Она.Да. Сколько в тебе, однако, злости, не ожидала. Ячайник поставлю. Ивовсе он не толстый.

Софья Прокофьева

Беседа

без свидетеля

Пьеса в двух действиях

Действующие лица

Он. Она.

Действие первое

Вечер. За большим незашторенным окном глубокая темнота позднего зимнего неба. Темнота эта настолько насыщенна, что кажется — черный прямоугольник окна пристально глядит в комнату. Комната обставлена разрозненной мебелью, так, например, все стулья вокруг обеденного стола разные. Рояль, на нем керамическая ваза с пыльными листьями. На всем пе­чать не то чтобы запустения, но какого-то безразличия к уюту. Это же чувствуется в освещении комнаты. Торшер возле тах­ты не горит, один из колпачков люстры наискосок расколот. Вполне можно пред­положить, что не за горами скорый пере­езд. И вообще не исключены какие-то перемены в жизни этого дома. Ко всему прочему под рояль запиханы картонные коробки для упаковки. На столе стоит телефон, от которого тя­нется куда-то в переднюю длинный запу­танный шнур.

Она сидит у стола, подперев голову ру­ками. Выдвинутые вперед локти собрали скатерть складками. Она глубоко задума­лась и поэтому, когда входит Он, в паль­то, в меховой шапке, по плечам присы­панный крупным снегом, резко и нервно вздрагивает.

Он. Здравствуй, это я.

Она (переводя дыхание). Ты меня напугал.

Он. С каких это пор я стал тебя пугать?

Она. Все-таки в другой раз звони.

Он. У меня же ключ.

Она. Да. Я, кстати, хотела...

Он (ощупывая карманы). Твой тут. А вот клю­чи от своей квартиры, целая связка на ко­лечке... куда я их задевал? Хорошо, если забыл дома в сером костюме. А если по­терял? День сегодня какой-то сумасшед-

ший. Шел мимо, думаю: зайду, может, Димку застану.

Она. Его нет.

О н. Вижу, что нет. А где носит нашего маль­чика?

Он а. Не знаю.

Он. Ничего себе... Раз уж пришел, раздеться, что ли?..

О н идет в переднюю, у порога снимает шапку, стряхивает с нее снег. Возвраща­ется без пальто.

Моя Наталья сегодня играла. Потрясаю­ще. Особенно Дебюсси. Выходит такой че-ловечек с бантом, и представь себе — Де­бюсси.

Она. Ты что... выпил?

О н. Ерунда. Зашел по дороге в шашлычную у Никитских и, как говорится, принял две­сти грамм. Надо позвонить домой — по­здравить девчонку. Профессор сказал: «Потрясающе!» А где Димка?

О н а. Ты уж спрашивал.

О н. Ну да. Иду к тебе, а у твоего подъезда стоит какой-то тип и вытирает ноги о сугроб. В дымину пьян. Так аккуратнень­ко, одну ногу, вторую. О сугроб. (С меет­ с я.)

Она. Хочешь чаю?

Он. Ммм... Я бы, по правде, еще выпил. Нет у тебя?..

Она. Есть спирту немного. Будешь?

Он. Спирт? Пожалуй, нет. Вчера гулял на свадьбе и крепко перебрал. Под конец уже пили по-черному. Погоди, ты же ничего не знаешь! Рубцов женился. Борьку Руб­цова помнишь?

Она. Борьку? Ты что, смеешься? Конечно.

Он. Нашего холостяка Борьку окрутили.

Она (х о л о дн о). Вот оно что! Ну молодец, Танька, добилась-таки своего.

Он. Ты моя черепашка! Смотрю, совсем от жизни отстала.

Она. Представляю, как Татьяна развернулась по такому случаю. Закатила бал. Пиро­гов, конечно, напекла.

О н. Каких пирогов?

Она. С капустой. Мои любимые.

Он (протяжно). И-и, милая...

Она. Да, Танька меня тогда крепко стукнула. Но ведь она к венцу шла, к светлой цели. И дошла.

Он. А, все равно. Не от меня узнаешь, так от кого-нибудь.

О на м о лча смотрит на него.

Ну что, что ты смотришь? Ну не на Тать­яне Борька женился.

Она. Как не на Татьяне? Постой, как же так... Шутишь, что ли?

Он. Какие шутки. Взял аспиранточку. Выбрал не из самых красивых. Спокойная и с ко­сой. Нет, ты бы Борьку просто не узнала. Мечется, суетится, глаза глупые. Смешно... он так носится с ее волосами. Заставил при всех распустить косу. Нет, что-то в этом есть, ничего не скажешь. Все вы те­перь стриженые... Не знаю, Борька вроде счастлив, но мне весь вечер было как-то не по себе. Наверно, потому и надрался... Ты что, уезжала?

Она. Да, в Ленинград, в командировку. Пого­ди, ты меня просто огорошил.

Он. И теща моя в Ленинград укатила. Не встре­тились с ней там на Невском? Прелестная женщина. Моложава, подтянута, мила.

Она. Сядь, объясни толком.

Он. Что тут объяснять? Ну, разошлись люди.

Хорошо хоть, детей не нарожали. Все рав­но веселого мало. Кстати, Татьяна вела себя вполне достойно. Никаких скандалов, насколько я знаю. Это ты по любому по­воду устраиваешь трагедию.

О н а. Я — трагедию?

Он (устало). Ну не ты, не ты. Не цепляйся к слову. Все равно Татьяну жалко безумно.

Она. Жалко. Добренький какой сыскался! А меня она тогда пожалела? Пожалела? Когда ты от меня ушел, она так по-свин­ски меня бросила. Я ей звоню, а Борька отвечает: ее дома нет. Сколько ни зво­ню— нет дома. Так я же слышу, как они шепчутся. Еще подруга лучшая называет­ся. За Боречку своего держалась. Вы с Борькой были пара голубков неразлуч­ных. Она все делала, как Борька хотел.

Он. Перестань, как ты можешь?

Она. Она через меня тогда просто lepeiiiar-нула.

Он. Ты тогда тоже хороша была, вспомни.

Она. Ну и что с того?

О н. У кого это ты по ковру каталась? У Соро­киных? Мне рассказывали... Приходишь в порядочный дом, люди хотят хоккей смот­реть, чайку попить после работы, а долж­ны слушать, какой я гад и подонок. Да еще слезы, истерика. (Смеется.) Всех дру­зей обошла, никого не пропустила.

Она. А тебе приятно это вспоминать, да?

Он (пытаясь перевести все в шутку). Пришел дубленку забрать, а ты в нее так вцепи­лась, рукав оторвала. Ай-яй-яй, некуль­турно!

Она (не принимая его тона, сердито). Старье твоя дубленка была.

Он. Потом вдруг утихла почему-то.

Она. Да уж поняла, что не вернешься. Дошло, наконец.

Он. Правда, чего теперь это вспоминать.

Она. Знаешь что, а я возьму и позвоню Тань­ке. Я ей с тех пор ни разу не звонила. А теперь позвоню.

Он (настороженно). Это зачем?

О н а. А просто так.

Он. Реванш взять желаешь?

О н а. А уж это не твое дело.

О н. Брось, никуда ты не позвонишь, уверен. Ты же добрая, умная. Как подумаешь, что Танька сидит сейчас одна в своей одно­комнатной... Кстати, ты помнишь, когда к нам в первый раз пришел Борька Руб­цов?

Он а. Не помню.

Он. Мы еще жили у тебя на Воротниковском.

Она (не слушая его). Вот как оно повернулось. А Танька чего только не делала для Бо­риса, из кожи вон лезла.

Он. Да...

Она. Пошла преподавать, а ей самой надо бы­ло учиться, она ведь способная девка.

О н. Когда она аспирантуру бросила, я ее чуть не убил.

Она. Все волокла с рынка. Телятина парная для Боречки. Холецистит какой-то ему придумала.

Он. Теперь Борьке не до капризов. Эта барыш­ня заберет его в лапки, сразу видно,

Она. И Борька Татьяну бросил! С ума сойти.

О н. Но один просчет Танька все-таки допу­стила.

Она. Танька и просчет? Что-то не вяжется.

О н (усмехнувшись). Благодетельница она.

Она. Это как понимать?

О н. Да она Борьку, если хочешь знать, просто заела своим благородством. Куда ни по­вернись — одни благодеяния. Шкаф от­крой — и там ее подвиги рядочком висят. Не спорю, все из самых лучших чувств, но ведь жизни-то нет.

Она. Не знаю... У них такой был дом. Вроде Борька был всегда доволен.

О н. Внешне, уверяю тебя.

Она. Думаешь?

Он. Рассуди, кому охота жить в долговой яме. Татьяна уже вросла в роль жертвы, иначе ей невкусно; Все на алтарь отечества! Но раза три в день ненароком да напом­нит об этом, чтоб не забывался. Татьяна в этом деле перегнула палку.

Она. Может, ты и прав, мне это как-то в голо­ву не приходило.

Он. И обрати внимание — забавный факт. На жертвах не женятся. Конечно, это не­справедливо, жестоко даже, но в какой-то момент^; человек не выдерживает. Пойми, скучно это, тоска.

Она. Со мной ты тоже развелся... от скуки?

Он (смеется). Не утерпела... Нет, дорогая, и ты это прекрасно знаешь. Ты не жертвочка. Ты из другой породы, совсем из другой. Сказать из какой?

Она. Нет. Это я просто так спросила.

Он. А знаешь, мне сейчас пришло в голову: может; Таньке даже легче стало в каком-

то смысле. Ведь она знала, что последние годы Борька жил с ней исключительно из жалости.

Она. Ну да, легче, уж не ври.

Он. Всякое бывает. Одну мою знакомую муж бросил. Так она на радостях пошла в церковь и поставила свечку.

Она. Только не Танька. Для нее это удар.

О н. А может, тебе просто хочется так думать? Приятно?

Она. Что?

Он. Нет, я знаю, ты ее жалеешь. Не меньше, чем я, уверен. Только, пожалуй, уже до­вольно о Татьяне. Хватит. Будем считать, что Танька прощена и все. Прощена Танька?

Она (холодно). Мне-то что?

О н. Так что не надо ей звонить, не надо ее тревожить. Пусть успокоится человек. До­говорились?

Она. Ну... что ж...

О н. Представляешь, я только сейчас согрелся немного. На улице такая мерзость: и сы­ро и мороз.

Она (усмехнувшись]. Признайся, а ты до смерти рад, что Борька женился.

Он (добродушно]. Ох и дрянь же ты! Ведь са­ма знаешь: Борька сам о себе насплетни­чает, особенно если ничего нет. Причем с наслаждением... Не пойму только, ты что, правда не помнишь, как Борис при­ходил к нам на Воротниковский?

Она (пожимая плечами). Не помню, и все.

О н. Не придуривайся, детка.

Она. Что ж, прожила эти годы без Таньки, обойдусь и теперь. Хотя встретила ее как-то на улице, прямо все в животе перевер­нулось.

О н. Ну хватит о ней, только душу надрывать... Однако ты мне не ответила.

Она. Про Борьку-то? Как он к нам приходил? Да успокойся, помню. Только Борис был тогда пополнее. Такой интересный мужчи­на с жирком.

Он. За что ты его не любишь? Отличный му­жик.

Она. Борька тогда институт кончил и в мини­стерство устроился, да? У него еще были там какие-то неприятности. Он. Неприятности... И это помнишь! Однако

память у тебя... О н а. А что? О н. Да ничего. Все нормально. Просто сегодня

вечер воспоминаний. Такая погода. Она. Жуткая, да? Я сапоги промочила. О н. А снежок, снежок? Кружит вокруг фона­рей, влечет к воспоминаниям. Она. Борька еще ногу зашиб о тети Дусинсун­дук. Вы все какие-то письма писали, спо­рили. Он. Ну ты даешь! А что мы писали, помнишь?

Она. Нет, конечно. О н. А если подумать. О н а. А зачем тебе?

Он. Ну все-таки. По глазам- вижу, что по­мнишь.

Она. Что-то помню. Димка тогда болел. А твой Рубцов достал гаммаглобулин.

Он (лениво]. Уж так сразу и мой. Просто встречаемся иногда. Бывает, выпьем вме­сте. Таких моих знаешь сколько?..

Она. И все-таки, пожалуй;,я позвоню Таньке. Прямо сейчас. (Взглянув на часы.] Нет, уже позднолТогда завтра.

Он. Мы же вроде договорились, что ты не бу­дешь звонить.

Она. Это мое дело, и не лезь₀

Он. Я же знаю, ты не выдержишь, наговоришь

Таньке бог знает чего,.огорчишь ее. Она. Да я, может, сама еще;не знаю, как я с

ней говорить буду. О н. Ну, прошу тебя, не надо. Будь выше этого.

Не звони ей. Прошу тебя. Она (с досадой). Вот привязался. Ну, хорошо,

хорошо. Могу и не звонить.'

Свет в комнате медленно гаснет, словно засыпает. Только откуда-то извне падает луч света. Попав в этот мягко-замкнутый круг, герой пьесы как бы отделяется от всего окружающего. В этом условно вы­гороженном пространстве Он. остается один на один с собой. Все затемняется ровно настолько, чтобы не отвлекать от главного, что происходит внутри этого све­тового круга. Впрочем, это только одно из возможных решений. Эффект одиночества на сцене в той же мере может быть до­стигнут музыкой, одной предваряющей музыкальной фразой, интонацией актера и т. д. Он входит в световой круг.

О н. Вот характер, чудо! У человека беда, а те­бе праздник, развлеченье. Ни жалости, ни сочувствия. Сколько лет прошло — нет, не простила. И опять же: полчаса трепа по телефону — и снова подруги закадыч­ные. Да, положеньице! Уверен, Татьяна тоже знает, что мы с Борькой тогда... Ес­ли две таких тяжелых бабы в это дело вцепятся.,. Да они все так повернут, раз­рисуют... Из пустяка такого слона выле­пят. Все исказят, до правды потом не до­копаешься. Я еще надеялся: может, забы­ла. Как же! На то она и память женская, цепкая, хозяйственная. Запомнить на вся­кий случай, узелок завязать, авось приго­дится. Все помнишь: «Какие-то вы письма писали, спорили». А если все-таки ты по­звонишь Татьяне? Ведь ни на что поло­житься нельзя, хоть десять клятв с тебя

возьми. Все ложь, фальшь, трясина какая-то, И ведь как затаилась. О своем мол­чишь, ни словечка. Боишься, рыбка сор­вется. Ничего себе рыбка по нашим вре­менам, из осетровых. А я-то, дурак, ду­мал: все в тебе погасло. Тихоня. До чего ж тихая на вид, одна и та же каждый раз, вот что было обманчиво. Даже как-то все тише, незаметней становилась, уже слива­лась со стенами. Я уже забыл, какая ты. И глядеть-то на тебя отвык. А напрасно. Надо было поглядывать. Нет, что-то в те­бе есть, не отнимешь. Как ты меня тогда медленно-медленно... Конечно, ты моложе была, но это осталось. Линия, поворот особый, единственный. На любителя, ко­нечно. Но кое-кто на это клюет. Есть в тебе какой-то огонек, уголек, на который хочется подуть. Ночной огонек, этакий дурной, болотный. Нет, Светка — она по-другому. Она — дневная, светлая. Светик мой. Там все чисто и ясно...

Звонит телефон и словно будит свет под потолком. Она берет трубку.

Она. Слушаю. Его нет. Еще не пришел. Пере­дам. Кто звонил? В трубке трещит.. ( Я е - сколько растерянно.) Хорек?.. Хорошо, пе­редам.

Он. Хорек? Это что, Димкин приятель?

Она (неохотно). О господи, да. Наверное. Все они приятели.

Он (уводя ее). Удивительная иногда у ребят фантазия. Вот у Натальи в классе учи­тельница. Представь: волосы гладкие, рас­чесаны в обе стороны на уши. Пробор тор-чнт кверху, остренький. Так ребята ее прозвали знаешь как? Это нечто! Избуш­ка. Я говорю с ней, а самого смех разби­рает: ну избушка и избушка!

Она. Ты очень удачно сегодня пришел. Я даже рада, что Димки нет. Я хотела...

Он (настороженно). Да? Брось! Вечно ты все преувеличиваешь.

Она. Да нет, в том-то и дело...

Он. Уверен, как всегда, одни фантазии.

О на входит в теплый круг света.

Она. Таньку жалеешь. Да разве можешь ты понять, каково ей? Танька, Танька, бед­ная... Как же теперь? У меня хоть Димка был... А я сперва, когда мы познакоми­лись, Татьяну даже боялась, ей-богу. Сидит строгая, стройная, как с модной картинки. Вяжет, не глядя, только спицы длинные звяк-звяк. Боре — свитер. Все меня жить поучала. А я — как дурочка. Мы с тобой тогда только поженились. Я еще ничего не соображала. Для меня каждый день,

каждую ночь такая шла учеба! И никак поверить не могла, что твоя жена. Самый первый из наших ребят на курсе, одно слово — талант, и вдруг меня выбрал. Я при­няла тебя целиком как чудо. Все в тебе стало моим, родным, бесценным. Разве я могла хоть что-то осудить? Я была готова оправдать, защищать любую твою сла­бость, ошибку. Потом только разглядела: силенок в тебе маловато. Любая неуда­ча— и ты сразу скисал. Ты хотел, чтобы все пришло сразу. Тебе казалось, что тебя затирают, отпихивают, не ценят. Я стара­лась как могла тебя поддержать, хоть немного научить терпенью. Но все мои со­веты приносили тебе только вред почему-то, так, во всяком случае, ты считал. И вот это началось... Как бросают нас мужья? Посмотришь, а у всех одно и то же, так, по мелочишке разнятся наши беды. Тебя стало все во мне раздражать: что ни ска­жу— не то, как ни ступлю — не так. Ком­ната стала тесной, я — глупой. А я и вправду стала тупой, неуклюжей, не могла сообразить, что мне сделать, чтоб угодить тебе, как опять все слепить, вернуть, а все распадалось, разваливалось... А попросту появилась другая баба. Больше не было ни тепла, ни наших слов, ни радости — только нетерпенье избавиться от меня, злоба, что мешают, держат. Я цеплялась за тебя пока могла... Какое-то время уми­раешь, потом ничего... А скоро я устрою-тебе праздник. Рад будешь не знаю как. Даже противно, досада берет. Даже гово­рить тебе неохота. Ну а мне... мне боль­ше не будет нужды звонить тебе полдве­надцатого ночи. Слышать, как ваша Свет­лана Александровна, ваша пресветлая жена, хамка, берет трубку, словно нароч­но караулит у телефона. «Опять! Будет этому конец? Взяла моду звонить ночью, как себе домой!» Ох и стерва, а ты ее да­же не одернешь, боишься, наверное. Те­перь это кончится. Мне будет не страш­но... не так страшно, когда полдвенадца­того, а Димки нет... Даже не верится...

О на отступает в глубину комнаты. Мы еще успели увидеть, как она погасила улыбку. Она тихо движется по комнате, скорее по привычке что-то подняла с полу и повеси­ла на спинку стула, разгладила скатерть на столе. Звонит телефон. Она берет труб­ку.

Алло! Вас не слышно. Алло! (Кладет

трубку.}

О н. Телефон барахлит? Она. Нет, кто-то дышит и молчит. Наверное.,

кто-нибудь из Димкиных. Надоели мне

эти дружки, сил нет.

Он. Надо домой позвонить. Поздравить все-та­ки девчонку.

Он набирает номер. Ждет, бросает трубку.

Черт. Никого нет. Не пойму, как это я по­терял Светку в фойе? Она должна быть давно дома.

Она. Чего ты волнуешься? Теперь тебе волно­ваться нечего.

Он (с раздражением). Слушай, ты! Не пачкай Светку. Будь любезна, на впутывай ее во все эти бабские делишки.

Она. А что я сказала? Я ничего не сказала. Чего ты злишься?

Он. Но при чем тут Светка? При чем? Что за намеки?

О н а м о лчит.

Я покурю. Можно тут или на кухню вый-ти?

Она. Кури. Всегда же курил, чего спраши­ваешь.

О н входит в освещенный круг.

Он. Какой бы ты ни была, как бы все ни обер­нулось, я виноват перед тобой. Только не так, как ты думаешь. Виноват в том, что, когда мы встретились, поддался, а ведь знал, с самого начала чувствовал: тут за­падня, западня теплая, вязкая. И выхо­да не будет. А когда очнулся, ты уже при­сосалась ко мне, приросла. Все стало об­щим: душа, судьба, позвоночник. Дума­ешь, легко было от тебя оторваться? Ре­зал по живому. Боль, помноженная на кислую жалость. Но я не мог иначе, это случилось помимо меня, как случается не­избежное... Я бывал в том доме и преж­де, но мне и в голову не приходило, что когда-нибудь... Я потел уже на пороге его кабинета, и руки сами собой скатывали в трубочку листки с формулами. Слиш­ком многое зависело от его нижней губы. У академика была привычка, если недово­лен, как-то брезгливо оттягивать вниз нижнюю губу. А эти ужины, боже мой!.. Оглохшие от шампанского тонкие бока­лы. Кусок не лез в горло, давился. Боко­вым зрением, но размыто, не в фокусе я отмечал: она. Его дочь, Светлана, единст­венная дочь, пожалуй, хорошенькая, даже очень, кажется, не замужем, тугая блон­динка, по края без складок налитая в джинсы, свежий, юный, ярко накрашен­ный рот... Как она стала моим союзни­ком? Совсем девочка, все поняла. Как она угадала меня, почувствовала. Да, я стосковался по размаху, просто по рабо­те. Я устал... И не потому, что там мне

светила диссертация и все прочее... Я хо­тел одного — работать! Больше ничего. А уже потом этот шепоток за спиной: по­шел на большой кусок! Плевал я на них. Я знал, что чист перед собой. Светлана, Светка. Она говорила мои слова, то, что я уже не смел говорить. То, что ты заго­няла в подполье, тихо душила своим дере­венским смирением. И опять не это, не это... Ты тянула меня за рукав уныло и упрямо в какую-то серятину, в будни. А может, ты просто боялась... Вот оно, оно самое! Пожалуй, это и было главным. Боялась, что я подниму голову, боялась моей удачи. Взлета моего боялась. Тебе это было ни к чему, даже опасно. Ты хо­тела, чтобы приноровился к твоему мел­кому шагу фальшивой монашенки. Я знал тебя всю до дна, хотя далеко не все в те­бе было прозрачно. Светка возникла сол­нышком, вся молодость, обаяние, вопло­щение жизни, радости. А ты закричала: «Димка! Димка мой!» Ты думала, я вер­нусь, я связан Димкой навсегда, вернусь, твое притяжение перетянет. Думала, я так и буду весь век халтурить по ночам за ку­хонной тумбочкой, сидя боком на табуре­те тараканьего цвета. Димка был только зацепка, предлог, не больше. А нужен те­бе был я! Собственница — тихая, хитрая, дальновидная.

О н подходит к ней. Оказывается, Она за это время расставила чашки на столе.

Она. Будешь чай? Я индийский заварю.

О н. И даже не знаю.

Она. Как у тебя дела? Ты никогда не расска­зываешь.

О н. Да так. А почему ты спросила?

Она. Не знаю. Что-то ты выглядишь неважно.

О н. Настроение поганое. У нас годовой отчет. Никто ничего не делает. И вообще листья падают.

Она. Что?

О н. Листопадное настроение, говорю. В сущ­ности, если посмотреть философски: жизнь прошла, молодость тю-тю.

Она (невольно рассмеявшись). Ну почему так мрачно?

Он. Скажите пожалуйста, какая веселая! От­куда что взялось.

Она. Уж и улыбнуться нельзя.

О н. Это что-то новенькое. А еще недавно са­ма жаловалась, что одинока.

Она. Знаешь, времени не хватает. На одино­чество, я поняла, надо кучу времени. Ни­как молнию в сапог не вставлю. Какое уж тут одиночество? Ничего не успеваю.

Он. Мы все такие деловые люди, что даже не видим друг друга, не замечаем, теряем понимание.

Она. Чего это ты?

Он. Так. Никак согреться не могу.

Она. Я все-таки не понимаю, почему мне нель­зя позвонить Таньке? Мне очень хочется. Я с ней по-хорошему поговорю, честное слово.

Он. Чем ты ей поможешь? И что у вас, у жен­щин, за манера? Что это, любопытство, злорадство под видом сочувствия, не пой­му? Она же тебе не звонит.

Она. Танька думает: я на нее злюсь.

Он. Ну зачем тебе это? Бабьи пересуды, смор­канье в подолы. Я прошу тебя. Могу я те­бя хоть раз в жизни о чем-то попросить.

Она (сдаваясь). Бедная Танька...

Он. Хватит о ней. Я ей желаю всего самого хорошего, но хватит. Ты лучше о себе рас­скажи. Ты-то как?

Она. Как все. Работаю, устаю, надоело.

Он. Все кролики?

Она. Кролики.

О н. Защищаться думаешь?

Она. Не знаю. Обленилась я. Это надо все бросить, засесть как следует.

Он. Жаль.

Она. Пусть уж диссертации толкают те, кто помоложе. Раньше надо было. А тогда Димка болел.

Он. Выходит, Димка виноват.

Она. Нет, конечно. Знаешь, мы девчонку взя­ли, лаборантку. Ей надо кроликов усып­лять, а она с ними играет. Гладит их, на руках таскает. Беда!

Он. А выглядишь ты, между прочим, отлично. Будто только из отпуска.

Она. Все ничего, только вот Димка...

О н. Позвоню домой. Ну, Наталья, наверно, уже спит. А где Светка?

О н снимает трубку, набирает номер. С до­садой бросает трубку.

Она. Э-эй, ты поосторожней, Димка уронил аппарат, он еле живой, я его снизу лейко­пластырем залепила.

Он. Что ты волнуешься? Парень как парень... (Задевает ногой шнур, телефон на столе дергается.) Черт! У тебя тут шагу не сту­пишь. Я вынесу телефон в переднюю.

Она (поспешно). Не надо. Я жду звонка.

Он (настороженно). Звонка? От кого?

Она. Вдруг Димка позвонит.

Он. Все в тебе хорошо. Но извини, ты ужасно, как это сказать... ну... легче надо жить, легче. Неужели нельзя проще на все смо­треть? Девять часов, парня нет дома, ну что страшного?

Она. Почти десять. У Димки такая манера: не говорить, куда идет. Ну почему не ска­зать, где ты будешь, оставить телефон — не понимаю.

Он. Чудачка, так он кажется себе взрослее.

Она. А я сижу, жду, как дура, места себе не нахожу. Такое в голову лезет, даже мо­литься начинаю, лишь бы вернулся жи­вой. Никаких нервов не хватает... О чем ты думаешь, у тебя такое странное лицо?

Он. Да так.

О н входит в круг света.

Все в ход пошло — и нервы и молитвы да­же. Готовишься, предвкушаешь. Я тебя огорчу немного: подождать придется, хоть и не терпится тебе. Я не позволю тебе тут хозяйничать, разорить старое гнездо. Их легко обидеть. Старик, да он просто не пе­ренесет потрясения. Мягкий, добрый ко­тище. Мурлычет что-то свое, привычное. Весь дребезжит. Постарел, постарел, не тот стал. Клеит старые рецензии в аль­бомчик. Немного смешно, но по-своему, ей-богу, даже трогательно. А ведь были и блеск и железная хватка. Как быстро разобрался тогда во мне, сориентировал­ся, оценил, вытянул наверх. Грех было бы это забыть. Такое не забывается... Теща, выплывающая из ванны с полотенцем на плечах. Благородная седина, под голубо­го песца. Лекарство в зеленой рюмочке. Светка на острых колючих каблучках, ми­лая, ясная, навсегда девчонка, ни в чем не.виноватая. Все привычное, родное, главное — беззащитное, доверчивое, потому что само не способно никого обидеть, при­чинить зло. А ты хочешь, чтобы все это рухнуло? Чтобы ужас и безобразие вы­лезли из суповой миски прямо посреди се­мейного обеда? А Наталья? Серьезный человечек. Моя дочь, внучка академика. Чистая кожица, яблочко мое... И все толь­ко потому, что я тогда послушался тебя, твоих мягких щупалец. Ты тогда сама это­го захотела, сама, и, если надо, я тебе это напомню. Вне времени, просто вечная и серая моль. Серая ли? Ты что-то цве­тешь, родная, и это не к добру. Светка — та проще, вся как есть на ладошке. А ты ... Вот он этот огонек проклятый, секретный. Светит из самого нутра. Не погас еще, нет» не погас. Только затаился на время...

Он подходит к ней.

Черт, выпить хочется, может, согреюсь. Спирта, что ли, тяпнуть? Потом башка бу­дет трещать.

Она. Погоди, у меня же коньяк есть. Вот па­мять! (Достает бутылку, рюмки.)

Он. Смотри-ка, «Двин». Это нечто! Он теперь ой-ой-ой! Откуда такая роскошь?

Она. Осталось, не допили.

Он. С кем это ты тут балуешься... таким конь­ячком? Ну, молчу, молчу. Знаешь что? Вы-

пьем за Наталью. Когда выходит такая кроха с бантом и садится за рояль, я, честное слово, того гляди пущу слезу. В каком-то смысле оправдание жизни... Давай выпьем, посидим как люди. (Он бросает взгляд в окно, встает, плотно за­дергивает штору.) Какую-нибудь музычку поставь. Она. Все пленки у Димки.

О н смотрит на нее. Прищелкнул языком.

Он. Слушай, а ты пополнела. Тебе идет, кля­нусь.

Она. Что ты врешь! Ни капельки не пополнела. Влезаю во все юбки.

О н. Правда. Такие стали бедрышки.

Она. Что ты меня рассматриваешь!

Он. Даже покраснела.

Она (сердито). Вот пристал, честное слово!

Он. Когда человек краснеет, он обязательно начинает злиться. Ну не злись. Слушай, а почему у тебя такой свет? Неужели нельзя купить какую-нибудь нормальную люстру, абажур, наконец. Вообще... я ведь тебе даю достаточно денег, грех жало­ваться.

О н а. Я не жалуюсь.

О н. Не лови на слове. Квартира неплохая. По­чему ты не устроишь дом поуютней?

Она. Не умею, наверно.

Он. Все женщины умеют, а ты не умеешь. Ты что, переезжать затеяла?

О н а. С чего ты взял?

Он. Просто подумал: перед переездом из дома уходит уют.

Она. Я тебе говорила, что меня в этот поне­дельник в школу вызывали?

Он. Обязательно об этом говорить сейчас? Да?

Он а. А когда же?

Он. Успеем, не убежит школа. Чего мы тянем, давай выпьем.

Он наливает коньяк в две рюмки.

Она. Мне немножко. Хочешь сыру? Могу еще

котлеты разогреть. Он. Я под лимончик.

Они чокаются и выпивают.

Она. Димка меня очень беспокоит.

О н. Все дети всех беспокоят.

Она. Ну, знаешь, по-разному.

Он, А я что могу, интересно!

Она. Ты — отец, он тебя любит. Я для него быт, занудство, уроки, школа, а ты все-та­ки праздник.

Он (откидываясь в кресле). И вот именно те­перь, впервые тебе стало с Димкой труд­но?

Она. Почему впервые. Димка вообще труд­ный.

Он. Как всегда преувеличиваешь. Уверен.

Она. Приходит прямо в пальто, не раздевшись, включает магнитофон так, что уши лопа­ются. Минуты не может посидеть в тиши­не. Что она их пугает, тишина?

О н. Миленькая моя, пройдись по улице — из всех окон Бонн Эм.

Она. Что ни скажи — огрызается.

Он. Все теперь огрызаются.

Она. Но Димка...

Он снимает трубку, набирает номер, ждет, кладет трубку.

Он. Куда Светка подевалась, не пойму?

Она. А я тут как-то видела твою мадам.

О н. Светку? Где?

Она. На Калининском. Шла с Борисом под ручку. Вполне интимно шептались.

Он. Уж сразу интимно. Так вот откуда сплетня!

Она (подхватила). А есть такая сплетня?

Он. Слушай, кончай. Что ты мутишь?

О н а. И ничего в твоей Светке особенного. Оде­та, конечно. Волосы неплохие, а ноги как лапша.

О н. Смотрю, ты что-то расхрабрилась сегодня.

Она (смеется). Ножки тоненькие, а жить хо­чется.

Он. С утра такая веселая? Ладно, давай еще тяпнем.

Он разливает коньяк по рюмкам.

Она. Куда столько? На скатерть льешь.

Он. Устал как собака. Высидел весь концерт. Какие-то дурацкие банты, короткие шта­нишки. Знаешь что? Выпьем за Наталью. Она играла потрясающе. Ну сядь ко мне поближе. Что-то я продрог. Погода кош­марная... Ты ничего не хочешь мне шеп­нуть на ушко?

Она (закрывает ладонью его рюмку). По-мое­му, тебе хватит. Ты уже хорош.

Он подходит к торшеру, пробует вклю­чить, торшер не зажигается.

On. Черт. Все у тебя сломано. Включи какую-нибудь настольную лампу.

Она. Зачем?

Он. Этот свет как-то... расхолаживает ... У тебя было что-то зеленое.

Она. Димка разбил. Хорошая лампа, абажур зеленый стеклянный. Такую теперь не ку­пишь.

Он обнимает ее. Она. Ты с ума сошел.

О н. Ну будь хорошей девочкой. Я же знаю, ка­кой ты можешь быть хорошей. Я пере­нервничал с Натальей. Она играла потря­сающе. Поди ко мне!..

Она. Нет, нет...

Он. Не пойму, где у тебя тут молния? Ну по­моги мне.

Она (стараясь перевести в шутку). Ты пья­ный. Я тебя так тресну!

Он. Только не царапаться!

О н а. Я нечаянно.

Он. За это одну пуговку. Штраф. Справедли­во? Смотри, до крови. Как тебе не стыдно! Ты всегда была такой нежной, хорошей... Такой, ну... Что ты от меня все шараха­ешься? (Подхватывает падающую вазу с сухими листьями.) Пылищи на них! Сей­час чихну...

Она. Уймись, ну, пожалуйста.

Он. Зачем тебе рояль? Димка не играет... (С н о­ ва обнимает ее.) Ага, дрожишь!

Она. С ума сошел.

Он а вырывается, подходит к окну, отдер­гивает штору.

Зачем ты задернул штору?

Он. Чтобы было поуютней. (Передернул плеча­ми.) Черное окно! Как будто на нас все время кто-то смотрит.

Она. Смотрит?

Он. Когда шторы не задернуты... такое ощуще­ние, что мы не одни, за нами следят.

Она. Нервы у тебя.

Он. При чем тут нервы? Просто неуютно.

Она. Одиннадцатый этаж, напротив — лес. Ду­маешь, со спутника нас увидят? Или ан­гел как-нибудь залетит к нам сюда, в Со­кольники?

Он. Что ты болтаешь?.. (Подходит к ней.) Ну иди, ну иди ко мне, иди, черт бы тебя под­рал, иди, мой туман болотный!.. Да задер­нешь ты эту проклятую штору или нет?

Он снова пытается задернуть штору. Она не дает.

Она. Что ты делаешь? Дурак, колечки обор­вешь! Пусти, да пусти же меня, слышишь?

Она отталкивает его, отдергивает штору и, собрав ее складками, застывает на фоне темного окна. Теперь освещен только Он.

Он. Хитра, ну хитра.. Светка вся наружу. Вы­верни наизнанку — тот же понедельник, папочкина дочка. Никаких тебе секретов. Лентяйка. И в этом лентяйка. Не успеешь развязать галстук, она уже спит, открыв ротик. Ей этого не надо... Пусть себе бол­тают на здоровье. Я-то знаю. Светка даже не любопытна.,. Тут другая статья. Как я

только ноги унес отсюда, сам не пойму. Ходишь, ходишь кругами, ну скажи пря­мо, все до конца, постница. С тылу захо­дишь, сбоку. В этом ты вся, твоя суть. Я же нашел в себе силы сказать тебе тогда все прямо и честно: «Да — Светка, да, так случилось»... А ты роешь, подка­пываешь, темнишь. Растянуть удовольст­вие хочешь. Подольше подержать в когот­ках, раз уж попался чижик. Наслажда­ешься, вот что гнусно. Не детский сад — знаем. Место под солнышком нынче неде­шево стоит. Но ведь не всякую цену за­платишь, не всякую. А ты дорвалась и те­перь все сполна получить желаешь. Пря­чешь свой праздник, все равно видно:вот он, колом торчит.... А хороша, черт! Не оторвешься. Бледная кожа, такая неж­ная, кажется, пальцем тронешь — попол­зет... Русалка чертова, на вид только хо­лодна, тиха. Я-то знаю, если тебя расше-велить...

О н подходит к ней, но Она, чутко огля­нувшись, ускользает от его протянутых рук.

Она. Десять часов, а Димки нет.

Он. Нет — значит, скоро придет. Ты куда со­бираешься летом?

Она. Не знаю. Еще рано об этом думать. По-моему, январь на дворе.

О н. Мне обещали две путевки в Гагры. В хо­роший пансионат. Очень его хвалили. Те­бе и Димке. Две путевки. На август ме­сяц.

Она. На август? Не знаю даже.

О н. Сама же хотела.

Она. Ближе к весне решим.

Он. А-а... Значит, ближе к весне? Ближе к вес­не... Еще по рюмочке?

О н разливает коньяк, они выпивают. Она откидывается на спинку стула, прижав обе ладони к затылку, согнув руки в лок­тях.

Она. Я пьяная. Хорошо как!

Он. Что хорошо?

Она (смеется). Просто так. Может же быть

когда-нибудь человеку хорошо! Он. Ну, конечно. Ближе к весне...

Он в упор смотрит на нее.

Тебе идет это платье. Черное, узкое. Оно подчеркивает... твой стиль.

Она (невольно обрадовавшись). Тебе нравит­ся? Я недавно сшила.

О н. Ты вся какая-то новая. Вся недавно... Про­сто красавица. (Пробует ее обнять.) Что ты меня все время отталкиваешь? Не порть

нам вечер. В кои-то веки урвали посидеть вдвоем.

Она. Кто тебе мешает — приходи чаще.

Он. И эта тоненькая золотая цепочка. Откуда она у тебя?

Она. Девочки на работе достали.

Он. Девочки?

Она. Да.

Он. А Светка моя пестрит. Ей красное идет. Блондинка. Ты думаешь, у нас все хоро­шо, прекрасно?

Она. Ничего я не думаю.

Он. Иногда мне кажется: все, больше не могу, под завязочку. Не представляешь, как я устал. Ты очень мало что обо мне знаешь, учти.

Пауза.

На душе как-то пусто. Пусто на душе. Светка — она... милая, хорошая. Но ска­жу тебе, воспитана на шоколадках. Кош­марно избалована. Институт? Пожалуй­ста. Работа? Извольте. Работает на пол­ставки. Облегченный вариант всего. Я уже не вмешиваюсь, потребовал — безнадега. Чуть что — и к теще под крылышко. Мо­жет, я напрасно говорю тебе это, но ты-то знаешь, я карабкался с таким трудом. Вот и получается, кто-то симпатичный, пу­шистый, очень домашний, вполне мило прыгает, обаятельно чистит шерстку... Но ведь людей связывает нечто другое, вме­сте пережитое. Именно — пережитое, тя­желое. У нас с тобой все было иначе. Свои сложности, конечно...

Она. Я не хочу обсуждать твою жену. Не же­лаю о ней слышать.

Он. Ты давно ничего не хочешь слышать... Кро­ме сплетен.

Пауза.

Мы все время как-то не так говорим, как-то не по-людски, не сердечно... Ты ничего не хочешь мне сказать?

Луч света находит ее и освещает.

Она. Что ж, может, это и к лучшему, похоже, ты все знаешь. А почему мы должны скры­вать? Прятаться по углам. Сколько лет ты ходил сюда, как к себе домой. Госпо­ди, как ты меня мучил! Приходил, огляды­вался: да, все по-старому, как всегда. Не спрашиваясь, лез в холодильник, та­щил оттуда что повкусней. Полистаешь Димкины тетрадки — слышу, затих. Уснул прямо в кресле. Меня ты просто не видел. Так, поцелуй в щеку, холодный нос с ули­цы, и все. А как только узнал, что я... Чуд­но, я думала, ты обрадуешься: такую за-

' боту с себя свалил. Видно, все-таки невмо­готу тебе там. Я от многих слышала: жут-

кая семейка. Кое-кто и сейчас не подает твоему академику руки. С тех еще вре­мен. Но ты так и будешь морщиться и тер­петь. Духу не хватит уйти. Потом дочь. Наталья. Ты очень любишь дочь. У тебя дочь... Ты ее любишь... Тяжесть твоей го­ловы в моих ладонях той ночью, в темно­те. Небритые, колючие, мокрые от слез щеки. «У нас уже есть Димка. Еще один ребенок? Пока, учти, ничего не слышно о квартире. Мы можем десять лет простоять на очереди. Учти. Все пустые разговоры...» Я была тебе послушной женой. Малень­кая складная жена, как японский зон­тик. Практично и удобно. Я все делала так, как ты хотел. Я сделала еще больше. Я выдрала из души неугодное тебе чудо. И хоть слово сказала. Большие рыжие апельсины, слабость такая, что нет сил очистить кожуру. Белая больничная тум­бочка, твоя записка, и все... А к зиме, помню, я сама сшила Димке шубку из кроличьих шкурок. Из кроликов, на кото­рых мы ставили опыты. Девочки научили. Потихоньку, конечно. Чтоб -начальство не пронюхало. Ты кричал, что это варварст­во, мерзость. Что тебя мутит, рвет от этой шубки. Она висела маленькая, пушистая, на низко вбитом гвозде за дверью в кори­доре. Потом ты привык и даже Борису рассказал со смехом. Димка был такой хо­рошенький в этой шубке. Ты водил его за РУКУ-

Он подходит к телефону, набирает номер, ждет, кладет трубку.

Он. Куда они все подевались? Теща уехала к сестре в Ленинград. Но Светка?.. Потерял в фойе, не понимаю...

Она. Я — молчу!

Он. Не дразнись.

О н беззвучно и мягко задергивает штору.

И не клади так вот ногу на ногу. Какие у тебя ноги. Дай я сниму с тебя туфли. Ты устала на каблуках.

Она. Мы хотели поговорить.

Он. О Димке. По-моему, мы только о нем и го­ворим, больше ни о чем. Весь вечер. Толь­ко о нем. О Димке.

О н а. Не выдумывай.

Он. А я хочу поговорить о твоих ногах. У тебя такая щиколотка и полные икры. У Свет­ки, правда, ноги тонковаты.

Она. Пьянчужка ты!

О н. Я — поэт. Только ты меня никогда не це­нила в этом качестве. Вот Рубцов утвер­ждает...

Она. Да ну тебя с твоим Рубцовым!

О н. Это ты зря. Борька — знаток. Так вот, Борька утверждает, что у женщины самое главное — пятки и кожа на локтях. Тут

все признаки темперамента и породы. По­жалуй, я с ним согласен. У тебя локти гладкие и чуть оранжевые...

Она (вырываясь). Не надоело тебе пошлить?

Он (целуя ее в шею). Ну почему ты не хочешь? Почему? Ты моя первая женщина. Это нельзя забыть.

Она (не сдержавшись). Не первая.

О н (обрадованно). Но ведь мы с тобой тогда даже не были знакомы. Она была на­турщицей.

Она. Поздравляю.

Он. Это уже другая поэма. Впрочем... Она то­же была прекрасная женщина. Скульптур­ная женщина. Я бы даже сказал, садово-парковая женщина. Женщина с веслом. Ей нравились зеленые кузнечики, вроде меня.

Она. Кончай трепаться. Меня уже тошнит.

О н. Я — пьян. А ты капризна, как все краси­вые женщины. Я уже не знаю, чем тебе угодить.

Она. Ничем не надо.

Он (обнимая ее). Будь умницей. Прошу тебя, умоляю. Забудь обо всем. Потеряй голову хоть на минуту.

Она (вырываясь). Ты спятил!

Он. Ну-ну, только не грубо, это я уже не люб­лю. Ты никогда не была кривлякой.

Она. Прошу тебя...

Он. Вот видишь. И ты тоже... Поцелуй меня. Девочка моя, родная, любимая...

Она (с силой отталкивает его). Бога ради, ухо­ди! Уходи сейчас же!

Он (грузно опускаясь в кресло). Значит, не хо­чешь? Зря. Все равно мы с тобой самые близкие люди, и в сущности это было бы вполне естественно... Ну, дело твое. (За­куривает.) Черт! Даже руки дрожат...

О на подходит к окну, отдергивает штору.

Она (еще тяжело дыша). По-моему, я тебя уже

просила, не задергивай штору. Он. Я привык, когда шторы задернуты. Она. А ты не думаешь, что я тоже к чему-то

привыкла за это время? Он. Бога ради, привыкай к чему хочешь. Мне

все равно.

Она. Не сомневаюсь.

Он. Это у тебя пунктик? Пустое, черное окно? Она. Для тебя, может, черное. А Димка идет

и видит свет. Он знает — я его жду. Он (стараясь сдержаться). Кончай. Ты давишь,

как утюг. Ты просто невыносима. Ну, о

чем ты хотела поговорить? Она. Ты же знаешь. О Димке. Он. Конечно, о Димке. Ну что Димка? Что

Димка? Господи! Двойки?

Она. Да. Но не только. Хуже. Все очень плохо. О н. У тебя с некоторых пор все, что надо, ста­ло очень плохо. По заказу, что надо, очень

плохо.

Она. По-моему, хватит меня обсуждать. Он. Ладно, валяй, видно, это уж моя судьба сегодня.

Пауза.

Она. Димка с приятелем избили в школе де­вочку. Нину Симонову.

Он. Ну! Часом не родственницу писателя?

Она. Нет.

О н. И на том спасибо.

Она. Они ее... сильно избили.

О н. Родители жаловались или девочка?

Она. Не знаю.

Он. Если родители, ты бы знала.

Она (с тревогой). Из школы Димку не выго­нят?

О н. Еще чего!

Она. Я пробовала говорить с Димкой, он твер­дит одно: «Нинка ябеда, доносчица, фис­калит учительнице. Мало мы ей еще...»

О н. Видишь, девчонка дрянь.

Она. Как ему объяснить, что девочку бить нель­зя, какой бы она ни была?

О н. А этого, к сожалению, ты ему вообще не объяснишь. У них другой кодекс чести. Свой. Впрочем, вряд ли тебя это уж так волнует. А?

Она. Какой у них кодекс чести? Что ты ме­лешь?

Он (развалившись в кресле). Ты неподражае­ма. Я в тебе все время открываю что-то новое.

О н а делает нетерпеливое движение.

Хорошо, я тебе объясню. Ты что, не зна­ешь, как идет акселерация? Сначала дев­чонки дубасят мальчишек, потом наобо­рот. И они отлично ладят. Обе стороны довольны. Может, хватит об этом?

Она. Не могу этого понять.

Он. В том-то и беда. А еще физиолог. Воспита­ние возможно только через понимание. А ты этого не желаешь. Сидишь как на облачке, свесив ножки. Не хочешь ниче­го видеть. Любуешься на свою прокисшую добродетель.

Она. Что же делать?

Он. Постараться понять, даже если принять это невозможно. В чем-то быть гибкой, чуткой, «своим парнем», словом. Димка всегда налетал на тебя с ходу, как на за­бор. С Димкой ты бываешь однозначной до тупости.

Она. Я и не говорю, что я идеальна.

О н. Успокойся, мир не рушится. Девчонки сами одеваются под мальчишек, вот и полу­чают, как мальчишки.

Она. Сегодня они так одеты, завтра по-друго­му. Но что-то ведь не меняется. Этому-то и надо их учить. Что ты смеешься?

О н. Ты прелесть! Ты уморительна! Учительни­ца на пенсии. Не хватает только пучка на

затылке и жирной кошки. Ну придумай что-нибудь поумней, позабавней. Ты же у меня умница.

Она. Больше не являйся в таком виде!

Он. Ходячая добродетель! Это уже перебор.

Она. Ты пьян. Болтаешь невесть что.

Он. Ты сегодня такая хорошая, что от тебя ра­зит ландышами за сто метров. (Смеется.) Знаешь, я прежде никогда не замечал: ведь ты самовлюбленный человек. Ты от себя в восторге. Без ума от себя. Неуже­ли не стыдно? Нельзя же так себе нра­виться. Такая ты вся хорошая и правиль­ная. И не хочется сбросить масочку? Я ведь все вижу, ну для кого ты стара­ешься?

Он а. Я не понимаю...

О н. А, ладно ... Это все пустяки. Просто смеш­но.

Она. Тогда поговори ты с Димкой. Может, он хоть тебя послушает.

О н. Ты что, издеваешься? Кого они теперь слу­шают?

Пауза.

Можно задать тебе вопрос?

Он а. Конечно.

Он. А больше тебе нечего мне рассказать? Из новостей только побитые девочки?

Она. Что ты имеешь в виду?

Он. Мне кажется, тебя разъедает желание что-то мне сказать. Ходишь вокруг да около.

Она. По-моему, это ты жаждешь от меня что-то услышать.

Пауза.

Он (напевает). Ближе к весне... Ближе к вес­не... Знашь что, выпьем за Наталью! Уви­дишь, из девчонки выйдет толк.

О н разливает коньяк.

Она. Считай, что я выпила. Символически.

Он. О женщины, женщины! Символы вам близ­ки, а не наши горести и заботы. Ты мне не ответила.

Она. Что?

Он. Ты что, не догадываешься, о чем я?..

Пауза.

Она. Если ты об этом, то да. Он. Серьезно да? Она. Серьезно да.

Он. Так... Ну, спасибо. Одолжила... Постой-по­стой, я что-то не понял. Значит, да? Она. Да.

Занавес

Действие второе

Та же декорация, что и в первом действии. В тех же напряженных позах, так же по­вернувшись друг к другу, стоят О н и О на.

Он. Так... Ну, спасибо. Одолжила... Постой-по­стой, я что-то не понял. Значит, да?

Она. Да.

Он (взорвавшись). Чего же ты сразу не сказа­ла? Жилы тянешь из меня весь вечер!

О н а. Я не думала, что это тебя так взволнует.

Он. Ах, вы не думали! Святая невинность! (С бессильной злостью, переходящей в отчая­ние.) Значит, все-таки да. Значит, правда. Замуж собралась. Замуж за Вальку Шля­ха. Извините, извините. Ошибочка вышла. За нашего уважаемого Валентина Семено­вича Шляхова, за нашего шефа, завлабо-ратории Шляхова, нашего толстячка, поро­сеночка, доктора технических наук, вечно неженатого, неприкаянного, непрактичного, но делового Шляха.

Она. Не кривляйся!

О н. Значит, да?

Она.Да. Сколько в тебе, однако, злости, не ожидала. Ячайник поставлю. Ивовсе он не толстый...

Он а уходит.

Он. Вот так. Вот так, милый. Не сжала даже губ она. Все. Конец. «Не думала, что это тебя так взволнует». Такое чувство, что на тебя летит поезд, а ты стоишь, как ду­рак,— и ни вправо, ни влево. Ловко обтя-пала дельце. Старые холостяки товар на­дежный, потому что залежавшийся. Про­глядел я тебя. Ведь знал, что строю на пес­ке, «а волоске, можно сказать, вишу. Нату­ра такая: и лжива до мозга костей, и сен­тиментальна, черт ногу сломит. Нельзя бы­ло глаз с тебя спускать, вот что. Чаще тут

бывать, следить за каждым шагом. Может, даже приласкать тебя иногда... Это ты сей­час ежом, а годик назад мы бы с тобой по­ладили. Тогда бы ты тихо сидела, тебе и в голову бы не пришло такое выбрыкнуть. Упустил из рук, проворонил. А должен был, обязан, как ни смешно, хотя бы ради Свет­ки, ради нее. Светка-то чем виновата?.. Бедная моя... Спит себе, лапку под щеку. И все могло бы обойтись, не случилось бы этого ужаса. Светка бы про нас и знать не знала. Она в этих случаях молодец, Свет­ка, не суетится, знает: на веревочке ее зо­лотой. Да, отдохнула ты без мужа, подна­бралась силенок. И ведь до чего подло: молчала, ни словечка. Клещами из тебя вытянул. Куда я со Светкой-дурочкой, ей бы заварной эклер к чаю, и все. А тут такие дела творятся, такую шерстку стригут...

О н а возвращается с чайником.

(С прорвавшейся злостью.) Я же вижу: те­бе хочется облизнуться. Ну, облизнись, об­лизнись, не стесняйся! Ты своего добилась. Она. Не могу больше. Лопнет мое терпение! Иди, пройдись по морозцу. Проветрись.

Я ау з а.

Он (с трудом переводя дыхание). Прости. Ты,

наверное, права, я просто пьян. Она. Ты хотел музыку поставить. Вот какая-то

пленка, только не знаю, что.

Он включает магнитофон. Резкий джаз.

Он. Вообще-то я тебя поздравляю. От души. Прими мои поздравления. Он мужик непло­хой, отличный, можно сказать, человек. И когда, позвольте узнать? Скоро?

Она. Не знаю. Как Валя.

Он. Торопит?

Она (негромко, но не в силах скрыть своего счастья). Ага. Торопит.

Он (лихорадочно). Слушай, а ведь это я вас свел, я. Ты должна быть мне благодарна. Когда в прошлом году Димка сломал ру­ку, ты приехала ко мне на дачу и не хоте­ла войти. Стояла у калитки. Это я попро­сил Шляха подбросить тебя до города на машине. С этого все началось, с этого?

Она. Не помню. Может быть.

О н. Ага. Не помнишь. (Смеется.) Выходит, мы теперь соседи. Даже колодец общий. Мо­жем переговариваться через забор.

Она. Можем не переговариваться.

О н. Как ты себе все это представляешь? Ты и Светка в купальниках загораете в шезлон­гах. Идиллия!

Она. Ничего я себе не представляю.

Он. Это я вас познакомил, учти!.. Что-то я не то говорю...

Она (потрогав чайник). Чай будешь пить? Ведь стынет.

О н. Ты считаешь возможным познакомить Дим­ку с Натальей?

Она. Они же брат и сестра. Рано или поздно...

Он (почти в истерике). Никогда! Светка не со­гласится. Ни за что! Это невозможно. Пой­ми, Димка...

Она. Что Димка? Мальчик как мальчик. Ты сам говорил.

Он (приходит в себя). Да...

Она. Не беспокойся, не собираюсь я навязы­ваться твоей жене в подруги. Не буду я жить на даче. Что-нибудь придумаем.

О н. Придумаем, придумаем... (Останавливается перед ней.) Только что заметил, у тебя зу­ба не хватает. Вот тут, резца. Ай-яй-яй! Надо за собой следить.

Она (невольно бросив взгляд в зеркало). За­метно?

Он. Зубки надо пломбировать вовремя, Шляхов тебе этого не говорил? Еще скажет. Он, наверно, готов возить тебя по зубным вра­чам, протезистам, гинекологам. Приносить тебе мятые фиалки в портфеле, завернутые, как бутерброд. Он на все готов. Пока. Это пока, учти. Он еще не усек всех прелестей семейной жизни.' Но он способный. Быстро схватывает. Ты торопись, особенно не от­кладывай. У тебя и печень пошаливает. Одна неотложка, другая. Это тебе не я. Это ему не очень-то. Он близорукий, но это обманчиво. У него в отделе такие щучки-девочки. Мой со­вет: ты за ним следи. Не будь наивна, как некоторые... Звони ему почаще. Даже встре­чай его. Жди у института, у проходной...

Она. Что ты бесишься? Выключи этот вой, сил нет.

Он (обмякнув). Прости. Сам не ожидал, что так сорвусь. Все так неожиданно. ..

Он выключает магнитофон.

Она. Что с тобой, не пойму? О н. Э... чего уж там...

Она медленно входит в световой круг.

Она. Ну вот, теперь истерика. Что-то тебя му­чает, но что? Не дача же, смешно. Не хо­чешь, чтоб я с твоей Светкой встречалась, так и я не больно жажду. Тогда что же? Сам не свой, вон щека дергается. Неуже­ли?!! Да нет, быть не может... Смешно да­же... Старую игрушку, давно не нужную, но где-то по привычке родную, свою — и вдруг отбирают. Не хочется тебе, чтоб сю­да пришел чужой мужик и стал тут хозя­ином. А у нас с Валей будет дом, свой дом.

Ты уже будешь приходить сюда по-друго­му, и ты это чувствуешь... Выходит, рев­ность без любви, что ли?.. Или все-таки ос­татки того, старого. Да нет, откуда... Хотя чего не бывает?.. Я теперь во все верю. В какое хочешь чудо. Потому что я сама знаю — это есть. Не думала я, вот не дума­ла, что еще раз в жизни захочу кому-ни­будь придвинуть тарелку щей. Но ведь слу­чилось, потому и верю... А ты, оказывается, так и остался в чем-то ребенок. К тому же не очень добрый. Готовый без смысла, без расчета оскорбить, ударить и еще как по­больней... И все же, может быть, это не са­мое плохое. Хуже было бы, если бы ты об­радовался. Сбыл сына, перевалил на чу­жие плечи. Ведь этого я боялась. Все вре­мя где-то боялась. Не доверяла тебе, не была уверена до конца.

О на отходит к столу. Если приглядеться, в полумраке можно увидеть, как она разли­вает чай, раскладывает варенье по розет­кам, облизнула измазанный вареньем палец. Теперь освещен только Он.

Он (задыхаясь). Все. И податься некуда. Так, одним пальцем сковырнула все, что я сло­жил с таким трудом. Казалось, надежное, прочное. Поползло... Ты и Шляха погу­бишь. Все, к чему ты прикасаешься, гниет, потому что нет воздуха, света ... Предупре­дить Шляха, глаза ему открыть. Он ведь ничего не знает. Написать ему, анонимно, конечно: «Ее надо одернуть, остановить... Она тут со всеми переспала... Призвать к порядку... Она больная, припадочная...» (Тяжело переводит дыхание.) Кажется, я того, свихнулся маленько. Кто это напи­шет? Не буду же я пачкаться... А-а, вот оно! Полезет теперь наружу из всех щелей. Старье, дрянь всякая ... Чего там, было де­ло. Прокатили мы тогда Шляха на воро­ных, написали в министерство. Но чисто же было сделано, он и не разнюхал, кто ему испек жабу. Шлях тогда год пороги оби­вал, да все попусту. Но я же не для себя, я же Борьку спасал, его бы диссертация загремела. Это я для Борьки, для себя бы я никогда... Все обошлось тогда гладко. И надо же такого свалять дурака! Протре-пался на радостях, впутал бабу в это дело. Сегодня я тебя прощупал, все помнишь. И как Борька к нам приходил, и как мы бодягу сочиняли. Развлечешь теперь мужа мелкой сплетней, как я да Борька... Думал, до этого не докатишься, все-таки бывшая родная жена, совестно станет. Куда! Какая совесть? Сама намекнула, что помнишь, да еще с издевочкой. Шлях мне этого не прос­тит. От него не знаешь чего ждать. Чужой. Как к нему подойти, не поймешь. С ним

чувствушь себя, будто пуговица на брюках не застегнута. Неповоротлив, неуклюж, а как выстрелит — черт его знает — в яблоч­ко! Еле ворочается в кресле — того гляди в членкоры выскочит. Недаром Борька-вок­руг него так и порхает на легких крылыш­ках. Если Шлях все узнает, конец, пода­вай заявление. Кругом виноватым выйду, Борька что! Борька выкрутится. Не буду же я Борьке напоминать — для тебя, для тебя старался, родной. Ну да все это ме­лочи. Просто гнусно, некрасиво, нечисто — вот что мучительно. Это все только так, для затравки. .. Вот когда ты главный ко­зырь выложишь... Под конец его прибере­гаешь. Вот тогда голеньким останусь!

Он медленно, обессиленный, подходит к ней.

Она. Будешь с вареньем? Клубничное. Пом­нишь соседку нашу, тетю Дусю с Миус­ской? Представляешь, вдруг заявляется ко мне и приносит целую банку варенья. Лит­ровую. Димка его обожает с хлебом. У нее такая беда, у тети Дуси.

Он (бе з выражения, даже равнодушно). А ты Димке сказала, что замуж выходишь?

Она. Нет еще.

О н. Отчего ж так?

Она. Валя хочет с ним сам поговорить. Он ре­шил, что так будет лучше.

Он. По-мужски, да-да. Конечно. По-мужски.

Она. Валя думает сначала с ним куда-нибудь поехать. Вдвоем. Как ты считаешь? Чтоб было легче...

Он. Легче?.. Кому легче?

Она (улыбается). Насмешу тебя. Валя сперва говорил ему «вы». Это Димке-то.

О н. «Вы». Ничего, он еще научится говорить ему «ты», когда поближе с ним познако­мится.

Она. Валя вообще-то любит детей. Только не умеет с ними.

Он. Не сомневаюсь.

Она. Во всяком случае, Валя сказал, что ты можешь больше алименты...

Он (кричит). Я когда-нибудь отказывался тебе платить? Отказывался? Отказывался?

Она. Что ты кричишь?

О н. Я не кричу. Просто мне это уже вот так... (Проводит рукой по горлу.)

Она. Что с тобой, честное слово? Ну, не бу­дем больше об этом... Лучше скажи, что мне с тетей Дусей делать? Она говорила, даже плакала.

О н. Слушай, не до нее сейчас.

Она. Ей покойница люстру вымыла.

О н. Что? _v

Она. Видишь? А говоришь —не до нее. Сосед­ку нашу помнишь? Тетю Шуру... ну, Алек­сандру Ивановну?

Он. Ну, помню.

Она. Александра Ивановна всегда у тети Дуси мыла люстру. Там потолки метра четыре. У тети Дуси голова кружится, гипертонич-ка она.

Он. На черта мне эти потолки?

Она. Умерла Александра Ивановна. Ты что, не знал? Я тоже не знала и на похоронах не была. А недели через две приходит тетя Дуся домой от дочки, она там с внуком сидит... Вон, смотри, у меня даже мураш­ки по коже... Приходит, а люстра вымыта.

О н. Что за бред!

Она. Сама знаю, что бред. Конечно, бред. Но ведь вымыта.

Он. Ты что, издеваешься надо мной?

Она. Почему издеваюсь? Тетя Дуся пережи­вает не знаю как. Она хочет в милицию пойти.

Он (с о злостью). Не морочь мне голову этой чепухой. Если хочешь, у тебя покойница вприсядку спляшет. Ты еще не такое при­думаешь. К тому же, кажется, уже приду­мала.

Она. Что ты все намеками какими-то говоришь?

Звонит телефон. Она снимает трубку.

Димы нет. Не знаю, где он. Не говорил. Нет, не знаю. Правда не знаю. (Пауза.) Как тебе не стыдно! Хулиган! Хам! (Кла­дет трудку, растерянно.) Обругал меня.

Он (вкрадчиво). Матерно?

Она (оскорбленно). Чему ты радуешься? Да, матерно. Но ведь это шпана настоящая. Ты, ты, отец, должен с ними разговаривать. Ты должен знать, с кем Димка дружит, где он!

Он. Ого, как заговорила! Наконец-то. А я все жду-жду. Но позволь тебе напомнить, это тогда была твоя идея, это тебя осенило. Ты сама захотела!

Она. Ты о чем?

Он. Знаешь, отлично знаешь, не придуривайся. Ну, о Кирке я говорю. Кирка — дрянь!

Она. Так сразу и дрянь!

Он. Когда я с ней говорил в последний раз, у нее еще груди были забинтованы, молоко не перегорело.

Она. Будет тебе! Ей было всего восемнадцать. Девочка совсем.

Он. Девочка! Не морочь мне голову. Навидался я этих девочек!

Она. Перестань.

Он. Кирка знала, что я на ней не женюсь. С са­мого начала я этого не скрывал, не моро­чил ей голову. Я ничем не был связан. Я не обязан был, учти. Она ничего не могла доказать.

Она. Что сейчас это вспоминать?

О н. Самое время, милая, ты отлично пони­маешь. Думаешь, не вижу, куда ты кло­нишь?

Она. Ну куда?

О н. Она не хотела ребенка, просто было позд­но делать аборт.

Она. К чему ты об этом говоришь?

Он. А к тому. Она сама от него отказалась. Сама так решила. Ему было там неплохо. Думаешь, у меня были бы неприятности? Да никаких. Совершенно никаких. Это ты, паникерша, всего боялась. Испугалась не­приятностей. Я помню, как ты тряслась.

Она. Ничего я не тряслась. Это же был Дим­ка, ну, Димка!

О н. Какой это был Димка? Я его тогда даже не видел. Это ты тряслась, а для виду развела сантименты: твой сын! Ты боя­лась, что будет скандал и я не защищу кан­дидатскую.

Она. Это я только вначале боялась, недолго.

Он. Ага, боялась. Я тебе сдуру сказал. Я мог тебе вообще ничего не говорить, и не бы­ло бы никакого Димки для тебя. Мама продала дом в Херсоне. Я дал Кирке денег. Она бы все равно молчала, но я дал ей денег. Она еще спасибо сказала. Там, в Прибалтике, хороша бы она была с при­гульным ребенком. Она спасибо сказала. Она все сделала тихо, а ты?

Она. Что я?

О н. Думала, так будет крепче, надежней. Свя­зать меня Димкой по рукам, по ногам. Не вышло! Просчиталась!

Она. Что с тобой?

Она медленно отступает. Луч света осве­щает его. Он не находит себе места, кру­жит, мечется в световом пространстве.

O н. Вот момент! Трещина, по которой жизнь лопается. Забавно даже, как-то со сторо­ны смотрю, хладнокровно: влип, зайчик, лапку прижало, никуда не упрыгаешь. Трез­во так анализирую: сказала ты уже Шля­ху про Димку или нет? Хотя какая разни­ца? Не сказала, так скажешь. Может, на день рождения ему прибережешь, как по­дарочек. Порадуешь мужа. Мне что? Же­нитесь, переженитесь, черт с вами. Мерзко, что Шлях скажет: «Ай-яй-яй! С чужим ре­беночком бросил!..» А, плевать... Главное, Димочку милого, славного куда теперь? Мне, мне. Больше некуда. Как я Светлане Александровне объясню? Она даже не знает, что... Она скажет: «Чего ж ты рань­ше, раньше-то чего молчал? Скрыл?» Раз­ве она захочет, разве она согласится?.. Ни­когда! Семейный сакс, ковры, тишина. И Димка, джаз на всю катушку, гитара, его дружки. Где он будет спать? В кабинете старикана? С Натальей? В маленькой ее комнате с куклами, с плюшевыми зверуш­ками?.. Вот он — финита ля комедия! Со Шляхом мне не работать — факт. Дема ад

---

Дата добавления: 2015-12-16; просмотров: 13; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!