Часть 5. Идейные очертания грядущей русской политики

Глава 12. Структура социогенеза России 

 

Формула социогенеза России: константы и переменные  

 

При рассмотрении социальной специфики России, взятой на всем протяжении ее исторического пути, включая все этапы и все метаморфозы, мы можем выделить два набора критериев, на основании которых станет возможным корректный анализ ее содержания. Для актуальной ситуации это поможет в дешифровке смыслов происходящего, а в отношении будущего позволит делать более или менее достоверные прогнозы.

Эти критерии можно представить в виде следующей схематической последовательности из 4 логических шагов, в которой фигурируют как константы, так и переменные.

 

1. Этносы (где славянское ядро – это константа, а неславянские этнические меньшинства -- переменные) складываются в народ (константа),

2. народ (константа) производит государство (переменная),

3. государство (переменная) становится цивилизацией (константа),

4. цивилизация (константа) формирует общество (переменная).

 

Это можно назвать «формулой социогенезаРоссии».

Итак, мы имеем набор констант и набор переменных.

 

Можно свести логические этапы российского социогенеза к двум рядам парадигм.

 

КонстантыПеременныероссы(славяне)Этнические меньшинстваНародГосударствоРусская цивилизацияобщество

Пояснения о константах  

 

Этническое ядро – это совокупность этнических групп (племен, племенных союзов, родовых и соседских общин, родо-племенных образований и т.д.), которое формирует культурный тип народа – его язык, культуру, исторический облик, его традицию.

 

Народ есть исторический субъект, наделенный волей и целенаправленностью. В нем корень преемственности. Только наличие народа как костанты делает возможной историю (в противном случае не ясно, с кем происходит то, что происходит, и что именно происходит, так как смысл истории народа лежит в его собственном глубинном содержании).

 

Народ имеет ядро (этническую константу) и периферию (этнические переменные).

 

Фиксация культурного типа народа в диалоге с внешними и внутренними дифференциалами (международный контекст и внутреннее этническое многообразие) дает цивилизацию (неизменный набор основных ценностей – в частности, коллективный характер социальной и политической антропологии, созерцательность, метафора семьи, мессианство и т.д., различимые на всех этапах русской истории). Ее тип – евразийский (и по внешним признакам – Россия находится географически между Европой и Азией, и по внутренним, -- сочетание европейского и азиатского стилей в культуре народа).

 

Константы связаны между собой, но далеко не тождественны. Между ними существует определенная последовательность и размерность: начальная (наименьшая по масштабности) константа – это этническое ядро, результирующая (наибольшая по масштабности) – цивилизация; народ находится между ними.

 

Этническое ядро дает изначальный жизненный импульс социогенезу. И этот импульс сохраняется на всех этапах его дальнейшего развертывания. Это ядро, будучи константой, наличествует постоянно и постоянно оживляет своей энергией бытие народа. Наглядно это видно в языке и преемственности культурных кодов. Частично – в фенотипе.

 

Народ – это этнос (или группа этносов), вступивший в историю, осознавший время и поставивший себе в этом времени цель. Народ – этнос, наделенный миссией. Этнос живет в настоящем и в прошлом. Когда он становится народом, у него открывается будущее. Народ добавляет к этносу структуру упорядоченной воли, переводит гармоничное этническое бытие в неравновесное историческое деятельное состояние. Этническая энергия в народе обретает фокусироваку, из рассеянной становится сконцентрированной, лучевой.

 

Цивилизация – это продукт масштабного воплощения упорядочивающих энергий народа в развитой, универсально понятной, духовной, материальной, политической, социальной и этической структуре. Эта структура может утверждаться как внятный социальный код в среде разных народов и этносов, которые по тем или иным причинам будут интегрированы в эту цивилизацию. Цивилизация выражает в себе универсальную масштабность миссии народа.

 

Сразу оговоримся, что данные константы социогенеза применимы не ко всем обществам. Они достоверно описывают логику и этапы русской истории, у других народов и культур процессы социогенеза могут развиваться иначе. Это не всеобщее правило, но следствие индуктивного эмпирического анализа России и русского общества.

 

Пояснения о переменных  

 

Переменными являются в русском социогенезе этнические меньшинства. Их количество, структура и номенклатура постоянно меняются. Одни приходят, другие уходят. Третьи помышляют о том, как выйти. Поэтому они и отнесены к разряду переменных. Одну этническую картину мы встречаем на первом этапе социогенеза, у истоков Киевской государственности. Другую -- в расцвете Киевской Руси. Третью -- на «удельном» этапе. Четвертую -- в условиях «Золотой Орды». Пятую -- в Московской Руси и паралллеьно ей развивавшейся Руси Литовской. Шестую -- в Руси XVII века. Седьмую -- в Империи Петра. Восьмую -- в XIX веке. Девятую -- в СССР. Десятую -- сейчас. В каждой из этих картин фигурируют разные этносы. Список этносов, входящих в каждую из этих мозаик, был бы огромен, а изменения в нем – велики.

 

Этносы трансформируются, раскалываются, сливаются, отходят, приходят новые и т.д. И на всем протяжении этногенез вращается вокруг определенной четко фиксируемой оси, состоящей из восточных славян, которые и формируют нормативную этноидентичность всего целого.

 

Следующей переменной является государство. Государство за тысячу лет русской истории не раз меняло и свое название, и свою идеологию, и свои границы, и свое содержание, и свою политическую систему, и свой экономический уклад, и свою правовую модель. Оно по-разному называлось и представляло собой разные реальности.

 

Государственность была постоянно, государство же менялось. Всякий раз государство заново запускал народ. Он есть воплощение государственности, но не государства. Государство есть продукт отчуждения от народа. Это механическая модель, надстраиваемая над органическим целым.

 

Государство – это конкретная и формализованная (через право, законы, власть, территории) система, которая представляет собой набор критериев, отвлеченных от непосредственно народной стихии. В этом государство близко цивилизации. Но в отличие от цивилизации государство и его порядки преходящи и временны, могут быть изменены и перестроены по стечению исторчискеих обстоятельств или по воле народа. Цивилизация же неизменна и не зависит от коротких исторических циклов.

 

Каждое новое созданное народом (константа) государство (от Киевской Руси до современной РФ) проецировало («вниз» или «назад») на народ нормативную модель на основе своих представлений о том, каким оно хотело видеть образцовое устройство. Это и есть общество (социум). Общество есть продукт проекции государством на народ нормативного социального императива. Общество всегда отчасти народно (спонтанно, органично – и в этом постоянно), отчасти государственно (искусственно, механистично – и в этом переменчиво). На каждом историческом этапе социогенеза мы имеем дело с разным обществом. Это является основанием для отнесения общества к переменным.

 

Переменные представляют собой крону, меняющуюся от сезона к сезону, тогда как постоянные можно уподобить вечно растущим корням.

 

 

Версии Государства  

 

Мы перечислили версии этнических картин. Другая переменная -- государство -- менялась по следующей цепочке исторических трансформаций:

 

Киевская Русь (приход аллогенной княжеской элиты -- интеграция восточно-славянских и финно-угорских племен – принятие христианства, централизация) – удельная Русь (дезинтеграция на княжества, децентрализация) – вхождение в Орду (татарская элита -- продолжение раздробленности -- постепенный подъем Москвы) – Литовская Русь (русско-литовская, позже польско-литовская элита, позже ситуация католического гнета с частичной утратой православной и русской идентичности) -- Московская Русь (русская монархически религиозная элита -- Святая Русь, Третий Рим – пик исторического самосознания) – реформы Петра (германская элита -- светская Российская Империя – империализм -- колонизация) – СССР (преимущественно инородческая, часто еврейская, большевистская элита -- советская идея – экспорт коммунизма в планетарном масштабе) – РФ (невнятная постсоветская элита – утрата мирового и регионального влияния – либеральная демократия).

 

Все эти государства, к которым можно добавить серию ранних городов-государств и зоны казацких «республик», имеют между собой мало общего, если сравнивать их друг с другом формально. Преемственность и историчность их обеспечивалась за счет констант, лежащих в иной области – за счет этнического ядра, народа и цивилизационных признаков.

 

Сводная схема  

 

Поместим эти данные в общую таблицу.

 

Периоды русской истории Государство Элиты Преобладающая страта(масса) Идеология (религия) Политика Доминирующий в государстве этнос Киевский период Киевская РусьВеликокняжеская дружина, земское боярство, вечеСвободные землепашцыЯзычество, христианство, двоевериеЦентрализацияПоляне и их соседиУдельная Русь Восточнославянские княжества и города-государстваКняжеские дружины, вечеСвободные землепашцыХристианство, двоевериеРаздробленность Монголо-татарский период Золотая Орда (Улус Джучи)Монголо-татарская знать, русские князьяСвободные землепашцыОрдынские порядок, православная идентичностьПодчинение монголам, усвоение имперских навыков Литовская Русь Литовское, позже Польско-Литовское княжествоЛитовско-русская, польско-литовская знатьУгнетенное крестьянство, казачествоПравославная идентичность при католическом гнетеСопротивление угнетателям, впитывание европейско-католических началПоляки, литовцыМосковская Русь Московского царствоРусский царь, боярствоЧерносошенные (государственные) крестьяне, начало закрепощенияМосква-Третий Рим, Русское православие, универсальная миссия русскихПостроение Всемирного православного ЦарстваВеликороссыПетровская Российская Империя Российская ИмперияРусский царь, рост иностранной знатиКрепостные крестьянеСекуляризация, вестернизация, модернизацияСветский империализм европейского образцаВеликороссы, малороссы, б ел а русыСоветский период СССРБольшевикиТрудовой советский народКоммунизм, марксизм, атеизмПостроение социализма, коммунизма, мировая революцияВеликороссы, малороссы, белорусы (рост тюркского фактора)Современный период Российская ФедерацияЧиновники и олигархиЛюмпены Сохранение статус квоВеликороссы

 

Версии общества  

 

Другая переменная, общество, менялось по следующей исторической цепочке:

 

Свободные славянские общины – закрепощаемые княжеской властью свободные славянские общины, с постепенно возрастающим осознанием народного единства – закрепощаемые славянские общины, в процессе христианизации и воцерковления все более сознательные в отношении народной и религиозной миссии – перенимающие некоторые ордынские социальные институты (организация общества как войска) закрепощаемые славянские общины, сплоченные православием и ностальгией по потерянной государственной независимости (суверинитету) – тотальное общество с преобладанием крестьян с ориентацией на тягловый идеал всеобщего спасения через религию и государство с яркими мессианскими чертами – жестко сословное общество светского образца, лишенное религиозной миссии, с четким выделением социального типа элиты и социального типа массы окончательно закрепощенных (несвободных) крестьян (вплоть до различия языка, обычаев, формы одежды и т.д.) – советское общество, основанное на идеалах равенства, интернационализма, коммунистического мессианства, тоталитарное и мобилизованное – либерально-демократическое общество, индивидуализированное, расслабленное, вестернизированное, лишенное цели и смысла, ориентированное на личную карьеру, комфорт и материальное благополучие.

 

Политэкономические формы нерелевантны  

 

Политэкономические формы соответствовали каждому из изданий общества и являлись эпифеноменом социальной структуры. Государство есть средоточие политики. Оно же влияет в огромной степени на регламентацию экономических процессов. Но часть политической воли сосредоточена в обществе, которое и является главным экономическим актором. Поэтому экономические периоды русской истории являются функциями от государственных и социальных периодов, а не чем-то самостоятельным. Марксистский детерминизм смены формаций к русской истории абсолютно неприменим, а продолжать по инерции привлекать его для исторического анализа совершенно иррелевантно и анахронично (ненаучно).

 

Необходимо поставить во главу угла и сделать приоритетным социологический подход к истории. Только он позволит корректно описать социогенетический процесс России.

 

Русская ось  

 

Обратимся снова к нашей первой формуле 4 логических шагов российского социогенеза. Теперь, определив, что мы понимаем под константами, а что под переменными, мы можем описать ее следующим образом.

 

Три константы образуют иерархическую структуру, которая имеет перманентный, архетипический характер; она – относительно – атемпоральна.

 

Этническое ядро русских – русский народ – русская цивилизация.

 

Можно представить ее как вертикаль, где внизу располагается витальный, жизненный полюс, а вверху – рациональный и концептуальный

 

 

Русская ось констант

 

Эту схему можно назвать «русской осью». Вдоль этой оси циркулируют энергии жизни и культуры, средоточением которых является народ.

 

Цивилизация и государство  

 

Но народ не порождает цивилизацию напрямую (по меньшей мере, в нашей истории). Он создает прежде государственность или серию государственных форм, государств. Цивилизация является для всех этих государств – общим знаменателем. Все они составные части этой цивилизации, несут на себе ее отпечаток. Это можно отразить на следующей схеме –

а этих схемах везде под «государством» следует понимать либо то или иное государство, созданное русским народом, либо иное государство, в котором он волей судьбы оказался (например, «Золотая Орда» или Польско-Литовское королевство)

 

Государство концептуально формализует общество. Поэтому можно говорить, что каждому государству, которое существует в русской истории, соответствует одна и та же цивилизация, проступающая сквозь него по-разному. Иногда это происходит прямо (как в Московской Руси, особенно в период правления Ивана IV), иногда косвенно (как в XIX веке или в СССР). В некоторых случаях государство может быть в прямой оппозиции этой цивилизации (как, например, в Смутное время или в эпоху Елизаветы и Анны Иоановны в XVIII веке). В любом случае русское государство всегда так ии иначе коррелировалось с русской цивилизацией, открывало тот или иной ее аспект.

 

Дробь общество/народ  

 

С типами общества мы имеем следующую картину. На сей раз общим знаменателем является народ. Он остается константой не зависимо от того, какой тип общество утверждается как нормативный в условиях того или иного государственно-политического режима.

 

Это можно схематически представить так:

 

Эти схемы чрезвычайно важны для построения корректных моделей российского социогенеза. В частности, на второй схеме наглядно видно, что любой исторический социум России – как древний, так и настоящий (а с определенной долей вероеятности, и будущий) – может быть рассмотрен на двух уровнях: со стороны числителя и со стороны знаменателя условной «дроби» общество/народ. Со стороны числителя, мы будем иметь дело с более рациональной и логически оформленной структурой, сопряженной с государством, правящей идеологией, правовой и административной системой, хозяйственным укладом и т.д., а со стороны знаменателя – с живой, спонтанной и волевой одновременно инстанцией, упорно направляющей социальную жизнь к реализации изначальной миссии и перетолковывающей эту миссию сквозь формальные социальные установки (подчас вопреки им). Особенно наглядно это видно в сравнении православно-монархической модели Российской Империи XIX века с Советской Россией. Полярно противоположные общества (сословное и бесклассовое), существующие в рамках радикально различных типов государства, оживляются общей мечтой – в одном случае, оформленной в терминах православной эсхатологии и славянофильской философии, в другом – в терминах маркситской коммунистической утопии. Оба общества фундаментально различны в числителе, и тождественны в знаменателе.

Социогенез и анализ актуального российского общества  

 

Описанная нами в самых общих чертах модель социогенеза российского общества имеет большое значение для исторического анализа основных силовых линий развития России и русского народа. Еще более оперативна она для корректного описания и понимания процессов, протекающих в настоящем.

 

На данном историческом этапе на наших глазах происходит становление и закрепление нового (для русской истории) типа государства (РФ) – либерально-демократического, современного западного образца – и попытки искусственного конструирования, со стороны этого государства, нового типа общества – гражданского, либерального, индивидуалистического, гедонистического, эгоистического и потребительского, соответствующего западным социальным стандартам. Народ с его этническими составляющими государство стремится превратить в буржуазную нацию, то есть в однородную массу, объединенную гражданством, системой права и соучастием в общем полит-экономическом процессе.

 

Такой тип государственности и социальности входит в противоречие с константами русской истории – с народом, его русским ядром, с русской цивилизацией, основанной на несовместимой, контрарной ценностной системе. На предыдущих этапах истории такие попытки навязать народу тип общества, полностью противоположный его структуре, предпринимались только в периоды Смутного времени или «бироновщины» и заканчивались либо постепенным возвратом к константам, либо коллапсом государственности и началом нового цикла.

 

Однако длительность провальных экспериментов правящих государственных элит над народом заведомо определить невозможно. Смутное время длилось 15 лет (1598-1613), постпетровское правление не обрусевших европейцев -- около 40 лет (от Елизаветы до второй половины царствования Екатерины Великой), Февральская революция продержалась полгода. Российская Федерация подходит ко второму десятку.

Противоречия между константами и переменными в сегодняшней России  

 

Несовместимость формально декларируемого российской элитой курса на вестернизацию, либерализацию и модернизацию российского общества с набором констант можно описать несколько шире. Естественно, это противоречие затрагивает только переменные (это явствует из самого определения констант и переменных).

 

Современное российское государство и его Конституция строго калькируют западные образцы с точки зрения институтов власти, права, политической системы, экономического уклада. Переменная государства ориентируется на матрицу иной цивилизации, не русской и не евразийской, но, напротив, западной и атлантистской. Конечно, эта калька не абсолютна, и коды русской цивилизации продолжают свою работу. Но приходится при этом перетолковывать совершенно чуждый и внешний язык политической демократии и экономического либерализма на привычные интуитивные формы. Ярче всего это видно в отношении фигуры Владимира Путина. Сам себя он мыслит, по его словам, как «менеджер», а с цивилизаицонной точки зрения, он – «царь» и полновластный легитимный правитель.

 

Другая переменная – этнические меньшинства. В 90-е годы, в период распада СССР и формирования Российской Федерации мы были свидетелями того, как целя серия этносов бросились врассыпную от России и поспешила создать свои собственные государства. Меньшинства попытались повторить это и в пределах России, что вылилось в парад внутрироссийских суверенитетов Национальных Республик (Татарстан, Башкиртостан, Коми, Саха) и в кровавый конфликт в Чечне, который удалось погасить ценой огромных жертв. В эпоху ослабления народа этносы-попутчики предпочли масимально дистанцироваться от него (доказав, тем самым, переменный характер своего соучастия в общей истории).

 

И наконец, третья переменная – современное российское общество – кроится по западным образцам общества гражданского, абстрактного и никак не связанного (по меньшей мере, в теории) с народными корнями и этно-культурными закономерностями.

 

Получается, что существующий политический режим и набор переменных, с ним связанных (государство, этническая мозаика и гражданское обещство), находится в прямой оппозиции историческим константам, которые – если их принять во внимание – продиктовали были совершенно иные – жестко альтернативные -- модели и для государства, и для этнической структуры, и для социального устройства.

 

Данный анализ вскрывает глубинное противоречие современной России на уровне социальных структур. Это противоречие давно привело бы к непоправимой катастрофе, если бы оно не уравновешивалось непрерывной работой констант, смягчающей разрушительные процессы на уровне переменных. Особенно это стало заметно при Путине, который разрядил ситуацию между либеральным западничеством элит и консервативными ожданиями масс, частично и де факто (но не де юре) пойдя на встречу этим ожиданиям, после строго антинародного, антивразийского и антирусского периода правления Ельцина. Это дало всей социальной системе дополнительную устойчивость. Но при этом ни в коей мере не сняло фундаментальных противоречий.

 

Нынешний период, таким образом, есть законсервированный (отложенный, отсроченный) кризис, но далеко еще не не обращение к консерватизму (константам) как к пути выхода из него. В эпоху президентства Медведева эти противоречия снова стали постепенно нарастать. Попытки осуществить новую волну либерализации, модернизации и вестернизации закономерно ведут к новому обострению.

 

«Партия констант» и «партия переменных»  

 

Можно сказать, что в современном российском обществе есть две гипотетические неформальные «партии» – «партия констант» и «партия переменных».

 

«Партия переменных» стоит на стороне либерально-демократической государственности, гражданского общества и проведения такой этнической политики, в которой значение великорусского этнического ядра было бы занижено, а стремлениям этнических меньшинств к самоопределернию был бы дан зеленый свет. Альтернативным сценарием той же самой «партии», ведущий, пусть другим путем, но к той же цели, является создание «российской нации» (которой никогда исторически не существовало, и попытки создания котрой привели бы к полной нивелировке этносов – и великоросского, и всех этнических меньшинств). Эта «партия» сегодня преобладает в политической элите.

 

«Партия констант» в элите представлена слабо и эпизодически, но имеет своей опорой широкие слои населения. Здесь мы сталкиваемся с интуитивным ощущением того, что Россия – это самостоятельная цивилизация («русская» или «евразийская» -- так уверенно в последние 10 лет без колебаний отвечает более 70% россиян на сформулированный именно таким образом вопрос ВЦИОМа); что народ имеет историческую миссию, которую ему надлежит исполнить; и что этот народ в своем ядре опирается на великоросский этнос, сформировавший осевую идентичность – язык, культуру, психологический и духовный тип, но открытый тем этносам, которые готовы и желают связать с ним его судьбу и стать частью единого народа.

 

Путинская модель политического управления базируется на компроссе между двумяи «партиями», каждая видит в Путине своего представителя. С Дмитрием Медведевым ситуация несколько изменилась, так как его «имидж» более соответствует классическому представителю «партии переменных».

 

Прогноз будущего социальной системы России  

 

Кратко сформулируем прогноз. Теоретически можно рассмотреть три варианта дальнейшего функционирования России как системы.

 

Первый случай описывает ситуацию, когда верх возьмет «партия переменных». Это означает, что тенденции либеральной демократии, модернизации, гражданского общества, вестернизации, экономического либерализма и этносепаратизма возобладают над сдерживающими силами русских констант. В такой ситуации нас ждет крах российской государственности.

 

Отдаляясь от констант, власть будет расшатывать почву у себя под ногами, а элиты снова, как в 90-е, вступят в фазу нагнетения конфликта с массами. Одно это в условиях экономического кризиса и нерешенности множества социальных задач, а также при учете полиэтнической системы Российской Федерации, может стать путем к политическому коллапсу и распаду страны. В 90-е годы ХХ века с СССР произошла точно такая же трагедия, при том, что система была более консолидирована, и больше отвечала константам, чем заимственная с Запада либерально-демократическая модель.

 

Сюда же следует добавить два дополнительных фатктора: давление со стороны США, которые по стратегическим соображениям кровно заинтересованы в ослаблении России, а значит, будут затрачивать серьезные усилия на ее дальнейшую дестабилизацию, и сам процесс глобализации, который ведет к планетарному распространению западной модели общества и демонтажу национальных государств. Двигаясь по пути модернизации, Россия движется прямо к собственной самоликвидации (точно также, как «ускорение» Горбачева только ускорило конец СССР). Самым «модернистским» («современным») является отказ государственности как таковой и интеграция в «единое человечество» под управленим «мирового правительства».

 

Второй вариант состоит в том, что политическая система остается прежней, но постепенно меняет смысл, насыщаясь все более и более элементами русской цивилизации. Можно назвать этот случай «обрусением» режима. Пока – по крайней мере, в период президентства Путина – события развертывались именно по этому сценарию, что обеспечивало системе определенную (хотя и относительную) устойчивость. Данная версия сводится к замораживанию всех процессов в обществе, которое консервируется как оно есть -- в полубольном-полуздоровом состоянии.

 

И наконец, третий вариант, довольно маловероятный на сегодняшний день, теоретически состоит в победе «партии констант» и построении совершенно иной государственности, укорененной в евразийской цивилизации, с опорой на русский народ и те этносы, которые солидарны с его судьбой и с новой формулировкой исторической миссии для XXI века. Этот сценарий не гарантировал бы нам легкой жизни, но зато поставил бы наших совремнников на один уровень с предками, которые в течение долгих веков шли к великой цели. И шли не для того, чтобы их потомки отказались от ее достижения в самый последний момент.

 

Глава 13. Русский Левиафан (гроза державная) 

Страх как трепет  

 

Немецкий историк религий и теолог Рудольф Отто, описывая феномен сакрального (священного, das Heilige), подчеркивал, что в этом чувстве слиты противоположные человеческие эмоции — восхищение, восторг, любовь и ужас, трепет, паника. Причем всё это не разделяется на составляющие — страх нельзя отделить от радости и наслаждения.

 

В той степени, в какой у народа существует сакрализация власти, государства, политики и социальных институтов, этот сложный комплекс сильных эмоций распространяется и на них. Мы не можем выделить фактор страха как нечто изолированное. Ужас перед сакрализированной политической инстанцией неотделим от любви и почитания: следовательно, это феномен более сложный, и чтобы корректно исследовать его, необходимо предварительно описать структуру сакрального[41].

 

Безусловно, чаще всего политическая власть и государство в русской истории воспринимались как нечто сакральное, хотя в разные периоды эта сакральность имела различную природу[42]. Поэтому страх перед властью чаще всего выступал в сложном комплексе благоговения, любви и почитания. Лишь в некоторых случаях — например, у староверов и иных нонконформистских групп — структура страха оказывалась несколько иной, поскольку государство после раскола воспринималось ими в качестве «власти антихриста». Это тоже сакрализация, но в данном случае негативная.

 

Страх, имеющий отношение к сакральному, мы оставим в данном тексте вне рассмотрения и сосредоточимся на более простом явлении — на страхе как таковом в политическом контексте, о чем обычно говорится в западной политологии, традиционно оперирующей с десакрализированными секулярными явлениями.

 

Гоббс и его чудовище  

 

Один из главных теоретиков современного государства Томас Гоббс выразил суть своей теории в метафорическом названии главного философского труда о природе государства — «Левиафан».

 

Левиафан — это одно из двух чудовищ (морское, наряду с сухопутным Бегемотом), о которых речь идет в Библии в книге Иова, и которыми Яхве пугает отчаявшегося праведника Иова, чтобы испытать его любовь и верность. Функция Левиафана в библейском контексте однозначна — запугивание, внушение безумного и ничем не обоснованного ужаса.

 

Применяя метафору Левиафана к современному государству, Гоббс подчеркивает тем самым его главную задачу — внушать страх. Итак, именно страх лежит в самой основе современного государства как феномена, будучи его центральной функцией. Государство — это то, что внушает страх. А поскольку оно есть явление политическое, то и страх, внушаемый им подданным, таков же.

 

Обращение к «Левиафану» немедленно привело нас к сути проблемы политического страха.  

 

Выстраивая свою теорию государственности, Гоббс исходил из своеобразного понимания человеческой природы. С его точки зрения (которая в целом разделяется большинством мыслителей либеральной школы), человек, предоставленный самому себе, представляет предельно жестокое, эгоистичное, алчное и агрессивное существо, склонное к унижению, подавлению и уничтожению себе подобных. Отсюда максима Гоббса «homo homini lupus est» — «человек человеку волк». Если людей не ограничивать в их естественных проявлениях, то начнется «война всех против всех». Чтобы не допустить этого, считает Гоббс, необходимо государство-Левиафан, внушающее ужас и защищающее человека от ему подобных — и в конечном счете от него самого.

 

Таким образом понятое государство лишено всякой сакральности и основано на вполне прагматическом и рациональном принципе: дабы человек не принес вреда другому человеку и упорядочил свое поведение, его надо запугать до смерти. Это и есть главная функция государства[43]. Здесь мы имеем дело с совершенно десакрализированным страхом — страхом утилитарным. Его мы и попытаемся исследовать в русской политической истории. Поэтому мы и вынесли в название статьи тезис о «Русском Левиафане». Нас интересует политический страх в самом утилитарном его аспекте, в оптике конвенциональной западной политологии.

 

«Русский Бегемот»  

 

В истории русской государственности следует разделять два накладывающихся друг на друга явления: сакральная государственность с характерным для нее комплексом целостного отношения ужас—любовь и собственно «русский Левиафан», вполне рациональная инстанция, призванная через страх, подавление и репрессии сохранять и укреплять властный порядок. «Русский Левиафан» как концепция — это искусственная реконструкция, продукт изъятия из цельного явления власти рационально-прагматической устрашающей стороны. Будучи рациональным механизмом, «русский Левиафан» в своей деятельности обращен репрессивной мощью против конкретных социально-политических проявлений людей. Он поддается рациональному исследованию и анатомизации. Сакральная же составляющая государственности ускользает от такого прямолинейного рассмотрения.

 

 

Здесь напрашивается продолжение символического сравнения. В «Книге Иова» и в других местах Библии Левиафан выступает в паре с другим чудовищем — Бегемотом. Бегемот — чудовище сухопутное, Левиафан — морское. Согласно метафорам геополитики, Левиафан представляет собой «морские державы» — такие как Карфаген, Афины, Англию, США, а Бегемот — «сухопутные»: Спарта, Рим, Германия, Россия. Концепция «Левиафана» у Гоббса, с одной стороны, и у современных геополитиков, с другой, имеет, безусловно, различные значения, и эта метафора используется по-разному. Но следует обратить внимание, что Россия в классификации геополитиков выступает сухопутной державой по преимуществу, что предопределяет ее цивилизационные особенности, основные параметры, стратегическую структуру и культурные ориентиры. Касается это и государственности. Поэтому сакральный аспект власти, трепетное к ней отношение — за гранью дуализма любви/ужаса — могут быть отнесены именно к специфике государства, распознанного, как «Бегемот», в отличие от рационально-механического понимания государства у западных либеральных философов политики — таких как англичанин Гоббс, автор «Левиафана».

 

За что репрессируют? Четыре главные причины  

 

Итак, против чего конкретно использует «русский Левиафан», государство как таковое, свой репрессивный аппарат?

 

Можно выделить различные по количеству и качеству критерии, мы же остановимся на четырех, представляющихся нам наиболее существенными и выразительными.

 

1. Инакомыслие, открытая или тайная приверженность системе взглядов, существенно отличающихся от тех, которые приняты в качестве официальной идеологии или противоположных ей.

 

Карательные меры против инакомыслящих необходимы «Левиафану» как инструмент сохранения устойчивости, преемственности и надежного функционирования власти. Инакомыслие, нонконформизм всегда ставят под сомнение оправданность идеологической системы, на которой власть основывается, а следовательно, служат питательной средой для настроений, противостоящих этой власти. Инакомыслие подрывает фундамент самого акта властвования, независимо от того, против чего конкретно оно направлено.

 

Инакомыслие определяется в зависимости от официальной идеологической установки. Сама она может меняться, следовательно, изменятся и критерии инакомыслия. Приоритетной целью репрессий становятся такие формы инакомыслия, которые имеют «революционный» характер и опровергают основные моменты правящей идеологии.

 

В русской истории наиболее ярким примерами тому служат староверы и сектанты (начиная со второй половины XVI в.), революционные демократы, социалисты и народники во второй половине XIX — начале XX в., диссиденты советского времени. Здесь налицо и ясная идейная платформа власти, самого «Левиафана», и последовательное отвержение ее с предложением иной, альтернативной со стороны нонконформистских групп инакомыслящих.

 

В такой ситуации «русский Левиафан» действовал жестко и часто безжалостно, используя репрессивные средства для подавления внутреннего врага и устрашения населения, которое могло бы теоретически проникнуться к врагу симпатией и проявить внимание к его логике.

 

2. Бунт, своеволие, нежелание подчиняться установленному порядку.

 

Эта черта присуща человеческой психологии и является константой русской политической истории. Отдельный человек или какая-то группа или категория людей, подчас целый этнос, в какой-то момент осознают невозможность дальнейшего существования в рамках «Левиафана» и проявляют открытое неповиновение. Это неповиновение может выражаться в открытом восстании, в бунте, в захвате и разграблении имущества представителей государства или привилегированных слоев, а также в бегстве из-под юрисдикции государства в относительно свободные зоны — территории на окраинах страны.

Яркие проявления такой ситуации, основанной на своеволии и отторжении высших инстанций, мы видим в истории русских бунтов, в возникновении казачества, в отрядах разбойников — «разбойных людей».

 

Бунтарь отличается от инакомыслящего тем, что отвергает сам отчужденный порядок «Левиафана», сам механизм абстрагированной власти, а не только его идеологию или религиозную платформу. Восставший отказывает «Левиафану» как механизму «объективных репрессий», власти как объективности в праве на существование и нередко предлагает свои формы власти, суда и справедливости, основанные либо на общинном консенсусе, либо на прозрачной субъективности конкретной и близкой личности — вожака, атамана, вождя, предводителя.

 

Репрессивная система в таком коллективе восставших может быть не менее, если не более, жесткой, но сам принцип внушения страха и логика репрессий здесь в корне отличны. «Левиафан» карает от имени объективной необходимости, которая по определению превышает уровень компетентности простых граждан. Он внушает страх ради абстрактного порядка, выступая в качестве механической функции, действующей с настойчивой фатальностью независимо от каких-либо факторов. «Левиафан» исходит из нормативов абстрактной рациональности, никогда не совпадающей с отдельной или групповой рациональностью. В этом он представляет собой противоположность воле, и страх, внушаемый им, радикально отличен от того, который привносит суд мира (общины), казачьего круга или даже бандитского главаря.

 

Несправедливость репрессий возможна в самых разных ситуациях, но от лица «Левиафана» критерий несправедливости или справедливости вторичен — во внушении страха важна сама способность устрашить, осуществить наказание как факт. Бунт направлен именно против этого, а не против несправедливости власти или жестокости устрашающих репрессий. Он целит в саму стихию «Левиафана» как легитимизированного и рационального террора, противопоставляя ему сплошь и рядом террор нелигитимизированный и нерациональный. Бунтарь стремится перевернуть пропорции, из объекта страха со стороны «Левиафана» он становится субъектом страха, иначе говоря, тем, кто этот страх внушает.

 

Восстающий на «Левиафана», как Персей, сражающийся с Медузой Горгоной, ставит между собой и властью отполированный щит, который отражает волну страха, исходящую от государства, и направляет ее на него самого. Теперь уже он, в свою очередь, — как предводитель разбойников или вольных людей — внушает страх добропорядочным гражданам.

 

Эта игра с силами страха иногда может обретать политическое измерение. Яркий пример такой диалектики мы видим в недавних событиях в Чечне. Федеральный центр, принуждая чеченцев оставаться в составе России и подчиняться ее законам, использует инструмент устрашения. И воспринимается населением Чечни именно в подобном качестве. Но вместе с тем сами чеченцы, по праву восставших, сами становятся символами, внушающими страх, — вначале «мафией», «бандитами», а позже «террористами». Аналогичным образом устрашали добропорядочных граждан дореволюционной России разбойники, а также казацкие формирования.

 

3. Заговор, интриги, призванные свергнуть правящего царя, вождя или политическую группировку.

 

«Левиафан» как цельная реальность в случае заговора особенно не страдает, поскольку чаще всего сам механизм репрессий и структура властвования сохраняются в прежнем виде. Следовательно, заговор не представляет собой угрозы всей системе, но лишь конкретным властным группировкам и отдельной личности. Однако сама возможность заговора часто сильно влияет на психологию правителя или правящей группировки, устрашает их, внушает параноидальные комплексы, манию преследования, что иногда приводит к экстраполяции страха вовне. Ужас власти перед заговорами порождает волну репрессий против заговорщиков — реальных или мнимых. Так рождается очень важное для русской государственности и русской политики понятие — «измена».

 

«Левиафан» основан на принципе лояльности, преданности, в котором системный и личный факторы переплетаются. На самом деле понятие «преданности» в строгом понимании «Левиафана» отсутствует, поскольку эта структура призвана воплощать в себе внеличностный, отвлеченный, рационально-механический комплекс. Но в конкретной практике, и особенно в истории «русского Левиафана», тема личности правителя и преданности ему персонально проецируется с нижних этажей вольных органических иерархий военных дружин, казацких отрядов или разбойных шаек на высшие ступени. Возникает смешение власти и государства как безличного механизма и как организации, создаваемой по признаку личной преданности.

 

Заговор служит в этой системе фокусом всей конструкции. В холодной логике «Левиафана» нет места заговору в чистом виде. Он рождается тогда, когда верхние уровни государства начинают отождествляться с конкретной персоной или группой людей. В этом случае рождается настоящее цунами параноидальных состояний, в цепи которых реальные заговоры перемежаются с мнимыми, а карательные меры против конкретных заговорщиков перерастают в масштабный и бесцельный террор. Такие примеры мы видим в эпоху второй половины царствования Ивана IV или при Сталине. Тонка игра в самом сердце «Левиафана». Отождествления/разотождествления механической природы государства как репрессивного аппарата и сильной личности вождя порождают особую форму запугивания, которая проецируется на широкие слои населения, даже по своему статусу никак не способные принимать серьезного участия в «измене» — хотя бы в силу своей удаленности от центра власти. И тем не менее фактор «измены», «заговора» в чистом виде оказывается одним из интенсивных моментов политического воплощения страха.

 

4. Воровство, экономические преступления.

 

Это явление теоретически ослабляет систему государства, поскольку подрывает его хозяйственную логику, его естественную ориентацию на упорядочивание сферы труда и распределения. Воровство — фон энтропии, ведь оно приводит к исчезновению материального продукта, созданного трудом и частично поддерживающего мощь «Левиафана» (через систему налогов и податей), без учета и контроля. Различные типы государств по-разному реагируют на воровство — в некоторых случаях карательные меры в этой области применяются строго и наказания за экономические преступления вполне сопоставимы с наказаниями за тяжкие уголовные преступления — такие, например, как убийство.

 

Особенность «русского Левиафана» состоит в том, что воровство чаще всего карается более мягко и страх населения в этой сфере не слишком велик. С формальной точки зрения воровство, безусловно, приравнивается к преступлению, однако прямым вызовом государству не является. В этом отличие русской государственности от западноевропейской — германской или английской, где экономические преступления рассматриваются как покушение на самую суть государства и «Левиафан» отвечает на этот вызов жесткими репрессиями. Страх перед воровством у западных граждан значительно больше, чем у русских. И все же выше определенного предела воровство начинает представлять собой серьезную угрозу государству, поскольку демобилизует созидательное начало и уводит из-под жесткого централистского контроля важнейшие материальные ресурсы. Воры крадут у «Левиафана» его жиры.

 

Но здесь речь идет о тех формах кражи, которые осуществляются отдельными гражданами, не инкорпорированными в государственно-чиновничью систему, и стремящимися поживиться как за ее счет, так и за счет отдельных частных граждан, наживающих свое благосостояние честным трудом.

 

Вместе с тем «русский Левиафан», и в этом его национальная специфика, часто выступает сам как субъект воровства, как своего рода воровская инстанция, энтропическая призма, стоящая между трудящимися и высшей властью и выводящая из циркуляции материальные ресурсы куда-то в сторону. Воровство как форма осуществления бюрократических функций не характерная черта «Левиафана». Скорее, это феномен, схожий с переплетением личной власти и власти как механической функции на высшем уровне.

 

Чиновник в своем лице сочетает как абстрактный левиафанический принцип — воплощение безличностной механический инстанции, так и конкретного человека, с его эгоистическими интересами, лукавством и жадностью. Будучи санкционированным «Левиафаном», русский чиновник уклоняется от того, чтобы обезличенно служить обезличенной системе, и воровство становится излюбленной формой умеренной оппозиции, проявлением своего рода маленького робкого мздоимческого бунта против деперсонализированной машины государства. Взяточничество, коррупция и воровство чиновников — это форма саботажа эффективной деятельности государства. А потому вовсе не такое уж простое явление.

 

Русский чиновник-вор — типаж национальный и, как всё русское, двусмысленный, со своей особенной ироничной экзистенциальной стратегией. Жест персонального воровства демонстрирует: я нарочно смешиваю понятия абстрактного государственного механизма и конкретных личных эгоистических интересов, тем самым отчасти «гуманизирую» холод чудовища «Левиафана», делаю его ближе к людям, поскольку через меня проявляются пусть низменные, но вполне человеческие черты, а не отчужденная фатальность карательной машины. Так русская коррупция показывает своего рода переход конкретного чиновника-взяточника с позиции субъекта страха, иными словами, того, кто этот страх внушает, на позицию объекта запугивания — того, кто этот страх испытывает (вместе с простыми людьми).

 

Пропорции страха в разные эпохи русской истории  

 

В разные периоды русской истории государство особенно усиливало давление на конкретные пункты, в разных сочетаниях и с разной интенсивностью.

Иван Грозный обрушил мощь репрессий на «измену», параноидальный стиль его правления направил острие страха против «заговорщиков», против власти удельных князей и крупных бояр из своего окружения. В основном карались представители элиты, правящего класса. Инакомыслие во времена его царствования особенно не проявлялось, народные бунты и волнения подавлялись в том же режиме, как и до него, а за воровство наказывали умеренно — чаще всего оно становилось поводом для репрессий по линии «измены».

 

В эпоху раскола, патриарха Никона, Алексея Михайловича и сразу после него на первый план вышли репрессии за инакомыслие, и океаны страха были обрушены на сторонников старой веры. В тот период и в последующем столетии староверы стали закваской и идеологией для массовых народных волнений и бунтов — от Разина до Пугачева. Воровство же тогда процветало как наименее опасная и наиболее понятная для власти форма энтропии.

XVIII в. и первую половину XIX в. «русский Левиафан» провел, борясь с бунтами и заговорами. А со второй половины XIX в. и вплоть до Октябрьской революции главной угрозой стало инакомыслие в форме революционных организаций.

 

В ХХ в. и особенно при Сталине «Левиафан» достиг своей кульминации, и каждое из четырех основных проявлений антигосударственной деятельности каралось самым жесточайшим образом. Сталинизм представляет собой высшую архетипическую точку российской государственности, понятой «левиафанически»: вот тут-то как раз и карали безжалостно за инакомыслие (реальное или мнимое), за бунты (или за помыслы о бунтах), за заговоры (или за подозрение в заговоре), за воровство (в малых и крупных размерах). Это был настоящий праздник политического страха, невиданного никогда доселе, где «русский Левиафан» полностью показал свою мощь и свои возможности.

 

Отступление о свободолюбивом и непокорном русском народе  

 

Часто приходится слышать, что русский народ обладает рабскими чертами, что он склонен потакать репрессиям и мириться с произволом властей. Я придерживаюсь прямо противоположной точки зрения. Я убежден, что русский народ в своей душе предельно свободолюбив, непокорен, абсолютно не склонен к дисциплине, горд, созерцателен (если угодно, ленив — сакрально ленив), не терпит над собой никакой высшей инстанции, зачарован своей собственной таинственностью, жгучей душевной красотой, пронизан черным светом, бьющим из русской почвы, укромно прячущимся от лунных лучей и распрямляющимся как стальная пружина от моря до моря, от океана до океана по собственной прихоти — легко, играючи, беспечно, обреченно и празднично. Это народ ветра и огня, с запахом сена и пронизанными звездными провалами синих ночей, народ, несущий в своей утробе Бога, нежного, как хлеб и молоко, упругого, как мускулистая речная отмытая сладкими водами волшебная рыба.

 

Русский народ не собирается никому подчиняться, и если он признает власть «Левиафана», то только понарошку, почти в шутку, потому что этот народ очень веселый. Жаль, что нашего юмора другие не понимают, находя его слишком кровавым, слишком жестоким. Для русского — ничего не слишком.

И вот, чтобы этот народ не брызнул через край, не прекратил бы вовсе работать, зачарованный звездами и своим таким ровным и таким белым телом, не испарился бы в водовороте великих прозрений, не сгорел бы в зарницах нездешнего духа, не умер бы в восторге сладостно-сонливой метафизической изобильной лени, ему внедрили «Левиафана», поставили чудовище пасти этот народ каленым жезлом — чтобы русская жизнь не казалась ему таким будоражащим хмельным медом.

 

Рабство, покладистость, законопослушание, уважение к власти, исполнительность, покорность, дисциплина, повиновение, словом, «политический страх» — все это коренным образом чуждо русскому человеку, который сам себе чудовище и поэтому не боится никого, кроме самого себя, а впрочем, и самого себя не боится, — не то еще русский человек видел. Хотя бы во сне.

 

«Русский Левиафан» сегодня  

 

Как обстоит дело с «русским Левиафаном» сегодня? Силен ли он? Внушает ли он тот «политический страх», который должен внушать?

 

Я убежден, что, несмотря на причитания определенных сил в современной России, «русский Левиафан» дышит на ладан, по сути, его торс распался, и сил больше не осталось. Он глубоко успел укорениться в коллективном бессознательном — это генетический опыт прошлых эпох и прежде всего времени солнечных репрессий сталинизма, когда настал его звездный час. Но, учитывая бесконечное свободолюбие русского человека, такой след в душе и теле быстро исчезает. «Левиафан» изжит, его цикл завершен, сегодняшняя власть никому не внушает никакого страха. Остался только «призрак Левиафана», его психический фантом, смутное воспоминание о том, что он когда-то существовад и что он был достаточно силен — давил, рвал на части, скрежетал клыками, махал гигантскими лапами, своего не упускал. Через левое плечо с посвистом и внутренним удовольствием смотрел на него русский человек. И сейчас смотрит, но перед глазами только красные круги от непристойно долгих новогодних праздников. Место «Левиафана» пусто.

 

Нынешняя российская государственность виртуальна. Это плоские имиджи кинопроектора на экране. Это струйки недостертой памяти. И больше ничего. Совсем ничего.

 

Разберем по пунктам нынешнюю ситуацию в России.

 

Инакомыслие. Ни малейшего признака репрессий за инакомыслие нет и в помине. Начать с того, что у современной российской власти нет «мыслия», которое можно было бы опровергнуть. У нее нет никаких постулатов, никаких внятных идей, никаких серьезных и вдумчивых программ, никакой идеологии, никакой политической философии. Всё, что в ней можно оспаривать, это технологии. Но таким образом создается уже какая-то совсем выродившаяся интеллектуальная форма «инакомыслия в технологической сфере». Удачно или неудачно у власти получаются перформансы — их еще можно обсуждать. Но ее мысли, идеи — нет. В отношении такой власти полноценный идеологический нонконформизм просто невозможен. Любое утверждение — за и против — проваливается в болото.

 

Вам никто не возражает, с вами никто не соглашается. «Мысль» как таковая вежливо отправлена на помойку, или куда подальше. Это именно такая свобода, которая самой мысли категорически не нужна. Лучше, если ее будут жечь каленым железом, вздергивать на дыбу, либо оглашать во дворцах или с амвонов. Если на мысль никто не обращает внимания, она оскудевает, начинает сомневаться в самой себе, бледнеет и вянет как чахоточная сирота.

 

Конечно, «Левиафан» может обойтись и вообще без всякой мысли — как сегодня. Но это не признак его силы. Скорее, настоящая ситуация показывает, что это уже никакой более не «русский Левиафан», а лапа другого, нерусского «Левиафана». Либо русский «Левиафан» куда-то уполз.

 

Бунты и восстания. Тут, действительно, еще немного страшно. Пока страшно. Чеченцы и сторонники Лимонова попробовали «русского Левиафана» дернуть за хвост, проявив прямую, вызывающую, наглую и обидную непокорность. Чем только они ни называли чудовище, как только над ним не издевались. И некоторая реакция проявилась. Чувствуется былая мощь. Но никакой репрессивной мобилизации нет, скорее — агония, судороги. Маленький, обалдевший от самого себя кавказский народ уже скоро десять лет как противостоит регулярной федеральной армии, отутюжившей всё пространство бомбами, без разбора своих и чужих. Кучка нервных подростков во главе с престарелым писателем-порнографом, «асфальтовым кочевником» мировых столиц, устраивает систематические хулиганские выходки — и с ними какой год не могут справиться бравые армии спецслужбистов. Неужели это и есть «Левиафан»? Помилуйте, это пародия на него. Зверь-то голый. Его чешуя облезла, а когти сточились. Я не про то, плакать теперь или смеяться, я про фактическое положение дел. Прямые бунты и издевательское неповиновение власть еще не прощает. А не «прямые» и не «издевательское» прощает.

 

«Заговор», наконец. Заговоры в России есть, были и будут всегда. Завязываются они с завидной регулярностью, и в настоящий момент, когда вы читаете эти строки, группа очень опасных и коварных персонажей — многие из них принадлежат к самым высотам власти — плетет против России и ее президента опасные и дерзкие интриги. Потирая руки, они приговаривают: «Это мы устроим в 2010 г., а это вот на год раньше, а когда наше заокеанские коллеги надавили в 2008 г. на Назарбаева и Лукашенко, мы сделали то-то и то-то; для этого в 2008 г. надо было осуществить то-то и то-то, а если не получилось, тогда мы пойдем на крайние меры — но не позднее 2009 г.». Шорох приглушенных голосов и зловещие тени сплетаются в навязчивый шум в ушах, тонко питающий нервную паранойю власти, — внутренний голос не смолкает: «Измена! Одна измена вокруг!»

 

Да, именно измена. И это не ново. Но сегодня заговорщики чувствуют себя настолько свободно, что максимум чего они еще боятся, так это перевод на другую должность — с повышением. Те, кто не участвует в заговоре, просто политически не существуют. Причем чем ближе к президенту заговорщики, тем им уютней и безопасней творить свои черные планы. Огромный глаз дракона только моргает.

 

Воровство. Но это уже не тема, а праздник современной российской политологии. Когда раньше писали, что «в России воруют все», это была метафора. Что такое «все» можно понять только сегодня. Воровство стало внутренним содержанием политического процесса. Ни одно действие не осуществляется без «распила», «отката» или «кидалова». Аферизм в современной России превратился в синоним «эффективной политики» или успешной «политтехнологи». Кража — единственная вещь, которая составляет нечто конкретное в современной государственности. Остальное — «ботаника», иначе говоря, «дымовая завеса».

 

Повышение зарплат трудящимся, понижение зарплат трудящимся, принятие закона, отмена закона, добавление льгот, убавление льгот — всё, что происходит, либо должно приносить «чисто конкретные» дивиденды «конкретным» чиновникам, либо ни одна из тем просто не будет обсуждаться. Если припрет, наймут какого-нибудь «профессора», который за копейки всё нарисует для отчетности, и пошли дальше — снова-здорово.

 

«Русский Левиафан» был всегда снисходителен к воровству. Но не до такой же степени! Ведь скоро за это будут награждать. Медаль «почетный вор России» присуждается Пал Палычу (Иван Иванычу, Василь Васильичу) за кражу в особо крупных размерах.

 

Главное, что в этом невозможно никого обвинить, — просто «русский Левиафан», откровенно говоря, издыхает. Факт очевиден. Остался только призрак, память, какой-то нечленораздельный клип.

 

Ресурс «политического страха» в России исчерпан. И как только последние тени расползутся, все увидят: свято место на сей раз пусто.

 

Что делать?  

 

Первое, что приходит в голову, относительно прогнозов. Ну, заканчивается цикл российской государственности; да и ладно, ничего, как-нибудь... Не бог весть какая ценность этот «Левиафан», тем более сам концепт заимствован из англосаксонской, чуждой нам культуры, из далекого от нас политологического контекста. Однако мириться с этим не хочется, если морально мы не готовы, тем более что перед нами не ярмарка чужих проектов, а какая-то тупиковая мировая ночь — с цунами, всемирным потеплением и концом света.

 

Существуют— не могут не быть — выходы  

 

Один выход в том, чтобы немедленно создать новую опричнину. Из оголтелых, доведенных до отчаяния всеобщим развалом служилых людей сверстать на скорую руку государственнический орден с суровой дисциплиной, со скорой расправой за измену, шкурничество и предательство, с братскими идеалами спасения страны перед надвигающейся катастрофой, которая — как теперь понимают все — была лишь ненадолго отложена нынешней властью. Это своего рода «Орден Левиафана», как в итальянском фильме «Пустыня Тартари», где последние бойцы гарнизона, брошенные центром, защищают далекий и никому более не нужный рубеж. Стойко выполняя последний долг, сползая в ночь небытия с широко открытыми глазами, напряженными и суровыми мужскими лицами.

 

И если такой путь будет выбран, то необходимо привести в действие все существующие приводные ремни «политического страха». А поскольку страх на глазах испаряется, то следует взяться за дело с утроенной силой. Тихим Ходорковским в уютном свитере от «Армани» за аккуратной решеткой никто никого не напугает. Пугать, в данном случае, так пугать. И здесь не надо строить иллюзий. Если на это — настоящий, а не игрушечный, виртуальный террор — власть идти не готова, лучше и не затевать. От попыток, подобной 1991 г., становится истерически стыдно. Сжал кулак — бей наотмашь. Не можешь ударить — гуляй по набережной. Не знаю, есть ли на это силы. Самим потенциальным опричникам видней. Это у них надо спрашивать. Одно ясно — поднять «Левиафана», валяющегося вверх тормашками в луже исторической беспомощности, будет ой как не просто. Ему, как Молоху, жертвы приносят только с парной, незасохшей кровью.

 

А вот выход евразийский: обращаем внимание на «Бегемота», на тот отброшенный сакральный синтез, который мы намеренно отказались рассматривать в этом эссе. Там, в контексте сухопутного могущества, само понятие власти — а равно и «политического страха» — совсем иное. И если возрождать «Бегемота», то надо восстанавливать не механизм и не машину репрессий, а тончайший, едва уловимый сакральный смысл — содержание, богословскую цель, эсхатологический проект, глубинную и животворящую религиозную идею, которая тайно питала русский народ в его пути по истории (как в Библии сказано про откровение Божие пророку Илие на горе Хорив: «После ветра землетрясение; но не в землетрясении Господь. После землетрясения огонь; но не в огне Господь. После огня веяние тихого ветра».

 

На это русские люди откликнутся по-другому — не ленью, саботажем и безразличием, а энтузиазмом последней битвы, жаром огненного крещения, рывком к последним границам национальных небес. Это последний ресурс мобилизации, но лежит он не в области технологии, а в теологии, философии истории, философии политики.

 

Глава 14. Модернизация под знаком вопроса 

 

Нужна ли России модернизация? Первая реакция - конечно, нужна, как же без нее? С некоторой точки зрения такая поспешность в ответе на этот вопрос весьма похвальна, как и любая поспешность и готовность. Но неглубока. Едва ли мы по-настоящему задумывались над тем, что такое модернизация и каковы ее корни, какова ее природа, каковы ее разновидности. Попробуем рассмотреть этот вопрос иначе - какая модернизация нужна России?

 

Сегодня мало кто понимает, что термин «модернизация» состоит из двух частей. С одной стороны, существует модернизация техническая. Этот аспект модернизации больше всего бросается в глаза - она воплощена в новых приборах, летательных аппаратах, средствах связи, средствах получения денег, новых материалах, новых информационных технологиях и фундаментальных нанотехнологиях. Объектом этой модернизации являются инструменты, средства, которые облегчают человеку жизнь, делают мир комфортнее, удобнее, быстрее, эффективнее, веселее, делают его интерфейс, как говорят компьютерщики, более дружественным к пользователю. И этот интерфейс, безусловно, зависит от технической модернизации.

 

Но есть и другая сторона модернизации, которая, как правило, исторически тесно связана с первой. Это модернизация моральная, культурная и социальная. Если объектом первой модернизации являются инструменты, то во втором случае - народ, общество, государство, мораль, нравственность, устои, культура. В этом случае модернизация имеет совершенно иное значение. Например, модернизация нравов - это отказ от традиционных ценностей: сначала отказ от церковных браков, потом отказ от браков, которые оформляются какой-то гражданской инстанцией, дальше следует разрешение однополых браков, ну а потом, совершенно логично, - полная отмена института брака и полигамия, становящаяся социальной нормой.

 

Это единственный путь модернизации семьи, другой модернизации семьи не существует. Если мы хотим модернизировать институт семьи, значит, нам придется разлагать ее традиционные нормы и принимать новые. Точно по тому же пути происходит модернизация культурная. Традиционно основой культуры являлось религиозное искусство. Религиозная живопись, литература, религиозное пение - модернизируя это, мы прошли период светской культуры, потом авангардной, завершив все постмодернистскими фрагментами мира, организованными случайным образом, которые тоже теперь являются элементами культуры.

 

Моральная модернизация приводит к распаду традиционных отношений между людьми. Каждый человек становится сам за себя и не признает никаких общественных или социальных нормативов. Таким образом, модернизация в этих сферах означает отказ от консервативных устоев, от традиционных форм нравственности, от традиционного мировоззрения, религиозных норм, от ценностей семьи, коллектива, народа, этноса, общины, то есть всего того, что составляет коллективную идентичность людей.

 

Эта модернизация и сопровождает модернизацию техническую. Называется и то, и другое одними и теми же определениями - прогресс, совершенствование, развитие. Под этими привычными для нас словами содержится два довольно различных значения. Слово модернизация происходит от слова «модерн», то есть «современный». Но это не просто то, что происходит в наше время. Модерн - это не «современный», это «новый». Модерн начался тогда, когда люди решили расстаться с консервативным прошлым, порвать с традицией, когда люди решили смотреть не назад, не на богоносных отцов, не на устои своего племени, своего этноса, своего государства, а когда они стали смотреть вперед, в противоположную сторону. Вот тогда и начался Модерн.

 

Как бы странно для нас, в силу различий русского и европейского словаря, ни звучало слово «современность», но современность имеет начало. На смену традиционному обществу пришла модернизация, пришло так называемое Новое время. Оно наступило, когда люди отказались от традиционных устоев.

С этого периода и начинает свой отсчет модернизация - с эпохи Возрождения XIV века. А с XVII века - в преддверии Просвещения - наступает пик модернизации западноевропейского мира. В этой модернизации было заложено оба аспекта.

 

С одной стороны, технологический, материальный. С другой - моральный, социальный, культурный, поскольку, например, производство паровых машин исторически, психологически, идеологически и культурно теснейшим образом связанно с периодом борьбы с религией, с маргинализацией позиций Церкви в обществе, с секуляризацией и освобождением человека от тех связей, которые его в традиционном обществе соединяли с множеством различных институтов, привычек, устоев, нравственных ограничений.

 

Все это разрушалось модернизацией. Происходило разрушение человеческого сознания, которое в традиционном обществе обращено к утверждению собственной идентичности, к поддержанию тех норм, которые были заложены в основах традиции, - это касается и семейной жизни, и социальной, общественной организации общества. Все это подверглось осмеянию, разрушению. Освобождение от этого комплекса раскрыло новые возможности, которые реализовались в сфере техники и в сфере морали очень по-разному. В сфере техники они созидательны, потому что создаются все новые и новые аппараты. В моральной сфере все наоборот - модернизация действует деструктивно, она разрушает нравственные устои человека, она разрушает представление о человеке.

 

Однако и сама идея человека серьезно трансформировалась с эпохи Просвещения. В традиционном обществе человек рассматривался как раб Божий. Сегодня бы сказали, что это дикость, потому что человек - не раб, он свободен. Но рабом Божьим он назывался потому, что был свободен от всего остального. Он был работником только Бога. Таким образом, Церковь прививала людям подлинную свободу. Более того, учение о том, что человек был создан Богом из ничего, а не из самого Бога, обрекало человека на абсолютную свободу.

 

В рамках этой свободы человек мог выбрать - быть ему рабом Бога и господином всего остального - страстей, греха, либо быть рабом греха, рабом дьявола, рабом сиюминутных страстей, но оставаться при этом свободным от Бога. Это моральный выбор. В традиционном обществе считалось, что правильно быть рабом Бога и неправильно быть рабом страстей. В эпоху модернизации, особенно в эпоху Просвещения, эту мораль решили изменить. Человек теперь понимается однозначно как свободный от Бога, а не от страстей, не от грехов, не от дьявола. Так он сделал первый шаг к модернизации.

 

Все знают расхожую формулу Ницше «Бог умер». Однако многие не знают, как заканчивается эта фраза: «<...> вы убили его. Вы и я». Люди, пожелавшие прогресса и модернизации, убили Бога. За возможность своего материального и ничем не ограниченного в моральной и социальной сферах развития люди заплатили смертью Бога. Это очень честный и правильный взгляд Ницше, который не то, чтобы сожалеет или обвиняет кого-то, он просто называет вещи своими именами. Для того, чтобы появился человек модернизированный, необходимо было сбросить Бога с его пьедестала. В этом - богоборческая сущность гуманизма, о котором говорили многие философы XIX и XX веков. В процессе модернизации действительно появился автономный человек, который стал называть себя «свободным». Таким образом, элементом модернизации неизбежно является богоборчество. И это еще не предел.

 

Когда появился этот свободный, автономный человек, который стал насаждать свою особую гуманистическую культуру с опорой на собственные силы и полностью развил свою техническую мощь, свои социальные институты, свою богопротивную либеральную демократию и другие находки социально-культурной модернизации, в этот самый момент философы-постмодернисты и разоблачили Модерн, объявив, что теперь человек стал Богом. Но с точки зрения Постмодерна, обожествленный человек также создает репрессивные иерархии.

 

И вот тогда возникла идея убить уже самого человека. Один известный французский философ - Бернар-Анри Леви - провозгласил смерть человека, другой философ - Ролан Барт - провозгласил смерть автора. Общество без людей и текст без автора стали нормой современной постмодернистской культуры. Итак, человек сначала убил Бога, а потом, в поиске все новой и новой модернизации, нового освобождения, дошел до того, что стал в тягость самому себе. Возникла идея ризомы, неопределенного полуклубня, киборга, клона. Логичный конец модернизации.

 

Часто постсовременные типажи просматриваются у Тарантино, в «Бешеных псах» или «Криминальном чтиве». Люди представляют собой не законченные личности, которые идут по своему пути, отстаивают свою собственную историю, имеют сюжет, но, наоборот, представляют собой часть. Но это часть самого себя.

 

Это постчеловек - необходимый элемент модернизации. Ведь Постмодерн - это то, что приходит после модернизации, после того, как модернизация осуществлена. В тех странах, где цикл Модерна закончен, началась активная постмодернизация: прошла индустриализация, началась постиндустриализация, прошла модернизация, началась постмодернизация. Сейчас в это хотят втащить и Россию. Но ничего хорошего в этом нет, кроме развития технических средств. На одну чашу весов кладутся светящиеся витрины, неоновые лампы, экраны, бытовая техника, а на другую чашу - жизнь человека, его судьба, его душа, его любовь, его страсть, его воздух, прикосновение к природе, к детям, великие исторические проекты, которые люди перед собой ставили.

 

В истории России мы видим, что модернизация у нас никогда не шла снизу, ее нам всегда навязывали. Здесь вспоминается одна фраза Пушкина, который сказал, что в России единственный европеец - это государство. Вся модернизация шла к нам с Запада с помощью насильственного внедрения жесткими методами. Первый и самый фундаментальный этап модернизации случился при Петре I, когда на целое столетие Россия была выбита из национальных критериев. Нам навязывались чуждые нравы, одежды, представления, и за счет этого действительно была достигнута некоторая техническая модернизация.

 

Вторая - более чудовищная и в то же время более впечатляющая - волна модернизации была в XX веке, когда большевики принялись уничтожать все традиционное, консервативное, легитимное, ставя на освобожденном месте свои технически безупречные эксперименты - полеты в космос, строительство новых домов, ядерное оружие, исчезновение деревни, исчезновение верующих, - огромные успехи были достигнуты. Хотя коммунисты чуть позже и приостановили свою модернизацию, первые десятилетия она шла полным ходом. Но дальше ее стали ограничивать в сфере морали, поняв, что человечество может так окончательно исчезнуть.

 

Техническая модернизация в Советском Союзе была впечатляющей. Не менее впечатляющим был распад нравов, разрушение культуры, социальных институтов традиционного общества, уничтожение крестьянства, репрессии. Множеством жизней мы заплатили за модернизацию. Эта модернизация тоже была сверху - к власти пришла кучка фанатиков и, опираясь на веру в лучшее, навязала нам эту модель модернизации.

 

Конечно, многое было поправлено народным духом, конечно, консервативный элемент дал все-таки о себе знать. Но мы платили не только кровью, не только морально, мы заплатили за модернизацию миллионами людей, сожженных в ее топке, миллионы загнобили, сгноили. И в первую очередь это были традиционные классы традиционного общества - крестьянство, духовенство, дворянство. Для того, чтобы достичь технических успехов, коммунистам пришлось проделать то же, что однажды до них уже проделал Петр I, замостив русскими телами гнилой болотный город на окраине России.

 

Да, это был важный форпост, с технической точки зрения это очень важно, но какой ценой! Он разрушил нашу историю, наши принципы, наши традиции. Людям в XVIII веке запрещалось ходить в русской одежде и носить бороды в городах. За модернизацию Россия платила идентичностью. Если мы двинемся в этом направлении еще раз так же безоглядно, мы окончательно ее утратим.

 

Термин «модернизация» необходимо расколдовать. Ведь когда кто-то произносит «модернизация», то все сразу «за», а тот, кто «против», тот - ретроград, несовременный человек, архаик, отсталый. Но точно с тем же самым подозрением надо относиться и к тем людям, которые выступают однозначно «за» модернизацию, так как модернизация - это смерть Бога, а затем и смерть человека, смерть автора, ризома, киборги, клоны, генетические операции. Сейчас их еще как-то сдерживают, комиссия ЕС предлагает даже ограничить опыты над генетическим кодом людей, так как это очень опасная вещь. Но это говорит лишь о том, что где-то такие опыты ведутся.

 

Логика модернизации в том, что ее хотят сдержать, но она не сдерживается, а впереди нас ждет так называемая раскрепощенная техника. Люди становятся похожими на роботов - это еще не роботы, это пока обычные люди, но постепенно людям планируется вживлять все больше и больше механических имплантатов, протезов, компьютерных процессоров, микрочипов, которые будут помогать их органам работать. Это хорошо для инвалидов, но человечество на этом не остановится - человечество никогда не останавливалось и не поступало разумно. И если оно встает на путь модернизации, значит, оно идет по этому пути до конца. Человек никогда не понимает этих границ, он всегда выходит за их пределы - в хорошем и в плохом. Его поступки никогда не попадают в золотую середину.

 

И уже совсем скоро наши дети будут путаться между репликантом и живым человеком. Поэтому очень важно отделить модернизацию от того безусловного восторга, с которым мы ее обычно воспринимаем. Если России и нужна модернизация, то какая-то своя, национальная, с учетом всех наших условий. Мы должны разделять техническую и моральную стороны модернизации, так как в религиозном, моральном и культурном аспектах модернизация - это просто разрушение, извращение. Если мы разделим эти два понятия, уже будет хорошо.

 

Наша модернизация, несмотря на то, что это все-таки была модернизация, впитала в себя много национальных черт, и это интересное явление надо понять - как русская стихия повлияла на эту модернизацию, как она попыталась отклонить ее от того направления, по которому шла западная цивилизация. И здесь перед нами всегда вставал вопрос: что для нас важнее - утверждение идентичности или развитие.

 

С точки зрения русских архетипов, идентичность важнее, ибо если мы утратим идентичность, то и некому, и некого будет модернизировать, как западный мир, который, утратив Бога, впал в кромешный ад Постмодерна. Поэтому нет такой цены, за которую мы могли бы отдать нашу русскую идентичность, ее мы не должны утратить ни при каких обстоятельствах. В выборе между русским и развитием мы всегда должны выбирать русское. Сможем подчинить себе Постмодерн - отлично! Если нет, то мы должны отбросить Постмодерн и двигаться своим путем.

 

Тематика того, как сочетать идентичность и развитие, многими мыслителями ставилась всерьез. Американский политолог Сэмюэль Хантингтон в своей работе «Столкновение цивилизаций» выдвинул формулу «модернизация без вестернизации». С его точки зрения, многие азиатские страны идут по этому пути. Поэтому наша модернизация должна идти не по пути с западным миром, не на Запад, не в Европу. Что-то мы будем там брать, а что-то выбрасывать, но в целом он нам не нужен, он абсолютно другой, у него другая история, другая экзистенция, другая структура, поэтому он идет своим собственным путем. Мне кажется, он идет в бездну.

 

Кто-то готов пожертвовать ради идентичности технологическим развитием. Есть люди, которые считают, что техника нейтральна, хотя исторический опыт показывает, что за развитие техники мы обязательно платим культурной, духовной идентичностью. Техническую модернизацию нужно отделять от культурной. России нужна своя собственная модернизация, русская модернизация, или модернизация с русским лицом. А еще России нужна консервативная революция. Это усилит нас технически и укрепит нашу идентичность, наше консервативное вечное начало. Россия должна быть либо великой, либо ее не будет.

 

Глава 15. Интересы и ценности после Цхинвала 

 

Оживление дискуссии  

 

В западной прессе после событий в Цхинвале и русско-грузинского конфликта поднялась новая волна дискуссий относительно интересов и ценностей. Пропаганда действовала в основном по законам войны, и в ход пускались любые формулировки, лишь бы очернить Россию, демонизировать наше поведение в Грузии и, наоборот, представить Саакашвили жертвой. Однако сквозь поток информационных войн пробивались более честные вопросы. Возникли попытки проанализировать, как грузино-осетинский конфликт связан, например, с ситуацией в Югославии, вторжением США в Ирак, что является, а что не является прецедентом. И на общем фоне антироссийской истерии раздались первые голоса, поставившие под вопрос баланс интересов и ценностей. Это оказалось в центре дискуссии, набирая обороты в ситуации, когда начала спадать напряженность военной пропаганды вместе с ее клише и дезинформацией, направленными на лобовое очернение противника. Стало быть, как же российская решительность в Грузии влияет на баланс интересов и ценностей?

 

Интересы и правила  

 

Дискуссия о соотношении ценностей и интересов в XXI в. развернулась в западно-европейской и американской прессе. Все признают тот очевидный факт, что у великих и региональных держав существуют свои интересы. И они, равно как интересы отдельной группы, компании или страны, сталкиваются с интересами других групп и других стран. Таково свойство интересов: они по определению эгоистичны. Часто порождают конфликты и ведут к повышению напряженности.

 

Собственно, это особенность человеческой психологии: каждый стремится расширить зону своего контроля за счет остальных. Весь вопрос в том, как найти формулу, чтобы легитимно отстаивать свои интересы, признавая при этом некие общие правила. Вот эти правила, их структура, содержание и составляют самый существенный вопрос в международных отношениях. Они призваны регулировать столкновение интересов. Но сами эти правила берутся не с потолка; они закрепляют реальный баланс сил, призывая всех игроков действовать в рамках статус-кво.

 

После распада СССР эти правила стали стремительно меняться, параллельно тому, как изменился расклад сил. Двуполярные правила уступили место создающемуся на наших глазах однополярному миру, а значит, модель регулирования конфликтных интересов начала складываться заново с первоочередной отсылкой к США. В такой ситуации интересы самих Соединенных Штатов стали постепенно отождествляться с «общественным благом» и поддержанием миропорядка. Это смещение баланса сил внесло существенную корректировку в понимании того, что считать интересами легитимными и нелегитимными.

 

Яснее всего в этом вопросе выражались американские неоконсерваторы, которые вообще отождествили американские интересы с мировыми, отводя всем остальным лишь свободу двигаться в фарватере американской политики и адаптировать к ней свои собственные интересы. Легитимными в однополярной модели мира ими признавались те локальные или региональные интересы, которые, как минимум, не противоречат американским. Все же прочие отнесены к нелегитимным. По праву силы и по факту победы в «холодной войне», в чем сами американцы и их союзники были уверены.

 

Если ранее легитимными признавались интересы СССР и стран Варшавского договора, которые можно было оспаривать только на «ничейной территории» Третьего мира, а также частично легитимными — действия неприсоединившихся стран, умело маневрирующих между двумя полюсами, то теперь вся ситуация резко изменилась и право суждения о правомерности или неправомерности интересов всецело присвоили себе США.

 

От интересов к ценностям  

 

Теперь о ценностях. В западноевропейской и американской прессе всё чаще в последние годы озвучивается идея того, что ценности относятся к сфере, какой в XXI в. дόлжно возобладать над областью интересов. Как правило, под «ценностями» здесь понимались ценности западного мира: права человека, демократия, свободный рынок, либерализм, глобальная безопасность, экология. Их совокупность объявлялась «универсальной». И следовательно, их должны принимать и разделять все страны и народы, включая те, интересы которых находятся по отношению к ним в жестком конфликте.

 

Согласно такому подходу, ценности сближают, а интересы разделяют. Под эгидой общих ценностей всем тем, кто их придерживается, было предложено поступиться интересами — политическими, экономическими, стратегическими, геополитическими. Безусловные ценности человеческой жизни, социального развития, свободы и демократии, священной частной собственности и т.д. должны перевести соперничество в сфере интересов в новые формы, когда окажутся недопустимыми многие методы, с помощью которых на протяжении долгих веков истории различные государства отстаивали свои интересы. В первую очередь, речь шла об ограничении военных методов и иных форм насилия.

 

США объявили свои интересы универсальными ценностями  

 

Но почти сразу обнаружилось, что это благодушное предложение всем руководствоваться в первую очередь ценностями, а потом уж и интересами, вызвало у многих скепсис. Стало понятно, что, уверяя всех в приверженности именно ценностям, главный арбитр однополярного мира — США — совершенно цинично реализовывал свои собственные интересы. Получилось так, что американцы не только сделали свои собственные национальные интересы единственными по-настоящему легитимными, но и объявили их мерилом универсальной системы ценностей. Иными словами, таковыми были названы прежде всего американские ценности, а интересы США были возведены в некий общечеловеческий закон. Такое отождествление сводило на нет весь моральный пафос дискуссии о торжестве ценностей над интересами, поскольку сами американцы-то как раз и не собирались подавать примера действий в подобного рода ключе. Не было ни одного случая, когда бы они поставили «ценности» выше собственных интересов. Напротив, продолжали действовать эгоистично и цинично — например, отказываясь от подписания Киотского протокола и других документов по экологии.

 

Вместо того чтобы сказать, что Америка просто хочет контролировать природные ресурсы на Ближнем Востоке и поэтому, исходя из стратегического положения, оккупировала Ирак, — как это было бы в XIX в., когда все мыслили категориями интересов, а не ценностей, — Вашингтон заявляет совсем о другом. Американцы официально называют циничное и неоправданное ни правовым, ни логическим образом вторжение ценностным явлением, ссылаясь на «продвижение демократии» и наказание «террористического режима Саддама Хусейна».

 

Еще до событий в Цхинвале стало наглядно проявляться следующее обстоятельство: американцы призвали всех следовать «универсальным ценностям» и поступаться своими интересами, а сами не только им не следуют, но, наоборот, возводят собственные национальные эгоистические интересы в ранг высших ценностей. Этот парадокс был замечен почти сразу, и многие люди, которым не изменяет чувство здравого смысла, принялись критиковать эту позицию. В том числе и европейцы, сказавшие американцам, что если нужно руководствоваться общими ценностями, то следует всем вместе поступаться и интересами. Это видно на примере из экологической сферы — речь идет о Киотских соглашениях.

 

Западные ценности не являются универсальными, у других народов иные ценности  

 

Но есть и еще одно соображение. Почему, собственно говоря, человечество приняло ценности свободы и демократии, прав человека, рыночной экономики, социального прогресса и технологического развития за универсальные? Это фундаментальный вопрос, который практически никогда не задается западной прессой. Ведь если мы посмотрим на количество людей, живущих сегодня на планете, то увидим: подавляющее большинство из них придерживаются совершенно иных ценностей. Рынок и демократия, например, не вытекают из социальной и политической истории индусского общества, где до сих пор сохраняется кастовая система. И таких людей миллиард. Совершенно не свойственны они китайской традиции, а в Китае живет еще один миллиард. Еще один миллиард мусульман также имеет совершенно свой взгляд на то, что считать высшей ценностью (здесь важнее всего будет богобоязненность и следование религиозным предписаниям, а потом уже всё остальное). То же можно сказать о народах Африки, о народах Востока в целом и, в том числе о России, поскольку ценности рынка, либеральной демократии и социального прогресса в том смысле, каким наделяет их Запад, для русской истории и русского общества отнюдь не являются чем-то само собой разумеющимся, поскольку на подавляющем большинстве исторических этапов (как до революции, так и после нее) русские придерживались совершенно иных ценностных установок.

 

Ценности, кажущиеся «общепонятными» современному европейцу или американцу, для современного китайца, индуса или русского совершенно не являются таковыми. Они могут быть симпатичными или отталкивающими, но главное: они не универсальны. Ничто в истории большей части человечества, за вычетом опыта западных стран, не свидетельствует о том, что эти ценности росли повсюду самостоятельно, а не были навязаны колониальным образом, практически силой.

 

Россия не европейская страна, а евразийская цивилизация  

 

Существуют две исторические и смысловые подмены: 1) под видом универсальных подаются западноевропейские ценности; 2) под видом их отстаивания американцы руководствуются своими интересами. Оказывается, вся дискуссия об интересах и ценностях заведомо имеет пропагандистский характер, будучи попыткой внедрить в сознание человечества две абсолютно ложные идеи. Первая — о том, что западная система ценностей всеобщая и неизменная. Когда Путин и Медведев заявляли: «Россия — это европейская страна», это было свидетельством того, что они попали под гипноз идеи о универсальности западных ценностей. Однако на самом деле Россия не европейская страна, а евразийская цивилизация.

 

Тема ценностей даже на начальной, еще нейтральной, стадии заведомо несла в себе некий завуалированный расизм. Действительно, разве это не расизм, когда за эталон берется только какая-то одна часть человечества — «продвинутая», «прогрессивная», «цивилизованная», а все остальные исторические опыты и социально-политические системы приравниваются к чему-то «несовершенному», «отсталому», «варварскому»?

 

Вторая подмена еще более цинична. Было объявлено, что универсальные ценности — это американские интересы. Я напомню, где лежат истоки такой претензии. Они кроются в доктрине Вудро Вильсона, президента США, который в начале ХХ в. и в период Первой мировой войны объявил главной задачей США распространение демократии во всём мире. Утверждалось, что американское государство есть оптимальная модель развития человечества и поэтому США не просто могут, но должны вмешиваться в мировую политику и устанавливать в ней свои собственные принципы. Так, еще в 1920-е годы для реализации этой идеи был создан «Совет по международным отношениям» (Council on Foreign Relations — CFR) и по сути дела вызрела идея создания Мирового правительства, согласно которой необходимо было утвердить американскую модель в качестве единственной для всех и тем самым подчинить американской идеологической конструкции другие страны и народы.

 

Идея отождествления ценностей и интересов США с универсальными ценностями имеет долгую, почти вековую историю, на протяжении которой американцы неуклонно шли к созданию Мирового правительства.

 

И что же последовало на практике из этой дискуссии о ценностях? Страны и народы, в том числе и Старой Европы, чьи интересы не совсем совпадают с американскими, должны признать ценностную систему США и подчинить свои интересы именно этим ценностям, которые по сути тождественны американским интересам. Если называть вещи своими именами, то перед нами просто идея прямой и жесткой колонизации. Это утверждение правоты и универсальности одной страны, одного полюса, гипердержавы, когда остальные государства следуют в ее фарватере, признавая, что только она одна является «путем к спасению», «развитию», «свободе» и т.д. Те, кто не согласен с этим, — демонизируются и заносятся в черный список «врагов человечества», иногда захватываются, как Афганистан или Ирак.

 

Цхинвал поставил точку в дискуссии о ценностях  

 

Все подмены и парадоксы дискуссии о ценностях и интересах ярко обнажились в цхинвальских событиях. Грузинский лидер Саакашвили напал на Россию. Именно на Россию, ведь грузинские войска стреляли в наших миротворцев и подвергли спланированному геноциду наших граждан в лице стариков, детей и женщин Южной Осетии. Несмотря на этот факт, Запад и США делают вид, что ничего не произошло, и продолжают стоять горой за Саакашвили, который якобы «героически бьется с русской агрессией». Согласно такой модели, Саакашвили, с одной стороны, соответствует американским интересам, поскольку предлагает разместить американские военные базы на территории Грузии, а с другой стороны, если принимать в расчет ценности, выступает будто бы «носителем демократии» против якобы «авторитарного российского режима». И тот факт, что «хороший», с точки зрения американских ценностей и «выгодный» с точки зрения американских интересов, Саакашвили ведет себя самым диким образом, уничтожает мирных граждан, добивает в затылок раненых миротворцев, не останавливает американцев перед тем, чтобы полностью встать на его сторону.

 

После того как Россия спасает народы Южной Осетии и Абхазии от геноцида, жестко и симметрично отвечая на прямой военный вызов, она признает их политическое право создать собственные государства. Здесь возникает вопрос: как квалифицировать такое поведение Россия с точки зрения ценностей и интересов?

 

В первую очередь, совершенно очевидно, что в своей реакции на атаку на Цхинвал Москва руководствовалась именно универсальными ценностями. Но оказалось, что понимание этих ценностей у нас и стран Запада фундаментально расходится. Давайте называть вещи своими именами: Россия считает, что ценность права людей на жизнь — наивысшая, и если на наших глазах осуществляется настоящий геноцид целого народа, то она обязана вмешаться, тем более когда речь идет о гражданах Российской Федерации и конфликт возникает на периферии наших границ. И несмотря на то что США и западное сообщество не признают массовое истребление осетин геноцидом, а обстрел мирного города из установок «Град» и тяжелой артиллерии — преступлением, Россия бросает вызов этим двойным стандартам. Если геноцид — это не геноцид, убийство мирных жителей не убийство, а преступление не преступление, тогда мы вообще ставим под вопрос существование универсальных ценностей, — о чем и сказала Россия в августе 2008 г. Если вы, Запад, со своей моралью зашли так далеко, что игнорируете самые очевидные вещи, то, извините, нам с вами не по пути. И в этом отношении Россия не поступилась своими ценностями.

 

В Южной Осетии и Абхазии впервые за долгие десятилетия прозападного гипноза Россия стала действовать исходя из своего персонального понимания того, что такое хорошо, а что такое плохо, что можно, а что нельзя, что является допустимым, а что недопустимо, невозможно и преступно. И вот тут мы столкнулись с очень важной реальностью. Наше понимание того, какова же высшая ценность (например, право человека на жизнь, право народа на жизнь), оказалось идущим вразрез с совершенно иной точкой зрения США и Запада. Ведь если речь идет о праве на жизнь тех народов, которые ориентируются на Россию, а не на США, то это право не имеет никакого веса. Потому-то и обстрел Цхинвала не является преступлением.

 

Мы отстояли свои ценности — значит, мы правы  

 

Итак, мы разошлись с США и Западом в понимании ценностей. Это фундаментальный вопрос. Мы адекватно прореагировали на нарушение того, что для нас само собой очевидно, — права людей на существование. И тут мы были как никогда последовательны: признали право на жизнь не только южных осетин или абхазов, но и албанцев, хорватов или боснийцев, а также сербов — неважно, живут ли они в Сербии или в анклавах уже других государств. Москва настаивала на том, что сербы не должны подвергаться геноциду со стороны албанцев и хорватов, а также на том, что и косовские албанцы не должны подвергаться геноциду со стороны сербов. И этнические чистки, осуществлявшиеся сербами (если таковые имели место), Россия осудила точно так же, как и этнические чистки, направленные против самих сербов. Мы не выгораживали кого бы то ни было любой ценой, а хотели справедливости, поэтому достаточно мягко и аккуратно оппонировали США по вопросу Югославии. Но американцы, со своей стороны, насиловали эту ценностную систему в своих собственных интересах.

 

Итак, Россия после Цхинвала окончательно порвала с гипнозом якобы «универсальной» системы ценностей. Это существенный момент.

 

В августе 2008 г. Россия вышла из этого химерического консенсуса, из гипнотического сообщества людей, разделяющих «универсальные» западные ценности, — в первую очередь потому, что Запад сам подломил их конструкцию, ярко обозначив, что в этих ценностях ничего универсального нет. Событие, значение которого невозможно переоценить, поскольку оно чревато масштабными последствиями. Для России отныне не существует единой мировой ценностной системы. В нашем понимании того, что является ценностью, а что нет, что является высшей ценностью, а что второстепенной, мы теперь будем опираться только на самих себя.

 

Наше общество снова открывает сокровище национальной традиции, как в ее монархическом, так и в советском издании. Русские, особенно сознательные русские, всегда ясно понимали, что ценности нашего общества, растущие из православной традиции и отечественной истории существенно отличаются от западных. И лишь в 1990-е годы нам попытались привить иллюзорную идею об универсальности политико-экономического пути, социальном прогрессе, технологическом развитии, которые будто бы может обеспечить только ориентация на Запад. Сейчас, после Цхинвала, мы лицом к лицу столкнулись с тем, что всё это оказалось ложью. Никакой общей системы ценностей нет. Есть западная, американская, есть русская, китайская, иранская, индусская системы ценностей. И они по-разному трактуют самые простые вещи. Например, геноцид мирных граждан.

 

Соответственно, теперь, с ценностной точки зрения, любые события будут восприниматься нами как отдельный случай. И впредь не должно быть никакой демагогии относительно универсализма ценностей, никаких проектов сторонников «Мирового правительства» в России, никаких агиток, настаивающих на том, что Запад является безусловной и безальтернативной вехой на пути нашего развития, или на том, что «Россия — европейская страна». Если мы европейская страна, тогда Запад «неевропейский». тогда мы отнимем у него право называть себя Европой. И придем к географическому нонсенсу.

 

Гораздо проще сделать другой вывод: Россия — это самобытная евразийская цивилизация. Наша ценностная система особенная: в ней массовое убийство мирных осетин — преступление, которого мы категорически не потерпим. Поняв, какую позицию заняли западные страны по отношению к трагедии в Цхинвале, мы окончательно поставили точку в вопросе, европейская ли страна Россия. Она не может быть таковой, если европейские страны заключили консенсус относительно событий в Грузии, признав нас «агрессором», а творцов геноцида «невинными жертвами».

 

Мы отстояли свои интересы — значит, мы сильны  

 

Теперь о второй стороне вопроса — об интересах: защитила ли Россия в Абхазии и Осетии свои интересы? Надо сказать, что да. Это было не первичное, не главное, но, тем не менее, произошло. Да, мы защитили свои интересы перед лицом тех, кто хотел за наш счет утвердить свои. То есть поступили безупречно во всех смыслах, отстаивая и свои ценности, и свои интересы. С точки зрения системы ценностей, мы надеемся на понимание нашей позиции другими участниками международного процесса, поскольку американские двойные стандарты в мире признают и поддерживают далеко не все. Что касается защиты наших интересов, это следует принять всем остальным как свершившийся факт и доказательство нашей силы. Оправдывать это не требуется, следует просто принять к сведению.

 

С другой стороны, мы показали, что с той логикой, по которой только американские интересы должны приравниваться к универсальным ценностям, а всё, что им противоречит, «преступно», покончено.

 

В Цхинвале мы защищали свои ценности и свои интересы и повели себя именно как самостоятельная цивилизация, поскольку выработать систему ценностей может только цивилизация.

 

В Грузии в августе 2008 г. произошло не просто размежевание с США и их сторонниками на уровне интересов, что вторично, но самое главное — полностью обнажился неснимаемый конфликт на уровне ценностей: конфликт между ними и нами.

 

Конец западничества в России  

 

Кто такие «они», находящиеся по ту сторону баррикад? Это те, которые еще совсем недавно считались «носителями универсальных ценностей». Если мы раньше с ними спорили на уровне интересов, говоря, что не хотим сдавать наши позиции по таким-то вопросам, то сейчас конфликт с Западом приобретает совершенно иной, более глубинный и качественный характер (который, впрочем, оживлял наше общество и формировал нашу политику в течение всей национальной истории в той или иной форме). Теперь самое время окончательно развеять иллюзии относительно универсальности Запада. Ситуация более чем благоприятная, поскольку, по моему убеждению, в Грузии ничего не закончилось. Это только начало фундаментального конфликта, который захватит самые разные сферы жизни — социальную, политическую, экономическую, культурную, возможно даже и военную. Итак, поскольку, всё только начинается, чрезвычайно важно, чтобы мы осознали: в Цхинвале для России была похоронена идея об универсальности западных ценностей. Отныне мы будем по-другому относиться к оформлению международной политики, с которой нам придется иметь дело в случае самых разных стран.

 

Опыт, который мы оплатили своей кровью в Цхинвале, откроет нам глаза на многие вещи — и на отношение Запада к Ирану, и на отношение Запада к Сирии, Северной Корее, к Палестинской автономии, к Китаю. Мы начнем совершенно иначе воспринимать многие вещи. Закончился гипноз «Мирового правительства», более не действует суггестия, внушение наших западников, по сути дела — пятой колонны. На людей, которые после событий в Цхинвале отстаивают универсальные ценности, уже нельзя смотреть как на заблуждающихся. Это – предатели. Они, возможно, ошибались, имея такую позицию до произошедшего, но сейчас должны за нее отвечать. Они должны быть поставлены вне закона. Были такие люди, которые приветствовали захват Наполеоном или Гитлером России. Были власовцы, перешедшие на сторону Гитлера, но мы знаем, что с ними делали. Хочу напомнить и пакт Риббентропа-Молотова, иначе говоря — пакт о ненападении, когда существовали иллюзии советского руководства относительно возможности мира с нацистской Германией. Но после 22 июня 1941 г. эти иллюзии оказались развеяны, и германофилов, сторонников дружбы СССР и Германии, просто-напросто не могло остаться. Так же и в наши дни: до 8 августа 2008 г. у нас могли быть западники, но после этой даты их быть теперь не может.

 

[1] Daniel Bell The End of Ideology, Harvard University Press, 1960

 

[2] Арендт Х. Истоки тоталитаризма, М.: ЦентрКом, 1996

 

[3] Агурский М.С. Идеология национал-большевизма, М.,Алгоритм, 2003

 

[4] Сергей Кара-Мурза. Советская цивилизация: от начала до наших дней. — М.: Алгоритм, 2008

 

[5] Кожев, А. В. Введение в чтение Гегеля: Лекции по Феноменологии духа, читавшиеся с 1933 по 1939 г. в Высшей практической школе. — СПб.: Наука, 2003

 

[6] Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек, М., «Издательство АСТ», 2004

 

[7] Хайдеггер, М. Разговор на проселочной дороге: Избранные статьи позднего периода творчества. — М.: Высшая школа, 1991

 

[8] Хардт Негри Империя, М., 2004

 

[9] Повель Луи. Жак Бержье. Утро Магов. - М., Самотека,: 2008 г.

 

[10] Леви-Стросс К. Структурная антропология. - М., 1983

 

[11] Хабермас Ю. Модерн незавершенный проект // Вопросы философии. 1992 № 4

 

[12] Мюллер ван ден Брук А. Миф о вечной империи и Третий рейх - М.: Вече, 2009

 

[13] Сорель Жорж «Размышления о насилии». – М.: 1906

 

[14] Якобсон Р. О. Роль лингвистических показаний в сравнительной мифологии. — VII

 

[15] Трубецкой Н.С.Наследие Чингисхана. – М., 2000

 

[16] Хайдеггер М., Время и бытие. М., Ad Marginem, 1993

 

[17] Ф.Ницше Так говорил Заратустра, М., Академический Проект, 2007

 

[18] Еще в XVII веке европейские и американские авторы (в частности, иезуиты) задавались вопросом о том, принадлежат ли индейцы, коренное население Америки, к человеческому роду или являются разновидностью животных.

 

[19] Дугин А. Геополитика постмодерна. СПб., 2007.

 

[20] Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М., 2004.

 

[21] Barnett T. The Pentagon’s New Map: War and Peace in the Twenty-First Century. Washington, 2004

 

[22] Делез Ж. Логика смысла. М., 1995. Ср. понятия Делёза «эон» (рассудочная темпоральность, имеющая прошлое и будущее, но не имеющее бытийного настоящего») и «хронос» (бытийная темпоральность, представляющее чистое настоящее, лиенное смысла – т.е. будущего и прошлого»); обе темпоральности приобретают, согласно Делезу, свободу в состоянии «ризомы». См. также: Дугин А. Постфилософия. М., 2009.

 

[23] См.:.Шмитт К. Планетарная напряженность между Востоком и Западом // Дугин А.

 

[24] Фукуяма Ф. Наше постчеловеческое будущее: Последствия биотехнологической революции. М., 2004.

 

[25] Cooper R. The Breaking of Nations. Order and Chaos in the Twenty-first Century, London, 2003.

 

[26] Kagan R. Of Paradise and Power. Washington, 2003.

 

[27] De Benoist A. L’Europe, Tiers-monde, meme combat. Paris, 1992.

 

[28] Эту близость позиций западников за Путина и западников против Путина легко обнаружить через такие примеры, как эволюция взглядов бывшего премьер-министра Касьянова или президентского советника Илларионова, легко перешедших в самую радикальную оппозицию, а также внимательно изучая список редакционного совета проамериканского издания «Россия в глобальной политике», где радикальные оппозиционеры (Рыжков, Хакамада) мирно соседствуют с министрами и высокопоставленными сотрудниками Администрации Президента.

 

[29] Морган Л. Г. Древнее общество или исследование линий человеческого прогресса от дикости через варварство к цивилизации». Л., 1934..

 

[30] Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства: В связи с исследованиями Льюиса Г.Моргана, М., 2007.

 

[31] Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории: В 2 т., М.,, 2006.

 

[32] Рикёр П. Герменевтика и психоанализ. Религия и вера. М., 1996.

 

[33] Маркс К. Капитал. Критика политической экономии, М.1953.

 

[34] Фрейд З. Толкование сновидений. СПб., 1998..

 

[35] Руссо Жан-Жак. «Избранное», Издательство Терра, 1996 г.

 

[36] Хантингтон С. «Столкновение цивилизаций», Издательство АСТ, 2006 г.

 

[37] Фукуяма Ф. Конец истории и последний человек. М., 2005

 

[38] Barnett T. The Pentagon New Map. War and Peace in the Twenty-First Century. New York: G.P. Putnam’s Sons, 2004

 

[39] Schmitt C. Vőlkerrechtliche Grossraumordnung mit Interventionsverbot fur raumfremde Mächte: ein Beitrag zum Reichsbegriff im Vőlkerrecht, Duncker und Humblot, 1991.

 

[40] Лист Ф. Национальная система политической экономии, М., 2005.

 

[41] См. подробнее: Дугин А. Г. Философия политики. М., 2004. (Теме сакральной политики здесь уделено несколько специальных глав).

 

[42] См.: Дугин А. Г. Эволюция национальной идеи Руси (России) на разных исторических этапах // Дугин А. Г. Основы Евразийства. М., 2002. С. 716.

 

[43] Любопытно, что современные американские неоконсерваторы, в частности Роберт Кейган, — прямые продолжатели именно политологической традиции Гоббса с ее антропологическим пессимизмом. Более того, по их мнению, различие между американской культурой и европейской состоит в том, что США основываются на Гоббсе и его концепции Левиафана, а Европа тяготеет к утопическим конструкциям «гражданского общества» в духе Канта, который исходил из того, что поведение людей по отношению друг к другу в обычном случае рационально и гуманистично, а эгоизм и агрессия есть отклонение от нормы.

 

---

Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 93; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!