Ялом И.Д. Лечение от любви и другие психотерапевтические новеллы 7 страница

Внезапно она замолчала. Я оставил дверь приоткрытой, и мы смогли услышать, что Мэтью пришел и разговаривает с моей сек­ретаршей.

— Я ходил сюда на лекции, когда отделение находилось в ста­ром здании... Когда вы переехали? Мне так нравится легкая, воз­душная атмосфера этого здания, а Вам?

Тельма приложила руку к груди, как бы пытаясь успокоить бью­щееся сердце, и прошептала:

— Видите? Видите, с какой естественностью проявляется его внимание?

Мэтью вошел. Даже если он и был поражен тем, как она поста­рела, его добродушная мальчишеская улыбка этого не выдала. Он оказался старше, чем я предполагал, возможно, немного за сорок, и был консервативно, не по-калифорнийски одет в костюм-трой­ку. В остальном он был таким, как его описала Тельма — строй­ным, загорелым, с усами.

Я был готов к его непосредственности и любезности, поэтому они не произвели на меня особого впечатления. (Социопаты всег­да умеют подать себя, подумал я.) Я начал с того, что кратко по­благодарил его за приход.

Он сразу ответил:

— Я ждал подобного сеанса многие годы. Это я должен благо­дарить Вас за то, что помогли ему состояться. Кроме того, я давно слежу за Вашими работами. Для меня большая честь познакомить­ся с Вами.

Он не лишен обаяния, подумал я, но мне не хотелось отвлекаться на профессиональный разговор с Мэтью; в течение этого часа са­мое лучшее для меня было держаться в тени и передать инициати­ву Тельме и Мэтью. Я вернулся к теме сеанса:

— Сегодня мы должны о многом поговорить. С чего начнем? Тельма начала:

— Странно, я же не увеличивала дозу своих лекарств. — Она повернулась к Мэтью. — Я все еще на антидепрессантах. Прошло восемь лет — Господи, восемь лет, трудно поверить! За эти годы я, наверное, перепробовала восемь новых препаратов, и ни один из них не помогает. Но интересно, что сегодня все побочные эффекты проявляются сильнее. У меня так пересохло во рту, что трудно го­ворить. С чего бы это? Может быть, это стресс усиливает побоч­ные эффекты?

Тельма продолжала перескакивать с одного на другое, расходуя драгоценные минуты нашего времени на вступления к вступлени­ям. Я стоял перед дилеммой: в обычной ситуации я попытался бы объяснить ей последствия ее уклончивости. Например, я мог бы сказать, что она подчеркивает свою ранимость, что заранее огра­ничивает возможности открытого обсуждения, к которому она стре­милась. Или что она пригласила сюда Мэтью, чтобы спокойно поговорить, а вместо этого сразу же заставляет его чувствовать себя виноватым, напоминая ему, что с тех пор, как он покинул ее, она принимает антидепрессанты.

Но такие интерпретации превратили бы большую часть нашего времени в обычный сеанс индивидуальной терапии — то есть как раз в то, чего никто из нас не хотел. Кроме того, если я выскажу хоть малейшую критику в адрес ее поведения, она почувствует себя униженной и никогда не простит мне этого.

В этот час слишком многое было поставлено на карту. Я не мог допустить, чтобы Тельма упустила свою последнюю попытку из-за бесполезных метаний. Для нее это был шанс задать те вопросы, которые мучили ее восемь лет. Это был ее шанс получить свободу.

— Можно мне прервать Вас на минуту, Тельма? Я бы хотел, если вы оба не возражаете, взять на себя сегодня роль председателя и следить за тем, чтобы мы придерживались регламента. Можем мы уделить пару минут утверждению повестки дня?

Наступило короткое молчание, которое нарушил Мэтью.

— Я здесь для того, чтобы помочь Тельме. Я знаю, что она пе­реживает трудный период, и знаю, что несу ответственность за это. Я постараюсь как можно откровеннее ответить на все вопросы.

Это был прекрасный намек для Тельмы. Я бросил на нее обод­ряющий взгляд. Она поймала его и начала говорить:

— Нет ничего хуже, чем чувствовать себя покинутой, чувство­вать, что ты абсолютно одинока в мире. Когда я была маленькой, одной из моих любимых книг — я обычно брала их в Линкольн Парк в Вашингтоне и читала, сидя на скамейке, — была... — Тут я бросил на Тельму самый злобный взгляд, на какой только был спо­собен. Она поняла.

— Я вернусь к делу. Мне кажется, основной вопрос, который меня волнует, — она медленно и осторожно повернулась к Мэ­тью, — что ты чувствуешь ко мне?

Умница! Я одобрительно улыбнулся ей.

Ответ Мэтью заставил меня задохнуться. Он посмотрел ей пря­мо в глаза и сказал:

— Я думал о тебе каждый день все эти восемь лет! Я беспокоил­ся за тебя. Я очень беспокоился. Я хочу быть в курсе того, что про­исходит с тобой. Мне бы хотелось иметь возможность каким-то образом встречаться с тобой каждые несколько месяцев, чтобы я мог поглядеть на тебя. Я не хочу, чтобы ты бросала меня.

— Но тогда, — спросила Тельма, — почему же ты молчал все эти годы?

— Иногда молчание лучше всего выражает любовь. Тельма покачала головой.

— Это похоже на один из твоих дзэнских коанов, которые я никогда не могла понять. Мэтью продолжал:

— Всякий раз, когда я пытался поговорить с тобой, становилось только хуже. Ты требовала от меня все больше и больше, пока уже не осталось ничего, что я мог бы дать тебе. Ты звонила мне по две­надцать раз на дню. Ты снова и снова появлялась в моей прием­ной. Потом, после того, как ты попыталась покончить с собой, я понял, — и мой терапевт согласился с этим — что лучше всего полностью порвать с тобой.

Слова Мэтью удивительно напоминали ту сцену, которую Тель­ма разыграла на нашем психодраматическом сеансе.

— Но, — заметила Тельма, — вполне естественно, что человек чувствует себя покинутым, когда что-то важное так внезапно ис­чезает.

Мэтью понимающе кивнул Тельме и ненадолго взял ее за руку. Затем он обернулся ко мне.

— Я думаю, Вам необходимо точно знать, что произошло восемь лет назад. Я сейчас говорю с Вами, а не с Тельмой, потому что уже рассказывал ей эту историю, и не один раз. — Он повернулся к ней. — Извини, что тебе придется выслушать это еще раз, Тельма.

Затем Мэтью с непринужденным видом повернулся ко мне и начал:

— Это нелегко для меня. Но лучше всего просто рассказать все, как было. Восемь лет назад, примерно через год после окончания обучения, у меня был серьезный психотический срыв. В то время я был сильно увлечен буддизмом и практиковал випрассану — это форма буддийской медитации... — когда Мэтью увидел, что я кивнул, он прервал рассказ. — Вы, кажется, знакомы с этим. Мне было бы очень интересно узнать Ваше мнение, но сегодня, я полагаю, лучше продолжать... Я проводил випрассану в течение трех или четырех часов в день. Я собирался стать буддийским монахом и ездил в Индию для тридцатидневной уединенной медитации в Игапури, небольшой деревне к северу от Бомбея. Режим оказался слишком суровым для меня — полное молчание, полная изоляция, занятия медитацией по четырнадцать часов в день — я начал утра­чивать границы своего эго. К третьей неделе у меня начались гал­люцинации, и я вообразил, что способен видеть сквозь стены и получать полный доступ к своим предыдущим и следующим жиз­ням. Монахи отвезли меня в Бомбей, доктор-индус прописал мне антипсихотические препараты и позвонил моему брату, чтобы тот прилетел в Индию и забрал меня. Четыре недели я провел в боль­нице в Лос-Анжелесе. После того как меня выписали, я сразу же вернулся в Сан-Франциско и на следующий день абсолютно слу­чайно встретил на Юнион Сквер Тельму.

— Я все еще был в очень расстроенном состоянии сознания. Буддийские доктрины превратились в мой собственный бред, я верил, что нахожусь в состоянии единства с миром. Я был рад встре­титься с Тельмой, — с тобой, Тельма, — он повернулся к ней. — Я был рад увидеть тебя. Это помогло мне почувствовать якорь спа­сения.

Мэтью повернулся ко мне и до конца рассказа больше не смот­рел на Тельму.

— Я испытывал к Тельме только добрые чувства. Я чувствовал, что мы с ней — одно целое. Я хотел, чтобы она получила все, чего ей хочется в жизни. Больше того, я думал, что ее счастье — это и мое счастье. Наше счастье было одинаковым, ведь мы составляли одно целое. Я слишком буквально воспринял буддийскую доктри­ну мирового единства и отрицания эго. Я не знал, где кончается мое "я" и начинается другой. Я давал ей все, чего она хотела. Она хо­тела, чтобы я был близок с ней, хотела пойти ко мне домой, хотела секса — я готов был дать ей все в состоянии абсолютного единства и любви.

— Но она хотела все больше, а большего я дать ей уже не мог. Я стал более беспокойным. Через три или четыре недели мои галлю­цинации вернулись, и мне пришлось снова лечь в больницу — на этот раз на шесть недель. Когда я узнал о попытке самоубийства Тельмы, я не знал, что делать. Это было катастрофой. Страшнее этого ничего не случалось в моей жизни. Это преследовало меня все восемь лет. Вначале я отвечал на ее звонки, но они не прекра­щались. Мой психиатр в конце концов посоветовал мне прекратить все контакты и сохранять полное молчание. Он сказал, что это необходимо для моего собственного психического здоровья, и был уверен, что так будет лучше и для Тельмы.

Пока я слушал Мэтью, у меня голова пошла кругом. Я разрабо­тал множество гипотез о причинах его поведения, но был абсолютно не готов к тому, что услышал.

Во-первых, правда ли то, что он говорит? Мэтью был симпатя­гой, вкрадчивым льстецом. Не разыгрывал ли он передо мной ко­медию? Нет, у меня не могло быть сомнений в искренности его описаний: его слова содержали безошибочные приметы истины. Он открыто сообщал названия больниц и имена своих лечащих вра­чей, и, если бы мне захотелось, я мог бы им позвонить. К тому же Тельма, которой, как он заявил, он уже рассказывал это раньше, слушала очень внимательно и не допустила бы никаких искажений.

Я повернулся, чтобы посмотреть на Тельму, но она отвела гла­за. После того как Мэтью закончил свой рассказ, она уставилась в окно. Возможно ли, что она знала все это с самого начала и скры­ла от меня? Или она была так поглощена своими проблемами и сво­им горем, что все это время абсолютно не осознавала психическо­го состояния Мэтью? Или она помнила об этом какое-то короткое время, а потом просто вытеснила знание, расходившееся с ее лож­ной картиной реальности?

Только Тельма могла сказать мне об этом. Но какая Тельма? Тельма, которая обманывала меня? Тельма, которая обманывала сама себя? Или Тельма, которая была жертвой этого самообмана? Я сомневался, что получу ответы на эти вопросы.

Однако в первую очередь мое внимание было сосредоточено на Мэтью. За последние несколько месяцев я выстроил его образ — или, вернее, несколько альтернативных образов: безответственно­го социопата Мэтью, который использовал своих пациентов; эмо­ционально тупого и сексуально неполноценного Мэтью, который отыгрывал свои личные конфликты (с женщинами вообще и с матерью в частности); ослепленного тщеславием молодого терапев­та, который перепутал любовное отношение к пациенту с баналь­ным романом.

Но реальный Мэтью не совпал ни с одним из этих образов. Он оказался кем-то другим, кем-то, кого я никак не ожидал встретить. Но кем? Я не был уверен. Добровольной жертвой? Раненым цели­телем, подобно Христу, пожертвовавшим собственной целостнос­тью ради Тельмы? Конечно, я больше не относился к нему как к терапевту-преступнику: он был таким же пациентом, как и Тель­ма, к тому же (я не мог удержаться от этой мысли, глядя на Тель­му, которая все еще смотрела в окно) работающим пациентом, та­ким, какие мне по душе.

Я помню, что испытал чувство дезориентации — так много моих мысленных конструкций разрушилось за несколько минут. Навсегда исчез образ Мэтью-социопата или терапевта-эксплуататора. Нао­борот, меня стал мучить вопрос: кто кого использовал на самом деле в этих отношениях?

Это была вся информация, которую я получил (и, пожалуй, вся, какая мне требовалась). У меня осталось довольно смутное воспо­минание об остатке сеанса. Я помню, что Мэтью призывал Тельму задавать побольше вопросов. Было похоже, что он тоже чувство­вал, что только истина может освободить ее, что под напором прав­ды рухнут ее иллюзии. И еще он, вероятно, понимал, что, только освободив Тельму, он сам сможет вздохнуть свободно. Я помню, что мы с Тельмой задавали много вопросов, на которые он давал исчерпывающие ответы. Четыре года назад от него ушла жена. У них стало слишком много расхождений во взглядах на религию, и она не приняла его обращения в одну из фундаменталистских хри­стианских сект.

Нет, ни сейчас, ни когда-либо в прошлом он не был гомосексу­алистом, хотя Тельма часто спрашивала его об этом. Только на минуту улыбка сошла с его лица и в голосе появился след раздра­жения ("Я повторяю тебе, Тельма, что нормальные люди тоже мо­гут жить в Хейте").

Нет, он никогда не вступал в интимные отношения с другими пациентками. Фактически после своего психоза и случая с Тель­мой он понял несколько лет назад, что психологические пробле­мы создают в его работе непреодолимые трудности, и бросил пси­хотерапевтическую практику. Но, преданный идеям помощи людям, он несколько лет занимался тестированием, затем работал в лабо­ратории биологической обратной связи, а совсем недавно стал ад­министратором в христианской медицинской организации.

Я сожалел о профессиональном выборе Мэтью, даже спросил, не собирается ли он снова вернуться к психотерапевтической практике — возможно, у него есть шанс стать уникальным в своем роде терапевтом. Но тут я заметил, что наше время почти истекло.

Я проверил, все ли мы обсудили. Я попросил Тельму заглянуть немного вперед и представить себе, что она будет чувствовать че­рез несколько часов. Не останутся ли у нее какие-либо незаданные вопросы?

К моему изумлению, она начала так сильно рыдать, что не мог­ла справиться со своим дыханием. Слезы стекали на ее новое си­нее платье, пока Мэтью, опередив меня, не протянул ей пачку сал­феток. Когда ее слезы утихли, удалось разобрать слова.

— Я не верю, просто не могу поверить, что Мэтью действитель­но беспокоится о том, что со мной происходит. — Ее слова были обращены не к Мэтью и не ко мне, а к какой-то точке между нами в комнате. С каким-то удовлетворением я отметил, что я не един­ственный, с кем она говорит в третьем лице.

Я пытался помочь Тельме успокоиться:

— Почему? Почему Вы ему не верите?

— Он говорит так, потому что должен. Это необходимо говорить. Только это он и может сказать.

Мэтью пытался сделать все, что в его силах, но говорить было тяжело, потому что Тельма плакала.

— Я говорю истинную правду. Все эти восемь лет я думал о тебе каждый день. Я беспокоюсь о том, что происходит с тобой. Я очень за тебя беспокоюсь.

— Но твое беспокойство — что оно означает? Я знаю, ты обо всех беспокоишься — о бедняках, о муравьях, о растениях, об экологи­ческих системах. Я не хочу быть одним из твоих муравьев!

Мы задержались на двадцать минут и были вынуждены остано­виться, несмотря на то, что Тельма еще не взяла себя в руки. Я назначил ей встречу на следующий день — не только чтобы под­держать ее, но и чтобы увидеться с ней, пока детали этого сеанса были еще свежи в памяти.

Мы пожали друг другу руки и расстались. Через несколько ми­нут, когда я пошел выпить кофе, я заметил, что Тельма и Мэтью непринужденно болтали в коридоре. Он пытался что-то втолковать ей, но она смотрела в другую сторону. Через некоторое время я видел, как они удалялись в противоположных направлениях.

На следующий день Тельма еще не оправилась и была исклю­чительно неуравновешенна в течение всего сеанса. Она часто пла­кала, а временами впадала в ярость. Во-первых, она жаловалась, что у Мэтью было плохое мнение о ней. Тельма так и сяк поворачива­ла фразу Мэтью о том, что он беспокоится о ней, что в конце кон­цов она стала звучать как издевательство. Она обвиняла его в том, что он не назвал ни одного ее положительного качества, и убедила себя, что он относится к ней "недружелюбно". Кроме того, она была убеждена, что из-за моего присутствия он разговаривал с ней по­кровительственным псевдотерапевтическим тоном. Тельма часто перескакивала с одного на другое и металась между воспоминани­ями о предыдущем сеансе и своей реакцией на него.

— Я чувствую себя так, будто мне ампутировали что-то. Отре­зали что-то у меня. Несмотря на безукоризненную этику Мэтью, думаю, я честнее его. Особенно в отношении того, кто кого соб­лазнил.

Тельма не стала договаривать, а я не настаивал на объяснениях. Хотя меня и интересовало, что произошло "на самом деле", ее упо­минание об "ампутации" взволновало меня еще больше.

— У меня больше не было фантазий о Мэтью, — продолжала она. — У меня вообще больше нет фантазий. Но я хочу их. Я хочу погрузиться в какую-нибудь теплую, уютную фантазию. Снаружи холодно и пусто. Больше ничего нет.

Как дрейфующая лодка, отвязавшаяся от причала, подумал я. Но лодка, умеющая чувствовать и безнадежно ищущая пристань — любую пристань. Сейчас, между приступами навязчивости, Тель­ма пребывала в редком для нее состоянии свободного парения. Это был как раз тот момент, которого я ждал. Такие состояния длятся недолго: беспредметная навязчивость, как свободный кислород, быстро соединяется с каким-нибудь образом или идеей. Этот мо­мент, этот короткий интервал между приступами навязчивости, был решающим временем для нашей работы — прежде чем Тельма ус­пеет восстановить равновесие, зациклившись на какой-то новой идее. Скорее всего, она реконструирует встречу с Мэтью таким образом, чтобы ее образ происходящего вновь подтвердил ее лю­бовные фантазии.

Мне казалось, что наступил серьезный перелом: хирургическая операция была завершена, и моя задача заключалась теперь в том, чтобы не дать ей сохранить ампутированную часть и побыстрее наложить швы. Скоро мне предоставилась такая возможность.

Тельма продолжала оплакивать свою потерю:

— Мои предчувствия оказались верными. У меня больше нет надежды, я никогда не получу удовлетворения. Я могла жить, имея этот ничтожный шанс. Я жила с ним долгое время.

— Какого удовлетворения, Тельма? Ничтожный шанс на что?

— На что? На те двадцать семь дней. До вчерашнего дня еще был шанс, что мы с Мэтью сможем вернуть то время. Ведь все это было наяву, чувства были подлинными, настоящую любовь ни с чем не спутаешь. Пока мы с Мэтью живы, всегда оставался шанс вернуть то время. До вчерашнего дня. До нашей встречи в Вашем кабинете.

Оставалось разрубить последние нити, на которых держалась иллюзия. Я почти разрушил навязчивость. Наступило время завер­шить работу.

— Тельма, то, что я должен сказать, неприятно, но необходимо. Позвольте мне выражаться прямо. Если между двумя людьми ког­да-то было одинаковое чувство, я могу понять, что у них есть шанс, пока они живы, вернуть это чувство. Это сложная задача — в кон­це концов, люди меняются, и чувства никогда не застывают в не­изменности, — но все же, я полагаю, это в пределах возможного. Они могли бы больше общаться, попытаться достичь более искрен­них и глубоких отношений и приблизиться к тому, что было рань­ше, поскольку абсолютная любовь недостижима.

Но, предположим, что они никогда не испытывали одинаковых чувств. Предположим, что переживания этих людей были совершен­но разными. И предположим, что один из этих людей ошибочно думает, что их опыт совпадает.

Тельма смотрела на меня не отрываясь. Я был уверен, что она прекрасно меня поняла. Я продолжал:

— Именно это я услышал на предыдущем сеансе от Мэтью. Его и Ваши переживания были совершенно различны. Поймите, что вы не можете помочь друг другу восстановить определенное психичес­кое состояние, в котором вы тогда находились, потому что оно не было одинаковым.

Он чувствовал одно, а Вы — другое. У него был психоз. Он не знал, где проходят границы его "я" — где кончается он и начинае­тесь Вы. Он хотел, чтобы Вы были счастливы, потому что думал, будто составляет одно целое с Вами. Он не мог испытывать любовь, потому что не знал, кто он на самом деле. Ваши переживания были совершенно иными. Вы не можете воссоздать свою романтическую любовь, состояние страстной влюбленности друг в друга, потому что ее никогда не было.

---

Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 204; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!