У Санта Софии де ла Пьедад, молчаливой, со всеми согласной, уступавшей даже собственным сыновьям, почему-то рука не поднялась на свиток
— Важные бумаги, — сказала она.
— Вовсе нет, — сказал полковник. — Такое пишут только для себя.
— Тогда, — сказала она, — вы сами их и жгите.
Он так и сделал, да еще расколол топором сундучок в щепки и бросил их в огонь. Несколькими часами раньше к нему заходила Пилар Тернера. Не видавший ее многие годы полковник Аурелиано Буэндия поразился тому, как она постарела и растолстела и до чего потускнел ее смех, поразился и тому, как проницательно она читает карты. «Не разевай рот», — сказала Пилар Тернера ему и теперь, а полковник подумал, что она сказала эти же слова в прошлый раз, когда он был полководцем в зените славы, и пророчество оказалось поразительно вещим и предопределило его дальнейшую судьбу. Поэтому, после того как его личный медик вскрыл ему волдыри под мышками, он с самым безразличным видом попросил врача показать точное местонахождение сердца. Тот приложил ухо к его груди и нарисовал на ней круг помазком, влажным от йода.
Вторник — день перемирия — зачинался промозглым и дождливым. Полковник Аурелиано Буэндия пришел в кухню около пяти утра и выпил свой вечный кофе без сахара.
— В такой день, как этот, ты явился на свет, — сказала Урсула. — И всех напугал своими широко раскрытыми глазами.
Он не повернул головы и напряженно ловил звуки, долетавшие из казарм, трубные сигналы и голоса команды, пронзавшие тихий рассвет. Хотя, казалось, он за долгие годы войны должен был ко всему привыкнуть, у него вдруг так же налились свинцом ноги и засвербила спина, как в юности при первой встрече с обнаженной женщиной. И он невольно подумал, попав, наконец, в западню ностальгии, что если бы женился на ней, не знал бы ни войны, ни славы, стал бы безымянным ремесленником, счастливым домашним животным. Эта запоздалая потрясающая картина, никогда ранее ему не являвшаяся, испортила завтрак. Когда в семь утра за ним зашел полковник Херинельдо Маркес с группой мятежных офицеров, он выглядел на редкость мрачным, задумчивым и одиноким. Урсула пыталась накинуть ему на плечи новый плащ.
|
|
|
— Что подумает правительство? — сказала она ему. — Скажут, ты сдался, потому как уже не на что и плащ купить.
Но он не взял. Уже в дверях, увидев струи дождя, напялил на голову старую войлочную шляпу Хосе Аркадио Буэндии.
— Аурелиано, — сказала ему тогда Урсула, — обещай мне, если тебе будет худо, вспомни о своей матери.
Он слабо улыбнулся, поднял руку, вытянув пальцы, и, не сказав ни слова, вышел из дому навстречу воплям, оскорблениям, проклятиям, которые неслись ему вслед до городских ворот. Урсула заперла дверь на засов, полная решимости не отпирать ее до конца своих дней. «Мы тут сгнием заживо, — шептала она, — мы обратимся в тлен в этом доме без хозяина, но не доставим этому жалкому городишке радости видеть наши слезы». Она все утро копалась в самых укромных местах, стараясь отыскать хоть что-то, напоминающее о сыне, но ничего не нашла.
|
|
|
Церемония перемирия состоялась в двадцати километрах от Макондо под сенью огромного дерева-сейбы[80], вокруг которого впоследствии вырастет город Неерландия. Представителям правительства и партии, а также посланцам мятежников, сложивших оружие, прислуживала суетливая стайка одетых в белое монастырских послушниц, которые казались голубками, вспугнутыми дождем. Полковник Аурелиано Буэндия приехал на понуром муле. Небритый, мучимый гнойными волдырями больше, чем крушением своих ожиданий, ибо его давно покинула всякая надежда и позади осталась не только слава, но и сожаление о былой славе. По его личному распоряжению не было ни музыки, ни петард, ни колокольного звона, ни ликования, ни вообще каких-либо проявлений радости, дабы не нарушалась горестная атмосфера происходящего. Бродячий фотограф, сделавший единственный снимок, который мог сохранить для потомства образ полковника Аурелиано Буэндии, был вынужден разбить стеклянный негатив.
|
|
|
Процедура длилась почти столько времени, сколько требовалось, чтобы подписать акт о перемирии. За деревянным столом в центре видавшего виды циркового шатра сидели представители правительства и офицеры, оставшиеся верными полковнику Аурелиано Буэндии. Перед тем как подписать документ, личный представитель президента Республики начал было вслух зачитывать акт о капитуляции, но полковник Аурелиано Буэндия прервал его.
— Не будем тратить время на формальности, — сказал он и собрался поставить свою подпись, не читая бумаг. Голос одного из его офицеров разорвал нависшую над столом тяжелую тишину.
— Полковник, — сказал офицер, — будьте добры, не подписывайте это первым.
Полковник Аурелиано Буэндия уступил просьбе. После того как документ совершил за столом полный круг в такой глубокой тишине, что по скрипу пера можно было распознать автографы, первое место в списке еще оставалось пустым. Полковник Аурелиано Буэндия был готов поставить там свое имя.
— Полковник, — сказал кто-то из остальных его офицеров, — еще не поздно спасти свою честь.
Не моргнув глазом, полковник Аурелиано Буэндия подписал первый экземпляр. Он не успел подписать последний экземпляр, как в дверях шатра появился один из мятежных полковников[81], держа под уздцы мула с двумя висящими по бокам сундуками. Несмотря на крайнюю молодость, прибывший офицер имел вид человека покорного и бесстрастного. Это был казначей мятежного округа Макондо. Юнец сделал тяжелый шестидневный переход с полумертвым от голода мулом, чтобы поспеть к церемонии перемирия. С неподражаемым благоговением он снял сундуки, раскрыл их и стал выкладывать на стол один за другим семьдесят два золотых кирпича. О существовании этого богатства даже не вспомнили. В неразберихе последних месяцев, когда распалось главное командование, а революция выродилась в кровавое соперничество главарей, никто и ни за что не отвечал. Золото революции, отлитое в кирпичики, которые затем были вываляны в глине и обожжены в печи, оставалось бесхозным. Полковник Аурелиано Буэндия велел включить семьдесят два кирпича в инвентарную опись при акте о капитуляции и скрепил документ своей подписью без всяких обсуждений. Вконец обессиленный казначей продолжал стоять перед ним навытяжку и глядеть ему в лицо своими ясными глазами цвета патоки.
|
|
|
— Чего еще? — спросил его полковник Аурелиано Буэндия.
Юный офицер стиснул зубы.
— Расписку, — сказал он.
Полковник Аурелиано Буэндия собственноручно написал и протянул ему бумажку. Выпил стакан лимонада и отломил кусок бисквита, которым угощали послушницы, а затем отправился в палатку, которую ему поставили на всякий случай. Там он снял рубашку, сел на край койки и в три с четвертью пополудни разрядил пистолет в круг, нарисованный йодом у него на груди его личным медиком. В это же самое время в Макондо Урсула подошла к печи и открыла крышку на кастрюле с молоком, недоумевая, почему молоко так долго не закипает. Кастрюля кишела червями.
— Аурелиано убили! — вскрикнула она.
Затем по привычке, привитой одиночеством, взглянула в патио и увидела Хосе Аркадио Буэндию, насквозь промокшего от дождя и гораздо более дряхлого, чем тогда, когда он умер. «Аурелиано убил предатель, — объяснила ему Урсула, — и никто над ним не сжалился, не закрыл ему глаза». К ночи она увидела сквозь слезы, как быстрые и яркие оранжевые круги, подобно зарницам, полосуют небо, и подумала, что это знамение смерти. Она еще рыдала под каштаном, уткнувшись в колени мужа, когда принесли полковника Аурелиано Буэндию, завернутого в жесткий от подсохшей крови плащ и яростно таращившего глаза.
Он был вне опасности. Пуля так удачно прошла навылет, что врач смог сунуть в отверстие на груди и вытащить из спины шнурок, пропитанный йодом. «Такого мне еще не приходилось делать, — сказал он с довольным видом. — Свинец прошел, как по маслу, не задев ни одного жизненно важного центра». Полковник Аурелиано Буэндия увидел вокруг себя скорбных послушниц, тянувших панихидные псалмы за упокой его души, и пожалел, что не выстрелил себе в горло, как хотел раньше, и внял предостережению Пилар Тернеры: «Не разевай рот».
— Если бы я еще имел власть, — сказал он медику, — я расстрелял бы вас на месте. Не за то, что спасли мне жизнь, а за то, что сделали меня посмешищем.
Неудавшееся самоубийство за считанные часы вернуло ему былой престиж. Те же люди, что распускали слухи о том, будто он продал войну за роскошные апартаменты со стенами из золотых кирпичей, увидели в попытке убить себя геройский поступок и объявили его мучеником. Позже, когда он отказался от ордена Особых Заслуг, пожалованного ему президентом Республики, даже его самые неуемные соперники повалили к нему толпой, прося забыть про перемирие и начать новую войну. В доме росла гора покаянных даров. Растроганный, хотя и не сразу, мощной поддержкой своих старых товарищей по оружию, полковник Аурелиано Буэндия не отрицал возможности пойти им навстречу. Более того, он, бывало, сам просто бредил новой войной, и полковник Херинельдо Маркес подумывал, что ему не хватает лишь повода для новой резни. И повод в самом деле представился, когда президент Республики отказал в военных пенсиях старым участникам войны — либералам и консерваторам, — пока каждый претендент не пройдет особую комиссию и пока закон о назначении таких пенсий не будет принят конгрессом. «Это грабеж! — рвал и метал полковник Аурелиано Буэндия. — Скорее в гроб ляжешь, чем подачку дождешься!» В первый раз за время выздоровления он встал с кресла-качалки, купленного Урсулой, и зашагал по спальне, диктуя ультиматум президенту Республики. В телеграмме, которая так никогда и не была обнародована, он обвинял власти в первом нарушении Неерландского пакта и угрожал развязать жесточайшую войну, если назначение военных пенсий не состоится в течение двух недель. Его действия были столь оправданны, что их одобряли даже старые воины-консерваторы. Но единственным ответом правительства было усиление военной охраны, выставленной у дверей его дома под предлогом защиты от бандитов, и запрещение каких бы то ни было визитов. Подобные меры были приняты в стране по отношению ко всем поднадзорным каудильо. Эта предосторожность была настолько действенна, своевременна и эффективна, что два месяца спустя после перемирия, когда полковник Аурелиано Буэндия совсем поправился, его самые верные сторонники были уже на том свете, или в изгнании, или стали незаменимой частью правительственной администрации.
Полковник Аурелиано Буэндия вышел из своей комнаты в декабре и, кинув взгляд на дом, махнул на войну рукой. С энергией, немыслимо кипучей для своих лет, Урсула снова омолодила свое жилище. «Пусть знают, кто я такая, — сказала она, услышав, что ее сын будет жить. — Самым красивым, самым гостеприимным будет этот сумасшедший дом». Она распорядилась вымыть полы и покрасить стены, расчистить сад и вырастить новые цветы, сменила мебель, распахнула двери и окна, чтобы и в спальни ворвался ослепительный свет лета. Сократила сроки несчетных догоняющих друг друга трауров и сама вместо старой строгой одежды стала носить светлые платья. Музыка пианолы снова наполнила дом весельем. Услышав ее, Амаранта вспомнила о Пьетро Креспи, о его сумеречных гардениях и о его лавандовом благоухании, и в глубине ее увядшего сердца расцвела досада — незлобивая, утихомиренная временем. Однажды надо было навести порядок в гостиной, и Урсула обратилась за помощью к солдатам, караулившим дом. Молодой начальник стражи дал им разрешение. День ото дня Урсула все больше загружала их разными поручениями. И кормила, дарила им одежду и обувь, учила читать и писать. Когда власти сняли охрану, один из солдат остался в доме и прислуживал там еще долгие годы. К утру на Новый год молодой начальник стражи, доведенный до отчаяния отказами Ремедиос Прекрасной, умер от любви под ее окнами.
Много лет спустя, на смертном одре, Аурелиано Второй вспомнит тот дождливый июньский день, когда он вошел в спальню взглянуть на своего первенца. Хотя ребенок был хилым и плаксивым, будто и не из рода Буэндия, отец сразу, без всяких раздумий, дал ему имя.
— Он будет зваться Хосе Аркадио.
Фернанда дель Карпио[82], красивейшая женщина, которую Аурелиано Второй взял в жены год назад, согласно кивнула. Урсула же, напротив, не могла скрыть неясную тревогу. Упорная перетасовка одних и тех же имен на протяжении всей долгой истории семейства позволила, как ей казалось, сделать вполне определенные выводы. Если все Аурелиано были нелюдимы, но очень сметливы, то все Хосе Аркадио были порывисты и решительны, но отмечены печатью трагизма. Классификации не поддавались только близнецы Хосе Аркадио Второй и Аурелиано Второй. Братья были в детстве так проказливы и так похожи, что даже сама Санта София де ла Пьедад не могла различить их. В день крестин Амаранта надела каждому на запястье именной браслет, а потом обряжала их в одежду разного цвета, меченную их инициалами, но когда они стали ходить в школу, то часто менялись одеждой и браслетами и называли себя всякий раз по-разному. Учитель Мельчор Эскалона, привыкший узнавать Хосе Аркадио Второго по зеленой рубашке, стал в тупик, обнаружив у него браслет Аурелиано Второго, притом что другой называл себя Аурелиано Вторым и носил белую рубашку, хотя браслет у него был Хосе Аркадио Второго. С тех пор никто не мог с уверенностью сказать — кто из них кто. Даже когда они выросли и жизнь внесла в их облик определенные поправки, Урсулу продолжали одолевать сомнения — не запутались ли они сами в своей головоломной игре с переодеванием и не перестали ли быть самими собой. Вплоть до отрочества близнецы были как два синхронных механизма. Они просыпались в одно и то же время, вместе бежали по нужде, болели одинаковыми болезнями и даже видели те же самые сны. Домашние были уверены, что братья копируют друг друга из баловства, но в один прекрасный день обнаружилась истина: Санта София де ла Пьедад дала одному лимонного сока с водой, и не успел он пригубить стакан, как другой сказал, что в напитке нет сахара. Санта София де ла Пьедад, которая в самом деле забыла положить сахар, рассказала об этом Урсуле. «Они все такие, — ответила Урсула, ничуть не удивившись. — Ненормальные от рождения». Со временем путаница окончательно возобладала. Тот, кто после игр с переодеванием заполучил имя Аурелиано Второй, стал здоровым парнем, как дед Хосе Аркадио Буэндия, а тот, кто остался с именем Хосе Аркадио Второй, вырос тощим, как полковник Аурелиано Буэндия, и роднил их только одинокий вид, отличавший всех членов семьи. Возможно, такое несоответствие имен, комплекций и характеров побудило Урсулу уверовать в то, что в детстве близнецы, всех запутав, запутались сами.
Впечатляющая разница между братьями проявилась в самый разгар войны, когда Хосе Аркадио Второй стал упрашивать полковника Херинельдо Маркеса позволить ему посмотреть на расстрел. Несмотря на запрет Урсулы, он добился своего. Аурелиано Второй, напротив, содрогался при одной мысли увидеть казнь. И предпочитал сидеть дома. Двенадцати лет он спросил Урсулу, что находится в запретной комнате. «Бумаги, — ответила она. — Книги Мелькиадеса и всякие сочинения, которые он писал в последние годы жизни». Ответ не удовлетворил подростка, а только разжег любопытство. Он так приставал, так пылко обещал ничего не испортить, что Урсула дала ему ключ. В комнату никто не входил с тех пор, как оттуда вынесли тело Мелькиадеса и на дверь повесили замок, со временем насквозь проржавевший. Но когда Аурелиано Второй распахнул ставни, комнату залил привычный свет, который, казалось, и не исчезал отсюда и всегда тут был, а в углах — ни паутины, ни грязи, порядок и чистота, такой порядок и такая чистота, каких не видели в день похорон, и даже чернила не высохли в чернильнице, а ржавчина не съела блеск металла и не остыла печь, на которой Хосе Аркадио Буэндия гнал пары ртути. На полках стояли книги в хрупких и бледных, как из дубленой человеческой кожи, переплетах и много совсем свежих рукописей. Помещение не открывалось долгие годы, но воздух здесь был свежее, чем в остальных комнатах. Ни одна пылинка не осела здесь и тогда, когда через месяц Урсула вошла в комнату с ведром воды и щеткой, чтобы вытереть пол, но прибираться не пришлось. Аурелиано Второй сидел за книгой, глотая страницы. Хотя книга была без обложки и без названия, он не мог оторваться от рассказа про женщину, которая садилась за стол и ела зернышки риса, подцепляя каждое булавкой, а также от рассказа про рыбака, который попросил соседа одолжить ему грузило для сети, а потом выудил рыбу с бриллиантом в желудке и отдал ее в благодарность соседу, и от рассказа про лампу, исполняющую желания, и про ковер-самолет. Раскрасневшись от волнения, он спросил Урсулу, взаправду ли бывает такое, и она ответила, да, такое случалось, много-много лет тому назад цыгане привозили в Макондо и чудесные лампы, и ковры-самолеты.
— Дело в том, — вздохнула она, — что наш мир потихоньку кончается и этих чудес уже нет.
Прочитав книгу, многие рассказы в которой обрывались на самом интересном месте, потому что не хватало страниц, Аурелиано Второй воспылал желанием расшифровать рукописи. Это оказалось делом для него непосильным. Буквы напоминали рубашки и штаны, развешанные сушиться на проволоке, и больше походили на музыкальную грамоту, чем на письмо. Одним жарким полднем он, копаясь в рукописях, почувствовал, что в комнате кто-то есть. Возле сверкающего солнцем окна сидел, положив руки на колени, Мелькиадес. Он выглядел лет на сорок, не старше. И был в том же самом допотопном жилете и в широкополой, черной, как вороново крыло, шляпе, из-под которой с взопревшей головы сползали на бледные виски капли жирного пота, как в тот день, когда однажды в детстве на него смотрели Аурелиано и Хосе Аркадио. Аурелиано Второй его тотчас узнал, потому что это передававшееся по наследству воспоминание досталось ему от деда.
— Здравствуйте, — сказал Аурелиано Второй.
— Здравствуй, мальчик, — сказал Мелькиадес.
С тех пор в течение ряда лет они виделись почти каждый день, Мелькиадес рассказывал ему о людях и землях, хотел влить в него свою древнюю мудрость, но дать ключ к загадке рукописей отказался. «Никто не познает их смысла, пока не пройдет ровно сто лет», — сказал он. Аурелиано Второй навсегда сохранил тайну их встреч. Однажды он со страхом подумал, что его сокровенному миру пришел конец, когда Урсула вошла в комнату, где сидел Мелькиадес. Но она его не увидела.
— С кем это ты разговариваешь? — спросила она.
— Ни с кем, — сказал Аурелиано Второй.
— Вот так и твой прадед, — сказала Урсула. — Он тоже всегда сам с собой разговаривал.
Хосе Аркадио Второму удалось между тем свое намерение исполнить: он увидел расстрел. Всю жизнь ему будет помниться мертвенно-белое пламя залпа из шести винтовок, грохот эха, раздробленного горами, и грустная улыбка и изумленные глаза осужденного, который стоял и никак не падал, хотя рубаха была уже залита кровью, и продолжал улыбаться даже тогда, когда его отвязали от столба и запихнули в ящик с известью. «Он живой, — подумалось мальчику. — Его живьем закопают». Зрелище так потрясло Хосе Аркадио Второго, что он с тех пор возненавидел и военное дело, и войну, и не из-за расстрелов, а из-за жуткого обычая хоронить расстрелянных живыми. Никто не знал, с каких пор он начал звонить в колокола, прислуживать на мессе падре Антонио Исабелю, преемнику Балбеса, и кормить бойцовых петухов в патио при доме священника. Когда полковник Херинельдо Маркес узнал об этом, он сурово отчитал Хосе Аркадио Второго за приверженность занятиям, которые либералы считают презренными. «Дело в том, — отвечал подросток, — что из меня, кажется, вышел консерватор». Он считал, что миропонимание предначертано небесами. Полковник Херинельдо Маркес в гневе рассказал обо всем Урсуле.
— Пусть, — спокойно сказала она. — Если он станет священником, Господь Бог, может быть, смилуется над нашим домом.
Вскоре стало известно, что падре Антонио Исабель готовит Хосе Аркадио Второго к первому причастию. Падре, подстригая петухам воротничок на шее, знакомил юношу с катехизисом. Объяснял ему на простых примерах, когда они вместе рассаживали кур-несушек по местам, почему Бог на второй день сотворения мира решил, что цыплята будут вылупливаться из яиц. Уже в ту пору у пастыря Божьего стали проявляться признаки старческого слабоумия, заставившего его годы спустя сказать, что, наверное, дьявол выиграл противоборство с Богом и не кто-нибудь, а нечистый восседает на небесном троне, скрывая свою истинную сущность, дабы ловить в свои тенета болтунов и нерадивых. Вдохновленный бесстрашием своего наставника, Хосе Аркадио Второй за короткое время так поднаторел в теологических диспутах, что мог обвести вокруг пальца самого дьявола, и к тому же освоил все хитрости петушиных боев. Амаранта сшила ему полотняный костюм с воротником, купила галстук и пару светлых ботинок, а на ленте для свечи к первому причастию золотыми буквами написала его имя. За два вечера до причастия падре Антонио Исабель заперся с юнцом в исповедальне, чтобы отпустить ему грехи — в строгом соответствии с церковным вопросником. Перечень вопросов был так велик, что старый священник, привыкший ложиться спать в шесть вечера, задремал в кресле задолго до конца исповеди. Некоторые вопросы были для Хосе Аркадио Второго настоящим откровением. Его не удивило, когда падре спросил, не приходилось ли ему заниматься дурными делами с женщинами, и он честно ответил: «Нет», но вопрос — не совокуплялся ли он с животными, заставил его сильно призадуматься. В первую пятницу мая он причастился, но любопытство разбирало его. Не утерпев, юнец задал вопрос Петронио, заморышу-пономарю, жившему в звоннице и, как говорили, питавшемуся летучими мышами, и Петронио сказал:
— Есть такие беспутные христиане, которые блудят с ослицами.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 682; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!