XXVIII. ad Verannium et Fabullum

Несколько десятков новых переводов стихотворений Гая Валерия Катулла, сделанных известным поэтом Максимом Амелиным, публикуются с любезного разрешения издательства «Текст».

Его поэзию можно определить как поэзию отношений — отношений между человеком и богами, человеком и человеком, человеком и предметами, живым и мёртвым.

История о жизни, любви, невозможности и смерти «второго барда» Ирландского королевства от возвращения его из паломничества по ирландским монастырям в столицу в «лето от Рождества Христова 640-е» до исчезновения. О его отношениях с главным соперником — первым бардом королевства Энгусом, с королём Домналом, с его окружением, с христианскими священниками и жрецами-друидами.

И как свою её произнесёт

Любовь и ненависть, ревность и безразличие, верность и измена для него не отвлечённые понятия, но жизненные стихии, в тех или иных отношениях проявляемые, подверженные изменениям и в то же время остающиеся непоколебимыми на фоне уходящей юности и наступающей зрелости, несущих отрезвление ума и охлаждение чувств.

Чем же дорог Катулл современному читателю и почему, как никакой другой античный лирик, продолжает волновать умы и сердца?

«Великие произведения искусства <…> имеют то свойство, что разные эпохи вычитывают в них не одно и то же, по-разному толкуют их смысл. Происходит это не только оттого, что новые поколения читателей приносят новые понимания, но и оттого, что сами произведения уже таят в себе вполне законную возможность понимать их по-разному.

Потому-то они и «вечны», как принято говорить о них, что не превращаются в историко-литературные мумии, но обладают подлинным даром вечной жизни, как бы способностью к постоянному самообновлению», — верно заметил Владислав Ходасевич в одной из своих статей.

Три сестры собираются навестить отца, уединённо живущего на острове. Они не видели его много лет, и эта поездка представляется им своего рода прощанием: отец стар, и жить ему осталось недолго. Сёстры, каждая по-своему, вспоминают последнее лето, проведённое ими на острове, омрачённое трагическим и таинственным случаем, в котором замешаны все.

Благословенное дитя

Эти слова справедливы и по поводу поэзии Катулла, не превратившейся в «памятник древнеримской литературы». Для романтиков Катулл — романтик, для символистов — символист, для постмодернистов — нет большего постмодерниста. Александр Блок, например, находил у Катулла предчувствие грядущего христианства (возможно, не случайно единственный экземпляр «Книги Катулла Веронского» сохранился именно в монастыре).

Катулл разнообразен и многолик, потому-то, наверно, почти каждый читатель может найти в его стихах нечто глубоко созвучное себе и сегодня.

Из «Первого свитка»

Кто забавную новую книжонку,
пемзой тёртую жёсткой, в дар получит? —
Ты, Корнелий, — зане ещё тогда ты
все безделки мои во что-то ставил,
самый первый когда из италийцев
все лета уложить дерзнул в три свитка
многотрудных и мудрых, о Юпитер!
Но, — какою книжонка ни была бы —
всё равно; Покровительница-дева,
жизнь её да продлится дольше века!

Воробей, баловство моей малышки,
с кем играть, прижимать кого ко грудке,
кончик пальца кому совать, укусов
добиваясь болезненных и частых, —
лишь от скуки моей пригожей милым
кем-нибудь позабавиться охота,
чтоб утешить свою печаль, — уверен:
чтоб утишить огонь неугасимый.
Так с тобой, как она, играть я мог бы,
груз томлений душевных облегчая!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Столь приятно мне, сколь малышке шустрой,
бают, яблоко было золотое,
развязавшее пояс наконец-то.

О Венеры и Купидоны, плачьте,
сколько есть, все чувствительные люди!
Воробей ибо мёртв моей малышки,
воробей, баловство моей малышки,
кто дороже ей был зеницы ока,
мёда слаще и кто свою хозяйку
так же знал хорошо, как дочка маму,
кто, колен никогда не покидая,
но порхая вокруг то так, то этак,
ей одной лишь чирикал беспрестанно.
Он спешит по дороге мрачной нынче
в край, откуда никто не воротился.
Будь неладен же, челюстями мрака
Орк снедающий красоту любую,
воробья, столь прекрасного похитив.
О злодейство! о воробей-бедняжка!
Ты причиной, что у моей малышки,
опухая от слёз, краснеют глазки!

Стружок, что прямо перед вами, странники,
твердит, мол,корабля проворней не было
ни одного, кто был бы поворотливей,
кто мог бы обогнать его стремление,
летя на вёслах или под ветрилами.
Свидетелями взморье Адриатики
губительное и Киклады выступят,
и знатный Родос, и лихая Фракия,
и Пропонтида, и то место дикое
в заливе Понта, где стружок до времени
взрастал косматым лесом, говорливою
листвой шумя над кручами киторскими.
Китор самшитоносный и Понтийская
Амастра, вам известно то доподлинно,
твердит стружок, над вашими вершинами
от самого простаивал рождения,
до вашей влаги вёслами дотронулся
впервые, — и потом по необузданным
волнам пронёс владельца, — левый, правый ли
звал ветер, сразу ль с двух сторон способствовал
благой Юпитер плавному движению;
и вот, береговых богов обетами
ни разу не почтив, недавно по морю
дошёл он и до озера прозрачного.
Но было прежде так — теперь отшельником
дряхлеет мирно, вам себя пожертвовав,
двойняшка Кастор и двойняшка Кастора.

Мы живём, моя Лесбия, да любим,
все досужие стариков сварливых
ни во грош не оценивая сплетни!
Солнца гибнуть и вновь рождаться могут, —
нам же, только короткий день погибнет,
ночь — безжизненный сон и беспробудный.
Тыщу дай лобызаний мне и сотню,
следом тыщу других, вторую сотню,
и до тыщи ещё, и после сотню.
А потом все накопленные тыщи
вместе сгрудим, чтоб нам со счёта сбиться
и не сглазить злодею никакому,
зная в точности, сколько лобызаний.

О своей баловнице ты Катуллу,
милой, Флавий! изысканной как будто,
рассказать не торопишься, — скрываешь.
Чумовую какую-нибудь, верно,
шкурку выискал, и — признаться стыдно.
Что ночами тебе не одиноко,
скрыть не скроешь, — постель кричит убранством
и сирийских маслин благоуханьем;
изголовья протёрты — то и это —
одинаково; ложе расшаталось:
и раскачивается, и скрипещет.
Очевидное прятать бесполезно! —
Что? — Ты не был бы скрючен с перепёру
да и вздора б не городил такого.
О плохом и хорошем говори же
нам — хочу о тебе с твоей любовью
милыми к небесам воззвать стихами.

Сколько, Лесбия, спрашиваешь, надо
мне твоих, чтоб насытить, лобызаний? —
Так огромно число песков ливийских
под Киреною душносмолоносной,
меж Юпитера знойного вещальней
и гробницей священной Батта древня,
так бессчётно и звёзд, в ночи безмолвно
на людские взирающих любови, —
столько надо тебе и лобызаний
лобызать, чтоб насытить глад Катулла, —
соглядатаи счёт им потеряют,
языки навредить не смогут злые.

Катулл-бедняга, зря не городи вздора
и то, чего лишён, из головы выкинь.
Сияли прежде ясные тебе солнца;
ты хаживал, куда водила малышка,
любима нами так, как ни одна больше!
А там такое множество забав сразу:
малышка одобряла каждую прихоть —
сияли, верно, ясные тебе солнца.
А нынче всё пропало: ты обессилел —
беглянку не преследуй, не горюй, — только
терпи неколебимою душой, твёрдой.
Прощай, малышка! Стал теперь Катулл твёрдым,
не ищет и не просит супротив воли.
Ты загрустишь, не будет на тебя спроса —
злодейка! что за жизнь тебя ожидает?
обнимет кто? на прелести твои взглянет?
кого теперь полюбишь? чьей наречёшься?
с кем будешь лобызаться? чьи кусать губки? —
А ты, Катулл, неколебимо будь твёрдым.

Ты ль, Вераний, по мне меж тремястами
тыщами всех моих дружков первейший,
воротился домой к своим Пенатам,
старой матушке, неразлучным братьям?
Воротился. — О весть благая! — Свижусь
с невредимым и, повести внимая
об иберских местах, делах, народах,
как обычно, на радостях на шею
брошусь расцеловать в глаза и губы.
Сколько ни было бы людей блаженных —
кто меня веселей или блаженней?

Вар меня затащил к своей любови
с площади попроведать от безделья —
шкурочка, показалось мне на первый
взгляд, мила и ничуть не неприятна.
Только к ней мы вошли, на нас напали
разговоры о том о сём, а после
о Вифинии, где я был недавно:
что там? как? сколько прибыло мне денег? —
Отвечал всё, как было: сам я с носом,
и начальники, и подручных свора, —
даже голову и намаслить нечем;
отмужичивая и в хвост и в гриву,
наш начальник не брал в расчёт подручных. —
«Но конечно же, — говорят, — купил ты
там носильщиков прирождённых всё же,
как обещано было». Я же, чтобы
хоть немножко порадовать малышку:
«Нет, не так, — говорю, — мне было худо,
чтобы, хоть захолустье и дрянное,
я не смог шестерых купить хотя бы».
(Но ни тут у меня, ни там кого-то,
кто старушки моей кровати культи
мог на шею взвалить бы, не бывало.)
Только та, как положено блудливым:
«Окажи, — говорит, — Катулл, услугу
небольшую: к Серапису бы надо
мне попасть». — «Не спеши в расчёт меня ты
брать; сказал, — говорю, — не то я что-то
по рассеянности, — то мой приятель —
Кинна Гай — их купил себе, малышка.
Правда, разницы нет: его ль, мои ли, —
мы на пару — то он, то я — владеем.
Ты же неостроумна и несносна,
ну а мне не пристало быть растяпой».

Фурий и Аврелий — Катулла свита,
к индам ли он вторгнется запредельным,
где о берег бьётся волна Эоя
с грохотом долгим,
иль к гирканам, или к арабам нежным,
или к сагам, иль к стрелоносным парфам,
иль туда, где Нил гладь морскую красит
рассемиренный,
или чрез Альпийски шагнёт громады,
памятники Кесаря примечая,
Галльский Рен и дальних британнов,
треволнующих море, —
и везде, куда бы по воле неба
ни влекло, держаться готовы рядом;
а пока скажите моей малышке
пару словечек:
«Пусть живёт и здравствует со своими
кобелями, триста приемля разом,
не любя ничуть — надрывая уды
им то и дело;
но моей, как прежде, любви не жаждет, —
в том её вина, что на дальнем поле
падает цветок, поражённый плуга
прикосновеньем».

Руку левую, маррукин Асиний,
применяешь неправильно — в насмешку
у растяп за вином платки ты тибришь.
Остроумно ли это? — Нет, негодник!
Неприглядное, грязное же дело —
мне не веришь? — Поверь хоть Поллиону,
брату: не пожалеет и таланта
он, чтоб кражи твои покрыть, — от острых
малый шутки тупые отличает.
Так что триста одиннадцатисложек
ожидай или мой платок верни мне,
для меня дорогой, но не ценою,
о приятелях памятью далёких.
Ибо присланы из краёв Иберских
мне сетабские в дар платки Фабуллом
и Веранием, — их мне подобает
так любить, как Верашу и Фабулла.

Пообедаешь славно, коль угоден
ты богам, у меня, Фабулл, хоть завтра,
коль притащишь с собой обед обильный,
славный, не без малышки белокурой,
вин, острот, хохотков разнообразных.
Это всё коль притащишь, наш любезник,
пообедаешь славно, ибо полон
кошелёк у Катулла паутины.
Но зато кое-что с любовью чистой
обретёшь поизысканней: тебе я
дам пахучую мазь — моей малышке
от Венер с Купидонами подарок:
лишь нюхнёшь ты, Фабулл, — богов запросишь,
чтобы целым тебя создали носом!

Кальв милейший, не будь ты мне так дорог,
за подарок тебя бы, как Ватиний,
лютой ненавистью возненавидел.
Что я сделал или сказал такого,
что поэтами так меня ты травишь?
Подзащитного боги пусть накажут,
что прислал тебе стольких негодяев!
Сей подарочек необыкновенный
поднесён буквоедом Суллой, верно,
что неплохо и даже распрекрасно,
ведь не зря же труды твои пропали.
Боги правые, мерзкая книжонка!
Ты, понятно, прислал её Катуллу
к сатурналиям, чтобы было время
чем убить, провождая лучший праздник!
Нет, тебе не пройдёт, обманщик, это
просто так — я чуть свет по книжным лавкам
побегу, собирая ядовитых
Кесиев и Аквинов и Суффенов,
да отблагодарю тебя нещадно.
Вы ж отсюда валите прочь, откуда
принесли ломовые стопы, века
пагуба, никудышние поэты!

Коль читателями моих случайно
вздоров станете и не устрашитесь
вашими прикасаться к нам руками

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Доверяюсь тебе с моей любовью
и, Аврелий, о помощи взываю:
если в ком-нибудь ты души не чаял,
чистоту охраняя и невинность, —
пусть мой мальчик останется не тронут,
не толпой, говорю, что безобидно
по проулкам туда-сюда шныряет,
занимаясь делишками своими, —
страшен ты со своим опасным членом
и красавчикам редким, и уродцам.
На любого, когда и где захочешь,
с ним бросайся, достав из-под одежды, —
одного лишь, пожалуйста, не трогай.
Но коль умысел злой тобой, преступник,
и безумная похоть овладеют,
строить козни, мороча нас, принудив, —
ой, судьба не замедлит с приговором:
будешь схвачен, и задние ворота
протаранят бревном тебе шершавым!

Раскорячу я вас и отмужичу,
блудозадые Фурий и Аврелий, —
по моим рассудили вы стишатам
распоясанным, что и я бесстыден.
Чистым быть полагается поэту
самому, а стишата — обойдутся;
лишь тогда и остры они, и сладки,
распоясанны если да бесстыдны,
если то, что зудит, поднять способны,
не юнцам, говорю, но тем замшелым,
что тяжёлой не в силах двигнуть ляжкой.
Вы в несчитанных тыщах лобызаний
усмотрели, что слаб я как мужчина? —
Раскорячу я вас и отмужичу.

На мосту, о Колония, длинном игрищ ты жаждешь
и плясать собираешься, да боишься непрочных
свай мостишки, сколоченных из трухлявых досочек, —
как бы не опрокинулся и не рухнул в болото.
Станет мост по хотению твоему пусть как новый,
на котором священные хоть устраивай пляски, —
посмеши же, Колония, и меня хорошенько:
землячка своего с моста твоего мне охота
в грязь низринуть тормашками вверх и вниз головою,
только там, где вонючего шире жижа болота,
глубже тина синюшная и плотнее трясина.
Глупый, двухгодовалого несмышлёней младенца,
что уснул, убаюканный, у папаши на ручках.
Им красою цветущая взята в жёны малышка,
а малышка-то нежненькой избалованней серны —
глаз да глаз за чернеющей полагается гроздью.
Он играть, как захочется, дозволяет ей — вовсе
с места не приподымется, но валяется, словно
срубленная во рву ольха топором лигурийским
с чувством, что никогда её и не существовало,
ничего так и этот мой пень не видит, не слышит,
и простого — кто сам он есть? жив ли? нет ли? — не знает.
Вот его-то хочу с моста твоего я низвергнуть, —
может быть, после этого неподвижную старость
он стряхнёт и бесчувствие в жирном иле оставит,
как подкову железную в жиже вязкой мулица.

Ты, Аврелий, папаша голодовок,
не сегодняшней лишь, но всех, что были,
или есть, иль во оны будут годы, —
раскорячить мою любовь желаешь.
Не тайком — ведь при мне же забавляешь,
к телу всячески лезешь, прилипала.
Зря — за строимые тобою козни
наповал отмужичен будешь первым.
В общем так: если сыт мой мальчик — ладно,
занимайтесь; мне больно, если голод
он узнает из-за тебя и жажду.
Посему прекращай, пока не поздно,
не отступишься — разом отмужичу.

Суффен, как ты прекрасно, Вар, и сам знаешь,
и обаятелен, и колок, и вежлив,
при этом — плодовитейший стихотворец.
Стихов, сдаётся мне, тыщ десять иль больше
накропано не как обычно, на тёртых
черновиках, — бумага царская, дивны
на стержнях свитки, скручены тесьмой красной,
линованы свинцом, отглажены пемзой.
Но только ты прочтёшь — и тот Суффен, милый
да вежливый, не пахарем обернётся,
так пастухом, — ужасная перемена.
И это он? — недавний весельчак, тёртый
калач, как представлялось нам, в таком деле —
он глуп, как деревенщина, глупей даже,
едва стихов коснётся; не умел сроду
блаженствовать, а примется кропать вирши:
так радуется, так собою доволен.
Конечно, он такой же, как и все втайне;
в другом Суффена всякий без труда может
усматривать — свой недостаток есть в каждом:
не видно нам лишь то, что за спиной носим.

Фурий! нет у тебя раба и торбы,
паука и клопа и даже печки,
лишь папаша да мачеха с зубами,
даже камень готовыми почикать, —
как прекрасно тебе с родимым предком
и с евонной дубовою женою.
И не диво: бесхлопотно живёте,
хорошенько жуёте, не боитесь
ни пожара ничуть, ни разоренья,
ни от яда погибели, ни кражи,
ни других чрезвычайных происшествий.
А тела-то у вас ороговели,
даже твёрже соделались и суше
из-за голода, холода и зноя.
Чем же плохо тебе и чем убого? —
Ты свободен от пота и харкоты,
от слюней и соплей из носа зельных.
К чистоплотности сей прибавить нужно
то, что жопа твоя солонки чище, —
срать раз десять всего ты за год ходишь
чем-то гальки потвёрже и гороха:
если это в руках помнёшь, повертишь,
ты и пальца-то вымазать не сможешь.
Этой выгоды, столь блаженной, Фурий,
не отбрасывай, мелочью считая,
и сто тысяч просить, как вечно клянчишь,
перестань: ты блаженствуешь изрядно!

О краса всех Ювентиев, и даже
не сегодняшних лишь, но всех, что были,
или позже во оны будут годы!
Лучше денег всучить тому Мидасу,
у которого нет раба и торбы,
чем касаться тебя ему позволить.
Скажешь: «Как? Неужель он не красавчик?»
Да, конечно, но нет раба и торбы.
С ним, как хочешь, ты падай, подымайся,
но раба у него и торбы нету.

Блудливый Талл, крольчиного куда нежнее меха,
нежней гусиной печени, нежнее мочки уха,
слабей паучьей крепости и старческого члена;
и тот же Талл, неистовый, как ураган, ворюга,
когда богиня женская дремоту навевает, —
верни мою накидку мне, которую присвоил,
сетабский мой платок, мои узорчатые финки,
которыми ты хвалишься, наследственными словно.
Их из когтей ты выпусти сейчас же и верни мне,
иначе грудь пуховую, нежнейшие ручонки
тебе я должен вымарать, расписываясь плетью, —
завьёшься как ошпаренный иль утлая в открытом
лодчонка море, яростной застигнутая бурей.

Так заложена, Фурий, наша дачка,
продуваемая Бореем наглым,
Австром, Апелиотом и Фавоном,
что на ветер пятнадцать тысяч двести.
Разорений поветрие заразно!

Поводырь старичка Фалерна юный!
в чаши горечь мне влей, — повелевает
так Постумии глас, царицы пира,
пьяных ягод налившейся пьянее.
Вы ж отсюда, пожалуй, прочь катитесь,
воды, порчи вина, и вон к сварливым
убирайтесь — чистейший здесь Фионец!

Чуть живые подручные с пустыми
за плечами котомками, Писона
свита, славный Вераний и Фабулл мой,
как дела? — Натерпелись с негодяем
этим холода, голода довольно ль?
Неужели дохода никакого,
еле-еле свели концы с концами,
как и я, за начальником гоняясь?
(Хорошо же тобою был, о Меммий,
я тяжёлой дубиной отмужичен.)
Но, как вижу, и вам случилось то же
испытать: вы отделаны не хуже
во все дыры. — Друзей сыскали знатных!
Пусть отплатят вам боги и богини
злом, позорище Ромула и Рема!

Кто может это видеть, это вынести,
как не хапуга с мотом и развратником? —
Всё, чем владела Галлия Косматая
и дальняя Британния, — Мамуррино!
Блудливый Ромул, видя это, терпишь ты?
А нынче тот, кичлив и расточителен,
перебывал во всех постелях, будто бы
Адонис или голубок невиннейший!
Блудливый Ромул, видя это, терпишь ты? —
Ты сам — хапуга с мотом и развратником.
Не для того ли, полновластный выскочка,
ты на далёкий остров послан западный,
чтоб этот вездепрущий хрен беспошлинно
по двести ли, по триста ли присваивал?
Такая щедрость не иначе левая?
Ужели мало схвачено и спущено?
Сперва добро отцово было прибрано;
второе блюдо — Понт; потом Иберия
на третье (златоносный Таг свидетелем);
теперь он — ужас Галлии с Британнией.
Зачем змею пригрели? — Разве жирными
наследствами он может не закусывать?
Не для того ль, столичные правители,
вы, зять и тесть, всё губите и гробите?

Задушевных, Альфен лживый, забыв напрочь приятелей,
неужель и к дружку нежному ты, подлый, безжалостен?
Вероломный, ужель рад и предать и обмануть меня?
Не угодны обманщиков проделки небожителям;
ты же бросил меня на произвол без сожаления.
Ах, что людям, скажи, делать? кому можно доверятся?
Ненавязчиво так в душу ко мне влазил ты, вредина,
и к любви понуждал — мог ли я быть предусмотрителен?
Сам же нынче в кусты: все словеса пущены по ветру,
все поступки твои дымом по воздуху развеяло.
Как ни прячься, в богах память жива, помнит Доверие,
от которых тебе — и поделом — крепко достанется.

Перл островов и полуостровов, Сирмий!
всех из глубин озёрных и морских взятых
обоими Нептунами когда-либо, —
как рад и как доволен я, тебя видя;
не верится, что далеко поля финнов
с вифинами, что ты передо мной тот же!
О кто блаженней сбросивших забот бремя,
когда, с души сваливши груз и путь трудный
преодолев, приходим к нашему Лару
и на желанном отдыхаем всласть ложе?
Такою пусть награда за труды будет!
Эй, радуйся, прелестный Сирмий, владельцу;
вы, волны озерца Лидийского, смейтесь!
Все хохоты, раздайтесь, сколько есть в доме!

C. VALERIVS CATVLLVS

I. ad Cornelium

Cui dono lepidum novum libellum
arida modo pumice expolitum?
Corneli, tibi: namque tu solebas
meas esse aliquid putare nugas.
Iam tum, cum ausus es unus Italorum
omne aevum tribus explicare cartis . . .
Doctis, Iuppiter, et laboriosis!
Quare habe tibi quidquid hoc libelli—
qualecumque, quod, o patrona virgo,
plus uno maneat perenne saeclo!

II. fletus passeris Lesbiae

Passer, deliciae meae puellae,
quicum ludere, quem in sinu tenere,
cui primum digitum dare appetenti
et acris solet incitare morsus,
cum desiderio meo nitenti
carum nescio quid lubet iocari
et solaciolum sui doloris,
credo ut tum gravis acquiescat ardor:
tecum ludere sicut ipsa possem
et tristis animi levare curas!

IIb.

Tam gratum est mihi quam ferunt puellae
pernici aureolum fuisse malum,
quod zonam soluit diu ligatam.

III. fletus passeris Lesbiae

Lugete, o Veneres Cupidinesque,
et quantum est hominum venustiorum:
passer mortuus est meae puellae,
passer, deliciae meae puellae,
quem plus illa oculis suis amabat.
nam mellitus erat suamque norat
ipsam tam bene quam puella matrem,
nec sese a gremio illius movebat,
sed circumsiliens modo huc modo illuc
ad solam dominam usque pipiabat.
qui nunc it per iter tenebricosum
illuc, unde negant redire quemquam.
at vobis male sit, malae tenebrae
Orci, quae omnia bella devoratis:
tam bellum mihi passerem abstulistis
o factum male! o miselle passer!
tua nunc opera meae puellae
flendo turgiduli rubent ocelli.

IV. de phasello

Phaselus ille, quem videtis, hospites,
ait fuisse navium celerrimus,
neque ullius natantis impetum trabis
nequisse praeterire, sive palmulis
opus foret volare sive linteo.
et hoc negat minacis Hadriatici
negare litus insulasve Cycladas
Rhodumque nobilem horridamque Thraciam
Propontida trucemve Ponticum sinum,
ubi iste post phaselus antea fuit
comata silva; nam Cytorio in iugo
loquente saepe sibilum edidit coma.
Amastri Pontica et Cytore buxifer,
tibi haec fuisse et esse cognitissima
ait phaselus: ultima ex origine
tuo stetisse dicit in cacumine,
tuo imbuisse palmulas in aequore,
et inde tot per impotentia freta
erum tulisse, laeva sive dextera
vocaret aura, sive utrumque Iuppiter
simul secundus incidisset in pedem;
neque ulla vota litoralibus deis
sibi esse facta, cum veniret a mari
novissimo hunc ad usque limpidum lacum.
sed haec prius fuere: nunc recondita
senet quiete seque dedicat tibi,
gemelle Castor et gemelle Castoris.

V. ad Lesbiam

Vivamus mea Lesbia, atque amemus,
rumoresque senum severiorum
omnes unius aestimemus assis!
soles occidere et redire possunt:
nobis cum semel occidit brevis lux,
nox est perpetua una dormienda.
da mi basia mille, deinde centum,
dein mille altera, dein secunda centum,
deinde usque altera mille, deinde centum.
dein, cum milia multa fecerimus,
conturbabimus illa, ne sciamus,
aut ne quis malus invidere possit,
cum tantum sciat esse basiorum.

VI. ad Flavium

Flavi, delicias tuas Catullo,
ni sint illepidae atque inelegantes,
velles dicere nec tacere posses.
verum nescio quid febriculosi
scorti diligis: hoc pudet fateri.
nam te non viduas iacere noctes
nequiquam tacitum cubile clamat
sertis ac Syrio fragrans olivo,
pulvinusque peraeque et hic et ille
attritus, tremulique quassa lecti
argutatio inambulatioque.
nam inista prevalet nihil tacere.
cur? non tam latera ecfututa pandas,
ni tu quid facias ineptiarum.
quare, quidquid habes boni malique,
dic nobis. volo te ac tuos amores
ad caelum lepido vocare versu.

VII. ad Lesbiam

Quaeris, quot mihi basiationes
tuae, Lesbia, sint satis superque.
quam magnus numerus Libyssae harenae
lasarpiciferis iacet Cyrenis
oraclum Iovis inter aestuosi
et Batti veteris sacrum sepulcrum;
aut quam sidera multa, cum tacet nox,
furtivos hominum vident amores:
tam te basia multa basiare
vesano satis et super Catullo est,
quae nec pernumerare curiosi
possint nec mala fascinare lingua.

VIII. ad se ipsum

Miser Catulle, desinas ineptire,
et quod vides perisse perditum ducas.
fulsere quondam candidi tibi soles,
cum ventitabas quo puella ducebat
amata nobis quantum amabitur nulla.
ibi illa multa cum iocosa fiebant,
quae tu volebas nec puella nolebat,
fulsere vere candidi tibi soles.
nunc iam illa non vult: tu quoque impotens noli,
nec quae fugit sectare, nec miser vive,
sed obstinata mente perfer, obdura.
vale puella, iam Catullus obdurat,
nec te requiret nec rogabit invitam.
at tu dolebis, cum rogaberis nulla.
scelesta, vae te, quae tibi manet vita?
quis nunc te adibit? cui videberis bella?
quem nunc amabis? cuius esse diceris?
quem basiabis? cui labella mordebis?
at tu, Catulle, destinatus obdura.

IX. ad Veranium

Verani, omnibus e meis amicis
antistans mihi milibus trecentis,
venistine domum ad tuos penates
fratresque unanimos anumque matrem?
venisti. o mihi nuntii beati!
visam te incolumem audiamque Hiberum
narrantem loca, facta nationes,
ut mos est tuus, applicansque collum
iucundum os oculosque suaviabor.
o quantum est hominum beatiorum,
quid me laetius est beatiusve?

X. ad Varum

Varus me meus ad suos amores
visum duxerat e foro otiosum,
scortillum, ut mihi tum repente visum est,
non sane illepidum neque invenustum,
huc ut venimus, incidere nobis
sermones varii, in quibus, quid esset
iam Bithynia, quo modo se haberet,
et quonam mihi profuisset aere.
respondi id quod erat, nihil neque ipsis
nec praetoribus esse nec cohorti,
cur quisquam caput unctius referret,
praesertim quibus esset irrumator
praetor, nec faceret pili cohortem.
'at certe tamen,' inquiunt 'quod illic
natum dicitur esse, comparasti
ad lecticam homines.' ego, ut puellae
unum me facerem beatiorem,
'non' inquam 'mihi tam fuit maligne
ut, provincia quod mala incidisset,
non possem octo homines parare rectos.'
at mi nullus erat nec hic neque illic
fractum qui veteris pedem grabati
in collo sibi collocare posset.
hic illa, ut decuit cinaediorem,
'quaeso' inquit 'mihi, mi Catulle, paulum
istos commoda: nam volo ad Serapim
deferri.' 'mane' inquii puellae,
'istud quod modo dixeram me habere,
fugit me ratio: meus sodalis—
Cinna est Gaius—is sibi paravit.
verum, utrum illius an mei, quid ad me?
utor tam bene quam mihi pararim.
sed tu insulsa male et molesta vivis,
per quam non licet esse neglegentem.'

XI. ad Furium et Aurelium

Furi et Aureli comites Catulli,
sive in extremos penetrabit Indos,
litus ut longe resonante Eoa
tunditur unda,
sive in Hyrcanos Arabesve molles,
seu Sagas sagittiferosve Parthos,
sive quae septemgeminus colorat
aequora Nilus,
sive trans altas gradietur Alpes,
Caesaris visens monimenta magni,
Gallicum Rhenum horribile aequor ulti-
mosque Britannos,
omnia haec, quaecumque feret voluntas
caelitum, temptare simul parati,
pauca nuntiate meae puellae
non bona dicta.
cum suis vivat valeatque moechis,
quos simul complexa tenet trecentos,
nullum amans vere, sed identidem omnium
ilia rumpens;
nec meum respectet, ut ante, amorem,
qui illius culpa cecidit velut prati
ultimi flos, praetereunte postquam
tactus aratro est.

XII. ad Matrucinum Asinium

Marrucine Asini, manu sinistra
non belle uteris: in ioco atque vino
tollis lintea neglegentiorum.
hoc salsum esse putas? fugit te, inepte:
quamvis sordida res et invenusta est.
non credis mihi? crede Pollioni
fratri, qui tua furta vel talento
mutari velit: est enim leporum
differtus puer ac facetiarum.
quare aut hendecasyllabos trecentos
exspecta, aut mihi linteum remitte,
quod me non movet aestimatione,
verum est mnemosynum mei sodalis.
nam sudaria Saetaba ex Hiberis
miserunt mihi muneri Fabullus
et Veranius: haec amem necesse est
ut Veraniolum meum et Fabullum.

XIII. ad Fabullum

Cenabis bene, mi Fabulle, apud me
paucis, si tibi di favent, diebus,
si tecum attuleris bonam atque magnam
cenam, non sine candida puella
et vino et sale et omnibus cachinnis.
haec si, inquam, attuleris, venuste noster,
cenabis bene; nam tui Catulli
plenus sacculus est aranearum.
sed contra accipies meros amores
seu quid suavius elegantiusve est:
nam unguentum dabo, quod meae puellae
donarunt Veneres Cupidinesque,
quod tu cum olfacies, deos rogabis,
totum ut te faciant, Fabulle, nasum.

XIV. ad Calvum poetam

Ni te plus oculis meis amarem,
iucundissime Calve, munere isto
odissem te odio Vatiniano:
nam quid feci ego quidve sum locutus,
cur me tot male perderes poetis?
isti di mala multa dent clienti,
qui tantum tibi misit impiorum.
quod si, ut suspicor, hoc novum ac repertum
munus dat tibi Sulla litterator,
non est mi male, sed bene ac beate,
quod non dispereunt tui labores.
di magni, horribilem et sacrum libellum!
quem tu scilicet ad tuum Catullum
misti, continuo ut die periret,
Saturnalibus, optimo dierum!
non non hoc tibi, false, sic abibit.
nam si luxerit ad librariorum
curram scrinia, Caesios, Aquinos,
Suffenum, omnia colligam venena.
ac te his suppliciis remunerabor.
vos hinc interea valete abite
illuc, unde malum pedem attulistis,
saecli incommoda, pessimi poetae.

XIVb.

Si qui forte mearum ineptiarum
lectores eritis manusque vestras
non horrebitis admovere nobis,

XV. ad Aurelium

Commendo tibi me ac meos amores,
Aureli. veniam peto pudentem,
ut, si quicquam animo tuo cupisti,
quod castum expeteres et integellum,
conserves puerum mihi pudice,
non dico a populo—nihil veremur
istos, qui in platea modo huc modo illuc
in re praetereunt sua occupati—
verum a te metuo tuoque pene
infesto pueris bonis malisque.
quem tu qua lubet, ut lubet moveto
quantum vis, ubi erit foris paratum:
hunc unum excipio, ut puto, pudenter.
quod si te mala mens furorque vecors
in tantam impulerit, sceleste, culpam,
ut nostrum insidiis caput lacessas.
a tum te miserum malique fati!
quem attractis pedibus patente porta
percurrent raphanique mugilesque.

XVI. ad Aurelium et Furium

Pedicabo ego vos et irrumabo,
Aureli pathice et cinaede Furi,
qui me ex versiculis meis putastis,
quod sunt molliculi, parum pudicum.
nam castum esse decet pium poetam
ipsum, versiculos nihil necesse est;
qui tum denique habent salem ac leporem,
si sunt molliculi ac parum pudici,
et quod pruriat incitare possunt,
non dico pueris, sed his pilosis
qui duros nequeunt movere lumbos.
vos, quod milia multa basiorum
legistis, male me marem putatis?
pedicabo ego vos et irrumabo.

XVII.

O Colonia, quae cupis ponte ludere longo,
et salire paratum habes, sed vereris inepta
crura ponticuli axulis stantis in redivivis,
ne supinus eat cavaque in palude recumbat:
sic tibi bonus ex tua pons libidine fiat,
in quo vel Salisubsali sacra suscipiantur,
munus hoc mihi maximi da, Colonia, risus.
quendam municipem meum de tuo volo ponte
ire praecipitem in lutum per caputque pedesque,
verum totius ut lacus putidaeque paludis
lividissima maximeque est profunda vorago.
insulsissimus est homo, nec sapit pueri instar
bimuli tremula patris dormientis in ulna.
cui cum sit viridissimo nupta flore puella
et puella tenellulo delicatior haedo,
adservanda nigerrimis diligentius uuis,
ludere hanc sinit ut lubet, nec pili facit uni,
nec se subleuat ex sua parte, sed velut alnus
in fossa Liguri iacet suppernata securi,
tantundem omnia sentiens quam si nulla sit usquam;
talis iste meus stupor nil videt, nihil audit,
ipse qui sit, utrum sit an non sit, id quoque nescit.
nunc eum volo de tuo ponte mittere pronum,
si pote stolidum repente excitare veternum,
et supinum animum in gravi derelinquere caeno,
ferream ut soleam tenaci in voragine mula.

XXI. ad Aurelium

Aureli, pater esuritionum,
non harum modo, sed quot aut fuerunt
aut sunt aut aliis erunt in annis,
pedicare cupis meos amores.
nec clam: nam simul es, iocaris una,
haerens ad latus omnia experiris.
frustra: nam insidias mihi instruentem
tangam te prior irrumatione.
atque id si faceres satur, tacerem:
nunc ipsum id doleo, quod esurire
me me puer et sitire discet.
quare desine, dum licet pudico,
ne finem facias, sed irrumatus.

XXII. ad Varum

Suffenus iste, Vare, quem probe nosti,
homo est venustus et dicax et urbanus,
idemque longe plurimos facit versus.
puto esse ego illi milia aut decem aut plura
perscripta, nec sic ut fit in palimpsesto
relata: cartae regiae, novi libri,
novi umbilici, lora rubra membranae,
derecta plumbo et pumice omnia aequata.
haec cum legas tu, bellus ille et urbanus
Suffenus unus caprimulgus aut fossor
rursus videtur: tantum abhorret ac mutat.
hoc quid putemus esse? qui modo scurra
aut si quid hac re scitius videbatur,
idem infaceto est infacetior rure,
simul poemata attigit, neque idem umquam
aeque est beatus ac poema cum scribit:
tam gaudet in se tamque se ipse miratur.
nimirum idem omnes fallimur, neque est quisquam
quem non in aliqua re videre Suffenum
possis. suus cuique attributus est error;
sed non videmus manticae quod in tergo est.

XXIII. ad Furium

Furi cui neque servus est neque arca
nec cimex neque araneus neque ignis,
verum est et pater et noverca, quorum
dentes vel silicem comesse possunt,
est pulcre tibi cum tuo parente
et cum coniuge lignea parentis.
nec mirum: bene nam valetis omnes,
pulcre concoquitis, nihil timetis,
non incendia, non graves rvinas,
non facta impia, non dolos veneni,
non casus alios periculorum.
atque corpora sicciora cornu
aut siquid magis aridum est habetis
sole et frigore et esuritione.
quare non tibi sit bene ac beate?
a te sudor abest, abest saliva,
mucusque et mala pituita nasi.
hanc ad munditiem adde mundiorem,
quod culus tibi purior salillo est,
nec toto decies cacas in anno;
atque id durius est faba et lapillis.
quod tu si manibus teras fricesque,
non umquam digitum inquinare posses
haec tu commoda tam beata, Furi,
noli spernere nec putare parvi,
et sestertia quae soles precari
centum desine: nam sat es beatus.

XXIV. ad Iuventium

O qui flosculus es Iuventiorum,
non horum modo, sed quot aut fuerunt
aut posthac aliis erunt in annis,
mallem divitias Midae dedisses
isti, cui neque servus est neque arca,
quam sic te sineres ab illo amari.
'qui? non est homo bellus?' inquies. est:
sed bello huic neque servus est neque arca.
hoc tu quam lubet abice elevaque:
nec servum tamen ille habet neque arcam.

XXV. ad Thallum

Cinaede Thalle, mollior cuniculi capillo
vel anseris medullula vel imula oricilla
vel pene languido senis situque araneoso,
idemque, Thalle, turbida rapacior procella,
cum diva mulier aries ostendit oscitantes,
remitte pallium mihi meum, quod involasti,
sudariumque Saetabum catagraphosque Thynos,
inepte, quae palam soles habere tamquam avita.
quae nunc tuis ab unguibus reglutina et remitte,
ne laneum latusculum manusque mollicellas
inusta turpiter tibi flagella conscribillent,
et insolenter aestues, velut minuta magno
deprensa navis in mari, vesaniente vento.

XXVI. ad Furium

Furi villula vestra non ad Austri
flatus opposita est neque ad Favoni
nec saevi Boreae aut Apheliotae,
verum ad milia quindecim et ducentos.
o ventum horribilem atque pestilentem!

XXVII. ad pincernam suum

Minister vetuli puer Falerni
inger mi calices amariores,
ut lex Postumiae iubet magistrae
ebrioso acino ebriosioris.
at vos quo lubet hinc abite, lymphae
vini pernicies, et ad severos
migrate. hic merus est Thyonianus.

XXVIII. ad Verannium et Fabullum

Pisonis comites, cohors inanis,
aptis sarcinulis et expeditis,
Verani optime tuque mi Fabulle,
quid rerum geritis? satisne cum isto
vappa frigoraque et famem tulistis?
ecquidnam in tabulis patet lucelli
expensum, ut mihi, qui meum secutus
praetorem refero datum lucello?
o Memmi, bene me ac diu supinum
tota ista trabe lentus irrumasti.
sed, quantum video, pari fuistis
casu: nam nihilo minore verpa
farti estis. pete nobiles amicos!
at vobis mala multa di deaeque
dent, opprobria Romuli Remique.

XXIX. in Romulum cathamitum

Quis hoc potest videre, quis potest pati,
nisi impudicus et vorax et aleo,
Mamurram habere quod Comata Gallia
habebat uncti et ultima Britannia?
cinaede Romule haec videbis et feres?
et ille nunc superbus et superfluens
perambulabit omnium cubilia,
ut albulus columbus aut Adoneus?
cinaede Romule, haec videbis et feres?
es impudicus et vorax et aleo.
eone nomine, imperator unice,
fuisti in ultima occidentis insula,
ut ista vestra diffututa mentula
ducenties comesset aut trecenties?
quid est alid sinistra liberalitas?
parum expatravit an parum elluatus est?
paterna prima lancinata sunt bona,
secunda praeda Pontica, inde tertia
Hibera, quam scit amnis aurifer Tagus:
nunc Galliae timetur et Britanniae.
quid hunc malum fovetis? aut quid hic potest
nisi uncta devorare patrimonia?
eone nomine urbis opulentissime
socer generque, perdidistis omnia?

XXX. ad Alphenum

Alfene immemor atque unanimis false sodalibus,
iam te nil miseret, dure, tui dulcis amiculi?
iam me prodere, iam non dubitas fallere, perfide?
nec facta impia fallacum hominum caelicolis placent.
quae tu neglegis ac me miserum deseris in malis.
eheu quid faciant, dic, homines cuive habeant fidem?
certe tute iubebas animam tradere, inique, me
inducens in amorem, quasi tuta omnia mi forent.
idem nunc retrahis te ac tua dicta omnia factaque
ventos irrita ferre ac nebulas aereas sinis.
si tu oblitus es, at di meminerunt, meminit Fides,
quae te ut paeniteat postmodo facti faciet tui.

XXXI. ad Sirmium insulam

Paene insularum, Sirmio, insularumque
ocelle, quascumque in liquentibus stagnis
marique vasto fert uterque Neptunus,
quam te libenter quamque laetus inviso,
vix mi ipse credens Thuniam atque Bithunos
liquisse campos et videre te in tuto.
o quid solutis est beatius curis,
cum mens onus reponit, ac peregrino
labore fessi venimus larem ad nostrum,
desideratoque acquiescimus lecto?
hoc est quod unum est pro laboribus tantis.
salve, o venusta Sirmio, atque ero gaude
gaudente, vosque, o Lydiae lacus undae,
ridete quidquid est domi cachinnorum.

ἄνδρα μοι ἔννεπε, μοῦσα, πολύτροπον, ὃς μάλα πολλὰ
πλάγχθη, ἐπεὶ Τροίης ἱερὸν πτολίεθρον ἔπερσεν:
πολλῶν δ᾽ ἀνθρώπων ἴδεν ἄστεα καὶ νόον ἔγνω,
πολλὰ δ᾽ ὅ γ᾽ ἐν πόντῳ πάθεν ἄλγεα ὃν κατὰ θυμόν,
5ἀρνύμενος ἥν τε ψυχὴν καὶ νόστον ἑταίρων.
ἀλλ᾽ οὐδ᾽ ὣς ἑτάρους ἐρρύσατο, ἱέμενός περ:
αὐτῶν γὰρ σφετέρῃσιν ἀτασθαλίῃσιν ὄλοντο,
νήπιοι, οἳ κατὰ βοῦς Ὑπερίονος Ἠελίοιο
ἤσθιον: αὐτὰρ ὁ τοῖσιν ἀφείλετο νόστιμον ἦμαρ.
10τῶν ἁμόθεν γε, θεά, θύγατερ Διός, εἰπὲ καὶ ἡμῖν.

ἔνθ᾽ ἄλλοι μὲν πάντες, ὅσοι φύγον αἰπὺν ὄλεθρον,
οἴκοι ἔσαν, πόλεμόν τε πεφευγότες ἠδὲ θάλασσαν:
τὸν δ᾽ οἶον νόστου κεχρημένον ἠδὲ γυναικὸς
νύμφη πότνι᾽ ἔρυκε Καλυψὼ δῖα θεάων
15ἐν σπέσσι γλαφυροῖσι, λιλαιομένη πόσιν εἶναι.
ἀλλ᾽ ὅτε δὴ ἔτος ἦλθε περιπλομένων ἐνιαυτῶν,
τῷ οἱ ἐπεκλώσαντο θεοὶ οἶκόνδε νέεσθαι
εἰς Ἰθάκην, οὐδ᾽ ἔνθα πεφυγμένος ἦεν ἀέθλων
καὶ μετὰ οἷσι φίλοισι. θεοὶ δ᾽ ἐλέαιρον ἅπαντες
20νόσφι Ποσειδάωνος: ὁ δ᾽ ἀσπερχὲς μενέαινεν
ἀντιθέῳ Ὀδυσῆι πάρος ἣν γαῖαν ἱκέσθαι.

ἀλλ᾽ ὁ μὲν Αἰθίοπας μετεκίαθε τηλόθ᾽ ἐόντας,
Αἰθίοπας τοὶ διχθὰ δεδαίαται, ἔσχατοι ἀνδρῶν,
οἱ μὲν δυσομένου Ὑπερίονος οἱ δ᾽ ἀνιόντος,
25ἀντιόων ταύρων τε καὶ ἀρνειῶν ἑκατόμβης.
ἔνθ᾽ ὅ γ᾽ ἐτέρπετο δαιτὶ παρήμενος: οἱ δὲ δὴ ἄλλοι
Ζηνὸς ἐνὶ μεγάροισιν Ὀλυμπίου ἁθρόοι ἦσαν.
τοῖσι δὲ μύθων ἦρχε πατὴρ ἀνδρῶν τε θεῶν τε:
μνήσατο γὰρ κατὰ θυμὸν ἀμύμονος Αἰγίσθοιο,
30τόν ῥ᾽ Ἀγαμεμνονίδης τηλεκλυτὸς ἔκταν᾽ Ὀρέστης:
τοῦ ὅ γ᾽ ἐπιμνησθεὶς ἔπε᾽ ἀθανάτοισι μετηύδα:
‘

ὢ πόποι, οἷον δή νυ θεοὺς βροτοὶ αἰτιόωνται:
ἐξ ἡμέων γάρ φασι κάκ᾽ ἔμμεναι, οἱ δὲ καὶ αὐτοὶ
σφῇσιν ἀτασθαλίῃσιν ὑπὲρ μόρον ἄλγε᾽ ἔχουσιν,
35ὡς καὶ νῦν Αἴγισθος ὑπὲρ μόρον Ἀτρεΐδαο
γῆμ᾽ ἄλοχον μνηστήν, τὸν δ᾽ ἔκτανε νοστήσαντα,
εἰδὼς αἰπὺν ὄλεθρον, ἐπεὶ πρό οἱ εἴπομεν ἡμεῖς,
Ἑρμείαν πέμψαντες, ἐύσκοπον ἀργεϊφόντην,
μήτ᾽ αὐτὸν κτείνειν μήτε μνάασθαι ἄκοιτιν:
40ἐκ γὰρ Ὀρέσταο τίσις ἔσσεται Ἀτρεΐδαο,
ὁππότ᾽ ἂν ἡβήσῃ τε καὶ ἧς ἱμείρεται αἴης.
ὣς ἔφαθ᾽ Ἑρμείας, ἀλλ᾽ οὐ φρένας Αἰγίσθοιο
πεῖθ᾽ ἀγαθὰ φρονέων: νῦν δ᾽ ἁθρόα πάντ᾽ ἀπέτισεν.

τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα θεά, γλαυκῶπις Ἀθήνη:
‘45ὦ πάτερ ἡμέτερε Κρονίδη, ὕπατε κρειόντων,
καὶ λίην κεῖνός γε ἐοικότι κεῖται ὀλέθρῳ:
ὡς ἀπόλοιτο καὶ ἄλλος, ὅτις τοιαῦτά γε ῥέζοι:
ἀλλά μοι ἀμφ᾽ Ὀδυσῆι δαΐφρονι δαίεται ἦτορ,
δυσμόρῳ, ὃς δὴ δηθὰ φίλων ἄπο πήματα πάσχει
50νήσῳ ἐν ἀμφιρύτῃ, ὅθι τ᾽ ὀμφαλός ἐστι θαλάσσης.
νῆσος δενδρήεσσα, θεὰ δ᾽ ἐν δώματα ναίει,
Ἄτλαντος θυγάτηρ ὀλοόφρονος, ὅς τε θαλάσσης
πάσης βένθεα οἶδεν, ἔχει δέ τε κίονας αὐτὸς
μακράς, αἳ γαῖάν τε καὶ οὐρανὸν ἀμφὶς ἔχουσιν.
55τοῦ θυγάτηρ δύστηνον ὀδυρόμενον κατερύκει,
αἰεὶ δὲ μαλακοῖσι καὶ αἱμυλίοισι λόγοισιν
θέλγει, ὅπως Ἰθάκης ἐπιλήσεται: αὐτὰρ Ὀδυσσεύς,
ἱέμενος καὶ καπνὸν ἀποθρῴσκοντα νοῆσαι
ἧς γαίης, θανέειν ἱμείρεται. οὐδέ νυ σοί περ
60ἐντρέπεται φίλον ἦτορ, Ὀλύμπιε. οὔ νύ τ᾽ Ὀδυσσεὺς
Ἀργείων παρὰ νηυσὶ χαρίζετο ἱερὰ ῥέζων
Τροίῃ ἐν εὐρείῃ; τί νύ οἱ τόσον ὠδύσαο, Ζεῦ;
’

τὴν δ᾽ ἀπαμειβόμενος προσέφη νεφεληγερέτα Ζεύς:
‘τέκνον ἐμόν, ποῖόν σε ἔπος φύγεν ἕρκος ὀδόντων.
65πῶς ἂν ἔπειτ᾽ Ὀδυσῆος ἐγὼ θείοιο λαθοίμην,
ὃς περὶ μὲν νόον ἐστὶ βροτῶν, περὶ δ᾽ ἱρὰ θεοῖσιν
ἀθανάτοισιν ἔδωκε, τοὶ οὐρανὸν εὐρὺν ἔχουσιν;
ἀλλὰ Ποσειδάων γαιήοχος ἀσκελὲς αἰεὶ
Κύκλωπος κεχόλωται, ὃν ὀφθαλμοῦ ἀλάωσεν,
70ἀντίθεον Πολύφημον, ὅου κράτος ἐστὶ μέγιστον
πᾶσιν Κυκλώπεσσι: Θόωσα δέ μιν τέκε νύμφη,
Φόρκυνος θυγάτηρ ἁλὸς ἀτρυγέτοιο μέδοντος,
ἐν σπέσσι γλαφυροῖσι Ποσειδάωνι μιγεῖσα.
ἐκ τοῦ δὴ Ὀδυσῆα Ποσειδάων ἐνοσίχθων
75οὔ τι κατακτείνει, πλάζει δ᾽ ἀπὸ πατρίδος αἴης.
ἀλλ᾽ ἄγεθ᾽, ἡμεῖς οἵδε περιφραζώμεθα πάντες
νόστον, ὅπως ἔλθῃσι: Ποσειδάων δὲ μεθήσει
ὃν χόλον: οὐ μὲν γὰρ τι δυνήσεται ἀντία πάντων
ἀθανάτων ἀέκητι θεῶν ἐριδαινέμεν οἶος.

τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα θεά, γλαυκῶπις Ἀθήνη:
‘ὦ πάτερ ἡμέτερε Κρονίδη, ὕπατε κρειόντων,
εἰ μὲν δὴ νῦν τοῦτο φίλον μακάρεσσι θεοῖσιν,
νοστῆσαι Ὀδυσῆα πολύφρονα ὅνδε δόμονδε,
Ἑρμείαν μὲν ἔπειτα διάκτορον ἀργεϊφόντην
85νῆσον ἐς Ὠγυγίην ὀτρύνομεν, ὄφρα τάχιστα
νύμφῃ ἐυπλοκάμῳ εἴπῃ νημερτέα βουλήν,
νόστον Ὀδυσσῆος ταλασίφρονος, ὥς κε νέηται:
αὐτὰρ ἐγὼν Ἰθάκηνδ᾽ ἐσελεύσομαι, ὄφρα οἱ υἱὸν
μᾶλλον ἐποτρύνω καί οἱ μένος ἐν φρεσὶ θείω,
90εἰς ἀγορὴν καλέσαντα κάρη κομόωντας Ἀχαιοὺς
πᾶσι μνηστήρεσσιν ἀπειπέμεν, οἵ τέ οἱ αἰεὶ
μῆλ᾽ ἁδινὰ σφάζουσι καὶ εἰλίποδας ἕλικας βοῦς.
πέμψω δ᾽ ἐς Σπάρτην τε καὶ ἐς Πύλον ἠμαθόεντα
νόστον πευσόμενον πατρὸς φίλου, ἤν που ἀκούσῃ,
ἠδ᾽ ἵνα μιν κλέος ἐσθλὸν ἐν ἀνθρώποισιν ἔχῃσιν.
’95

ὣς εἰποῦσ᾽ ὑπὸ ποσσὶν ἐδήσατο καλὰ πέδιλα,
ἀμβρόσια χρύσεια, τά μιν φέρον ἠμὲν ἐφ᾽ ὑγρὴν
ἠδ᾽ ἐπ᾽ ἀπείρονα γαῖαν ἅμα πνοιῇς ἀνέμοιο:
εἵλετο δ᾽ ἄλκιμον ἔγχος, ἀκαχμένον ὀξέι χαλκῷ,
100βριθὺ μέγα στιβαρόν, τῷ δάμνησι στίχας ἀνδρῶν
ἡρώων, τοῖσίν τε κοτέσσεται ὀβριμοπάτρη.
βῆ δὲ κατ᾽ Οὐλύμποιο καρήνων ἀίξασα,
στῆ δ᾽ Ἰθάκης ἐνὶ δήμῳ ἐπὶ προθύροις Ὀδυσῆος,
οὐδοῦ ἐπ᾽ αὐλείου: παλάμῃ δ᾽ ἔχε χάλκεον ἔγχος,
105εἰδομένη ξείνῳ, Ταφίων ἡγήτορι Μέντῃ.
εὗρε δ᾽ ἄρα μνηστῆρας ἀγήνορας. οἱ μὲν ἔπειτα
πεσσοῖσι προπάροιθε θυράων θυμὸν ἔτερπον
ἥμενοι ἐν ῥινοῖσι βοῶν, οὓς ἔκτανον αὐτοί:
κήρυκες δ᾽ αὐτοῖσι καὶ ὀτρηροὶ θεράποντες
110οἱ μὲν οἶνον ἔμισγον ἐνὶ κρητῆρσι καὶ ὕδωρ,
οἱ δ᾽ αὖτε σπόγγοισι πολυτρήτοισι τραπέζας
νίζον καὶ πρότιθεν, τοὶ δὲ κρέα πολλὰ δατεῦντο.

τὴν δὲ πολὺ πρῶτος ἴδε Τηλέμαχος θεοειδής,
ἧστο γὰρ ἐν μνηστῆρσι φίλον τετιημένος ἦτορ,
115ὀσσόμενος πατέρ᾽ ἐσθλὸν ἐνὶ φρεσίν, εἴ ποθεν ἐλθὼν
μνηστήρων τῶν μὲν σκέδασιν κατὰ δώματα θείη,
τιμὴν δ᾽ αὐτὸς ἔχοι καὶ δώμασιν οἷσιν ἀνάσσοι.
τὰ φρονέων, μνηστῆρσι μεθήμενος, εἴσιδ᾽ Ἀθήνην.
βῆ δ᾽ ἰθὺς προθύροιο, νεμεσσήθη δ᾽ ἐνὶ θυμῷ
120ξεῖνον δηθὰ θύρῃσιν ἐφεστάμεν: ἐγγύθι δὲ στὰς
χεῖρ᾽ ἕλε δεξιτερὴν καὶ ἐδέξατο χάλκεον ἔγχος,
καί μιν φωνήσας ἔπεα πτερόεντα προσηύδα:
‘

χαῖρε, ξεῖνε, παρ᾽ ἄμμι φιλήσεαι: αὐτὰρ ἔπειτα
δείπνου πασσάμενος μυθήσεαι ὅττεό σε χρή.

125

ὣς εἰπὼν ἡγεῖθ᾽, ἡ δ᾽ ἕσπετο Παλλὰς Ἀθήνη.
οἱ δ᾽ ὅτε δή ῥ᾽ ἔντοσθεν ἔσαν δόμου ὑψηλοῖο,
ἔγχος μέν ῥ᾽ ἔστησε φέρων πρὸς κίονα μακρὴν
δουροδόκης ἔντοσθεν ἐυξόου, ἔνθα περ ἄλλα
ἔγχε᾽ Ὀδυσσῆος ταλασίφρονος ἵστατο πολλά,
130αὐτὴν δ᾽ ἐς θρόνον εἷσεν ἄγων, ὑπὸ λῖτα πετάσσας,
καλὸν δαιδάλεον: ὑπὸ δὲ θρῆνυς ποσὶν ἦεν.
πὰρ δ᾽ αὐτὸς κλισμὸν θέτο ποικίλον, ἔκτοθεν ἄλλων
μνηστήρων, μὴ ξεῖνος ἀνιηθεὶς ὀρυμαγδῷ
δείπνῳ ἁδήσειεν, ὑπερφιάλοισι μετελθών,
135ἠδ᾽ ἵνα μιν περὶ πατρὸς ἀποιχομένοιο ἔροιτο.
χέρνιβα δ᾽ ἀμφίπολος προχόῳ ἐπέχευε φέρουσα
καλῇ χρυσείῃ, ὑπὲρ ἀργυρέοιο λέβητος,
νίψασθαι: παρὰ δὲ ξεστὴν ἐτάνυσσε τράπεζαν.
σῖτον δ᾽ αἰδοίη ταμίη παρέθηκε φέρουσα,
140εἴδατα πόλλ᾽ ἐπιθεῖσα, χαριζομένη παρεόντων:
δαιτρὸς δὲ κρειῶν πίνακας παρέθηκεν ἀείρας
παντοίων, παρὰ δέ σφι τίθει χρύσεια κύπελλα:
κῆρυξ δ᾽ αὐτοῖσιν θάμ᾽ ἐπῴχετο οἰνοχοεύων.

ἐς δ᾽ ἦλθον μνηστῆρες ἀγήνορες. οἱ μὲν ἔπειτα
145ἑξείης ἕζοντο κατὰ κλισμούς τε θρόνους τε,
τοῖσι δὲ κήρυκες μὲν ὕδωρ ἐπὶ χεῖρας ἔχευαν,
σῖτον δὲ δμῳαὶ παρενήνεον ἐν κανέοισιν,
κοῦροι δὲ κρητῆρας ἐπεστέψαντο ποτοῖο.
οἱ δ᾽ ἐπ᾽ ὀνείαθ᾽ ἑτοῖμα προκείμενα χεῖρας ἴαλλον.
150αὐτὰρ ἐπεὶ πόσιος καὶ ἐδητύος ἐξ ἔρον ἕντο
μνηστῆρες, τοῖσιν μὲν ἐνὶ φρεσὶν ἄλλα μεμήλει,
μολπή τ᾽ ὀρχηστύς τε: τὰ γὰρ τ᾽ ἀναθήματα δαιτός:
κῆρυξ δ᾽ ἐν χερσὶν κίθαριν περικαλλέα θῆκεν
Φημίῳ, ὅς ῥ᾽ ἤειδε παρὰ μνηστῆρσιν ἀνάγκῃ.
155ἦ τοι ὁ φορμίζων ἀνεβάλλετο καλὸν ἀείδειν.

αὐτὰρ Τηλέμαχος προσέφη γλαυκῶπιν Ἀθήνην,
ἄγχι σχὼν κεφαλήν, ἵνα μὴ πευθοίαθ᾽ οἱ ἄλλοι:
‘ξεῖνε φίλ᾽, ἦ καὶ μοι νεμεσήσεαι ὅττι κεν εἴπω;
τούτοισιν μὲν ταῦτα μέλει, κίθαρις καὶ ἀοιδή,
160ῥεῖ᾽, ἐπεὶ ἀλλότριον βίοτον νήποινον ἔδουσιν,
ἀνέρος, οὗ δή που λεύκ᾽ ὀστέα πύθεται ὄμβρῳ
κείμεν᾽ ἐπ᾽ ἠπείρου, ἢ εἰν ἁλὶ κῦμα κυλίνδει.
εἰ κεῖνόν γ᾽ Ἰθάκηνδε ἰδοίατο νοστήσαντα,
πάντες κ᾽ ἀρησαίατ᾽ ἐλαφρότεροι πόδας εἶναι
165ἢ ἀφνειότεροι χρυσοῖό τε ἐσθῆτός τε.
νῦν δ᾽ ὁ μὲν ὣς ἀπόλωλε κακὸν μόρον, οὐδέ τις ἡμῖν
θαλπωρή, εἴ πέρ τις ἐπιχθονίων ἀνθρώπων
φῇσιν ἐλεύσεσθαι: τοῦ δ᾽ ὤλετο νόστιμον ἦμαρ.
ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον:
170τίς πόθεν εἰς ἀνδρῶν; πόθι τοι πόλις ἠδὲ τοκῆες;
ὁπποίης τ᾽ ἐπὶ νηὸς ἀφίκεο: πῶς δέ σε ναῦται
ἤγαγον εἰς Ἰθάκην; τίνες ἔμμεναι εὐχετόωντο;
οὐ μὲν γὰρ τί σε πεζὸν ὀίομαι ἐνθάδ᾽ ἱκέσθαι.
καί μοι τοῦτ᾽ ἀγόρευσον ἐτήτυμον, ὄφρ᾽ ἐὺ εἰδῶ,
175ἠὲ νέον μεθέπεις ἦ καὶ πατρώιός ἐσσι
ξεῖνος, ἐπεὶ πολλοὶ ἴσαν ἀνέρες ἡμέτερον δῶ
ἄλλοι, ἐπεὶ καὶ κεῖνος ἐπίστροφος ἦν ἀνθρώπων.

τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε θεά, γλαυκῶπις Ἀθήνη:
‘τοιγὰρ ἐγώ τοι ταῦτα μάλ᾽ ἀτρεκέως ἀγορεύσω.
180Μέντης Ἀγχιάλοιο δαΐφρονος εὔχομαι εἶναι
υἱός, ἀτὰρ Ταφίοισι φιληρέτμοισιν ἀνάσσω.
νῦν δ᾽ ὧδε ξὺν νηὶ κατήλυθον ἠδ᾽ ἑτάροισιν
πλέων ἐπὶ οἴνοπα πόντον ἐπ᾽ ἀλλοθρόους ἀνθρώπους,
ἐς Τεμέσην μετὰ χαλκόν, ἄγω δ᾽ αἴθωνα σίδηρον.
185νηῦς δέ μοι ἥδ᾽ ἕστηκεν ἐπ᾽ ἀγροῦ νόσφι πόληος,
ἐν λιμένι Ῥείθρῳ ὑπὸ Νηίῳ ὑλήεντι.
ξεῖνοι δ᾽ ἀλλήλων πατρώιοι εὐχόμεθ᾽ εἶναι
ἐξ ἀρχῆς, εἴ πέρ τε γέροντ᾽ εἴρηαι ἐπελθὼν
Λαέρτην ἥρωα, τὸν οὐκέτι φασὶ πόλινδε
190ἔρχεσθ᾽, ἀλλ᾽ ἀπάνευθεν ἐπ᾽ ἀγροῦ πήματα πάσχειν
γρηὶ σὺν ἀμφιπόλῳ, ἥ οἱ βρῶσίν τε πόσιν τε
παρτιθεῖ, εὖτ᾽ ἄν μιν κάματος κατὰ γυῖα λάβῃσιν
ἑρπύζοντ᾽ ἀνὰ γουνὸν ἀλωῆς οἰνοπέδοιο.
νῦν δ᾽ ἦλθον: δὴ γάρ μιν ἔφαντ᾽ ἐπιδήμιον εἶναι,
195σὸν πατέρ᾽: ἀλλά νυ τόν γε θεοὶ βλάπτουσι κελεύθου.
οὐ γάρ πω τέθνηκεν ἐπὶ χθονὶ δῖος Ὀδυσσεύς,
ἀλλ᾽ ἔτι που ζωὸς κατερύκεται εὐρέι πόντῳ
νήσῳ ἐν ἀμφιρύτῃ, χαλεποὶ δέ μιν ἄνδρες ἔχουσιν
ἄγριοι, οἵ που κεῖνον ἐρυκανόωσ᾽ ἀέκοντα.
200αὐτὰρ νῦν τοι ἐγὼ μαντεύσομαι, ὡς ἐνὶ θυμῷ
ἀθάνατοι βάλλουσι καὶ ὡς τελέεσθαι ὀίω,
οὔτε τι μάντις ἐὼν οὔτ᾽ οἰωνῶν σάφα εἰδώς.
οὔ τοι ἔτι δηρόν γε φίλης ἀπὸ πατρίδος αἴης
ἔσσεται, οὐδ᾽ εἴ πέρ τε σιδήρεα δέσματ᾽ ἔχῃσιν:
205φράσσεται ὥς κε νέηται, ἐπεὶ πολυμήχανός ἐστιν.
ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον,
εἰ δὴ ἐξ αὐτοῖο τόσος πάϊς εἰς Ὀδυσῆος.
αἰνῶς μὲν κεφαλήν τε καὶ ὄμματα καλὰ ἔοικας
κείνῳ, ἐπεὶ θαμὰ τοῖον ἐμισγόμεθ᾽ ἀλλήλοισιν,
210πρίν γε τὸν ἐς Τροίην ἀναβήμεναι, ἔνθα περ ἄλλοι
Ἀργείων οἱ ἄριστοι ἔβαν κοίλῃς ἐνὶ νηυσίν:
ἐκ τοῦ δ᾽ οὔτ᾽ Ὀδυσῆα ἐγὼν ἴδον οὔτ᾽ ἔμ᾽ ἐκεῖνος.
’

τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα:
‘τοιγὰρ ἐγώ τοι, ξεῖνε, μάλ᾽ ἀτρεκέως ἀγορεύσω.
215μήτηρ μέν τέ μέ φησι τοῦ ἔμμεναι, αὐτὰρ ἐγώ γε
οὐκ οἶδ᾽: οὐ γάρ πώ τις ἑὸν γόνον αὐτὸς ἀνέγνω.
ὡς δὴ ἐγώ γ᾽ ὄφελον μάκαρός νύ τευ ἔμμεναι υἱὸς
ἀνέρος, ὃν κτεάτεσσιν ἑοῖς ἔπι γῆρας ἔτετμε.
νῦν δ᾽ ὃς ἀποτμότατος γένετο θνητῶν ἀνθρώπων,
220τοῦ μ᾽ ἔκ φασι γενέσθαι, ἐπεὶ σύ με τοῦτ᾽ ἐρεείνεις.
’

τὸν δ᾽ αὖτε προσέειπε θεά, γλαυκῶπις Ἀθήνη:
‘οὐ μέν τοι γενεήν γε θεοὶ νώνυμνον ὀπίσσω
θῆκαν, ἐπεὶ σέ γε τοῖον ἐγείνατο Πηνελόπεια.
ἀλλ᾽ ἄγε μοι τόδε εἰπὲ καὶ ἀτρεκέως κατάλεξον:
225τίς δαίς, τίς δὲ ὅμιλος ὅδ᾽ ἔπλετο; τίπτε δέ σε χρεώ;
εἰλαπίνη ἠὲ γάμος; ἐπεὶ οὐκ ἔρανος τάδε γ᾽ ἐστίν:
ὥς τέ μοι ὑβρίζοντες ὑπερφιάλως δοκέουσι
δαίνυσθαι κατὰ δῶμα. νεμεσσήσαιτό κεν ἀνὴρ
αἴσχεα πόλλ᾽ ὁρόων, ὅς τις πινυτός γε μετέλθοι.

230

τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα:
‘ξεῖν᾽, ἐπεὶ ἂρ δὴ ταῦτά μ᾽ ἀνείρεαι ἠδὲ μεταλλᾷς,
μέλλεν μέν ποτε οἶκος ὅδ᾽ ἀφνειὸς καὶ ἀμύμων
ἔμμεναι, ὄφρ᾽ ἔτι κεῖνος ἀνὴρ ἐπιδήμιος ἦεν:
νῦν δ᾽ ἑτέρως ἐβόλοντο θεοὶ κακὰ μητιόωντες,
235οἳ κεῖνον μὲν ἄιστον ἐποίησαν περὶ πάντων
ἀνθρώπων, ἐπεὶ οὔ κε θανόντι περ ὧδ᾽ ἀκαχοίμην,
εἰ μετὰ οἷς ἑτάροισι δάμη Τρώων ἐνὶ δήμῳ,
ἠὲ φίλων ἐν χερσίν, ἐπεὶ πόλεμον τολύπευσεν.
τῷ κέν οἱ τύμβον μὲν ἐποίησαν Παναχαιοί,
240ἠδέ κε καὶ ᾧ παιδὶ μέγα κλέος ἤρατ᾽ ὀπίσσω.
νῦν δέ μιν ἀκλειῶς ἅρπυιαι ἀνηρείψαντο:
οἴχετ᾽ ἄιστος ἄπυστος, ἐμοὶ δ᾽ ὀδύνας τε γόους τε
κάλλιπεν. οὐδέ τι κεῖνον ὀδυρόμενος στεναχίζω
οἶον, ἐπεί νύ μοι ἄλλα θεοὶ κακὰ κήδε᾽ ἔτευξαν.
245ὅσσοι γὰρ νήσοισιν ἐπικρατέουσιν ἄριστοι,
Δουλιχίῳ τε Σάμῃ τε καὶ ὑλήεντι Ζακύνθῳ,
ἠδ᾽ ὅσσοι κραναὴν Ἰθάκην κάτα κοιρανέουσιν,
τόσσοι μητέρ᾽ ἐμὴν μνῶνται, τρύχουσι δὲ οἶκον.
ἡ δ᾽ οὔτ᾽ ἀρνεῖται στυγερὸν γάμον οὔτε τελευτὴν
250ποιῆσαι δύναται: τοὶ δὲ φθινύθουσιν ἔδοντες
οἶκον ἐμόν: τάχα δή με διαρραίσουσι καὶ αὐτόν.
’

τὸν δ᾽ ἐπαλαστήσασα προσηύδα Παλλὰς Ἀθήνη:
‘ὢ πόποι, ἦ δὴ πολλὸν ἀποιχομένου Ὀδυσῆος
δεύῃ, ὅ κε μνηστῆρσιν ἀναιδέσι χεῖρας ἐφείη.
255εἰ γὰρ νῦν ἐλθὼν δόμου ἐν πρώτῃσι θύρῃσι
σταίη, ἔχων πήληκα καὶ ἀσπίδα καὶ δύο δοῦρε,
τοῖος ἐὼν οἷόν μιν ἐγὼ τὰ πρῶτ᾽ ἐνόησα
οἴκῳ ἐν ἡμετέρῳ πίνοντά τε τερπόμενόν τε,
260ἐξ Ἐφύρης ἀνιόντα παρ᾽ Ἴλου Μερμερίδαο—
ᾤχετο γὰρ καὶ κεῖσε θοῆς ἐπὶ νηὸς Ὀδυσσεὺς
φάρμακον ἀνδροφόνον διζήμενος, ὄφρα οἱ εἴη
ἰοὺς χρίεσθαι χαλκήρεας: ἀλλ᾽ ὁ μὲν οὔ οἱ
δῶκεν, ἐπεί ῥα θεοὺς νεμεσίζετο αἰὲν ἐόντας,
265ἀλλὰ πατήρ οἱ δῶκεν ἐμός: φιλέεσκε γὰρ αἰνῶς—
τοῖος ἐὼν μνηστῆρσιν ὁμιλήσειεν Ὀδυσσεύς:
πάντες κ᾽ ὠκύμοροί τε γενοίατο πικρόγαμοί τε.
ἀλλ᾽ ἦ τοι μὲν ταῦτα θεῶν ἐν γούνασι κεῖται,
ἤ κεν νοστήσας ἀποτίσεται, ἦε καὶ οὐκί,
οἷσιν ἐνὶ μεγάροισι: σὲ δὲ φράζεσθαι ἄνωγα,
270ὅππως κε μνηστῆρας ἀπώσεαι ἐκ μεγάροιο.
εἰ δ᾽ ἄγε νῦν ξυνίει καὶ ἐμῶν ἐμπάζεο μύθων:
αὔριον εἰς ἀγορὴν καλέσας ἥρωας Ἀχαιοὺς
μῦθον πέφραδε πᾶσι, θεοὶ δ᾽ ἐπὶ μάρτυροι ἔστων.
μνηστῆρας μὲν ἐπὶ σφέτερα σκίδνασθαι ἄνωχθι,
275μητέρα δ᾽, εἴ οἱ θυμὸς ἐφορμᾶται γαμέεσθαι,
ἂψ ἴτω ἐς μέγαρον πατρὸς μέγα δυναμένοιο:
οἱ δὲ γάμον τεύξουσι καὶ ἀρτυνέουσιν ἔεδνα
πολλὰ μάλ᾽, ὅσσα ἔοικε φίλης ἐπὶ παιδὸς ἕπεσθαι.
σοὶ δ᾽ αὐτῷ πυκινῶς ὑποθήσομαι, αἴ κε πίθηαι:

‘ 280νῆ᾽ ἄρσας ἐρέτῃσιν ἐείκοσιν, ἥ τις ἀρίστη,
ἔρχεο πευσόμενος πατρὸς δὴν οἰχομένοιο,
ἤν τίς τοι εἴπῃσι βροτῶν, ἢ ὄσσαν ἀκούσῃς
ἐκ Διός, ἥ τε μάλιστα φέρει κλέος ἀνθρώποισι.
πρῶτα μὲν ἐς Πύλον ἐλθὲ καὶ εἴρεο Νέστορα δῖον,
285κεῖθεν δὲ Σπάρτηνδε παρὰ ξανθὸν Μενέλαον:
ὃς γὰρ δεύτατος ἦλθεν Ἀχαιῶν χαλκοχιτώνων.
εἰ μέν κεν πατρὸς βίοτον καὶ νόστον ἀκούσῃς,
ἦ τ᾽ ἂν τρυχόμενός περ ἔτι τλαίης ἐνιαυτόν:
εἰ δέ κε τεθνηῶτος ἀκούσῃς μηδ᾽ ἔτ᾽ ἐόντος,
290νοστήσας δὴ ἔπειτα φίλην ἐς πατρίδα γαῖαν
σῆμά τέ οἱ χεῦαι καὶ ἐπὶ κτέρεα κτερεΐξαι
πολλὰ μάλ᾽, ὅσσα ἔοικε, καὶ ἀνέρι μητέρα δοῦναι.
αὐτὰρ ἐπὴν δὴ ταῦτα τελευτήσῃς τε καὶ ἔρξῃς,
φράζεσθαι δὴ ἔπειτα κατὰ φρένα καὶ κατὰ θυμὸν
295ὅππως κε μνηστῆρας ἐνὶ μεγάροισι τεοῖσι
κτείνῃς ἠὲ δόλῳ ἢ ἀμφαδόν: οὐδέ τί σε χρὴ
νηπιάας ὀχέειν, ἐπεὶ οὐκέτι τηλίκος ἐσσι.
ἢ οὐκ ἀίεις οἷον κλέος ἔλλαβε δῖος Ὀρέστης
πάντας ἐπ᾽ ἀνθρώπους, ἐπεὶ ἔκτανε πατροφονῆα,
300Αἴγισθον δολόμητιν, ὅ οἱ πατέρα κλυτὸν ἔκτα;
καὶ σύ, φίλος, μάλα γάρ σ᾽ ὁρόω καλόν τε μέγαν τε,
ἄλκιμος ἔσσ᾽, ἵνα τίς σε καὶ ὀψιγόνων ἐὺ εἴπῃ.
αὐτὰρ ἐγὼν ἐπὶ νῆα θοὴν κατελεύσομαι ἤδη
ἠδ᾽ ἑτάρους, οἵ πού με μάλ᾽ ἀσχαλόωσι μένοντες:
305σοὶ δ᾽ αὐτῷ μελέτω, καὶ ἐμῶν ἐμπάζεο μύθων.
’

τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα:
‘ξεῖν᾽, ἦ τοι μὲν ταῦτα φίλα φρονέων ἀγορεύεις,
ὥς τε πατὴρ ᾧ παιδί, καὶ οὔ ποτε λήσομαι αὐτῶν.
ἀλλ᾽ ἄγε νῦν ἐπίμεινον, ἐπειγόμενός περ ὁδοῖο,
310ὄφρα λοεσσάμενός τε τεταρπόμενός τε φίλον κῆρ,
δῶρον ἔχων ἐπὶ νῆα κίῃς, χαίρων ἐνὶ θυμῷ,
τιμῆεν, μάλα καλόν, ὅ τοι κειμήλιον ἔσται
ἐξ ἐμεῦ, οἷα φίλοι ξεῖνοι ξείνοισι διδοῦσι.
’

τὸν δ᾽ ἠμείβετ᾽ ἔπειτα θεά, γλαυκῶπις Ἀθήνη:
‘315μή μ᾽ ἔτι νῦν κατέρυκε, λιλαιόμενόν περ ὁδοῖο.
δῶρον δ᾽ ὅττι κέ μοι δοῦναι φίλον ἦτορ ἀνώγῃ,
αὖτις ἀνερχομένῳ δόμεναι οἶκόνδε φέρεσθαι,
καὶ μάλα καλὸν ἑλών: σοὶ δ᾽ ἄξιον ἔσται ἀμοιβῆς.
’

ἡ μὲν ἄρ᾽ ὣς εἰποῦσ᾽ ἀπέβη γλαυκῶπις Ἀθήνη,
320ὄρνις δ᾽ ὣς ἀνόπαια διέπτατο: τῷ δ᾽ ἐνὶ θυμῷ
θῆκε μένος καὶ θάρσος, ὑπέμνησέν τέ ἑ πατρὸς
μᾶλλον ἔτ᾽ ἢ τὸ πάροιθεν. ὁ δὲ φρεσὶν ᾗσι νοήσας
θάμβησεν κατὰ θυμόν: ὀίσατο γὰρ θεὸν εἶναι.
αὐτίκα δὲ μνηστῆρας ἐπῴχετο ἰσόθεος φώς.

325

τοῖσι δ᾽ ἀοιδὸς ἄειδε περικλυτός, οἱ δὲ σιωπῇ
ἥατ᾽ ἀκούοντες: ὁ δ᾽ Ἀχαιῶν νόστον ἄειδε
λυγρόν, ὃν ἐκ Τροίης ἐπετείλατο Παλλὰς Ἀθήνη.
τοῦ δ᾽ ὑπερωιόθεν φρεσὶ σύνθετο θέσπιν ἀοιδὴν
κούρη Ἰκαρίοιο, περίφρων Πηνελόπεια:
330κλίμακα δ᾽ ὑψηλὴν κατεβήσετο οἷο δόμοιο,
οὐκ οἴη, ἅμα τῇ γε καὶ ἀμφίπολοι δύ᾽ ἕποντο.
ἡ δ᾽ ὅτε δὴ μνηστῆρας ἀφίκετο δῖα γυναικῶν,
στῆ ῥα παρὰ σταθμὸν τέγεος πύκα ποιητοῖο,
ἄντα παρειάων σχομένη λιπαρὰ κρήδεμνα:
335ἀμφίπολος δ᾽ ἄρα οἱ κεδνὴ ἑκάτερθε παρέστη.
δακρύσασα δ᾽ ἔπειτα προσηύδα θεῖον ἀοιδόν:
‘

Φήμιε, πολλὰ γὰρ ἄλλα βροτῶν θελκτήρια οἶδας,
ἔργ᾽ ἀνδρῶν τε θεῶν τε, τά τε κλείουσιν ἀοιδοί:
τῶν ἕν γέ σφιν ἄειδε παρήμενος, οἱ δὲ σιωπῇ
340οἶνον πινόντων: ταύτης δ᾽ ἀποπαύε᾽ ἀοιδῆς
λυγρῆς, ἥ τέ μοι αἰεὶ ἐνὶ στήθεσσι φίλον κῆρ
τείρει, ἐπεί με μάλιστα καθίκετο πένθος ἄλαστον.
τοίην γὰρ κεφαλὴν ποθέω μεμνημένη αἰεί,
ἀνδρός, τοῦ κλέος εὐρὺ καθ᾽ Ἑλλάδα καὶ μέσον Ἄργος.
’345

τὴν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα:
‘μῆτερ ἐμή, τί τ᾽ ἄρα φθονέεις ἐρίηρον ἀοιδὸν
τέρπειν ὅππῃ οἱ νόος ὄρνυται; οὔ νύ τ᾽ ἀοιδοὶ
αἴτιοι, ἀλλά ποθι Ζεὺς αἴτιος, ὅς τε δίδωσιν
ἀνδράσιν ἀλφηστῇσιν, ὅπως ἐθέλῃσιν, ἑκάστῳ.
350τούτῳ δ᾽ οὐ νέμεσις Δαναῶν κακὸν οἶτον ἀείδειν:
τὴν γὰρ ἀοιδὴν μᾶλλον ἐπικλείουσ᾽ ἄνθρωποι,
ἥ τις ἀκουόντεσσι νεωτάτη ἀμφιπέληται.
σοί δ᾽ ἐπιτολμάτω κραδίη καὶ θυμὸς ἀκούειν:
οὐ γὰρ Ὀδυσσεὺς οἶος ἀπώλεσε νόστιμον ἦμαρ
355ἐν Τροίῃ, πολλοὶ δὲ καὶ ἄλλοι φῶτες ὄλοντο.
ἀλλ᾽ εἰς οἶκον ἰοῦσα τὰ σ᾽ αὐτῆς ἔργα κόμιζε,
ἱστόν τ᾽ ἠλακάτην τε, καὶ ἀμφιπόλοισι κέλευε
ἔργον ἐποίχεσθαι: μῦθος δ᾽ ἄνδρεσσι μελήσει
πᾶσι, μάλιστα δ᾽ ἐμοί: τοῦ γὰρ κράτος ἔστ᾽ ἐνὶ οἴκῳ.
’360

ἡ μὲν θαμβήσασα πάλιν οἶκόνδε βεβήκει:
παιδὸς γὰρ μῦθον πεπνυμένον ἔνθετο θυμῷ.
ἐς δ᾽ ὑπερῷ᾽ ἀναβᾶσα σὺν ἀμφιπόλοισι γυναιξὶ
κλαῖεν ἔπειτ᾽ Ὀδυσῆα φίλον πόσιν, ὄφρα οἱ ὕπνον
ἡδὺν ἐπὶ βλεφάροισι βάλε γλαυκῶπις Ἀθήνη.

365

μνηστῆρες δ᾽ ὁμάδησαν ἀνὰ μέγαρα σκιόεντα,
πάντες δ᾽ ἠρήσαντο παραὶ λεχέεσσι κλιθῆναι.
τοῖσι δὲ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἤρχετο μύθων:
‘

μητρὸς ἐμῆς μνηστῆρες ὑπέρβιον ὕβριν ἔχοντες,
νῦν μὲν δαινύμενοι τερπώμεθα, μηδὲ βοητὺς
370ἔστω, ἐπεὶ τόδε καλὸν ἀκουέμεν ἐστὶν ἀοιδοῦ
τοιοῦδ᾽ οἷος ὅδ᾽ ἐστί, θεοῖς ἐναλίγκιος αὐδήν.
ἠῶθεν δ᾽ ἀγορήνδε καθεζώμεσθα κιόντες
πάντες, ἵν᾽ ὕμιν μῦθον ἀπηλεγέως ἀποείπω,
ἐξιέναι μεγάρων: ἄλλας δ᾽ ἀλεγύνετε δαῖτας,
375ὑμὰ κτήματ᾽ ἔδοντες, ἀμειβόμενοι κατὰ οἴκους.
εἰ δ᾽ ὕμιν δοκέει τόδε λωίτερον καὶ ἄμεινον
ἔμμεναι, ἀνδρὸς ἑνὸς βίοτον νήποινον ὀλέσθαι,
κείρετ᾽: ἐγὼ δὲ θεοὺς ἐπιβώσομαι αἰὲν ἐόντας,
αἴ κέ ποθι Ζεὺς δῷσι παλίντιτα ἔργα γενέσθαι:
380νήποινοί κεν ἔπειτα δόμων ἔντοσθεν ὄλοισθε.
’

ὣς ἔφαθ᾽, οἱ δ᾽ ἄρα πάντες ὀδὰξ ἐν χείλεσι φύντες
Τηλέμαχον θαύμαζον, ὃ θαρσαλέως ἀγόρευεν.

τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Ἀντίνοος προσέφη, Εὐπείθεος υἱός:
‘Τηλέμαχ᾽, ἦ μάλα δή σε διδάσκουσιν θεοὶ αὐτοὶ
385ὑψαγόρην τ᾽ ἔμεναι καὶ θαρσαλέως ἀγορεύειν:
μὴ σέ γ᾽ ἐν ἀμφιάλῳ Ἰθάκῃ βασιλῆα Κρονίων
ποιήσειεν, ὅ τοι γενεῇ πατρώιόν ἐστιν.
’

τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα:
‘Ἀντίνο᾽, ἦ καί μοι νεμεσήσεαι ὅττι κεν εἴπω;
390καὶ κεν τοῦτ᾽ ἐθέλοιμι Διός γε διδόντος ἀρέσθαι.
ἦ φῂς τοῦτο κάκιστον ἐν ἀνθρώποισι τετύχθαι;
οὐ μὲν γάρ τι κακὸν βασιλευέμεν: αἶψά τέ οἱ δῶ
ἀφνειὸν πέλεται καὶ τιμηέστερος αὐτός.
ἀλλ᾽ ἦ τοι βασιλῆες Ἀχαιῶν εἰσὶ καὶ ἄλλοι
395πολλοὶ ἐν ἀμφιάλῳ Ἰθάκῃ, νέοι ἠδὲ παλαιοί,
τῶν κέν τις τόδ᾽ ἔχῃσιν, ἐπεὶ θάνε δῖος Ὀδυσσεύς:
αὐτὰρ ἐγὼν οἴκοιο ἄναξ ἔσομ᾽ ἡμετέροιο
καὶ δμώων, οὕς μοι ληίσσατο δῖος Ὀδυσσεύς.
’

τὸν δ᾽ αὖτ᾽ Εὐρύμαχος Πολύβου πάϊς ἀντίον ηὔδα:
‘400Τηλέμαχ᾽, ἦ τοι ταῦτα θεῶν ἐν γούνασι κεῖται,
ὅς τις ἐν ἀμφιάλῳ Ἰθάκῃ βασιλεύσει Ἀχαιῶν:
κτήματα δ᾽ αὐτὸς ἔχοις καὶ δώμασιν οἷσιν ἀνάσσοις.
μὴ γὰρ ὅ γ᾽ ἔλθοι ἀνὴρ ὅς τίς σ᾽ ἀέκοντα βίηφιν
κτήματ᾽ ἀπορραίσει, Ἰθάκης ἔτι ναιετοώσης.
405ἀλλ᾽ ἐθέλω σε, φέριστε, περὶ ξείνοιο ἐρέσθαι,
ὁππόθεν οὗτος ἀνήρ, ποίης δ᾽ ἐξ εὔχεται εἶναι
γαίης, ποῦ δέ νύ οἱ γενεὴ καὶ πατρὶς ἄρουρα.
ἠέ τιν᾽ ἀγγελίην πατρὸς φέρει ἐρχομένοιο,
ἦ ἑὸν αὐτοῦ χρεῖος ἐελδόμενος τόδ᾽ ἱκάνει;
410οἷον ἀναΐξας ἄφαρ οἴχεται, οὐδ᾽ ὑπέμεινε
γνώμεναι: οὐ μὲν γάρ τι κακῷ εἰς ὦπα ἐῴκει.
’

τὸν δ᾽ αὖ Τηλέμαχος πεπνυμένος ἀντίον ηὔδα:
‘Εὐρύμαχ᾽, ἦ τοι νόστος ἀπώλετο πατρὸς ἐμοῖο:
οὔτ᾽ οὖν ἀγγελίῃ ἔτι πείθομαι, εἴ ποθεν ἔλθοι,
415οὔτε θεοπροπίης ἐμπάζομαι, ἥν τινα μήτηρ
ἐς μέγαρον καλέσασα θεοπρόπον ἐξερέηται.
ξεῖνος δ᾽ οὗτος ἐμὸς πατρώιος ἐκ Τάφου ἐστίν,
Μέντης δ᾽ Ἀγχιάλοιο δαΐφρονος εὔχεται εἶναι
υἱός, ἀτὰρ Ταφίοισι φιληρέτμοισιν ἀνάσσει.
’420

ὣς φάτο Τηλέμαχος, φρεσὶ δ᾽ ἀθανάτην θεὸν ἔγνω.

οἱ δ᾽ εἰς ὀρχηστύν τε καὶ ἱμερόεσσαν ἀοιδὴν
τρεψάμενοι τέρποντο, μένον δ᾽ ἐπὶ ἕσπερον ἐλθεῖν.
τοῖσι δὲ τερπομένοισι μέλας ἐπὶ ἕσπερος ἦλθε:
δὴ τότε κακκείοντες ἔβαν οἶκόνδε ἕκαστος.
425Τηλέμαχος δ᾽, ὅθι οἱ θάλαμος περικαλλέος αὐλῆς
ὑψηλὸς δέδμητο περισκέπτῳ ἐνὶ χώρῳ,
ἔνθ᾽ ἔβη εἰς εὐνὴν πολλὰ φρεσὶ μερμηρίζων.
τῷ δ᾽ ἄρ᾽ ἅμ᾽ αἰθομένας δαΐδας φέρε κεδνὰ ἰδυῖα
Εὐρύκλει᾽, Ὦπος θυγάτηρ Πεισηνορίδαο,
430τήν ποτε Λαέρτης πρίατο κτεάτεσσιν ἑοῖσιν
πρωθήβην ἔτ᾽ ἐοῦσαν, ἐεικοσάβοια δ᾽ ἔδωκεν,
ἶσα δέ μιν κεδνῇ ἀλόχῳ τίεν ἐν μεγάροισιν,
εὐνῇ δ᾽ οὔ ποτ᾽ ἔμικτο, χόλον δ᾽ ἀλέεινε γυναικός:
ἥ οἱ ἅμ᾽ αἰθομένας δαΐδας φέρε, καί ἑ μάλιστα
435δμῳάων φιλέεσκε, καὶ ἔτρεφε τυτθὸν ἐόντα.
ὤιξεν δὲ θύρας θαλάμου πύκα ποιητοῖο,
ἕζετο δ᾽ ἐν λέκτρῳ, μαλακὸν δ᾽ ἔκδυνε χιτῶνα:
καὶ τὸν μὲν γραίης πυκιμηδέος ἔμβαλε χερσίν.
ἡ μὲν τὸν πτύξασα καὶ ἀσκήσασα χιτῶνα,
440πασσάλῳ ἀγκρεμάσασα παρὰ τρητοῖσι λέχεσσι
βῆ ῥ᾽ ἴμεν ἐκ θαλάμοιο, θύρην δ᾽ ἐπέρυσσε κορώνῃ
ἀργυρέῃ, ἐπὶ δὲ κληῖδ᾽ ἐτάνυσσεν ἱμάντι.
ἔνθ᾽ ὅ γε παννύχιος, κεκαλυμμένος οἰὸς ἀώτῳ,
βούλευε φρεσὶν ᾗσιν ὁδὸν τὴν πέφραδ᾽ Ἀθήνη.

Песнь первая

Муза, вещай мне о муже испытанном, кто поскитался
много с тех пор, как поверг священную Трои твердыню,
грады многих племён повидал и нравы изведал,
много и на море вынес напастей сердцем отважным,
спутникам и своей душе взыскуя возврата.
Но не сберёг всё равно сопутников, сколь ни старался, —
собственным погубили они себя безрассудством,
ибо, глупцы, коров Гелиоса Гипериона
съели, за что у них возвращения день он и отнял.
Что-нибудь нам и о том, богиня, дщерь Зевса, поведай.

Все уже остальные, избегшие гибели грозной,
дома были, равно и войны избежав и пучины, —
лишь одного, по жене изнемогшего и по возврату,
властная нимфа держала, богинь богиня, Калипсо
в недрах пещеры глубокой, желая соделать супругом.
Даже когда наступил тот год по прошествии срока,
в коем ему прийти домой предназначили боги
на Итаку, и там не смог избегнуть борений
со друзьями своими. — Его все боги жалели,
кроме Посейдона, чей гнев Одиссей богоравный
стойко сносил, покуда своей земли не достигнул.

Но к Эфиопам, далече живущим, сей отлучился,
ко Эфиопам, что врозь на самом краю обитают,
часть — при закате, часть — при восходе Гипериона,
дабы быков и баранов приять их стоглавую жертву.
Там за пиршеством сей веселился, — все ж остальные
у Олимпийца Зевса в хоромах вместе собрались.
К ним со словами отец и людей и богов обратился,
ибо в сердце своем пресловутого вспомнил Эгиста,
что достославным Орестом убит, Агамемнона сыном,
и, воспомнив его, ко бессмертным речи направил:

“Ой, о горе, во всём-то пред смертными боги виновны!
ибо всё зло, мол, исходит от нас, а разве не сами
за свои, вопреки судьбе, безрассудства страдают?
Так и Эгист, судьбе вопреки, Атреева сына
взял супругу, его же убил самого по возврате,
зная о гибели грозной, о коей поведали мы же,
зоркого Аргусобойцу ему пославши Гермеса
с тем, чтоб и трогать не смел ни его самого, ни супругу,
ибо ему Орест отомстит за Атреева сына,
лишь повзрослеет и землю свою вернуть пожелает.
Так и сказал Гермес, но мыслей благих не посеял
в разум Эгиста, — последний за это за всё поплатился!”

Был же на то ответ ясноокой богини Афины:
“О сын Кроноса, наш отец, величайший владыка!
И поделом, коль настигла его надлежащая гибель,
пропадом пусть пропадёт и любой свершивший такое;
у меня же в душе за разумного боль Одиссея,
беды вдали от друзей сносящего долго, к несчастью,
там, на острове в море, где пуп расположен пучины.
Лесом сей остров порос, ибо там обитает богиня,
злоразумного дщерь Атланта, кто ведает бездны
всей пучины, владеет столпами огромными теми,
кои промеж собой разделяют небо и землю.
Оного дщерь же его, объятого горем и скорбью,
держит, стремясь обаять и ласковым гласом и нежным
непрестанно, чтоб он об Итаке забыл, — Одиссей же,
лишь бы клубящийся дым земли своей заприметить,
и умереть пожелает. — Ужели твоя, Олимпиец,
не содрогнётся душа? — Одиссей угождал не тебе ли
пред кораблями Аргивян, священный обряд совершая
там, где пространная Троя? — На что ты, Зевс, так разгневан?”

Тучесбиратель Зевс промолвил ей, отвечая:
“Как у тебя с языка подобные речи сорвались?
Чадо мое, позабуду ль божественного Одиссея,
превзошедшего смертных в уме и в священных обрядах,
данных бессмертным богам, что пространным небом владеют?
Но Посейдон земледержец сердит на него постоянно
из-за Киклопа, глаза лишённого им, Полифема
богоравного, чья всемогущая власть распростёрта
по-над Киклопами всеми; Фооса его породила
нимфа, Форка дщерь, повелителя соли бесплодной,
в недрах пещеры глубокой сошедшаяся с Посейдоном.
С той поры Посейдон сушетрясец погнал Одиссея
прочь от отчей скитаться земли, хоть убить и не волен.
Всё же давайте-ка мы сообща решение примем
о возврате его: вернётся пускай, — Посейдон же
злость ослабит свою, потому что, понятно, не сможет
всех бессмертных богов один противиться воле”.

Был же на то ответ ясноокой богини Афины:
“О сын Кроноса, наш отец, величайший владыка!
Коль угодно блаженным богам воистину ныне,
чтоб возвратился к себе домой Одиссей велемудрый,
то давайте тогда на остров Огигию с вестью
Аргусобойцу Гермеса отправим, — пускай лепокудрой
нимфе, и поскорей, возвестит наказ неизменный
бедоносца вернуть Одиссея, да будет ворочен;
я же во град Итаку отправлюсь, дабы изрядно
сына его подбодрить и душу наполнить отвагой,
чтоб, на лобное место призвав длинновласых Ахейцев,
всем женихам отказал, — они ж у него закалают
кучных овец и рогатых волов кривоногих всечасно;
да и в Спарту пошлю, и в Пилос песчаный проведать,
слышно ли там о возврате отца любезного что-то,
дабы его средь людей упрочилась добрая слава”.

Так сказав, привязала к стопам прекрасные поршни,
вечные, золотые, что носят её и над влагой,
и над бескрайней землёй, с дыханием ветра совместно,
крепким вооружилась копьём с остромедным навершьем,
мощным, увесистым, сильным, что строи мужей повергает,
воев, на коих едва отцемощная вознегодует,
и спустилась она поспешно с вершин Олимпийских,
и средь града Итаки у врат Одиссеевых встала,
перед двором на пороге, с копьём остромедным во длани,
гостя Ментеса вид, вождя Тафосцев, приявши.
Сразу там и нашла женихов чванливых, — они же
в кости игрой у входа свои сердца услаждали,
сидя на шкурах волов, убитых ими самими,
и глашатаи ж им самим и проворные слуги —
те в огромных сосудах вино мешали с водою,
а другие столы, ноздреватыми губками вымыв,
ставили, третьи же мясо делили на многие части.

Прежде прочих приметил её Телемах боговидный,
ибо среди женихов сидел, опечален душою,
в мыслях отца представляя: вот он, придя хоть откуда,
этим всем женихам разгон по домам учинил бы,
сам бы стяжал и почёт и своим бы властвовал домом.
Мысля так, окружён женихами, узрел он Афину,
и прямиком ко вратам пошёл, негодуя всем сердцем,
что простоял перед входом так долго гость, а приблизясь,
руку десную пожал и копье остромедное принял,
и, обратившись, к ней крылатое слово направил:

“Здравствуй, гость, здесь радушно ты будешь встречен, а после,
брашен отведав, расскажешь, по поводу прибыл какому”.

Так сказав, он вошёл, а за ним Афина Паллада.
Лишь они очутились внутри высокого дома,
он и копьё, поднеся, ко столпу приставил большому,
тёсаного внутри оружехранилища, между
многими копьями в ряд бедоносца вместив Одиссея,
и, подведя ко креслу, саму ж усадил, подстилая
тонкий, прекрасный покров, и дал под стопы ей скамейцу.
Подле поставил себе расписное стуло, подальше
от женихов, дабы гостя их шум несносный от брашен
не отвратил, посреди сидящего неукротимых,
и об отце отдалённом расспросам его не мешал бы.
Им водой, принесённой в златом, прекрасном кувшине,
на руки полила над серебряным тазом служанка
и, омывши, лощёный пред ними стол распростёрла.
Расположила на нём почтенная ключница хлебы,
многие яства достала, в угоду им, из припасов;
кравчий блюда поднёс тяжеловесные с мясом
всевозможным, и чаши для них поставил златые;
часто глашатай к ним подходил, вино подливая.

Внутрь вошли женихи чванливые скопом, и сразу
тесно в ряд они уселись на стула и кресла.
Им же на руки лить глашатаи начали воду,
заторопились рабыни накладывать хлебы в кошницы
и наполнять сосуды напитками отроки стали, —
руки к пище они, наготове лежащей, простёрли.
Но, когда и к напиткам и к яствам охота пропала
у женихов, другим у них озаботились мысли:
пляской да пением, ибо они украшение пира.
Тут же были и гусли глашатаем вложены в руки
Фемию, при женихах поющему волей-неволей, —
вот затянул он, ударив по струнам, прекрасную песню.

Между тем Телемах ясноокой промолвил Афине,
голову так приклонив, чтоб не слышали все остальные:
“Милый гость, на меня за то, что скажу, не досадуй;
то-то забота у них и есть, что гусли да песни, —
праздные, проедают добро безмездно чужое,
мужа, чьи белые кости гниют, наверно, под ливнем,
лежа на берегу, иль волнами катаются в море.
Если б узрели его, возвратившегося на Итаку,
все бы они взмолились о том, что проворные ноги
лучше иметь, чем одеждой богатыми быть или златом.
Он же злою судьбой повержен, и нам никакого
нет утешения, кто б ни сказал из людей землеходных,
что придёт, но его возвращения день ведь погублен.
Ты же мне вот что поведай по правде и по порядку:
кто? из каких ты людей? из какого града и рода?
на каком корабле и каким путём на Итаку
шли корабельщики? кем они себя величают?
ибо прибыл сюда не пешком же ты, полагаю.
Кроме того, откровенно скажи мне, дабы я ведал:
нас посещающий ты впервые ль, отцовский ли давний
гость, поскольку других мужей в наш дом заходило
много, поскольку немало и он меж людьми повращался?”

Был же таков ответ ясноокой богини Афины:
“Ладно, тебе я о том по всей поведаю правде, —
Ментесом, Анхиалая разумного я величаюсь
сыном и господином Тафосцев веслолюбивых.
Днесь на своем корабле со спутниками я причалил,
по виноцветному морю в Темес проплывая за медью
к людям иноязычным, блестящим запасшись железом.
Мой корабль вон там, за городом, около поля,
под лесистым Нейоном, стоит у пристани Рейтра.
Мы друг друга с твоим отцом величаем гостями
издавна, — можешь о том пойти разузнать у Лаэрта,
благородного старца, — уж он, говорят, не приходит
в город, беды вдали сносящий, около поля,
со старухой служанкой, еду и питье подающей
всякий раз ему, когда усталость охватит
члены его, умотав по холмам, виноградом поросшим.
Нынче пришёл я, поскольку уж дома он, говорили,
твой отец, но видать, путь боги ему преграждают,
ибо пока на земле Одиссей богородный не умер, —
верно, кто-то его, живого, на острове держит
средь широкого моря, и людям лихим он подвластен,
диким, коими явно противу держится воли.
Я предрекаю тебе, бессмертные что положили
на сердце мне и что исполнится точно, надеюсь,
хоть и не предсказатель, гадать не умею по птицам, —
знай, что ему вдали от отчей земли находиться
уж недолго, хотя б и оков железных под гнётом,
он придумает, как вернуться, поскольку находчив.
Ты же мне вот что поведай по правде и по порядку:
сын ли ты самого, возмужавший так, Одиссея? —
Страшно походишь лицом на него и взором прекрасным, —
мы друг с другом частенько сходились, прежде чем в Трою
он отплыл, куда и все остальные с ним вместе,
лучшие из Аргивян, ушли на судах широбоких, —
с той поры ни меня Одиссей, ни его я не видел”.

Ей же в свой черёд Телемах рассудительный молвил:
“Ладно, тебе я, гость, по всей поведаю правде, —
мать говорит мне, что я от него, но сам я не знаю,
ибо в своей родословной никто до конца не уверен.
Как бы хотелось мне того быть сыном блаженным
мужа, коего старость в достатке живущим застала. —
Тем, кто из бренных людей несчастнейшим уродился,
я, говорят, рождён, уж коль ты меня вопрошаешь”.

Был же таков ответ ясноокой богини Афины:
“Нет, воистину боги твой род не безвестным вовеки
создали, коль таковым тебя родила Пенелопа!
Ты же мне вот что поведай по правде и по порядку:
что здесь за пир у тебя? по какому поводу сходка?
свадьба ли, торжество ли? — поскольку не в складчину, вижу.
Те, что пируют в доме, бесчинствующими безмерно
кажутся мне. — Сюда придя, безобразий при виде,
всякий муж, а тем паче премудрый, вознегодовал бы”.

Ей же в свой черёд Телемах рассудительный молвил:
“Гость, поскольку о том разведываешь и пытаешь,
знай, что некогда был знаменитым сей и богатым
дом, покуда в нём тот муж ещё находился, —
ныне же боги иначе решили, зло умышляя,
сделать его для всех людей пропавшим без вести,
ибо вовсе не так горевал по умершему я бы,
будь он во время войны меж сопутников в Трое повержен,
иль на руках у друзей, когда завершилась, скончайся.
Памятник бы тогда воздвигли ему Всеахейцы,
сыну по нём бы досталась вовеки великая слава.
Но бесславно его похитили Гарпии ныне, —
сгинул без вести пропавший, а мне по нём лишь остались
плач да печаль, — не о том одном я плачу, стеная,
ибо мне боги другую напасть уготовили злую:
сколько лучших ни есть властителей над островами,
между коих лесистый Закинф, Дулихий и Сама,
сколько ни есть на скалистой Итаке правителей разных, —
все и сватают мать мою, и дом разоряют.
Но ни расстроить она ненавистную свадьбу, ни справить
не решится никак, — они же мой дом истребляют,
всё проедая, и вскоре меня самого уничтожат”.

Так обратилась к нему, возмутясь, Афина Паллада:
“Ой, о горе, как нужен тебе Одиссей отдалённый, —
руки на женихов обнаглевших он наложил бы.
Ибо, если бы ныне, придя, пред воротами дома
встал во шлеме он, при щите и с парою копий, —
будучи таковым, каким я впервые увидел
в нашем доме его на пиру весёлом и пьяном,
путь из Эфиры держащим от Ила, сына Мермера, —
хаживал и туда Одиссей на судне проворном,
яд смертоносный ища, чтоб стрел меднокованных было
чем острия напитать, — но тот ему так и не дал
необходимого, гнева богов страшась присносущих;
мой же отец и дал ему, им любимому крепко, —
будучи таковым, женихам Одиссей показал бы,
все б они скоровечны и скорбносвадебны стали!
Но всё то меж тем одним богам лишь известно:
то ли, пришедши домой, отмстит, то ли нет, не вернувшись, —
воображать бесполезно, — тебя же я призываю
способ найти, каким из хором женихов ты разгонишь.
Выслушай же меня и моим последуй советам:
завтра, на лобное место созвав благородных Ахейцев,
речь обрати ко всем, — да будут свидетели боги.
Всех женихов призови разойтись восвояси отсюда,
мать же, ежели свадьбы она желает всем сердцем,
пусть в жилище отца велемощного путь свой направит, —
там и свадьбу устроят, и ей приданого сладят
столько, сколько давать подобает за дщерью любимой.
Самому же тебе посоветую, если усвоишь:
двадцатью снарядивши гребцами корабль наилучший,
выступи, чтоб об отце давно безвестном проведать,
слышно ли что между смертных, молва ли какая от Зевса
ходит, — славу приносит она наибольшую людям.
Ты сначала приди к богородному Нестору в Пилос
и расспроси, а потом к Менелаю рыжему в Спарту,
ибо из меднодоспешных Ахейцев пришёл он последним, —
коль услышишь от них, что жив твой отец и вернётся,
верно, хотя разоряем, но год ещё перетерпишь,
коль услышишь, что мёртв и больше не существует,
ты тогда, воротившись на милую отчую землю,
холм ему насыпь и сверши погребальных обрядов
столько, сколько прилично, и замуж мать свою выдай.
Но, как только ты завершишь всё то и исполнишь,
всем умом и всем сердцем тогда поразмысля, попробуй
способ найти, каким женихов убьёшь ты в хоромах
собственных: или коварно, иль честно, — тебе не пристало
глупостями заниматься, поскольку возраст не тот уж.
Знаешь, славу какую стяжал Орест богородный
между людьми, Эгиста коварного, отцеубийцу
жизни лишив, кем его был убит отец достославный?
Милый мой, так и ты, на вид красив и дороден,
будь отважен, — и станут потомки тебя благословить.
Мне на быстрый корабль пора теперь отправляться,
где сопутники ждут уж меня, досадуя много, —
ты же сам потрудись и моим последуй советам”.

Ей же в свой черёд Телемах рассудительный молвил:
“Гость, воистину ты по-родственному наставляешь,
словно сына отец, — никогда я того не забуду.
Но, хотя поспешаешь в дорогу, помедли немного,
дабы тебе, и помывшись, и душу повеселивши,
дар принять и пойти на корабль, всем сердцем ликуя,
ценный, прекрасный, что тем тебе от меня бы залогом
был, какие гостям любезные гости даруют”.

Был же на то ответ ясноокой богини Афины:
“Нет, не задерживай больше меня, тороплюсь я в дорогу,
дар же тот, что вручить душа тебя побуждает,
мне на обратном пути, чтоб домой увести, ты и выдай, —
сколь бы ценен он ни был, такой же получишь отдарок”.

Быстро, так сказав, ясноокая вышла Афина,
выпорхнула как птица мгновенно, — ему же вложила
в сердце отвагу и смелость, и в нём об отце утвердила
память больше, чем прежде. И он, поразмысля, всем сердцем
вострепетал, поняв, что его посетила богиня.
Тут же направился он к женихам как муж богоравный.

Пел преславный пред ними певец, — они же сидели,
молча внимая; а он о возврате Ахейцев печальном
пел, какой им из Трои назначен Афиной Палладой.

В горнице верхней услышав его вдохновенную песню,
велемудрая дщерь Икариева Пенелопа
вниз сошла своего по высокой лестнице дома,
и не одна, — с двумя служанками, шедшими следом.
Между женами богиня, она, женихов не достигнув,
встала возле опоры надёжно устроенной кровли,
спереди умащённой наметкой ланиты прикрывши,
а по бокам у неё служанки верные стали.

Так, со слезами, к певцу божественному обратилась:
“Фемий, тебе же известно немало смертным приятных, —
в них и людей и богов дела певцы прославляют,
спой же одну из тех пред ними, — они же пусть молча
пьют вино, а вот эту печальную песнь перестань же
петь, — от неё в груди надрывается милое сердце
у меня, неизбывным постигнутой горем изрядно,
ибо тоскую по той голове, всегда вспоминая
мужа, кто славен в обширной Элладе и в Аргосе среднем”.

Ей же в свой черёд Телемах рассудительный молвил:
“Мать моя, что ж певцу вселюбезному ты воспрещаешь
так услаждать, как его восторгается дух? — Не певцы же
в том виновны, но Зевс виновен, ниспосылая
каждому из вдохновенных людей, что сам пожелает.
Он же об участи злой Данайцев поёт не в досаду,
ибо песня людьми прославляема больше такая,
что для внемлющих ей является наиновейшей.
Сердце скрепя и с духом своим собравшись, внемли же,
ибо лишён Одиссей возвращения дня не один лишь,
множество и других во Трое погублено воев.
Лучше, поднявшись наверх, занимайся своими делами,
ткацким станком да прялкой, указывай лучше служанкам,
как рукоделить; а речи пускай мужей озаботят
всех, но больше — меня, хозяина в собственном доме”.

Тут она, изумившись, обратно уйти поспешила,
сердце полня свое рассудительной речью сыновней.
В горнице верхней, взойдя со служанками, об Одиссее,
милом супруге, долго рыдала, покуда на вежды
ей не набросила сон ясноокая сладкий Афина.

А женихи тогда загалдели по тёмным хоромам, —
все же возле неё возлечь желали на ложе.
С речью такой Телемах рассудительный к ним обратился:
“Матери женихи моей, надменные слишком,
повеселимся теперь за пиршеством, пусть же не будет
крика, — сколь же прекрасно внимать певцу, да такому
редкостному, как сей, богам подобному гласом.
Поутру же, сойдясь, на лобном рассядемся месте
все, чтоб от вас напрямую потребовал я убираться
прочь из моих хором, — другие пиры задавайте:
вашу и проедайте добычу, меняясь домами.
Ежели кажется вам, что это приятней и лучше,
коль одного добро погибает мужа безмездно, —
жрите, — я же на помощь богов призову присносущих,
не ниспошлёт ли Зевс по делам отмщение свыше, —
все безмездно тогда погибнете в этом же доме”.

Так и сказал им, — они ж, закусивши губы, безмолвно
все Телемаху дивились и тем выражениям смелым.

Молвил ему Антиной, Эвпейта сын, отвечая:
“Сами боги тебя, Телемах, видать, наущают
и хвастовству таковому и тем выражениям смелым,
лишь бы на островной Итаке царём не соделал
Кронов сын тебя, хоть по отчему роду ты в праве”.

В свой же черёд ему Телемах рассудительный молвил:
“Ты, Антиной, на меня за то, что скажу, не досадуй;
я бы добиться сего желал изволением Зевса.
Разве ты меж людьми наихудшим это считаешь?
Ибо царствовать — вовсе не плохо, — достаточным станет
вскорости дом у такого, а сам — окружённым почётом.
Но воистину есть и прочих царей из Ахейцев
много на островной Итаке, младых или старых,
коим бы ею владеть, — Одиссей богородный ведь умер,
я господином, однако, пребуду и нашему дому,
и рабам, что добыл для меня Одиссей богородный”.

В свой же черёд ему Эвримах, сын Полиба, промолвил:
“Это всё, Телемах, одним богам лишь известно, —
царствовать на островной Итаке кому из Ахейцев,
сам же добычей владей и своим ты домом господствуй!
Лишь бы муж не нашёлся, кто силой тебя всей добычи
против воли лишит, пока существует Итака.
Но хочу расспросить тебя, любезный, про гостя:
кто сей муж и откуда? какую своей величает
землю? где у него семья и отчая пашня?
весть ли принёс об отце, сюда грядущем, какую,
или же с делом своим по поводу прибыл иному?
Как-то мигом, поднявшись, исчез и не задержался,
чтоб познакомиться, — ибо на вид не похож на невежу”.

В свой же черёд ему Телемах рассудительный молвил:
“Нет, Эвримах, моего отца возвращенье погибло, —
ни вестям посему, хоть откуда придут, я не верю,
ни прорицаниям больше не внемлю, каких бы почасту
мать, в палаты призвав, прорицателей ни вопрошала.
Сей же отцовский гость из Тафоса родом, — себя же
Ментесом, Анхиалая разумного он величает
сыном и господином Тафосцев веслолюбивых”.

Так и сказал Телемах, о бессмертной богине помыслив.
Вновь, предавшись и пляске и страстному пению, стали
увеселяться они, пока не приблизится вечер.
И, пока веселились, к ним тёмный приблизился вечер, —
все тогда по своим домам пошли отсыпаться.
Телемах же туда, где его высокая спальня
за красивым двором находилась в месте укромном,
к ложу пошёл своему, во множество дум погружённый.
Подле него несла зажжённые свечи благая
Эвриклея, дщерь Опса, рождённого от Пейсенора, —
некогда из своего достатка Лаэрт, покупая,
двадцать волов за неё, юницу сущую, отдал,
чтил её наравне в хоромах с верной супругой,
но не сходился на ложе, жены недовольства чуждаясь, —
вот она и несла зажжённые свечи с ним рядом,
больше рабынь любимым и ею вскормленным в детстве.
Дверь отворилась пред ними надёжно устроенной спальни,
и на кровать он сел, и мягкую скинул сорочку,
и старухе её премудрой на руки бросил.
Та же, искусно сложив сорочку его и расправив,
и на колок повесив её близ точёной кровати,
вышла тотчас из спальни, и дверь за кольцо притянула
сребряное, и засов наружной задвинула тягой.
Там он всю ночь напролёт, овечьей шкурой укрывшись,
в мыслях своих устремлялся путём, предречённым Афиной.

Дата добавления: 2018-02-15; просмотров: 965; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

Мы поможем в написании ваших работ!