Рационально-критические подходы

Тема № 2 ОСНОВНЫЕ ПАРАДИГМЫ ПОЛИТИЧЕСКОЙ НАУКИ

Лекция № 6 Социоцентристская парадигма

Содержание лекции: Сущность социоцентристской парадигмы

Теория К. Шмитта

Культурологическая парадигма

Рационально-критические подходы

Парадигма конфликта

Парадигма консенсуса

Критика буржуазных политических парадигм

I .Сущность социоцентристской парадигмы

Социоцентристская парадигма объединяет самую широкую группу теоретических представлений, авторы которых при всем различии толкований и объяснений ими феномена политики, тем не менее, единодушно признают ее общественное происхождение и природу. Таким образом, во всех этих теоретических концептах политика рассматривается как та или иная форма социальной организации жизни человека, определенная сторона жизни общества.

В самом широком плане сторонники этих подходов пытаются объяснить природу политики двумя основными способами. Одни из них исходным моментом признают определяющее воздействие на политику тех или иных собственно социальных элементов (отдельных сфер общественной жизни, ее институтов, механизмов, структур). Иными словами, в данном случае ученые оперируют внешними по отношению к ней факторами. Другая группа теоретиков пытается объяснить сущностные свойства политики как типа социальности, опираясь на внутренние, присущие самой политике источники самодвижения и формы саморазвития. И в том, и в другом направлении сложилось множество специфических логик теоретического объяснения, породивших немало противоречивых суждений и оценок, которых мало что объединяет кроме самого общего видения природы политики.

Хронологически социоцентристский подход сформировался еще в Древней Греции. Сложившаяся там нерасчлененность государства и общества в форме единого «города-полиса», не обладавшего еще развитыми механизмами и институтами властвования, побуждала древних мыслителей описывать сферу политики через субстанцию государственности. В силу этого политика рассматривалась по преимуществу как особая форма управления и способ интеграции общества, совокупность определенных норм и институтов, механизм правления разнообразных групп и индивидов, обладавших собственными интересами и целями.

Позднее существенное влияние на данный тип представлений оказали представления, связывавшие сущность политики с отношениями власти. Так, М. Вебер считал, что понятие «политика» означает стремление к участию во власти или оказанию влияния на распределение власти между государствами или внутри государства между группами людей, которые оно в себе заключает. «Кто занимается политикой, — писал Вебер, — тот стремится к власти: либо к власти как средству, подчиненному другим целям (идеальным или эгоистическим), либо к власти ради нее самой», чтобы «наслаждаться чувством престижа, которое она дает»[1]. Потому-то Вебер и говорил о политике не только как о специализированной управленческой деятельности государства, но и как о любой деятельности, связанной с руководством и регулированием, включая даже политику «умной жены» по отношению к своему мужу. В русле такого подхода политика уже представала в качестве способа обеспечения господства и доминирования определенных социальных сил, макросоциального механизма регулирования общественными процессами и отношениями.

Впоследствии в ряде теорий, развивавших эти две наиболее значимые традиции в толковании политики, политику стали объяснять и даже отождествлять с более широким кругом таких явлений, как авторитет (Ж. Мейно), управление (П. Дюкло), влияние (Р. Даль), контроль (Ж. Бержерон), целенаправленные и общественные действия (Т. Парсонс, А. Этциони), борьба за организацию человеческих возможностей (Д. Хелд), классовые отношения (А. Миронов), организация (Ю. Аверьянов) и т.д. В данном русле основаниями концептуализации политики служили элементарный поведенческий акт, поступок, деятельность, различные формы человеческого взаимовлияния. Но в результате политика оценивалась с точки зрения не того, что ее отличает от иных проявлений социального мира, а того, что объединяет ее с ними. Таким образом, она не просто признавалась неотъемлемой частью человеческой жизни, но как бы растворялась в социальном пространстве, приобретая черты универсального общественного явления. В результате политический процесс рассматривался как целиком и полностью совпадающий с историческим процессом. Такое социальное растворение и, следовательно, исчезновение политики как самостоятельного явления в наиболее ярком виде выразилось в позиции немецкого ученого М. Хеттиха, утверждавшего, что политика, не имея «самостоятельной экзистенции» (существования), представляет собой лишь определенную форму мышления и говорения.

К подобного рода универсалистскому подходу непосредственно примыкает и стремление ряда ученых отождествить политику с теми или иными сферами общественной жизни. В связи с этим можно вспомнить позицию Аристотеля, рассматривавшего политику как «публичную мораль», или Платона, расценивавшего ее в качестве формы Умножения блага или управления в соответствии с познанной справедливостью. Например, сторонник такого подхода русский мыслитель В. Соловьев писал, что «здравая политика есть лишь искусство наилучшим образом осуществлять нравственные цели в делах праведных»[2]. Таких же по сути концептуальных подходов придерживался и К. Маркс, объяснявший природу и происхождение политики детерминирующим воздействием отношений производства, обмена и потребления. Таким образом, политика (политическая надстройка) полностью подчинялась тенденциям, господствовавшим в материальной сфере, обладая лишь некоторой степенью самостоятельности.

Известное распространение получили и попытки представить право в качестве порождающей политику причины. Со времен Дж. Локка, И. Канта и некоторых других провозвестников такого подхода именно право расценивается целым рядом зарубежных ученых (Р. Моором, Дж. Гудменом, Г. Макдональдом и др.) как системообразующая сфера общества, обеспечивающая равновесие властных институтов, контроль за их деятельностью и, в конечном счете, предотвращающая все, в том числе политические, конфликты. С их точки зрения, не политика, а право должно формировать общую властную волю общества, которой должны руководствоваться как государство, так и отдельные индивиды.

Одним из решающих аргументов в данном случае является ссылка на конституцию как основную форму высшего права, ограничивающую власть своими установлениями. Особенно сильна привязанность к подобного рода аргументам у представителей классического западного консерватизма, усматривающих в конституции наличие высших, чуть ли ни божественных начал, обусловливающих содержание всех политических процессов.

Теория К. Шмитта

К такого рода подходам непосредственно примыкают и идеи немецкого теоретика К. Шмитта, который также считал, что существование политики предполагается наличием государства, но при этом политика не имеет собственной основы, черпая свою энергию из всех других областей жизни. Не составляя специфической сферы, политика формируется как результат нарастания человеческих противоречий, повышения их интенсивности до стадии отношений «врагов» и «друзей». Такой характер взаимодействия заставляет рассматривать политику как результат разъединения (диссоциации) людей и как орудие осознания и отражения угрозы со стороны «чужаков».

«Враг» — это борющаяся совокупность людей, противостоящая такой же совокупности, т.е. образ «чужого» означает не личного противника, облик которого складывается под влиянием симпатий или антипатий, а именно общественного противника, борьба с которым может предполагать и формы его физического уничтожения. По мнению Шмитта, «политическая противоположность — это противоположность самая интенсивная, самая крайняя, и всякая конкретная противоположность есть противоположность политическая тем больше, чем больше она приближается к разделению на группы "друг/ враг"»[3]. Вместе с тем политика выступает и как средство объединения (ассоциации) и интеграции «своих». Таким образом, Шмитт, подчеркнув способность политики вырастать из различного рода отношений, по сути обосновал механизм политизации социального мира.

Культурологическая парадигма

Особый взгляд на природу политики предлагают творцы культурологической парадигмы. Они исходят из того, что целостность политики и ее единство с обществом определяются целостностью человека, как такового. В силу этого приверженцы подобного подхода (М. Шеллер, Ф. Боас, Э. Канетти, X. Арендт и др.) рассматривают политику как продукт смыслополагающей деятельности людей, а ее главным назначением признают осуществление творческой функции человека.

Представляя личность в качестве источника и ядра политической жизни, ученые, работающие в русле культурной антропологии, делают акцент на признании неизменности природы человека, наличии в его внутренней структуре некоего инварианта — совокупности качеств, не изменяющихся с течением времени. Данные свойства человека, не зависящие от общества и групповой среды, воплощаются в его социокультурных чертах и свойствах. Культурные качества индивидуализированы, через них человек воспринимает окружающий мир, реакция на который строго персональна и оттого непредсказуема. Именно путем приращения индивидуальной культурной оснащенности происходит развитие и человека, и политики. В конечном счете, все это означает, что человек может быть понят только из самого себя, а динамика социальных и политических изменений диктуется его социокультурными свойствами.

С позиций такого подхода к интерпретации отношений общества (государства) и личности политика рассматривается не как сфера реализации социальных интересов или, например, регулирования межгрупповых конфликтов, а как область свободного самовоплощения и самоосуществления человека. По мысли X. Арендт, человеческая «свобода и политика совпадают и соответствуют друг другу как две стороны одного и того же предмета»[4]. При этом политическая сфера жизни обладает комплексом весьма принципиальных черт, на которые раньше представители других подходов не обращали столь пристального внимания. Так, поскольку человек самостоятельно, суверенно выбирает конкретные цели и средства их достижения, постольку политика выступает областью не запрограммированного (экономикой, правом, моралью и т.д.), а вероятностного, поливариативного развития, постоянно сохраняющего возможность изменения человеком своих целей и методов действий. Но коль скоро человек не имеет при этом гарантий осуществимости намеченного, то и политическая форма его самореализации приобретает свойства рисковости (венчурности), необеспеченности желаемого результата. А учитывая, что через культурную сферу человека в политику проникает множество разнообразнейших внешних влияний, нетрудно догадаться, что и данную сферу невозможно редуцировать к влиянию какой-либо одной группы факторов — психологических, природных, экономических и т.д.

Важные характеристики политики вытекают и из понимания сторонниками данной позиции общего интереса людей в этой сфере. Поскольку предполагается, что человек включается в сферу политики, только испытывая реальные влечения, постольку политика обретает свойство парциальности (т.е. действий, совершаемых по принципу «здесь и сейчас»), отрицающее наличие в политике интересов, которые или не осознаются человеком, или навязываются ему кем-то со стороны. В силу этого и общий, совместный интерес людей в политической жизни может быть лишь результатом сбалансированных частных интересов людей, а не искусственно смоделированной, гипотетической целью, исходящей, к примеру, от власть предержащих. Такой подход отвергает саму возможность какой-то организации или группы лиц трактовать и навязывать людям потребности и цели, которых они не осознают.

Важно, что договорной характер общегруппового интереса рассматривается при таком подходе в качестве главного механизма достижения политических целей — консенсуса и компромисса. При этом люди могут ошибаться в выборе политической позиции, но одновременно имеют возможность перерешить, переиначить свой выбор. Это и превращает политику из напряженной, перенасыщенной конфликтами сферы отношений в «радостную» для человека «игру», прибежище «счастья» и самоудовлетворения.

Как видно из сказанного, культурологическая парадигма не только весьма тонко характеризует чисто человеческие основания политики, но и разрушает традиционные представления об этой сфере. Рассматривая человека, его культурную оснащенность как главный источник развития, сторонники данной парадигмы преодолевают логику линейной детерминации политического, демонстрируя ее внутреннюю альтернативность и непредсказуемость реакции на социальные конфликты. Перенесение акцентов политического исследования на изучение особенностей менталитета общества, его культурных норм и традиций позволяет точнее «расколдовать» ту загадку человеческого поведения, которая вечно преследует нас в этой сфере жизни. И хотя так нарисованная картина политики имеет весьма нормативный и романтический характер, тем не менее, она не дает забыть, что и в политике человек должен оставаться самим собой и следовать хорошо известному принципу «homo homini homo» («человек человеку человек»).

Рационально-критические подходы

Несколько иные подходы к пониманию основополагающих черт политики характерны для авторов теорий, объединенных стремлением объяснить природу политического взаимодействия не внешними по отношению к политике факторами, а действием ее внутренних структур, отношений, институтов и механизмов. Такого рода идеи связаны с анализом взаимосвязи государства и гражданского общества (Б. Спиноза), межгрупповых отношений (А. Бентли), деятельности элит (Г. Моска), механизма межгрупповой интеграции (Б. Крик), разворачивающихся на политическом поле конфликтов (М. Крозье) или консенсуса (Э. Дюркгейм). В данном смысле можно отметить и разнообразные функциональные трактовки политики. Сторонники такого рода подходов, как правило, рассматривают ее как определенный вид рационально организованной деятельности, в принципе не рефлексируя значения макросоциальных факторов, обусловливающих его формирование и развитие.

Наиболее ярко логика, по которой политика возникает и развивается, подчиняясь собственным законам и механизмам, выражена Гегелем. Правда, у него форма существования такого внутренне мотивированного развития политики весьма мистифицирована, ибо политика он понимал как определенную стадию «развертывания мирового духа», хотя сама попытка отыскать внутренние источники формирования политики является вполне конструктивной. Плодотворность этой идеи подтверждается исключительным разнообразием выражающих ее подходов. В зависимости от выбранного аспекта или компонента политики, положенного в основание ее объяснения, складываются самые разные теоретические подходы. Мы же, прежде всего, коротко познакомимся с теориями, ставящими во главу угла основные внутренние источники формирования политики — конфликт и консенсус.

Парадигма конфликта

Идея внутренней противоречивости, конфликтности политической жизни получила признание еще в XIX в. Г. Зиммель, К. Маркс, А. Бентли, К. Боулдинг, Л. Козер и др. теоретики расходились разве что в понимании происхождения, роли отдельных конфликтов и методах их урегулирования, но отнюдь не в признании их первичности для политической жизни. Современные ученые, придерживающиеся подобных

подходов (Р. Дарендорф, Дж. Бертон, К. Ледерер и др.), также полагают, что конфликт отражает глубинную суть общества в целом и политической жизни в частности. Тем самым наличие конфликтов не рассматривается как угроза политическому развитию общества, ибо конкуренция по поводу ресурсов власти, социального дефицита или позиций престижа (что традиционно расценивалось сторонниками этих подходов в качестве источников противоречий) трактуется как источник самодвижения и эволюции политических организмов.

По мнению большинства сторонников данного подхода, конфликты не обладают антагонистическим, непримиримым характером. Например, противоречия между противостоящими друг другу, прежде всего в экономической сфере классами, которые Маркс характеризовал как антагонистические, Р. Дарендорф относит к политическому контексту XIX в. Нынешняя же эпоха, по его мнению, не создает ситуаций, когда бы собственность выступала в качестве основания непримиримого противоборства граждан. Да и вообще знамением нашего времени немецкий ученый считает постепенный переход от групповых к индивидуальным ценностям.

Признание неизбежности конфликта сочетается с признанием его позитивности, которая прежде всего заключается в вынесении на поверхность тех скрытых причин напряженности, которые изнутри способны разрушить политически организованное сообщество. Более того, ситуация спора между отдельными сторонами, определение сторонников и противников тех или иных сил, идеологий и позиций на деле структурирует политическое пространство, давая возможность совершенствовать механизмы представительства социальных интересов. В свою очередь, неискоренимость конфликтов предполагает их непрерывное выявление и урегулирование, что также приучает людей к сотрудничеству, прививает им умение защищать свои интересы, учит координировать свои публичные действия.

Таким образом, влияние конфликтов на политическую жизнь рассматривается как исключительно конструктивное. Ненужную напряженность могут принести лишь скрытые (латентные), неурегулированные или сознательно инициируемые конфликты. Так что все основные проблемы сторонники такой позиции сводят по преимуществу к поиску наиболее эффективных технологий управления и контроля за конфликтами. Однако у такой точки зрения существует немало авторитетных противников.

Парадигма консенсуса

В противовес парадигме конфликта в науке сложилось направление, сделавшее концептуальным методом интерпретации политики консенсус. Конечно, ученые, работающие в рамках данного направления, не отвергали наличия конфликта. Однако А. Дюркгейм, М. Вебер, Д. Дьюи, Т. Парсонс и некоторые другие ученые исходили из признания вторичной роли конфликта, его подчиненности тем ценностям и идеям, которые разделяет большинство населения и по которым в обществе достигнут полный консенсус. Вот он-то и конституирует политику как целостное и качественно определенное явление.

С точки зрения сторонников рассматриваемого подхода, единство идеалов, основных социокультурных ориентиров населения позволяет осознанно регулировать отношения между людьми, разрешать конфликты, поддерживать стабильность и функциональность норм правления. Таким образом, революции, острое политическое противоборство не могут рассматриваться, с точки зрения сторонников данной парадигмы, иначе, нежели в качестве аномалий политической жизни, выходящих за пределы норм и принципов организации общества. Поэтому для своего органичного существования политика должна препятствовать конфликтам и кризисам, поддерживать состояние «социальной солидарности» (А. Дюркгейм), оказывать постоянное «педагогическое» воздействие на граждан общества (Д. Дьюи) и т.д.

Признание верховенства норм и ценностей свидетельствовало о гуманизме этих мыслителей и их уверенности в возможностях человека осознанно распоряжаться своими индивидуальными и общественными ресурсами. В самом общем виде такое возвышение политической значимости консенсуальных начал политики основывалось на преодолении Западом ценностных расколов противоборствующих классов и резком возрастании роли средних слоев. Тем не менее, усложнение политических связей и отношений дало в 70-80-х гг. толчок теоретическому сближению парадигм конфликта и консенсуса. Правда, и в этом случае, хотя сторонники данного направления и стали в большей степени учитывать значение конфликта, главный упор делался или на их вторичность (Э. Шилс), или на ведущую роль «интегрированной политической культуры», пронизанной едиными фундаментальными ценностями (Э. Таллос), либо на умеренный конфликт, существующий в рамках консенсуса (Л. Дивайн) и т.д.

В то же время столкновения сил, формирующих свои властные притязания на различных — и в ценностном, и в идеологическом отношении — программах, острота борьбы за властные ресурсы в обществах различного типа заставили ученых предложить более гибкие, акцентирующие внимание не на двух основных, а на множестве факторов, определяющих формирование политического пространства и внутренние источники политики.

Своеобразную позицию в истолковании политики занимают ученые, которые исходят из принципиальной неразрешимости вопроса о ее истинной сущности. Сторонники такой позиции в объяснении политики абстрагируются от детерминирующего влияния тех или иных «внешних» (природных, социальных и т.д.) по отношению к ней факторов, оперируя в основном категориями, соответствующими теориям среднего уровня. Так, один из видных современных социологов П. Бурдье рассматривает политику как определенное социальное пространство («поле политики»), которое одновременно и детерминирует разнообразные виды политических практик (событий, способов бытия) разнообразных факторов, и вбирает в себя относительно автономный ансамбль политических отношений. Под влиянием практик, воплощающих разнообразные статусы, пространственные «позиции» («топосы») и «капиталы» (контролируемые ресурсы) факторов, это политическое пространство динамично изменяется.

В результате политика предстает как постоянный процесс взаимодействия предшествующих и актуальных, воплощенных и субъективных, институциональных и символических элементов. При этом «практики» представляют собой не форму «рациональных» или как-то иначе определенных по характеру действий факторов, а некий итог воплощения реального сознания, формирующегося при активном взаимодействии личности со средой и рождающего как осознанные, так и неосознанные мотивации. Поэтому практики нельзя однозначно объяснить ни прошлым, ни будущим, ни рациональным, ни иррациональным образом.

Такой характер толкования политических практик снимает не столько односторонность, сколько определенность в объяснении сущности политики. Будучи понята таким образом, политика становится открытой самым широким истолкованиям ее источников, причин, форм и способов существования.

На современном этапе развития политики, когда чрезвычайно разнообразились цели и способы взаимодействия людей в этой области социальной жизни, на свет появилось немало модернистских и постмодернистских теорий политики. Например, сформировались «игровые» модели политики, представляющие ее как результат поддержания сложного межгруппового и межличностного баланса, разнообразных форм и способов взаимодействий людей. Это «игра», но в нее «играют» серьезные люди, поведение которых подчинено правилам, составляющим основу для стабильной жизни. Возникли и попытки рассматривать политику в качестве требующего особого прочтения «социального текста» или глобального «турбулентного процесса» (Д. Розенау) и т.д.

Если попытаться рационально использовать социоцентристские подходы, то процесс формирования и развития политики можно описать с помощью двух важнейших субстанций — государства и власти, соединение которых и создает этот особый тип социальности.

7. Критика буржуазных политических парадигм

Многие американские буржуазные политологи, как и другие западные идеологи, пытаются доказать, что диалектика наряду с другими способами познания входит в систему их общих методологических установок. Так, американский политолог Р. Фостер в начале 70-х годов писал, что «диалектика как логика истории, впервые сформулированная Гегелем, не является исключительной собственностью марксистов...» [5]. Обращаясь к диалектике, и прежде всего к учению о единстве и борьбе противоположностей, они, тем не менее, не идут дальше ее гегелевского истолкования. Поэтому идеалистическая сущность и антимарксистская направленность общих методологических установок буржуазных политологов очевидна. Это можно проиллюстрировать на примере трех основных «парадигм», которые в разное время определяли, а во многом определяют и сейчас понимание американскими буржуазными политологами сущности и содержания политики[6].

Одна из них — «парадигма конфликта» — первоначально нашла отражение в теории «классового конфликта», обоснование которой еще в XIX в. пытались дать «прогрессисты». Заявляя, что они пытаются выступать от имени бедных слоев населения, «прогрессисты» противопоставляли себя «федералистам», которые, по их мнению, защищали интересы богатых. «Прогрессисты», с одной стороны, подчеркивали роль материальных интересов как основных мотивов поведения людей, а с другой — указывали на значение борьбы между двумя ведущими политическими группировками: между партиями «популистов» и «элитистов».

Будучи радикальной (разумеется, в буржуазно-демократическом смысле) и в то же время недостаточно четкой в концептуальном плане, теория «классового конфликта» в ее первоначальном виде не могла быть взята на вооружение представителями господствующего класса США и подверглась обстоятельной переработке его идеологами. К недостаткам этой концепции С. Хантингтон относит, в частности, то, что конфликт между богатыми и бедными якобы не отражает сложности и многообразия политической борьбы в американском обществе. Конфликт характеризует не столько американскую политику, сколько ее субъективную интерпретацию сторонниками данной теории [7].

Существенную модификацию концепция «классового конфликта» претерпела в работах представителей американской школы «прагматизма и политического реализма» (Ч. Мерриама, Г. Лассвелла, Г. Моргентау, Р. Страуса-Хюпе, 3. Бжезинского, а также С. Хантингтона). Представители этой школы, паразитируя на вульгарно-материалистических концепциях и эклектически соединяя их с элементами других философских систем (позитивизма, фрейдизма и т. д.), раздувают и абсолютизируют значение факторов силы, которые рассматриваются ими в качестве основной двигательной пружины общественно-политического развития, в качестве средства регулирования и разрешения как внутриполитических, так и внешнеполитических противоречий. Придавая силе самодовлеющее значение, отрывая ее от экономических и социально-классовых условий существования того или иного общества, конструируя различного рода искусственные модели внешней политики («политика статус-кво», «политика империализма» и «политика престижа»), сторонники школы «прагматизма и политического реализма» не только в искаженном свете представляют деятельность государств, принадлежащих к противоположным социально-экономическим системам, но и оправдывают развязанную империалистической буржуазией безудержную гонку вооружений. Сказанное относится, прежде всего, к тем ее представителям, которые наиболее активно поддерживают политику воинствующего антикоммунизма и милитаризма (например, 3. Бжезинский и Р. Страус-Хюпе).

Теоретическим выражением идей данной школы явилась концепция «баланса сил», взятая на вооружение как американскими, так и другими буржуазными идеологами. Она служит не столько установлению военно-стратегического и политического равновесия в современном мире, сколько его изменению в пользу империализма. Свидетельством тому являются попытки теоретически обосновать так называемое нулевое решение проблемы разоружения. Практическим выражением идей школы «прагматизма и политического реализма» служит политика «с позиции силы», проводимая империалистическими кругами США в различных районах земного шара и послужившая основанием для справедливой оценки этой школы как «философии политического насилия».

Представители школы «прагматизма и политического реализма» противопоставляют себя, с одной стороны, «политическому идеализму», а с другой — научному коммунизму. Недостатки «политического идеализма» они усматривают в том, что в основе его идеологии лежит не фактор силы, а стремление людей к воплощению заложенных в них от рождения морально-этических идеалов или устоявшихся правовых норм. Они упрекают сторонников концепции «политического идеализма» также за то, что разработанная ими антикоммунистическая стратегия не столь эффективна, как стратегия «политических реалистов». С точки зрения представителей рассматриваемой школы, антикоммунизм, характерный для «политических идеалистов» и основанный главным образом на эмоциональном негодовании, должен быть заменен «реалистическим антикоммунизмом», основанным на более широком использовании силовых и психологических приемов в отношениях между США и социалистическими странами. О том, как выглядит «реалистический антикоммунизм» на внешнеполитической арене, свидетельствует деятельность американской администрации.

Последний вариант концепции «классового конфликта» представлен в теориях Л. Козера и К. Боулдинга. Исходные принципы названных теорий обстоятельно проанализированы в нашей литературе[8]. Пороки ее состоят, во-первых, «в безмерно широком» понимании социальных (в том числе политических) конфликтов. «Сюда включаются, например, такие явления, как «холодная война», движение за равноправие женщин, студенческие протесты, расовые волнения, война, преступность, экономические кризисы и т. д.»[9]. Во-вторых, сущность и содержание социальных конфликтов отрываются от экономических отношений, их порождающих, а также субъективируются и психологизируются. Как пишет Л. Козер, социальные конфликты — это «напряжение между тем, что есть, и тем, что должно быть в соответствии с чувствами определенных групп или индивидов...»[10].

В-третьих, реальные антагонистические противоречия современного капитализма в работах указанных авторов подменяются отношениями «несовместимости», «взаимоисключаемости» и «враждебности», заимствованными из психологии и других областей знания. Хотя эти отношения и являются существенным признаком противоречия, но последнее практически не существует без единства противоположностей[11]. В-четвертых, остроконфликтные отношения, свойственные политической системе современного капитализма, представителями данных теорий безосновательно переносятся на политическую действительность социалистических стран, а марксистская теория материалистической диалектики, с помощью которой эти отношения исследуются, объявляется если не ошибочной полностью, то по меньшей мере односторонней [12].

Вторая концепция — «парадигма согласия» — классическое выражение получила в работах А. Токвиля. Она была переформулирована в националистическом духе историками в конце XIX в. и затем появилась вновь в 50 — 60-х годахXX в. в работах Р. Хофштадтера, Д. Бурстина, Т. Парсонса, Дж. Портера, Д. Белла, С. Липсета и в особенности Л. Хартца. Популярность этой парадигмы явилась следствием осуществления «нового курса» президента США Ф. Рузвельта, а также относительно стабильного развития американского общества после кризисных потрясений конца 20-х — начала 30-х годов. В определенной степени она была обусловлена и либеральной традицией, пустившей глубокие корни в политическом сознании США [13]. Согласно этой концепции, американская политика определяется не конфликтом между двумя антагонистическими классами, а преобладающим влиянием так называемого «среднего класса», который является носителем «общего согласия». Как пишет С. Хантингтон, «существовавшие в американской политике конфликты были ограничены относительно узкими сферами экономической и личной жизни в рамках всеохватывающего согласия»[14].

Наиболее полно в американской буржуазной политолог™ «парадигму согласия» выразили сторонники ценностно-нормативного подхода к обществу. В основу его были положены два понятия: с одной стороны — ценности, ориентирующие индивидов «на достижение желаемого», с другой — нормы, под которыми имеются в виду «акты психологического и морального отношения людей к поступкам и мыслям какого-либо индивида»[15]. Следование нормам должно вызывать одобрение со стороны окружающих людей. В свою очередь получение или неполучение одобрения трактовалось как механизм связи индивида и общества, т. е. как критерий «нормативности действий»[16]. При такой трактовке общество представлялось не как система определенных (материальных и идеологических) отношений, а как организм, поведение элементов которого подчинено сбалансированным ценностно-нормативным ориентациям и проявляется в социально значимых реакциях на внешние стимулы.

Аналогично и содержание нормативного, государственно-правового регулирования общественных, в первую очередь политических, отношений сводилось к соответствию поведения индивида требованиям его непосредственного окружения. В итоге «отклоняющееся поведение» индивидов выступало не как результат внутренней противоречивости социально-классовой структуры буржуазного общества, а как следствие несовершенства самой личности, отрицательной «внешней» оценки поведения индивида и его низкой «самооценки». Другими словами, порочными объявлялись не сами общественные отношения буржуазного общества, а взгляды, представления и действия людей по поводу этих отношений.

Под углом зрения ценностно-нормативного и бихевиористского, поведенческого подхода к анализу политической власти буржуазные идеологи занимались разработкой многих политических (в том числе и особенно государственно-правовых) концепций. Важное место среди них занимает концепция «господства права». В ней буржуазное право выступает как одна из основных ценностей общества и ведущая нормативная система, призванная не только сбалансировать разнообразные акты политического поведения индивидов и обеспечить соответствующий контроль за ними, но и уберечь буржуазное общество от нежелательных конфликтов и перемен. «Именно на право, — отмечает советский ученый С. В. Боботов, — возлагается задача устранять основные социальные противоречия, упреждать социальные конфликты и создавать некоторое равновесие интересов, а в ряде случаев и тождество поведенческих мотивов» [17].

Важнейшая цель буржуазной концепции «господства права» во внутриполитическом плане состоит в том, чтобы обеспечить социально-политический компромисс на основе отражения в праве «всеобщей воли», принципа «высшего морального права», которому подчинена деятельность государственной власти и которым должны руководствоваться индивиды, согласуя свое поведение с требованиями права. Здесь процесс общественного развития предстает как история господства тех или иных сменяющих друг друга «законов». Буржуазные идеологи этот вопрос интерпретировали таким образом, что реальное содержание социально-экономических отношений отходило в общественном сознании на задний план, а за основу этих отношений принималась их правовая оболочка[18]. Такой способ мышления Ф. Энгельс назвал юридическим мировоззрением буржуазии[19].

Идеологические цели данной концепции заключались в том, чтобы, с одной стороны, представить капиталистическое государство как воплощение правопорядка, а с другой — доказать, будто деятельность социалистического государства противоправна. Указанные цели буржуазные идеологи, прежде всего представители политической и государственно-правовой науки США (Е. Бирп, Г. Макдональд, Дж. Муссати, Дж. Гудмэн и др.), пытаются осуществить с помощью ссылок на конституцию США как основную форму «высшего права», якобы связывающую государственную власть своими установлениями. Внешнеполитическим следствием господства в буржуазной политической жизни указанных догм стала провокационная шумиха в защиту «прав человека» в социалистических странах, проводимая империалистической буржуазией США и других капиталистических стран.

Теория «господства права» в буржуазной политологии тесно связана с идеей легитимности (законности), согласно которой юридическая процедура придает власти институционный характер, делает ее законной в глазах граждан. «Господство права, — отмечали авторы специального доклада о причинах и предупреждении правонарушений в США, — представляет собой идею, согласно которой народ добровольно признает законность права как средства упорядочения и контроля поведения правителей и управляемых, богатых и бедных, довольных и недовольных» [20]. Поэтому основная цель политологов и социологов, занимающихся разработкой проблемы политической власти в целом, состоит в том, чтобы обосновать и защитить такое понимание законности, а также вскрыть факторы, укрепляющие или ослабляющие поддержку населением существующей политической власти.

К числу важнейших источников легитимности буржуазные политологи относят идеологию, политический режим и политическое лидерство. В зависимости от характера и степени выраженности указанных источников американский политолог Д. Истон подразделяет легитимность на идеологическую, в основе которой лежит моральная убежденность индивидов в ценности того или иного общественно-политического строя и провозглашаемых им принципов; структурную, опирающуюся на приверженность индивидов механизму и нормам политического режима как такового; персональную, связанную с верой индивидов в личные качества политических лидеров, в их способность должным образом применять политическую власть [21].

Подход к анализу политической жизни с позиций теории «господства права», как и ценностно-нормативный подход к обществу в целом, сыграл и играет до сих пор немаловажную роль в идеологическом обосновании буржуазной политической власти, а также в обеспечении соответствующих условий для ее непосредственного функционирования. Ценностно-нормативному подходу к обществу присущи существенные пороки.

С одной стороны, сторонники этого подхода абсолютизируют его, выдавая чуть ли не за универсальную концептуальную схему. Между тем есть множество проблем, которые не могут быть решены с этих позиций. Одной из них является проблема изменения самой общественно-политической системы. Представители ценностно-нормативного подхода утверждают, что они могут ответить на вопрос, как воздействовать на общественно-политическую систему (в том числе и правовыми средствами), чтобы обеспечить ее «равновесие», «стабильность» и «интегрированность», не изменяя этой системы и не давая научно обоснованного объяснения понятия социального изменения. Однако ответы на эти вопросы, с их точки зрения, выходят за рамки социологии, поскольку она не имеет дела с социальной системой в целом. «...Согласно моему представлению, — подчеркивает Т. Парсонс, — социология занимается лишь одним, преимущественно функциональным, аспектом социальных систем, а именно изучает структуры и процессы, имеющие отношение к интеграции этих систем, включая, конечно, и случаи неудавшейся интеграции, равно как и силы, благоприятствующие интеграции или же препятствующие ей». То же самое относится и к политической науке, которая, по его мнению, «занимается в первую очередь изучением организации социальных систем в контексте достижения коллективных целей»[22].

С другой стороны, сторонники ценностно-нормативного подхода в идеалистическом плане истолковывают характер общественных отношений, сводя их к психическому взаимодействию индивидов. Идеализм в трактовке общественных отношений проявляется и в выборе критериев для классификаций общественно-политических систем. Примером тому служит классификация, предложенная Т. Парсонсом и Г. Беккером, основанием которой служит не экономический строй общества, а соответствующие виды ценностно-нормативных ориентации индивидов.

Наконец, отметим еще один порок теории «господства права». Сторонники ценностно-нормативного подхода навязывают обществу модель политической власти, которая имеет явно охранительный характер и очерчивает своего рода нормы-рамки для социально-политической организации буржуазного общества. Эта модель выступает в качестве внешней оболочки поведения индивида, скрывая действительные, содержательные мотивы его деятельности. Однако представление о характере общественно-политической жизни, о личном успехе и благополучии индивида связано не с тем, что прокламируется авторами ценностно-нормативной модели, не с нормами-рамками, а с нормами-целями, которые служат подлинными регуляторами жизнедеятельности индивидов в буржуазном обществе. Не ориентация на ожидания других, а расчет на себя — таков основной принцип буржуазного индивидуализма. Господство этого принципа приводит к тому, что в обществе возникает постоянный и внутренне неразрешимый конфликт между нормами-целями и нормами-рамками, причем главной, детерминирующей стороной в этом конфликте, как правило, являются нормы-цели.

Отмеченные пороки ценностно-нормативного подхода в 60-х годах проявились настолько явно, что престиж «парадигмы согласия» оказался существенно подорванным, и она стала вызывать критику со стороны многих буржуазных политологов[23]. В немалой степени этому способствовали кризисные процессы, которые разрушили иллюзии о том, что капитализм может развиваться бесконфликтно.

И наконец, третья концепция — «парадигма плюрализма», которая занимает промежуточное положение между первыми двумя теориями. С одной стороны, она имеет дело с различными социальными группами, выражающими противоречивые, а подчас и противоположные интересы, с другой — имеет целью примирить, уравновесить их в рамках общего политического согласия. Говоря о данной концепции, С. Хантингтон признает, что «конфликты между заинтересованными группами по частным проблемам могут быть истолкованы как происходящие в рамках широкого согласия по основным политическим ценностям» [24]. В настоящее время наблюдается большой интерес к этой парадигме со стороны многих представителей буржуазной философии, социологии и политологии. Как отмечает П. Н. Федосеев, «идея плюрализма во всех ее многообразных проявлениях и аспектах представляет собой ядро, центр притяжения всей современной буржуазной философской и социально-политической мысли»[25].

Исходные принципы рассматриваемой концепции четко выражены в теории «плюралистической демократии», получившей широкое распространение в американской буржуазной политологии, в частности в работах таких ее представителей, как К. Левенштейн, Р. Даль, К. Дойч. и др[26]. По мнению авторов этой теории, не классы, а более дробные социальные образования и группы, организованные по принципу «общего интереса», характеризуют внутреннюю структуру современного индустриального (и прежде всего капиталистического) общества. Отношения между группами представляют собой борьбу «конфликтующих интересов». Однако эта борьба не носит классового характера и не подрывает экономических основ существующего строя. Как утверждают сторонники данной теории, классовая борьба при капитализме заменяется здоровым соревнованием многих конкурирующих групп: политической, экономической, военной, научной, культурной, религиозной, административной, идеологической и т. д. Конкурируя между собой, эти группы будто бы, в конечном счете, уравновешивают друг друга, в результате чего и обеспечивается некая «демократичность» правления, невозможность установления диктатуры той или иной группы, в том числе «тирании большинства»[27].

За основу взаимодействия «организованных групп» буржуазные политологи принимают не объективные закономерности социального развития, а «всеобщие правила игры», вырабатываемые государством в целях «упорядоченного выравнивания» различных интересов. Эти правила объявляются обязательными для всех групп и представляют собой своего рода политический механизм «свободной борьбы сил», аналогичный экономическому механизму «спроса и предложения».

Подобная трактовка социальных конфликтов, как и сама концепция плюрализма, несостоятельна. Она ведет родословную от Э. Дюркгейма, А. Бентли, от социальных концепций Дж. Локка, О. Гирке и Дж. Ст. Милля и в определенной степени отражает взаимосвязи различного типа общностей и индивидов внутри их в ходе развития социально-политических процессов. Однако, отвергая классовые деления и выводя отношения власти исключительно из взаимодействия отдельных социально значимых элементов общества, ее сторонники гипертрофируют значение групп, организаций и других общностей, искажают действительную картину социальных и политических отношений.

Несостоятельность теории «плюралистической демократии», как и «конфликтной модели» политической власти, в целом, состоит в том, что она, во-первых, затушевывает классовую природу политической власти при капитализме, изображая ее как форму выражения воли самых различных (в том числе оппозиционных) групп в обществе, как результат их «соучастия в политике», отрывая эту власть от экономических факторов, ее определяющих, и наделяя взаимодействующие группы одинаковыми возможностями для реализации интересов. Тем самым эта теория порождает иллюзию интеграции всех классов и слоев буржуазного общества в социально-политическую систему современного государственно-монополистического капитализма и одновременно отрицает открытую основоположниками марксизма историческую закономерность классовой борьбы и смены общественно-экономических формаций.

Во-вторых, в теории «плюралистической демократии» искаженно представлен характер отношений между различными слоями и группами капиталистического общества. Здесь по существу игнорируется классовая природа этих отношений, которые выдаются за отношения конкурентной борьбы в политической области, а последняя сводится преимущественно к соперничеству ведущих буржуазных партий. Необоснован также вывод о взаимном уравновешении интересов и власти отдельных групп, о возможности «государственного» (независимо от буржуазного класса!) регулирования воздействующих на него «групп интересов». В этой теории общественные классы поставлены на одну доску с другими социальными группами буржуазного общества, таким образом дискредитируется идея классовой борьбы и социальной революции.

В-третьих, представители теории «плюралистической демократии» неправильно трактуют социальные сдвиги внутри самого господствующего класса. Хотя его структура действительно значительно изменилась, тем не менее, каждая его прослойка стоит на позициях сохранения и укрепления капитализма, общественно-политических отношений, покоящихся на эксплуатации наемного труда, на принципе господства и подчинения. Поэтому конкуренция между различными буржуазными элитами, некоторое расхождение их функциональных обязанностей отнюдь не мешают им объединять свои усилия в защите существующего государственного строя.

В-четвертых, абсолютно несостоятельны попытки сторонников теории «плюралистической демократии» распространить ее выводы и положения на социалистические страны. Развитие последних осуществляется на принципиально иной экономической, социальной, политической и духовной основе. Интересы всех классов, групп и социальных слоев социалистического общества находят отражение в политической системе социализма, во все расширяющемся участии трудящихся масс в управлении делами общества и государства. Многообразие форм такого участия законодательно закреплено в КонституцииСССР и в конституциях других социалистических стран.

Следует сказать, что концепция «плюралистической» демократии не вполне удовлетворяет буржуазных идеологов, поэтому они пытаются, с одной стороны, «укрепить» ее путем включения в нее «конфликтной модели», с другой — заменить ее элитарной концепцией политической власти. Многие авторы, отстаивающие точку зрения плюрализма, соединили теорию правления элит с теорией демократии, что привело к появлению концепций «демократического» элитизма[28].

Анализируя названные парадигмы, американский политолог С. Хантингтон приходит к выводу, что все они имеют сильные и слабые стороны[29]. В «парадигме конфликта» обращается внимание на существование в Америке значительного неравенства, в ней четко раскрывается социальный аспект этого неравенства. В «парадигме согласия» в то же время указывается на отсутствие в США классово выраженных идеологий европейского типа и на этом основании делается вывод, что идеологический конфликт там получил менее широкое распространение, чем в Европе. Наконец, в «парадигме плюрализма» фиксируется столкновение противоречивых интересов в американской политике, но она не идет дальше «парадигмы согласия» в объяснении причин их возникновения. «Все три парадигмы, — заключает С. Хантингтон, — объединяет одна общая черта: каждая объясняет политику в терминах социальной структуры» [30].

Отсюда, поясняет он, вытекают две другие особенности парадигм. Во-первых, структурные характеристики американской политики в них статичны. «Каждая парадигма, — пишет он, — довольно четко характеризует картину того, как американская политика функционирует в конкретный период времени; но ни одна из них не показывает, как эта политика изменяется со временем» [31]. Во-вторых, все они в той или иной форме постулируют определяющую роль экономических (и более широко — материальных) интересов в политике и умаляют значение идеальных факторов. «Они, — подчеркивает Хантингтон, — почти полностью игнорируют роль политических идеалов и идеализма, моральных факторов и чувственных символов веры в политике»[32].

Рассматривать американскую политику просто как отражение социальной структуры, пишет он, — значит пренебрегать телеологическим анализом этой политики. Хотя в США не было идеологического конфликта европейского образца, их политика «настоена» на гораздо большем моральном конфликте, чем политика европейских стран. «Америка избежала классовых конфликтов, — отмечает Хантингтон, — чтобы иметь моральные потрясения. Ведущая роль моральных факторов отличает американскую политику от политики других обществ; эта характеристика является самой трудной для понимания ее иностранцами»[33].

Исходя из сказанного, С. Хантингтон предлагает еще одну теорию — «парадигму дисгармонии». Суть ее состоит в постоянном стремлении индивидов к идеальным ценностям и в таком же постоянном несоответствии между этими и реальными ценностями, между идеально-нормативным и фактическим порядком. В гармоническом обществе идеально-нормативный и фактический порядки совместимы. В дисгармоническом обществе они в конфликте. «В гармоническом обществе неравенство не только существует фактически, но и признается за конным. В дисгармоническом обществе неравенство несовместимо с законностью, хотя сосуществует с ним фактически. Противоположность между нормативным и фактическим порядками в США гораздо более резкая, чем в других странах»[34]. По мнению С. Хантингтона, США - типичное дисгармоническое общество, в котором особенно четко реализуется предложенная им парадигма.

Новая парадигма несет в себе особый идеологический и методологический заряд. Прежде всего ее автор представляет американскую политику как покоящуюся на широком моральном основании и таким образом пытается «растворить» политические конфликты в конфликтах нравственных. Далее, он стремится возродить «американскую мечту», т. е. веру в американскую исключительность, в особую историческую миссию США, которая в последнее время потерпела полный крах[35]. Как известно, эта вера родилась более 200 лет назад, когда была принята Декларация независимости США. В XIX в. она служила мощным импульсом ускоренного развития американского капитализма. В XX в. она способствовала формированию откровенно шовинистических, «джингоистских»[36] настроений среди значительной части американского населения, особенно в период «холодной войны». И наконец, «парадигма дисгармонии» призвана «вплести» идеалистическую диалектику в еще одно шаткое методологическое обоснование современной американской политики, ., использовать ее (пусть даже ограниченные) возможности для сохранения и укрепления капитализма. Сказанное о парадигмах американской буржуазной политологии подтверждает вывод о том, что тенденция «диалектизации» буржуазной социологии и политологии, как отмечал А. С. Богомолов, «оказывается на деле лишь вульгарной подделкой под диалектику, имитацией реальной диалектики общественного развития»[37].

[1] Вебер М. Избранные произведения. М, 1990. С. 646.

[2] Соловьев B.C. Соч.: В2т. М., 1989. Т. 1. С. 260.

[3] Шмитт К. Понятие политического//Вопросы социологии. 1992. № 1. Т. 1. С. 41.

[4] Arendt Η. What is Freedom?//Between Past and Future: Eight Exercises in Political Thought. N.Y., 1993. P. 149.

[5] Kinter W., Foster R. (eds.) National strategy in a decade of change. An emerging U. S. policy. Lexington, 1973, p. 7.

[6] Huntington S. American politics: The promise of disharmony. Cambridge (Mass.) - London (England), 1981.

[7] Там же, с. 8.

[8] См.: Семенова Л. А. О методологических принципах исследования социального конфликта в американской социологии (критический анализ концепции Л. Козера). — Социологические исследования, 1975, № 2; Лёве Б. П. Классовая борьба или социальный конфликт?М.,1976; Ручка А. А., Танчер В. В. От идеологии «равновесия» к социологии конфликта. — Социологические исследования, 1977, № 3; Доронина Н. И. Буржуазные исследования международного конфликта. — Вопросы философии, 1977, № 6; Нечипоренко Л. А. Буржуазная «социология конфликта». М., 1982.

[9] Ручка А. А., ТанчерВ. В.От идеологии «равновесия» к социологии конфликта. — Социологические исследования, 1977, № 3, с. 235.

[10] Цит. по: там же, с. 236.

[11] См.: Нечипоренко Л. А. Буржуазная «социология конфликта», с. 137.

[12] Przeworski A., Wallerstein M. The structure of class conflict in democratic capitalist societies. — The American Political Science Review, 1982, June, vol. 76, N 2, p. 215-216.

[13] См.: Современное политическое сознание в США. M., 1980, с. 66-122.

[14] Huntington S. American politics..., p. 7.

[15] Современная философия и социология в странах Западной Европы и Америки. M., 1964, с. 382, 383.

[16] Toward a General Theory of Action. Ed. by T. Parsons, Е. Shils. Cambridge, 1951, p. 106.

[17] Боботов С. В. Буржуазная социология права. M., 1978, с. 202.

[18] Moore R. Legal Norms and Legal Science: A Critical Study of Kelson's «Pure Theory of Law». Honolulu, 1979.

[19] См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 21, с. 496.

[20] Law Order Recopsidered. A Staff Report to the National Comission on the Causes and Prevention of Violence. Washington, 1968, p. 8 — 9.

[21] Easton D. A Systems Analyses of Political Life. N.Y„ 1967, p. 278-310.

[22] Американская социология. Перспективы, проблемы, методы. М., 1972, с. 364, 365.

[23] DahrendorfR. Toward a Theory of Social Conflict. — Social Change. N. Y., 1964; Coser L. Conflict: Social Aspects. International Encyclopedia of Social Sciences. N.Y., 1967; Smith A. The Concept of Social Change. A Critique of the Instrumentale Theory of Social Change. L., 1973.

[24] Huntington S. American politics..., p. 8.

[25] Федосеев П. Н. Философия и мировоззренческие проблемы современной науки. — Вопросы философии, 1978,. № 12, с. 39.

[26] Lewenstein К. Political Power and Governmental Process.L., 1965; Dahl R. Pluralist Democracy in the United States: Conflict and Consent. Chicago, 1967; Deutsch K. Politics and Government. How People Decide Their Fate. Boston, 1974.

[27] Deutsch К. Politics and Government..., p. 304.

[28] См.: Гаджиев К. С. О теории «демократического» элитизма. — Рабочий класс и современный мир, 1976, № 3, с. 88 — 99; Золотарев Р. К критике концепций элитарной демократии. — Критика современных буржуазных, ревизионистских и реформистских концепций в области идеологии, экономики и права. М., 1976, с. 51 — 61, и др.

[29] Huntington S. American politics..., p. 8 — 9.

[30] Там же, с. 9.

[31] Huntington S. American politics..., p. 8 — 9.

[32] Там же, с. 10.

[33] Там же, с. 11.

[34] Там же, с. 12.

[35] См.: Гаджиев К. С. США: эволюция буржуазного сознания. М., 1981.

[36] Термин «джингоизм» возник в буржуазной литературе в 70-х годах XIX в. Он широко использовался и используется для обозначения особой формы шовинизма, а именно «крайнего шовинизма, связанного с пропагандой силы, империалистической экспансии и интервенционизма» (Шестаков В. П. Два «имиджа» президента: от морализма к джингоизму. — США: экономика, политика, идеология, 1980, № 9, с. 23)

[37] Вопросы философии, 1983, № 2, с. 172.

Дата добавления: 2021-12-10; просмотров: 45; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

Мы поможем в написании ваших работ!