Б) Первые западники и просветители

Русская общ. мысль эпохи нисходящего

Развития религиозной культуры

( XVI– X VI I вв.)

Лекция 3.

(22.05.20г.)

Кризис Московской Руси и его влияние на развитие

общ. мысли конца XVII века

Кризис Московской Руси назревал задолго до реформ Петра I и начался он с застоя в развитии общественной жизни...

А) Поворот общественной мысли к Западу

В течение столетия, следовавшего за Смутой, внутренние отношения Московского государства все более и более принимали тот характер, которым отличались великие деспотии Востока. Такой ход развития общественного бытия непременно должен был отразиться на ходе развития общественного сознания. И мы, в самом деде, убедились, что политические понятия московских людей того времени получили яркий восточный оттенок. Но в течение того же времени совершался сначала весьма медленный, а затем все более быстрый поворот Московского государства к Западу. Этот поворот тоже не мог не отразиться на ходе развития русской общественной мысли. Известно, что борьба противоположных влияний в области умственного развития данной страны всегда вносит в эту область более или менее значительный элемент драматизма. Мы увидим сейчас, что история общественной мысли Московской Руси XVII века не лишена этого элемента. Но чтобы лучше выяснить себе общественно-исторические условия той борьбы двух противоположных влияний, которая совершалась в умственной области, полезно будет еще раз остановиться на вопросе о том, почему Московская Русь стала поворачивать к Западу как раз в такое время, когда она, по характеру своих внутренних отношений, более чем когда-нибудь сблизилась и продолжала сближаться с Востоком, т. е. когда она, казалось бы, должна была все менее и менее интересоваться Западом.

Достаточно вспомнить эпоху Смуты, очень близкую к тому времени, когда начался процесс европеизации России. Вот что писали, например, ратные и земские люди Нижнего Новгорода в грамоте к другим городам:

«По Христову слову, встали многие лжехристи, и в их прелести смялась вся Земля наша, встала междоусобная брань в Российском государстве, и длится немалое время. Усмотря между нами такую рознь, хищники нашего спасения, Польские и Литовские люди, умыслили Московское государство разорить, и Бог их злокозненному замыслу попустил совершиться. Видя такую их неправду, все города Московского государства, сославшись друг с другом, утвердились крестным целованием – быть нам всем православным христианам в любви и соединении, прежнего междоусобия не начинать, Московское государство от врагов очищать» и т.д.

Люди, писавшие и рассылавшие эту грамоту, были, как видим, твердо убеждены в том, что Россия для чего-то должна существовать как независимое государство. И нетрудно догадаться, для чего именно. Для того, чтобы ее жители, – те самые, которые писали подобные грамоты, рассылали их или сочувственно внимали им, – не терпели притеснений от чужестранцев и не подвергались разорению со стороны своих собственных «воров»... Всего вероятнее, что у огромного большинства московских людей, – даже тех классов, усилиями которых было восстановлено Московское государство, – убеждение в необходимости существования этого государства становилось ясным только в исключительных случаях, а в обыкновенное время оставалось за порогом сознания. Но у меньшинства их, – у тех, которые управляли страною, – указанное убеждение не могло не быть ясным даже в обыкновенное время: ведь их дело заключалось именно в том, чтобы бороться с опасностями, извне или изнутри грозившими государству.

Уже Иван III приглашал в Россию иностранных мастеров. Если бы мы сказали, что он поступал так из любви к просвещению, то мы сделали бы ту методологическую ошибку, которую осмеивает историк М.Н.Покровский. Но мы так не скажем, потому что мы знаем от русских историков, какими «конкретными, осязательными» нуждами вызвана была любовь великого князя к просвещению. Благодаря русским историкам, нам известно, например, что сначала Иван III поручил постройку Успенского собора в Москве местным каменщикам, но те оказались неискусными, и здание рухнуло, когда начали сводить своды. Тогда, по совету своей жены Софьи, великий князь обратился в Венецию. Приехавший оттуда Аристотель Фиоравенти удачно закончил постройку собора. Это ясно показывает нам, что итальянский мастер вызван был в Москву не вследствие неопределенной любви ее жителей к просвещению, а вследствие того, что ее правители встретились с «конкретной, осязательной» потребностью.

Фиоравенти не только построил Успенский собор; он чеканил в Москве монету и лил пушки. Этой его деятельностью опять удовлетворялись государственные потребности. Московскому государству нужны были каменные постройки и пушки; ему нужна была монета; наконец, его «обдержатели» испытывали по временам нужду в медицинской помощи. И вот московское правительство вызывает из-за границы каменщиков «хитрых»; лекарей «добрых»; мастеров, умеющих «к городам приступать и из пушек стрелять», и т. п. Для обращения к иностранным мастерам необходимо было только одно предварительное условие: правительство должно было убедиться в том, что заграничные мастера «хитрее», а лекаря «добрее» московских. В этом же ему совсем нетрудно было убедиться; по этой части оно получало от жизни много наглядных уроков, за которые оно особенно дорого платило в случаях, относившихся к военному делу. В царствование Грозного Московская Русь одержала ряд очень важных побед на востоке и юго-востоке. Но когда Иван IV обратился против своих западных соседей, он сам оказался побежденным. Трудно ли было ему понять, что его поражения причинены были превосходством западной военной техники над московской? Я этого не думаю.

Польский король Сигизмунд-Август писал английской королеве Елизавете: «Московский государь ежедневно увеличивает свое могущество приобретением предметов, которые привозятся в Нарву, ибо сюда привозятся не только товары, но и оружие, до сих пор ему неизвестное; привозят не только произведения художеств, но приезжают и сами художники, посредством которых он приобретает средства побеждать всех. Вашему величеству не безызвестны силы этого врага и власть, какою он пользуется над своими подданными. До сих пор мы могли побеждать его только потому, что он был чужд образованности, не знал искусств. Но если нарвская навигация будет продолжаться, то что будет ему неизвестно?»

Скажем ли мы, что, питая и выражая подобные опасения, Сигизмунд-Август вдавался в утопические размышления? Нет, он показал себя сообразительным практиком. Но мы прибавим, что по этой части московские государи не уступали ему в сообразительности. Если он опасался, что, усвоив западную технику, они сделаются слишком могущественными, то они с своей стороны поняли, что усвоение этой техники было необходимо для увеличения степени их могущества. Вот на это и указывали С. Соловьев и другие историки того же направления.

Что военная «необходимость» вызывала мысль о преобразованиях, еще до того времени, когда власть досталась Петру, это очень хорошо видно из наказа, данного кн. В.В.Голицыну в царствование Федора Алексеевича и приводимого тем же С. Соловьевым: «Ведомо великому государю учинилось, что в мимошедших воинских бранях, будучи на боях с государевыми ратными людьми, неприятели показали новые в ратных делах вымыслы, которыми желали чинить поиски над государевыми ратными людьми; для этих-то новомышленных неприятельских хитростей надобно сделать в государских ратях рассмотрение и лучшее устроение, чтобы иметь им в воинские времена против неприятелей пристойную осторожность и охранение, и чтоб прежде бывшее воинское устроение, которое показалось на боях неприбыльно, переменить на лучшее, а которые и прежнего устроения дела на боях с неприятелями имеются пристойны, – и тем быть без перемены».

В то время, когда был писан этот наказ, московские люди должны были хорошо знать, что собственно западные «неприятели» могли научить их чему-нибудь новому в дело войны. И они внимательно смотрели на Запад. Но вот обстоятельства привели их в столкновение с Китаем, и в октябре 1687 года окольничий Ф.Головин, ведший с китайцами переговоры об Албазине, получил между прочим такое приказание: «Разведать подлинно и рассмотреть, каковы китайские люди к войне, какой у них бой, в каком числе, каким ополчением и строем ходят, и воинские промыслы чинят полевыми ль боями или водяными путями или приступами и осадами городов и крепостей, и к чему больше охочи и привычны, и на какой народ в воинских поведениях похожи». Едва ли возможно было внимательнее относиться к тогдашней «военной необходимости».

В виду несомненного значения военной «необходимости», как источника преобразований Московской Руси, приобретает огромную научную ценность та мысль Ключевского, что реформа Петра, по своему первоначальному замыслу, направилась собственно к перестройке военных сил и к расширению финансовых средств государства и лишь постепенно расширила свою программу, причем «взбаломутила всю застоявшуюся плесень русской жизни, взволновала все классы общества». При ярком свете этой мысли становится очевидным, что Петровская реформа, с точки зрения исторического идеализма представлявшаяся чрезвычайно счастливой случайностью, от начала до конца направлялась объективной логикой социально-политической жизни.

Иностранных мастеров вызывали потому, что они были «годны» великим государям для удовлетворения известных практических нужд; а когда ближе познакомились с ними, то стали соображать, что они «хитрее» московских потому, что обладают известными научными сведениями. Соображали это московские «обдержатели» крайне медленно, туго, да и о науках имели такое темное представление, что сильно искажали их названия. Но все-таки кое-как соображали и потому начинали поговаривать об «астроломии» и заставляли переводить космографию. Отсюда еще очень далеко было до принятия серьезных мер для распространения в Московском государстве естественно-научных познаний. Но это нам сейчас неинтересно. Здесь для нас, – как и в соображениях В. Ключевского о реформе Петра Великого, – важно указание на то, что не сознание определило собою бытие, а бытие определило собою сознание: известные «конкретные» нужды заставили московских правителей обратиться к иностранным мастерам, а более близкое знакомство с этими последними убедило их, что Московскому государству нужны также и теоретические сведения.

Та же военно-финансовая необходимость определила собою тот род просветительного влияния, который взял верх в Московском государстве.

В прежнее время русские книжники довольствовались сознанием своей верности православной церкви: «не учен диалектике, риторике и философии, но разум Христов в себе имею». Однако в XVII веке московские блюстители православия столкнулись с вопросом о критерии, с помощью которого можно было бы отличать людей, имеющих в себе «разум Христов». Они увидели, что обряды московской церкви во многом отличаются от греческих. На это не однажды с укором указывали представители греческой церкви. Незадолго до вступления Никона на патриарший престол монахи греческих монастырей на Афоне объявили ересью московское двуперстие, сожгли московские богослужебные книги и в избытке религиозного рвения хотели даже сжечь того монаха, – серба Дамаскина, – у которого нашлись эти книги. Мало того. В славянском тексте молитв и богослужебных книг обнаружились несходства с греческим текстом. Чтобы решить, допустимы ли эти отклонения, и разобраться в вопросе о церковных обрядах, нужно было обратиться к богословию, опиравшемуся, как на вспомогательные науки, на «диалектику, риторику и философию». Словом, нужно было учиться. Сознание нужды в просвещении должно было подкрепляться действием исторической обстановки того времени. В XVII веке православное Московское государство приняло деятельное участие в борьбе Юго-западной Руси с католической Польшей. Если ратные люди боролись оружием, то православному духовенству нельзя было избежать идейной борьбы с католицизмом. Борьба эта давно уже началась в Западной Руси, и хотя москвитяне мало интересовались тонкостями западнорусской православной аргументации, но в половине XVII века им уже невозможно было сохранить полное равнодушие к ним. Наконец, если московские пастыри хотели предохранить свое духовное стадо от «ересей», носителями которых являлись иностранцы, вызывавшиеся в Москву правительством, то и здесь им нельзя было обойтись без «диалектики, риторики и философии». И вот мы видим, что одновременно с западно-европейскими пушечными мастерами и «рудознатцами» Москва зовет к себе ученых греков и западно-руссов, которым она отдает в науку своих молодых людей. Уже в 30-х годах XVII века патриарх Филарет устроил при Чудовом монастыре школу, получившую название патриаршей. В конце 40-х годов боярин Ртищев завел при Андреевском монастыре училище, отданное им в заведывание западно-русских ученых иноков. В 1679 году учреждено училище, названное Еллино-греческим, потом переименованное в Славянолатинскую, а еще позже – в Славяно-греко-латинскую академию. В этой академии преподавали грамматику, пиитику, риторику, диалектику, философию, богословие, церковное и гражданское право. Проект устава для нее написан был знаменитым в летописях московского просвещения западно-руссом Симеоном Полоцким.

Между греческими (византийскими) просветителями, с одной стороны, и западно-русскими – с другой, тотчас возникли несогласия и соперничество. При устройстве школ много спорили о том, к какому типу они должны приближаться: к греческому или же к западно-русскому.

Другими словами: в деле школьного образования, направленном на удовлетворение нравственно-религиозных целей, тоже происходила борьба восточного (византийско-греческого) влияния с западным (киевским). Но эта борьба двух влияний, совершавшаяся в одной и той же области идей, имеет ничтожное историческое значение в сравнении со взаимной борьбой двух влияний, исходивших из двух, вполне различных по своей природе, отраслей знания: технической – с одной стороны, и литературно-богословской – с другой. Хотя московскому духовенству до крайности нужно было пополнить запас своих сведений, но в тогдашней исторической обстановке даже посредственный пушечный мастер или рудознатец был несравненно важнее для Москвы, нежели самый ученый богослов или самый пышный «витья». Москва, как видно, сама сознавала это: «киевские ученые, – говорит В. Ключевский, – вознаграждались умереннее немецких наемных офицеров». Понятно, почему у нас в конце концов одержало решительную победу не греческое и не киевское влияние, а влияние тех западных стран, христианских жителей которых Москва в своей простоте искренно считала «нехристями».

[Намечается интерес к западноевропейской науке и просвещению. На русский язык переводится довольно значительное количество произведений по самым различным областям знаний: технике, военному делу, механике, географии, медицине, биологии и др. Впервые в Россию проникают сведения о гелиоцентрической системе Коперника. Епифаний Славинецкий осуществляет перевод части многотомного атласа Блеу, которая под названием «Зерцало всея вселенныя» распространилась в обществе. В этом трактате излагаются системы Птоломея и Коперника с пояснительными схематическими рисунками. Другой книгой, из которой русский читатель мог почерпнуть сведения о системе Коперника, было сочинение данцигского астронома И. Гевелия «Селенография» («Описание луны»), переведенное приблизительно в 70-х годах XVII в. Показательно, что неизвестный переводчик в предисловии счел нужным подчеркнуть светский характер астрономии как науки[1].]

[Несмотря на то что церковь и понесла значительный урон в столкновении со светской властью из-за притязаний на руководящую роль в государстве и была несколько ослаблена расколом, вызванным в середине XVII в. реформами Никона, она все же представляла собой большую силу и располагала множеством средств, чтобы противостоять распространению светских наук и просвещения. Религиозное влияние еще сильно сказывается на самых различных областях умственной жизни русских людей[2].]

[Не освобождается от роли служанки богословия и философия, которая в XVII в. распространяется в форме схоластики. Центрами схоластической философии явились Киевско-Могилянская и Московская славяно-греко-латинская духовные академии, которые были первыми высшими учебными заведениями в России. Они были построены по образцу западных католических университетов и включали весь цикл средневековой схоластической мудрости. В курс обучения обеих академий, Киевской и Московской, в качестве основных предметов входили латинский и греческий языки, грамматика, пиитика, риторика, философия и богословие. Последнему придавалось первостепенное значение. Все остальные дисциплины, в том числе и философия, были подготовкой для усвоения «высшей мудрости». Тем не менее курс обучения в академиях предполагал усвоение некоторых сведений по психологии, математике и естествознанию, а знание латинского языка делало доступной для учащихся европейскую научную литературу. Как бы то ни было, но духовные академии в XVII в. играли важную роль в распространении просвещения и подготовке образованных людей. Далеко не все окончившие становились служителями культа. При недостатке образованных кадров в России воспитанники академий пользовались большим спросом в различных областях науки. Даже в эпоху петровских преобразований питомцы академии выходили на самые разнообразные поприща административной, дипломатической и научной деятельности. Из Киевской академии, например, вышли такие видные деятели просвещения, как Симеон Полоцкий и Феофан Прокопович; в славяно-греко-латинской академии обучались М. В. Ломоносов, Семен Зыбелин, впоследствии профессор медицины Московского университета, Степан Крашенинников, видный путешественник, автор первого описания Камчатки, Леонтий Магницкий, знаменитый своим курсом арифметики, Антиох Кантемир и многие другие. Схоластическая философия, преподававшаяся в духовных академиях, всецело опиралась на авторитет Аристотеля, представленного средневековыми западноевропейскими комментаторами. (Она. - В.Т.) полностью соответствовал(а. - В.Т.) той роли, которая отводилась философии, долженствовавшей служить преддверием для усвоения богословия. Схоластические учебники громили с богословских позиций «богомерзкие» заблуждения «афеизма» античных и новых атомистов, учения которых объявлялись оскорбительными для «всемогущества божия». Видными профессорами философии в Киеве были Иосиф Кроковский и Феофан Прокопович, впоследствии возглавивший «ученую дружину» Петра I. В Москве преподавание философии связано прежде всего с именами братьев Лихудов...]

[Период распространения схоластики в России был весьма непродолжительным. Занесенная с Запада во второй половине XVII в., она преодолевается уже в начале XVIII в. как не отвечающая общественным нуждам новой эпохи. Духовные академии утрачивают сколько-нибудь заметное влияние на умственный прогресс и превращаются в замкнутые, сугубо богословские учебные заведения. Однако, принимая во внимание общие социальные и культурные условия развития России в XVII в., следует признать, что схоластика, несмотря на все ее пороки, все же сыграла известную роль культурного фактора в становлении русской философии. По существу впервые за несколько столетий в России появились собственно философские сочинения. Ведь схоластика так или иначе шла на смену затхлому византийско-православному богословию, прививала вкус к философствованию, основанному не только на слепой вере в каноны церкви, но также на вере в человеческий разум и его познавательные способности. А это значит, что утверждались навыки к логическому мышлению и вообще расширялись теоретические горизонты. Немаловажное значение в условиях того времени имело и приобщение к наследству античного мира, в первую очередь к философскому наследству Аристотеля. Таким образом, накапливался тот мыслительный материал, на который должна была опираться русская философская мысль в следующий период своего развития, когда она порвала с ролью служанки богословия и окончательно сложилась в самостоятельную область знания.]

Социологическая причина этой победы «еретического» влияния над православным прекрасно выяснена Соловьевым.

«Прежде всего нужно было выйти из экономической несостоятельности, нужно было разбогатеть и усилиться, – разбогатеть посредством торговли, промыслов; нужно было море, – пробиться к морю нужно было с оружием в руках; нужно было свести старые счеты, освободиться от татарской дани, которую платили в Крым под именем поминков, – нужно было, следовательно, выучиться ратному искусству, нужно было выучиться строить корабли и плавать на них, строить крепости. Чтобы поднять торговлю и богатство, нужно было выучиться прокладывать дороги, прорывать каналы, – нужно было выучиться всяким искусствам и ремеслам».

б) Первые западники и просветители

Иван Хворостинин

(ум. 1625, русский князь, государственный деятель, писатель,

поэт. Родственник А. М. Курбского

и С. И. Шаховского.)

Если в Московском государстве победило влияние «нехристей», то и в этом последнем были свои важные оттенки: польское влияние сильно отличалось по всему своему характеру, от «немецкого». При Петре «немецкое» влияние вытеснило польское; но в эпоху, непосредственно предшествовавшую Петровской реформе польское влияние было в Москве довольно сильно. В 1671 году в письме к царю один из западно-руссов (Л. Баранович) говорил, что «синклит царского пресветлого величества польского языка не гнушается, но чтут книги ляцкия в сладость». В следующем году была сделана, правда, кончившаяся неудачей, попытка организовать в Москве продажу польских книг. Царь Федор Алексеевич владел польским языком. В домах московской знати появилась польская утварь.

«Ляцкий» язык, «ляцкие» книги и «ляцкие» изделия прокладывали путь, – правда, весьма узкий, чуть заметную тропинку, – «ляцким» идеям. Нам известно сообщение Маскевича о том, как упорно защищали москвичи в разговорах с ним особенности своего политического строя. Говоря вообще, польское влияние никогда не могло поколебать убеждение московских людей XVII века в преимуществах восточно-русского политического порядка и общественного быта. Но нет правила без исключений. Близкие сношения с поляками в эпоху Смуты имели то последствие, что по крайней мере некоторые отдельные москвичи стали отрицательно относиться и к названному быту, и к названному порядку. К числу этих редких, но тем более интересных исключений принадлежал кн. И.А.Хворостинин из рода ярославских князей.

Князь Иван Андреевич находился при дворе первого Лжедимитрия в должности кравчего. Согласно некоторым источникам, он состоял в позорной связи с самозванцем... польское влияние вызвало у него до известной степени свободное отношение к религиозным понятиям московских людей. Указ, «сказанный» ему впоследствии от великих государей (царя Михаила и патриарха Филарета), упрекал его в том, что он еще «при Разстриге» заразился ересью. Невозможно решить теперь, как далеко шло в то время религиозное свободомыслие Хворостинина. Может быть, между поляками, во множестве съехавшимися тогда в столицу Восточной Руси, просто нашлись люди, сумевшие объяснить молодому и, по общему признанию, очень способному человеку, что глубоко ошибались православные москвичи, принимая католиков за «нехристей». Ему достаточно было проникнуться таким убеждением, чтобы прослыть между своими соотечественниками еретиком. «При Разстриге» подобная ересь была не только не опасна, а, пожалуй, даже выгодна в смысле придворной карьеры. Но при Шуйском она навлекла на Хворостинина гонение: его сослали на покаяние в Иосифов монастырь. Неизвестно, как долго оставался он там. По-видимому, его скоро возвратили в Москву, так как, по его собственным словам, он был очевидцем столкновения патриарха Гермогена с боярским правительством.

Он не только сам перестал ходить в церковь, но «бил и мучил» тех своих людей, которые ходили туда (вольнодумец сохранил в себе боярское самодурство!). Он говорил теперь «хульныя» слова об угодниках и отрицал воскресение мертвых. Это как-будто означает, что Хворостинин пришел к отрицанию по крайней мере некоторой части христианского учения. Но как должен был почувствовать себя, придя к подобному отрицанию, человек, воспитанный в такой среде, в глазах которой значение нравственности определялось прежде всего той санкцией, которую она получает от религии? Когда религия служит опорой нравственности, тогда религиозные сомнения часто вызывают скептическое отношение к нравственным правилам. Нравственность, не научившаяся ходить на собственных ногах, начинает хромать, когда лишается религиозных костылей.

Когда почва заколебалась у него под ногами, вольнодумный потомок ярославских князей временно очень подружился с бутылкой. Это тем более возможно, что при своих новых взглядах он чувствовал себя совсем одиноким. Критическая работа его мысли не ограничилась областью религии. Уже и прежде смотревший на своих соотечественников сверху вниз, он стал теперь отзываться о них самым презрительным образом. Упрекая их в неразумном отношении к вопросам веры, он прибавлял, что они сеют землю рожью, а живут ложью... Но, раз начавшись в голове московского человека, работа критической мысли неизбежно должна была делать крайне затруднительным для него «приобщение» со своими, чуждыми «ереси» соотечественниками. А люди, чуждые «ереси», и составляли в тогдашней Москве общественную среду. Поэтому Хворостинину оставалось или томиться одиночеством, или покинуть пределы Московского государства... в лице кн. Хворостинина мы имеем перед собою первого московского человека, которому пришло в голову покинуть свою страну вследствие разлада с окружавшей его общественной средой. Курбский тоже бежал за пределы Московского государства. Но он бежал не потому, чтобы лишился нравственной возможности иметь «приобщение» с близкими ему по общественному положению москвичами. У него, наверно, было весьма тесное «приобщение» с очень многими из тогдашних бояр... «Это был, – говорит о нем Ключевский, – своеобразный русский вольнодумец на католической (с. 205) подкладке, проникшийся глубокой антипатией к византийско-церковной черствой обрядности и ко всей русской жизни, ею пропитанной, – отдаленный духовный предок Чаадаева».

Ключевский не совсем прав. Но если бы он и был прав, то следует принять во внимание, что пессимизм Чаадаева является лишь одним из наиболее ярких образчиков той безнадежности, которая овладевала нашими западниками, когда они чувствовали себя совершенно бессильными в борьбе с русским застоем, и которая проникала подчас в сердца даже самых бодрых и энергичных между ними.

В Литву Хворостинин не уехал. В конце 1622 или в начале 1623 года его опять сослали «под начал», – на этот раз в Кириллов монастырь... Его освободили в январе 1624 г., взяв с него подписку об отречении от «ереси». Через год с небольшим, 28 февраля 1625 г., он умер. Но умер уже не Иваном, а Иосифом, так как незадолго до смерти сделался монахом Троице-Сергиева монастыря, в котором его и похоронили. После него остались сочинения, в своем роде весьма интересные... Оказывается, что в этом сочинении мы имеем дело с самым заурядным благочестием тогдашних московских людей.

Был ли искренен Хворостинин, выдавая себя в своем сочинении за православного человека и патриота? При решении этого вопроса необходимо помнить, что в другом своем литературном труде, с которым мы сейчас ознакомимся, Хворостинин называл лишенными всякого основания обвинения его в «ереси»... был ли искренен Хворостинин, выдавая себя в своем сочинении за православного человека и патриота? При решении этого вопроса необходимо помнить, что в другом своем литературном труде, с которым мы сейчас ознакомимся, Хворостинин называл лишенными всякого основания обвинения его в «ереси»... Но и в течение этого периода (1621–1622 гг.) его отступления от православной веры, может быть, не достигали таких больших размеров, какие они приняли в глазах современников. Что же касается вольнодумства, обнаруженного Хворостининым «при Расстриге», то, как сказано выше, оно могло ограничиваться простым отрицанием старого московского взгляда на католиков как на нехристей и соответствующим такому отрицанию уважительным отношением к католическим образам и к католическому богослужению. Если мы допустим все это, – а на такое допущение мы, по-видимому, имеем полное право, – то выйдет, что хотя, конечно, Хворостинин сильно подчеркнул и даже преувеличил в «Словесах» свое благочестивое настроение, но все-таки он был в них далек от того лицемерия, в котором его можно заподозреть при недостаточно критическом отношении к делу... увлекавшийся западными обычаями Хворостинин разбирался в политике не многим лучше защитников старого образа жизни. Ведь и после него на Руси было немало западников, остававшихся детьми в политических вопросах.

Гордое сознание своего превосходства над окружающей его средой и горькое сожаление об ее темноте не покинули Хворостинина до конца дней. Они пробиваются наружу даже через его пресно-благочестивые разглагольствования об истинной вере, так что невольно спрашиваешь себя: не было ли для него пострижение своего рода заменой неудавшегося отъезда за границу; средством удалиться от общественной среды, состоявшей и людей, которые землю сеяли рожью, а жили ложью? И не попал ли он из огня да в полымя?

2. Вóин Ордин-Нащокин

[Воин, сын Афанасия Лавровича, ок. 1605-1680, боярина, воеводы, дипломата, руководившего внешней политикой в 1667-1671 в 1672 постригся в монахи. - СЭС., с. 933. - В.Т.]

Если князь И.А.Хворостинин только мечтал о том, чтобы покинуть Московское государство, то В.А.Нащокин в самом деле бежал за границу.

Вот что говорит о нем С.М.Соловьев:

«Воин уже давно был известен как умный и распорядительный молодой человек, во время отсутствия отца занимал его место в Царевичеве-Дмитриеве городе, вел заграничную переписку, пересылал вести к отцу и в Москву к самому царю. Но среди этой деятельности у молодого человека было другое на уме и на сердце: сам отец давно уже приучил его с благоговением смотреть на Запад постоянными выходками своими против порядков московских, постоянными толками, что в других государствах иначе делается и лучше делается. Желая дать сыну образование, отец окружил его пленными поляками, и эти учителя постарались с своей стороны усилить в нем страсть к чужеземцам, нелюбье к своему, воспламеняли его рассказами о польской «воле». В описываемое время он ездил в Москву, где стошнило ему окончательно, и вот, получив от государя поручение к отцу, вместо Ливонии он поехал за границу, в Данциг к польскому королю, который отправил его сначала к императору, а потом во Францию».

Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин порицал московские порядки и говорил, что в других государствах иначе делается и лучше делается. Он уже знал цену западной цивилизации. Но он полагал, что, делая заимствования у Запада, московские люди могут и должны сохранить в его существенных чертах свой старый образ жизни.

Людей, подобных кн. Ив.Хворостинину и Вóину Нащокину, «тошнило» в Москве и тянуло за рубеж. Но им трудно было приспособиться и к западноевропейской жизни. Их беда, – большая, неизбывная беда, – заключалась в том, что они были иностранцами по обе стороны московского рубежа. К тому же и денежные дела русских беглецов должны были приходить в расстройство вследствие разрыва старых связей: не всякий получал поместья в Литве. Вынужденное безделье и томительная неопределенность положения заставляли их поклониться тому, что прежде сжигалось ими. Молодой Ордин-Нащокин раскаялся в своей «измене» и был прощен.

3. Григорий Котошихин

[Григ. Карп., ок.1630-1667. - СЭС., с. 640. - В.Т.]

Несколько лет после В.А.Нащокина, – в конце 1664 г., – бежал за границу дьяк посольского приказа Григорий Котошихин...

Было бы натяжкой относить побег Котошихина всецело на счет идеальных побуждений. Уже в июле 1663 г. некто Эберс, приехавший в Москву по поручению шведского правительства, получил от Котошихина некоторые дипломатические сведения, хранившиеся в тайне. За эту услугу он вознаградил его деньгами (40 руб.). Таким образом, перед нами неоспоримый факт государственной измены. В девятнадцатом веке московские славянофилы жестоко порицали Котошихина за его поступок. И само собою разумеется, что западники тоже никак не могли одобрить его измену (с. 215).

Через Польшу Котошихин достиг Швеции, где был принят на государственную службу. Шведы сумели оценить его выдающиеся способности. Но не повезло ему и в Швеции. В августе 1667 г. он имел несчастье подраться со своим пьяным домохозяином, ревновавшим его к своей жене. Котошихин смертельно ранил кинжалом своего противника, за что и был казнен.

Молодые люди, посланные Борисом Годуновым для науки за границу, остались там навсегда. Котошихин, наверно, слышал об этом. Кроме того, он и по собственному опыту знал, как трудно выносить московские батоги, получив некоторое понятие о западной «волности». Уже Курбский упрекал московского царя в том, что он лишил своих подданных права свободного выезда за границу. Не нравится отсутствие такого права и Котошихину.

Василий Голицын

[Вас. Вас., князь, боярин, фаворит правительницы Софьи, сестры Петра I, в 1689 г. сослан Петром в Архангельский край. - СЭС., с. 316]

В.А.Ордин-Нащокин, И.А.Хворостинин, Г.К.Ко-тошихин не нашли в окружавшей их общественной обстановке приложения для своих богатых духовных сил. Поэтому каждого из них так или иначе «тошнило» в современной им Москве.

Судьба В.В.Голицына была другая. Он, несомненно, был убежденным западником. Но обстоятельства сложились так, что он имел возможность по крайней мере попытаться видоизменить окружавшую его некрасивую действительность. Поэтому «тошнота» вряд ли была преобладающей чертой его настроения. Как преобразователь, он должен был вести упорную борьбу со множеством практических препятствий. Известно, что борьба только закаляет сильные характеры. Но кн. В.В.Голицын едва ли обладал очень сильным характером. К тому же политический строй Московского государства делал доступным для этого родовитого боярина только один вид борьбы: борьбу с помощью придворной интриги. Придворная интрига дала ему на несколько лет почти всю полноту власти. Она же приготовила ему очень жалкий конец. В этом отношении он был, как у нас говорилось когда-то, в своем роде не последний. И после него на Руси являлись реформаторы, прибегавшие к тому же оружию. И все они кончали не многим лучше, нежели кн. В.В.Голицын.

В.В.Голицын много читал и учился. Когда, после его падения, правительство Петра I, по старому московскому обычаю, «отписало на государя» имущество опального служилого человека...

Посмотрим, каковы были преобразовательные планы просвещенного князя.

По всему видно, что он всеми силами души стремился к власти и готов был ради нее входить в сделки со своей совестью. Но у него не заметно старых боярских притязаний... он «очень презирал сильных по причине их неспособности» и давал дорогу только даровитым людям, за что московская знать платила ему ненавистью.

Ключевский полагал, что так как, по плану В. В. Голицына, за дворянами оставалась обязанность военной службы, то подать, которую уплачивали бы крестьяне за свои земельные участки, должна была увеличить дворянские оклады денежного жалованья и «служить вознаграждением за потерянные помещиками доходы с крестьян и за отошедшие к ним земли». Но за чьи же земли? У де-ла-Нэвиля речь идет не о помещичьих землях, а о тех, которые обрабатывались крестьянами «в пользу царя». Странно, что Ключевский не обратил на это внимания. На основании точного смысла слов де-ла-Нэвиля, можно предположить, что В.В.Голицын собирался освободить, – или, если угодно, определить и перевести на деньги повинности, – крестьян дворцовых волостей. Если допустить это предположение, то выйдет, что один из самых передовых московских западников конца XVII века, получив власть в свои руки, мечтал об осуществлении реформы, более или менее однородной с тою, которая совершилась во Франции в 1315 г. по указу короля Людовика X. Как мы уже знаем, этот король основывал принятую им меру на том соображении, что «по естественному праву всякий должен родиться свободным»... Вследствие разницы экономических условий для Москвы конца семнадцатого столетия была преждевременной мысль о мере, с успехом принятой во Франции в начале четырнадцатого (т.е. 3 века назад. - В.Т.).

Фаворит Софьи был родоначальником тех русских западников, которые для осуществления своих преобразовательных планов старались теми или другими путями приобрести личное влияние на верховную власть. Из их стараний редко выходило что-нибудь доброе. Чаще всего эти люди падали, растратив большую часть своих, нередко очень крупных, сил на безплодные, но неизбежные в их положении интриги.

Де-ла-Нэвиль говорит: «Москва все потеряла с падением Голицына». Так должно было представляться ему во время этого падения. Мы знаем теперь, что вышло иначе. За преобразовательными замыслами Голицына последовали решительные преобразовательные действия Петра. Однако, остается тот указанный Ключевским факт, что в лице В.В.Голицына царь-реформатор отправил в далекую ссылку такого человека, который мог бы быть самым надежным его помощником по части реформ. Невольно мелькает мысль: гораздо лучше было бы им столковаться между собою. Но оба они действовали в условиях данной среды. А в этих условиях играла огромную роль дворцовая интрига, результатом которой и явилась борьба партии Софьи с партией Петра.

[1] Галактионов, Никандров. Ист. рус. ф-и, 1961. С. 100.

[2] Галактионов, Никандров. Ист. рус. ф-и, 1961. С. 101.

Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 112; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

Мы поможем в написании ваших работ!