I. Странные обычаи, глиняные черепки и черепа 3 страница

Один из признаков наступления лета на юго-западе Америки — это приезд множества разных «-ологов», нарушаю-

щих сельскую тишину. Они раскапывают развалины с энтузиазмом детей, охотящихся за «реликвиями индейцев», или подростков, разыскивающих спрятанные сокровища. Они суют свой нос в дела мирных индейцев и надоедают всем множеством своих странных приспособлений. Те, кто копает развалины, называются «археологами», те, кто копается в головах индейцев, — «этнологами» или «социальными антропологами», те, кто измеряет черепа, — «физическими антропологами», но все они подходят под более широкое понятие «антропологов вообще».

На что же они все-таки годятся? Может быть, это чистое любопытство к «этим грязным язычникам», или же раскопки, вопросы и измерения действительно имеют какое-то отношение к современному миру? Или антропологи занимаются экзотическими и занятными вещами, которые не важны для современной жизни?

Антропология — это нечто большее, чем размышление о чужих черепах или поиски «недостающего звена», и она приносит пользу помимо доказательства родства человека и обезьяны. С внешней точки зрения, деятельность антрополога представляется, в лучшем случае, безобидным развлечением, а в худшем — чистым идиотизмом. Неудивительно, что многие из обитателей того же юго-востока Америки шутят: «Индейцы собираются платить вам премию, ребята». Обычное мнение об антропологах хорошо выразил один офицер. Мы встретились в обществе и нормально разговаривали, пока он не спросил, чем я занимаюсь. Когда я сказал, что я антрополог, он отшатнулся и сказал: «Ну, антропологу не обязательно быть сумасшедшим, но, наверное, это помогает».

Антрополог — это человек, достаточно сумасшедший для того, чтобы изучать своего ближнего. Научное исследование самих себя — дело сравнительно новое. В 1936 году в Англии было более шестисот человек, которые работали в только в одной специальной естественнонаучной дисциплине (биохимии), и менее десяти — занимавшихся антропо-

логией. Сейчас в Соединенных Штатах существует менее дюжины рабочих мест для физических антропологов.

Однако нет сомнения, что людям следовало бы понимать: научные методы, давшие столь изумительные результаты в открытии секретов физического мира могут не помочь им понять самих себя и своих соседей в этом быстро уменьшающемся мире. Человек создал поистине удивительные машины только для того, чтобы оказаться почти беспомощным перед лицом социальных потрясений, нередко сопровождающих внедрение этих машин.

Способы зарабатывания на жизнь изменились с такой поражающей быстротой, что все мы нередко бываем смущены этим. Наша жизнь изменилась, но изменилась непропорционально. Наши экономические, политические и социальные институты отстали от нашей техники. Наши религиозные верования и обряды, так же, как и другие идеологические системы, во многом не соответствуют современной жизни и научным представлениям о физическом и биологическом мире. Одна наша часть живет в «современную» эпоху, другая — в «средневековье» или даже в «античности».

В смысле лечения социальных недугов мы все еще живем в век магии. Нередко мы ведем себя так, будто революционные и разрушительные идеи могут быть изгнаны с помощью заклинания — как злые духи. Мы охотимся за ведьмами, считая их виновными в наших несчастьях; примеры тому — Рузвельт, Гитлер, Сталин. Мы сопротивляемся переменам внутри себя — даже тогда, когда внешние изменения делают это необходимым. Мы обижаемся на людей, если они не понимают нас или мотивы нашего поведения; но когда мы стараемся понять других, мы считаем, что должны понимать лишь то, что соответствует нашим представлениям о безупречной жизни. Мы все еще занимаемся поисками философского камня — магической формулы (скажем, механической схемы международного сотрудничества), которая сделает человечество упорядоченным и миролюбивым, не требуя ничего, кроме внешних воздействий с нашей стороны.

Мы плохо знаем самих себя. Мы рассуждаем о несколько неясной вещи, именуемой «человеческой природой». Мы горячо доказываем, что «в природе человека» — делать то и не делать этого. Но любой, кто жил на юго-востоке Америки, если вернуться к тому же примеру, знает по опыту, что законы таинственной «человеческой природы» работают по-разному у испаноязычных обитателей Нью-Мексико, англоязычного населения и различных племен индейцев. Вот тут-то и вступают в дело антропологи. Их задача как раз и состоит в том, чтобы зафиксировать различия и сходства в человеческой физиологии, в вещах, которые создают люди, в их повседневной жизни. Только тогда, когда мы выясним, как люди, воспитанные по-разному, принадлежащие к разным физическим типам, говорящие на разных языках, живущие в разных природных условиях, решают свои проблемы, мы сможем уверенно рассуждать о том, что объединяет все человечество. Только тогда мы сможем претендовать на обладание научным знанием непосредственно о человеческой природе.

Это большая работа. Но, возможно, еще не слишком поздно приблизиться к пониманию того, чем в действительности является «человеческая природа», то есть того, какие реакции имманентны человеку — безотносительно его частного биологического или социального наследия. Для того, чтобы понять человеческую природу, искатели приключений от антропологии исследовали обходные пути времени и пространства. Это захватывающее занятие — настолько захватывающее, что антропологи имеют тенденцию писать только друг для друга или для других ученых. Большая часть исследований по антропологии состоит из статей в научных журналах и неприступных монографий. Эти сочинения изобилуют странными названиями и незнакомыми терминами, они слишком специальны для обычного читателя. Возможно, некоторые антропологи помешались на деталях как таковых. Например, существуют целые монографии, посвященные таким темам, как «Анализ трех сеток для волос из

области Пахамак». Даже для других исследователей человека значительная часть антропологических занятий кажется, по выражению Роберта Линда, «отчужденными и поглощенными самими собой».

Хотя, таким образом, некоторые исследования как бы оставляют человека («антропос») в стороне, все же основные тенденции антропологической мысли сконцентрированы на вопросах, в которых заинтересованы многие люди: какой была эволюция человечества — и биологическая и культурная? Существуют ли общие принципы или «законы», управляющие этой эволюцией? Каковы естественные связи, если таковые существуют, между физическими типами, речью и обычаями людей прошлого и настоящего? Каковы общие законы отношений человека и группы? Насколько пластичен человек? До какой степени он может быть подвержен воздействию воспитания или природных условий? Почему определенные личностные типы более характерны для одних обществ, чем для других?

Однако, для большинства людей антропология все еще ассоциируется с измерением черепов, фантастически осторожным обращением с битыми горшками и докладами о диковинных обычаях диких племен. Антрополог — это гробокопатель, коллекционер наконечников индейских стрел, странный парень, который живет среди немытых каннибалов. Как отмечает Сол Тэкс, антрополог, по своей функции в обществе, «представляет собой нечто среднее между Эйнштейном, занимающимся таинственными вещами, и массовиком-затейником». Его музейные экспонаты, рисунки или сказки могут развлекать человека час или два, но кажутся довольно скучными по сравнению с гротескными монстрами из отдаленных времен, которых восстанавливает палеонтолог, чудесами растительного и животного мира, изучаемыми биологом, волнующими и невообразимо далекими вселенными и космическими процессами, которые исследует астроном. Конечно, антропология кажется наиболее бесполезной и непрактичной среди всех «-ологий». Что может дать ис-

следование темных и примитивных народов для разрешения проблем сегодняшнего мира, мира космических кораблей и международных организаций?

«Длинная дорога в обход часто бывает кратчайшим путем домой». Погруженность в исследование малозначимых бесписьменных народов — это и отличительная черта антропологической работы, и, одновременно, ключ к ее значению в сегодняшней жизни. Антропология выросла из опыта общения с примитивными народами, и ее инструменты необычны потому, что они были выкованы в этой особенной мастерской.

Исследование примитивных народов позволяет нам лучше видеть самих себя. Обычно мы не замечаем шор, ограничивающих наш взгляд на жизнь. Существование воды вряд ли было открыто рыбами. Нельзя ожидать от исследователя, не преодолевшего мыслительный горизонт своего общества, изучения обычая, который является принадлежностью его собственного мышления. Тот, кто занимается человеческими отношениями, должен знать столько же о глазе, который смотрит, сколько и о предмете, на который смотрят. Антропология держит перед человеком большое зеркало и дает ему возможность посмотреть на себя во всем его безграничном разнообразии. Именно это, а не удовлетворение праздного любопытства или потребности в романтических путешествиях, и есть значение работы антрополога в бесписьменных обществах.

Представим себе полевого исследователя на отдаленном острове в южных морях или среди индейцев в джунглях Амазонки. Обычно он один. Но он должен привезти обратно отчет и о физических данных изучаемого народа, и обо всей его жизнедеятельности. Он принужден рассматривать человеческую жизнь как целое. Он должен стать мастером на все руки и обладать достаточно разносторонними знаниями для того, чтобы описывать такие разные вещи, как форму головы, традиционную медицину, двигательные навыки, сельское хозяйство, животноводство, музыку, язык, способы плетения корзин.

Так как опубликованных сообщений об этом племени нет, или они фрагментарны, или неточны, он больше зависит от своих глаз и ушей, чем от книг. Он полный невежда по сравнению со средним социологом. То время, которое социолог проводит в библиотеке, антрополог проводит в поле. Более того, его «виденье» и «слышанье» приобретает особый характер. Жизнь, которую он наблюдает, настолько необычна, что почти невозможно интерпретировать ее в соответствии с его собственными ценностями. Он не может решить заранее, какие вещи важны для его анализа, а какие — нет, потому что все не соответствует его моделям. Ему легче рассматривать происходящее с беспристрастием и относительной объективностью просто потому, что оно необычно и незнакомо ему, потому что он не вовлечен в него эмоционально. Наконец, благодаря тому, что антрополог должен изучать язык или искать переводчиков, он вынужден придавать больше значения делам, а не словам. Когда он не понимает того, что говорится, единственное, что он может делать, — это посвятить себя скромному, но весьма полезному занятию: подмечать, кто с кем живет, кто с кем и когда работает, кто говорит громко, а кто — тихо, кто, когда и какую одежду носит.

Совершенно закономерным в этой ситуации будет вопрос: «Ну, возможно, антропологам удалось во время работы в бесписьменных обществах приобрести некоторые навыки, дающие хорошие результаты применительно к исследованиям нашего общества. Но, ради всего святого, если вы, антропологи, действительно интересуетесь современной жизнью, зачем вы продолжаете беспокоиться об этих незначительных маленьких племенах?»

Первое, что ответит антрополог, — это то, что жизнь этих племен представляет собой часть истории человечества и что его работа — проследить, чтобы она была зафиксирована. Действительно, антропологи очень остро чувствуют эту ответственность. Они чувствуют, что у них нет времени писать теоретические книги в то время, как каждый год они

видят угасание до сих пор не описанных аборигенных культур. Дескриптивный характер большинства антропологических работ и присутствие в последних подавляющего количества подробностей должны быть связаны с навязчивой идеей антрополога — фиксировать факты, пока еще не поздно.

Традиционная научная точка зрения представляет знание как нечто самодовлеющее. На этой концепции стоит остановиться подробнее. Возможно, что прикладные результаты деятельности чистой науки оказываются более значимыми и многочисленными из-за того, что исследователи не ограничивали свои интересы областями, обещавшими непосредственную практическую пользу. Но в наши смутные времена многие ученые также озабочены социальным оправданием их работы. Существует такая вещь, как научный дилетантизм. Прекрасно, что некоторые богатые музеи могут обеспечить деятельность нескольких людей, проводящих всю жизнь за интенсивным исследованием средневековых доспехов, но биографии некоторых антропологов напоминают одного из героев Олдоса Хаксли, человека, посвятившего себя созданию истории трехзубой вилки. Общество не может обеспечить, по крайней мере в настоящее время, поддержку большого числа специалистов, занимающихся совершенно эзотерическими исследованиями, до тех пор, пока последние не будут обещать практической ценности. К счастью, подробное исследование примитивных народов попадает в категорию полезных занятий.

Я мог бы счесть действительно насущным изучение урбанистических сообществ — скажем, таких, как Кембридж в штате Массачусетс. Но при современном состоянии общественных наук мне противостоит множество практических трудностей. Во-первых, для того, чтобы заниматься всеобъемлющими исследованиями, мне потребовалось бы такое количество сотрудников, которое невозможно оплатить средствами существующей поддержки исследований человеческого поведения. Во-вторых, мне пришлось бы задаться вопросом:

где кончается Кембридж, и начинаются Бостон, Вотертаун и Сомервилль? Многие люди, живущие в Кембридже, выросли в разных местах Соединенных Штатов или в других странах. Мне бы всегда угрожала опасность приписать особенностям культуры Кембриджа то, что на деле является результатом воспитания в каких-нибудь далеких краях. Наконец, я был бы вынужден иметь дело с десятками различных биологических типов и их смешений. Л. Дж. Хендерсон говорил: «Когда я прихожу в лабораторию и занимаюсь экспериментом с пятью или шестью неизвестными, иногда, после достаточно долгой работы, мне удается решить поставленную проблему. Но я знаю, что лучше даже не пытаться иметь дело с двадцатью или более».

Я совсем не утверждаю, что изучать Кембридж в настоящее время бесполезно. Вовсе нет. Некоторые отдельные проблемы могут быть определены; некоторые вполне веские результаты могут быть получены. Можно будет получить кое-какие, полезные и в научном, и в практическом смысле, знания о деятельности всего сообщества. Вопрос не стоит так: должен ли ученый, исследующий человека, работать в своем собственном обществе или среди примитивных народов? Скорее его можно сформулировать следующим образом: может ли антрополог, работая с более или менее простым материалом, определить существенные факторы, которые впоследствии удастся более эффективно исследовать в более сложном окружении? Правильные вопросы и адекватные способы получения ответов легче открыть, работая с небольшими моделями, то есть в более однородных обществах, обойденных цивилизацией.

Примитивное общество ближе всего к лабораторным условиям, к которым стремится исследователь человека. Такие группы обычно невелики и могут быть интенсивно исследованы небольшой группой людей с незначительным финансированием. Как правило, они несколько изолированы, так что вопроса о том, где кончается одна социальная система и начинается другая, не возникает. Члены группы всю

свою жизнь живут в пределах небольшого региона и постоянно подвергаются воздействию одних и тех же природных факторов. Все они имеют одинаковое «образование». Их индивидуальный опыт гораздо более однороден, чем у членов сложных обществ. Их жизнь сравнительно стабильна. Обыкновенно, у них высока степень узкородственного размножения, так что любой отдельно взятый член общества имеет почти такое же биологическое наследство, как и другие. Короче говоря, многие факторы можно считать более или менее постоянными, и у антрополога развязаны руки для детального исследования немногочисленных различий с реальной надеждой выискать связи между ними.

Это можно пояснить с помощью аналогии. Что бы мы знали сегодня о психологии человека, если бы у нас была возможность изучать психологические процессы только у людей? То, что на каждом шагу нам встречались бы препятствия, отчасти связано с теми гуманитарными ограничениями, которые мы накладываем на использование людей в качестве подопытных кроликов, но также и со сложностью человеческого организма. Последний настолько вариативен, что нам было бы чрезвычайно сложно определить существенное, если бы мы не имели возможности исследовать психологические процессы в более простом окружении. Гораздо быстрее определить рефлекс у лягушки, нежели исследовать его же с большими осложнениями у простейших млекопитающих. Когда с этими сложностями удалось справиться, стало возможным успешно перейти к обезьянам и затем к человеку. Это, конечно, фундаментальный метод науки: метод последовательных шагов, метод движения от известного к неизвестному, от простого к все более и более сложному.

Бесписьменные общества представляют собой конечные результаты многих различных экспериментов, осуществляемых природой. Группы, которые в значительной степени пошли своей собственной дорогой, не растворяясь в великих цивилизациях Запада и Востока, демонстрируют разно-

образие выработанных людьми решений вечных проблем человечества и разнообразие значений, которые народы придают различным культурным формам. Исследование этой обширной живописной картины дает нам перспективу и беспристрастность. Анализируя результаты этих экспериментов, антрополог также дает нам практическую информацию о том, что работает, а что — нет.

Неантрополог, Грэйс де Лагуна, блестяще суммировал преимущества нашего взгляда на самих себя с антропологической точки зрения:

«Это действительно точно, в отношении стандартов жизни и мысли, что внимательные исследования примитивных народов проливают больше света на природу человека, чем все раздумья мудрецов или кропотливые разыскания лабораторных ученых. С одной стороны, они конкретно и ясно показали всеобщее родство человечества, теоретически определенное стоиками и принятое в качестве догмата христианством; с другой стороны, они обнаружили богатство человеческих различий и множество человеческих стандартов, образов мысли и чувства, до сей поры невообразимых. Отталкивающие обычаи первобытных народов представляются полевому этнологу в процессе непосредственного исследования порой более изумительными и более понятными, чем их рисовали в приключенческих романах. Большее сочувствие к людям и более глубокое постижение человеческой природы, достигнутые благодаря этим исследованиям, во многом поколебали наше самодовольное восприятие нас самих и наших достижений. Мы начинаем осознавать, что даже наши глубочайшие убеждения и верования точно так же являются выражением подсознательного провинциализма, как и фантастические суеверия дикарей».

II. Странные обычаи

Почему китайцы испытывают неприязнь к молоку и молочным продуктам? Почему с готовностью погибали японские камикадзе — ведь для американца это кажется бессмысленным? Почему одни народы ведут родословную по отцовской линии, другие — по материнской, а третьи — от обоих родителей? Не потому, что разные народы обладают разными инстинктами, не потому, что Бог или Судьба уготовили им разные обычаи, не потому что в Китае, Японии и Соединенных Штатах разная погода. Подчас трезвый здравый смысл дает ответ, близкий антропологическому: «Потому, что они так воспитаны». Под «культурой» антропология понимает целостный образ жизни людей, социальное наследство, которое индивид получает от своей группы. С другой стороны, культура может рассматриваться как часть окружающего мира, созданная человеком.

Дата добавления: 2021-06-02; просмотров: 73; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!