что я прожила уже вдвое больше отпущенных мне дней; кабы не хозяйка, меня давно бы повели на убой. Да я и не хочу жить, раз она больше не придет и не станет доить и холить меня.

Корова долго молчала, но мальчик чувствовал, что она не спит. Потом корова спросила:

— Хозяйка лежит на голом полу?

— Да, — ответил мальчик.

— Раньше она всегда приходила на скотный двор и рассказывала о всех своих горестях и заботах. Я понимала эти речи, хоть и не могла ей отвечать. Последние же дни она ходила сама не своя — горевала, что никого с ней не будет, когда настанет ее последний час. Она боялась, что некому будет закрыть ей глаза и сложить руки на груди. Может, ты это сделаешь?

Мальчик заколебался. Ему вспомнилось, что, когда умер дедушка, мать обрядила его. Но ему казалось, что сам он не осмелится в эту жуткую ночь пойти к мертвой старушке. Он не сказал «нет», но и шагу к двери не сделал.

Помолчав немного, словно ожидая ответа, но так и не дождавшись его, корова стала рассказывать мальчику о своей хозяйке.

А о ней было что рассказать! И прежде всего о ее детях. Каждый день приходили они на скотный двор, ухаживали за скотиной, а летом пасли ее на лугах и болотах, так что корова все про них знала. Много радости принесли они своей матери — эти работящие, веселые и умные дети. Уж кто-кто, а корова знает, на что годны ее пастухи.

И усадьба не всегда была такой бедной, как нынче! Земли тут много, правда, пашни маловато, зато повсюду чудесные пастбища. Одно время в каждом стойле на скотном дворе стояло по корове, а воловий хлев, что теперь пуст, был битком набит волами. То-то радость и веселье царили и в доме, и на скотном дворе! Бывало, хозяйка отворяет ворота скотного двора, а сама поет-распевает. Коровы же, заслышав, что она идет, мычат от радости.

Но вот — умер хозяин. Пришлось хозяйке взять на свои плечи и усадьбу, и всю работу по дому, и заботу о малышах. Не уступая в силе мужику, она и пахала, и собирала урожай, и домовничала. По вечерам, приходя доить коров, она порой плакала от усталости.

Но вспомнив своих детей, вытирала слезы и бодро говорила: «Ничего, настанут и для меня счастливые деньки! Лишь бы дети подросли! Да, лишь бы дети подросли!»

Но стоило детям подрасти, как одолела их тоска, страшная тоска! Они не захотели оставаться дома и отправились в чужие края. И никакой подмоги матушка от них так и не дождалась. Кое-кто из них, правда, успел жениться, прежде чем уехал, вот они и оставили своих ребятишек в родном доме. И теперь, когда хозяйка приходила на скотный двор, ее, точь-в-точь как когда-то родные дети, сопровождали внучата. Они тоже пасли коров. А по вечерам, когда хозяйка так уставала, что иной раз засыпала за дойкой коров, ее всегда поддерживала мысль о внуках. «Настанут и для меня счастливые деньки, — повторяла она, стряхивая с себя сон, — лишь бы внучата подросли!»

Но когда и внучата подросли и стали хорошими, дельными людьми, они все до единого уехали к родителям в чужие края. Никто из них не вернулся домой. И осталась старая хозяйка одна.

Никогда она не уговаривала ни детей, ни внуков жить с ней в усадьбе. «Неужто, Рыжуха, я стану им мешать, когда они могут повидать белый свет и найти свое счастье, — говаривала она, входя в стойло своей старой коровы. — А здесь, в Смоланде, их ждет только нищета».

Но когда уехал последний внук, хозяйка сразу сдала. Она сгорбилась, поседела и еле-еле таскала ноги. Она забросила работу и перестала хозяйничать в усадьбе: пропади, мол, все пропадом. А волов и коров распродала! Оставила себе всего-навсего одну старую корову, Рыжуху, которая и беседовала теперь с Малышом-Коротышом. Ее она пожалела — ведь все дети и внуки пасли ее когда-то.

Хозяйка могла бы нанять и служанок, и работников, которые помогали бы ей. Но ей видеть не хотелось возле себя чужих, после того как родные ее покинули. Казалось, она даже радовалась тому, что усадьба приходит в упадок. Раз никто из детей и внуков не приедет и не возьмет на себя хозяйство, пусть все идет прахом.

Больше всего она боялась, чтобы дети не проведали, как ей тяжко. «Только бы дети не узнали! Только бы дети не узнали!» — вздыхала она, ковыляя по скотному двору.

Дети без конца писали ей, просили приехать к ним. Но она не желала. Не желала даже видеть те края, которые отняли у нее детей и внуков, такая в ней жила обида. И тут же она укоряла себя: «Ну и дура я. Почему я не люблю те края, которые были так добры к ним?! Нет, все равно, не желаю их видеть!»

Ни о ком и ни о чем, кроме детей и внуков, она не помышляла. И все время думала: почему им пришлось уехать? Летом она выводила корову пощипать травку на большом болоте. Сама же целые дни, уронив руки на колени, сидела на краю болота, а по дороге домой говорила: «Видишь ли, Рыжуха, были бы здесь большие тучные пашни с доброй землей вместо этих скудных, тощих болот, они бы не уехали».

Порой она гневалась на болото, такое огромное, но не приносившее никакой пользы; болото виновато в том, что дети уехали, — часами толковала она.

Нынче же, в этот последний вечер, она очень ослабла, дрожала сильнее, чем всегда, и не в силах была даже подоить корову. Прислонившись к стойлу, она рассказала, что к ней приходили двое крестьян и хотели откупить у нее болото. «Они собираются вырыть канавы, отвести воду и сеять там хлеб. Слышь-ка, Рыжуха, — говорила она, — слышь-ка, они думают, будто на болоте может расти рожь. Напишу-ка я детям, пускай возвращаются домой. Незачем им оставаться в чужих краях, раз они могут прокормиться у себя дома!»

За этим-то она и пошла в дом…

Но мальчик уже не слушал, что рассказывала старая корова. Отворив двери хлева, он пошел в дом, к старушке, которую недавно так боялся.

Оглянувшись по сторонам, он увидел в горнице вещи, какие бывают только у тех, у кого родственники живут в Америке. В углу стояла американская качалка, стол перед окошком был покрыт цветастой плюшевой скатертью, на кровати лежало красивое покрывало. На комоде возвышались вазы и пара подсвечников с толстыми витыми свечами. На стене висели фотографии детей и внуков хозяйки.

Отыскав коробок со спичками, мальчик зажег свечи. И не для того, чтобы лучше видеть, а чтобы почтить, как ему казалось, память старушки.

Потом он подошел к ней, закрыл ей глаза, сложил на груди руки и откинул со лба седые, редкие волосы.

Он и думать забыл бояться. И был лишь глубоко опечален тем, что ей пришлось на старости лет коротать свои дни в тоске и одиночестве. И пусть хотя бы эту последнюю ночь она будет не одна. Он останется с ней…

И вдруг Нильс подумал об отце с матушкой: «Неужто родители могут так тосковать по своим детям?! Вот уж не знал! Неужто, когда дети уезжают, им кажется, будто жизнь их кончена? Неужто и у нас дома так же тоскуют по мне, как эта старушка тосковала по своим?!»

Он боялся этому поверить. Разве он стоит того, чтобы кто-то стал по нему тосковать? Но ведь он может стать другим!..

Со стен горницы серьезно и неулыбчиво, какими-то незрячими глазами смотрели дети и внуки хозяйки — щеголеватые крепкие мужчины, невесты в подвенечных уборах, одетые в белое дети.

— Бедняги! — обратился к ним Нильс. — Ваша матушка померла, и теперь ничем не исправить то, что вы от нее уехали. Но моя-то матушка жива!..

Оборвав свою мысль, он кивнул самому себе и заулыбался:

— Моя матушка жива! — повторил он. — И батюшка, и матушка мои — оба живы!

 

---

Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 376; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!