Чичерова Константина Петровича (сына Ивановой Н.С.), 1939 г.р.,
ВОСПОМИНАНИЯ ЖИТЕЛЕЙ АДЖИМУШКАЯ
ИВАНОВОЙ (ЧИЧЕРОВОЙ) Н.С. и ЧИЧЕРОВА К.П.
(подготовка текста, предисловие и комментарии О.И. Демиденко)[1]
Иванова Надежда Семеновна – одна из долгожителей поселка Аджимушкай, прямой потомок первых переселенцев в Крым. Ее воспоминания – интереснейший источник сведений о целой череде исторических событий. Автор воспоминаний прожила долгую и трудную жизнь, став свидетельницей и участницей многих эпизодов, связанных с историей города Керчи и поселка Аджимушкай. Собственно, вся ее жизнь и связана с поселком камнерезчиков, небольшим и своеобразным населенным пунктом, ныне имеющим широкую и оправданную известность.
Воспоминания Н.С. Ивановой охватывают почти весь ХХ век. И хотя в них нет рассказов о подвигах и великих свершениях, она, простая и неграмотная женщина, через призму субъективного восприятия доносит до нас дух эпохи, столь богатой на исторические катаклизмы.
Воспоминания были собраны в форме устного интервью, записанного 11 февраля 2003 г. Они носят прерывистый характер, часто не последовательны, но изобилуют малоизвестными фактами и бытовыми подробностями.
Рассказ ее сына – Константина Петровича Чичерова, дополняет воспоминания Н.С. Ивановой, уточняя некоторые детали из жизни послевоенного Аджимушкая.
Воспоминания
Ивановой (Чичеровой) Надежды Семеновны, 1912 г.р.,
Уроженки и жительницы пос. Аджимушкай
|
|
|
Наша семья до Великой Отечественной войны проживала в пос. Аджимушкай[2] по адресу: ул. Пожарского, д. № 3. Мой отец, Иванов Семен Иванович, работал камнерезчиком.[3] Моя мама, Козубова Татьяна Леонтьевна, была домохозяйкой. Детей у нее было семь человек. Нас было четыре сестры и три брата. Все, кроме меня, [сейчас] уже умерли. Один из братьев умер еще до войны, второй – Николай, 1924 г.р., погиб в войну, третий – Павел, 1927 г.р., был партизаном, еще пацаном бегал с Мишей Радченко,[4] в армию его призвали в 1945 г., умер недавно. Моя мама умерла лет 15-20 назад в возрасте 102 лет. Моя сестра Марфа, 1910 г.р. вышла замуж за Тубольцева. Марфа умела рисовать, поэтому, когда мы сидели под скалой,[5] она на стенах Дедушевой каменоломни[6] рисовала буквы, девушек и лошадей.[7] Была у меня сестра Валентина, 1926 г.р. Сестра Лидия 1921 или 1922 г.р. работала на заводе им. Войкова, ее даже выбирали депутатом. В 1941 г. она побоялась оставаться [в Керчи] и эвакуировалась вместе с оборудованием завода на Урал. Я тоже до войны работала на заводе им. Войкова, сначала в столовой, а потом меня перевели в инструментальную. Я работала на станке, нарезала круглые гайки. На заводе я работала в начале 1930-х гг. Оборудование завода здесь, в Аджимушкае, никто не прятал, это не правда, что его прятали в каменоломнях.[8]
|
|
|
Отец всю жизнь резал камень, он работал во многих выработках. Камень нарезали под землей и наверх вытягивали с помощью лебедок. В 1933 г. папа отравился газом в Быковской каменоломне.[9] Когда скалы были еще целыми, а не разрушенными, в них скапливался газ.[10] По пути с верхнего Аджимушкая к кладбищу было три шурфа, сейчас они засыпаны.[11] Отец, когда отравился, подавал камень с шурфа. Сколько ему было лет [какого он был года рождения], я не могу вспомнить.
Как поселились наши предки в Аджимушкае, и когда это было, я не знаю. Знаю лишь то, что моя мама с Украины, а отец – местный кацап. С родителями я проживала в поселке Аджимушкай по ул. Пожарского, [сначала] в доме № 3. Дом был, как завалюха. Полы были мазаны глиной, и крыша тоже была валькована глиной. Помню, если шел дождь, то крыша протекала. Черепицы и шифера тогда не было. Крыши покрывали листами железа, но они были дорогими и нам [так же, как и многим другим, были] не по карману. Поэтому мешали глину с соломой и забрасывали на дом. А наверху стоял человек и все это разравнивал. По нашей улице почти все хаты были мазаны глиной. Дома были из местного камня. Наш дом строили сами родители из камня, который выпилил мой отец. Этот дом сохранился. Он был пристроен к скале, то есть задняя стена отсутствует, вместо [этой] стены стоит скала. Сейчас в нем проживает моего брата дочь. Дом этот изменился. В 1953 г. мой брат Павел демобилизовался и сделал пристройку к дому. Осталась с северной стороны скала, и осталось окно. Это окно во время войны было вместо двери, так как через него лазили. До войны из мебели в хате ничего не было. Спали мы на нарах. Постелить, и укрыться тоже было нечем. Я вспоминаю, что мы жили очень бедно. Я когда замуж выходила, мне мать дала приданое – матрас, набитый бодыльями кукурузы. И [мы] с мужем спали на нарах, сбитых с досок. Верхние доски просто клали на сбитые брусья, вот и получалась кровать. Стол был. Печка – «плитка» – была из кирпича, мы ее топили дровами. Окна были маленькие, застекленные. На подоконниках стояли цветы. Мы выращивали «дубок» и «красавчик».
|
|
|
Я сама неграмотная. Ни дня нигде не училась. Мне нечего было одеть на ноги, поэтому в школу не ходила. Я не умею ни читать, ни писать. Отцу трудно было прокормить себя, жену и семеро детей. Хозяйства у нас не было, ни коров, ни коз, ни кур. Мы сильно бедствовали. Сейчас хоть огороды высаживаем, а раньше и огороды не сажали. Земли было много, но ее не засаживали. Мы работали наемками, то есть нанимались к хозяину.
|
|
|
Я помню, как мы сидели под скалой во время кадетов.[12] В 1918 г. началась война.[13] Это было как раз на праздник Пасхи.[14] Поселок обстреливали с парохода [который стоял] у пристани.[15] Били не постоянно, а с перерывами. С пароходных пушек стреляли по хатам. В тот день мы пришли домой, а около нашего дома собралось много людей. Тогда далеко не эвакуировались, то есть [обычно уходили] в Осовины, Кут или Баксы.[16] А [в этот раз] все собрались и зашли под Быковскую скалу. Я спустилась под землю с отцом, матерью, братьями и сестрами. С нами были и другие семьи – всего семей 30. Хоть мы и сидели в скале, но за едой ходили в дом. Наверху пекли пышки и опять уходили в каменоломню. Быковская скала хорошая, от выхода мы сидели достаточно далеко, света видно не было. Потом приехали белые, которые заставляли наших мужчин идти служить в их армию. Наши молодые мужчины не хотели служить белым, поэтому они прятались, но только не с нами, а в другой дырке.[17] Сколько мы сидели в скале, я не помню. Знаю, что потом нас белым продала бабка, проживавшая недалеко от нас. Они спрашивали ее [о том], где сидят партизаны, бабка сказала, что знает, и получила за каждую голову спрятавшихся по 5 рублей. Бабка белых и привела к нам. А когда белые нас заставили выйти из-под скалы, то не знали, что с нами и делать. Вышли старики и дети. Мы все были грязные и закопченные, так как под землей освещали штольни коптилками. Мужчин с нами не было, кроме двух парней. Парней белые сильно били за то, что они не хотели идти в армию. Нас же потом отправили в богадельню. Богадельня находилась по дороге из города на завод,[18] в районе теперешнего Комсомольского парка. Там было большое одноэтажное здание. Вокруг здания была настелена солома, на которой мы спали. Из богадельни нас забрали чеченцы,[19] находившиеся на службе у белых, и привезли в крепость Еникале.[20] Было это летом, стояла высокая трава. Какое-то время мы жили вместе с чеченцами в крепости. Они нам давали еду и одежду.
До Великой Отечественной войны наш поселок выглядел по-другому. Было два поселка: нижний – Аджимушкай и верхний – Скала.[21] В нижнем поселке проживали греки, а в верхнем их не было. Место, где сейчас стоит памятник партизанам 1919 г., было заселено, там также проживали греки. Между поселками проводили войну камнями[22]. Жили то как: там хлопцы, тут хлопцы, там девки, тут девки. Что-то не поладили и начинали драться. Войну камнями проводили от крайнего дома верхнего Аджимушкая до самого города по дороге.
В Аджимушкае стояла хорошая красивая церковь.[23] Мы в нее еще детворой бегали. Дед моего мужа, Константин Чичеров, был богатым человеком. У него была известковая печь и свое судно. Он купил в церковь икону святого Герасима. Около церкви жил батюшка. Батюшка был полным, поэтому его дразнили «Качан». Имени его я не помню. Я не знаю, когда была построена церковь, а закрыли ее, когда в поселке власти стали раскулачивать богатых. При церкви служила «двадцатка»,[24] в которую входило много женщин, в том числе и моя мама. Чем занималаись эти женщины я не знаю. Однако помню, что последний поп входил в «двадцатку», а его причетники нет. Когда началось раскулачивание (а в поселке раскулачивали многих), поп разворовал убранство церкви. В «двадцатку» входили две женщины – Фрося (фамилию ее не помню) и Сеня Быкова. Поп был молодой и с ними гулял. Они ему помогали растаскивать имущество (в церкви были золотые лампадки). За то, что они разворовывали богатства церкви, их всех арестовали. Женщинам дали по десять лет. Всех членов «двадцатки» потом допрашивали по одному, спрашивали, что было в церкви и куда все делось. Это мне рассказала мама. Сеня Быкова здоровая баба была, десять лет отсидела и пришла, а батюшка в строгом[25] сидел. А потом церковь окончательно растащили. В Аджимушкае проживала одна закоперша[26] – Тарабунка, партийная баба (ее фамилия была Тарабунова, имени не помню). Она в церкви разбирала картины и иконы. Куда потом это вывозили, я не знаю. А Исаенко Яшка полез снимать колокол и упал. Бог его наказал – ему отрезали руку. Тарабунова погибла в начале войны, когда эвакуировалась на пароходе, в который попала бомба.
В 1938 г. я вышла замуж за Чичерова Петра Петровича, 1912 г.р. Но официально расписалась с ним недавно, уже с мертвым, так как мне нужно было оформить этот дом на свое имя. Всю жизнь я прожила на своей фамилии. Муж и дети были Чичеровыми, а я – Ивановой. Муж мой воевал в войну, вернулся живым, а умер в 1953 г. В армию его призвали в 1944 г.[27] Немцы в оккупацию забрали Петра в лагерь, где он какое-то время сидел. Лагерь находился в Семи Колодезях.[28] Недалеко в Красном Куте (ныне – Семеновка)[29] стояли немцы, которым была нужна рыба, чтобы кормить своих солдат. Поэтому немцы приезжали в лагерь и спрашивали, кто умеет ловить рыбу. Мой муж и еще один мужик признались, что они рыбаки, и их забрали в Красный Кут. Рыбаки ловили бычков и сдавали их немцам. Оккупанты коптили рыбу и кормили своих солдат. На фронт отправляли копченых бычков. Когда Петр устроился в Красном Куте, то меня с детьми вызвал к себе. А когда нас освободила Красная Армия, то мужа призвали с Красного Кута. У нас с Петром было трое детей: старший – Константин, 1939 г.р, средний – Григорий, 1941 г.р. и младший – Валентин, 1944 г.р.
О начале войны мы узнали по радио, здесь на столбе висела труба[30]. Я [в то время] уже не работала, а находилась в декрете[31]. Когда первый раз пришли немцы, я не помню, чтобы мы спускались под землю. Первую оккупацию я плохо помню. В 1941 г. у нас была корова, а сено немцы забрали. Моя мама ходила в долину – Курносову балку[32] и рвала траву для коровы. В конце декабря мама и еще две женщины пошли в Курносову балку собирать оставленную траву в мешки и увидели погибших и раненых наших солдат. Оказывается, что, когда немцы праздновали Рождество, и у них была елка, наши высадили десант.[33] Десант высаживали со стороны Азовского моря, там и баржи стояли. Пароходик[34] стоял напротив Курносовой балки, ближе к Завалу.[35] В десанте было много женщин и девушек, которые там все погорели. Тогда был сильный мороз и лежал снег. Люди говорили, что наш десант увидел Кутянский (так его называли, а настоящее имя Пава Сидобрих) и пошел, рассказал немцам. Павел Сидобрих уже умер. Немцы, как узнали об этом [десанте], то сразу рванули в балку и побили наших солдат. Потом немцы отступили, а в балке осталось много убитых и раненых. Мама рассказала о том, что видела, нашему квартиранту Петьке (он здоровый такой был), и они решили забрать раненых домой. На нашей улице жили Игнат Жук и Филя Туболец,[36] которые до войны работали шоферами и у них остались машины. На их полуторках и привезли в поселок раненых, разместили по хатам. Раненые лежали у человек десяти. У Омели лежали человека три, у нас – двое, у соседей – еще четверо, да и в других хатах лежали. Всего – человек двадцать. Кормить их было нечем, поэтому мы через парня, который здесь жил и носил сведения партизанам,[37] передали просьбу о помощи раненым. Партизаны, когда сидели в Большой скале (Малые Аджимушкайские каменоломни),[38] не выходили.[39] У партизан под землей и гармонь была, все устроено, и еда была. Еды у них было много. Она была сложена мешками в горы. А когда мама привезла раненых, у нас есть было нечего. У меня двое детей, мама, сестра и я, да еще добавилось двое мужчин. Из раненых один был грузин, он был командиром батареи, второго помню плохо. Грузин был ранен в руку и ногу осколками, второй же ранен не был, его немцы сильно побили прикладами в живот. Грузин был молодой и красивый, за ним ухаживала моя сестра Тина, перевязывала и кормила. А он ей говорил: «Тина, спивай Сулико». Когда он выздоровел, все обещал, если останется жив, приехать к нам, найти маму и наградить ее. Из партизан к нам приходил Бантыш[40] и Иван Голиков. Они прошли по домам, проверили и убедились, посчитали раненых и сказали женщинам приходить за продуктами. К партизанам за продуктами ходили со мной тетка Пашка Пархомюшка, Катька Жукова и другие. Для раненых [партизаны] нам давали крупу, муку и жиры.
Бантыш с Голиком приходили, когда в поселке немцев уже не было. Немцы ушли, а партизаны [все еще] сидели под скалой. Сидели, потому что недалеко в доме располагалась немецкая комендатура. Немцы брали к себе по 50-60 человек заложниками и грозили, что если хоть одного немца убьют, то всех заложников постреляют. Поэтому партизаны боялись выходить.
Десант, наверное, высаживался несколькими группами. Бабка Фениха рассказывала, что она видела, как к берегу из-за мели не смогла подойти баржа. А немцы позанимали все высотки вокруг балки. Все наши десантники померзли в балке, только три человека дошли к Аджимушкаю, к Сладкому колодцу.[41] Поэтому в балке[42] было много погибших. Я не помню сколько, по-моему, их не считали. Убитых потом собирали и захоранивали на кладбище. Кладбище было в Юркино, там, где сейчас на горе стоит памятник[43]. На этом кладбище их закапывали, а потом военные перезахоронили убитых в братскую могилу.
В десанте участвовали и «ялдаши» – азербайджанцы. Потом они стояли здесь, на горке. Мне кажется, что они не хотели воевать, [не хотели] брать винтовку. Они ели мыло, чтобы на них напала дизентерия [и чтобы их отправили в госпиталь]. Если кого-нибудь из них убивало, то все остальные собирались в кружок и оплакивали погибших. Кормили «ялдышей» песчанкой (рыбой), а хлеба у них не было. Они ходили и просили у нас буряки (свеклу). Многие болели дизентерией и растройством желудка. Азербайджанцев много поумирало. Здесь на горке, если смотреть от улицы Пожарского в сторону завода им. Войкова, между столбами были их могилы. Потом их перезахоронили к школе.[44] А сначала кладбище было здесь. Переносили могилы власти, местные жители в этом не участвовали.
Я помню, что делала, когда немцы наступали второй раз. Мама, брат и сестра, когда начиналась бомбежка, уходили в Вергопольскую скалу,[45] а я не могла, так как у меня было двое маленьких детей, и у нас [дома] стояли военные. Если начиналась бомбежка, то я стелила под кровать шкуры барана, а Костю и Гришу там прятала. А под скалу я спустилась, когда уже немцы подошли к поселку,[46] так как было очень страшно. В каменоломни мы ничего [с собой] не брали. Гражданское население с узелком заходило под скалу и с узелком выходило. Все оставляли в домах. У меня на руках было два сына, Костя 1939 г.р. и Гриша 1942 г.р. и что бы я еще могла взять с собой в каменоломни? Да только детей. Под скалу залезла с детьми и узелочек взяла. За едой мы выходили и брали ее дома. Собирали в огородах редиску и лук. Из-под скалы вылезали, в основном, мама и моя сестра Марфа. Я спускалась под Дедушеву скалу. Потом мы перебрались под скалу, где сейчас стоит трансформаторная будка.[47] Эта каменоломня была большая, сейчас она засыпана. Когда мы были под этой скалой, то там же было большое количество летчиков.[48] У них были пулеметы. А как-то утром мы встали, а летчиков нет. Они ушли, только вещи их остались. В Дедушевой скале были военнослужащие, но они все вышли и сдались в плен.[49]
В оккупацию немцы стояли по домам. Они были у нас, у Гриши Рыка (Рыкова), у Омели, у Фончика. В школе их не было. У нас была корова, они ее забрали и съели. Да что корову, у меня были новые носки, сестра связала, так немец пришел в хату, увидел носки и заставил снять. Я сняла и отдала ему. Он одел их и пошел. Немцы нас обижали. В нашем доме стояли на постое четверо немцев. Помню, у меня маленький сын лежал в люльке и начал плакать, а хата маленькая. Немец подошел и сапогом так ударил по деревянной люльке, что она развалилась. На столе лежала деревянная качалка, я ее схватила и перетянула ею немца. Он начал ругаться и пошел жаловаться в комендатуру своему главному. Главный пришел и тоже начал меня ругать. Я ему показала разбитую люльку и объяснила, что немец чуть дитя не убил. Главный сказал немцу, чтобы тот нашел нужные досточки и сделал люльку так, как она была. Били нас и ругали. Мой сын Костя маленьким был, его называли Кот. А у нас стоял немец тоже Костя, так он сына [моего] называл «русская свинья».
В поселке были люди, которые помогали немцам. Кроме Павла Сидобриха, еще оккупантам способствовали Джувит, Сергей Воронков (он был председателем в тюрьме), сын Воронкова – Андрей, Иван Герасимович Токарев.[50] Они забирали золото и вывозили людей в ров.[51] Вывозили и жидов, и русских. Фамилий я не помню.
В поселок я вернулась, когда нам в Красном Куте объявили, что окончилась война. В Красном Куте мы жили в каком-то подвале. За нами приехала на попутке моя мама. До этого мама жила с Тиной и Павой в городе. Мы приехали в Аджимушкай, а здесь нет ни одной целой хаты. Все дома были разбиты. Первыми построили себе хатку мы с мамой. Мама клала мне на спину камень, я носила, а она строила. А потом пришел дед Панас Жук (Жученко), потом сестра пришла, потом Катя Бикетова. Тут вокруг было много немецких блиндажей, которые были перекрыты рельсами. Мы с блиндажей и брали перекрытия для домов. В нашем доме тоже вместо потолочной балки, рельс с немецкого блиндажа. Тут в потолке ничего хорошего нет, все немецкое. А камень мы брали с развалин домов, его было много. К сожалению, у меня не осталось никаких документов или фотографий. При немцах [в какой-то момент] мы сидели в одной хате в Катерлезе.[52] Немцы стали выгонять всех из Аджимушкая, а наши мешки взять нам не разрешили. Так и пропали наши фото и документы. Я прятала в коробочке детские метрики, а когда потом выкопала их, то они все испортились.
У нас ничего не было, моя мать и еще одна женщина ходили по каменоломням собирали вещи, брошенные военными, кастрюли, койки. В одном месте они остановились, облокотились на стену, а она упала. За стеной стояли наши солдатики, подул сквозняк, и они упали. Мама с подругой испугались и убежали.[53]
В Курносовой балке жил человек по фамилии Курносов или Курнос с семьей. Там стоял только его дом. Это название бытовало до войны, поэтому балку называли «Курноска». Потом ее начали называть «Широкая», а потом «Долина Любви».
Меловую горку я не помню, Рязанова горка находится на выезде из Аджимушкая в сторону Глазовки. Под Рязановой горкой каменоломен не было. На Трех курганах[54] каменоломен не было, а под ними была скала Негреевская.[55] Шахта Тубольцева находилась от улицы Пожарского в сторону Самостроя. Там были маленькие выработки – Тубольцевы скалы.[56] Потом их называли по другой фамилии, я ее не помню.
Воспоминания
Чичерова Константина Петровича (сына Ивановой Н.С.), 1939 г.р.,
Дата добавления: 2018-02-18; просмотров: 711; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!