Письма к Олимпиаде. 2 страница
5. Если же кто–нибудь пожелал бы рассказать о твоей воздержности и терпеливости, проявляющихся за обедом и во время ночей, то как много ему пришлось бы говорить! Впрочем, в отношении к тебе эти добродетели нельзя уже назвать ни воздержанием, ни терпеливостью, для них нам следует искать другое, гораздо более сильное название. В самом деле, мы говорим, что тот воздержен и тверд, кто одерживает верх над беспокоящей его страстью. Тебе же не над чем одерживать верх, потому что ты, с самого начала напав на плоть, с большой стремительностью потушила ее страсти, не обуздав коня, но связав и повергнув на землю, и заставив его лежать неподвижно. И если тогда ты вполне овладела воздержанием, то теперь владеешь наконец бесстрастием. Страсть к роскоши не надоедает уже тебе, и ты не трудишься, чтобы преодолеть ее, но, раз и навсегда истребив ее и сделав плоть свою недоступной для нее, ты приучила свой желудок вкушать пищи и питья лишь столько, сколько нужно, чтобы не умереть и не потерпеть за это наказания. Вот почему я и называю это не постом и не воздержанием, но чем–то иным, большим этого. То же самое можно видеть и в твоем священном бодрствовании, потому что когда потушена была вышеупомянутая страсть, вместе с ней была потушена и страсть ко сну, так как сон питается пищей. Ты уничтожила эту страсть и другим образом, сначала насилуя саму природу и проводя целые ночи без сна, а впоследствии, в силу постоянной привычки, возведя это и в степень природного свойства, до того что как для других спать — дело сообразное с природой, так для тебя — бодрствовать. Все это удивительно и изумительно уже и само по себе. Если кто–нибудь обратит внимание на время, на то, что достигла этих добродетелей в незрелом возрасте, затем на отсутствие людей, которые могли бы научить, и на множество соблазнителей, а также и на то, что все это совершалось в душе, недавно вышедшей из нечестивого дома и только что обратившейся к истине, и что все это происходило в женском теле, и притом, вследствие знатности и роскоши предков, теле нежном — то какие моря чудес откроются пред ним, если он станет рассматривать все это в отдельности одно от другого! Об остальном — смиренномудрии, любви и прочих добродетелях твоей святой души не стану поэтому и упоминать. И в самом деле, только что я вспомнил об этих добродетелях и перечислил их, как ум мой опять заструился бесчисленными источниками, и вынуждается сказать, хотя бы отчасти, о видах и этих добродетелей, подобно как и предшествующей, или лучше — только об их основаниях, потому что об этом надо бы говорить без конца. Но чтобы не уклониться от того предмета, который я решился раскрыть, я не дозволяю себе унестись в беспредельное море. Если бы теперь не было у меня назначено с корнем исторгнуть у тебя уныние, то я с удовольствием занялся бы этими речами и поплыл бы по беспредельному морю, а лучше сказать — по морям, пролагая разнообразные пути каждой твоей добродетели, из которых всякий путь рождал бы опять море; и у меня была бы речь или о терпении, или смиренномудрии и милостыне, разнообразно проявляющейся и распространившейся до самых концов вселенной, или о любви, одерживающей верх над бесчисленными страстями, или о безмерном благоразумии, исполненном великой благодати и превосходящем меры природы. А если бы кто желал перечислить порожденные отсюда добродетели, то он стал бы делать то же самое, как если бы кто вздумал считать морские волны.
|
|
|
|
|
|
6. Поэтому, пробежав мимо беспредельных этих морей, я попытаюсь показать льва по когтю, сказав несколько слов о твоем платье, об одеждах, облегающих тебя просто и кое–как. По–видимому, эта добродетель меньше остальных; но если бы кто исследовал ее тщательно, то нашел бы, что она очень велика и требует души мудрой, презирающей все житейское и стремящейся к самому небу. Вот почему не только в Новом Завете, но и даже и в Ветхом, когда Бог вел человеческий род посредством тени и образа, и когда образ жизни устоялся более плотски, когда не было еще никакой речи о небесном, никакого указания на будущее, никакого намека на господствующее теперь любомудрие, когда законы евреев писались в очень грубой и плотской форме, в то еще время Бог строго запрещал проявляющуюся в одеждах страсть к украшениям, говоря через пророка: «И сказал Господь: за то, что дочери Сиона надменны и ходят, подняв шею и обольщая взорами, и выступают величавою поступью, и гремят цепочками на ногах, — оголит Господь темя дочерей Сиона и обнажит Господь срамоту их; в тот день отнимет Господь красивые цепочки на ногах, и будет вместо благовония зловоние, и вместо пояса будет веревка, и вместо завитых волос — плешь, и вместо широкой епанчи — узкое вретище» (Ис. 3:16, 17, 18, 23): это тебе будет вместо украшения. Видишь, какой чрезвычайный гнев? Видишь, какое сильное наказание и мщение? Видишь, какой жестокий плен? Отсюда догадывайся о величине греха, потому что Человеколюбец никогда не наслал бы столь тяжелого наказания, если бы грех, навлекавший его, не был еще более тяжким. Если же грех велик, то очевидно, что и добродетель, которая ему противостоит, весьма велика. Поэтому–то и Павел, беседуя с женщинами, любящими мирскую жизнь, не только отклоняет их от ношения золотых украшений, но не дозволяет облекаться и в дорогие одежды. Он знал, знал ясно, что это опасная и трудноодолимая болезнь души, болезнь, которая служит величайшим доказательством растленного ума, и для борьбы с которой нужен ум очень мудрый, что и доказывают не только женщины, следующие обыкновенному образу жизни и вступившие в брак с мужьями, из которых ни одна без труда не оказалась послушной этому совету, но и такие женщины, которые, по–видимому, были мудры и принадлежат к сонму дев. Многие из таких женщин, приступив к борьбе с властной силой природы и в чистоте совершая путь девства, подражая в этом ангельскому образу жизни и в смертном теле показывая зачатки воскресения, потому что в том веке, говорит Христос: «ни женятся, ни замуж не выходят» (Лк. 20:35), соревнуя бесплотным силам и в тленом теле споря с нетлением, и — что для многих даже и слышать трудно — самыми делами счастливо выполняя это, отталкивая от себя похоть, как бы бешеную и постоянно нападающую собаку, успокаивая свирепеющее море и спокойно плывя среди диких волн, счастливо несясь с попутным ветром по взволнованному морю, стоя в печь естественной страсти и не будучи сжигаемы, но попирая эти угли, как грязь; многие и из таких дев были постыдно и плачевно пленены этой страстью и, превозмогши большее, были покорены этим пороком.
|
|
|
|
|
|
7. Действительно, девство столь великое дело и требует такого великого труда, что Христос, сойдя с неба для того, чтобы сделать людей ангелами и здесь насадить вышний образ жизни, не решился даже и при такой цели предписать его и возвести в степень закона; несмотря на то, что дал закон умирать (что могло бы быть тяжелее этого?), постоянно распинать себя и благодетельствовать врагам, девства тем не менее не узаконил, а предоставил на добровольный выбор слушателей, сказав: «Кто может вместить, да вместит» (Мф. 19:12). Действительно, велико бремя этого дела, трудность этих подвигов и пот от этих состязаний, равно как и место этой добродетели весьма обрывисто. Это доказывают и те, которые процветали многими добродетелями в Ветхом Завете. Так, даже тот великий Моисей, глава пророков, преискренний друг Божий, насладившийся таким дерзновением, что мог исторгнуть от ниспосланного Богом поражения шестьсот тысяч подлежавших наказанию, этот столь великий и славный муж, несмотря на то, что приказал морю и разделил воды, расторгнул скалы, изменил воздух, воду нильскую превратил в кровь, воздвигнул против фараона полчище жаб и саранчи, изменил всю тварь, показал другие бесчисленные чудеса и представил много примеров добродетели — а он блистал и тем и другим — даже и он был не в силах посмотреть на эти состязания, но нуждался в браке, сожительстве с женой и проистекающей отсюда безопасности; даже и он не отважился пуститься в море девства, боясь несущихся оттуда волн. Равным образом и патриарх, приносивший в жертву сына, был в состоянии преодолеть самое властное чувство природы и мог убить сына, и притом сына Исаака в самом цветущем возрасте, в самую лучшую пору юности, единородного, дорогого, данного вопреки всякой надежде, сына, который был единственной его опорой, и притом во время глубокой старости, сына, украшенного многими добродетелями; и его–то он был в состоянии возвести на гору, намеревался на ней совершить свое дело, построил жертвенник, сложил дрова, положил жертву, взял нож и вонзил его в гортань сына (Быт. 22). И в самом деле он вонзил, и этот адамант обагрился кровью, а лучше сказать, адаманта твердейший, так как тот владеет твердостью по природе, а этот подражал естественной твердости через свою мудрость, проистекавшую из твердой его воли, и проявил своими делами бесстрастие ангелов. И все же, оказавшись в состоянии довести до конца столь великое и прекрасное состязание, выступив из границ самой природы, он не отважился приступить к подвигам девства, но убоялся и сам этих опасностей и предпочел покой, какой дает брак.
8. Если угодно, к упомянутым лицам присоединю и Иова — праведного, любящего истину благочестивого, воздерживающегося от всякого дурного дела (Иов 1). Этот Иов сокрушил уста диавола, ударяемый, не ударяя, он опустошил весь его колчан и, постоянно поражаемый от него стрелами, он выдержал всякий вид искушений, и каждый — с совершенным превосходством. В самом деле, что в жизни кажется печальным и в действительности является таковым? Это, по преимуществу, бедность, болезнь, потеря детей, восстание врагов, неблагодарность друзей, голод, постоянные страдания плоти, обиды, клевета и стяжение дурного о себе мнения. Все это излилось на одно тело и было приготовлено против одной души; и что было еще тяжелее — все это налегло на человека неприготовленного к тому. Этими словами я хочу сказать следующее: тот, кто родился от бедняков и воспитался в такого же рода доме, легко может перенести тяжесть бедности, так как он упражнялся в перенесении ее и привык к ней; тот же. кто обладает великим имуществом и изобилует великим богатством, а потом сразу подвергнется изменению своей участи на противоположную ей, не может легко перенести перемены, потому что она, приключившись внезапно, человеку неопытному кажется более тяжелой. Опять же, человек незнатный и родившийся от незнатных же родителей, живущий в постоянном пренебрежении со стороны других, был бы не особенно смущен, если бы его стали злословить и оскорблять; но тот, кто пользовался великой славой, кого все охраняли, кто был на устах у всех и о ком повсюду громко говорили — ниспав в бесславие и ничтожество, испытал бы то же самое, что и человек, который из богатого вдруг сделался бедным. Равным образом опять, человек, лишившийся детей, даже если бы он лишился всех их, но не одно и то же время, имеет утешение за умерших в остающихся; и когда горе, вызванное смертью первых, прекратится, то, если со временем присоединится и смерть еще следующего, это горе бывает для него уже боле тихим, потому что но приходит не тогда, когда рана свежая, но когда она уже успокоилась и исчезла, что, конечно, немало убавляет скорби. Иов увидел, что весь сонм похищен у него в один миг, и притом горчайшим родом смерти. В самом деле, смерть была и насильственная и безвременная, даже время и место немало увеличивали скорбь, потому что смерть произошла во время пира и в доме, открытом для гостей, так что дом этот для них сделался могилой. Что мог бы кто–нибудь сказать о том необыкновенном, неподдающемся объяснению голоде, голоде добровольном и невольном? Не знаю, как мне назвать его, потому что не нахожу и имени, которое можно бы приложить к этому виду неожиданного обрушившегося несчастья. И в самом деле, он воздерживался от находящейся пред ним трапезы и не касался лежавшей пред его глазами пищи, потому что зловоние от бывших на теле ран, встречаясь с желанием пищи, уничтожало это желание и самую трапезу делало отвратительной. Указывая на это, он говорит: «То составляет отвратительную пищу мою» (Иов 6:7). Сила голода заставляла его касаться предлежавших яств, но невероятное зловоние, происходившее от тела, преодолевало силу голода. Вот почему я и сказал, что не знаю, как его назвать. Добровольным? Но он желал вкусить предлежавших яств. Невольным? Но пища была налицо, и никто не препятствовал вкушать ее. Как мог бы я рассказать о муках, потоках червей, о стекавшем гное, об упреках от друзей, презрении от слуг? Слуги мои, говорит, не пощадили меня от оплеваний лица (Иов 30:10). А об оскорблявших, нападавших на него? «Те, которых, — говорит он, — я не огласился бы поместить с псами стад моих» (Иов 30:1), теперь напали нам меня, и дают наставления мне люди ничтожные». Тяжело и на самом деле. Сказать ли мне о главнейшем из бедствий, о вершине несчастья, наиболее давившей его? Буря смятений, бывших в его рассудке — вот что больше всего невыносимо давило его, и чистая совесть его более всего превращала это во внутреннюю бурю, помрачала рассудок и приводило в замешательство кормчего. В самом деле, люди, сознающие за собой много грехов, если и потерпят какое–либо несчастье, по крайней мере, могут найти причину происходящего, взвешивая свои грехи и таким образом устраняя смущение, рождающееся от неизвестности. Опять же, если что–нибудь подобное испытают люди, не сознающие за собой ничего, не украшенные добродетелями, то, зная учение о воскресении и помышляя о будущих воздаяниях, знают, что приключающаяся им борьба служит основанием и для бесчисленных венцов. Этот же, и будучи праведным, и ничего не зная о воскресении, больше всего обуреваем был сомнением, не зная причины тогою, что испытывал, и мучался незнанием ее более, чем червями и страданиями. И чтобы ты поняла, что это так, обрати внимание на следующее: когда человеколюбивый Бог счел Иова достойным того, чтобы казать ему причину этой борьбы, сказать, что все это допущено затем, чтобы обнаружилась его праведность, то он так ожил духом, как будто бы не испытал ни одной из тех печалей, что он и выразил в произнесенных им тогда словах. И все–таки, несмотря на то, что он страдал, прежде чем понял причину, он мужественно переносил страдания, и после потери всего произнес те удивительные слова: «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно!» (Иов 1:21).
9. Но под влиянием любви к этому мужу я, кажется, ушел очень далеко от предложенного для рассуждения предмета; поэтому, присоединив еще несколько слов, я снова займусь тем, что мною раньше предложено. Итак, этот столь великий и славный муж, поправший столько законов природы — даже и он не осмелился устремиться на это состязание, а насладился и жизнью с женой и сделался отцом многих детей. Столь велика трудность девства, так высоки и велики соединенные с ним подвиги и тяжелы труды, и требуют для себя большой твердости духа. И все же многие из приступивших к этому подвигу не побороли страсти к щегольству в одеждах, но были пленены и покорены ею более, чем даже мирские женщины. Не говори мне того, что они не носят на себе золота, не одеваются в шелковые и шитые злотом платья и не имеют украшенных драгоценными камнями ожерелий. Что всего тяжелее и что особенно ясно обнаруживает их болезнь и властную силу страсти — это то, что они всеми мерами старались и усиливались посредством простых своих одежд превзойти украшение облеченных в золото и в шелковые платья, и таким образом казаться более их прелестными, занимаясь, как сами они думали, безразличным делом; а как показывает сущность дела, гибельным и вредным, и ведущим в глубокую пропасть. Вот почему тысячами уст должно провозглашать о тебе, по той именно причине, что с чем бороться оказалось трудным для дев, то оказалось так не трудно и легко для живущей во вдовстве, как и показано на опыте. В самом деле, не невыразимой только простоте одеяния, превосходящей простоту одежд и самих нищих, дивлюсь я, но в особенности отсутствию всякой изысканности и искусственности в одежде, обуви, походке, а это все — краски добродетели, извне живописующие таящуюся в душе мудрость. «Одежда, — говорится, — и осклабление зубов и походка человека показывают свойство его» (Сир. 19:27). В самом деле, если бы ты со всей решительностью не низвергла долу и не попрала земных размышлений о блеске этой жизни, то ты и не обнаружила бы в такой степени презрения к ним, не победила бы и не отогнала бы с такой силой этого тягчайшего греха. Никто да не обвиняет меня в излишней резкости слова, если я назвал этот грех тягчайшим. Если этот грех и на мирских еврейских женщин, и в то еще время, навлек столь великое наказание, то какое могут получить извинение те, которые должны иметь жительство на небесах и подражать ангельской жизни, которые проводят жизнь в благодати, если они отваживаются на тоже самое еще в гораздо большей мере? В самом деле, когда увидишь, как дева нежится в одеждах, влечет платье по земле, за что пророк произнес обвинение, ступает гордой поступью, и голосом, и глазами, и одеждой готовит губительную чашу для взирающих на нее бесстыдными глазами, более и более роет ямы для проходящих мимо и отсюда расставляет силки, то как ты назовешь ее после этого девой, а не причислишь ее к женщинам–блудницам? Не столько, действительно, последние обольщают, сколько первые, отовсюду распростирающие крылья удовольствия. Вот почему ублажаем тебя, вот почему удивляемся тебе, так как ты, освободившись от всего этого, и здесь показала образец умерщвления, не наряжаясь, но обнаруживая юношескую отвагу, не украшаясь, но вооружаясь на борьбу.
10. Теперь, когда мы показали льва по когтю, да и то отчасти (потому что я не раскрыл вполне и этой твоей добродетели, боясь, как я раньше сказал, войти в беспредельные моря остальных твоих добродетелей, впрочем, мы теперь и не ставили себе цели сказать похвалу твоей святой душе, а старались приготовить лекарство утешения), снова повторим сказанное прежде. А что мы прежде сказали? Перестав размышлять о том, почему тот согрешил и почему другой впал в ошибку, помышляй постоянно о подвигах твоей выносливости в трудах, твоего терпения, поста, молитв, священных всенощных бодрствований, воздержания, милостыни, страннолюбия, разнообразных трудных и частых испытаний. Помышляй, как с первого возраста до настоящего дня ты непрестанно питала алчущего Христа, поила жаждущего, одевала нагого, гостеприимно принимала Его странником, посещала больного, приходила к связанному. Имей в мыслях море твоей любви, которое ты открыла до такой степени, что оно с большой стремительностью достигает самых границ вселенной, потому сто не только твой дом открыт для всякого пришедшего, но и повсюду на земле и на море многие воспользовались твоей щедростью благодаря твоему гостеприимству. Объединив все это, наслаждайся и увеселяйся надеждой на будущие венцы и награды. Если же желаешь увидеть наказанными этих беззаконников, питающихся кровью и совершивших гораздо более еще тяжкие преступления, то увидишь тогда и это, подобно тому как и Лазарь видел горящего в пламени богача (Лк. 16:2, 3); хотя вследствие различия их жизни им было назначено и различное место, и пропасть разделяла их, и один был на лоне Авраама, другой в огне невыносимом — все же Лазарь и увидел его, и услышал его голос, и отвечал. Это тогда будет и с тобой. Если, в самом деле, презревший и одного человека терпит такие наказания, и если, опять, соблазнившему и одного лучше повесить себе мельничный жернов на шею и броситься в море (Мф. 18:6), то соблазнившие такую великую часть вселенной, истребившие столько церквей, наполнившие все смятением и замешательством, превзошедшие даже разбойников и варваров жестокостью и бесчеловечием, и приведенные в такое крайнее неистовство их вождем диаволом и содействующими ему демонами, что сделали смешным и для иудеев и для эллинов то страшное учение, полное святости и достойное давшего его, потопившие бесчисленные души и причинившие по все вселенной бесчисленные кораблекрушения, зажегшие столь великий костер, рассекшие тело Христа и члены его рассеявшие во многих местах (говорит ведь апостол: «И вы — тело Христово, а порознь — члены» (1 Кор. 12:27); впрочем, зачем я стараюсь изобразить их безумие, для разъяснения которого слово бессильно), — так какому наказанию, думаешь ты, подвергнутся эти губители и кровопийцы? Если не напитавшие алчущего Христа присуждаются вместе с диаволом к неугасимому огню, то подумай, какое наказание потерпят люди, предавшие голоду сонмы монахов и дев, обнажившие одетых, не только не принявшие гостеприимно странников, но даже и выгнавшие их, не только не посетившие больных, но измучившие их еще более, не только не обращавшие внимания на связанных, но и устраивавшие, чтобы были ввергнуты в темницу и разрешенные от уз. И вот ты увидишь тогда, как они будут гореть в пламени, будут сжигаемы, связаны, как будут скрежетать зубами, вопить, наконец, напрасно плакать и бесполезно и без выгоды для себя раскаиваться, подобно тому, как тот богач. И они, в свою очередь, увидят тебя, увенчанную в том блаженном уделе, ликующую вместе с ангелами, соцарствующую Христу; и сильно будут призывать на помощь, и плакать, раскаиваясь в тех обидах, какие они тебе причинили, принося к тебе мольбу, вспоминая о твоем сострадании и человеколюбии — и ничто уже для них более не будет.
11. Итак, помышляй и постоянно напоминай обо всем этом своей душе, и ты будешь в состоянии рассеять этот пепел. А так как есть еще, как мне думается, и нечто другое, что заставляет тебя сильно страдать, то приготовим и для этого размышления лекарство через то, что сказано и что теперь скажем. В самом деле, я думаю, что ты страдаешь не только по указанным причинам, но и вследствие того, что разлучена с нашим ничтожеством, думаю, что об этом ты постоянно плачешь и всем говоришь: не слышим того языка, не наслаждаемся учением, к которому привыкли, и томимся голодом, и чем Бог угрожал некогда евреям; теперь терпим мы не алкание хлеба и не жажду воды, но голод божественного учения (Ам. 8:11). Что же мы на это скажем? А то, что тебе вполне возможно и при нашем отсутствии беседовать с нами письмами. И мы будем прилагать старание, всякий раз, как встретимся с доставителями писем, постоянно посылать тебе частые и длинные письма. Если же ты желаешь слышать наше учение в живой речи, то может быть и это случится, и ты опять увидишь нас, а вернее, не может быть, а нисколько не сомневайся в этом. Напомним тебе, что мы сказали это не необдуманно и не с целью обмануть тебя и ввести в заблуждение, но ты услышишь и от живого голоса то, что теперь узнаешь через письма. Если же ожидание печалит тебя, то пойми, что и оно для тебя не бесполезно, а принесет тебе великую награду, если ты будешь мужественна, не станешь произносить ни одного горького слова, а будешь и за то прославлять Бога, что ты действительно постоянно и делаешь. Перенести разлуку с любимой душой, это подвиг не малый, для него нужна и очень мужественная душа и любомудрый ум. Кто это говорит? Если кто умеет любить искренне, если кто знает силу любви, тот знает, что я говорю. Но чтобы нам не блуждать в поисках искренне любящих (а, действительно, это редкое явление), поспешим к блаженному Павлу, и тот скажет нам, как велик этот подвиг и сколь великой души требует он для себя. В самом деле, этот Павел, совлекший с себя плоть и сложивший тело, обходивший вселенную почти обнаженной душой, изгнавший их духа всякую страсть, подражавший бесстрастию бестелесных сил, обитавший на земле, как бы на небе, стоявший вверху с херувимами, участвовавший с ними в той таинственной песни, хотя и переносил без труда все остальное, как бы страдая в чужом теле (и тюрьмы, и узы и изгнания, и бичевания, и угрозы, и смерть, и побиение камнями, и погружение в море, и все виды наказания) — но, разлученный с одной любимой им душой, он так был расстроен и смущен, что тотчас и ушел из города, в котором ожидал увидеть любимого человека и не нашел его. И об этом вместе с ним знает Троада, оставленная им по этой причине, так она тогда не могла показать ему того, кого он любил. «Придя, — говорит он, в Троаду для благовествования о Христе, хотя мне и отверста была дверь Господом, я не имел покоя духу моему, потому что не нашел там брата моего Тита; но, простившись с ними, я пошел в Македонию» (2 Кор. 2:12, 13). Что это, о Павел? Заключенный в колодки, живя в тюрьме, имея отпечатавшиеся следы бичеваний, с текущей по спине кровью, ты вводил в таинства, крестил, приносил жертву и не пренебрег даже одним человеком, который должен был получить спасение. А придя в Троаду и видя, что нива расчищена и готова принять семена, что рыбная теня наполнена и доставляет тебе большую легкость, ты выбросил из рук такую прибыль и, несмотря на то, что по этой причине ты и пришел («придя, — говорит, в Троаду для благовествования», т. е. ради евангелия), и никто не оказывал тебе противодействия («отверста, — говорит, — была дверь»), ты, однако, тотчас ушел? Да, говорит, потому что я был одержим силой уныния, потому что мой дух очень смущало отсутствие Тита, и печаль так овладела и осилила меня, что принудила сделать это. А что действительно он испытал это вследствие уныния, о том нам нет нужды заключать по каким–нибудь догадкам; мы можем заключать и узнать это от самого же Павла, так как он, указав причину своего удаления, сказал: «Не имел покоя духу моему, потому что не нашел там брата моего Тита; но, простившись с ними, я пошел ”.
12. Видишь, какой величайший подвиг — быть в состоянии спокойно перенести разлуку с любимым человеком, и как горестно и печально это дело, как оно требует для себя души возвышенной и мужественной? Этот подвиг совершаешь и ты сама. Но чем более велик подвиг, тем больше и венец, и блистательнее награды. Да будет тебе это утешением в ожидании, равно как и то, что мы опять во всяком случае увидим тебя, изобилующую наградой за этот подвиг, увенчиваемую и осыпаемую славнейшими похвалами. В самом деле, для любящих недостаточно одного лишь соединения друг с другом душой, они не довольствуются этим для утешения себя, а нуждаются и в телесном присутствии друг подле друга; и если это не приходит, то исчезает немалая доля радости. Что действительно так; и это мы узнаем, если опять придем к питомцу любви. Посылая письмо македонянам, он так говорил: «Мы же, братия, быв разлучены с вами на короткое время лицом, а не сердцем, тем с большим желанием старались увидеть лицо ваше. И потому мы, я, Павел, и раз и два хотели прийти к вам, но воспрепятствовал нам сатана. И потому, не терпя более, мы восхотели остаться в Афинах одни, и послали Тимофея» (1 Фес. 2:17, 18; 3:1, 2). О какая сила заключается в каждом выражении! Хранящееся в его душе пламя любви он показывает с большой ясностью. В самом деле, не сказал: будучи отделены от вас, или расставшись, или будучи в отсутствии, но «быв разлучены с вами». Он отыскал выражение, достаточно сильное, чтобы показать страдание его души. Хотя для всех он сам был в качестве отца, но говорит словами осиротевших детей, в незрелом возрасте лишившихся своего родителя, желая показать крайнюю степень своей печали. Действительно, нет ничего горестнее преждевременной разлуки, когда возраст не может помочь сиротам ни в каком деле, и нет людей, которые бы искренне позаботились о них, (а наоборот) является внезапно множество готовых напасть и имеющих против них злые замыслы, когда сироты, как агнцы бывают поставлены в середину волков, которые отовсюду терзают их и наносят удары. Никто не может изобразить словом величину этого несчастья. Вот почему и Павел, отыскивая повсюду слово, которое могло бы выразить как одиночество, так и тяжелое несчастье, употребил это выражение, чтобы показать то, что он терпел в разлуке с любимыми. Дальше он опять усиливает его непосредственно следующими за ним словами. «Быв разлучены с вами, — говорит он, не на (долгое) время, но — на короткое время», и будучи разлучены не мыслью, но одним только «лицом», мы даже и при таких обстоятельствах не переносим происходящей от этой разлуки скорби. Хотя мы и имеем достаточное утешение в том, что соединены душой, что вы находитесь в нашем сердце, что мы видели вас вчера и третьего дня, однако все это не избавляет нас от уныния. Чего же ты хочешь и желаешь, скажи мне, и желаешь так сильно? Видеть само лицо их. «Тем с большим желанием, — говорит, — старались увидеть лицо ваше». Что говоришь ты, высокий и великий муж? Ты, который имеешь мир распятым в себе и сам распят миру, ты, который освободился от всего плотского, стал почти бестелесным — до такой степени сделался плененным любовью, что спустился в бренную, сотворенную и чувственную плоть? Да, говорит, и я не стыжусь своих слов, но еще и горжусь, и ищу этого потому, что имею изобилующую во мне любовь, мать благ. И не просто телесного присутствия ищет он, но более всего желает увидеть их лицо. «Тем с большим желанием, — говорит, — старались увидеть лицо ваше». Итак, скажи мне, ты стремишься увидеть их очи и желаешь созерцания их лица? Даже и очень, говорит он, так как здесь место собрания органов чувств. Обнаженная от тела душа, сама по себе сблизившись с другой душой, не будет в состоянии ни сказать чего–либо, ни услышать, а если я буду пользоваться телесным присутствием, то и скажу что–нибудь и услышу от любимых. Поэтому я желаю увидеть ваше лицо: там есть и язык, который издает звук и сообщает нам о происходящем внутри нас, и слух, который воспринимает слова, и глаза, живописующие душевные движения, так что при посредстве их можно лучше насладиться беседой с любимой душой.
13. И чтобы ты поняла, как он пламенеет желанием этого созерцания, обрати внимание на следующее. Сказав «тем с большим желанием», он не удовольствовался этим выражением, но прибавил: «многим желанием» (1 Фес. 2:17).Потом не перенося того, чтобы его смешивали с прочими, но показывая, что он любит сильнее прочих, словами «тем с большим желанием» и «хотели прийти к вам» (1 Фес. 2:18) он отделил себя от остальных и, поставив только себя одного, прибавил: «И потому мы, я, Павел, и раз и два», чем и показывает, что он старался больше остальных. Затем, так как ему не удалось (прийти к солунянам), он не довольствуется письмами, но посылает своего спутника Тимофея, который должен был быть для него вместо писем, почему и прибавляет: «И потому, не терпя более». Какое опять благородство в выражении! Какая сила изречения, показывающая неудержимую и нестерпимую его любовь! И подобно тому, как кто–нибудь, будучи сжигаем огнем и стараясь найти какое–нибудь облегчение от пламени, употребляет все средства, так и он, пламенея, задыхаясь и сгорая любовью, придумывал, насколько ему позволяли обстоятельства, возможное утешение. «И потому, — говорит, — не терпя более, мы послали Тимофея, служителя Божия и сотрудника нашего в благовествовании Христовом» (1 Фес. 3:1, 2), отделив самый необходимый член нашего собрания и променяв печаль на печаль. А что он нелегко переносил и отсутствие Тимофея, а избрал себе эту великую печаль из–за них, это он показал словами «мы восхотели остаться одни». О душа, совершенно претворившаяся в саму любовь! Как только был разлучен с одним братом, уже говорит, что сделался одиноким, и это тогда, когда имел с собой многих других.
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 17; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!