НЕЗАВЕРШЕННОЕ, ОТРЫВКИ, НАБРОСКИ

 

1823

 

ИЗ ПИСЬМА К В. П. ГОРЧАКОВУ

 

 

Зима мне рыхлою стеною

К воротам заградила путь;

Пока тропинки пред собою

Не протопчу я как-нибудь,

Сижу я дома, как бездельник;

Но ты, душа души моей,

Узнай, что будет в понедельник,

Что скажет наш Варфоломей.

 

 

Л. ПУШКИНУ

 

 

Брат милый, отроком расстался ты со мной -

В разлуке протекли медлительные годы;

Теперь ты юноша — и полною душой

Цветешь для радостей, для света, для свободы.

Какое поприще открыто пред тобой,

Как много для тебя восторгов, наслаждений

И сладостных забот, и милых заблуждений!

Как часто новый жар твою волнует кровь!

Ты сердце пробуешь, в надежде торопливой,

Зовешь, вверяясь им, и дружбу и любовь.

 

 

ЧИНОВНИК И ПОЭТ

 

 

"Куда вы? за город конечно,

Зефиром утренним дышать

И с вашей Музою мечтать

Уединенно и беспечно?"

— Нет, я сбираюсь на базар,

Люблю базарное волненье,

Скуфьи жидов, усы болгар,

И спор и крик, и торга жар,

Нарядов пестрое стесненье.

Люблю толпу, лохмотья, шум -

И жадной черни лай свободный.

"Так — наблюдаете — ваш ум

И здесь вникает в дух народный.

Сопровождать вас рад бы я,

Чтоб слышать ваши замечанья;

Но службы долг зовет меня,

Простите, нам не до гулянья".

— Куда ж?-

"В острог — сегодня мы

Выпровождаем из тюрьмы

За молдаванскую границу

Кирджали".

 

 

* * *

 

 

"Внемли, о Гелиос, серебряным луком звенящий,

Внемли, боже кларосский, молению старца, погибнет

Ныне, ежели ты не предыдешь слепому вожатым".

Рек и сел на камне слепец утомленный. — Но следом

Три пастуха за ним, дети страны той пустынной,

Скоро сбежались на лай собак, их стада стерегущих.

Ярость уняв их, они защитили бессилие старца;

Издали внемля ему, приближались и думали: "Кто же

Сей белоглавый старик, одинокий, слепой — уж не бог ли?

Горд и высок; висит на поясе бедном простая

Лира, и голос его возмущает волны и небо".

Вот шаги он услышал, ухо клонит, смутясь, уж

Руки простер для моленья странник несчастный. "Не бойся,

Ежели только не скрыт в земном и дряхлеющем теле

Бог, покровитель Греции — столь величавая прелесть

Старость твою украшает, — вещали они незнакомцу; -

Если ж ты смертный — то знай, что волны тебя принесли

К людям дружелюбным".

 

 

М. Е. ЭЙХФЕЛЬДТ

 

 

Ни блеск ума, ни стройность платья

Не могут вас обворожить;

Одни двоюродные братья

Узнали тайну вас пленить!

Лишили вы меня покоя,

Но вы не любите меня.

Одна моя надежда — Зоя:

Женюсь, и буду вам родня.

 

 

* * *

 

 

Сегодня я поутру дома

И жду тебя, любезный мой,

Приди ко мне на рюмку рома,

Приди — тряхнем мы стариной.

Наш друг Тардиф, любимец Кома,

Поварни полный генерал,

Достойный дружбы и похвал

Ханжи, поэта, балагура, -

Тардиф, который Коленкура

И откормил, и обокрал,-

Тардиф, полицией гонимый

За неуплатные долги,-

Тардиф, умом неистощимый

На entre-mets, на пироги...

 

 

ИЗ ПИСЬМА К ВИГЕЛЮ

 

 

Проклятый город Кишенев!

Тебя бранить язык устанет.

Когда-нибудь на грешный кров

Твоих запачканных домов

Небесный гром конечно грянет,

И — не найду твоих следов!

Падут, погибнут пламенея,

И пестрый дом Варфоломея

И лавки грязные жидов:

Так, если верить Моисею,

Погиб несчастливый Содом.

Но с этим милым городком

Я Кишенев равнять не смею,

Я слишком с библией знаком,

И к лести вовсе не привычен.

Содом, ты знаешь, был отличен

Не только вежливым грехом,

Но просвещением, пирами,

Гостеприимными домами

И красотой нестрогих дев!

Как жаль, что ранними громами

Его сразил Еговы гнев!

В блистательном разврате света,

Хранимый богом человек

И член верховного совета,

Провел бы я смиренно век

В Париже ветхого завета!

Но в Кишиневе, знаешь сам,

Нельзя найти ни милых дам,

Ни сводни, ни книгопродавца.-

Жалею о твоей судьбе!

Не знаю, придут ли к тебе

Под вечер милых три красавца;

Однако ж кое-как, мой друг,

Лишь только будет мне досуг,

Явлюся я перед тобою;

Тебе служить я буду рад -

Стихами, прозой, всей душою,

Но, Вигель — пощади мой зад!

 

 

* * *

 

 

Moe беспечное незнанье

Лукавый демон возмутил,

И он мое существованье

С своим на век соединил.

Я стал взирать его глазами,

Мне жизни дался бедный клад,

С его неясными словами

Моя душа звучала в лад.

Взглянул на мир я взором ясным

И изумился в тишине;

Ужели он казался мне

Столь величавым и прекрасным?

Чего, мечтатель молодой,

Ты в нем искал, к чему стремился,

Кого восторженной душой

Боготворить не устыдился?

И взор я бросил на людей,

Увидел их надменных, низких,

Жестоких ветреных судей,

Глупцов, всегда злодейству близких.

Пред боязливой их толпой,

Жестокой, суетной, холодной,

Смешон глас правды благородный,

Напрасен опыт вековой.

Вы правы, мудрые народы,

К чему свободы вольный клич!

Стадам не нужен дар свободы,

Их должно резать или стричь,

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

 

 

* * *

 

 

Бывало в сладком ослепленье

Я верил избранным душам,

Я мнил — их тайное рожденье

Угодно властным небесам,

На них указывало мненье -

Едва приближился я к ним...

 

 

* * *

 

 

Придет ужасный час... твои небесны очи

Покроются, мой друг, туманом вечной ночи,

Молчанье вечное твои сомкнет уста,

Ты навсегда сойдешь в те мрачные места,

Где прадедов твоих почиют мощи хладны.

Но я, дотоле твой поклонник безотрадный,

В обитель скорбную сойду я за тобой

И сяду близ тебя, печальный и немой,

У милых ног твоих — себе их на колена

Сложу — и буду ждать печально... но чего?

Чтоб силою мечтанья моего...

 

 

* * *

 

 

Как наше сердце своенравно!

томимый вновь,

Я умолял тебя недавно

Обманывать мою любовь,

Участьем, нежностью притворной

Одушевлять свой дивный взгляд,

Играть душой моей покорной,

В нее вливать огонь и яд.

Ты согласилась, негой влажной

Наполнился твой томный взор;

Твой вид задумчивый и важный,

Твой сладострастный разговор

И то, что дозволяешь нежно,

И то, что запрещаешь мне,

Все впечатлелось неизбежно

В моей сердечной глубине.

 

 

* * *

 

 

Туманский, Фебу и Фемиде

Полезно посвящая дни,

Дозором ездит по Тавриде

И проповедует Парни.

 

 

* * *

 

 

Мой пленник вовсе не любезен -

Он хладен, скучен, бесполезен -

Все так — но пленник мой не я.

 

Напраснославил,

Дидло плясать его заставил,

Мой пленник следственно не я.

 

 

* * *

 

 

Скажи — не я ль тебя заметил

В толпе застенчивых подруг,

Твой первый взор не я ли встретил,

Не я ли был твой первый друг?

 

1824

 

КОРАБЛЮ

 

 

Морей красавец окриленный!

Тебя зову — плыви, плыви

И сохрани залог бесценный

Мольбам, надеждам и любви.

Ты, ветер, утренним дыханьем

Счастливый парус напрягай,

Волны незапным колыханьем

Ее груди не утомляй.

 

 

* * *

 

 

Зачем ты послан был и кто тебя послал?

Чего, добра иль зла, ты верный был свершитель?

Зачем потух, зачем блистал,

Земли чудесный посетитель?

 

Вещали книжники, тревожились цари,

Толпа пред ними волновалась,

Разоблаченные пустели алтари,

Свободы буря подымалась.

 

И вдруг нагрянула... Упали в прах и в кровь,

Разбились ветхие скрижали,

Явился Муж судеб, рабы затихли вновь,

Мечи да цепи зазвучали.

 

И горд и наг пришел Разврат,

И перед ним сердца застыли,

За власть Отечество забыли,

За злато продал брата брат.

Рекли безумцы: нет Свободы,

И им поверили народы.

И безразлично, в их речах,

Добро и зло, все стало тенью -

Все было предано презренью,

Как ветру предан дольный прах.

 

 

* * *

 

 

О боги мирные полей, дубров и гор,

Мой Аполлон ваш любит разговор,

Меж вами я нашел и музу молодую,

Подругу дней моих, невинную, простую,

Но чем-то милую — не правда ли, друзья?

И своенравная волшебница моя,

Как тихой ветерок, иль пчелка золотая,

Иль беглый поцелуй, туда, сюда летая...

 

 

ГРАФУ ОЛИЗАРУ

 

 

Певец! издревле меж собою

Враждуют наши племена:

То наша стонет сторона,

То гибнет ваша под грозою.

 

И вы, бывало, пировали

Кремля позор и плен,

И мы о камни падших стен

Младенцев Праги избивали,

Когда в кровавый прах топтали

Красу Костюшкиных знамен.

 

И тот не наш, кто с девой вашей

Кольцом заветным сопряжен;

Не выпьем мы заветной чашей

Здоровье ваших красных жен;

И наша дева молодая,

Привлекши сердце поляка,

Отвергнет, гордостью пылая,

Любовь народного врага.

 

Но глас поэзии чудесной

Сердца враждебные дружит -

Перед улыбкой муз небесной

Земная ненависть молчит,

При сладких звуках вдохновенья,

При песняхлир...

И восстают благословенья.

На племена нисходит мир...

 

 

ИЗ ПИСЬМА К ПЛЕТНЕВУ

 

 

Ты издал дядю моего:

Творец «Опасного соседа»

Достоин очень был того,

Хотя покойная Беседа

И не заметила его. -

Теперь издай меня, приятель,

Плоды пустых моих трудов,

Но ради Феба, мой Плетнев,

Когда ж ты будешь свой издатель?

 

 

* * *

 

 

Как жениться задумал царский арап,

Меж боярынь арап похаживает,

На боярышен арап поглядывает.

Что выбрал арап себе сударушку,

Черный ворон белую лебедушку.

А как он, арап, чернешенек,

А она-то, душа, белешенька.

 

 

* * *

 

 

Мне жаль великия жены,

Жены, которая любила

Все роды славы: дым войны

И дым парнасского кадила.

Мы Прагой ей одолжены,

И просвещеньем, и Тавридой,

И посрамлением Луны,

И мы прозвать должны

Ее Минервой, Аонидой.

В аллеях Сарского села

Она с Державиным, с Орловым

Беседы мудрые вела -

чай пила -

С Делиньем — иногда с Барковым.

Старушка милая жила

Приятно и немного блудно,

Вольтеру первый друг была,

Наказ писала, флоты жгла,

И умерла, садясь на судно.

С тех пор мгла.

Россия, бедная держава,

Твоя удавленная слава

С Екатериной умерла.

 

 

* * *

 

 

Пока супруг тебя, красавицу младую,

Между шести других еще не заключил, -

Ходи к источнику близ могил

И черпай воду ключевую,

И думай, милая моя:

Как невозвратная струя

Блестит, бежит и исчезает -

Так жизни время убегает,

В гареме так исчезну я.

 

 

* * *

 

 

Презрев и голос укоризны,

И зовы сладостных надежд,

Иду в чужбине прах отчизны

С дорожных отряхнуть одежд.

Умолкни, сердца шепот сонный,

Привычки давной слабый глас,

Прости, предел неблагосклонный,

Где свет узрел я в первый раз!

Простите, сумрачные сени,

Где дни мои текли в тиши,

Исполнены страстей и лени

И снов задумчивых души.

Мой брат, в опасный день разлуки

Все думы сердца — о тебе.

В последний раз сожмем же руки

И покоримся мы судьбе.

Благослови побег поэта

 

где-нибудь в волненье света

Мой глас воспомни иногда

 

Умолкнет он под небом дальным

сне,

Один печальным

Угаснет в чуждой стороне.

 

Настанетчас желанный,

И благосклонный славянин

К моей могиле безымянной...

 

 

МЛАДЕНЦУ

 

 

Дитя, не смею над тобой

Произносить благословенья.

Ты взором, мирною душой,

Небесный ангел утешенья.

 

Да будут ясны дни твои,

Как милый взор твой ныне ясен.

Меж лучших жребиев земли

Да будет жребий твой прекрасен.

 

 

ИЗ ПИСЬМА К РОДЗЯНКЕ

 

 

Прости, украинский мудрец,

Наместник Феба и Приапа!

Твоя соломенная шляпа

Покойней, чем иной венец;

Твой Рим — деревня; ты мой папа,

Благослови ж меня, певец!

 

 

ПОСЛАНИЕ К Л. ПУШКИНУ

 

 

Что же? будет ли вино?

Лайон, жду его давно.

Знаешь ли какого рода?

У меня закон один:

Жажды полная свобода

И терпимость всяких вин.

Погреб мой гостеприимный

Рад мадере золотой

И под пробкой смоляной

St Пере бутылке длинной.

В лета красные мои,

В лета юности безумной,

Поэтической Аи

Нравился мне пеной шумной,

Сим подобием любви!

вспомнил о поэте

И напененный бокал

Я тогда всему на свете,

Милый брат, предпочитал.

 

Ныне нет во мне пристрастья -

Без разбора за столом,

Друг разумный сладострастья,

Вина обхожу кругом

Все люблю я понемногу -

Часто двигаю стакан,

Часто пью — но, слава богу,

Редко, редко лягу пьян.

 

 

К САБУРОВУ

 

 

Сабуров, ты оклеветал

Мои гусарские затеи,

Как я с Кавериным гулял,

Бранил Россию с Молоствовым,

С моим Чадаевым читал,

Как, все заботы отклоня,

Провел меж ими год я круглый,

Но Зубов не прельстил меня

Своею задницею смуглой.

 

 

* * *

 

 

Приют любви, он вечно полн

Прохлады сумрачной и влажной,

Там никогда стесненных волн

Не умолкает гул протяжный.

 

 

РАЗГОВОР ФОТИЯ С гр. ОРЛОВОЙ

 

 

"Внимай, что я тебе вещаю:

Я телом евнух, муж душой".

— Но что ж ты делаешь со мной?

«Я тело в душу превращаю».

 

 

Гр. ОРЛОВОЙ-ЧЕСМЕНСКОЙ

 

 

Благочестивая жена

Душою богу предана,

А грешной плотию

Архимандриту Фотию.

 

 

НА ФОТИЯ

 

 

Полу-фанатик, полу-плут;

Ему орудием духовным

Проклятье, меч, и крест, и кнут.

Пошли нам, господи, греховным,

Поменьше пастырей таких, -

Полу-благих, полу-святых.

 

 

* * *

 

 

Как узник, Байроном воспетый,

Вздохнул, оставя мрак тюрьмы...

 

 

* * *

 

 

Слаб и робок человек,

Слеп умом и все тревожит...

 

 

* * *

 

 

С перегородкою коморки,

Довольно чистенькие норки,

В углу на полке образа,

Под ними вербная лоза

С иссохшей просвирой и свечкой

 

Горшок с на окне,

Две канареечки над печкой...

 

1825

 

* * *

 

 

Твое соседство нам опасно,

Хоть мило, может быть, оно -

Так утверждаю не напрасно

И доказать не мудрено.

Твой дом, учтивая беседа

И шутки с желчью пополам

Напоминают живо нам

И впрямь «Опасного соседа».

 

 

* * *

 

 

Quand au front du convive, au beau sein de Delie

La rose eblouissante a termine sa vie...

 

Soudain se detachant de sa tige natale

Comme un leger soupir sa douce ame s'exhale,

Aux rives Elysees ses manes parfumes

Vont charmer du Lethe les bords inanimes.

 

 

НАБРОСКИ К ЗАМЫСЛУ О ФАУСТЕ

 

I

 

 

"Скажи, какие заклинанья

Имеют над тобою власть?"

— Все хороши: на все призванья

Готов я как бы с неба пасть.

Довольно одного желанья -

Я, как догадливый холоп,

В ладони по-турецки хлоп,

Присвистни, позвони, и мигом

Явлюсь. Что делать — я служу,

Живу, кряхчу под вечным игом.

Как нянька бедная, хожу

За вами — слушаю, гляжу.

 

 

II

 

 

— Вот Коцит, вот Ахерон,

Вот горящий Флегетон.

Доктор Фауст, ну смелее,

Там нам будет веселее.-

— Где же мост? — Какой тут мост,

На вот — сядь ко мне на хвост.

 

— Кто идет? — Солдат.

— Это что? — Парад.

— Вот обер-капрал,

Унтер-генерал.

 

— Что горит во мгле?

Что кипит в котле?

— Фауст, ха-ха-ха,

Посмотри — уха,

Погляди — цари.

О вари, вари!..

 

 

III

 

 

— Сегодня бал у сатаны -

На именины мы званы -

Смотри, как эти два бесенка

Усердно жарят поросенка,

А этот бес — как важен он,

Как чинно выметает вон

Опилки, серу, пыль и кости.

— Скажи мне, скоро ль будут гости?

 

 

*

 

 

— Так вот детей земных изгнанье?

Какой порядок и молчанье!

Какой огромный сводов ряд,

Но где же грешников варят?

Все тихо. — Там, гораздо дале.

— Где мы теперь? — В парадной зале.

 

 

*

 

 

— Что козырь? — Черви. — Мне ходить.

— Я бью. — Нельзя ли погодить?

— Беру. — Кругом нас обыграла!

— Эй, смерть! Ты, право, сплутовала.

— Молчи! ты глуп и молоденек.

Уж не тебе меня ловить.

Ведь мы играем не из денег,

А только б вечность проводить!

 

 

*

 

 

— Кто там? — Здорово, господа!

— Зачем пожаловал сюда?

— Привел я гостя. — Ах, создатель!..

— Вот доктор Фауст, наш приятель. -

— Живой! — Он жив, да наш давно -

Сегодня ль, завтра ль — все равно.

— Об этом думают двояко;

Обычай требовал, однако,

Соизволенья моего,

Но, впрочем, это ничего.

Вы знаете, всегда я другу

Готова оказать услугу...

Я дамой... — Крой! — Я бью тузом...

— Позвольте, козырь. — Ну, пойдем...

 

* * *

 

 

Я был свидетелем златой твоей весны;

Тогда напрасен ум, искусства не нужны,

И самой красоте семнадцать лет замена.

Но время протекло, настала перемена,

Ты приближаешься к сомнительной поре,

Как меньше женихов толпятся на дворе,

И тише звук похвал твой слух обворожает,

А зеркало смелей грозит и устрашает.

Что делать? утешься и смирись,

От милых прежних прав заране откажись,

Ищи других побед — успехи пред тобою,

Я счастия тебе желаю всей душою,

а опытов моих,

Мой дидактический, благоразумный стих.

 

 

* * *

 

 

Блестит луна, недвижно море спит,

Молчат сады роскошные Гаcсана.

Но кто же там во мгле дерев сидит

На мраморе печального фонтана?

Арап-евнух, гарема страж седой,

И с ним его товарищ молодой.

 

"Мизрур, недуг тоски душевной

Не от меня сокроешь ты.

Твой мрачный взор, твой ропот гневный,

Твои свирепые мечты

Уже давно мне все сказали.

Я знаю — жизнь тебе тяжка.

А что виной твоей печали?

Мой сын, послушай старика".

 

 

* * *

 

 

Заступники кнута и плети,

О знаменитые князья,

За все жена моя и дети

Вам благодарны, как и я.

За вас молить я бога буду

И никогда не позабуду.

Когда позовут

Меня на расправу,

За ваше здравие и славу

Я дам царю мой первый кнут.

 

 

* * *

 

 

Короче дни, а ночи доле,

Настала скучная пора,

И солнце будто поневоле

Глядит на убранное поле.

Что делать в зимни вечера,

Пока не подавали кушать?

Хотите ли теперь послушать,

Мои почтенные друзья,

Рассказ про доброго Роберта,

Что жил во время Дагоберта?

 

Из Рима ехал он домой,

Имея очень мало денег.

Сей рыцарь был хорош собой,

Разумен, хоть и молоденек.

 

В то время деньги

 

И дабы впредь не смел чудесить,

Поймавши, истинно повесить

И живота весьма лишить.

 

 

НАЧАЛО I ПЕСНИ «ДЕВСТВЕННИЦЫ»

 

 

Я не рожден святыню славословить,

Мой слабый глас не взыдет до небес;

Но должен я вас ныне приготовить

К услышанью Йоанниных чудес.

Она спасла французские лилеи.

В боях ее девической рукой

Поражены заморские злодеи.

Могучею блистая красотой,

Она была под юбкою герой.

Я признаюсь — вечернею порой

Милее мне смиренная девица -

Послушная, как агнец полевой;

Йоанна же была душою львица,

Среди трудов и бранных непогод

Являлася всех витязей славнее

И, что всего чудеснее, труднее,

Цвет девственный хранила круглый год.

 

О ты, певец, сей чудотворной девы,

Седой певец, чьи хриплые напевы,

Нестройный ум и бестолковый вкус

В былые дни бесили нежных муз,

Хотел бы ты, о стихотворец хилый,

Почтить меня скрыпицею своей,

Да не хочу. Отдай ее, мой милый,

Кому-нибудь из модных рифмачей.

 

 

* * *

 

 

Под каким созвездием,

Под какой планетою

Ты родился, юноша?

Ближнего Меркурия,

Аль Сатурна дальнего,

Марсовой, Кипридиной?

 

Уродился юноша

Под звездой безвестною,

Под звездой падучею,

Миг один блеснувшею

В тишине небес.

 

 

* * *

 

 

Что с тобой, скажи мне, братец?

Бледен ты, как святотатец,

Волоса стоят горой!

Или с девой молодой

Пойман был ты у забора,

И, приняв тебя за вора,

Сторож гнался за тобой?

Иль смущен ты привиденьем,

Иль за тяжкие грехи,

Мучась диким вдохновеньем,

Сочиняешь ты стихи?

 

 

ИЗ ПИСЬМА К ВЯЗЕМСКОМУ

 

 

В глуши, измучась жизнью постной,

Изнемогая животом,

Я не парю — сижу орлом

И болен праздностью поносной.

 

Бумаги берегу запас,

Натугу вдохновенья чуждый,

Хожу я редко на Парнас,

И только за большою нуждой.

 

Но твой затейливый навоз

Приятно мне щекотит нос:

Хвостова он напоминает,

Отца зубастых голубей,

И дух мой снова позывает

Ко испражненью прежних дней.

 

 

* * *

 

 

Семейственной любви и нежной дружбы ради

Хвалю тебя, сестра, не спереди, а сзади.

 

VARIANTES EN L'HONNEUR DE M-LLE NN

Почтения, любви и нежной дружбы ради

Хвалю тебя, мой друг, и спереди и сзади.

 

 

* * *

 

 

Брови царь нахмуря,

Говорил: "Вчера

Повалила буря

Памятник Петра".

Тот перепугался.

«Я не знал!.. Ужель?» -

Царь расхохотался.

«Первый, брат, апрель!»

 

Говорил он с горем

Фрейлинам дворца:

"Вешают за морем

За !

То есть разумею, -

Вдруг примолвил он, -

Вешают за шею,

Но жесток закон".

 

 

АННЕ Н. ВУЛЬФ

 

 

Увы! напрасно деве гордой

Я предлагал свою любовь!

Ни наша жизнь, ни наша кровь

Ее души не тронет твердой.

Слезами только буду сыт,

Хоть сердце мне печаль расколет.

Она на щепочку ,

Но и не позволит.

 

 

* * *

 

 

Играй, прелестное дитя,

Летай за бабочкой летучей,

Поймай, поймай ее шутя

Над розой колючей,

Потом на волю отпустя.

Но не советую тебе

Играть с уснувшим змием -

Завидуя его судьбе

Готовы

Искусным пойманный перстом...

 

 

* * *

 

 

Он вежлив был в иных прихожих,

Но дома скучен, сух и горд.

 

 

* * *

 

 

Скажи мне, ночь, зачем твой тихий мрак

Мне радостней...

 

 

КЮХЕЛЬБЕКЕРУ

 

 

Да сохранит тебя твой добрый гений

Под бурями и в тишине...

 

 

* * *

 

 

В пещере тайной, в день гоненья,

Читал я сладостный Коран,

Внезапно ангел утешенья,

Влетев, принес мне талисман.

 

Его таинственная сила

 

Слова святые начертила

На нем безвестная рука.

 

 

* * *

 

 

Расходились по поганскому граду,

Разломали темную темницу...

 

 

ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ АННЫ ЛЬВОВНЫ

 

 

Ох, тетенька! ох, Анна Львовна,

Василья Львовича сестра!

Была ты к маменьке любовна,

Была ты к папеньке добра,

Была ты Лизаветой Львовной

Любима больше серебра;

Матвей Михайлович, как кровный,

Тебя встречал среди двора.

Давно ли с Ольгою Сергевной,

Со Львом Сергеичем давно ль,

Как бы на смех судьбине гневной,

Ты разделяла хлеб да соль.

Увы! зачем Василий Львович

Твой гроб стихами обмочил,

Или зачем подлец попович

Его Красовский пропустил.

 

1826

 

ИЗ ПИСЬМА К ВЕЛИКОПОЛЬСКОМУ

 

 

С тобой мне вновь считаться довелось,

Певец любви то резвый, то унылый;

Играешь ты на лире очень мило,

Играешь ты довольно плохо в штос.

Пятьсот рублей, проигранных тобою,

Наличные свидетели тому.

Судьба моя сходна с твоей судьбою;

Сейчас, мой друг, увидишь почему.

 

 

ИЗ АРИОСТОВА «ORLANDO FURIOSO»

CANTO XXIII

 

Ott. 100

 

 

Пред рыцарем блестит водами

Ручей прозрачнее стекла,

Природа милыми цветами

Тенистый берег убрала

И обсадила древесами.

 

 

101

 

 

Луга палит полдневный зной,

Пастух убогий спит у стада,

Устал под латами герой -

Его манит ручья прохлада.

Здесь мыслит он найти покой.

И здесь-то, здесь нашел несчастный

Приют жестокий и ужасный.

 

 

102

 

 

Гуляя, он на деревах

Повсюду надписи встречает.

Он с изумленьем в сих чертах

Знакомый почерк замечает;

Невольный страх его влечет,

Он руку милой узнает...

И в самом деле в жар полдневный

Медор с китайскою царевной

Из хаты пастыря сюда

Сам-друг являлся иногда.

 

 

103

 

 

Орланд их имена читает,

Соединенны вензелом;

Их буква каждая гвоздем

Герою сердце пробивает.

Стараясь разум усыпить,

Он сам с собою лицемерит,

Не верить хочет он, хоть верит,

Он силится вообразить,

Что вензеля в сей роще дикой

Начертаны все, может быть,

Другой, не этой Анджеликой.

 

 

104

 

 

Но вскоре, витязь, молвил ты:

"Однако ж эти мне черты

Знакомы очень... разумею,

Медор сей выдуман лишь ею,

Под этим прозвищем меня

Царевна славила, быть может".

Так басней правду заменя,

Он мыслит, что судьбе поможет.

 

 

105

 

 

Но чем он более хитрит,

Чтоб утушить свое мученье,

Тем пуще злое подозренье

Возобновляется, горит;

Так в сетке птичка, друг свободы,

Чем больше бьется, тем сильней,

Тем крепче путается в ней.

Орланд идет туда, где своды

Гора склонила на ручей.

 

 

106

 

 

Кривой, бродящей павиликой

Завешен был тенистый вход.

Медор с прелестной Анджеликой

Любили здесь у свежих вод

В день жаркий, в тихий час досуга

Дышать в объятиях друг друга,

И здесь их имена кругом

Древа и камни сохраняли;

Их мелом, углем иль ножом

Везде счастливцы написали.

 

 

107

 

 

Туда пешком печальный граф

Идет и над пещерой темной

Зрит надпись — в похвалу забав

Медор ее рукою томной

В те дни стихами начертал;

Стихи, чувств нежных вдохновенье,

Он по-арабски написал,

И вот их точное значенье:

 

 

108

 

 

"Цветы, луга, ручей живой,

Счастливый грот, прохладны тени,

Приют любви, забав и лени,

Где с Анджеликой молодой,

С прелестной дщерью Галафрона,

Любимой многими — порой

Я знал утехи Купидона.

Чем, бедный, вас я награжу?

Столь часто вами охраненный,

Одним лишь только услужу -

Хвалой и просьбою смиренной.

 

 

109

 

 

Господ любовников молю,

Дам, рыцарей и всевозможных

Пришельцев, здешних иль дорожных,

Которых в сторону сию

Фортуна заведет случайно, -

На воды, луг, на тень и лес

Зовите благодать небес,

Чтоб нимфы их любили тайно,

Чтоб пастухи к ним никогда

Не гнали жадные стада".

 

 

110

 

 

Граф точно так, как по-латыни,

Знал по-арабски. Он не раз

Спасался тем от злых проказ,

Но от беды не спасся ныне.

 

 

111

 

 

Два, три раза, и пять, и шесть

Он хочет надпись перечесть;

Несчастный силится напрасно

Сказать, что нет того, что есть.

Он правду видит, видит ясно,

И нестерпимая тоска,

Как бы холодная рука,

Сжимает сердце в нем ужасно,

И наконец на свой позор

Вперил он равнодушный взор.

 

 

112

 

 

Готов он в горести безгласной

Лишиться чувств, оставить свет.

Ах, верьте мне, что муки нет,

Подобной муке сей ужасной.

На грудь опершись бородой,

Склонив чело, убитый, бледный,

Найти не может рыцарь бедный

Ни вопля, ни слезы одной.

 

* * *

 

 

Кристал, поэтом обновленный,

Укрась мой мирный уголок,

Залог поэзии священной

И дружбы сладостный залог.

 

В тебе таится жар целебный

 

Едва уста красноречивы

Тебя коснулися, и вмиг

Его ума огонь игривый

В тебя таинственно проник.

 

 

* * *

 

 

Будь подобен полной чаше,

Молодых счастливый дом, -

Непонятно счастье ваше,

Но молчите ж обо всем.

 

Что за диво, что за каша

Для рассудка моего -

Черт возьми! но, воля ваша,

Не скажу я ничего.

 

То-то праздник мне да Маше,

Другу сердца моего;

Никогда про счастье наше

Мы не скажем ничего.

 

Стойте — тотчас угадаю

Горе сердца твоего.

Понимаю, понимаю! -

Не болтай же ничего.

 

Строгий суд и слово ваше

Ценим более всего.

Вы ль одни про счастье наше

Не сказали ничего!

 

Он мне ровесник, он так мил,

Всегда видала в нем я брата,

Он, как сестру, меня любил.

Скажите, чем я виновата.

 

Нет, Маша, ты не виновата...

 

И этой свадьбе не бывать..

 

 

ИЗ ПИСЬМА К СОБОЛЕВСКОМУ

 

 

У Гальяни иль Кольони

Закажи себе в Твери

С пармазаном макарони,

Да яичницу свари.

 

На досуге отобедай

У Пожарского в Торжке.

Жареных котлет отведай (именно котлет)

И отправься налегке.

 

Как до Яжельбиц дотащит

Колымагу мужичок,

То-то друг мой растаращит

Сладострастный свой глазок!

 

Поднесут тебе форели!

Тотчас их варить вели,

Как увидишь: посинели,

Влей в уху стакан шабли.

 

Чтоб уха была по сердцу,

Можно будет в кипяток

Положить немного перцу,

Луку маленькой кусок.

 

Яжельбицы — первая станция после Валдая. — В Валдае спроси, есть ли свежие сельди? если же нет,

 

У податливых крестьянок

(Чем и славится Валдай)

К чаю накупи баранок

И скорее поезжай.

 

 

ИЗ ПИСЬМА К АЛЕКСЕЕВУ

 

 

Прощай, отшельник бессарабской

Лукавый друг души моей.

Порадуй же меня не сказочкой арабской,

Но русской правдою твоей.

 

 

* * *

 

 

Восстань, восстань, пророк России,

В позорны ризы облекись,

Иди, и с вервием на выи

К убийце гнусному явись.

 

 

* * *

 

 

Там на брегу, где дремлет лес священный,

Твое я имя повторял;

Там часто я бродил уединенный

И в даль глядел... и милой встречи ждал.

 

 

* * *

 

 

Что-то грезит Баратынский,

Что-то думает Плетнев?

 

 

НРАВОУЧИТЕЛЬНЫЕ ЧЕТВЕРОСТИШИЯ

 

РАВНОВЕСИЕ

 

 

О мирный селянин! в твоем жилище нет

Ни злата, ни сребра; но ты счастлив стократно:

С любовью, с дружбой ты проводишь дни приятно,

А в городе и шум, и пыль, и стук карет!

 

 

ВЕРНОЕ ПРЕДСКАЗАНИЕ

 

 

«Пройдет ли мой недуг?» — лев у осла спросил;

Осел ответствовал: "О царь, сильнейший в мире!

Когда ты не умрешь, то будешь жив, как был" -

Два раза два — четыре.

 

 

СПРАВЕДЛИВОСТЬ ПОСЛОВИЦЫ

 

 

Одна свеча избу лишь слабо освещала;

Зажгли другую, — что ж? изба светлее стала.

Правдивы древнего речения слова:

Ум хорошо, а лучше два.

 

 

МСТИТЕЛЬНОСТЬ

 

 

Пчела ужалила медведя в лоб.

Она за соты мстить обидчику желала;

Но что же? умерла сама, лишившись жала.

Какой удел того, кто жаждет мести? — Гроб.

 

 

НЕПОКОЛЕБИМОСТЬ

 

 

"Познай, светлейший лев, смятения вину, -

Рек слон, — в народе бунт! повсюду шум и клики!"

«Смирятся, — лев сказал, — лишь гривой я тряхну!»

Опасность не страшна для мощного владыки.

 

 

СИЛА И СЛАБОСТЬ

 

 

Орел бьет сокола, а сокол бьет гусей;

Страшатся щуки крокодила;

От тигра гибнет волк, а кошка ест мышей.

Всегда имеет верх над слабостию сила.

 

 

ЛЕБЕДЬ И ГУСЬ

 

 

Над лебедем желая посмеяться,

Гусь тиною его однажды замарал;

Но лебедь вымылся и снова белым стал. -

Что делать, если кто замаран?.. Умываться.

 

 

МАРТЫШКА

 

 

Мартышка, с юных лет прыжки свои любя,

И дряхлая еще сквозь обручи скакала;

Что ж вышло из того? — лишь ноги изломала.

Поэт! на старости побереги себя!

 

 

ОБЩАЯ СУДЬБА

 

 

Во ржи был василек прекрасный,

Он взрос весною, летом цвел

И наконец увял в дни осени ненастной.

Вот смертного удел!

 

 

БЕЗВРЕДНАЯ ССОРА

 

 

За кость поссорились собаки,

Но, поворчавши, унялись

И по домам спокойно разошлись.

Бывают ссоры и без драки.

 

 

ЗАКОН ПРИРОДЫ

 

 

Фиалка в воздухе свой аромат лила,

А волк злодействовал в пасущемся народе;

Он кровожаден был, фиалочка — мила:

Всяк следует своей природе.

 

Кж. УРУСОВОЙ

 

 

Не веровал я троице доныне:

Мне бог тройной казался все мудрен;

Но вижу вас и, верой одарен,

Молюсь трем грациям в одной богине.

 

1827

 

* * *

 

 

Весна, весна, пора любви,

Как тяжко мне твое явленье,

Какое томное волненье

В моей душе, в моей крови...

Как чуждо сердцу наслажденье...

Все, что ликует и блестит,

Наводит скуку и томленье.

 

Отдайте мне метель и вьюгу

И зимний долгий мрак ночей.

 

 

* * *

 

 

О ты, который сочетал

С глубоким чувством вкус толь верный,

И точный ум, и слог примерный;

О ты, который избежал

Сентиментальности манерной

И в самый легкий мадригал

Умел...

 

 

ИЗ ALFIERI

 

 

Сомненье, страх, порочную надежду

Уже в груди не в силах я хранить;

Неверная супруга я Филиппу,

И сына я его любить дерзаю!..

Но как же зреть его и не любить?

Нрав пылкий, добрый, гордый, благородный,

Высокий ум, с наружностью прекрасной

Прекрасная душа... Зачем природа

И небеса таким тебя создали?

Что говорю? Ах! так ли я успею

Из глубины сердечной милый образ

Искоренить? — О, если пламень мой

Подозревать он станет! Перед ним

Всегда печальна я; но избегаю

Я встречи с ним. Он знает, что веселье

В Испании запрещено. Кто может

В душе моей читать? Ах, и самой

Не можно мне. И он, как и другие,

Обманется — и станет, как других,

Он убегать меня... Увы, мне, бедной!..

Другого нет мне в горе утешенья,

Окроме слез, и слезы — преступленье.

Иду к себе: там буду на свободе...

Что вижу? Карл! — Уйдем, мне изменить

И речь и взор — все может: ах, уйдем.

 

 

* * *

 

 

В роще карийской, любезной ловцам, таится пещера,

Стройные сосны кругом склонились ветвями, и тенью

Вход ее заслонен на воле бродящим в извивах

Плющем, любовником скал и расселин. С камня на камень

Звонкой струится дугой, пещерное дно затопляет

Резвый ручей. Он, пробив глубокое русло, виется

Вдаль по роще густой, веселя ее сладким журчаньем.

 

 

* * *

 

 

Я знаю край: там на брега

Уединенно море плещет;

Безоблачно там солнце блещет

На опаленные луга;

Дубрав не видно — степь нагая

Над морем стелется одна.

 

 

В АЛЬБОМ ПАВЛУ ВЯЗЕМСКОМУ

 

 

Душа моя Павел,

Держись моих правил:

Люби то-то, то-то,

Не делай того-то.

Кажись, это ясно.

Прощай, мой прекрасный.

 

 

РЕФУТАЦИЯ г-на БЕРАНЖЕРА

 

 

Ты помнишь ли, ах, ваше благородье,

Мусье француз, капитан,

Как помнятся у нас в простонародье

Над нехристем победы россиян?

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных мы прочих, так сказать;

Но встарь мы вас наказывали строго,

Ты помнишь ли, скажи, ?

 

Ты помнишь ли, как за горы Суворов

Перешагнув, напал на вас врасплох?

Как наш старик трепал вас, живодеров,

И вас давил на ноготке, как блох?

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных мы прочих, так сказать;

Но встарь мы вас наказывали строго,

Ты помнишь ли, скажи, ?

 

Ты помнишь ли, как всю пригнал Европу

На нас одних ваш Бонапарт-буян?

Французов видели тогда мы многих ,

Да и твою, капитан!

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных мы прочих, так сказать;

Но встарь мы вас наказывали строго,

Ты помнишь ли, скажи, ?

 

Ты помнишь ли, как царь ваш от угара

Вдруг одурел, как бубен гол и лыс,

Как на огне московского пожара

Вы жарили московских наших крыс?

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных мы прочих, так. сказать;

Но встарь мы вас наказывали строго,

Ты помнишь ли, скажи, ?

 

Ты помнишь ли, фальшивый песнопевец,

Ты, наш мороз среди родных снегов

И батарей задорный подогревец,

Солдатской штык и петлю казаков?

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных мы прочих, так сказать;

Но встарь мы вас наказывали строго,

Ты помнишь ли, скажи, ?

 

Ты помнишь ли, как были мы в Париже,

Где наш казак иль полковой наш поп

Морочил вас, к винцу подсев поближе,

И ваших жен похваливал ?

Хоть это нам не составляет много,

Не из иных мы прочих, так сказать;

Но встарь мы вас наказывали строго,

Ты помнишь ли, скажи, ?

 

 

* * *

 

 

Сводня грустно за столом

Карты разлагает.

Смотрят барышни кругом,

Сводня им гадает:

"Три девятки, туз червей

И король бубновый -

Спор, досада от речей

И притом обновы...

 

А по картам — ждать гостей

Надобно сегодня".

Вдруг стучатся у дверей;

Барышни и сводня

Встали, отодвинув стол,

Все толкнули ,

Шепчут: "Катя, кто пришел?

Посмотри хоть в щелку".

 

Что? Хороший человек...

Сводня с ним знакома,

Он целый век,

Он у них, как дома.

в кухню руки мыть

Кинулись прыжками,

Обуваться, пукли взбить,

Прыскаться духами.

 

Гостя сводня между тем

Ласково встречает,

Просит лечь его совсем.

Он же вопрошает:

"Что, как торг идет у вас?

Барышей довольно?"

Сводня за щеку взялась

И вздохнула больно:

 

"Хоть бывало худо мне,

Но такого горя

Не видала и во сне,

Хоть бежать за море.

Верите ль, с Петрова дня

Ровно до субботы

Все девицы у меня

Были без работы.

 

Четверых гостей, гляжу,

Бог мне посылает.

Я им вывожу,

Каждый выбирает.

Занимаются всю ночь,

Кончили, и что же?

Не платя, пошли все прочь,

Господи мой боже!"

 

Гость ей: "Право, мне вас жаль.

Здравствуй, друг Анета,

Что за шляпка! что за шаль,

Подойди, Жанета.

А, Луиза, — поцелуй,

Выбрать, так обидишь;

Так на всех и ,

Только вас увидишь".

 

"Что же, — сводня говорит, -

Хочете ль Жанету?

В деле так у ней горит

Иль возьмете эту?"

Бедной сводне гость в ответ:

"Нет, не беспокойтесь,

Мне охоты что-то нет,

Девушки, не бойтесь".

 

Он ушел — все стихло вдруг,

Сводня приуныла,

Дремлют девушки вокруг,

Свечка

Сводня карты вновь берет,

Молча вновь гадает,

Но никто, никто нейдет -

Сводня засыпает.

 

 

ЭПИГРАММА НА ШАЛИКОВА

 

 

Князь Шаликов, газетчик наш печальный,

Элегию семье своей читал,

А казачок огарок свечки сальной

Перед певцом со трепетом держал.

Вдруг мальчик наш заплакал, запищал.

«Вот, вот с кого пример берите, дуры!» -

Он дочерям в восторге закричал. -

"Откройся мне, о милый сын натуры,

Ах! что слезой твой осребрило взор?"

А тот ему: «Мне хочется на двор».

 

1828

 

* * *

 

 

Увы! Язык любви болтливой,

Язык и темный и простой,

Своею прозой нерадивой

Тебе докучен, ангел мой.

Но сладок уху милой девы

Честолюбивый Аполлон.

Ей милы мерные напевы,

Ей сладок рифмы гордый звон.

Тебя страшит любви признанье,

Письмо любви ты разорвешь,

Но стихотворное посланье

С улыбкой нежною прочтешь.

Благословен же будь отныне

Судьбою вверенный мне дар.

Доселе в жизненной пустыне,

Во мне питая сердца жар,

Мне навлекал одно гоненье,

 

Иль клевету, иль заточенье,

И редко хладную хвалу.

 

 

ИЗ АЛЬБОМА A. П. КЕРН

 

 

* * *

 

Если в жизни поднебесной

Существует дух прелестный,

То тебе подобен он;

Я скажу тебе резон:

Невозможно!

 

 

* * *

 

Amour, exil -

Какая гиль!

 

 

* * *

 

Не смею вам стихи Баркова

Благопристойно перевесть,

И даже имени такого

Не смею громко произнесть!

 

 

* * *

 

Когда, стройна и светлоока,

Передо мной стоит она...

Я мыслю: "В день Ильи-пророка

Она была разведена!"

 

 

* * *

 

Вези, вези, не жалей,

Со мной ехать веселей.

 

Мне изюм

Нейдет на ум,

Цуккерброд

Не лезет в рот,

Пастила нехороша

Без тебя, моя душа.

 

 

* * *

 

Уродился я, бедный недоносок,

С глупых лет брожу я сиротою;

Недорослем меня бедного женили;

Новая семья не полюбила;

Сударыня жена не приласкала.

 

 

* * *

 

Брадатый староста Авдей

С поклоном барыне своей

Заместо красного яичка

Поднес ученого скворца.

Известно вам: такая птичка

Умней иного мудреца.

Скворец, надувшись величаво,

Вздыхал о царствии небес

И приговаривал картаво:

«Христос воскрес! Христос воскрес!»

 

 

* * *

 

За Netty сердцем я летаю

В Твери, в Москве -

И R и О позабываю

Для N и W.

 

 

* * *

 

Как быстро в поле, вкруг открытом,

Подкован вновь, мой конь бежит!

Как звонко под его копытом

Земля промерзлая звучит!

Полезен русскому здоровью

Наш укрепительный мороз:

Ланиты, ярче вешних роз,

Играют холодом и кровью.

 

Печальны лес и дол завялый,

Проглянет день — и уж темно,

И, будто путник запоздалый,

Стучится буря к нам в окно...

 

 

* * *

 

Но ты забудь меня, мой друг,

Забудь меня, как забывают

Томительный печальный сон,

Когда по утру отлетают

И тень и...

 

 

* * *

 

Волненьем жизни утомленный,

Оставя заблуждений путь,

Я сердцем алчу отдохнуть,

И близ тебя, мой друг бесценный...

 

 

* * *

 

В рюмке светлой предо мною

Брызжет, пенится вино...

 

 

* * *

 

А в ненастные дни

Собирались они

Часто.

Гнули, !

От пятидесяти

На сто.

 

И выигрывали,

И отписывали

Мелом.

Так в ненастные дни

Занимались они

Делом.

 

 

В. Л. ПУШКИНУ

 

 

Любезнейший наш друг, о ты, Василий Львович!

Буянов в старину, а нынешний Храбров,

Меж проповедников Парнаса — Прокопович!

Пленительный толмач и граций и скотов,

Что делаешь в Москве, первопрестольном граде?

А мы печемся здесь о вечном винограде

И соком лоз его пьем здравие твое.

 

1829

 

ФАЗИЛЬ-ХАНУ

 

 

Благословен твой подвиг новый,

Твой путь на север наш суровый,

Где кратко царствует весна,

Но где Гафиза и Саади

Знакомы имена.

 

Ты посетишь наш край полночный,

Оставь же след

Цветы фантазии восточной

Рассыпь на северных снегах.

 

 

* * *

 

 

Критон, роскошный гражданин

Очаровательных Афин,

Во цвете жизни предавался

Все упоеньям бытия.

Однажды, — слушайте, друзья, -

Он по Керамику скитался,

И вдруг из рощи вековой,

Красою девственной блистая,

В одежде легкой и простой

Явилась нимфа молодая.

Пред банею, между колонн,

Она на миг остановилась

И в дом вошла. Недвижим он

Глядит на дверь, куда как сон,

Его красавица сокрылась.

 

 

НА КАРТИНКИ К «ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ» В «НЕВСКОМ АЛЬМАНАХЕ»

 

1

 

 

Вот перешед чрез мост Кокушкин,

Опершись о гранит,

Сам Александр Сергеич Пушкин

С мосье Онегиным стоит.

Не удостоивая взглядом

Твердыню власти роковой,

Он к крепости стал гордо задом:

Не плюй в колодец, милый мой.

 

 

2

 

 

Пупок чернеет сквозь рубашку,

Наружу — милый вид!

Татьяна мнет в руке бумажку,

Зане живот у ней болит:

Она затем поутру встала

При бледных месяца лучах

И на изорвала

Конечно «Невский Альманах».

 

* * *

 

 

Опять увенчаны мы славой,

Опять кичливый враг сражен,

Решен в Арзруме спор кровавый,

В Эдырне мир провозглашен.

 

И дале двинулась Россия,

И юг державно облегла,

И пол-Эвксина вовлекла

В свои объятия тугие.

 

 

* * *

 

 

Восстань, о Греция, восстань.

Недаром напрягала силы,

Недаром потрясала брань

Олимп и Пинд и Фермопилы.

 

Под сенью ветхой их вершин

Свобода юная возникла,

На гробах Перикла,

На мраморных Афин.

 

Страна героев и богов

Расторгла рабские вериги

При пеньи пламенных стихов

Тиртея, Байрона и Риги.

 

 

* * *

 

 

В журнал совсем не европейский,

Над коим чахнет старый журналист,

С своею прозою лакейской

Взошел болван семинарист.

 

 

МЕДОК. (МЕДОК В УАЛЛАХ)

 

 

Попутный веет ветр. — Идет корабль,

Во всю длину развиты флаги, вздулись

Ветрила все, — идет, и пред кормой

Морская пена раздается. Многим

Наполнилася грудь у всех пловцов.

Теперь, когда свершен опасный путь,

Родимый край они узрели снова;

Один стоит, вдаль устремляя взоры,

И в темных очерках ему рисует

Мечта давно знакомые предметы,

Залив и мыс, — пока недвижны очи

Не заболят. Товарищу другой

Жмет руку и приветствует с отчизной,

И господа благодарит, рыдая.

Другой, безмолвную творя молитву

Угоднику и деве пресвятой,

И милостынь и дальних поклонений

Старинные обеты обновляет,

Когда найдет он все благополучно.

Задумчив, нем и ото всех далек,

Сам Медок погружен в воспоминаньях

О славном подвиге, то в снах надежды,

То в горестных предчувствиях и страхе.

Прекрасен вечер, и попутный ветр

Звучит меж вервий, и корабль надежный

Бежит, шумя, меж волн.

Садится солнце.

 

 

* * *

 

 

Стрекотунья белобока,

Под калиткою моей

Скачет пестрая сорока

И пророчит мне гостей.

 

Колокольчик небывалый

У меня звенит в ушах,

На заре алой,

Серебрится снежный прах.

 

 

* * *

 

 

Зачем, Елена, так пугливо,

С такой ревнивой быстротой,

Ты всюду следуешь за мной

И надзираешь торопливо

Мой каждый шаг? я твой

 

 

* * *

 

 

Еще одной высокой, важной песни

Внемли, о Феб, и смолкнувшую лиру

В разрушенном святилище твоем

Повешу я, да издает она,

Когда столбы его колеблет буря,

Печальный звук! Еще единый гимн -

Внемлите мне, пенаты, — вам пою

Обетный гимн. Советники Зевеса,

Живете ль вы в небесной глубине,

Иль, божества всевышние, всему

Причина вы, по мненью мудрецов,

И следуют торжественно за вами

Великий Зевс с супругой белоглавой

И мудрая богиня, дева силы,

Афинская Паллада, — вам хвала.

Примите гимн, таинственные силы!

Хоть долго был изгнаньем удален

От ваших жертв и тихих возлияний,

Но вас любить не остывал я, боги,

И в долгие часы пустынной грусти

Томительно просилась отдохнуть

У вашего святого пепелища

Моя душа — там мир.

Так, я любил вас долго! Вас зову

В свидетели, с каким святым волненьем

Оставил я людское племя,

Дабы стеречь ваш огнь уединенный,

Беседуя с самим собою. Да,

Часы неизъяснимых наслаждений!

Они дают мне знать сердечну глубь,

В могуществе и немощах его,

Они меня любить, лелеять учат

Не смертные, таинственные чувства,

И нас они науке первой учат -

Чтить самого себя. О нет, вовек

Не преставал молить благоговейно

Вас, божества домашние.

 

 

* * *

 

 

Меж горный стен несется Терек,

Волнами точит дикий берег,

Клокочет вкруг огромных скал,

То здесь, то там дорогу роет,

Как зверь живой, ревет и воет -

И вдруг утих и смирен стал.

 

Все ниже, ниже опускаясь,

Уж он бежит едва живой.

Так, после бури истощаясь,

Поток струится дождевой.

И вот обнажилось

Его кремнистое русло.

 

 

* * *

 

 

И вот ущелье мрачных скал

Пред нами шире становится,

Но тише Терек злой стремится,

Луч солнца ярче засиял.

 

 

* * *

 

 

Страшно и скучно.

Здесь новоселье,

Путь и ночлег.

Тесно и душно.

В диком ущелье -

Тучи да снег.

 

Небо чуть видно,

Как из тюрьмы.

Ветер шумит.

Солнцу обидно...

 

 

* * *

 

 

О сколько нам открытий чудных

Готовят просвещенья дух

И опыт, сын ошибок трудных,

И гений, парадоксов друг,

И случай, бог изобретатель...

 

1830

 

* * *

 

 

Шумит кустарник... На утес

Олень веселый выбегает,

Пугливо он подножный лес

С вершины острой озирает,

Глядит на светлые луга,

Глядит на синий свод небесный

И на днепровские брега,

Венчанны чащею древесной.

Недвижим, строен он стоит

И чутким ухом шевелит...

 

Но дрогнул он — незапный звук

Его коснулся — боязливо

Он шею вытянул и вдруг

С вершины прянул...

 

 

* * *

 

 

Два чувства дивно близки нам -

В них обретает сердце пищу -

Любовь к родному пепелищу,

Любовь к отеческим гробам.

 

Животворящая святыня!

Земля была б без них мертва,

Как пустыня

И как алтарь без божества.

 

 

ДЕЛЬВИГУ

 

 

Мы рождены, мой брат названый,

Под одинаковой звездой.

Киприда, Феб и Вакх румяный

Играли нашею судьбой.

 

Явилися мы рано оба

На ипподром, а не на торг,

Вблизи державинского гроба,

И шумный встретил нас восторг.

 

Избаловало нас начало.

И в гордой лености своей

Заботились мы оба мало

Судьбой гуляющих детей.

 

Но ты, сын Феба беззаботный,

Своих возвышенных затей

Не предавал рукой расчетной

Оценке хитрых торгашей.

 

В одних журналах нас ругали,

Упреки те же слышим мы:

Мы любим славу да в бокале

Топить разгульные умы.

 

Твой слог могучий и крылатый

Какой-то дразнит пародист,

И стих, надеждами богатый,

Жует беззубый журналист

 

 

* * *

 

 

Когда порой воспоминанье

Грызет мне сердце в тишине,

И отдаленное страданье

Как тень опять бежит ко мне:

Когда, людей вблизи видя

В пустыню скрыться я хочу,

Их слабый глас возненавидя, -

Тогда, забывшись, я лечу

Не в светлый край, где небо блещет

Неизъяснимой синевой,

Где море теплою волной

На пожелтелый мрамор плещет,

И лавр и темный кипарис

На воле пышно разрослись,

Где пел Торквато величавый,

Где и теперь во мгле ночной

Далече звонкою скалой

Повторены пловца октавы.

Стремлюсь привычною мечтою

К студеным северным волнам.

Меж белоглавой их толпою

Открытый остров вижу там.

Печальный остров — берег дикой

Усеян зимнею брусникой,

Увядшей тундрою покрыт

И хладной пеною подмыт.

Сюда порою приплывает

Отважный северный рыбак,

Здесь невод мокрый расстилает

И свой разводит он очаг.

Сюда погода волновая

Заносит утлый мой челнок...

 

 

* * *

 

 

Полюбуйтесь же вы, дети,

Как в сердечной простоте

Длинный Фирс играет в эти,

Те, те, те и те, те, те.

 

Черноокая Россети

В самовластной красоте

Все сердца пленила эти,

Те, те, те и те, те, те.

 

О, какие же здесь сети

Рок нам стелет в темноте:

Рифмы, деньги, дамы эти,

Те, те, те и те, те, те.

 

 

* * *

 

 

Когда Потемкину в потемках

Я на Пречистенке найду,

То пусть с Булгариным в потомках

Меня поставят наряду.

 

 

* * *

 

 

Одни стихи ему читала,

И щеки рделися у ней,

И тихо грудь ее дышала:

"Приди, жених души моей,

Тебя зову на томной лире!

Но где найду мой идеал?

И кто поймет меня в сем мире?"

Но Анатоль не понимал...

 

 

* * *

 

 

В пустыне

Пробился ключ,

Обложен камнями простыми...

 

 

* * *

 

 

Тому одно, одно мгновенье

Она цвела, свежа, пышна -

И вот уж вянет — и

опалена

Иль жар твоей груди

Младую розу опалил...

 

 

* * *

 

 

строгий свет

Смягчил свои предубежденья,

Или простил мне заблужденья

Давно минувших темных лет.

 

 

* * *

 

 

Надо мной в лазури ясной

Светит звездочка одна,

Справа — запад темно-красный,

Слева — бледная луна.

 

1831

 

ИЗ ПИСЬМА К ВЯЗЕМСКОМУ

 

 

Любезный Вяземский, поэт и камергер...

(Василья Львовича узнал ли ты манер?

Так некогда письмо он начал к камергеру,

Украшенну ключом за верность и за веру)

Так солнце и на нас взглянуло из-за туч!

На заднице твоей сияет тот же ключ.

Ура! хвала и честь поэту-камергеру.

Пожалуй, от меня поздравь княгиню Веру.

 

 

ИЗ ПИСЬМА К А. О. РОССЕТ

 

 

От вас узнал я плен Варшавы.

 

Вы были вестницею славы

И вдохновеньем для меня.

 

 

* * *

 

 

Так старый хрыч, цыган Илья,

Глядит на удаль плясовую

Да чешет голову седую,

Под лад плечами шевеля...

 

 

* * *

 

 

Ну, послушайте, дети: жил-был в старые годы

Живописец, католик усердный...

 

1832

 

* * *

 

 

Я ехал в дальние края;

Не шумных жаждал я,

Искал не злата, не честей,

В пыли средь копий и мечей.

 

Желал я душу освежить,

Бывалой жизнию пожить

В забвенье сладком близ друзей

Минувшей юности моей.

 

1833

 

* * *

 

 

Царей потомок Меценат,

Мой покровитель стародавный!

Иные колесницу мчат

В ристалище под пылью славной

И, заповеданной ограды

Касаясь жгучим колесом,

Победной ждут себе награды

И мнят быть равны с божеством.

Другие на свою главу

Сбирают титла знамениты,

Непостоянные квириты

Им предают молву.

 

 

* * *

 

 

В поле чистом серебрится

Снег волнистый и рябой,

Светит месяц, тройка мчится

По дороге столбовой.

 

Пой: в часы дорожной скуки,

На дороге, в тьме ночной

Сладки мне родные звуки,

Звуки песни удалой.

 

Пой, ямщик! Я молча, жадно

Буду слушать голос твой.

Месяц ясный светит хладно,

Грустен ветра дальний вой.

 

Пой: "Лучинушка, лучина,

Что же не светло горишь?"

 

 

* * *

 

 

Чу, пушки грянули! крылатых кораблей

Покрылась облаком станица боевая,

Корабль вбежал в Неву — и вот среди зыбей,

Качаясь, плавает, как лебедь молодая.

 

Ликует русский флот. Широкая Нева

Без ветра, в ясный день глубоко взволновалась,

Широкая волна плеснула в острова...

 

 

ПЛЕТНЕВУ

 

 

Ты хочешь, мой наперсник строгой,

Боев парнасских судия,

Чтоб тревогой

 

На прежний лад настроя,

Давно забытого героя,

Когда-то бывшего в чести,

Опять на сцену привести.

Ты говоришь:

Онегин жив, и будет он

Еще нескоро схоронен.

О нем вестей ты много знаешь,

И с Петербурга и Москвы

Возьмут оброк его главы...

 

 

* * *

 

 

Зачем я ею очарован?

Зачем расстаться должен с ней?

Когда б я не был избалован

Цыганской жизнию моей

 

Она глядит на вас так нежно,

Она лепечет так небрежно,

Она так тонко весела,

Ее глаза так полны чувством,

Вечор она с таким искусством

Из-под накрытого стола

Мне свою ножку подала!

 

 

* * *

 

 

В голубом небесном поле

Светит Веспер золотой -

Старый дож плывет в гондоле

С догарессой молодой.

Воздух полн дыханьем лавра,

морская мгла,

Дремлют флаги Бучентавра,

Ночь безмолвна и тепла.

 

 

* * *

 

 

Толпа глухая,

Крылатой новизны любовница слепая,

Надменных баловней меняет каждый день,

И с ступени на ступень

Летят кумиры их, увенчанные ею.

 

 

* * *

 

 

Надо помянуть, непременно помянуть надо:

Трех Матрен

Да Луку с Петром;

Помянуть надо и тех, которые, например:

Бывшего поэта Панцербитера,

Нашего прихода честного пресвитера,

Купца Риттера,

Резанова, славного русского кондитера,

Всех православных христиан города Санкт-Питера

Да покойника Юпитера.

Надо помянуть, непременно надо:

Московского поэта Вельяшева,

Его превосходительство генерала Ивашева,

И двоюродного братца нашего и вашего.

Нашего Вальтера Скотта Масальского,

Дона Мигуэля, короля португальского,

И господина городничего города Мосальского.

Надо помянуть, помянуть надо, непременно надо:

Покойной Беседы члена Кикина,

Российского дворянина Боборыкина

И известного в Банке члена Аникина,

Надобно помянуть и тех, которые, например, между прочими:

Раба божия Петрищева,

Известного автора Радищева,

Русского лексикографа Татищева,

Сенатора с жилою на лбу Ртищева,

Какого-то барина Станищева,

Пушкина, не Мусина, не Онегинского, а Бобрищева,

Ярославского актера Канищева,

Нашего славного поэта шурина Павлищева,

Сенатора Павла Ивановича Кутузова-Голенищева

И, ради Христа, всякого доброго нищего.

Надо еще помянуть, непременно надо:

Бывшего французского короля Десвитского,

Бывшего варшавского коменданта Левицкого

И полковника Хвитского,

Американца Монрое,

Виконта Дарленкура и его Ипсибое

И всех спасшихся от потопа при Ное,

Музыкального Бетговена,

И таможенного Овена,

Александра Михайловича Гедеонова,

Всех членов старшего и младшего дома Бурбонова,

И супруга Берийского неизвестного, оного,

Камер-юнкера Загряжского,

Уездного заседателя города Ряжского,

И отцов наших, державшихся вина фряжского,

Славного лирика Ломоносова,

Московского статистика Андросова

И Петра Андреевича, князя Вяземского курносого,

Оленина Стереотипа

И Вигеля, Филиппова сына Филиппа,

Бывшего камергера Приклонского,

Господина Шафонского,

Карманный грош князя Григория Волконского

И уж Александра Македонского,

Этого не обойдешь, не объедешь, надо

Помянуть... покойника Винценгероде,

Саксонского министра Люцероде,

Графиню вицеканцлершу Нессельроде,

Покойного скрыпача Роде,

Хвостова в анакреонтическом роде;

Уж как ты хочешь, надо помянуть

Графа нашего приятеля Велегорского

(Что не любит вина горского),

А по-нашему Велеурского,

Покойного пресвитера Самбурского,

Дершау, полицмейстера с.-петербургского,

Почтмейстера города Василисурского;

Надо помянуть — парикмахера Эме,

Ресторатора Дюме,

Ланского, что губернатором в Костроме,

Доктора Шулера, умершего в чуме,

И полковника Бартоломе.

Повара али историографа Миллера,

Немецкого поэта Шиллера

И Пинети, славного ташеншпилера.

Надобно помянуть (особенно тебе) Арндта,

Да англичанина Warnta,

Известного механика Мокдуано,

Москетти, московского сопрано

 

И всех тех, которые напиваются рано.

Натуралиста Кювье

И суконных фабрикантов города Лувье,

Фравцузского языка учителя Жиля,

Отставного английского министра Пиля,

И живописца-аматера Киля.

Надобно помянуть:

Жуковского балладника

И Марса, питерского помадника.

Надо помянуть:

Господ: Чулкова,

Носкова,

Башмакова,

Сапожкова

Да при них и генерала Пяткина

И князя Ростовского-Касаткина.

 

1834

 

* * *

 

 

Я возмужал среди печальных бурь,

И дней моих поток, так долго мутный,

Теперь утих дремотою минутной

И отразил небесную лазурь.

 

Надолго ли?.. а кажется, прошли

Дни мрачных бурь, дни горьких искушений...

 

 

* * *

 

 

Везувий зев открыл — дым хлынул клубом — пламя

Широко развилось, как боевое знамя.

Земля волнуется — с шатнувшихся колонн

Кумиры падают! Народ, гонимый страхом,

Под каменным дождем, под воспаленным прахом,

Толпами, стар и млад, бежит из града вон.

 

 

* * *

 

 

Стою печален на кладбище.

Гляжу кругом — обнажено

Святое смерти пепелище

И степью лишь окружено.

И мимо вечного ночлега

Дорога сельская лежит,

По ней рабочая телега

изредка стучит.

Одна равнина справа, слева.

Ни речки, ни холма, ни древа.

Кой-где чуть видятся кусты.

Однообразны и унылы

Немые камни и могилы

И деревянные кресты.

 

 

НАДПИСЬ К ВОРОТАМ ЕКАТЕРИНГОФА

 

 

Хвостовым некогда воспетая дыра!

Провозглашаешь ты природы русской скупость,

Самодержавие Петра

И Милорадовича глупость.

 

1835

 

* * *

 

 

Что белеется на горе зеленой?

Снег ли то, али лебеди белы?

Был бы снег — он уже бы растаял,

Были б лебеди — они б улетели.

То не снег и не лебеди белы,

А шатер Аги Асан-аги.

Он лежит в нем, весь люто изранен.

Посетили его сестра и матерь,

Его люба не могла, застыдилась.

Как ему от боли стало легче,

Приказал он своей верной любе:

"Ты не ищи меня в моем белом доме,

В белом доме, ни во всем моем роде".

Как услышала мужнины речи,

Запечалилась бедная Кадуна.

Она слышит, на двор едут кони;

Побежала Асан-агиница,

Хочет броситься, бедная, в окошко,

За ней вопят две милые дочки:

"Воротися, милая мать наша,

Приехал не муж Асан-ага,

А приехал брат твой Пинторович".

Воротилась Асан-агиница,

И повисла она брату на шею -

"Братец милый, что за посрамленье!

Меня гонят от пятерых деток".

 

 

* * *

 

 

Менко Вуич грамоту пишет

Своему побратиму:

"Берегися, Черный Георгий,

Над тобой подымается туча,

Ярый враг извести тебя хочет,

Недруг хитрый, Милош Обренович.

Он в Хотин подослал потаенно

Янка младшего с Павлом

 

Осердился Георгий Петрович,

Засверкали черные очи,

Нахмурились черные брови...

 

 

ПЛЕТНЕВУ

 

 

Ты мне советуешь, Плетнев любезный,

Оставленный роман наш продолжать

И строгой век, расчета век железный,

Рассказами пустыми угощать.

Ты думаешь, что с целию полезной

Тревогу славы можно сочетать,

И что нашему собрату

Брать с публики умеренную плату.

 

Ты говоришь: пока Онегин жив,

Дотоль роман не кончен — нет причины

Его прервать... к тому же план счастлив...

 

 

* * *

 

 

Вы за «Онегина» советуете, други,

Приняться мне опять в осенние досуги.

Вы говорите мне: он жив и не женат.

Итак, еще роман не кончен — это клад:

Вставляй в просторную, вместительную раму

Картины новые — открой нам диораму:

Привалит публика, платя тебе за вход -

(Что даст еще тебе и славу и доход).

 

Пожалуй, я бы рад -

Так некогда поэт...

 

 

* * *

 

 

В мои осенние досуги,

В те дни, как любо мне писать,

Вы мне советуете, други,

Рассказ забытый продолжать.

Вы говорите справедливо,

Что странно, даже неучтиво

Роман не конча перервать,

Отдав уже его в печать,

Что должно своего героя

Как бы то ни было женить,

По крайней мере уморить,

И лица прочие пристроя,

Отдав им дружеский поклон,

Из лабиринта вывесть вон.

 

Вы говорите: "Слава богу,

Покамест твой Онегин жив,

Роман не кончен — понемногу

Иди вперед; не будь ленив.

Со славы, вняв ее призванью,

Сбирай оброк хвалой и бранью -

Рисуй и франтов городских

И милых барышень своих,

Войну и бал, дворец и хату,

И келью и харем

И с нашей публики меж тем

Бери умеренную плату,

За книжку по пяти рублей -

Налог не тягостный, ей-ей".

 

 

* * *

 

 

О бедность! затвердил я наконец

Урок твой горький! Чем я заслужил

Твое гоненье, властелин враждебный,

Довольства враг, суровый сна мутитель?..

Что делал я, когда я был богат,

О том упоминать я не намерен:

В молчании добро должно твориться,

Но нечего об этом толковать.

Здесь пищу я найду для дум моих,

Я чувствую, что не совсем погибнул

Я с участью моей.

 

 

* * *

 

 

Если ехать вам случится

От **** на *,

Там, где Л. струится

Меж отлогих берегов, -

От большой дороги справа,

Между полем и селом,

Вам представится дубрава,

Слева сад и барский дом.

 

Летом, в час, как за холмами

Утопает солнца шар,

Дом облит его лучами,

Окна блещут как пожар,

И, ездой скучая мимо

развлечен,

Путник смотрит невидимо

На семейство, на балкон.

 

 

* * *

 

 

На это скажут мне с улыбкою неверной:

Смотрите, вы поэт уклонный, лицемерный,

Вы нас морочите — вам слава не нужна,

Смешной и суетной вам кажется она;

Зачем же пишете? — Я? для себя. — За что же

Печатаете вы? — Для денег. — Ах, мой боже!

Как стыдно! — Почему ж?

 

 

РОДРИГ

 

 

Чудный сон мне бог послал -

С длинной белой бородою

В белой ризе предо мною

Старец некий предстоял

И меня благословлял.

Он сказал мне: "Будь покоен,

Скоро, скоро удостоен

Будешь царствия небес.

Скоро странствию земному

Твоему придет конец.

Уж готовит ангел смерти

Для тебя святой венец...

Путник — ляжешь на ночлеге,

В гавань, плаватель, войдешь.

Бедный пахарь утомленный,

Отрешишь волов от плуга

На последней борозде.

 

Ныне грешник тот великий,

О котором предвещанье

Слышал ты давно -

Грешник жданный

Наконец к тебе приидет

Исповедовать себя,

И получит разрешенье,

И заснешь ты вечным сном>.

 

Сон отрадный, благовещный -

Сердце жадное не смеет

И поверить и не верить.

Ах, ужели в самом деле

Близок я к моей кончине?

И страшуся и надеюсь,

Казни вечныя страшуся,

Милосердия надеюсь:

Успокой меня, творец.

Но твоя да будет воля,

Не моя. — Кто там идет?..

 

 

* * *

 

 

— Не видала ль, девица,

Коня моего?

— Я видала, видела

Коня твоего.

— Куда, красна девица,

Мой конь пробежал?

— Твой конь пробежал

На Дунай реку -

 

Бежал твой конь

Тебя проклинал -

Тебя проклинал...

 

 

* * *

 

 

К кастрату раз пришел скрыпач,

Он был бедняк, а тот богач.

"Смотри, сказал певец , -

Мои алмазы, изумруды -

Я их от скуки разбирал.

А! кстати, брат, — он продолжал, -

Когда тебе бывает скучно,

Ты что творишь, сказать прошу".

В ответ бедняга равнодушно:

— Я? я себе чешу.

 

 

* * *

 

 

То было вскоре после боя,

Как счастье бросило героя,

И рать побитая кругом

Лежала...

 

 

* * *

 

 

Как редко плату получает

Великий добрый человек

 

в кой-то век

 

За все заботы и досады

(И то дивиться всякий рад!)

Берет достойные награды

Или достоин сих наград.

 

 

* * *

 

 

Плывет корабль, как лебедь громовержец...

 

 

* * *

 

 

Развратник, радуясь, клевещет,

Соблазн по городу гремит,

А он, хохоча, рукоплещет...

 

 

* * *

 

 

Не вижу я твоих очей,

И сладострастных и суровых...

 

1836

 

* * *

 

 

Напрасно я бегу к сионским высотам,

Грех алчный гонится за мною по пятам...

Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,

Голодный лев следит оленя бег пахучий.

 

 

* * *

 

 

От западных морей до самых врат восточных

Не многие умы от благ прямых и прочных

Зло могут отличить... рассудок редко нам

Внушает

 

«Пошли мне долгу жизнь и многие года!»

Зевеса вот о чем и всюду и всегда

Привыкли вы молить — но сколькими бедами

Исполнен долгий век! Во-первых, как рубцами,

Лицо морщинами покроется — оно

превращено.

 

 

* * *

 

 

Ценитель умственных творений исполинских,

Друг бардов английских, любовник муз латинских,

Ты к мощной древности опять меня манишь,

Ты снова мне велишь.

Простясь с мечтой и бледным идеалом,

Я приготовился бороться с Ювеналом,

Чьи строгие стихи, неопытный поэт,

Стихами перевесть я было дал обет.

Но, развернув его суровые творенья,

Не мог я одолеть пугливого смущенья...

Стихи бесстыдные приапами торчат,

В них звуки странною гармонией трещат...

 

 

* * *

 

 

Альфонс садится на коня;

Ему хозяин держит стремя.

"Сеньор, послушайтесь меня:

Пускаться в путь теперь не время,

В горах опасно, ночь близка,

Другая вента далека.

Останьтесь здесь: готов вам ужин;

В камине разложен огонь;

Постеля есть — покой вам нужен,

А к стойлу тянется ваш конь".

"Мне путешествие привычно

И днем и ночью — был бы путь, -

Тот отвечает. — Неприлично

Бояться мне чего-нибудь.

Я дворянин, — ни черт, ни воры

Не могут удержать меня,

Когда спешу на службу я".

И дон Альфонс коню дал шпоры,

И едет рысью. Перед ним

Одна идет дорога в горы

Ущельем тесным и глухим.

Вот выезжает он в долину;

Какую ж видит он картину?

Кругом пустыня, дичь и голь...

А в стороне торчит глаголь,

И на глаголе том два тела

Висят. Закаркав, отлетела

Ватага черная ворон,

Лишь только к ним подъехал он.

То были трупы двух гитанов,

Двух славных братьев-атаманов,

Давно повешенных и там

Оставленных в пример ворам.

Дождями небо их мочило,

А солнце знойное сушило,

Пустынный ветер их качал,

Клевать их ворон прилетал.

И шла молва в простом народе,

Что, обрываясь по ночам,

Они до утра на свободе

Гуляли, мстя своим врагам.

 

Альфонсов конь всхрапел и боком

Прошел их мимо, и потом

Понесся резво, легким скоком,

С своим бесстрашным седоком.

 

 

* * *

 

 

Ты просвещением свой разум осветил,

Тыправды лик увидел,

И нежно чуждые народы возлюбил,

И мудро свой возненавидел.

 

Когда безмолвная Варшава поднялась,

И бунтом опьянела,

И смертная борьба началась,

При клике «Польска не згинела!» -

 

Ты руки потирал от наших неудач,

С лукавым смехом слушал вести,

Когда бежали вскачь,

И гибло знамя нашей чести.

 

Варшавы бунт

в дыме.

Поникнул ты главой и горько возрыдал,

Как жид о Иерусалиме.

 

 

* * *

 

 

О нет, мне жизнь не надоела,

Я жить люблю, я жить хочу,

Душа не вовсе охладела,

Утратя молодость свою.

Еще хранятся наслажденья

Для любопытства моего,

Для милых снов воображенья,

Для чувстввсего.

 

 

* * *

 

 

Друг сердечный мне намедни говорил:

По тебе я, красна девица, изныл,

На жену свою взглянуть я не хочу -

А я все-таки...

 

 

* * *

 

 

Конечно, презирать не трудно

Отдельно каждого глупца,

Сердиться так же безрассудно

И на отдельного страмца.

 

Но что чудно -

Всех вместе презирать и трудно -

 

Их эпиграммы площадные,

Из Бьеврианы занятые...

 

 

* * *

 

 

Воды глубокие

Плавно текут.

Люди премудрые

Тихо живут.

 

 

* * *

 

 

Сей белокаменный фонтан,

Стихов узором испещренный,

Сооружен и изваян

 

Железный ковшик

 

цепью прицепленный

Кто б ни был ты: пастух,

Рыбак иль странник утомленный,

Приди и пей.

 

 

* * *

 

 

Еще в ребячестве, бессмысленный и злой,

Я встретил старика с плешивой головой,

С очами быстрыми, зерцалом мысли зыбкой,

С устами, сжатыми наморщенной улыбкой.

 

 

* * *

 

 

Когда так нежно, так сердечно,

Так радостно я встретил вас,

Вы удивилися, конечно,

Досадой хладно воружась.

 

Вечор в счастливом усыпленьи

 

Мое живое сновиденье

Ваш милый образ озарил.

 

С тех пор я слезами

Мечту прелестную зову.

Во сне был осчастливлен вами

И благодарен наяву.

 

 

ИЗ ПИСЬМА К ЯКОВЛЕВУ

 

 

Смирдин меня в беду поверг;

У торгаша сего семь пятниц на неделе,

Его четверг на самом деле

Есть после дождичка четверг.

 

 

* * *

 

 

Коль ты к Смирдину войдешь,

Ничего там не найдешь,

Ничего ты там не купишь,

Лишь Сенковского толкнешь

Иль в Булгарина наступишь.

 

 

КАНОН В ЧЕСТЬ М. И. ГЛИНКИ

 

 

Пой в восторге, русский хор,

Вышла новая новинка.

Веселися, Русь! наш Глинка -

Уж не Глинка, а фарфор!

 

За прекрасную новинку

Славить будет глас молвы

Нашего Орфея Глинку

От Неглинной до Невы.

 

В честь толь славныя новинки

Грянь, труба и барабан,

Выпьем за здоровье Глинки

Мы глинтвеину стакан.

 

Слушая сию новинку,

Зависть, злобой омрачась,

Пусть скрежещет, но уж Глинку

Затоптать не может в грязь.

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1] Стихотворение, написанное в чужбине, во время южной ссылки, в новой, камерной форме (ср. пафос «Деревни», 1819) выражает глубоко волновавшую Пушкина мысль о подневольном положении человека. Посылая стихи Н. И. Гнедичу, поэт писал ему 13 мая 1823 г.: «Знаете ли вы трогательный обычай русского мужика в светлое воскресенье выпускать на волю птичку? Вот вам стихи на это» (см. т. 9). Внимание цензуры было намеренно отвлечено от подлинного политического смысла стихотворения издателем, сопроводившим первую публикацию примечанием: «Сие относится к тем благодетелям человечества, которые употребляют свои достатки на выкуп из тюрьмы невинных, должников и проч.»; («Литературные листки», 1823, э 2).

 

[2] Написанное в 1817-1819 гг., стихотворение осталось недоработанным в рабочей тетради Пушкина. Оно заключало в себе после стиха «Я знал поэзию, веселость и покой» черновую запись фрагмента, не нашедшего себе места в тексте стихотворения:

 

Другой пускай поет героев и войну,

Я скромно возлюбил живую тишину

И, чуждый призраку блистательныя славы,

Вам, Царского Села прекрасные дубравы,

Отныне посвятил безвестный музы друг

И песни мирные и сладостный досуг.

 

Оказавшееся спустя несколько лет перед глазами Пушкина старое стихотворение его (петербургская рабочая тетрадь Пушкина была прислана ему братом в Кишинев) отвечало душевному состоянию поэта, находящегося в ссылке. «Нередко при воспоминании о царскосельской своей жизни, — вспоминал кишиневский приятель Пушкина В. П. Горчаков, — Пушкин как бы в действительности переселялся в то общество, где расцвела первоначальная поэтическая жизнь его со всеми ее призраками и очарованием. В эти минуты Пушкин иногда скорбел; и среди этой скорби воля рассудка уступала впечатлению юного сердца» (М. А. Цявловский, Книга воспоминаний о Пушкине, М. 1931, стр. 170). Пушкин стал вносить в текст элегии изменения. Для пейзажа он записал неполных два стиха:

 

хранят венчанные долины

И славу прошлых дней, и дух Екатерины.

 

Конец первой строфы он наметил закончить стихами, наполняющими новым содержанием юношескую элегию:

 

Печали тихий друг и глаз очарованье,

Явись, тебя зову я в мрачное изгнанье.

 

Однако дальнейшего текста поэт не коснулся.

 

[3] Стихотворение отражает тяжелое душевное состояние Пушкина; оно вызвано подавлением войсками Священного союза (союз России, Пруссии и Австрии) революционных движений и торжеством в Европе реакции; однако поэт еще надеется на новые революционные взрывы. Слово свободы в предпоследнем стихе введено редактором: в черновой рукописи, из которой это стихотворение извлекается, в этом месте ошибочно написано вторично символ.

 

[4] Обращение к неизвестному моряку явилось поводом для нового выражения настроения Пушкина в связи с политической реакционностью Европы обветшалой. Земле противопоставляется океан — как символ свободы. Поэт развивает этот образ в 1824 г. В стихотворении «К морю», а в 1826 г. отказывается от своих иллюзий — в стихотворении «К Вяземскому».

Стихотворение известно лишь в черновике, слово берега в стихе 8 в рукописи отсутствует и введено редактором.

 

[5] Стихотворение является новым художественным воплощением мысли, волновавшей поэта еще в 1817 г. (ср. стихотворение «Безверие» — т. 1). Черновые варианты элегии показывают, что в основе мрачного чувства, владеющего поэтом, лежит все та же политическая неудовлетворенность:

 

Узрел бы я страну восторга, наслаждений,

Страну, где нет оков, где нет предрассуждений

 

и дальнейшее исправление:

 

Страну, где нет царей, где нет предрассуждений.

 

 

[6] В образе демона, навещающего поэта, олицетворен скепсис, характерный для Пушкина в тяжелый для него 1823 г. Современники узнавали в демоне сухого и язвительного Александра Николаевича Раевского (1795-1868), с которым во время пребывания на юге поэт был в дружественных отношениях. Пушкин думал выступить в печати с опровержением этого суждения, предполагая дать заметку (под чужим именем), объясняющую идею «Демона» («О стихотворении „Демон“» — см. т. 6).

 

[7] Обращено к Амалии Ризнич (1803?-1825), жене итальянского негоцианта (купца), жившего в Одессе. В мае 1824 г. Амалия Ризнич уехала в Италию, где через год умерла от чахотки. Три раза вспоминал о ней Пушкин в «Евгении Онегине» — в строфе XIV главы третьей, в «Путешествии Онегина» («...красой блистая, негоциантка молодая...») и наконец в не напечатанных поэтом строфах XV и XVI главы шестой (см. т. 4). Ее памяти посвящены стихотворения «Под небом голубым страны своей родной...» и «Для берегов отчизны дальной...».

 

[8] В стихотворении выражено разочарование поэта в действенности политической пропаганды, которая, как он в это время думает, но в состоянии пробудить "мирные народы@. Эпиграф взят из евангелия от Матфея, гл. 13, ст. 3. Оттуда же и образ первых стихов (пустынный — одинокий). «Я... написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа», — писал Пушкин А. И. Тургеневу 1 декабря 1823 г., посылая ему эти стихи (см. т. 9).

 

[9] Бросал живительное семя — речь идет о политических стихотворениях и радикальных высказываниях, которыми отмечена жизнь поэта в Петербурге и Кишиневе. Заключительное шестистишие — Паситесь, мирные народы!.. — входило первоначально в черновое стихотворение «Мое беспечное незнанье...», а затем распространялось как отдельное стихотворение в списках и не раз доходило до полиции, а позднее и до III отделения.

 

[10] Кн. М. А. Голицыной («Давно об ней воспоминанье...»). Стихотворение обращено к кн. Марии Аркадьевне Голицыной, рожденной кж. Суворовой (1802-1880), внучке великого полководца. Обстоятельства создания этих стихов неизвестны, но можно полагать, что Пушкин встретил девушку, знакомую ему по Петербургу, уже женой и матерью, в Одессе у ее сестры Башмаковой, у которой Пушкин бывал (отсюда Давно и Вновь). Голицына пела и, по-видимому, исполнила какой-то романс на слова Пушкина, может быть своего сочинения.

 

[11] Жалоба («Ваш дед портной, ваш дядя повар...»). Эпиграмма на Дмитрия Петровича Северина (1791-1865), бывшего участника «Арзамаса», дипломата. Неизменный член свиты Александра I, человек низкопоклонный, чванный и дерзкий, Северин позволил себе сказать посетившему его ссыльному поэту, старому знакомому своему, чтобы он «не ходил к нему; обошелся с ним мерзко, и африканец едва не поколотил его» (слова А. И. Тургенева; см. «Остафьевский архив князей Вяземских», т. II, СПб. 1899, стр. 352). Эта встреча и была поводом к написанию эпиграммы.

Ваш дед портной — вероятно, по отцовской линии (отец Северина начал службу с бомбардира и дослужился до больших чинов); ваш дядя повар — по-видимому, родственник Северина по матери, которая была незаконной дочерью бар. А. С. Строгановой и кого-то из слуг этой богатой семьи. Пушкин позднее не раз возвращался к теме чванной придворной знати и аристократии, вышедшей из «низов»; особенно полно раскрыта эта тема в стихотворении «Моя родословная» (1830).

 

[12] «Недвижный страж дремал на царственном пороге...». Одно из самых сильных обличений Пушкиным деятельности и личности Александра I. Написано под впечатлением последнего удара Священного союза по европейским революционным движениям 20-х гг.: при помощи французских войск, введенных в Испанию, в стране было окончательно ликвидировано представительное правление и восстановлен абсолютизм. Риего, вождь испанской революции, поднятой им еще в 1820 г., был предательски казнен 26 октября (7 ноября) 1823 г.

 

[13] Владыка севера — Александр I.

 

[14] Сарскосельские липы — деталь пейзажа Царского Села, резиденции Александра I. Паденье... великого кумира — вероятно, отречение Наполеона от престола 22 июня 1815 г. Четыре строки многоточия в беловой рукописи Пушкина обозначают четыре стиха, очевидно изображавшие реакцию в Европе и настолько нецензурные в политическом отношении, что поэт не решился доверить их даже своей тетради.

 

[15] Надеждой новою Германия кипела — речь идет о прогрессивном движении университетской молодежи в Германии (повсеместные объединения студентов — «буршеншафты»), проявившемся в убийстве агента русского самодержавия Коцебу студентом Карлом Зандом (см. примечание к эпиграмме «На Стурдзу» — «Холоп венчанного солдата...» — т. 1).

 

[16] Шаталась Австрия — после франкфуртского сейма Германского союза, когда представители мелких государств оказали сопротивление притязаниям Австрии на безусловное господство в сейме, Австрия оказалась в меньшинстве и потеряла возможность проводить свою реакционную политику. Неаполь восставал — в начале 1820 г. тайное общество карбонариев, борцов за свободу и национальную независимость Италии, воодушевленное известием о революционных событиях в Испании, подняло революцию в Неаполе. Были достигнуты некоторые успехи: в Сицилии введена конституция (Неаполь входил в королевство обеих Сицилии). Однако австрийский экзекуционный корпус, посланный в Италию по решению Священного союза, вступил 12/24 марта 1821 г. в Неаполь, где, как и на острове Сицилия, был восстановлен старый порядок.

 

[17] За Пиренеями давно ль судьбой народа // Уж правила свобода — речь идет об испанской революции, в результате которой страной правили кортесы (палаты депутатов); президентом кортесов был вождь революции Риего (см. выше)

 

[18] И самовластие лишь север укрывал. — Имеется в виду Россия.

 

[19] Вот Кесарь — где же Брут? — Александр I говорит, что ему не грозит участь Цезаря, убитого Брутом, одним из его ближайших соратников.

 

[20] Раздался бой полночи // И се внезапный гость в чертог царя предстал. — Картина посмертного явления Наполеона, восстающего в полночь, отражает легенду, создавшуюся после пленения и смерти французского императора. Легенда эта встречается в ряде произведений европейской поэзии. Это — причастная к легенде баллада Генриха Гейне («Die Grenadiere»), опубликованная в 1821 г. и переведенная в 1845 г. М. Л. Михайловым («Гренадеры»), баллада австрийского поэта И.-Х. Цедлица (1790-1862) «Die nächtliche Heerschau» (1830), переведенная в 1836 г. Жуковским («Ночной смотр»), и другая баллада того же Цедлица «Das Geisterschiff» («Корабль призраков», 1828), свободно переложенная в 1840 г. Лермонтовым («Воздушный корабль»). Разные сюжетные повороты этих баллад объединяются появлением тени Наполеона в полночь. Впервые эта деталь появляется у Пушкина (у Гейне она отсутствует).

 

[21] Мятежной вольности наследник и убийца. — Наполеон Бонапарт выдвинулся после революции 1789 г.: он разбил контрреволюционное восстание в Тулоне (1793) и затем ликвидировал монархический мятеж в Париже против Конвента 13 вандемьера (5 октября 1795 г.). 18 брюмера (9 ноября 1799 г.) Наполеон захватил власть, назвал себя первым консулом и стал неограниченным диктатором Франции; 2 декабря 1804 г. Наполеон был провозглашен императором. Поэт угрожает упоенному своим торжеством царю призраком умершего врага, вспоминая незабываемые для Александра победы Наполеона. Стихотворение не дописано. Что должен был говорить Александру призрак Наполеона — остается неизвестным.

 

[22] Давыдову («Нельзя, мой толстый Аристип...»). Обращено к Александру Львовичу Давыдову (1773-1833), старшему брату декабриста В. Л. Давыдова (см. послание В. Л. Давыдову, 1821, т. 1), мужу Аглаи Давыдовой (см. «Кокетке», т. 1). Помещик села Каменки Киевской губ., где не раз гостил Пушкин, А. Л. Давыдов был равнодушен к политическим интересам собиравшихся в Каменке декабристов.

Пушкин изобразил А. Л. Давыдова незадолго до послания в строках о «рогоносце величавом...» в «Евгении Онегине» (гл. первая, строфа XIV), а позднее нарисовал его портрет («второй Фальстаф») в заметке «Лица, созданные Шекспиром...» в «Table-talk» (см. т. 6). Повод написания стихотворения указан самим поэтом в подзаголовке при первой публикации: «На приглашение ехать с ним морем на полуденный берег Крыма».

Аристип — греческий философ (V в. до н. э.), учивший, что счастье заключается в наслаждении.

 

[23] Чахоточный отец немного тощей Энеиды — Вергилий (70-19 гг. до н. э.). Пускался в море наконец — после нескольких лет работы над «Энеидой» в Италии Вергилий отправился в Грецию и Азию, чтобы изучить место действия своей поэмы.

 

[24] Гораций — крупнейший римский поэт (65-8 гг. до н. э.), в некоторых своих стихотворениях прославлял императора Августа (Августов венец), написал оду «К кораблю, везущему в Афины Вергилия».

 

[25] Прозерпина. В автографах стихотворение имеет подзаголовок «Подражание Парни». Имеется в виду XVII картина его «Deguisements de Venus» («Превращений Венеры»), вольным переводом которой «Прозерпина» и является. «„Прозерпина“ не стихи, а музыка, — писал Дельвиг Пушкину, получив от него это произведение, — это пенье райской птички, которое слушая, не увидишь, как пройдет тысяча лет» (см. Акад. изд. Собр. соч. Пушкина, т. XIII, стр. 107).

 

[26] Вульф Алексей Николаевич (1805-1881) — сын от первого брака соседки Пушкина, помещицы села Тригорского П. А. Осиповой. Когда Пушкин в августе 1824 г. приехал из Одессы в Михайловское, Вульф был на летних вакациях в Тригорском, где поэт и подружился с ним. Письмо написано в Дерпт, где Вульф учился в университете вместе с поэтом Языковым.

 

[27] Лайон — английская форма имени брата Пушкина, Льва (1805-1852).

 

[28] К Языкову («Издревле сладостный союз...»), Языков Николай Михайлович (1803-1846) — поэт, в это время — студент Дерптского университета. Это первое обращение Пушкина к молодому поэту, о котором он еще в конце 1823 г. писал Дельвигу: «Разделяю твои надежды на Языкова». Знал он его и по рассказам Вульфа (см. предыдущее прим.). На послание Пушкина Языков ответил стихами «А. С. Пушкину» («Не вовсе чуя бога света...»).

 

[29] Петра питомец — Ибрагим (Абрам Петрович) Ганнибал (1697? — 1781), прадед Пушкина, вывезенный из Абиссинии.

 

[30] Скрывался прадед мой арап. — Имение «Михайловская губа» было пожаловано Ганнибалу грамотой имп. Елизаветы Петровны 12 января 1746 г., после пятнадцатилетней опалы его, кончившейся с воцарением Елизаветы.

 

[31] Где позабыв Елизаветы // И двор и пышные обеты... // Он думал в охлажденны леты... — когда жил Ганнибал в Михайловском, точно неизвестно.

 

[32] Брат по крови, по душе — Л. С. Пушкин, с которым поэт был в эту пору очень близок.

 

[33] Разговор книгопродавца с поэтом. Стихотворение, написанное 26 сентября 1824 г., вскоре по приезде в Михайловское, появилось в печати в качестве предисловия к первой главе «Евгения Онегина». В стихотворении в поэтической форме выражена мысль, высказанная Пушкиным особенно отчетливо в письме к Казначееву от июня 1824 г. (см. т. 9).

 

[34] Лорд Байрон был того же мненья — мысль о суетности славы многократно встречается у Байрона, особенно сильно выражена она в «Дон-Жуане» (строфа 218 песни первой):

 

В чем слава? В том, чтоб именем своим

Столбцы газет заполнить поплотнее.

Что слава? Просто холм, а мы спешим

Добраться до вершины поскорее.

Мы пишем, поучаем, говорим,

Ломаем копья и ломаем шеи,

Чтоб после смерти нашей помнил свет

Фамилию и плохонький портрет!

 

(Перевод Т. Гнедич)

 

[35] Жуковский то же говорил — в следующих словах из «Светланы»:

 

Слава, нас учили — дым;

Свет — судья лукавый.

 

 

[36] К морю. Прощание с морем связано с отъездом Пушкина из Одессы, где он прожил год, в новую ссылку — в Михайловское. В Одессе написана первоначальная редакция, в Михайловском — строфы о Наполеоне и о Байроне. Центральная по значению тринадцатая строфа не могла появиться в печати при жизни Пушкина. В 1825 г. она была напечатана в следующем виде:

Мир опустел... За этой строкой следовал пропуск, соответствующий трем строкам, а под текстом дано лукавое примечание: «В сем месте автор поставил три с половиною строки точек. Издателям сие стихотворение доставлено кн. П.А. Вяземским в подлиннике и здесь отпечатано точно в том виде, в каком оно вышло из-под пера самого Пушкина. Некоторые списки оного, ходящие по городу, искажены нелепыми прибавлениями. Издатели». Два месяца спустя, в первом сборнике «Стихотворения Александра Пушкина» (СПб. 1826), эта строфа появилась уже в несколько расширенном виде:

 

Мир опустел... Теперь куда же

Меня б ты вынес, океан?

................................

.................................

 

 

[37] Не удалось навек оставить // Мне скучный, неподвижный брег — Пушкин замышлял бегство из Одессы морем в Европу.

 

[38] Могучей страстью очарован — имеется в виду чувство к гр. Елизавете Ксаверьевне Воронцовой (1790-1880).

 

[39] Одна скала, гробница славы — остров св. Елены, где с 1815 г. Находился в заключении Наполеон и где он умер в 1821.

 

[40] Другой от нас умчался гений... // Исчез, оплаканный свободой — Байрон умер 7/19 апреля 1824 г. в Греции, куда он приехал летом 1823 г. для участия в национально-освободительной борьбе греков.

 

[41] Где капля блага, там на страже // Уж просвещенье иль тиран. — Сближение просвещенья и тирании как отрицательных явлений отражает свойственное романтикам представление о губительности цивилизации для морали, для блага человека.

 

[42] Коварность. Поводом к написанию стихотворения был вероломный поступок А. Н. Раевского. Узнав от Пушкина о его любви к Е. К. Воронцовой, заметив ее увлечение Пушкиным, Раевский, сам влюбленный в нее, сообщил об этом Воронцову, что, по предположению самого Пушкина, явилось причиной высылки его из Одессы в Михайловское.

 

[43] «О дева-роза, я в оковах...». Напечатано Пушкиным в сборнике стихотворений среди произведений 1820 г., потому что связано с южными впечатлениями поэта. Черновик стихотворения находится, однако, в тетради, в которой Пушкин писал в Михайловском, среди текстов, датируемых второй половиной октября 1824 г. При первой публикации имело заглавие «Подражание турецкой песне». Указание это сделано для отвода сопоставлений с личными чувствами поэта.

 

[44] «Туманский прав, когда так верно вас...». Фамилия, с которой начинается первый стих, обозначена в автографе одной буквой Т (других источников текста стихотворения нет). Среди окружения Пушкина в это время единственный известный нам поэт, фамилия которого начинается с буквы Т, — Василий Иванович Туманский (1802-1860), служивший в канцелярии Воронцова и общавшийся с Пушкиным. Среди опубликованных стихотворений Туманского нет того, о котором говорит Пушкин. Но образы — радуга, роза, — в применении к женщине, в его поэзии есть. К кому обращено стихотворение Пушкина, неизвестно.

 

[45] Виноград. Публикуя стихотворение, Пушкин датировал его 1820 г., временем южной ссылки. Однако черновик стихотворения находится в тетради, в которой Пушкин писал в Михайловском, среди текстов, датируемых ноябрем 1824.

 

[46] Фонтану Бахчисарайского дворца. При публикации стихотворения Пушкин датировал его 1820 г., по положение чернового текста в тетради 1824 г. заставляет отнести создание стихотворения к этому времени. Размышляя о поэме «Бахчисарайский фонтан», созданной в 1821-1823 гг., поэт вспоминает о посещении фонтана в Бахчисарае в 1820 г

 

[47] И я твой мрамор вопрошал: // Хвалу стране прочел я дальной — на фонтане Бахчисарайского дворца (как на всех восточных фонтанах) имеется надпись.

 

[48] «Ночной зефир...». Напечатано впервые под заглавием «Испанский романс» в альманахе «Литературный музеум на 1827 год», к которому приложены и ноты романса — музыка А. Н. Верстовского.

 

[49] Ненастный день потух; ненастной ночи мгла...". Стихотворение вызвано воспоминаниями, связанными с чувством к Е. К. Воронцовой. Автографа не сохранилось, поэтому нельзя сказать, был ли какой-нибудь текст в строках, обозначенных в печати многоточием. Но можно допустить, что эти строки должны выразить лирическое волнение, заставляющее поэта замолкнуть (именно это выражено в последнем, оборванном на полуслове, стихе). Такой поэтический прием был совершенно новым в поэзии того времени.

 

[50] «Нечестивые, пишет Магомет (глава Награды), думают, что Коран есть собрание новой лжи и старых басен». Мнение сих нечестивых, конечно, справедливо; но, несмотря на сие, многие нравственные истины изложены в Коране сильным и поэтическим образом. Здесь предлагается несколько вольных подражаний. В подлиннике Алла везде говорит от своего имени, а о Магомете упоминается только во втором или третьем лице.

 

[51] Подражания Корану. Цикл «Подражаний Корану» написан в духе магометанской священной книги «Коран», из разных сур (глав) которой в «Подражаниях» имеются многочисленные свободные заимствования. Многие образы цикла имеют автобиографическое значение. Вместо Магомета — пророка Ислама, к которому обращен Коран, в «Подражаниях Корану» выступает пророк — поэт. Здесь впервые в поэзии Пушкина возник этот образ. Посвящение цикла Прасковье Александровне Осиповой, соседке по имению, владелице Тригорского, объясняется тем, что у нее нашел Пушкин «сень успокоенья», когда он принужден был уехать из Михайловского после ссоры с отцом (С. Л. Пушкин взял на себя перлюстрацию переписки сына. См. письма к Жуковскому от 31 октября 1824 г. и к брату Льву от начала ноября 1824 г. — «Я в Михайловском редко»).

 

[52] «Клянусь четой и не четой...». — Центральные образы стихотворения — «зоркое гоненье», «могучая власть» языка «над умами», отсутствуют в Коране.

 

[53] В других местах Корана Алла клянется копытами кобылиц, плодами смоковницы, свободою Мекки, добродетелью и пороком, ангелами и человеком и проч. Странный сей риторический оборот встречается в Коране поминутно.

 

[54] «Мой пророк, прибавляет Алла, вам этого не скажет, ибо он весьма учтив и скромен; но я не имею нужды с вами чиниться» и проч. Ревность араба так и дышит в сих заповедях.

 

[55] Из книги Слепец.

 

[56] Плохая физика; но зато какая смелая поэзия!

 

[57] «Недаром вы приснились мне...». — Здесь поэт изображает, по-видимому, ожидаемую им победу его единомышленников, будущих декабристов.

 

[58] И путник усталый на бога pоптал...". — Смысл этого «подражания» в преодолении пессимистического начала, характерного для лирики Пушкина 1823 г. и начала 1824 г.

 

[59] «Ты вянешь и молчишь; печаль тебя снедает...». Стихотворение названо было в рукописи «Подражание Андрею Шенье» и представляет собой вольный перевод элегии Шенье «Jeune fille, ton coeur avec nous veut se taire...».

 

[60] Чаадаеву («К чему холодные сомненья?..»). Положение черновика среди рукописей 1824 г., а также непосредственная связь стихотворения с книгой И. М. Муравьева-Апостола «Путешествие по Тавриде» (1823), которую Пушкин прочел «с жадностью» (см. черновой текст «Отрывка из письма к Д.», то есть к Дельвигу — от середины декабря 1824 г.), опровергают пушкинские слова в «Отрывке из письма к Д.», что стихотворение написано в Крыму в 1820 г. Первая часть стихотворения — размышление над развалинами храма Артемиды, который, по преданию, находился у мыса Георгиевского монастыря на южном берегу Крыма (в достоверности этого предания сомневался автор «Путешествия по Тавриде»). С храмом Артемиды связан древнегреческий миф об Оресте, брате Ифигении, жрицы Артемиды в Крыму. Для избавления от преследований богинь мщения Эвменид Орест должен был похитить статую Артемиды из Тавриды (древнегреческое название Крыма). Он отправляется туда со своим другом Пиладом. Царь Тавриды, захватив Ореста, обрекает его в жертву Артемиде. Но Пилад, желая спасти друга, выдает себя за Ореста. Орест отказывается от спасения такою ценою. После этого великодушного спора Ифигения узнает брата, спасает его и бежит с ним в Грецию. От дружбы Ореста и Пилада поэт обращается к своей дружбе с Чаадаевым.

 

[61] Я мыслил имя роковое // Предать развалинам иным — напоминание о стихах: «И на обломках самовластья // Напишут наши имена» («К Чаадаеву» — «Любви, надежды, тихой славы...»; см. т. 1).

 

[62] Аквилон. Пушкин датировал стихотворение в единственном сохранившемся автографе (в 1830 г.) и в печати (в 1837 г.) 1824 годом. Однако нет сомнения в том, что за образами природы в «Аквилоне», подобно тому как это было в стихотворении «Арион», стоят современные события и едва ли стихотворение могло быть написано до восстания 14 декабря 1825 г.

 

[63] «Пускай увенчанный любовью красоты...». Вызвано воспоминанием о Е. К. Воронцовой.

 

[64] Заветное золото — вероятно, медальон с ее портретом.

 

[65] Второе послание к цензору. Обращено к А. С. Бирукову, как и первое «Послание цензору» (см. т. 1), о котором говорится во вступительных стихах (Я, вспыхнув, говорил тебе немного крупно). Бируков был цензором в 1821-1826 гг.; его деятельность Пушкин назвал «самовластной расправой трусливого дурака».

 

[66] Тимковский, Иван Осипович (1768-1837) — петербургский цензор в 1804-1821 гг., не разрешивший стихотворения Пушкина «Русалка», но разрешивший семнадцать его стихотворений в 1817-1820 гг., а также «Руслана и Людмилу».

 

[67] Заветные слова божественный, небесный — имеется в виду запрещение цензором Л. И. Красовским стиха «Улыбку уст твоих небесную ловить» (в стихотворении Олина «Стансы к Элизе») и эпитета «божественные» в применении к гуриям.

 

[68] Жалобу мою — «Послание цензору».

 

[69] Министра честного нам добрый царь избрал, // Шишков наук уже правленье восприял — 15 мая 1824 г. министром народного просвещения был назначен А. С. Шишков.

 

[70] Он славен славою двенадцатого года — Шишков писал во время Отечественной войны 1812 г. все манифесты, подписанные царем.

 

[71] Он русских муз любил, // Их, незамеченных, созвал, соединил — речь идет об организации Шишковым «Беседы любителей русского слова». (Изменение отношения к Шишкову объяснено самим Пушкиным в письме к П. А. Вяземскому от 25 января 1825 г. — см. т. 9.).

 

[72] Венца Екатерины... лавр единый — Державин.

 

[73] Святой отец — предыдущий министр народного просвещения и министр духовных дел, кн. Александр Николаевич Голицын (1773-1844), известный своим мистицизмом и ханжеством.

 

[74] Омар — Омар ибн Хаттаб, второй мусульманский халиф, взявший штурмом Александрию (642 г.) и, по преданию, сжегший ее ценнейшую библиотеку.

Гали — Али бен-Аби Талеб (602-661), четвертый халиф.

Прияв за образец — имеется в виду сожжение в 1821 г. труда лицейского учителя Пушкина, профессора Петербургского университета А. П. Куницына, «Право естественное», СПб. 1818-1820.

 

[75] Спасая Бантыша — см. ниже прим. к эпиграмме «Вот Хвостовой покровитель...».

 

[76] Магницкий, Михаил Леонтьевич (1778-1855) — один из самых ярых реакционеров александровского времени, в качестве попечителя учебного округа (в 1819-1826 гг.) разгромивший Казанский университет за «безбожное направление».

 

[77] Кавелин, Дмитрий Александрович (1778-1851), в качестве директора Петербургского университета (1819-1823) проявил себя как злейший обскурант; моим назван, вероятно, потому, что был в свое время членом «Арзамаса».

 

[78] Креститель Галича — возбудив в 1821 г. дело против ряда профессоров Петербургского университета, в том числе против А. И. Галича (лицейского профессора Пушкина), за его атеизм и дискредитирование власти в лекциях, а также за книгу «История философских систем», Кавелин вынудил Галича признать свое учение «ложным и вредным», повел его в церковь, где священник читал над ним молитву и кропил его святой водой.

 

[79] «Тимковский царствовал — и все твердили вслух...». Эпиграмма на трех цензоров (см. прим. к стих. «Второе послание к цензору»).

 

[80] «Полу-милорд, полу-купец...». Эпиграмма на новороссийского генерал-губернатора гр. Михаила Семеновича Воронцова (1782-1856), в канцелярии которого Пушкин служил в 1823-1824 гг. Взаимоотношения их были враждебными и кончились высылкой Пушкина из Одессы в Михайловское.

Полу-милорд — намек на английское воспитание Воронцова (он был сыном русского посла в Лондоне) и на его англоманию.

Полу-купец — Воронцов был материально заинтересован в операциях Одесского порта.

 

[81] «Певец Давид был ростом мал...». В эпиграмме проводится аналогия между нравственной борьбой Пушкина с его начальником и физической борьбой юного музыканта Давида с великаном Голиафом (библия). Два последних стиха написаны настолько неясно, что чтение их предположительно.

 

[82] «Не знаю где, но не у нас...». Эпиграмма на М. С. Воронцова, напечатанная в «Северных цветах» на 1823 г. в «Отрывках из писем, мыслях и замечаниях» (см. т. 6). Последний стих был напечатан так:

Провозгласить решились тонким, и пр. По-видимому, окончание стихотворения (не дошедшее до нас) делало явным, кого назвал поэт лордом Мидасом. Смысл обозначения и пр. — обращение к памяти того широкого круга лиц, которые знали стихотворение изустно. Написано между 1824 и 1827 гг., вероятно в 1824 г. Первый стих — отклик на аналогичное выражение в эпиграмме Вяземского (1821 г.).

 

Сбираясь в путь, глупец почетный

(Не знаю где, у нас иль нет)...

Этим оборотом подчеркивалось: именно у нас.

 

 

[83] «Вот Хвостовой покровитель...». Эпиграмма на кн. А. Н. Голицына (см. выше прим. к стих. «Второе послание к цензору»). Общепринятую датировку эпиграммы — 1817-1820 — следует заменить — летом 1824 г.: она написана в связи со скандальной историей отставки Голицына. Чтобы добиться падения министра, близкого к Александру I, объединились Аракчеев, митрополит Серафим, архимандрит Фотий и Магницкий (Напирайте бога ради // На него со всех сторон!). Они не пренебрегли доносом и на противоестественные свойства Голицына и В. Н. Бантыша-Каменского (1778-1829), за что последний высылался в 1823 г. из Петербурга; Голицын выступил с защитой Бантыша (покровитель Бантыша).

Хвостова, Александра Петровна (1765-1853), находившаяся в дружбе с Голицыным — член мистического общества, была в 1823 г. удалена из Петербурга за организацию собраний изуверской секты хлыстовского типа.

 

[84] «Охотник до журнальной драки...». Эпиграмма на автора статьи «Второй разговор между классиком и издателем „Бахчисарайского фонтана“» («Вестник Европы», 1824, э 5). Статья была подписана буквой N, за которой скрывался М. А. Дмитриев. Полагая, что автором ее является редактор «Вестника Европы» Каченовский, Пушкин метил в своего старого врага. Статья М. А. Дмитриева была вызвана анонимной статьей Вяземского «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова», помещенной им «Вместо предисловия» в издании «Бахчисарайского фонтана» 1824 г.

 

[85] Сожженное письмо. «Сестра поэта, О. С. Павлищева, говорила нам, — писал П. В. Анненков, — что когда приходило из Одессы письмо с печатью, изукрашенною точно такими же кабалистическими знаками, какие находились и на перстне ее брата, — последний запирался в своей комнате, никуда не выходил и никого не принимал к себе» («Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху», 1874, стр. 283). Речь шла о письмах Воронцовой, запечатанных таким же перстнем, как и перстень-талисман Пушкина, подаренный ему Воронцовой.

 

[86] Ода его сият. гр. Дм. Ив. Хвостову. Пародия на оды самого Хвостова, Петрова, Дмитриева, направленная главным образом против архаических форм в стихах молодых поэтов — Кюхельбекера, Рылеева. В «Оде» воспроизведен литературный стиль одописцев; славянизмы наряду с просторечием, риторическая выспренность выражений, архаический словарь, авторские примечания к стихотворениям.

Намекая на оду Хвостова «На смерть Байрона», Пушкин иронически приглашает Хвостова заменить Байрона, умершего в Греции деятелем национально-освободительной борьбы греков против турецкого владычества (см. прим. к стих. «К морю»).

Кровь... резвоскачет — выражение из стихотворения Кюхельбекера «Грибоедову», только что напечатанного в «Московском телеграфе» (1825, э l): «И резвоскачущая кровь».

Пит — Вильям Питт (Младший) (1759-1806), английский государственный деятель, известный жестоким подавлением мятежа в Ирландии (1798).

Просторечие Где от крови земля промокла и рифма промокла — Фемистокла — пародия на выражение Рылеева «Давно от слез и крови взмокла // Эллада средь святой борьбы» и на его рифму «взмокла — Фемистокла» (в стихотворении «На смерть Байрона», тогда еще не напечатанном).

 

[87] Султан — Махмуд II (1785-1839).

 

[88] Подражание г. Петрову, знаменитому нашему лирику.

 

[89] Слово, употребленное весьма счастливо Вильгельмом Карловичем Кюхельбекером в стихотворном его письме к г. Грибоедову.

 

[90] Под словом клады должно разуметь правдивую ненависть нынешних Леонидов, Ахиллесов и Мильтиадов к жестоким чалмоносцам.

 

[91] Г. Питт, знаменитый английский министр и известный противник Свободы

 

[92] Горячка.

 

[93] Графиня Хвостова, урожденная княжна Горчакова, достойная супруга маститого нашего Певца. Во многочисленных своих стихотворениях везде называет он ее Темирою (см. последн. замеч. в оде «Заздравный кубок»).

 

[94] Подражание его высокопр. действ. тайн. сов. Ив. Ив. Дмитриеву, знаменитому другу гр. Хвостова

 

К тебе я руки простирал

Уже из отческия кущи,

Взирая на суда бегущи

 

 

[95] Здесь поэт, увлекаясь воображением, видит уже Великого нашего лирика, погруженного в сладкий сон и приближающегося к берегам благословенной Эллады. Нептун усмиряет пред ним продерзкие волны; Плутон исходит из преисподней бездны, дабы узреть того, кто ниспошлет ему в непродолжительном времени богатую жатву теней поклонников Лжепророка; Зевес улыбается ему с небес; Цитерея (Венера) осыпает цветами своего любимого певца; Геба подъемлет кубок за здравие его; Псиша, в образе Иполита Богдановича, ему завидует; Крон удерживает косу, готовую разить; Астрея предчувствует возврат своего царствования; Феб ликует; Игры, Смехи, Вакх и Харон веселою толпою следуют за судном нашего бессмертного Пииты

 

[96] Козлову («Певец! когда перед тобой...»). Козлов, Иван Иванович (1779-1840), поэт, начал писать стихи лишь на сорок третьем году жизни, после того как ослеп. Печатая стихотворение, Пушкин сопровождал его (в оглавлении) подзаголовком: «По получении от него „Чернеца“» («Чернец» — поэма Козлова). Козлов благодарил Пушкина за послание восторженным письмом, в котором писал: «Не мой слабый талант, но восхищение перед вашим дарованием и искренняя привязанность, которую я к вам питаю, оправдывают первое полустишие 7-го стиха; еще раз спасибо, большое спасибо; оно тронуло меня до глубины души!» (См. Акад. изд. Собр. соч. Пушкина, т. XIII, стр. 176 и 536.)

 

[97] Желание славы. Стихотворение обращено к Е. К. Воронцовой.

 

[98] Слезы, муки, измены, клевета — см. выше прим. к стих. «Коварность».

 

[99] П. А. Осиповой («Быть может, уж недолго мне...»). Написано в связи с планами бегства за границу, которые Пушкин уже давно обдумывал.

 

[100] «Храни меня, мой талисман...». См. выше прим. к стих. «Сожженное письмо»

 

[101] Андрей Шенье (1762-1794) — французский поэт, во время революции оставался в лагере умеренных и выступал в печати в защиту жирондистов, а во время процесса короля Людовика XVI — в его защиту. Это вызвало подозрение якобинского правительства, Шенье был обвинен в заговоре в пользу монархии и казнен 7 термидора (26 июля 1794 г.), за два дня до падения диктатуры Робеспьера (об отношении Пушкина к якобинцам см. в статье о стихотворениях Пушкина; т. 1).

Стихи Приветствую тебя, мое светило до Так буря мрачная минет были запрещены цензурой и заменены в печати четырьмя строками точек. После восстания декабристов они стали распространяться в рукописных копиях с неправильным заглавием «На 14 декабря» (стихотворение было написано за полгода до восстания на Сенатской площади). Стихи эти дошли до правительства, началось расследование, и Пушкину пришлось четыре раза в продолжение 1827 г., в Москве и Петербурге, давать официальные объяснения о происхождении и смысле предъявляемых ему стихов из «Андрея Шенье». Приводим объяснение самим Пушкиным этого текста (из показания 27 января 1827 г.):

"Они явно относятся к французской революции, коей А. Шенье погиб жертвою. Он говорит:

 

Я славил твой небесный гром,

Когда он разметал позорную твердыню.

Взятие Бастилии, воспетое Андреем Шенье.

Я слышал братский их обет,

Великодушную присягу

И самовластию бестрепетный ответ -

Присяга du jeu de paume {1} и ответ Мирабо: allez dire a votre maitre etc. {2}.

И пламенный трибун — и проч.

Он же, Мирабо.

Уже в бессмертный Пантеон

Святых изгнанников входили славны тени -

Перенесение тел Вольтера и Руссо в Пантеон.

Мы свергнули царей — в 1793 г.

Убийцу с палачами

Избрали мы в цари -

Робеспьера и Конвент".

 

«Андрей Шенье» — одно из важнейших автобиографических стихотворений Пушкина, сближавшего свою судьбу гонимого тираном поэта с судьбой Андрея Шенье. Эпиграф из Андрея Шенье первоначально был эпиграфом к тетради лирических стихотворений, в которой поэт писал в ссылке.

Стихи Гордись и радуйся, поэт до Кинжал и деву-эвмениду намекают на стихотворения «Вольность»; и «Кинжал», политические эпиграммы. Стихи ...а ты, свирепый зверь до Разбудит утомленный рок были обращены, в сущности, к Александру I. Поэт писал 13 июля 1825 г. Вяземскому: «Читал ты моего А. Шенье в темнице? Суди обо мне, как иезуит — по намерению» (см. т. 9). После смерти Александра I, 4-6 декабря 1825 г., он писал Плетневу:

«Душа! я пророк, ей-богу пророк! Я Андрея Шенье велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына etc.» (см. т. 9).

Первые три строфы — посвящение стихотворения H. H. Раевскому (младшему), о чем сам поэт писал Плетневу около 19 июля 1825 г. (см. т. 9).

1) В зале для игры в мяч (франц.). Имеется в виду клятва депутатов французского Национального собрания от третьего сословия — сопротивляться деспотизму короля.

2) Идите, скажите своему господину, и т. д. (франц.). Начало известного ответа Мирабо 23 июня 1789 г. церемониймейстеру короля на его предложение очистить «зал для игры в мяч»: «Идите, скажите своему господину, что мы находимся здесь по воле народа и что изгнать нас можно только штыками».

1) Как последний луч, как последнее веяние ветра

Оживляет вечер прекрасного дня,

Так у подножья эшафота я еще пробую свою лиру.

(См. Последние стихи Андрея Шенье) (франц.).

2) Авель, милый наперсник моих юношеских тайн (Элегия I) (франц.).

3) Фанни, одна из любовниц Андрея Шенье. См. оды, к ней обращенные (франц.).

4) См. Юная Пленница (М-ль де Куаньи) (франц.).

5) См. его ямбы.

Шенье заслужил ненависть мятежников. Он прославлял Шарлотту Корде, клеймил Колло д'Эрбуа, нападал на Робеспьера. — Известно, что король испрашивал у Конвента письмом, исполненным спокойствия и достоинства, права апеллировать к народу на вынесенный ему приговор. Это письмо, подписанное в ночь с 17 на 18 января, составлено Андреем Шенье, (А. де ла Туш) (франц.).

6) В свои последние минуты они беседовали о поэзии. Она была — для них, после дружбы, прекраснее всего на свете. Предметом их разговора и последнего восхищения был Расин. Они решили читать его стихи. Выбрали они первую сцену Андромахи.

(А. де ла Туш) (франц.).

7) все же здесь у меня кое-что было (франц.).

 

[102] Comme un dernier rayon, comme un dernier zephyre Anime le soir d'un beau jour, Au pied de l'echafaud j'essaie encor ma lyre. (V. Les derniers vers d'Andre Chenier).

 

[103] У Авеля, y Фанни.

Abel, doux confident des mes jeunes mysteres (El. I): один из друзей А. Ш. Fanni, l'une des maitresses d'An. Ch. Voyez les odes qui lui sont adressees.

 

[104] И Узница моя. V. La jeune Captive (M-lle de Coigny).

 

[105] Voyez ses iambes.

Chenier avait merite la haine des factieux. Il avait celebre Charlotte Corday, fletri Collot d'Herbois, attaque Robespierre. — On sait que le roi avait demande a l'Assemblee, par une lettre pleine de calme et de dignite, le droit d'appeler au peuple du jugement qui le condamnait. Cette lettre signee dans la nuit du 17 au 18 janvier est d'Andre Chenier.

(H. de la Touche.)

 

[106] Он был казнен 8 термидора, т. е. накануне низвержения Робеспиерра.

 

[107] На роковой телеге везли на казнь с Ан. Шенье и поэта Руше, его друга. Ils parlerent de poesie a leurs derniers moments: pour eux apres l'amitie c'etait la plus belle chose de la terre. Racine fut l'objet de leur entretient et de leur derniere admiration. Ils voulurent reciter ses vers. Ils choisirent la premiere scene d'Andromaque.

(H. de la Touche.)

 

[108] На месте казни он ударил себя в голову и сказал: pourtant j'avais quelque chose la.

 

[109] К Родзянке («Ты обещал о романтизме...»). Родзянко, Аркадий Гаврилович (1793-1850) — поэт, член «Зеленой лампы». В ответ на переданный Пушкину поклон от Родзянки поэт послал ему 8 декабря 1824 г. письмо со стихами «Прости, украинский мудрец...» (см. Незавершенное, отрывки, наброски). На письмо Пушкина Родзянко ответил вместе с А. П. Керн лишь в мае 1825 г. шутливым письмом, полным грубоватых шуточек. На это письмо и отвечает Пушкин своим стихотворением «Ты обещал о романтизме...», написанном в духе письма Родзянки.

 

[110] К *** («Я помню чудное мгновенье...»). Керн, Анна Петровна (1800-1879) — племянница соседки Пушкина П. А. Осиповой. Гостила летом 1825 г. в Тригорском. В первой строфе поэт вспоминает первую встречу с ней, в 1819 г., в Петербурге, в доме Олениных. Керн писала о том, как Пушкин передал ей эти стихи в день ее отъезда из Тригорского. «Он пришел утром и на прощание принес мне экземпляр 2-й главы „Онегина“1), в неразрезанных листках, между которых я нашла вчетверо сложенный почтовый лист бумаги со стихами: „Я помню чудное мгновенье“ и проч. и проч. Когда я собиралась спрятать в шкатулку поэтический подарок, он долго на меня смотрел, потом судорожно выхватил и не хотел возвращать; насилу выпросила я их опять; что у него промелькнуло тогда в голове — не знаю» («Пушкин в воспоминаниях и рассказах современников», Л. 1936, стр. 326).

1) Керн ошиблась, вторая глава еще не вышла тогда. Вероятно, это была первая глава «Евгения Онегина»

 

[111] Жених. Написанное в балладной форме стихотворение основано на русской народной сказке о девушке и разбойниках, записанной Пушкиным в 1824 г. Со слов няни. В первой публикации (1827) сопровождалось подзаголовком «Простонародная сказка», перенесенным в сборнике стихотворений (1829) в оглавление. Под названием «Наташа» и «Жених» вошло (в 1827 и 1828 гг.) в списки предназначенных к изданию стихотворений. Под названием «Сказка о женихе» вошло в список предназначавшихся для издания «Простонародных сказок» (издание не было осуществлено).

 

[112] «Eсли жизнь тебя обманет...». Написано в альбом второй дочери П. А. Осиповой, пятнадцатилетней Евпраксии Николаевне Вульф (Зизи) (1809-1883).

 

[113] Сафо («Счастливый юноша, ты всем меня пленил...»). Напечатано Пушкиным в его первом сборнике стихотворений в отделе «Подражания древним». У античной поэтессы Сафо подобных стихов нет, стихотворение — оригинально.

 

[114] «Цветы последние милей...». Происхождение стихотворения объясняется заглавием в копии руки П. А. Осиповой: «Стихи на случай в позднюю осень присланных цветов к П. от П. О.» (т. е. к Пушкину от П. Осиповой).

 

[115] 19 октября («Роняет лес багряный свой убор...»). 19 октября — день основания лицея, постоянно отмечавшийся лицеистами первого выпуска.

Он не пришел, кудрявый наш певец — Корсаков, Николай Александрович, композитор, умерший 26 сентября 1820 г. во Флоренции.

Чужих небес любовник беспокойный — Матюшкин, Федор Федорович (1799-1872), моряк; он был в это время уже в третьем плаванье, кругосветном.

На долгую разлуку... — перифраз заключительных стихов «Прощальной песни воспитанников царскосельского лицея» Дельвига:

Судьба на вечную разлуку,

Быть может, здесь сроднила нас.

Стихи Друзьям иным душой предался нежной, // Но горек был небратский их привет говорят о предательской дружбе Ф. Толстого и других в 1820 г. (см. прим. к стих. «Эпиграмма» — «В жизни мрачной и презренной...» — т. 1), а затем А. Н. Раевского (см. выше, «Коварность»).

О Пущин мой, ты первый посетил... — Пущин приезжал к Пушкину в Михайловское на один день, 11 января 1825 г. Он рассказал позднее об этом посещении в своих «Записках о Пушкине».

Ты, Горчаков... — А. М. Горчаков встретился с Пушкиным у своего дяди, А. Н. Пещурова, в имении Лямоново, недалеко от Михайловского, летом 1825 г.

О Дельвиг мой... — Дельвиг гостил у Пушкина в Михайловском в апреле 1825 г.

Скажи, Вильгельм... — Кюхельбекер.

Несчастный друг... — пережил всех товарищей по выпуску А. М. Горчаков, умерший 84 лет.

В первоначальной беловой редакции были строфы, которые Пушкин не ввел в окончательный текст; после стиха «Минутное забвенье горьких мук...» (строфа 1):

 

Товарищи! сегодня праздник наш.

Заветный срок! сегодня там, далече,

На пир любви, на сладостное вече

Стеклися вы при звоне мирных чаш. -

Вы собрались, мгновенно молодея,

Усталый дух в минувшем обновить,

Поговорить на языке лицея

И с жизнью вновь свободно пошалить.

На пир любви душой стремлюся я...

Вот вижу вас, вот милых обнимаю.

Я праздника порядок учреждаю...

Я вдохновен, о, слушайте, друзья:

Чтоб тридцать мест нас ожидали снова!

Садитеся, как вы садились там,

Когда места в тени святого крова

Отличие предписывало нам.

Спартанскою душой пленяя нас,

Воспитанный суровою Минервой,

Пускай опять Вальховский сядет первый,

Последним я, иль Брольо, иль Данзас.

Но многие не явятся меж нами...

Пускай, друзья, пустеет место их.

Они придут: конечно, над водами

Иль на холме под сенью лип густых

Они твердят томительный урок,

Или роман украдкой пожирают,

Или стихи влюбленные слагают,

И позабыт полуденный звонок.

Они придут! — за праздные приборы

Усядутся; напенят свой стакан,

В нестройный хор сольются разговоры,

И загремит веселый наш пеан.

 

После стиха «Ты в день его лицея превратил» (строфа 9) следует строфа о И. В. Малиновском:

 

Что ж я тебя не встретил тут же с ним,

Ты, наш казак и пылкий и незлобный,

Зачем и ты моей сени надгробной

Не озарил присутствием своим?

Мы вспомнили б, как Вакху приносили

Безмолвную мы жертву в первый раз,

Как мы впервой все трое полюбили,

Наперсники, товарищи проказ...

 

Все трое полюбили — Пушкин, Пущин и Малиновский влюбились в Е. П. Бакунину (см. прим. к стих. «Осеннее утро» — т. 1).

После стиха «Он взял Париж, он основал лицей» (строфа 17) следовало:

 

Куницыну дань сердца и вина!

Он создал нас, он воспитал наш пламень,

Поставлен им краеугольный камень,

Им чистая лампада возжена...

Наставникам, хранившим юность нашу,

Всем честию — и мертвым и живым,

К устам подняв признательную чашу,

Не помня зла, за благо воздадим.

 

Куницын, Александр Петрович — преподаватель «нравственных и политических наук» в Царскосельском лицее, один из самых любимых и уважаемых профессоров Пушкина, известный своими передовыми убеждениями.

«Все в жертву памяти твоей...». Обращено, вероятно, к Е. К. Воронцовой.

 

[116] Сцена из Фауста. Стихотворение, напечатанное Пушкиным первоначально под заглавием «Новая сцена из Фауста», вполне оригинально, хотя и использует образы трагедии Гете (Мефистофель, Фауст, Гретхен).

 

[117] Зимний вечер. Картина жизни Пушкина в ссылке в Михайловском.

Моя старушка — няня поэта, Арина Родионовна.

 

[118] Вертоград моей сестры...". В первой публикации это стихотворение и стихотворение «В крови горит огонь желанья» объединены общим заглавием: «Подражания». Стихотворение восходит к библейской «Песни песней» царя Соломона (гл. 4, ст. 12-16).

 

[119] В крови горит огонь желанья...". Стихотворение написано на мотив двух первых стихов «Песни песней» царя Соломона, первоначально вольно переложенных Пушкиным прозой в его черновой тетради.

 

[120] «Хотя стишки на именины...». Стихи написаны на именины Анны Николаевны Вульф (1799-1857), старшей дочери П. А. Осиповой.

Благодать — перевод еврейского имени Анна.

 

[121] С португальского («Там звезда зари взошла...»). Вольный перевод стихотворения «Recordacoes» («Воспоминания») бразильского поэта Томаса-Антонио Гонзага (1744-1807?). Стихотворение входило в сборник стихов, написанных Гонзага в ссылке, в разлуке с родиной и с возлюбленной. Перевод Пушкина сделан, вероятно, не с португальского подлинника, а с французского перевода («Marilie, chants elegiaques de Gonzaga, traduits par E. Monglave et P. Chalas», Paris, 1825).

 

[122] Из письма к Вяземскому («Сатирик и поэт любовный...»). Стихи извлечены из письма к Вяземскому, датируемого 16-24 сентября 1825 г. (см. т. 9).

 

[123] Асмодей — адский дух (прозвище Вяземского в «Арзамасе», заимствованное из баллады Жуковского «Громобой»). Под текстом восьмистишия Пушкин написал вариант стиха 5: Василий Львович тонкий, острый.

 

[124] Древо яда.(Прим. Пушкина.)

 

[125] Memoires de Bourrienne. (Прим. Пушкина.).

 

[126] Фома I был тайно умерщвлен своими двумя сыновьями Стефаном и Радивоем в 1460 году. Стефан ему наследовал. Радивой, негодуя на брата за похищение власти, разгласил ужасную тайну и бежал в Турцию к Магомету II. Стефан, по внушению папского легата, решился воевать с турками. Он был побежден и бежал в Ключ-город, где Магомет осадил его. Захваченный в плен, он не согласился принять магометанскую веру, и с него содрали кожу.

 

[127] Щиколодка, по московскому наречию щиколка.

 

[128] Так называют себя некоторые иллирийские раскольники.

 

[129] Фаланга, палочные удары по пятам.

 

[130] Радивой никогда не имел этого сана; и все члены королевского семейства истреблены были султаном.

 

[131] Кафтан, обыкновенный подарок султанов

 

[132] Анахронизм

 

[133] Трогательный обычай братования, у сербов и других западных славян, освящается духовными обрядами.

 

[134] Неизвестно, к какому происшествию относится эта песня.

 

[135] Потеря сражения приписывается далматам, ненавистным для влахов.

 

[136] Жиды в турецких областях суть вечные предметы гонения и ненависти. Во время войны им доставалось от мусульман и христиан. Участь их, замечает В. Скотт, походит на участь летучей рыбы. — Мериме.

 

[137] Банялука, прежняя столица Боснийского пашалыка.

 

[138] Селихтар, меченосец.

 

[139] Все народы почитали жабу ядовитым животным.

 

[140] Мицкевич перевел и украсил эту песню.

 

[141] Гайдук, глава, начальник. Гайдуки не имеют пристанища и живут разбоями.

 

[142] Западные славяне верят существованию упырей (vampire). См. песню о Марке Якубовиче.

 

[143] Мериме поместил в начале своей Guzla известие о старом гусляре Иакинфе Маглановиче; неизвестно, существовал ли он когда-нибудь; но статья его биографа имеет необыкновенную прелесть оригинальности и правдоподобия. Книга Мериме редка, и читатели, думаю, с удовольствием найдут здесь жизнеописание славянина-поэта.

Notice sur Hyacinthe Maglanovich.{3}

Hyacinthe Maglanovich est le seul joueur de guzla que j'aie vu, qui fut aussi poete; car la plupart ne font que repeter d'anciennes chansons, ou tout au plus ne composent que des pastiches en prenant vingt vers d'une ballade, autant d'une autre, et liant le tout au moyen de mauvais vers de leur facon.

Notre poete est ne a Zuonigrad, comme il le dit lui-meme dans sa ballade intitulee L'Aubepine de Veliko. Il etait fils d'un cordonnier, et ses parents ne semblent pas s'etre donne beaucoup de mal pour son education, car il ne sait ni lire ni ecrire. A l'age de huit ans il fut enleve par des Tchingenehs ou Bohemiens. Ces gens le menerent en Bosnie, ou ils lui apprirent leurs tours et le convertirent sans peine a l'islamisme, qu'ils professent pour la plupart. {1} Un ayan ou maire de Livno le tira de leurs mains et le prit a son service, ou il passa quelques annees.

Il avait quinze ans, quand un moine catholique reussit a le convertir au christianisme, au risque de se faire empaler s'il etait decouvert; car les Turcs n'encouragent point les travaux des missionnaires. Le jeune Hyacinthe n'eut pas de peine a se decider a quitter un maitre assez dur, comme sont la plupart des Bosniaques; mais, en se sauvant de sa maison, il voulut tirer vengeance de ses mauvais traitements. Profitant d'une nuit orageuse, il sortit de Livno, emportant une pelisse et le sabre de son maitre, avec quelques sequins qu'il put derober. Le moine, qui l'avait rebaptise, l'accompagna dans sa fuite, que peut-etre il avait conseillee.

De Livno a Scign en Dalmatie il n'y a qu'une douzaine de lieues. Les fugitifs s'y trouverent bientot sous la protection du gouvernement venitien et a l'abri des poursuites de l'ayan. Ce fut dans cette ville que Maglanovich fit sa premiere chanson: il celebra sa fuite dans une ballade, qui trouva quelques admirateurs et qui commenca sa reputation. {2}

Mais il etait sans ressources d'ailleurs pour subsister, et la nature lui avait donne peu de gout pour le travail. Grace a l'hospitalite morlaque, il vecut quelque temps de la charite des habitants des campagnes, payant son ecot en chantant sur la guzla quelque vieille romance qu'il savait par c"?"ur. Bientot il en composa lui-meme pour des mariages et des enterrements, et sut si bien se rendre necessaire, qu'il n'y avait pas de bonne fete si Maglanovich et sa guzla n'en etaient pas.

Il vivait ainsi dans les environs de Scign, se souciant fort peu de ses parents, dont il ignore encore le destin, car il n'a jamais ete a Zuonigrad depuis son enlevement.

A vingt-cinq ans c'etait un beau jeune homme, fort, adroit, bon chasseur et de plus poete et musicien celebre; il etait bien vu de tout le monde, et surtout des jeunes filles. Celle qu'il preferait se nommait Marie et etait fille d'un riche morlaque, nomme Zlarinovich. Il gagna facilement son affection et, suivant la coutume, il l'enleva. Il avait pour rival une espece de seigneur du pays, nomme Uglian, lequel eut connaissance de l'enlevement projete. Dans les m?urs illyriennes l'amant dedaigne se console facilement et n'en fait pas plus mauvaise mine a son rival heureux; mais cet Uglian s'avisa d'etre jaloux et voulut mettre obstacle au bonheur de Maglanovich. La nuit de l'enlevement, il parut accompagne de deux de ses domestiques, au moment ou Marie etait deja montee sur un cheval et prete a suivre son amant. Uglian leur cria de s'arreter d'une voix menacante. Les deux rivaux etaient armes suivant l'usage. Maglanovich tira le premier et tua le seigneur Uglian. S'il avait eu une famille, elle aurait epouse sa querelle, et il n'aurait pas quitte le pays pour si peu de chose; mais il etait sans parents pour l'aider, et il restait seul expose a la vengeance de toute la famille du mort. Il prit son parti promptement et s'enfuit avec sa femme dans les montagnes, ou il s'associa avec des heyduques {3}.

Il vecut longtemps avec eux, et meme il fut blesse au visage dans une escarmouche avec les pandours4). Enfin, ayant gagne quelque argent d'une maniere assez peu honnete, je crois, il quitta les montagnes, acheta des bestiaux et vint s'etablir dans le Kotar avec sa femme et quelques enfants. Sa maison est pres de Smocovich, sur le bord d'une petite riviere ou d'un torrent, qui se jette dans le lac de Vrana. Sa femme et ses enfants s'occupent de leurs vaches et de leur petite ferme; mais lui est toujours en voyage; souvent il va voir ses anciens amis les heyduques, sans toutefois prendre part a leur dangereux metier.

Je l'ai vu a Zara pour la premiere fois en 1816. Je parlais alors tres facilement l'illyrique, et je desirais beaucoup entendre on poete en reputation. Mon ami, l'estimable voivode Nicolas***, avait rencontre a Biograd, ou il demeure, Hyacinthe Maglanovich, qu'il connaissait deja, et sachant qu'il allait a Zara, il lui donna une lettre pour moi. Il me disait que, si je voulais tirer quelque chose du joueur de guzla, il fallait le faire boire; car il ne se sentait inspire que lorsqu'il etait a peu pres ivre.

Hyacinthe avait alors pres de soixante ans. C'est un grand homme, vert et robuste pour son age, les epaules larges et le cou remarquablement gros; sa figure est prodigieusement basanee; ses yeux sont petits et un peu releves du coin; son nez aquilin, assez enflamme par l'usage des liqueurs fortes, sa longue moustache blanche et ses gros sourcils noirs forment un ensemble que l'on oublie difficilement quand on l'a vu une fois. Ajoutez a cela une longue cicatrice qu'il porte sur le sourcil et sur une partie de la joue. Il est tres extraordinaire qu'il n'ait pas perdu l'?il en recevant cette blessure. Sa tete etait rasee, suivant l'usage presque general, et il portait un bonnet d'agneau noir: ses vetements etaient assez vieux, mais encore tres propres.

En entrant dans ma chambre, il me donna la lettre du voivode et s'assit sans ceremonie. Quand j'eus fini de lire: vous parlez donc l'illyrique, me dit-il d'un air de doute assez meprisant. Je lui repondis sur-le-champ dans cette langue que je l'entendais assez bien pour pouvoir apprecier ses chansons, qui m'avaient ete extremement vantees. Bien, bien dit-il; mais j'ai faim et soif: je chanterai quand je serai rassasie. Nous dinames ensemble. Il me semblait qu'il avait jeune quatre jours au moins, tant il mangeait avec avidite. Suivant l'avis du voivode, j'eus soin de le faire boire, et mes amis, qui etaient venus nous tenir compagnie sur le bruit de son arrivee, remplissaient son verre a chaque instant. Nous esperions que quand cette faim et cette soif si extraordinaires seraient apaisees, notre homme voudrait bien nous faire entendre quelques uns de ses chants. Mais notre attente fut bien trompee. Tout d'un coup il se leva de table et se laissant tomber sur un tapis pres du feu (nous etions en decembre), il s'endormit en moins de cinq minutes, sans qu'il y eut moyen de le reveiller.

Je fus plus heureux, une autre fois: j'eus soin de le faire boire seulement assez pour l'animer, et alors il nous chanta plusieurs des ballades que l'on trouvera dans ce recueil.

Sa voix a du etre fort belle; mais alors elle etait un peu cassee. Quand il chantait sur sa guzla, ses yeux s'animaient et sa figure prenait une expression de beaute sauvage, qu'un peintre aimerait a exprimer sur la toile.

Il me quitta d'une facon etrange: il demeurait depuis cinq jours chez moi, quand un matin il sortit, et je l'attendis inutilement jusqu'au soir. J'appris qu'il avait qutte Zara pour retourner chez lui; mais en meme temps je m'apercus qu'il me manquait une paire de pistolets anglais qui, avant son depart precipite, etaient pendus dans ma chambre. Je dois dire a sa louange qu'il aurait pu emporter egalement ma bourse et une montre d'or qui valaient dix fois plus que les pistolets, qu'il m'avait pris.

En 1817 je passai deux jours dans sa maison, ou il me recut avec toutes les marques de la joie la plus vive. Sa femme et tous ses enfants et petits-enfants me sauterent au cou et quand je le quittai, son fils aine me servit de guide dans les montagnes pendant plusieurs jours, sans qu'il me fut possible de lui faire accepter quelque recompense.

1) Tous ces details m'ont ete donnes en 1817 par Maglanovich lui-meme.

2) J'ai fait de vains efforts pour me la procurer. Maglanovich lai-meme l'avait oubliee, ou peut-etre eut-il honte de mе reciter son premier essai dans la poesie.

3) Espece de bandits.

 

[144] Вурдалаки, вудкодлаки, упыри, — мертвецы, выходящие из своих могил и сосущие кровь живых людей.

 

[145] Лекарством от укушения упыря служит земля, взятая из его могилы.

 

[146] По другому преданию, Георгий сказал товарищам: «Старик мой умер; возьмите его с дороги».

 

[147] Прекрасная эта поэма взята мною из Собрания сербских песен Вука Стефановича.

 

[148] Песня о Яныше королевиче в подлиннике очень длинна и разделяется на несколько частей. Я перевел только первую, и то не всю.

 

[149] Hamlet

 

[150] В посольстве.

 

[151] 2 Пересесть кого — старинное выражение, значит занять место выше

 

[152] Известный любитель древности, умерший несколько лет тому назад

 

---

Дата добавления: 2021-05-18; просмотров: 72; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!