Проблемы художественного билингвизма, автоперевода и перевода
Теоретически интересна проблема билингвизма в художественной литературе, явления нередкого. Известны французские произведения А. Пушкина, М. Лермонтова, Г. Гейне, А. Суинберна, О. Уайлда, русские стихи болгарина И. Вазова, австрийца Р. Рильке, латыша Ю. Балтрушайтиса, немецкие А.К. Толстого, М. Цветаевой. В XVIII в. в России творили так называемые русско-французские поэты А.П. Шувалов, A.M. Белосельский-Белозерский, С.П. Румянцев. Индус Р. Тагор писал и по-бенгальски, и по-английски.
Духовное взаимотяготение культур способствует появлению художественного билингвизма. На территории бывшего СССР немало писателей, пишущих или на двух - родном и русском - языках (Ч. Айтматов, И. Друце, В. Быков, Ю. Шесталов), или на одном русском (Ф. Искандер, О. Сулей-менов, Р. и М. Ибрагимбековы, Ю. Рытхэу). К какой культуре в этом случае их отнести? Мнение Ч. Айтматова на этот счет однозначно: национальный писатель, пишущий по-русски, остаётся писателем национальным. «Думаю, когда опубликовал по-русски свою повесть «Прощай, Гюльсары», ни у кого не оставалось сомнения, что это произведение киргизской прозы. Ведь существует не только стихия национального языка, но и национального мышления» [Литературная газета. 1989. № 45: 3]. Тот же вывод Айтматовым делается и по отношению молдаванина И. Друце, который пишет по-русски: «Но кто усомнится в том, что он не просто молдаванин, а средоточие национального духа молдаван?» И в то же время, рассуждая о творчестве Анатолия Кима, корейца по национальности, Ч. Айтматов приходит к противоположному выводу: «...Настолько совершенно владеет стихией русского языка... что о нём невозможно судить иначе, как о писателе русском».
|
|
|
Можно думать, что отнесение писателя и поэта к той или иной культуре зависит только от степени совершенства владения языком, понимая под последним освоение той стороны языка, которая лежит за пределами собственно понятийного ядра слов, - прежде всего национально-культурной коннотации используемых слов. Впрочем, это требуется и от литератора, творящего на родном языке.
Неповторимость каждого языка особенно остро чувствуют писатели, пишущие на двух языках. Азербайджанец Чингиз Гусейнов написал по-русски исторический роман о выдающемся просветителе М.Ф. Ахундове «Фатальный Фатали». Затем роман был воссоздан автором на азербайджанском языке. Читателей удивила разница в объёме в принципе одного и того же произведения: азербайджанский вариант оказался в полтора раза больше. Автор объясняет это диктатом языка. Различие языков означает и внутреннюю нетождественность вариантов романа. «Язык, на котором ты пишешь, подспудно вовлекает в сферу осмысления и изображения реалии жизни, быта, истории, культуры и т.д., связанные именно с данным языком или объёмом представлений данной языковой стихии» [Гусейнов 1987: 5].
|
|
|
Русский язык создавал благоприятные условия для органического постижения духовного мира, жизни и деятельности Ахундова, который формировался на стыке двух культур - русской и азербайджанской. Русский язык, на котором изначально рождался текст, «стихийно» включал в структуру и содержание романа русско-европейские реалии, материал, фигуры и судьбы. И даже восточный материал в оболочке русского языка окрашивался в русско-европейские тона. Азербайджанский язык, признаётся автор, невольно вовлекает в сферу внимания больше восточного материала - исторического, бытового, психологического.
Диктат языка можно показать на примере топонима Аракс. «Сказать по-русски «Аракс» или то же слово произнести по-азербайджански - и уже возникают разные чувственно-информационные объёмы, ибо речь в данном случае идёт не только о реке, а о многомерном понятии разделенного края... Ситуация породила немало открыто выраженных или рассчитанных на посвященных фраз, понятий, народно-поэтических фигур, и порой достаточно одного - двух слов, чтобы ввести азербайджанского читателя в данную реальность» [Гусейнов 1987:5]. Ч. Гусейнову пришлось много потрудиться, чтобы в азербайджанском варианте передать критический пафос по отношению к царю и царскому самодержавию, ибо азербайджанский язык не имел традиции негативного изображения царя-самодержца, это для него непривычно, неестественно, не имел тех традиций, «какие в многообразии стилей и блеске оттенков имеет и выстрадал, пройдя сложный тернистый путь через пытки и унижения, ссылки и казни, великий русский язык».
|
|
|
Билингв Ч. Гусейнов свои выводы подтверждает ссылкой на опыт другого билингва - В. Набокова, «двуязыкой бабочки мировой культуры» (А. Вознесенский), размышлявшего о «взаимной переводимости двух изумительных языков» и написавшего: «Телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, всё нежно-человеческое, а также всё мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски не хуже, если не лучше, чем по-английски, но столь свойственные английскому тонкие недоговоренности, поэзия мысли, мгновенная перекличка между отвлечённейшими понятиями, роение односложных эпитетов, всё это, а также всё относящееся к технике, модам, спорту, естественным наукам и противоестественным страстям - становится по-русски многословным» [Литературная газета. 1987. 23 сент.].
|
|
|
Примеров автоперевода в мировой практике немало, и все они свидетельствуют о чрезвычайных трудностях, встающих перед автором. Когда выходец из Франции, американский писатель Дж. Грин попытался самостоятельно перевести одну из своих книг с французского языка на английский, у него вместо перевода получилась новая книга: «У меня было такое ощущение, что когда я писал по-английски, я как будто становился другим человеком» [Вопросы языкознания. 1990. №6: 121].
А вот свидетельство Ф. Искандера, абхазца, пишущего на русском: «Особенности абхазского языка состоят в том, что это действие, выраженное по-русски четырьмя словами, по-абхазски передаётся одним словом и потому выразительность его в переводе несколько тускнеет» [Искандер 1991: 262].
По мнению пишущих на двух языках, путь автоперевода художественно не очень перспективен. Выход - в создании варианта на другом языке, и этот новый оригинал на другом языке может существенно отличаться от первого варианта. Свидетельствует В. Набоков: «Книга «Conclusive Evidence» писалась долго (1946 - 1950), с особенно мучительным трудом, ибо память была настроена на один лад - музыкально недоговоренный русский, - а навязывался ей другой лад, английский и обстоятельный. В получившейся книге некоторые мелкие части механизма были сомнительной прочности, но мне казалось, что целое работает довольно исправно - покуда я не взялся за безумное дело перевода «Conclusive Evidence» на прежний, основной мой язык. Недостатки объявились такие, так отвратительно таращилась иная фраза, так много было и пробелов и лишних пояснений, что точный перевод на русский язык был бы карикатурой Мнемозины. Удержав общий узор, я изменил и дополнил многое. Предлагаемая русская книга относится к английскому тексту, как прописные буквы к курсиву» [Набоков 1990: 134]. Следует заметить, что американцы считают В. Набокова своим писателем: мало людей, которые бы так воплотили чужую культуру, но как бы хорошо он ни писал на английском, он всё равно остался русским.
Художественный билингвизм любого писателя благотворно сказывается на его творчестве. Как заметил Д.С. Лихачёв, французский язык Пушкина способствовал превосходному чувству русского языка, точности и правильности речи. Двуязычие помогает видеть словесный мир «в цвете».
Ч. Айтматов убежден: работать на двух языках - значит расширить и возможности киргизской литературы, и общее русло всей современной литературы [Литературная газета. 1989. № 45: 3]. Создание иноязычного варианта - особая внутренняя работа писателя, ведущая к совершенствованию стиля и к обогащению образности языка [Новый мир. 1968. № 11: 146].
Многим кажется, что на чужом языке легче писать научные работы (терминология вообще предпочтительнее иноязычная: в ней нет коннотации), поэтому долгое время языком философии, теологии и науки в Европе была латынь, а на Востоке - арабский язык. Художественное же творчество требует языка родного. Вот почему создатели национальных литератур - одновременно и создатели национальных литературных языков. Однако и учёные заметили существенные различия в научных стилях разных языков. Известный этнолог К. Леви-Строс, пишущий на французском и английском языках, признаётся, что он был поражён тем, насколько различны стиль и порядок изложения в статьях на том или другом языке. Это затруднение учёный, по его словам, попытался преодолеть с помощью очень свободного перевода, резюмируя одни абзацы и развивая другие.
Интересны соображения известного философа Хосе Ортега-и-Гассета, высказанные им в статье «Нищета и блеск перевода». Он считает, что проблема перевода ведёт к сокровеннейшим тайнам чудесного феномена - речи. Дело в том, что семантические объёмы слов, обозначающих одни и те же явления в разных языках, различны. «Лес» в испанском языке нечто иное, чем Wald в немецком. Здесь не только сами реалии совершенно не соответствуют друг другу, но и почти все вызванные им эмоциональные и духовные отзвуки. Имея в виду себя, испанского философа, Ортега-и-Гассет признаётся, что, говоря по-французски, он вынужден умалчивать 4/5 испанских мыслей, которые невозможно донести по-французски, хотя оба языка близки. Трудность перевода предопределена одним из парадоксов языка: «...Мы никогда не поймём такого поразительного явления, как язык, если сначала не согласимся с тем, что речь в основном состоит из умолчаний. <...> И каждый язык - это особое уравнение между тем, что сообщается. Каждый народ умалчивает одно, чтобы суметь сказать другое. Ибо все сказать невозможно. Вот почему переводить так сложно: речь идёт о том, чтобы на определенном языке сказать то, что этот язык склонен умалчивать» [Ортега-и-Гассет 1991: 345].
«Умалчивание» в языке на уровне лексики принято называть лакунами. Примером лакуны может служить отмеченное известным философом
О. Шпенглером отсутствие в древнегреческом языке слова для обозначения пространства.
Существует большая литература, посвященная проблемам перевода.
В ней постоянно обсуждается несколько фундаментальных вопросов: возможен ли адекватный перевод; как свести до минимума потери при переводе; как относиться к переводам не вполне адекватным; и т.д., и т.п.
Значительная, если не большая часть теоретиков и практиков художественного перевода считает, что адекватный перевод в принципе невозможен. Это мнение впервые сформулировал великий Данте: «Пусть каждый знает, что ни одно произведение... не может быть переложено со своего языка на другой без нарушения всей его сладости и гармонии» (Данте. Пир). В любом переводимом художественном тексте есть то, что хуже всего поддаётся переводу, - это наименее банальное, а потому более всего заслуживающее внимания [Из послесловия переводчика С.Н. Зенкина к книге Ж. Делеза и Ф. Гваттари «Что такое философия?» (М.; СПб., 1998)]. И. Гёте как раз и советовал добираться до того, что непереводимо, и уважать это, ибо в этом и скрыта ценность и своеобразие языка оригинала.
Существуют различные мнения по поводу того, как свести до минимума неизбежные потери при переводе. Русский поэт и переводчик А.К. Толстой считал, что следует переводить не слова или даже смысл, а впечатление оригинала. Философ П. Флоренский полагал, что и в переводах перспективен принцип дополнительности: «...Несколько переводов поэтического произведения на другой язык или на другие языки не только не мешают друг другу, но и восполняют друг друга, хотя ни один не заменяет всецело подлинника...» [Флоренский 1922: 7]. Для И. Бродского, который переводил с русского на английский свои стихи, перевод - это поиски эквивалента, а не суррогата, и это требует стилистической, если не психологической конгениальности [Бродский 1999: 103].
Английский драматург С. Моэм считал, что у слова три параметра, которые предопределяют его оригинальность и, как следствие, трудности при переводе: «Слово имеет вес, звук и вид; только помня обо всех этих трех свойствах, можно написать фразу, приятную и для глаза, и для уха» [Моэм 1989: 351]. Потому даже в автопереводе трудно найти достойные эквиваленты всем ипостасям переводимого слова - его весу, звуку и виду. Эти трудности встают перед любым переводчиком. «Попытки переводить английские стихи для меня обычно упирались в то, что краткие английские слова и долгие русские, соответствовавшие им, увеличивали, при условии сохранения смысла, стихи чуть ли не вдвое», - сетовала русская поэтесса Римма Казакова [Книжное обозрение. 1994. № 45: С. 17]. Процитированные здесь авторы не учитывают аккумулированные словом культурные смыслы, в том числе и коннотацию. Самый тщательный перевод может от силы учесть один - два из всех параметров слова. Отсюда множественность переводов. Даже «Слово о полку Игореве» переводилось многажды.
По мнению чешских лингвистов Б. Матезиуса и В. Прохазки, перевод - это не только замена языка, но и функциональная замена элементов культуры. Такая замена не может быть полной. Отсюда вывод о «бикультурности» текста перевода, поскольку требование «перевод должен читаться как оригинал» в полном объеме едва ли выполнимо (по крайней мере, применительно к художественному переводу), так как оно подразумевает полную адаптацию текста к нормам другой культуры [Швейцер 1994: 183]. Из-за «социально-культурного барьера», обусловленного различиями между культурой отправителя текста и культурой воспринимающей среды, решение переводчика, как правило, носит компромиссный характер.
«Бикультурность» перевода таит в себе опасность того, что из столкновения двух культурных традиций победителем выйдет культура воспринимающей среды. Специалисты припоминают опыт М.Л. Михайлова, который в 1856 г. перевел шесть стихотворений Р. Бернса и привнёс в них элементы русификации. Подобный лингвокультурный перенос дал основание К. Чуковскому иронизировать на счет некоторых своих незадачливых коллег по переводу: «Получается впечатление, как будто мистер Сквирс, и сэр Мельбери Гок, и лорд Верикрофт - все живут в Пятисобачьем переулке, в Коломне. И только притворяются британцами, а на самом деле такие же Иваны Трофимычи, как персонажи Щедрина или Островского» [Чуковский 1936: 78].
Однако, несмотря на все мыслимые и немыслимые теоретические и практические трудности перевода, последний остаётся чрезвычайно важным элементом сотрудничества культур и развития каждой из них.
В.Г. Белинский был прав, когда утверждал, что через Жуковского россияне научились понимать и любить Шиллера как бы своего национального поэта, говорящего русскими звуками, русской речью. Перевод - это часто новая литература. «...Переводной любовный роман, становясь русским текстом тоже, превращается в жанр современной русской литературы и тем самым оказывает влияние на русскую ментальность и менталитет» [Белянкин 1995: 20]. «Цивилизация есть суммарный итог различных культур, оживляемых общим духовным числителем, и основным её проводником <...> является перевод. Перенос греческого портика на широту тундры - это перевод» [Бродский 1999: 103]. Языковед В.М. Алпатов обратил внимание на влияние перевода рассказа И.С. Тургенева «Свидание» (из «Записок охотника») на развитие японского литературного языка. «Особенно важен оказался перевод не сюжетной части рассказа, а занимающего его значительную часть описания природы. Японская классическая литература не знала столь развернутого пейзажа и попытка передать его по-японски требовала и формирования новых языковых средств для этого» [Алпатов 1995: 100].
Проблема перевода остро встаёт уже на самом первом этапе сопоставления языков - в ходе создания двуязычных словарей. Современные лексикографы начинают придерживаться новой концепции двуязычного словаря как «краткой этнографически культурной энциклопедии» не только переводить, но и понимать слова. Об этом красноречиво говорит опыт X. Харальдссона, автора «русско-исландского словаря», который столкнулся с многими трудностями в поисках языковых эквивалентов. Так, по его мнению, непереводимо русское добро (из добро и зло), поскольку в исландском языке нет слова, соответствующего русскому добро в основном и наиболее общем значении. Русским существительным скала и холм в исландском соответствует десяток синонимов, что характеризует скорее не особенности исландского языка, а природу Исландии и жизнь человека в природе. Больше проблем возникло в связи со словами с более сложной семантической структурой - многозначными и широкозначными [Вестник МГУ. Серия 9. Филология. 1999. № 4: 148 - 153].
Язык и шедевры литературы
Особый теоретический интерес представляет опыт творчества на неродном языке, примеры которого достаточно многочисленны. Француз Адальберт Шамиссо (1781 - 1838), эмигрировавший в Германию, в 15 лет начал изучать немецкий язык, стал ученым-естествоиспытателем и немецким писателем, автором повести «Необычайная история Петера Шлемиля», принесшей ему всемирную известность.
Поляк Юзеф Теодор Конрад Коженёвский (1857-1924) известен как английский писатель, автор романа «Лорд Джим». Другой этнический поляк Гийом Альбер Владимир Александр Аполлинарий Костровицкий (1880-1918) стал знаменитым французским поэтом по имени Гийом Аполлинер.
Московский армянин Лев Тарасов (1911-1993), сын купца, был увезен из России в 1918 г. Во Франции стал писателем, известным под псевдонимом Анри Труайя. В 1938 г. получил Гонкуровскую премию, с 1959 г. член Французской академии. Перу этого писателя принадлежат 70 книг, половина из которых - о культуре России. Известна его серия биографий русских писателей.
Наш соотечественник Василий Яковлевич Ерошенко (1890-1952) вошёл в историю китайской литературы, признан как поэт в японском литературном мире. Его имя упомянуто в «Энциклопедии современной японской литературы».
В серии «Амурская библиотека поэзии» вышла книга стихов уникального «русского поэта китайского гражданства» Ли Янлена.
Это единственный сегодня и второй в истории Китая поэт, пишущий стихи на русском языке. В 1994 г. в Благовещенске вышел сборник его стихов «Я люблю Россию» [Книжное обозрение. 1996. № 36. С. 4].
Французский поэт Анри Абриль (1947) недавно издал сборник на русском языке без перевода под названием «Русские стихи». Он перевел на французский язык Пушкина, Блока, Мандельштама, Тарковского, Цветаеву, Пастернака. Абриль - поэт, для которого оба языка, русский и французский, стали родными [Известия. 1996. 19 июня. С. 7].
В 1995 г. впервые в истории Гонкуровской премии, главной литературной премии Франции, ежегодно присуждаемой
с 1903 г., ее удостоен российский писатель Андрей Макин за роман «Французское завещание», написанный на французском языке.
Логичен вопрос, может ли шедевр, великое художественное произведение быть написано не на родном языке. Двуязычный Пушкин, получивший в лицее прозвище Пушкин-француз и в дворянском быту по обыкновению того времени пользовавшийся французским языком, за редким исключением писал на русском языке. И.С. Тургенев, большую часть зрелой жизни проживший за рубежом, был уверен, что творить можно единственно на родном языке: «Как это возможно писать на чужом языке - когда и на своём-то, на родном, едва можешь сладить с образами, мыслями и т.д.» [Тургенев 1966: 86]. Письма Тургенева на французском, немецком и английском языках были, по признанию носителей этих языков, стилистически совершенны. Ему принадлежат стихотворения, тексты оперетт, критические этюды, детские сказки и куплеты по-французски и по-немецки, но всё это лежало на периферии его творчества, а шедевры писались только по-русски.
Выводы учёных, исследовавших иноязычные произведения великих и известных поэтов и писателей, практически совпадают: созданное на неродном языке заметно уступает тому, что сложилось на родном языке.
Это обстоятельство пытаются объяснить тем, что человеку по-настоящему дано знать только один язык. Б. Шоу считал: «Не существует человека, который, хорошо зная свой родной язык, был бы способен овладеть другим» [Алексеев 1984: 9]. Мнение Б. Шоу совпадает с выводом-советом великого русского писателя И. Бунина: «...Пишите на том языке, с которым родились и выросли. Двух языков человек знать не может. Понимаете, знать, чувствовать всякую мельчайшую мелочь, всякий оттенок... Что, можете вы, например, подмигнуть читателю по-французски?» [Адамович 1988: 183 - 184].
Столь же категоричен и современный поэт А. Вознесенский: «Стихи - это то, что нельзя написать на чужом языке. Это - неподконтрольное.
Это - высшее, где уже не материя, а дух языка кричит, не прикрытый коронным «приемом» автора, что иноязычно не выразить - ни Пушкину, ни Цветаевой, ни Рильке не сумели этого, - в стихах прорывается непереводимое, голое чувство, тоска, судьба, а не литература, вопит слово «выть» - такое редкое для хрустального интеллектуализма художника <...> Каждый, кто пробует писать стихи на неродном языке, расплачивается банальностью за кощунство. Для меня, например, это - святотатство, я никогда не писал стихов по-английски, если не считать пары шуточных» [Вознесенский 1989: 97].
Муки писателя, в зрелом возрасте меняющего язык творчества, описал В. Набоков, который в эмиграции перешёл на английский: «Совершенно владея с младенчества и английским и французским, я бы перешёл для нужд сочинительства с русского на иностранный язык без труда, будь я, скажем, Джозеф Конрад, который до того, как начал писать по-английски, никакого следа в родной (польской) литературе не оставил, а на избранном языке (английском) искусно пользовался готовыми формулами. Когда, в 1940 году, я решил перейти на английский язык, беда моя заключалась в том, что перед тем, в течение пятнадцати с лишним лет, я писал по-русски и за эти годы наложил собственный отпечаток на своё орудие, на своего посредника. Переходя на другой язык, я отказывался не от языка Аввакума, Пушкина, Толстого - или Иванова, няни, русской публицистики - словом, не от общего языка, а от индивидуального, кровного наречия. Долголетняя привычка выражаться по-своему не позволяла довольствоваться на новоизбранном языке трафаретами, - и чудовищные трудности предстоявшего перевоплощения, и ужас расставания с живым, ручным существом ввергли меня сначала в состояние, о котором нет надобности распространяться; скажу только, что ни один стоящий на определенном уровне писатель его не испытывал до меня» [Набоков 1990: 133]. Оценки англоязычного творчества самого В. Набокова противоречивы.
А. Вознесенский считает английские стихи Набокова неудачными [Вознесенский 1989: 97], а другой поэт Е. Витковский назвал чуть ли не лучшим стихами XX в. поэму, которой начинается английский роман В. Набокова «Бледное пламя».
Психолог Б.Г. Ананьев объясняет этот феномен законом психической асимметрии: ведущим языком билингва является тот, в котором проявляется наибольшее соответствие между мышлением и языковыми средствами. Остальные языки функционально слабее, и им отводится подсобная роль [Ананьев 1966]. Установлено, что в освоении материнского языка участвуют оба полушария, а в освоении любого следующего - в основном левое.
Существует, однако, и прямо противоположное мнение. Например, русская писательница Н. Берберова рассуждает так: «За последние 20 - 30 лет в западной литературе, вернее - на верхах её, нет больше «французских», «английских» или «американских» романов. То, что выходит в свет лучшего, становится интернациональным. Оно не только тотчас же переводится на другие языки, оно часто издаётся сразу на двух языках, и - больше того - оно нередко пишется не на том языке, на котором оно как будто должно было писаться. В конце концов, становится бесспорным, что в мире существует, по меньшей мере, пять языков, на которых можно в наше время высказать то, что хочешь, и быть услышанным. И на каком из них это будет сделано - не столь уж существенно» [Берберова 1990: 546-547]. Правда, десятью страницами ниже Н. Берберова с горечью пишет о «безвоздушном пространстве» (отсутствии страны, языка, традиций).
Писать на чужом языке можно, но можно ли создать на нём великое произведение - вопрос остаётся открытым. Убедительного примера пока еще нет. Думается, что великое художественное произведение - это энциклопедия духовной жизни этноса, народа, общества, рассредоточенной в каждом отдельном слове и в каждой идиоме. Авторитетные комментаторы «Евгения Онегина» (В.В. Набоков, Ю.М. Лотман) убедительно об этом свидетельствуют.
Дата добавления: 2021-04-24; просмотров: 88; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!