Процесс институционализации русской социологии

ГЛАВА ПЕРВАЯ

РУССКАЯ СОЦИОЛОГИЯ:

ТЕОРЕТИКО-МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ

И ИНСТИТУЦИОНАЛИЗАЦИЯ

Социология в Россию проникла с Запада, но быстро стала принимать собственные оригинальные формы и развиваться самостоятельно в собственных национальных культурных традициях и политических условиях. На это обстоятельство с некоторым удивлением указал немецкий философ и социолог Л. Штейн в своем благожелательном обзоре русской социологии XIX в. [С. 18—19]. За период с конца 60-х г. XIX в. до середины 20-х гг. XX в. социология прошла несколько этапов, постепенно достигая когнитивной зрелости, критериями которой являются стремление к теоретико-методологической интеграции, создание эмпирического уровня исследований и успешная институционализация (организация преподавания и научной работы). Все три критерия постоянно стимулируют друг друга. Их конкретная история позволяет уловить национальную и региональную специфику исследовательского процесса и его место, роль в более широком мировом процессе социального познания определенной эпохи. Однако демонстрации этой истории должен предшествовать ответ на вопросы: в каких условиях и под влиянием каких обстоятельств возникла русская социология? Что помогало и что мешало ее развитию?

Причины появления и распространения социологии в России

Возникновение самой социологии, как и суммы вышеперечисленных ее зависимостей, определялось в первую очередь капиталистическим путем развития, на который Россия медленно, но неотвратимо вступала после реформы 1861 г. Этот хронологический рубеж и следует считать началом социологии в России, которая, как и в Западной Европе, возникла в русле позитивистской традиции. Следует сразу отметить, что именно социология (а не литературоведение, философия, история и т. п.) в итоге оказалась той идейной сферой, где позитивизм в России достиг самых больших результатов, причем не только в национальном масштабе, но и в мировом.

Чем же был вызван этот процесс? К началу 60-х годов в русском обществоведении сложилась парадоксальная ситуация. Часть конкретных социальных наук — история, этнография, социальная статистика, юридическая наука и другие — достигли известных успехов, но дальнейшее их развитие требовало глобального методологического осмысления материала. Философия истории 40 —50-х годов (спор между западниками и славянофилами) оказалась парализованной собственными трудностями. В этих условиях возникла междисциплинарная потребность в новой обобщающей общественной науке — социологии.

В 1842 г. Конт выпустил заключительный том "Курса позитивной философии". И через три года мы обнаруживаем первую четкую реакцию на него в России. О необходимости создания в стране новой науки — социологии — заявил талантливый исследователь Валериан Майков (специальный разбор его аргументов и предложений представлен нами в следующей главе).

Особенно помогли реформы 1861 г., когда некоторые запреты на изучение многих общественных проблем, существовавшие для национальных исследователей в эпоху Николая I, были наконец-то сняты [2. Гл. X]. Так, в 1864 г. Н. Серно-Соловьевич (сидящий в тюрьме за антиправительственную деятельность) размышлял о состоянии социальных наук своего времени. Итоги раздумий он сформулировал в виде вопроса, вынесенного в заголовок опубликованной позднее статьи: "Не требует ли нынешнее состояние знаний новой науки", изучающей законы исторического развития и социальной солидарности так же объективно, как естествознание исследует законы природы [3].

Положительные ответы на этот вопрос раздаются в русской печати все чаще и чаще. Послереформенная Россия, при всей противоречивости освобождения крестьян от крепостной зависимости, была во многом отличной от дореформенной России, особенно учитывая важнейшие тенденции развития общества, культуры и базовой, массовой личности. Именно эти тенденции и сформулировали национальные потребности в новой общественной науке — социологии, методику которой при этом предлагали брать у западных авторитетов — Д. Милля, Г. Бокля, Г. Спенсера, но особенно у О. Конта. С середины 60-х годов в русской литературе появляются работы, в которых неоднократно встречается словечко социология, которая, однако, понимается как философия истории "на научной основе". Наиболее показательны сочинения А. П. Щапова, прозванного в России "маленьким Боклем". С конца 60-х годов большая группа исследователей (П. Лавров, Н, Михайловский, А, Стронин, Е. Де Роберти и другие) настойчиво стремится подчеркнуть самостоятельный характер новой науки.

Спор, как называть эту науку — "социальной физикой", "философией истории" или "социологией" был не столь беспредметен, как может сейчас показаться. Один из комментаторов этого процесса отмечал, что, если бы речь шла просто о выборе того или иного названия, то в конечном счете можно было бы согласиться с любым из них или каким-либо другим, но вопрос заключался в ином — в междисциплинарных отношениях, объектах и степени толкования социальной реальности. Говорить о социологии как "философии истории" значило суживать рамки рассматриваемых явлений, так как абстрактное учение об обществе не должно ограничиваться материалом, черпаемым из так называемой истории, ни взятой как объективный процесс жизнедеятельности общества (ибо часть процессов и последствий системы "общество — природа" необходимо также учитывать), ни взятой как субъективный процесс — т. е. в виде исторической науки [4. С. 69]. И это совершенно верно — социология не ограничивалась только материалом исторической науки, но и всех других гуманитарных наук, настаивая на их систематизации. Последнее в ту эпоху совершалось по заветам позитивизма.

"На исходе 60-х годов, — вспоминал крупнейший историограф русской социологии Н. Кареев, — позитивизм и социология вошли в русский умственный обиход" [5. С. 9]. Некоторые из работ этого периода интересуют сейчас только узкого специалиста, скажем, книга органициста А. И. Стронина "История и метод" (1869), другие — и ныне переводятся за границей, переиздаются, подвергаются разнообразным толкованиям, например, выпущенное в том же году сочинение Н. Я. Данилевского "Россия и Европа". Позднее комментаторы вспоминали: "...самая философия истории постепенно превращается в социологию и попадает под влияние позитивизма" [6. С. 89].

Оформление социологии на русской культурной арене имело как гносеологическое значение, связанное с появлением новой формы мысли, так и более широкий социальный смысл. А именно — социология теоретически отражала в самой различной форме требования буржуазной модернизации существующих порядков в России. Известно, что одной из основных особенностей русской общественной жизни тех лет было сохранение в стране пережитков крепостничества. Переплетение нового и старого придавало особую историческую специфику и остроту многим противоречиям страны. "Учреждения старины", густая сеть докапиталистических отношений деформировали и тормозили развитие капитализма не только в области политико-экономических отношений, но и в сфере культуры, в том числе и в социологии.

Хотя далеко не все общественные слои и политические течения в стране были способны поставить правильный диагноз "болезням" России, симптомы болезни ощущали все — от консерваторов до левых радикальных кругов. И все предлагали рецепты и методики лечения, столь же различные, сколь различны были интересы стоящих за ними классовых сил. В частности, позитивистская социология в России с первых ее шагов выступила в качестве идейного оружия кругов, заинтересованных в известном ограничении самодержавия, в разрушении дворянской монополии на высшее образование, государственное управление и т.п.

Идеология громадной части русских социологов — мелкобуржуазный демократизм и либерализм; поэтому в большинстве доминирующих в это время идеологических конфликтов, особенно до революции 1905 г., они выступали оппозиционерами и критиками царского режима. В рамках этой общей ориентации неизбежно были свои оттенки: одни видели негативные аспекты западного капитализма и стремились в утопической форме снять их (Н. Михайловский и другие), другие, напротив, призывали открыто исходить из ценностей буржуазного общества и "пойти на выучку капитализму" (П. Струев и другие). "Именно эта, не просто политическая, но оппозиционно-политическая ангажированность социологии в России составила ее отличительную черту, справедливо пишет Н. Новиков, по сравнению с западноевропейской социологией того времени" [7. С. 12]. Добавим и американской социологии. Но с содержательной стороны между разными национальными вариантами социологии было много общего.

Так, проблема разложения феодального строя и генезиса промышленного капитализма и его культуры становится, как правильно отмечал В. И. Ленин, "главным теоретическим вопросом" в русском обществоведении [8. С. 275]. В сущности, эта жетема была главной для всей западной социологии, выступая в различных концептуальных оформлениях: дихотомия "военно-феодального" и "мирно-индустриального общества" Г. Спенсера, "механической и органической солидарности" Э. Дюркгейма, "общества" и "общности" Ф. Тенниса, этики протестантизма и капитализма М. Вебера.

Русская передовая журналистика выступала с критикой и требованием пересмотра всей деятельности, всех архаических заветов и преданий прошлого. Наука об обществе — социология — многим представлялась тогда наиболее надежным помощником в этом деле. В этих условиях многие буржуазные и мелкобуржуазные идеологи логично обратились к позитивизму, который на первых порах "давал право своим адептам одинаково отрицательно относиться и к догматически-религиозному миросозерцанию, державшему так долго в оковах русскую мысль, и к идеалистической философии" [9. С. 10]. "Авторитету и вере", двум столпам, на которых покоилось сознание того, что крепостное право — учреждение "божественное", было противопоставлено "дело" — скальпель, весы, статистические таблицы. Новое знание открыто объявлялось натуралистическим, позитивистским, или материалистическим. И как таковое оно неизбежно вступало в "борьбу с государством, с официальной народностью, поскольку те искали оправдание и опоры в учении церкви" [10. С 279].

Для становления социологии явно стимулирующим фактором оказалось усложнение социальной структуры русского общества, бурный рост городских сословий, бывших до реформы почти незаметными группами на фоне крестьянства и дворянства. "Одному Штольцу 40-х годов после реформы, — указывал отечественный социолог А. А. Исаев, — соответствовали уже 5-10 Штольцев с русскими и нерусскими именами" [11. С. 36-37]. Капитализм увеличил и сложно дифференцировал состав населения города, создал массу новых профессий, способствовал повиданной ранее постоянной мобильности населения, ломке старых культурных стандартов. Вся совокупность этих изменений вызвала в различных слоях русского общества (особенно у быстро растущей интеллигенции) жадный интерес к социальным проблемам. Кстати, Россия не только подарила миру термин “интеллигенция", но и первые теоретические формы самосознания этого слоя, вырастающего на разработке ряда социологических проблем — роли интеллигенции в общественных процессах, идей общественного долга, соотношения "толпы и героя".

Уже первые историки русской социологии, как отечественные, так и зарубежные (Н. Кареев, О. Лурьев, Ю. Геккер), верно заметили, что главные теоретические достижения социологической мысли в России были одновременно ответом на вопрос: "Что считать наиболее важным для блага народа?" Свое стремление помочь угнетенному народу (часто беспомощное) русские интеллигенты переносили в писательскую и исследовательскую деятельность, не очень их разграничивая. Отсюда публицистичность социологической литературы в России, ее подчеркнули гуманистическая ориентация, совпадающая с литературной ориентацией на страдающего человека, хотя в итоге не обошлось и без "веховского" высмеивания этой линии, и сциентистского отрицания ее. В свою очередь русская реалистическая литература конца XIX в. жадно впитывала социальную проблематику, так что отнюдь не преувеличением звучат слова Г. В. Плеханова: "У художника Горького и у покойного художника Г. Успенского может многому научиться самый ученый социолог" [12. С. 17].

Взаимодействие художественной литературы (особенно публицистики) и социологии — важная тема, требующая самостоятельного рассмотрения. Укажем здесь только на то, что имена Спенсера, Конта, Михайловского и других социологов, их высказывания, названия трактатов и систем столь обильно замелькали в устах литературных героев и в авторской характеристике их, что это обстоятельство обратило невольное внимание литературных пародистов [13. С. 850]. В одном из произведений А. Чехова даже появился лакей — страстный любитель чтения, читающий все подряд от вывесок лавок до сочинений... О. Конта.

Одновременно действию отмеченных факторов мешали (иногда в существенной степени) многие патриархально-традиционные элементы старого общества и культуры. Прежде всего, следует упомянуть долгую вражду с царской администрацией. Боязнь мертвящего воздействия последней на социальную науку — общая черта психологии русских научных кругов. Вспомним хотя бы "высочайшие" решения Павла I и Николая I, запрещавшие официальное использование терминов "общество", "революция" и "прогресс". В пору крепостного права верхи сознательно вытравляли из печати любые возможности обсуждения социально-политических проблем, предлагая общественному мнению затяжные толки о том, быть или не быть на будущий год итальянской опере в Петербурге. После реформы возникают и растут социальные слои, с мнением которых приходилось считаться: соответственно этому меняются формы самого "ответа"[1]. Причем дело, конечно, не в простом ограничении научного лексикона (хотя и это весьма показательно!), а в том, что абсолютизм и православный провиденциализм были преградой объективному рассмотрению социальных проблем. Вот один отличный пример.

В "Русском деле" (1866, №33) была опубликована анонимная статья с выразительным заголовком "Самодержавие по-ученому..." Автор злобно нападал на "крамольный позитивизм", по которому русский государственный строй объявлялся лишь... "стадией мирового развития государственности", и, следовательно, преходящим состоянием общества. Далее следовал провокационный вопрос: "Да разве можно подобную дичь читать с государственной кафедры?". Ответ на этот вопрос предлагалось искать уже другим "государственным" учреждениям.

Сопротивление со стороны титулованной рутины любым научным нововведениям, учебным программам и планам превращало, как признавались различные исследователи, иногда даже довольно невинные явления (чтение книжек не только по социологии или политической экономии, но даже по бактериологии, гигиене, санитарии и биологии) в дело... политики, в процесс полулегальный. Не только студент, но и уже сложившийся ученый не был застрахован от доносов, нелепого контроля, всевозможных внешних помех в исследованиях и процессе обучения. «Жуткое чувство испытывает тот, кому приходится заниматься историей науки в России, — говорил академик С. Ф. Ольденпург, — длинные ряды "первых" томов, "первых" выпусков, которые никогда не имели преемников; широкие замыслы, как бы остывшие на полуслове, груды ненапечатанных, полузаконченных рукописей. Громадное кладбище неосуществленных начинаний, несбывшихся мечтаний...» [15. С. 97].

В этой ситуации подавляющая часть русских социологов так или иначе была жертвой полицейского пресса. Это другая особенность нашей социологии, отличающая ее от западной. Ссылки, вынужденная эмиграция, тюрьма, увольнения, грозные предупреждения и т. п. — вот вехи биографии А. Щапова, Л. Оболенского, Я. Новикова, П. Лаврова, М. Ковалевского, Л. Петражицкого, Л. Мечникова, С. Южакова, Н. Стронина, Е. Де Роберти, Б. Кистяковского, П. Сорокина. А ведь многие из них были людьми далеко не радикальных настроений.

Весьма характерный в этом отношении случай произошел с известным органицистом П. Лилиенфельдом, опубликовавшем, кстати, свой фундаментальный труд на русском языке раньше "Принципов социологии" Г. Спенсера. Он издал первый том "Мысли о социальной науке будущего" под криптонимом П...Л. Царская администрация сделала сколь решительный, столь же и безграмотный вывод: это, мол, сочинения народника П. Лаврова — и оно было запрещено. Был издан приказ об изъятии книги из общественных библиотек. И сенатор Лилиенфельд, в это же время губернатор Курляндии, вынужден был выполнить распоряжение и изъять собственное сочинение за мнимую крамолу и издавать последующие тома в Германии.

Другим отрицательным фактором в распространении и оформлении социологии явились предрассудки некоторых ученых в отношении новой дисциплины, особенно в старых университетских разделах гуманитарной науки: истории, государствоведение и т. д. Как правило, их отношение к социологии варьирует от безразличии до откровенной враждебности. Недоброжелательство ломалось очень медленно. И только в первое десятилетие XX в. междисциплинарные отношения резко изменились. Началось повсеместное признание социологии, и постепенно социологическая точка зрения стала широко использоваться в истории, правоведении, политической экономии, психологии, этнографии именно как новая плодотворная теоретическая перспектива в сравнении с традиционными подходами [16. С. 388 — 389].

В качестве особого сильнодействующего момента в интересующем нас процессе следует отметить влияние русского философского идеализма (предвосхитившего многие идеи "антипозитивистской реакции"): Философия истории (культуры) чаще всего на религиозной основе рассматривалась русскими идеалистами (Вл. Соловьев[2], Б. Чичерин, Н. Данилевский, Н. Бердяев, С. Франк — самые крупные фигуры этого типа) как единственно правомерная в сфере социального анализа.

Отрицая законы общественного развития, считая, что каждую данную минуту "все эти законы могут быть выброшены вокно доброй волей людей", и веря, что час доброй воли наступит, религиозные мыслители (особенно Соловьев) не нуждались в науке, которая убеждала, что "добрая воля" вступает в свои права "вынуждаемая к тому кнутом необходимости [8. С. 381]. Религиозных мыслителей раздражала контовская традиция, объявляющая социологию не только вершиной и синтезом всех прочих социальных наук, но и своего рода "социальной", светской религией. Характерные признания можно обнаружить в книгах русского богослова и сторонника христианской социологии П. Линицкого [18. С. 57, 58, 111, 207].

Однако, несмотря на действие негативных факторов, социология в России возникла и стала развиваться. Как же протекал этот процесс?

Процесс институционализации русской социологии

Для историка и социолога науки процесс институционализации интересен в ряде отношений. Прежде всего он наглядно фиксирует результативность научной деятельности, рост профессиональной культуры, междисциплинарную дифференциацию, изменение интеллектуальных традиций. Иногда этот процесс довольно непосредственно влияет на создание идей, но гораздо чаще и в большем размере он способствует отбору, закреплению идей, обеспечивая преимущества одним из них в сравнении с другими. Поэтому рассмотрение институционализации позволяет зафиксировать тонкие изменения ее значения в иерархии общепризнанных ценностей, соответствующее признание со стороны общества (массовая публика, широкие научные круги, институты образования, отношения с властью и т. п.).

Рассмотрим теперь, как конкретно протекал процесс институционализации русской социологии на каждом из трех уровней: 1) динамика научных публикаций и статус социологии в массовом сознании; 2) социология и системы образования; 3) социология и специализированные научные организации. Существуют ли какие-либо зависимости между ними, и если да, то какие именно?

Самый общий взгляд на работы разбираемого периода позволяет выделить группу четко очерченных особенностей. Прежде всего, бросается в глаза рост количества публикаций (статьи, брошюры и книги) по социологии (по десятилетиям): 1861 — 1870гг. - 141; 1871-1880 гг. - 153; 1880-1890 гг. - 158; 1891-1900 гг. - 380; 1901-1910 гг. - 1183; 1911-1920 гг. - 780.

В 1897 г. вышел первый учебный обзор по социологии на русском языке (Н. Кареев "Введение в изучение социологии"), в его библиографии русским авторам принадлежало 260 работ из 880. Но фактически список Кареева был далеко неполон: отечественных социологических исследований к тому времени было значительно больше.

Одновременно мы видим большую и довольно оперативную работу по переводам, рецензированию и обзорам западной социологической литературы. Практически все сколько-нибудь интересные западноевропейские и американские авторы (Конт, Уорд, Гиддингс, Гумплович, Спенсер, Теннис, Зиммель, Вебер, Дюркгейм и многие другие) переведены на русский язык и прокомментированы со знанием дела. Кроме того, к началу XX в. расширяется география публикаций по социологии: они все чаще появляются в периферийных городах, вдалеке от традиционных научных центров. Однако периодические издания, в которых сотрудничали отечественные социологи ("Вестник Европы", "Современный мир", "Русское богатство", "Русская мысль" и др.), публиковали социологические материалы нерегулярно. Лишь "Вестник знания" и "Вестник психологии" имели более или менее постоянную рубрику "Социология".

Одновременно русские авторы были постоянными сотрудниками в профессиональных западных журналах ("Международное обозрение социологии" — редактор Р. Вормс, "Ежегодник социологии" — редактор Э. Дюркгейм) и даже оказывали им материальную помощь.

С начала XX в. картина существенно меняется. Если раньше массовая печать довольно часто отождествляла понятия "социология", "социальная жизнь" и даже "социализм", то теперь в сознании широких кругов социология прочно ассоциируется с наукой, ее главные задачи и приемы работы принимаются в целом правильно. Это зафиксировали исследования читательских вкусов, где фигурировали вопросы типа: "Какая наука больше всего Вас интересует и почему". Так, в 1902 г. естественные науки были названы любимыми в 321 ответе столичной молодежи из 933, общественные науки выбрали 450 человек, в том числе философию — 152, историю — 103, психологию — 56 и социологию — 129. Красноречивы объяснения: "Главным образом интересуюсь социологией как наукой, отвечающей на самые жизненные вопросы", дающей "возможность разобраться в общественных положениях и отношениях", убеждающей, что "общественная жизнь подчинена определенным законам" и т. п. [20. С. 194-196].

Следует в связи с этим интересом к социологии в массовом сознании отметить попытку С. Гальперина создать специальный альманах по типу "Ежегодников" Дюркгейма. Ему удалось выпустить только два довольно подробных обзора мировой социологии за 1901 — 1902 гг. [21]. О необходимости профессионального журнала продолжают говорить многие известные русские социологи тех лет — Ковалевский, Де Роберти, Сорокин и другие. Своеобразной прелюдией такого журнала послужили подготовленные ими четыре сборника "Новые идеи в социологии" 1(1913 — 1914 гг.), дальнейший выпуск которых (как и многие другие начинания в социологии) оборвала первая мировая Война. Что касается преподавания социологии, то оно с конца 70-х - начала 80-х гг. XIX в. осуществлялось эпизодически в качестве необязательного спецкурса лишь в нескольких городах — в столице (в Университете и иногда в Политехническом институте), Москве, Варшаве и реже в Харькове. Чаще всего социологические материалы более или менее органично вкрапливались в курсы по методологии истории (Н. Кареев, А. Лаппо-Данилевский), истории политико-экономических учений и в философию права (М. Ковалевский, В. Хвостов, Н. Коркунов).

Неоднократные ходатайства ряда факультетов столичного и московского университетов о создании профессиональной кафедры или факультета оказывались безуспешными, наталкивались на категорический отказ министерства Просвещения, считавшего, что преподавание социологии только "компрометирует любое учебное заведение" в стране. Сановные бюрократы зубоскалили по поводу самого термина — социология, переиначивая его на свой лад "блажьлогия". Между тем, массовый интерес к теоретическим и эмпирическим аспектам этой науки в порядке самообразования резко оживился в начале 90-х годов. Ряд ученых Москвы и Петербурга решили удовлетворить этот запрос.

В 1896 г. в Москве была издана "Книга о книгах", а в столице в "Историческом обозрении" (кн. VIII) появилась аналогичная работа, программу самообразования по социологии подготовил в ней Н. Кареев. Московский вариант (автор — И. Янжул и другие) оказался не совсем удачным. Общая социология в нем представлена в рубрике "Этнография", частные социологические материалы разбросаны по разным отделам, имена многих, уже известных к этому времени социологов проигнорированы. Попытка Кареева, всегда внимательно следившего за достижениями отечественной и зарубежной мысли, была более фундаментальной. Он положил в основу программы проблемный подход.

Главные проблемы социологии, согласно Карееву, таковы: социология как наука, научный и этический элемент в ней, отношения социологии с другими общественными науками, а также с биологией и психологией, экономический аспект общества, социальная структура, прогресс как сущность исторического процесса и роль личности в истории. Научно-исследовательская работа самого Кареева за предыдущее десятилетие была как раз посвящена этим проблемам. С 1891 г. он предпринял попытку изложения в столичном университете этих же социологических проблем с "историко-критической точки зрения". Он признавался — "эти вопросы, сильно занимающие учащуюся молодежь, трактуются в многочисленных социологических книгах, журнальных статьях, частных беседах", и университет не должен их чураться, тем более что, будучи необязательным, этот курс постоянно собирал слушателей-студентов самых разных факультетов [22. С. XII].

Таким образом, программа Кареева выступала общеобразовательным руководством для ориентировки в существующей разноплановой социологической литературе. Общественность к его программе относилась двойственно — с одной стороны, столичный отдел содействия самообразованию издал и позднее переиздал его в расширенном виде как "Программу чтения для самообразования", в виду ее успеха среди молодой интеллигенции, а с другой — его соратник по субъективной школе С. Южаков указал на "неполноту" его программы, преобладание в ней терминов философско-исторического характера за счет сугубо социологических [23. С. 88-90].

Далее Южаков сам предложил собственную учебную программу по социологии. Начинает он с места социологии в обществоведении, называет 26 конкретных социальных наук (этнография, антропология, палеонтология, статистика, демография, историческая география и др.) и шесть абстрактных — эстетика, граждановедение, этика, лингвистика, политическая экономия и социология. Главное методологическое отличие социологии от общественных наук состоит в использовании следующих приемов:

1. Широкой дедукции из философии, которая служит основным для изысканий (релятивизм и механистичность Конта, мистицизм и органицизм Спенсера; материализм и диалектика Маркса и др.).

2. Раскрытие конкретной формы проявления общих универсальных законов в частной общественной жизни. Проверка этих дедукций эмпирическим путем на исторических, этнографических, статистических материалах.

3. Если получается некий остаток, неподдающийся философскому истолкованию, то его подвергают индуктивному исследованию с привлечением материалов других социальных наук в лоно социологии. Последняя венчает собою исполинское построение этих наук, для знакомства с нею нет непременной надобности, по Южакову, изучать всю эту систему наук, подразделы ее и связи между ними основательно, но иметь понятия об абстрактных науках необходимо также как и общее знакомство с конкретными. Он советует делать это параллельно с изучением социологии. Как видим, перед нами контовский вариант толкования предмета социологии, популярный среди русских позитивистов разных теоретических ориентации[3]. Далее Южаков предлагает классификацию основных направлений в социологии той поры — контизм, органицизм, марксизм и психологическая школа, дает практические рекомендации новичку при знакомстве с работами общего характера, вводящих в каждое из направлений что, в каком порядке и соотношении надо читать. Здесь обнаруживается проблемно-тематический подход, состоящий из 12 тем: 1) определение социологии, ее задачи и место среди общественных наук; 2) и 3) проявление единства в общем строении и развитии универсальных законов и законов органической жизни; 4) определение личности, ее две стороны — "индивидуализация" и "активность" (деятельность); 5), 6), 7) посвящены классификации, определению культуры как высшего воплощения "активности" личности; 8) социальная морфология, классификация социальных общностей; 9), 10) историческая и географическая среда; 11) прогресс; 12) социологические методы. По этим проблемам дается переводная и представляемая отечественная литература, указываются наименее разработанные проблемы [23. С. 60-76].

Статья Южакова была учтена Кареевым в его последующем известном исследовании "Введение в изучение социологии", неоднократно переиздаваемой позднее развернутой программе изучения социологии. Она была задумана одновременно и как учебник, руководство, модель преподавания социологии, и как оригинальное историко-критическое исследование главнейших направлений в социологии тех лет. С нее началась "русская традиция" историографии социологии, включающая в себя со временем исследования крупнейших социологов — М. Ковалевского, В. Хвостова, К. Тахтарева, П. Сорокина, Н. Тимашева и других (26).

Вслед за Южаковым Кареев историзирует вопрос происхождения социологии, выясняет междисциплинарные отношения ее, дает энергично написанные очерки основных направлений (добавляя сюда социал-дарвинизм), обращает пристальное внимание на социологическую методологию (гипотетическое и фактическое, роль предсказания, объективизм и субъективизм) и заключает обзором современного состояния социологической науки, необходимостью институционализации ее, особенно преподавания. Что касается онтологических проблем в социологии, то пни ограничены только двумя — личностью и прогрессом. Венчает книгу уникальная социологическая библиография на русском и других языках, которая была выпущена и отдельной брошюрой. Ничего подобного не было еще в мировой социологической литературе. Разумеется, цели этой библиографии отнюдь не ограничивались самообразованием, они имели важное стимулирующее значение для научно-исследовательской работы.

Поясним это чуть подробнее. Помогали ли подобные программы ознакомлению с социологией начинающим читателям? Конечно, помогали, хотя и неизбежно представляли известные неудобства и трудности в виду явной тенденциозности авторов. Так, Южаков назвал К. Маркса "крупным и оригинальным умом", но в рекомендованной литературе ссылок на него не дал. Больше в этих попытках было теоретического резона.

Во-первых, современному историку социологии отчетливо видны отличия во взглядах представителей одного направления и даже одной школы — Южакова и Кареева. Это важный дополнительный историографический материал. И, во-вторых, эти программы способствовали дальнейшему развитию самой социологии, росту ее самосознания, ограничению от других родственных наук, четкой постановке ряда отдельных ее вопросов. Ссылки в последующих научных монографиях и статьях на эту работу Кареева стали обычным делом. Но преподавание социологии в учебных заведениях страны по-прежнему оставалось под запретом. Недосказанное на родине приходилось договаривать, доисследовать за границей. Под словами Л. Мечникова: "Чтобы воспользоваться правом говорить, мне нужно было оставить родину", — могли бы подписаться М. Ковалевский, Е. До Роберти, П. Кропоткин, П. Лавров, Я. Новиков и другие. Многие русские социологи преподавали в западноевропейских университетах, учились там же, печатались и приобретали учение степени.

Более благоприятные условия для пропаганды и преподавания социологии на Западе привели к тому, что М. Ковалевский, воспользовавшись открытием в Париже всемирной промышленной выставки и массовым посещением ее русскими, создал летом 1901 г. Русскую высшую школу общественных наук, которую справедливо оценили как первую модель "социологического факультета" в Европе. Какова же роль Школы в формировании и развитии русской социологической науки?

С конца XIX в. для многих ученых стала очевидной неплодотворность диспропорции между социальными дисциплинами, узаконенными в системе высшего образования, и социологией, достигшей к тому времени известных научных успехов, но не вошедшей еще в учебные программы. Ряд западных социологов уже с середины 80-х годов заявил о необходимости создания университетской кафедры и даже особого социологического факультета. Первым был Е. Де Грееф, который во "Введении в социологию" (1886 г.) доказывал эту необходимость. Через два года он возглавил кафедру социологии в Новом брюссельском университете и привлек к работе на ней и русских — М. Ковалевского, Е. Де Роберти, К. Тахтарева. С 1894—1896 гг. целая серия университетских курсов, социологических семинаров и коллегий открывается во Франции (Э. Дюркгейм, Л. Дюги, М. Бернес, Р. Вормс, Г. Тард), США (Ф. Гиддингс, Л. Уорд), Германии (Ф. Теннис, В. Зомбарт, Г. Зиммель) и других странах.

Однако чтение курсов было довольно бессистемным, поражал и разнобой точек зрения и разное толкование терминов, складывались напряженные отношения с традиционными университетскими курсами социальных наук. Русская высшая школа общественных наук попыталась предложить свой, для того времени передовой вариант решения проблемы преподавания новой науки, который еще не имел аналога в мировой науке и системе высшего образования.

Начиная с первого года (а Школа просуществовала пять лет), ее учебные программы, которые менялись лишь в деталях, "объединяли в одно целое многие научные дисциплины, преподаваемые с давних времен, в ущерб единству общественного знания, по трем совершенно обособленным до сих пор друг от друга факультетам: философскому, юридическому и историко-филологическому" [27. С. 230].

В этой связи главную колею обучения в школе составила именно социология и, что особенно важно, — ее применение к экономическим, политическим и духовным проблемам России". Но ввиду того, что социология как абстрактная наука еще не сложилась, писал Ковалевский (он не был в этом вопросе согласен с Южаковым), и в ней идет борьба односторонних подходов, между тем в конкретных социальных науках — этнографии, истории семьи, государства, права и религии — даже эти односторонние принципы приносят прочные успехи, то общая социология "будет преподаваться более с точки ее метода и научных задач", чем догматического изложения той или иной доктрины [28; 29. С. 179]. Журнал "Вестник знания" стал регулярно печать расписание лекций Школы, ее устав, статистические отчеты об учащихся и пропагандировать работы ее профессоров.

Главные систематические курсы были посвящены философским и методологическим основам естественных и общественных наук (Е. Де Роберти), истории социологии (Н. Кареев, Ковалевский), междисциплинарным отношениям социологии и других наук (Г. Тард). Одновременно читалось большое количество небольших спецкурсов и отдельных лекций по истории хозяйства, семьи, права, искусства, морали и религии с социологической точки зрения (В. Чернов, Н. Кареев, П. Милюков, А. Исаев, М. Туган-Барановский, П. Струве и другие). Практические занятия были посвящены следующим темам: 1. Земство и история самоуправления в России; 2. Экономический и технический прогресс; 3. Рабочий класс и крестьянство. Школа успела выпустить ряд сборников, по которым можно судить о месте социологии в ее общей программе, главных социологических темах и кадров [30]. Предполагалась (для наиболее способных слушателей) подготовка диссертаций по социологии и защита их послетрех лет обучения.

Школа в лице ее создателей — М. Ковалевского, Е. Де Роберти и Ю. Гамбарова поставила ряд академических задач. Главными из них, по словам Ковалевского, были следующие: обычно русские стремились получить образование в Германии, где социальные науки преподавались весьма основательно, но необходимо "изучить социологию в самой стране, где последняя зародилась". "Все мы более или менее были учениками этих учителей ...большинство из нас примыкает к позитивной философии Огюста Конта" [28. С. 175]. Школа должна была далее развивать эту научную традицию. Другая задача — знакомство зарубежных ученых с капитальными проблемами, которые волнуют русское общество, с тем, что делается русскими мыслителями области социальных исследований, выяснение степени применимости западных научных разработок в русской действительности.

Как же строилось обучение в этой необычной Школе, каков был состав слушателей и преподавателей? Обучение в Школе было фактически бесплатным, все расходы взяли на себя ее устроители, прием — свободный, вне зависимости от вероисповедания, полученного образования, сословной и этнической принадлежности. Относительно общего количества слушателей (особенно в первый год обучения) в русской печати приводились несколько разноречивые цифры, частично это связывалось тем, что по мере популярности Школы ее состав постоянно пополнялся русскими студентами, получавшими образование различных институтах и университетах Франции. Но в целом за все время существования Школы ее курсы прослушало боле двух тысяч человек. Однако Школа не выдавала диплома, позволяющего делать карьеру в России, где в кругах, причастных к высшему образованию, социологию категорически не пускали в круг академических дисциплин. Главные ценностные ориентации слушателей Школы, неоднократно подчеркивала пресса тех лет, были связаны только с любовью к гуманитарному знанию, неудовлетворением постановкой этих вопросов в обычных учебных заведениях, желанием узнать самые "свежие" социологические идеи, получить новейшие навыки исследовательской работы [28. С. 167-168; 31. С. 185-191; С. 143].

Возглавлял Школу Совет профессоров ("высший штат преподавателей в России", по аттестации Ковалевского), в соответствии с французским законодательством в совете были и три француза (один из них — Е. Дельбе, душеприказчик Конта и друг Ковалевского, всячески помогал школе). Кроме того, был создан Попечительский комитет, который как бы гарантировал правительству лояльность и академический характер учреждения. Возглавляли этот комитет представители европейской культуры и науки — Э. Золя, Ф. Олар, Ш. Сеньобос, Р. Вормс, В. Анри, А, Леви-Брюль, А. Фулье, Г. Тард, Г. Де Грееф и другие, многие из которых также преподавали в Школе.

В идеологическом отношении руководство Школы, постоянно подчеркивающее чисто академический характер обучения, стояло на откровенных либеральных позициях, противопоставления просвещения политической борьбе, реформ — революции и террору. Красноречив в этой связи лозунг Ковалевского: "Лекции всегда лучше и эффективнее, чем бомбы". Бывали случаи, когда радикально настроенные слушатели мечтали об единых совместно с профессорами акциях протеста напротив русского посольства в Париже. Ковалевский старался с юмором погасить молодежный задор. Отсюда и своеобразный нарочито подчеркиваемый идейный нейтралитет: для чтения лекций приглашались представители разных идеологических течений — кадеты, эсеры,народники (Н. Кареев, П. Струве, В. Чернов) и марксисты (В. И. Ленин, В. Г. Плеханов). Но, конечно, в целом Школа была сторонницей буржуазных свобод и капиталистического обновления самодержавной России. Ковалевский, Де Роберти и другие были типичными "блудными сыновьями" дворянства. И неслучайно, историк-позитивист А. Трачевский, обращаясь к слушателям Школы в 1905 г., прямо указывал на связь Школы с русской буржуазной революцией. Школа возникла как протест против "гнусного политического классицизма гг. Катковых и Леонтьевых". Мы, продолжал он, "старались подготовить новую Россию. Среди будущих государственных думцев мелькают имена прямых учеников ваших преподавателей, не говоря уже о тех, которые воспитывались на их книгах" [33. С. 57-60].

Деятельность Школы была замечена и отечественной печатью ("лучшая часть московской, петербургской и провинциальной печати, — вспоминал один из первых слушателей Школы, - приветствовала ее"), и царской администрацией [32. 1421. По личной оценке Николая II, деятельность Школы была признана "вредной". Поэтому в конце 1905 г. предпринимались полицейские акции, в результате которых Школа была закрыта, а ее основателям настоятельно рекомендовано вернуться на родину под страхом лишения русского подданства. Впрочем, уже с момента возникновения Школы парижский префект полиции постоянно докучал Ковалевскому на предмет то программы, то лекторов. Вероятно, тут сказались международная полицейская солидарность и зуд «досмотра и запрещения», который мучил отечественного архи-цербера Д. Ф. Трепова, навязчиво мечтавшего закрыть Школу, передавался и ему.

Итак, Школу закрыли. Каковы же итоги ее деятельности а связи с интересующей нас темой? Есть ли основание считать оправдавшимся предсказание одного из наблюдателей тех лет:, "Школа займет видную страницу в истории развития русского общественного самосознания" [29. С. 181]. Да, есть, и вот почему. Во-первых, некоторые учебные курсы школы стали темами дальнейшей научной деятельности Кареева, Де Роберти, Чернова, Ковалевского, Тахтарева и обогатили содержание русской социологии. Во-вторых, школа явно способствовала пробуждению интереса к социологической науке в разных кругах русского общества, в том числе и среди рабочих, составивших почти пятую часть первого набора слушателей (кстати, среди слушателей этого типа был известный в 20-е годы русский социолог труда А. Гастев); вызвала она пристальное внимание к русской науке и в европейских странах. И, в-третьих, она позднее привела к созданию целой серии социологических организаций — кафедр, кружков и ассоциаций, которые в своей деятельности открыто опирались на ее опыт и практику — учебную; и исследовательскую. На этот последний момент хотелось бы обратить особое внимание.

Популярный русский деятель в области народного образования А. Л. Шанявский, с интересом следивший за деятельностью Школы, обратился к ее организаторам с просьбой взять на себя руководство подобной школой в Москве. После провала этого проекта Ковалевский и Де Роберти (к ним присоединился В. Бехтерев) задумали создание в столице частного института (по типу Нового университета в Брюсселе и Парижской школы) с кафедрой по общей социологии. Однако чиновники из министерства Просвещения заупрямились, потребовалось вмешательство самого императора, прекрасно понимавшего, что удобнее контролировать подобную школу, когда она будет под боком, а не в далеком Париже.

В 1907 г., по просьбе В. Бехтерева, издатель П. Сойкин пожертвовал значительные средства на строительство в Петербурге нового института. В 1908 г. был открыт частный Психоневрологический институт, провозгласивший своею целью комплексное изучение человека, построенное на органическом сотрудничестве естественнонаучных и социальных дисциплин, с социологической кафедрой, возглавленной профессорами М. Ковалевским, Е. Де Роберти и позднее ассистентами П. Соромным, К. Тахтаревым [34. С. 439-444].

На первых порах институт существовал на основе благотворительских пожертвований, вечеров и т.п. Принимались студенты, как и в парижскую школу, вне зависимости от национальной и сословной принадлежности, бедным студентам даже обеспечивали бесплатные завтраки. Но вскоре пришлось ввести, хотя и небольшую, плату за обучение. Демократический характер учреждения и академическая атмосфера (многие русские профессора — например, Е. Тарле — считали за честь прочить там лекции) делали институт весьма популярным учреждением в стране. С 1908 по 1916 гг. он воспитал более 6 тысяч выпускников и сразу же попал под полицейский контроль [35. С. 346].

В научном отношении и руководители нового института, и его профессора продолжали реализацию социологической программы парижской школы, которая осталась образцом организации преподавания социологии в те годы.

Кафедра провела большую работу по составлению учебных курсов социологии, реферированию и рецензированию многих отечественных и особенно западных работ, подготовила сборки "Новые идеи в социологии" и серию "Родоначальники позитивизма". Ковалевский обобщил свои лекционные курсы в 2-х мной работе "Социология" (СПб., 1910); Тахтарев — в работе "Социология как наука" (Пг., 1915); Сорокин — в "Общедоступном учебнике социологии" (Ярославль, 1921). Вслед за этим учреждением и по тому же образцу были открыты Лесгафтовские курсы, на которых читались лекции по социологии.

На рубеже двух веков в ряде университетов были созданы студенческие кружки, которые функционировали в течение долгих лет. На них часто рассматривались социологические проблемы. Некоторые члены кружков Лаппо-Данилевского, Петражицкого, Туган-Барановского, Рейснера позднее стали авторами самостоятельных работ.

После Февральской революции управление образованием претерпевает буржуазные новации и процесс вхождения социологии в образовательные системы становится все более интенсивным — вводятся научные степени по социологии, образуются новые кафедры в Петроградском и Ярославском университетах. Постепенно появляются секции, союзы и ассоциации по изучению общественных наук в университетах Казани (С Форфоровский, Н. Кочергин, Н. Первушин, П. Кругляков, С Ушаков и другие), Томска (С. Солнцев, Г. Иосифов, М. Михайловский), Владивостока (М. Ершов, Н. Кохановский). Публикуются первые официальные учебники (Т. Фаддеева, Н. Кочерги на, П. Сорокина и других).

Наконец, в 1920 г. в Петроградском государственном университете был основан первый в России факультет общественных наук с социологической кафедрой во главе с П. Сорокиным, которая, по его замыслу, должна была сочетать преподавательскую и широкую научно-исследовательскую деятельность как эмпирического, так и теоретического порядка.

Рассмотренные уровни институционализации необходим сопоставить с еще одним уровнем — специализированными научными обществами, ассоциациями. В конце прошлого века единственной социологической организацией, в работе которой русские исследователи принимали участие, был Международный институт социологии, созданный Борисом в 1894 г. Три русских социолога — Лилиенфельд, Ковалевский и Сорокин — в разное время были избраны президентами института, а Л. Петражицкий — вице-президентом. Кроме того, Новиков, Де Роберти и Ковалевский являлись активными членами "Общества социологии" в Париже.

В 1911 г. при Московском университете было создано "Научное общество имени А. И. Чупрова для разработки общественных наук", на заседаниях которого неоднократно обсуждались социологические проблемы и теории, отечественные и зарубежные (так, содержательному анализу членами общества была подвергнута в 1915 г. концепция Тейлора). В 1912 г. при "Историческом обществе Санкт-Петербургского университета" была открыта социологическая секция. В 1913 г. по инициативе неокантианца В. Хвостова был создан на основе общественных фондов "Московский научный институт" с отделением социальных наук — "прикладной социологии" и позднее — "социальной психологии". Сотрудники этого отделения планировали изучать психологические аспекты производственной деятельности (на русский язык ими была переведена интересная книга немецкого социолога и психолога Т. Мюнстенберга "Психология и экономическая жизнь"), установили контакты с "Рабочим музеем", который собрал при университете всю русскую и западную литературу по этой проблеме. И главное — подготовили анкетное исследование по "психологии кооперативов", включающее 45 опросов по мотивам трудовой деятельности, ее организации, отличия от объективно-формальных производственных групп (бригада, цех и т.п.).

Весной 1916 г. состоялось учреждение "Русского социологического общества им. М. М. Ковалевского", объединившего практически всех видных представителей общественных наук (более 70). Согласно уставу, в его задачу входила академическая разработка вопросов социологии и их пропаганда. Однако полярные теоретические интересы членов общества, трудные обстоятельства военного, а затем революционного времени не позволили этой организации сколько-нибудь значительно реализовать свои планы. Фактически после первых собраний, на которых было заслушано лишь несколько докладов, оно перестало функционировать, несмотря на энергичные усилия ряда членов бюро — Тахтарева, Сорокина и председателя Лаппо-Данилевского.

Очень важную роль в анализируемом процессе занимало следующее обстоятельство: в первые десятилетия XX в. теоретики различных направлений, как неокантианцы (Хвостов, Кистяковский), так и неопозитивисты (Тахтарев, Сорокин) осознают необходимость непосредственного наблюдения, анкетирования, опросов, экспериментов и количественных методов в социологии. Проведение столь комплексных и громоздких, но совершенно необходимых работ было явно не по силам кабинетному мыслителю старого типа. "Эмпирические" шаги социологии вызвали к жизни учреждения и институты, в каждом из которых исследовательская работа велась коллективом ученых, по определенному плану. "Такие социологические лаборатории, — отмечал Хвостов, — в наше время еще только зарождаются, но от их успеха зависит в значительной степени вся будущность социологической науки" [36. С. 69]. В эти же годы создается "Лаборатория по коллективной рефлексологии" (Бехтерев, Сорокин, Звоницкая), проводившая ряд эмпирических исследований и подготовившая несколько работ по теме "Социология с позиции бихевиоризма", сам Хвостов готовит программу "промышленной социологии".

Характерно, что в труднейших условиях первых лет революции в стране наблюдался взрыв спроса и выпуска книжной продукции по философии и особенно по социологии. Люди искали ответа на мучившие их вопросы. В 1917 г., по данным Книжной палаты, вышло 148 книг по социологии и 50 — по философии, а в 1918 г., соответственно, 188 и 58. Этот спрос самым непосредственным образом повлиял на процесс создания и переориентации ряда гуманитарных научных учреждений, которые объявляют себя социологическими.

Так, в 1919 г. Социо-Библиографический институт после годичного существования был преобразован в Социологически институт [37. С. 24-26]. Этот институт, как и многие научные организации переходного периода, объединял в своих рядах марксистов (М. Серебряков, С. Оранский, Е. Энгель, И. Чернышев и другие), и немарксистов (Н. Кареев, П. Сорокин и другие), хотя деятельности последних постоянно ставились препоны. Научные планы Социологического института были довольно обширными, началась подготовка ряда монографических работ по истории социологии и ее современному состоянию, был составлен сводный каталог мировой литературы по социологи подготовлены к печати переводы книг американских авторов Росса, Е. Хейса и других. Эти переводы носили не только академический характер, но и явно идеологический. Росс был в России до октября 1917 г. и по возвращению в США выпусти книгу "Россия на подъеме", где с симпатией описывал некоторые процессы буржуазного обновления страны после Февральской революции. Но планы института в этом направлении так не были реализованы в новых цензурных условиях. По инициативе П. Сорокина, институтом были проведены анкетные обследования уровня жизни и социальной перегруппировки населения Петрограда за годы войны и революции. Весь этот довольно обширный материал он позднее (находясь уже в США) использовал при создании теории стратификации и мобильности.

В силу специфичности исторических условий, происходит некоторое смешение функций и слияние образовательных и научно-исследовательских учреждений в сфере социологии. В годы Первой мировой войны и последовавших за ней революции и Гражданской войны были резко нарушены традиции научно-исследовательской работы и обычные способы общения ученых; обмен книгами, научные съезды, командировки за границу и даже элементарная переписка. Многие старые социологические Журналы в Западной Европе, бывшие интернациональными, стали откровенно шовинистическими, символ "единой мировой социологии" рассыпался [38. С. 219-226]. В этих условиях русская наука изобрела новый специфический вид научной работы обучения — "публичные циклы лекций для специалистов". Получил права гражданства этот вид и в Социологическом институте, только в 1919 г. там были прочитаны систематические циклы лекций — Н. Гредескулом "История социологических учений", А. Гизетти "История русской социологической мысли", П. Сорокиным "Социальная аналитика и механика", П. Люблинским "Уголовная социология", В. Бехтеревым "Коллективная рефлексология".

И последнее в нашем перечислении — "Общество объективного изучения поведения человека", почетным председателем которого был академик И. Павлов, а действующим — П. Сорокин. Деятельность этого бихевиористского социологического института была прервана властями почти сразу из-за политических строений обоих его руководителей.

Рассмотренный материал убеждает, что на всех трех уровнях институционализации все процессы носили общий, сходный характер — организационной экспансии социологии. В идеологическом смысле это была составная часть более широкого процесса создания классовых организаций русской буржуазии. И неслучайно после февраля 1917 г. многие социологи, бывшие в идейной оппозиции царизму, пошли на службу Временному правительству (В. Чернов, П. Милюков, П. Сорокин, Н. Кондратьев, Н. Тимашев, Ф. Степун и другие), многие социологи засели в различных "культурно-просветительных комиссиях" и наводнили книжный рынок брошюрами, пропагандирующими буржуазную демократию. В подавляющем большинстве они не приняли Октябрьскую революцию, и когда русская буржуазия, потерпев поражение в гражданской войне, сделала ставку на мирную, экономическую реставрацию капитализма, многие из них открыто выступили в поддержку этой линии. В ответ коммунистические руководители поставили вопрос о жестком контроле над программами и содержанием курсов по общественным наукам, о необходимости непримиримой борьбы с враждебным идейными течениями с позиции "воинствующего материализма" Но когда высоких идейных аргументов не хватило, последовал репрессии — аресты, изгнания из университетов, роспуск научных учреждений, закрытие журналов, национализация типографий, строжайшая цензура, и, наконец, высылка из страны.

В судьбах социологии новая власть оказалась союзником преемником старой имперской власти. Только еще более свирепым. В эмиграцию отправились Н. Бердяев, С. Булгаков, П. Сорокин, П. Струве, П. Милюков, В. Чернов, Г. Гурвич, Н. Тимашев, Ф. Степун, С. Франк, П. Новгородцев, Е. Спекторский и многие другие выдающиеся русские социальные философы и социологи [39]. Органический процесс развития и организации социологической науки был насильственно прерван и направлен в догматическое русло идеологической поддержки существующего режима.

Дата добавления: 2022-06-11; просмотров: 23; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

12 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!