Турийя, или состояние просветления. 3 страница

Наблюдение за ребёнком объяснило мне многое, ка­сающееся снов о лестницах. Когда он вполне освоился на по­лу, лестница обрела для него огромную притягательную силу. Ничто, казалось, не привлекало его сильнее, чем лестница. К тому же, подходить к ней ему запрещалось. Ясное дело, что в следующий период жизни он жил практически на лестнице. Во всех домах, где ему приходилось бывать, его, в первую очередь, привлекали лестницы. Наблюдая за ним, я не сомневался, что общее впечатление от лестниц останется в нём на всю жизнь и будет теснейшим образом связано с переживаниями необычного, привлекательного и опасного характера.

Возвращаясь к методам своих наблюдений, я должен отме­тить один любопытный факт, который наглядно доказывает, что сны меняются в силу уже одного того, что их наблюдают. Именно: несколько раз мне снилось, что я слежу за своими сна­ми. Моей первоначальной целью было обрести сознание во время сна, т. е. достичь способности понимать во сне, что я сплю. Именно это и достигалось, когда, как я уже говорил, я одно-временно и спал, и не спал. Но вскоре начали появляться «ложные наблюдения», т.е. просто новые сны. Помню, как я увидел себя однажды в большой пустой комнате; кроме меня в ней находился маленький чёрный котёнок. «Я вижу сон, — сказал я себе, — как же мне узнать, действительно ли я сплю? Воспользуюсь следующим способом: пусть этот чёрный котёнок превратится в большую белую собаку. В бодрствен­ном состоянии это невозможно, и если такая вещь выйдет, это будет означать, что я сплю». Я говорю это самому себе — и сейчас же чёрный котёнок превращается в большую белую собаку. Одновременно исчезает стена напротив и откры­вается горный ландшафт с рекой, которая течёт в отдалении, извиваясь, словно лента.

«Любопытно, — говорю я себе. — Ведь ни о каком ланд­шафте речи не было; откуда же он взялся? И вот во мне начинает шевелиться какое-то слабое воспоминание: где-то я видел этот ландшафт, и он каким-то образом связан с белой собакой. Но тут я чувствую; что если позволю себе углуби­ться в этот вопрос, то забуду самое важное, а именно: то, что я

 

сплю и осознаю себя, т. е. нахожусь в таком состоянии, кото-рого давно хотел достичь. Я делаю усилие, чтобы не думать о ландшафте, но в ту же минуту ощущаю, что какая-то сила увлекает меня задом наперёд. Я быстро пролетаю сквозь заднюю стену комнаты, продолжаю лететь по прямой, а в ушах слышен звон и ужасный шум. Внезапно я останавливаюсь и просыпаюсь.

Описание такого полёта задом наперёд и сопровождающего его шума можно найти в оккультной литературе, где им приписывается особый смысл. Но в действительности здесь нет никакого особого смысла, кроме, возможно, неудобного положения головы и незначительного расстройства кровообра­щения.

Именно так, задом наперёд, ведьмы возвращались обычно со своего шабаша.

Вообще говоря, ложные наблюдения, т. е. сны внутри снов, играли, вероятно, немалую роль в истории «магии», чудесных превращений и т. п.

С «ложными наблюдениями», подобными только что описан­ному, я встречался несколько раз; они оставляли в памяти очень яркие следы и заметно помогли мне уяснить общий механизм снов и сновидений.

Сейчас мне хочется сказать несколько слов об общем меха­низме сна.

Сначала необходимо ясно понять, что сон может иметь разные степени, разную глубину. Мы можем быть более сонными и менее сонными, ближе к возможности пробуж­дения и дальше от неё. Сновидения, которые мы видим в глубо­ком сне, т. е. далеко от возможности пробуждения, мы совсем не помним. Люди, которые говорят, что вообще не видят снов, спят очень глубоко. Те Же, кто помнит все свои сны или, по крайней мере, большую их часть, на самом деле спят лишь наполовину, постоянно находясь близ возможности пробужде­ния. А поскольку определённая часть внутренней инстинктив­ной работы организма наилучшим образом выполняется во вре­мя глубокого сна и не удаётся, когда человек спит лишь наполовину, очевидно, что отсутствие глубокого сна ослабляет организм, мешает ему обновлять растраченные силы, выводить использованные вещества и т. д. Организм отдыхает недоста­точно и, как следствие, не в состоянии хорошо работать, быстро изнашивается, легче заболевает. Одним словом, глу­бокий сон, т. е. сон без сновидений, во всех отношениях полезнее, чем сон со сновидениями. Экспериментаторы, которые побуждают людей запоминать свои сны, поистине оказывают им медвежью услугу. Чем меньше человек помнит сны, тем

глубже он спит, — и тем это лучше для него.

Далее, необходимо признать, что мы совершаем крупную ошибку, когда говорим о создании мысленных образов во сне. В этом случае мы говорим только о головном, мозговом мышлении, которому приписываем как главную работу по созданию снов, так и всё наше мышление. Это крайне ошибочное мнение. Наши ноги тоже мыслят, причём мыслят совершенно независимо от головы и не так, как она. Мыслят и руки, обла­дающие собственной памятью, собственным воображением, собственными ассоциациями. Мыслит спина, мыслит жи-вот; каждая часть тела обладает самостоятельным мышле­нием. Но ни один из этих мыслительных процессов не дохо­дит до нашего бодрственного сознания, когда головное мышление (которое оперирует, главным образом, словами и зрительными образами) господствует над всеми прочими. Когда же оно утихает и в состоянии сна бывает как бы окутано облаками, особенно в глубоких стадиях сна, немедленно берут слово другие сознания, а именно: сознания ног, рук^пальцев, желудка, прочих органов, заключённые внутри нас, обладающие своими собственными понятиями относительно многих предме­тов и явлений, для которых иногда у нас есть соответствующие головные понятия, а иногда нет.Именно это более всего мешает нам понимать сны. Во сне умственные образы, которые при­надлежат ногам, рукам, носу, пальцам, разным группам мотор­ных мышц, смешиваются с обычными словесно-зрительными образами. У нас нет слов и форм для выражения понятий одного рода в понятиях другого рода. Зрительно-словесная часть нашего психического аппарата не способна вспоминать эти чрезвычайно непонятные и чуждые нам образы. Однако в наших снах эти образы играют ту же роль, что и зрительно-словесные, если не большую.

При любой попытке описания и классификации снов следует иметь в виду две следующие оговорки, которые я сейчас сделаю. Первая: существуют разные состояния сна. Мы улавливаем только те сновидения, которые проходят близ поверхности сознания; как только они идут глубже, мы их те­ряем. И вторая: как бы мы ни старались припомнить и точно описать наши сновидения, мы припоминаем и описываем только головные сновидения, т. е. сновидения, состоящие из зрительно-словесных образов; всё остальное, т. е. огромное большинство сновидений, до нас не доходит.

К этому необходимо добавить ещё одно важное обстоя­тельство: во сне изменяется и само головное сознание. Это означает, что во сне человек не способен думать о себе, если сама мысль не будет сновидением. Человек не может произне­сти во сне своё собственное имя.

 

Если я произносил во сне своё имя, я немедленно просы­пался. И я сообразил, что мы не понимаем того, что знание собственного имени есть, по сравнению со сном, уже иная сте­пень сознания. Во сне мы не сознаём собственного существо-вания, не выделяем себя из общей картины, которая развёрты-рается вокруг нас. а, так сказать, движемся вместе с нею. Наше чувство «я» во сне куда более затемнено, чем в состоя­нии бодрствования. В сущности, это и есть та главная психо-. логическая черта, которая определяет состояние сна и выра­жает главное различие между сном и состоянием бодрство­вания.

Как я указал выше, наблюдение снов часто приводило меня к необходимости их классификации. Я проникся убеж­дением, что сны по своей природе очень разнообразны. Общее наименование «сновидения» лишь создаёт путаницу, поскольку сновидения отличаются друг от друга не меньше, чем предметы и события, которые мы видим в бодрственном состоянии. Было бы совершенно неправомерно говорить о «вещах», включая сюда планеты, детские игрушки, премьер-министров и наскаль­ные рисунки палеолита, но именно так мы и поступаем по отношению к «сновидениям». Это, несомненно, делает пони­мание снов практически невозможным и создаёт множество ложных теорий, так как объяснить разнообразные категории снов на основе одного общего принципа так же невозможно, как невозможно объяснить из одного принципа существование премьер-министров и палеолитических рисунков.

Большей частью наши сновидения случайны, хаотичны, бес­связны и бессмысленны. Они зависят от случайных ассо­циаций; в них нет никакой последовательности, никакой целе­направленности, никакой идеи.

Я опишу один из таких снов, который я видел в «состоя­нии полусна».

Я засыпаю. Перед моим взором возникают и исчезают золотые точки, искры и звёздочки. Эти искры и звёздочки постепенно погружаются в золотую сеть с диагональными ячейками, которые медленно движутся в соответствии с ударами моего сердца. Я слышу их совершенно отчётливо. В следующее мгновение золотая сеть превращается в ряды медных шлемов римских солдат, которые маршируют внизу. Я слышу их мерную поступь и слежу из окна высокого дома в Галате, в Констан­тинополе, как они шагают по узкой улице, один конец которой упирается в старую верфь и Золотой Рог с его парусниками и пароходами; за ними видны минареты Стамбула. Римские солдаты продолжают маршировать тесными рядами вперёд и вперёд. Я слышу их тяжёлые, мерные шаги, вижу, как на шлемах

сияет солнце. Внезапно я отрываюсь от подоконника, на ко­тором лежу, и в том же склонённом положении медленно пролетаю над улицей, над домами, над Золотым Рогом, направ­ляясь к Стамбулу. Я ощущаю запах моря, ветер, тёплое солнце. Этот полёт мне невероятно нравится, я не могу удержаться — и открываю глаза.

Таков типичный сон первой категории, т. е. сон. обуслов­ленный случайными ассоциациями. Искать какой-либо смысл в таких сновидениях — то же самое, что предсказывать судьбу по кофейной гуще. Всё содержание сна прошло передо мной в «состоянии полусна»; с первого и до последнего момента я следил за тем, как появляются образы и как они превра­щаются один в другой. Золотые искры и звёзды преврати­лись в сеть с правильными ячейками, сеть превратилась в шлемы римских солдат. Удары сердца, которые я слышал, стали мерной поступью марширующего, отряда. Ощущение пульсации сердца связано с расслаблением множества мелких мускулов, что, в свою очередь, вызывает лёгкое головокру­жение. Последнее немедленно проявилось в том, что я лежал на подоконнике высокого дома и смотрел на солдат вниз; когда головокружение усилилось, я оторвался от подоконника и полетел над заливом. По ассоциации это немедленно вызвало ощущение моря, ветра и солнца; если бы я не проснулся, то в следующее мгновение, вероятно, увидел бы себя в открытом море, на корабле и т. д.

Подобные сны замечательны порой именно своей особой бессмысленностью, совершенно невероятными комбинациями и ассоциациями.

Припоминаю один сон, в котором по какой-то причине важную роль играла стая гусей. Кто-то спрашивает ме­ня: «Хочешь увидеть гусёнка? Ты ведь никогда не видел гусёнка». Я немедленно соглашаюсь с тем, что никогда не ви­дел гусят. В следующее мгновение мне подносят на оранжевой шёлковой подушке спящего серого котёнка, но очень необычного вида: в два раза длиннее и в два раза тоньше, чем обыкновенные котята. Я рассматриваю этого «гусёнка» с большим интересом и говорю, что никогда не думал, что гусята такие необычные.

Если отнести сны, о которых я сейчас говорил, к первой кате­горию, то во вторую категорию попадут драматические, или придуманные сны. Обычно две эти категории перемешаны одна с другой, т. е. элемент выдумки и фантазии присутствует и в хаотических снах, тогда как придуманные сны содержат множество случайных ассоциаций, образов и сцен, благодаря которым резко меняют своё первоначальное направление.

Сны второй категории легче вспоминать, потому что они больше похожи на обычные дневные грёзы.

В этих снах человек видит себя во всевозможных дра­матических ситуациях. Он путешествует по дальним странам, сражается на войне, спасается от опасностей, кого-то пресле­дует, видит себя в окружении людей, встречается со своими друзьями и знакомыми (как живыми, так и умершими), наблю­дает себя в разные периоды жизни (например, будучи взро­слым, видит себя школьником) и так далее.

Некоторые сны этой категории бывают очень интересными по своей технике. Они содержат столь тонкий материал наблю­дений, памяти и воображения, каким в бодрственном состоя­нии человек не обладает. Когда я начал немного разбираться в снах такого типа, это было первое, что поразило меня в них.

Если я видел во сне приятеля, с которым мне не приходи­лось видеться несколько лет, он говорил со мной своим соб­ственным языком, своим особым голосом, со своими характер­ными жестами; и говорил Kak раз то, что, кроме него, никто не мог бы сказать.

Каждый человек обладает своей манерой выражения, мыш­ления, реакции на внешние явления. Никто не в состоянии абсолютно точно воспроизвести слова и поступки другого. И что более всего привлекало меня в этих снах — это их удиви­тельная художественная точность. Стиль каждого человека сохранялся в них до мельчайших деталей. Случалось, что некоторые черты выглядели преувеличенными или выража­лись символически. Но никогда не возникало ничего непра­вильного, с данным человеком несовместимого.

В сновидениях такого рода мне не раз случалось видеть одновременно по десять-двадцать человек, которых я знал в разное время, и ни в одном образе не было ни малейшей ошибки, ни малейшей неточности.

Это было нечто большее, чем память: имело место худо­жественное творчество, ибо мне было совершенно очевидно, что многие детали, исчезнувшие из моей памяти, оказывались восстановленными, так сказать, по ходу дела; и они вполне соответствовали тому, что должно было быть.

Другие сны этого типа поражали меня глубоко продуман­ным и разработанным планом. В них был ясный и внятный сюжет, ранее мне неизвестный. Все драматические персонажи являлись в надлежащий момент, говорили и делали в точности то, что им следовало говорить и делать по сюжету. Действие могло происходить в самых разных условиях, могло пере­носиться из города в деревню, в неизвестные мне страны, на море; в эти драмы могли вмешиваться самые неожи-

данные персонажи. Помню, например, один сон, полный дви­жения, драматических ситуаций и самых разнообразных эмо­ций. Если не ошибаюсь, он приснился мне во время русско-япон­ской войны. Но во сне война шла в пределах самой России; часть России была занята армиями какого-то небывалого народа, незнакомое имя которого я забыл. Мне нужно было любой ценой пройти через расположение противника по каким-то чрезвычайно важным личным делам, в связи с чем произошла целая серия трагических, забавных и мелодраматических эпизо­дов. Всё вместе вполне сошло бы за киносценарий; всё ока­залось совершенно уместным, ничто не выпадало из общего хо­да драмы. Было множество интересных персонажей и сцен. Мо­нах, с которым я беседовал в монастыре, до сих пор жив в моей памяти: он удалился от жизни и от всего, что происхо­дило вокруг; вместе с тем, он был полон маленьких забот и беспокойств, связанных в тот момент со мной. Странный полковник вражеской армии с остроконечной седой бородкой и непрерывно мигающими глазами был совершенно живым чело­веком и одновременно с этим — вполне определённым типом человека-машины, жизнь которого разделена на несколько отделений с непроницаемыми перегородками. Даже тип его воображаемой национальности, звуки языка, на котором он разговаривал с другим офицером — всё оказалось в полном по­рядке. Сон изобиловал и мелкими реалистическими деталями. Я скакал галопом сквозь неприятельские линии на большой белой лошади, и во время одной из остановок смёл рукавом со своей одежды несколько её белых шерстинок.

Помню, что этот сон сильно меня заинтересовал, так как со всей очевидностью показал, что во мне есть художник, порой весьма наивный, порой очень тонкий; он работал над этими снами и создал их из того материала, которым я не мог в полной мере воспользоваться в бодрственном состоянии, хотя и владел им. Я обнаружил, что этот художник был чрезвы­чайно многосторонним в своих знаниях, способностях и та­ланте. Он оказался драматургом, постановщиком, декоратором и замечательным актёром-исполнителем. Последнее его каче­ство было, пожалуй, самым удивительным из всех. Оно меня особенно поразило, потому что в бодрственном состоянии я обладал им в ничтожной степени. Я не умел подражать дру­гим, воспроизводить их жесты, движения, не мог повторить характерные слова и фразы даже близких своих знакомых; как не умел воспроизвести акцент и особенности речи. Но в сно­видениях я оказался на всё это способным. Поразительное умение перевоплощаться, которое проявилось у меня в снах, обернулось бы, без сомнения, большим талантом, сумей я вос-

 

пользоваться им в бодрственном состоянии. Я понял, что это особое свойство присуще не только мне. Способность к вопло­щению, к драматизации, к постановке картины, к стилизации" и символизации есть у каждого человека и проявляется в его снах.

Сны, в которых люди видят своих умерших друзей и род­ственников, поражают их воображение именно замечатель­ной способностью к воплощению, скрывающейся в них са­мих. Эта способность проявляется и в бодрственном состоянии, когда человек погружён в самого себя или отдалён от непо­средственного воздействия жизни и привычных ассоциаций.

После своих наблюдений за воплощениями в снах я ничуть не удивился, услышав рассказы о спиритических явлениях: о голосах давно умерших, о «сообщениях» и «советах», исхо­дящих от них и т. п. Можно даже допустить, что, следуя таким советам, люди находили утерянные вещи, связки писем, старые завещания, фамильные драгоценности и зарытые клады. Конечно, большая часть этих рассказов — чистая вы­думка; но иногда, пусть даже очень редко, такие вещи происхо­дят; подобные случаи, несомненно, основаны на способ­ности к воплощению. Такое воплощение — это искусство, хотя и бессознательное, а искусство всегда содержит в себе сильный «магический» элемент, который предполагает новые открытия, новые откровения. Точное и доподлинное воплощение умершего человека нередко оказывается подобной магией. Воплощённый образ не только может в таком случае говорить то, что сознательно или подсознательно известно воспроиз­водящему его человеку, он в состоянии сообщать такие вещи, которые этот человек не знает, которые исходят из самой его природы, из жизни, — иными словами, здесь раскрывается нечто, происходившее в этой жизни и известное только ей.

Мои собственные наблюдения за способностью перевопло­щения не шли далее наблюдений за воспроизведением того, что я когда-то знал, слышал или видел, с очень небольшими дополнениями.

Помню два случая, которые объяснили мне многое, отно­сящееся как к происхождению снов, так и к «спиритическим сообщениям» из потустороннего мира.

Один случай произошёл уже после того, как я занимался проблемой снов, по пути в Индию. За год до того умер мой друг С., с которым я раньше путешествовал по Востоку и с которым собирался поехать в Индию; и сейчас я невольно, особенно в начале пути, думал о нём и чувствовал его отсут­ствие.

И вот дважды — один раз на пароходе в Северном

море, а второй раз в Индии — я отчётливо услышал его голос, как если бы он вступил со мной во внутренний разго­вор. Оба раза он говорил в особой, присущей только ему манере, и говорил то, что мог сказать только он. Всё — его стиль, интонации, манера речи, общение со мной — всё было заключено буквально в несколько фраз.

Оба раза это произошло по совершенно ничтожному поводу; оба раза он шутил со мной в своей обычной манере. Конечно, я ни на мгновение не подумал, что происходит нечто «спиритическое». Очевидно, он был во мне, в моей памяти о нём, и нечто внутри меня воспроизвело его образ, «вопло­тило» его.

Воплощения такого рода иногда случаются во время внут­ренних разговоров с отсутствующими друзьями. В этих разго­ворах воплощённые образы могут сообщить неизвестные нам вещи совершенно так же, как это делают умершие друзья.

Когда речь идёт о людях, которые ещё живы, подобные слу­чаи объясняют телепатией, тогда как «сообщения» умерших объясняют существованием после смерти и возможностью телепатического общения умерших с живыми.

Так обычно и истолковывают эти явления в сочинениях по спиритизму. Очень интересно читать спиритические книги с точки зрения изучения снов. В описаниях спиритических явлений я мог различить разные категории снов: бессозна­тельные и хаотические сны, сны придуманные, драматиче­ские сны и ещё одну очень важную разновидность, которую я назвал бы «подражательными снами». Подражательные сны любопытны во многих отношениях; несмотря на то, что в боль­шинстве случаев материал этих снов вполне очевиден, в состоя­нии бодрствования мы не способны воспользоваться им так искусно, как это бывает во сне. Здесь вновь видна работа «художника»: иногда он выступает в роли постановщика, иног­да — переводчика; иногда — это явный плагиатор, который по-своему изменяет и приписывает себе то, что прочёл или услы­шал.

Явления воплощения также были описаны в научной лите­ратуре, посвящённой спиритизму. С своей книге «Современный спиритизм» Ф. Подмор приводит интересный случай, взятый из «Сообщений Общества психических исследований».

«С. X. Таут, директор Бэклэндского колледжа в Ванкувере, описывает своё участие в спиритических сеансах. Во время сеансов некоторые его участники испытали спазматические судороги кистей, предплечий и другие непроизвольные дви­жения. Сам Таут в таких случаях ощущал сильное желание подражать этим движениям.

Впоследствии он поддавался порой сходному желанию стать чужой личностью. Так, он сыграл роль умершей женщины, матери одного из присутствующих, его приятеля. Таут обнял его и ласкал, как это могла бы сделать его мать; исполненная. роль была признана зрителями за подлинный случай «управ­ления духом».

На другом сеансе Таут, который под воздействием музыки произвёл несколько таких воплощений, был охвачен чувством холода и одиночества, как бы передавшегося ему от недавно покинувшей тело души. Его горе и удручённость были ужасны, и он не рухнул на пол лишь потому, что его поддержали не­сколько других участников сеанса. В тот момент, — про­должает Таут, — один из участников заметил: «Это отец овла­дел им», — и тогда я как бы постиг, кто я такой и кого ищу. Я ощутил боль в лёгких и упал бы, если бы меня не поддер­жали и не уложили осторожно на пол. Когда моя голова коснулась ковра, я почувствовал ужасную боль в лёгких, и дыхание моё прервалось. Я стал делать знаки, чтобы мне положили что-нибудь под голову. Принесли диванную подушку, но её оказалось недостаточно, и мне под голову подложили ещё одну подушку. Я совершенно отчётливо вспоминаю вздох облегчения, который испустил, опускаясь на прохлад­ную подушку, подобно обессилевшему, больному человеку. Но я в определённой степени сознавал свои действия, хотя и не осознавал окружающего. Помню, что видел себя в роли моего умирающего отца, который лежал на смертном одре. Пережива­ние было чрезвычайно любопытным. Я видел его исхудав­шие руки и провалившиеся щёки, снова пережил его пред­смертные минуты, но теперь я был каким-то непонятным обра­зом и самим собой, и отцом с его чувствами и внешним обликом». Мне вспомнился один любопытный случай из этой категории снов с псевдо-авторством; это было, должно быть, лет тридцать назад.

Я проснулся, удерживая в памяти длинную и, как мне ка­залось, очень интересную повесть, которую я, по-видимому, написал во сне. Я помнил её во всех подробностях и решил записать в первую же свободную минуту, как образчик «творческого» сна, но и в расчёте на то, что когда-нибудь могу воспользоваться этой темой, хотя повесть не имела ничего общего с моими обычными сочинениями и по своей теме и стилю резко от них отличалась. Часа через два, когда я принялся её записывать, я обнаружил что-то очень знако­мое; к великому моему изумлению, я понял, что это повесть Поля Бурже, которую я недавно прочёл. Сюжет был любо­пытным образом изменён. Действие, которое в книге Бурже раз-

вёртывалось с одного конца, в моём сне начиналось с другого. Оно происходило в России; все действующие лица носили русские имена, а для усиления русского духа был добавлен новый персонаж. Теперь мне как-то жаль, что я так и не запи­сал этой повести в том виде, в каком воссоздал её во сне. Она, несомненно, содержала в себе м,ного интересного. Прежде всего, она была сочинена с невероятной быстротой. В обычных усло­виях бодрственного состояния переработка чужой повести с со­хранением объёма, перенесением действия в другую страну и добавлением нового персонажа, который появляется почти во всех сценах, потребовала бы, по моим подсчётам, самое малое недельной работы. Во сне же она была проделана без каких-либо затрат времени, не считая времени протекания самого действия.

Эта небывалая быстрота умственной работы во сне неодно­кратно привлекала внимание исследователей; на их наблюде­ния опираются многие неверные выводы.

Хорошо известен один сон, который не раз упоминали, но так по-настоящему и не поняли. Он описан Мори в его книге «Сон и сновидения» и, по мнению Мори, доказывает, что для очень долгого сна достаточно однрго мгновения.

«Я был слегка нездоров и лежал в своей комнате; мать сидела около моей кровати. И вот мне приснилась эпоха Террора. Я присутствовал при сценах убийств; затем я появ­ляюсь перед революционным трибуналом; вижу Робеспьера, Марата, Фукье-Тенвилля и прочие мерзкие фигуры этой ужасной эпохи; спорю с ними; и вот наконец после множе­ства событий, которые я смутно припоминаю, меня предают суду. Суд приговаривает меня к смертной казни. В окруже­нии вопящей толпы меня везут в повозке на площадь Рево­люции; я поднимаюсь на эшафот; палач привязывает меня к ро­ковой доске, толкает её — нож падает, и я чувствую, как моя голова отделяется от тела. Я просыпаюсь, охваченный отчаян­ным страхом — и чувствую на шее прут кровати, который неожиданно отломился и, подобно ножу гильотины, упал мне на шею. Это случилось в одно мгновение, уверяла меня мать; тем не менее, удар прута был воспринят мной как исходная точка сна с целой серией последующих эпизодов. В момент удара в моей голове пронеслись воспоминания об ужасной машине, действие которой так хорошо воспроизвело падение прута из балдахина над кроватью; оно-то и пробудило во мне все образы той ужасной эпохи, символом которой была гильо­тина».

Итак, Мори объясняет свой сон чрезвычайной быстротой работы воображения во сне; по его словам, за какие-то де-

сятые или сотые доли секунды, которые прошли между мо­ментом, когда прут ударил его по шее, и пробуждением, произошло воссоздание всего сна, полного движения и дра­матического действия и длившегося, как будто, довольно долго.

Но объяснение Мори недостаточно и, в сущности, оши­бочно. Мори упускает из виду одно, самое важное обстоятель­ство: в действительности, его сон продолжался несколько доль­ше, чем он думает, возможно, всего на несколько секунд дольше; но для психических процессов это весьма продолжи­тельный промежуток времени. Вместе с тем, его матери пробуж­дение Мори могло показаться мгновенным или очень быстрым.

На самом же деле произошло следующее. Падение прута привело Мори в «состояние полусна», и в этом состоянии главным переживанием был страх. Он боялся проснуться, -боялся объяснить себе, что с ним произошло. Весь его сон н был создан вопросом «Что со мной случилось?» Пауза, неуве­ренность, постепенное исчезновение надежды — очень хорошо выражены в его рассказе. Во сне Мори есть ещё одна очень характерная черта, которую он не заметил: события в нём следовали не в том порядке, в каком он их описывает, а от конца к началу.

В придуманных снах это случается довольно часто и пред­ставляет собой одну из самых любопытных их особенностей; возможно, оно уже было отмечено кем-нибудь в специаль­ной литературе. К несчастью, важность и значение этого свойства не были подчёркнуты, и данная идея не вошла в обиход обычного мышления, хотя способность сна разви­ваться в обратном направлении объясняет очень многое.

Обратное развитие сна означает, что, когда мы просы­паемся, мы просыпаемся в момент начала сна и припоминаем его как качавшийся с этого мгновения, т. е в нормальной последовательности событий. Первым впечатлением Мори было: «Господи, что со мной случилось?» Ответ: «Меня гильоти­нировали». Его воображение тут же рисует картину казни, эшафот, гильотину, палача. После чего возникает вопрос: «Как всё это случилось? Как я попал на эшафот?» И в ответ снова картины — парижские улицы, толпы времён революции, телега, в которой осуждённых везли на эшафот. Новый вопрос с тем же горестным сжатием сердца и чувством чего-то ужасно­го и непоправимого. В ответ появляются картины трибу­нала, фигуры Робеспьера, Марата, сцены убийств, общие картины террора, которые объясняют происшедшее. В это мгновение Мори проснулся — точнее говоря, он открыл глаза. В действительности, он проснулся уже давно, возмож-

но, несколько секунд назад. Но, открыв глаза и вспомнив последний момент своего сна, сцены террора и убийств, он тут же принимается реконструировать сон в уме, начиная с этого мгновения; реконструированный сон развёртывается в обычном порядке, от начала событий к их концу, от сцены в трибу­нале до падения ножа, т. е. до падения прута. Позднее, записывая или рассказывая свой сон, Мори ни на мину­ту не усомнился в том, что видел его именно в таком по­рядке; "иначе говоря, он никогда не представлял себе, что можно увидеть сон в одном порядке событий, а припомнить его в другом. Перед ним возникла ещё одна проблема: как такой длинный и сложный сон смог промелькнуть перед со-знанием за одно мгновение? Ведь он был уверен, что проснулся сразу же; а состояния «полусна» он не запомнил. И вот он объясняет всё невероятной быстротой развития сновидений, тогда как на самом деле для объяснения этого случая необхо­димо понять, во-первых, «состояние полусна»; во-вторых то, что сны могут развиваться в обратном порядке, от конца к началу, а вспоминаться в правильном порядке, от начала к концу.

---

Дата добавления: 2016-01-04; просмотров: 11; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!