А. Бунт против смерти: эпос о Гильгамеше

А. Сила неба: власть

Но величина и местонахождение этих сил сами по себе едва ли могли обусловить специфический характер и функции, которые им приписывались. Житель Месопотамии осознавал характер и функцию явлений в непосредственном столкновении с ними, когда они «проявляли» себя и производили на него глубокое впечатление.

В какой-то момент, когда человек находится в состоянии необычной восприимчивости, небо может проявить себя почти устрашающим образом. Огромный свод, окружающий человека со всех сторон, воспринимается тогда как нечто подавляющее?: внушающее трепет, самим фактом своего существования заставляя человека опуститься на колени. Чувство это вполне определенно и может быть названо: оно порождено величием. В нем заключено переживание великого или даже ужасного. Возникает отчетливое осознание собственной незначительности, бесконечного ничтожества. Жители Месопотамии хорошо выражают это, говоря: «Бог, ужасный, как далекое небо, как широкое море». Но это чувство отдаленности не есть все же чувство абсолютной отрешенности: в нем силен элемент симпатии и самого неопределенного приятия.

И все же величие переживается прежде всего как власть, власть, граничащая с ужасным, но все же власть, бессознательно навязывающая свою волю. Эта власть столь велика, что требует повиновения безо всякого усилия со своей стороны, самим фактом своего присутствия; человек повинуется свободно, побуждаемый категорическим императивом, возникающим в глубинах собственной души.

Это величие и абсолютную власть неба жители Месопотамии называли Ану. Ану был сверхмощной небесной личностью, он был «Ты», пронизывающим небо и ощущаемым за ним. Если же небо почему-либо мыслилось помимо Ану, оно относилось к категории предметов и становилось обычным жилищем бога.

«Ты», которое обитатель Месопотамии встречал, обращаясь к небу, переживалось им столь сильно, что ощущалось центром и источником всякого величия. Где бы человек ни встречал могущество и власть, он узнавал в них небесную силу, Ану. А встречал он их повсюду — ведь власть, сила, порождающая автоматическое согласие и повиновение, — главная составная часть любого организованного человеческого общества. Не будь беспрекословного повиновения обычаям, законам, властям — общество охватили бы хаос и анархия. Поэтому люди, носители власти — отец в семье, властелин в государстве — в глазах жителя Месопотамии имели в себе нечто от Ану и его сущности. Как отец богов, Ану был прототипом всех отцов; как «изначальный царь и властелин» — прототипом всех властителей. Ему принадлежат знаки отличия, в которых воплощена сущность царской власти: скипетр, корона, головная повязка и пастушеский посох, и ему они обязаны своим происхождением. Прежде, чем люди избрали первого царя, эти знаки отличия уже существовали, они находились в небесах у Ану.

Затем они опустились на землю. Ану также говорит в царе. Когда царь приказывает и приказание немедленно и безоговорочно выполняется, когда оно «осуществляется», то в этом опять проявляется сущность Ану. Это Ану отдает приказание устами царя; это сила Ану делает немедленным его осуществление.

Но человеческое общество было лишь частью огромного космического общества. Космос жителя Месопотамии — поскольку в нем не было неживой материи, поскольку каждый камень, каждое дерево, каждая мыслимая вещь в нем была существом со своей собственной волей и характером — также был подчинен высшей власти, и его члены также охотно и автоматически повиновались приказам, заставлявшим их поступать определенным образом. Мы называем эти приказы законами природы. Гак, вся вселенная испытывала влияние специфической сущности Ану.

Когда в вавилонской легенде о сотворении мира бог Мардук наделяется высшей властью и все вещи и силы вселенной автоматически подчиняются его воле, немедленно выполняя все его распоряжения, то его приказ совпадает в своей сущности с Ану и боги восклицают: «Твое слово — Ану».

Итак, мы видим, что Ану — источник и активное начало всякой власти, как в человеческом обществе, так и в большем обществе — вселенском. Он — та сила, которая поднимает общество из хаоса и анархии и преобразует его в структуру, в организованное целое; он — та сила, которая обеспечивает необходимую готовность подчинения приказам, законам и обычаям в обществе и естественным законам в физическом мире, короче говоря, готовность подчинения мировому порядку. Подобно тому, как здание поддерживается фундаментом и отражает в своей структуре его очертания, так и вселенная жителей Месопотамии покоится на божественной воле и отражает ее в своей структуре. Приказ Ану — основа земли и неба.

То, что мы здесь пространно рассказали о функциях Ану, коротко и ясно сказано самими древними. Обращаясь к Ану в «Мифе о возвышении Инанны», великие боги восклицают:

То, что сказал ты, воистину верно!

Слова государя, владыки — твои приказанья, с тобою в согласье!

О Ану! Твой могучий приказ превосходен —

Кто «нет» ему скажет?

О отец богов! Твой приказ —

Основанье небес и земли —

Из богов кто отвергнет?¹⁴.

Как абсолютный властитель мира, высшая сила во вселенной, Ану описывается в следующих словах:

Владеющий Скиптром, Кольцом и Престолом,

О ты, назначающий царства,

Из богов наивысший,

Чье Слово в Совете великих богов торжествует!

Владыка победной короны, неодолимо твое чарованье,

Оседлавший могучие бури, захвативший престолы правленья,

Дивно царственный —

Уст твоих светлых речениям влемлют Игиги,

Ануннаки^[6] трепещут перед тобою в страхе,

Как тростник, опрокинутый бурей, пред Словом твоим склоняются боги!¹⁵.

Б. Сила грозы: мощь

Обратившись от бога неба Ану к богу грозы Энлилю, мы встречаем несколько иной вид силы. Как показывает само его имя Энлиль, «Господин Гроза», он был в каком-то смысле самой грозой. В качестве грозы, безоговорочного владыки всего пространства между небом и землей, Энлиль ощутимо представлялся второй величайшей силой видимой вселенной, уступавшей только небу над ним.

Он «проявляет» себя в грозе. То неистовство, та мощь, которая наполняет ее и переживается в ней, была богом, была Энлилем. Стало быть, через грозу, через ее неистовство и мощь мы должны попытаться понять бога и его функции во вселенной.

Город Ур долго царил над Вавилонией. Затем он пал под безжалостным натиском зламитских орд, ринувшихся на него с восточных гор. Мы бы сказали, что город был полностью разрушен напавшими на него варварскими ордами. Но в месопотамских терминах понимания вселенной в этом нападении проявилась дикая разрушительная сила Энлиля. Вражеские полчища были лишь личиной, внешней формой, в которой эта сущность проявилась. Варварская орда в смысле более глубоком, истинном была грозой, грозой Энлиля, при помощи которой сам бог осуществил приговор, вынесенный Уру и его населению собранием богов, и нападение врагов осмыслено и описано как гроза:

Энлиль призвал бурю.

Страна скорбит.

Ветер живящий увел из страны.

Страна скорбит.

Добрые ветры увел из Шумера.

Страна скорбит.

Злые ветры призвал.

Страна скорбит.

Кингалуде, надсмотрщику бурь, поручил их.

Бурю призвал, что страну уничтожит.

Страна скорбит.

Разрушающий ветер призвал.

Страна скорбит.

Гибила^[7] своим помощником выбрал Энлиль,

Великую бурю призвал,

Страна скорбит, —

Ураган, что воет среди небес, —

Страна скорбит.

Дробящую бурю, что ревет средь страны, —

Страна скорбит.

Бурю, жестокую, словно потоп,

Что все городские суда пожирает и рушит —

Все их собрал у подножья небес, —

Страна скорбит.

Пламя, предвестник бури, спустил, —

Страна скорбит.

По всем сторонам бушующих ветров зной палящий пустыни возжег,

Обжигающим жаром полдневным огонь тот палит¹⁶.

Эта гроза — истинная причина падения города.

Бурю во гневе назначил Энлиль,

Бурю, что покрывает страну,

Что, как тканью, окутала Ур,

Как льняным покрывалом одела¹⁷.

Она причина содеянных разрушений:

В этот день оставила буря город.

Этот город разрушен.

Отец Нанна!

Этот город лежит в руинах.

Страна скорбит.

В этот день оставила буря город.

Страна скорбит.

Не черепки — тела

Городские усеяли подступы.

Разломаны стены,

Врата и дороги

Мертвецами покрыты,

Средь улиц просторных, где толпа собиралась для пира,

Порознь они лежат.

По улицам всем и дорогам

Трупы лежат.

На открытых полях, где толпа собиралась для плясок,

В кучах они лежат.

Кровь страны заполняет пустоты,

Как металл — литейную форму.

Разлагаются трупы подобно жиру,

Что оставлен на солнце¹⁸.

В великих исторических катастрофах, в сокрушительных ударах, решение о которых выносит собрание богов, — присутствует Энлиль, сущность грозы. Он — мощь, он — исполнитель приговоров богов.

Но его деятельность не ограничивается функциями божественного шерифа, исполнителя всех карательных указов космического государства. Он участвует во всяком законном проявлении силы и поэтому возглавляет богов во время войны. Великий месопотамский миф о творении, «Энума элиш», имел несколько бурную историю; в качестве его героя выступает то один, то другой бог. Не приходится, однако, сомневаться, что в своем первоначальном виде миф сосредоточивался вокруг Энлиля. В таком виде он повествует об опасностях, которым некогда подверглись боги, когда силы хаоса угрожали напасть на них, о том, как ни воинство Энки, ни воинство Ану, поддерживаемые властью собрания богов, не смогли им противостоять, о том, как собравшиеся боги избрали юного Энлиля своим царем и защитником, и о том, как Энлиль победил Тиамат при помощи гроз, выражающих его сущность.

Итак, в обществе, составляющем вселенную, Ану олицетворяет власть, Энлиль — мощь. Ану, как мы видели, субъективно воспринимается как величие, как абсолютная власть, принуждающая к повиновению самим своим присутствием. Человек повинуется ему не под давлением извне, но движимый категорическим императивом, возникающим в его душе. Иначе обстоит дело с Энлилем, грозой. Это тоже власть, но власть силы, принуждения. Противоборствующие воли сокрушены и приведены к подчинению. В собрании богов, руководящем органе вселенной, Ану председательствует и руководит судебными процедурами. Его воля и власть, принимаемые свободно и охотно, направляют собрание во многом подобно тому, как конституция направляет действие законодательных органов. В самом деле, его воля — живая, неписаная конституция мирового государства Месопотамии. Но всегда, когда на сцену выступает сила, когда космическое государство силой навязывает свою волю противнику, тогда центральной фигурой становится Энлиль. Он осуществляет исполнение приговоров, вынесенных собранием, он возглавляет богов в бою. Таким образом, Ану и Энлиль воплощают, на космическом уровне, две фундаментальные силы, составляющие любое государство: власть и законную силу, ибо, если власть сама по себе и способна сплотить общество, то такое общество становится государством лишь в том случае, если оно создает органы для поддержки этой власти силой, если его правительство, по словам Макса Вебера, «успешно осуществляет монополию на законное физическое принуждение». Исходя из этого, мы можем сказать, что в то время, как силы Ану делают вселенную организованным обществом, дополнительные силы Энлиля делают это общество государством.

Поскольку Энлиль — мощь, то его характер имеет специфическое свойство: он в одно и то же время и страх, и надежда человека. Он — законная сила, поддержка государства, незыблемая опора даже для богов. Человек приветствует его такими словами:

О ты, кто включил и небо, и землю,

Бог быстрый, наставник мудрый народов,

Кто все области мира обозревает,

Государь, советник, чьи обдуманны речи,

Слово, сказанное тобой, ни один из богов не изменит!

Изречение уст твоих ни один из богов не оспорит!

Великий правитель, советник небесных богов,

Советчик богов на земле, благомыслящий князь!¹⁹

И в то же время, поскольку Энлиль — мощь, в глубинах его души таятся насилие и неистовство. Обычно Энлиль поддерживает космос, оберегает порядок от хаоса, но таящееся в нем буйство может внезапно и непредсказуемо прорваться наружу. Эта сторона его личности — ужасная противоестественность, разрушение всякой жизни и ее смысла. Поэтому человек никогда не может быть спокойным насчет Энлиля, но испытывает тайный страх, часто находящий выражение в дошедших до нас гимнах:

Что он замыслил?..

Что у Отца моего на сердце?

Что там, в разуме светлом Энлиля?

Разумом светлым что он задумал?

Он сеть раскинул — это вражьи сети,

Ловушку поставил — это вражья ловушка,

Он воды вспенил — он поймает рыбу,

Он сеть раскинул — он схватит птицу…²⁰

Тот же страх чувствуется и в других описаниях Энлиля, который может допустить, чтобы безжалостная гроза погубила его народ. Гнев бога — почти патология, внутреннее смятение души, делающее его бесчувственным, безучастным к любым мольбам:

О отец Энлиль, чьи очи дико сверкают,

Доколе — пока они с миром не глянут?

О окутавший голову тканью — доколе?

О склонивший главу на колена — доколе?

О сердце закрывший, словно — шкатулку, — доколе?

О могучий, закрывший пальцами уши, — доколе?

О отец Энлиль! Они же погибнут!²¹.

В. Сила земли: плодородие

Третий великий компонент видимого мира — Земля, и жители Месопотамии считали ее третьей важнейшей силой вселенной. Понимание этой силы и ее особенностей достигалось (так же как понимание неба и грозы) непосредственным переживанием присущих этой силе промысла и воли. Соответственно, древнему имени этого божества, Ки, «Земля», было нелегко удержаться, и оно постоянно стремилось уступить место другим именам, основанным на ее существенных свойствах. Земля для жителей Месопотамии проявлялась прежде всего как «Мать-Земля», великий неисчерпаемый таинственный источник плодородия во всех его формах. Каждый год она вновь порождает травы и растения.

Бесплодная пустыня внезапно зеленеет. Пастухи выгоняют свои стада. Овцы и козы приносят ягнят и козлят. Все цветет и разрастается. На прекрасных полях Шумера «зерно, зеленая девушка, подымает на пашне свою голову», скоро богатый урожай доверху заполнит амбары и кладовые. Пива, хлеба и молока будет вдосталь; сытые люди почувствуют, как жизнь переполнит их тело волной благополучия.

Сила, действующая во всем этом, — сила, проявляющаяся в плодородии, в рождении, в новой жизни, — это сущность земли. Земля, как божественная сила, это Нин-ту, «госпожа, дающая рождение», она — Нин-зи-галь-дим-ме, «устроительница всего, где только есть дыхание жизни». На рельефах она изображается в виде женщины, кормящей ребенка; другие дети прячутся под ее платьем и выглядывают откуда только могут; зародыши окружают ее. Как воплощение всех производительных сил вселенной, она — «мать богов», а также мать и творец человечества; она — как утверждает одна надпись — «мать всех детей». Если она того пожелает, она может отказать злодею в потомстве или даже прекратить рождение во всей стране.

Как активное начало в рождении и плодородии, в постоянном обновлении растительности, в росте зерна, в увеличении стад, в увековечивании человеческого рода, она по праву занимает свое место господствующей силы, восседает вместе с Ану и Энлилем в собрании богов, правящем органе вселенной. Она — Нин-мах, «великая царица», она «царица богов», «царица царей и господ», «госпожа, определяющая судьбы», и «госпожа, принимающая решения касательно[всего] на небе и на земле».

Г. Сила воды: созидание

Но, будучи столь близкой к человеку, столь разнообразной и многоликой, земля — как мы уже сказали — с трудом воспринималась разумом как единое существо. Она слишком богата и разнообразна, чтобы ее можно было полностью выразить с помощью одного-единственного понятия. Мы только что описали один из ее основных аспектов, плодородную почву, активное начало в рождении и размножении, Мать-Землю. Но из земли выходят и пресные воды, дающие жизнь, вода в колодцах, ручьях, реках; и в очень ранние времена эти «воды, блуждающие в земле», по-видимому, были сочтены частью ее существа, одним из множества ее аспектов. В этом аспекте, однако, сосредоточенная в ней сила была мужчиной, Энки «господином земли». В исторические времена только имя Энки и роль, которую он играет в некоторых мифах, указывают на то, что он и пресная вода, которую он обозначает, были некогда одним из аспектов земли, как таковой. Воды и сила, в них заключающаяся, освободились и приобрели собственную независимую индивидуальность и специфическую сущность. Сила, проявляющаяся для жителя Месопотамии в его субъективном переживании воды, была силой созидательной, божественной волей к порождению новой жизни, новых существ, новых вещей. В этом отношении она была сродни силам земли, плодородной почвы. Но была и разница, а именно между активностью и пассивностью. Земля, Ки, Нинхурсаг, или как бы мы ее ни называли, была неподвижной; ее производительность, плодородие — пассивны. Вода, напротив, приходит и уходит. Она струится по полю, орошая его, затем она иссякает и исчезает, как если бы она была наделена волей и целью. Она олицетворяет активную плодородность, сознательную мысль, творчество.

Более того, путь воды — окольный. Она не преодолевает, а скорее обходит препятствия, идет стороной и все же достигает цели. Крестьянин, орошающий поля, пускающий ее из канала в канал, знает, как она умеет хитрить, с какой легкостью она ускользает, какие неожиданные делает повороты. Так, можем мы заключить, идея хитрости, высшего интеллекта, стала неотъемлемой частью Энки. Далее этот аспект его существа разовьется при созерцании темных, непроницаемых вод в колодцах и лагунах, что предполагало, возможно, более глубокий ум, мудрость и знание. В функционировании вселенной специфические силы Энки проявляются часто и в самых разных местах. Они отчетливо активны в любых ролях, в которых выступает вода: когда она падает дождем с неба, когда она течет в реках, когда ее проводят по каналам в поля и в сады, где она порождает урожай для страны и процветание народа. Но сущность Энки также проявляется во всяком знании.

Это — творческий элемент мысли, порождает ли она новые эффективные образцы действия — например, мудрый совет (Энки — тот, кто дает правителям их глубокий ум и «отворяет дверь понимания»), или творит новые вещи, как, например, в мастерстве ремесленников (Энки по преимуществу бог ремесленников). Более того, однако, его сущность, его сила проявляются в могущественных заклинаниях жрецов. Это он отдает могущественные приказания, составляющие заклинания жреца, приказания, которые умиротворят сердитые силы или отведут злых демонов, напавших на человека.

Круг сил, подвластных Энки, место, которое они занимают в организованной вселенной, чрезвычайно четко выражены в той должности, которую Энки занимает в мировом государстве. Он нун, т. е. крупный вельможа, выдающийся своим опытом и мудростью, — советник, чем-то схожий с англосаксонским витаном. Но он не царь, не полновластный правитель. Место, занимаемое им в мировом государстве, он получил по назначению. Своей властью он обязан Ану и Энлилю; он их министр. Пожалуй, выражаясь в современных терминах, его можно назвать министром сельского хозяйства вселенной. В его обязанности входит наблюдение за реками, каналами и ирригацией, а также организация производительных сил в стране. Мы можем процитировать шумерский гимн, ясно и четко описывающий его и его службу:

Владыка волшебного взгляда, погруженный в раздумье, недвижный —

все равно проникаешь все сущее,

Энки, твоим безграничным всеведеньем возвышен Совет Ануннаков!

Многомудрый! Покорности ждущий, когда его разум направлен

На миротворчество и решения!

Советчик, в судебные споры вникающий

От восхода до солнечного заката!

О Энки, владыка истинных слов, тебя хочу я прославить!

Ану, твой отец, государь первородный, изначального мира владыка,

Предназначил тебя в небесах и земле созидать и вести,

Возвеличил господство твое надо всеми!

Чистые устья Евфрата и Тигра расчистить,

Сделать зелень обильной,

Сделать тяжкими тучи, одарить в изобилье страны всех земледельцев водою,

Дать зерну в борозде поднять свою голову, дать пустыне обильные пастбища,

Молодым побегам в садах и полях превратиться в леса —

Все это Ану, владыка богов, тебе приказал (и доверил).

Энлиль подарил тебе свое славное грозное имя,

Над всем сотворенным правитель

Ты — молодой Энлиль,

Он один на земле и на небе, а ты его младший брат!

Судьбы Юга и Севера установить подобно ему — тебе он доверил!

Когда же в решеньях твоих справедливых, что из уст твоих вышли,—

Дать жизнь городам опустелым,—

Когда, о Сабара, народ без числа страну наводнил,—

Ты пропитанье им дал,

Ты отцом их воистину стал,

Величие их отца и владыки они прославляют!²²

Резюме: космическое государство и его структура

На Энки мы прервем подробный рассказ о существах и силах месопотамской вселенной. Список их очень длинен; одни силы проявляются в предметах и явлениях природы, другие — по крайней мере для нашего образа мышления — представляют собой абстрактные понятия. Каждая из них оказывает влияние на ход мировых событий совершенно определенным образом, в пределах одной четко очерченной сферы действия. Каждая сила обязана своей властью другой, стоящей выше в иерархии сил, слагающих вселенную. В некоторых случаях — как, скажем, в случае с Энки — должность была пожалована высшей властью — Ану или Энлилем. Впрочем, часто это был кто-либо, стоящий на более низкой ступени иерархической лестницы. Ибо — подобно тому как человеческое государство включает в себя множество различных вспомогательных структур — носителей власти на различных уровнях: семьи, крупные поместья и т. д., каждая с присущей ей организацией, но включенная наряду с другими в более обширную структуру государства — таким же образом было устроено и государство космическое. Оно также включало в себя малые группы — носители власти: божественные семьи, божественных придворных, божественные поместья с управляющими, надсмотрщиками, слугами и другой челядью.

Но мы надеемся, что основные аспекты воззрения жителей Месопотамии на вселенную стали ясны. Подведем итоги: вселенная жителя Месопотамии не знала, подобно нашей, фундаментального разделения на одушевленное и неодушевленное, живое и мертвое. В ней отсутствовали также различные уровни реальности: все, что могло быть почувствовано, выражено или подумано, тем самым начинало существовать, было частью космоса. Тем самым в месопотамской вселенной все, будь то живое существо, вещь или абстрактное понятие, — любой камень, любое дерево, любая идея обладали собственной волей и характером.

Мировой порядок, регулярность и система, наблюдаемые во вселенной, могли соответственно — во вселенной, состоящей исключительно из индивидуумов, — мыслиться только определенным образом: как порядок воль. Вселенная как организованное целое была обществом, государством.

Более того, тип государства, которым представлялась вселенная жителю Месопотамии, являл собой примитивную демократию, тот тип государства, который, по-видимому, преобладал в эпоху, когда возникла месопотамская цивилизация.

В примитивной демократии ранней Месопотамии — как и в хорошо развитых демократиях классического мира — участие в управлении принадлежало большой части, но ни в коем случае не всем членам государства. Рабы, дети и женщины, например, не могли принимать участия в управлении государством в древних Афинах; в городах-государствах Месопотамии подобные группы не имели права голоса в народном собрании. Соответственно, во вселенском государстве существовало много членов, не имевших ни политического влияния, ни права участия в управлении. К таким группам, например, относился человек. Положение человека во вселенском государстве в точности соответствовало положению раба в человеческом городе-государстве.

Политическим влиянием во вселенной пользовались лишь те ее члены, которые благодаря присущей им силе могли относиться к разряду богов. Только они были истинными гражданами в политическом смысле. Мы упомянули некоторых, наиболее важных: небо, грозу, землю, воду. Более того, каждый бог рассматривался как выражение или проявление воли и силы быть таким-то и поступать так-то. Например, Энлиль — воля и сила буйствовать грозой, а также воля и сила разорять многолюдный город атакой варваров-горцев; и гроза и разорение рассматривались как проявление одной и той же сущности. Но осуществление множества этих воль не порождает анархии или хаоса. Для каждой из сил существуют пределы, в которых она действует; задача и служба, которые она выполняет. Ее воля совокупно с волями других сил составляет всеобщую схему поведения, превращающую вселенную в структуру, в организованное целое.

Фундаментальное слияние прослеживается до Ану. Другие силы добровольно приспосабливаются к его власти. Он назначает каждому его задание и службу в мировом государстве, таким образом, его воля — «основание» вселенной, отраженное в ее структуре.

Но, как и подобает каждому государству, месопотамская вселенная динамична, а не статична. Простое собрание должностей еще не есть государство. Государство представляет собой (и функционирует через) кооперацию воль, занимающих различные должности, в их приспособлении друг к другу, в их готовности к совместным действиям в заданной ситуации, в вопросах общей заботы. Для такого согласования воль в месопотамской вселенной имеется общее собрание всех граждан. Ану председательствует на этом собрании и руководит процедурами. Члены собрания обсуждают вопросы, высказываясь за и против, пока, наконец, не возникает единодушие; чашу весов в пользу этого единодушия склоняют своим согласием семеро самых выдающихся богов, среди них Ану и Энлиль; таким образом, судьбы, великие предстоящие события созидаются, утверждаются, поддерживаются объединенными волями великих сил вселенной и приводятся в исполнение Энлилем. Так функционирует вселенная.

Отражения взгляда на мир в ранних мифах

Обрисованная нами философия, представление о действительности в целом как о государстве возникло, как мы уже сказали, вместе с самой месопотамской цивилизацией около IV тысячелетия до н. э.

В качестве философии бытия в целом, в качестве основной идеи месопотамской цивилизации взгляд этот должен был иметь в значительной мере характер аксиомы. И подобно тому, как математика чрезвычайно мало занимается своими аксиомами, ибо они суть не проблемы, а непосредственно очевидные истины, ее отправные пункты, так и месопотамская мысль III тысячелетия не проявляет никакого особого интереса к своей философской основе. Мы не располагаем — и это, несомненно, более чем случайность — ни одним ранним шумерским мифом, темой которого были бы фундаментальные вопросы: почему вселенная представляет собой государство? Каким образом она стала государством? Вместо этого мы находим принятие идеи мирового государства как самой по себе разумеющейся. Она образует широко известный и всеми принятый фон, на котором разворачиваются другие легенды и к которому они имеют отношение, но она никогда не служит основной темой. Основная тема — обычно какая-либо деталь: миф, например, ставит вопрос о месте одной или нескольких индивидуальных черт во всеобщей схеме и отвечает на него. Мы имеем дело с продуктами века, уже разрешившего большие вопросы, века внимания к деталям. Лишь значительно позже, когда «космическое государство» стало, возможно, не столь самоочевидным, основные вопросы, связанные с таким взглядом на мир, начали приниматься во внимание.

Вопросы, которые ставила и на которые отвечала обширная и разнообразная мифологическая литература III тысячелетия, могут быть в большинстве своем объединены в три больших раздела. Во-первых, это мифы о происхождении, ставящие вопрос о происхождении какого-либо существа или группы существ, населяющих вселенную: богов, растений, людей. Ответ обычно дается в терминах рождения, реже в терминах сотворения или ремесленного изготовления. Вторая группа состоит из мифов об организации. Эти мифы спрашивают, каким образом та или иная черта или область существующего мира возникла, каким образом тот или иной бог приобрел свои функции и обязанности, как было организовано сельское хозяйство, каким образом те или иные анормальные группы человеческих существ возникли и получили свой статус. Мифы отвечают: «По воле богов». И наконец, в качестве подгруппы к мифам об организации существуют мифы оценки. Эти мифы спрашивают, по какому праву то или иное занимает свое место в мировом порядке. Такие мифы сравнивают земледельца с пастухом или, при другом подходе к тому же вопросу, зерно с шерстью, они оценивают сравнительные достоинства дорогого золота и более дешевой, но зато и более полезной меди и т. д. Оценки, подразумеваемые существующим порядком, подтверждаются и возводятся к божественному решению. Обратимся сначала к мифам, касающимся деталей происхождения.

А. Детали происхождения

Мы можем прокомментировать лишь несколько типичных примеров историй, касающихся происхождения, и выберем преимущественно такие рассказы, на которые мы уже ссылались, суммируя распространенные типы.

 

«Миф об Энлиле и Нинлиль»: бог луны и его братья

 

«Миф об Энлиле и Нинлиль» отвечает на вопрос: как возникла луна и каким образом у этого светлого небесного божества появились три брата, все связанные с потусторонним миром? Миф переносит нас в город Ниппур в центральной Вавилонии, к началу времен, называет город освященными веками именами, Дуранки и Дургишиммар, и называет текущую через него реку, ее набережную, гавань, источник и канал соответственно: Идсалла, Каргештинна, Карусар, Пулал и Нунбирду, — все это местности исторического Ниппура и хорошо известны слушателям. Затем миф называет жителей этого города. Это — божества Энлиль, Нинлиль и Нунбаршегуну.

В этом самом городе воистину мы живем, в Дуранки.

В этом самом городе воистину мы живем, в Дургишиммар.

Воистину это река его, Идсалла, река чистая.

Воистину это набережная его, Каргештинна, его набережная.

Воистину это гавань его, Карусар, его гавань.

Воистину это колодец его, Пулал, колодец с водою пресною.

Его возделанные поля — десяти «ику», если измеришь — не меньше, каждое.

И молодец его здесь — Энлиль,

И девица его здесь — Нинлиль,

И матушка его здесь — Нунбаршегуну²³.

Нунбаршегуну предостерегает свою юную дочь: ей не следует купаться в канале одной, любопытные глаза могут ее увидеть, молодой человек может ею овладеть.

В те дни мать-родительница ее,

Юную девицу она наставляла,

Нунбаршегуну Нинлиль наставляла:

«В чистом потоке, девица, не купайся в чистом потоке,

В чистом потоке, Нинлиль, не купайся, девица, в чистом потоке!

На берег канала Нунбирду, о Нинлиль, не поднимайся!

Сияющим оком владыка, сияющим оком тебя он увидит!

Сияющим оком тебя он увидит, он, отец Энлиль, Утес Могучий!

Сияющим оком тебя он увидит, он, пастырь, что судьбы решает!

Тотчас же он тебя обнимет, тотчас же он тебя поцелует!»

Но Нинлиль молода и упряма.

Она не послушала наставлений, тех, что даны ей матерью были.

В чистом потоке, в этом чистом потоке она купается, она, девица.

На берег канала, на берег канала Нунбирду Нинлиль поднимается.

Все происходит так, как и опасалась Нунбаршегуну. Энлиль видит Нинлиль, пытается соблазнить ее, а когда она отказывается уступить ему, овладевает ею силой. Он оставляет ее беременной Сином, богом луны.

Но преступление Энлиля не проходит незамеченным. По возвращении в город, когда он пересекает площадь — так мы должны рассматривать Киур, большой открытый двор перед храмом, — его арестовывают и он предстает перед властями. Собрание богов, пятьдесят великих богов и семеро, чье мнение имеет особый, решающий вес, присуждают его, как виновного в насилии, к изгнанию из города. (Значение слова, которое мы переводим как «насильник», на самом деле имеет более общий смысл: «тот, кто находится под запретом в связи с делами иола».)

Энлиль направился в Киур^[8].

Когда Энлиль пришел в Киур,

Великие боги, их пятьдесят,

И семерка богов, что решает судьбы,

Энлиля в Киуре они схватили.

«Энлиль, насильник, прочь из города,

Нунамнир^[9], насильник, прочь из города!»

Согласно наложенному на него взысканию Энлиль покидает Ниппур и направляется прочь из страны живых в мрачное подземное царство. Но Нинлиль идет за ним следом.

Ушел Энлиль, как ему повелели,

Ушел Нунамнир, как ему повелели.

Следом за ним пошла Нинлиль.

Тогда Энлиль, который не хочет брать ее с собой открыто, начинает опасаться, что другие мужчины могут по дороге воспользоваться беззащитностью девушки, как сделал он сам. Первый человек, которого он встречает, это страж городских ворот. Энлиль останавливается, занимает место стражника и принимает его обличье, приказывая ему ничего не говорить Нинлиль, если она будет спрашивать.

Энлиль привратнику так молвит:

«О привратник, владыка засова!

Владыка затвора, засова священного!

Вот пришла владычица Нинлиль.

Если она обо мне спросит,

Не говори, где я нахожуся».

Энлиль привратнику так молвит:

«О привратник, владыка засова!

Владыка затвора, засова священного!

Вот пришла владычица Нинлиль,

Дева сладчайшая и прекрасная!

Ты не должен ее обнимать, ты не должен ее целовать!

Нинлиль сладчайшей и прекрасной

Владыка Энлиль оказал милость,

Взглянул на нее сияющим оком…»

И когда Нинлиль появляется, она застает Энлиля переменившим облик. Она не узнает его, а думает, что это страж. Он говорит ей, что его царь, Энлиль, поручил ее ему, а она в ответ объявляет ему, что, поскольку Энлиль — его царь, то она — его царица и что она носит ребенка Энлиля, бога луны Сина, под сердцем. Энлиль-страж делает вид — это подразумевается понятным, — что он чрезвычайно озабочен тем, что она берет с собой в преисподнюю сияющего отпрыска его господина, и предлагает ей вступить с ним в связь, чтобы зачать сына, который и заменил бы в преисподней царского сына, сияющую луну.

Да идет драгоценное семя царя моего — на небо^[10],

Мой (собственный) сын — в мир подземный,

Мой собственный сын в мир подземный (как замена),

Драгоценное семя (моего) царя…

Он вновь заключает Нинлиль в свои объятия и зачинает сына, бога Месламтаза (который, как мы знаем, считался братом Сина, луны). Затем Энлиль продолжает свой путь в преисподнюю, а Нинлиль продолжает свое преследование. Он останавливается еще дважды, первый раз, когда приходит к «человеку реки преисподней», в которого он аналогичным образом перевоплощается, зачиная бога Ниназу, также бога подземного мира, и второй раз — когда приходит к перевозчику через реку преисподней. В обличье перевозчика он зачинает третьего бога подземного мира, но так как имя этого бога в тексте повреждено, его невозможно установить. Здесь — совершенно неожиданно для нашего образа мышления — рассказ заканчивается коротким хвалебным гимном Энлилю и Нинлиль:

Энлиль — владыка,

Энлиль — повелитель!

Слову Энлиля — быть неизменным,

Слово Энлиля — ненарушимо!

Матери Нинлиль — слава!

Отцу Энлилю — слава!

Нам думается, что рассказанная здесь история не очень-то приглядна. Даже несмотря на то что всегда бывает чрезвычайно опасно прилагать собственные моральные представления к культурам и людям, столь отдаленным от нас во времени и в пространстве, все же есть что-то отвратительное в этой истории и в том, как она рассказана. Все же мы не должны забывать о двух вещах. Во-первых, этот рассказ исходит из общества, где честь женщины — понятие неизвестное. Насилие над незамужней женщиной было оскорблением ее опекуна; насилие над замужней женщиной — оскорблением ее мужа; и то и другое — оскорблением общества и его законов. Однако это никоим образом не было оскорблением самой женщины. Ни она, ни ее чувства попросту не принимались во внимание. Поэтому, когда Энлиль нарушает законы общества, обесчестив Нинлиль, возникает моральный конфликт: в том, что с ней случится после этого, может быть оскорблена только честь Энлиля, и он избегает этого, взяв под контроль тех мужчин, которых Нинлиль встречает по дороге. Во-вторых — и это гораздо важней, — мы должны уяснить себе, что Нинлиль, чье положение не может не вызывать у нас сочувствия и которая кажется центральной фигурой, для рассказчика не представляет почти никакого интереса. Единственное, что его заботит, — дети, которых она должна родить, появление на свет бога луны и трех его братьев. Нинлиль существует для него лишь как потенциальная мать этих детей, а не как человеческое существо, интересное само по себе. Поэтому рассказ кончается в такой манере, которая кажется нам внезапной. Но для рассказчика, после того как появляется последний божественный ребенок, рассказывать больше не о чем. Только мы гадаем о том, что случилось дальше с Нинлиль и Энлилем, и хотели бы услышать, что в конце концов она стала его женой.

Стало быть, этот миф необходимо понимать и интерпретировать с точки зрения детей. Почему у сияющего бога луны появилось три брата, все — силы низших, подземных областей? Почему у Энлиля, грозы, космической силы, принадлежащей к верхнему миру, появились дети, принадлежащие к нижнему миру? Миф отвечает на вопрос в психологических терминах. Причину он ищет в самой природе Энлиля с его необычно темными и необузданными наклонностями. Именно эта его черта — дикость и необузданность — заставляет его нарушить законы и запреты верхнего мира, когда он силой овладевает Нинлиль и зачинает Сина. Последствия — изгнание, присужденное силами, поддерживающими этот мир и его фундаментальный порядок, — собранием богов.

Следующие дети Энлиля зачаты после того, как он покинул ограду мира света, когда он находится на пути в преисподнюю и под ее зловещей тенью. Поэтому дети, которых он теперь зачинает, принадлежат преисподней, и их связь с подземным миром подтверждается словами, которые Энлиль произносит, чтобы склонить Нинлиль к близости с ним. Ибо такова сила слова Энлиля, что оно связывает, оно становится истиной, как бы и когда бы оно ни было произнесено. Вот почему, и очень уместно, миф заканчивается хвалебным пэаном слову Энлиля, которое не может быть изменено. Непосредственный ответ на вопрос мифа: «Почему дети Энлиля такие разные?», таков: «Потому что Энлиль так повелел!» Но миф, давая такой ответ, все еще не удовлетворен. Он расследует то, что стоит за непосредственным ответом: повествует о событиях и о ситуации, заставившей Энлиля сказать так, а не иначе. И он показывает, что эти события были ни в коей мере не случайны, но были вызваны глубоким противоречием в самой природе Энлиля. Фоном для мифа служит взгляд на вселенную как на государство. Энлиль, Нинлиль, Син и все другие действующие лица рассказа — силы природы. Но поскольку мифотворец рассматривает эти силы как «Ты», как членов общества, его стремление — понять их через психологический анализ их характеров и через их соответствующую реакцию на законы, управляющие вселенским государством.

 

Миф о Тильмуне: взаимодействие земли и воды в космосе и его результаты

 

Миф о Тильмуне — миф о происхождении несколько другого рода и в каком-то смысле менее изощренный²⁴.

Миф об Энлиле и Нинлиль касался единственного, очевидно анормального, факта: разницы в характерах сыновей Энлиля. Он прослеживал их происхождение, находя, что различие коренится в контрастах самой природы Энлиля. В этом смысле миф о Тильмуне не стремится разрешить проблему. Он старается проследить причинное единство в огромном количестве несравнимых явлений и показывает их общее происхождение в конфликте двух начал: мужского и женского. Он повествует о борьбе воль в их взаимопритяжении и взаимном антагонизме, о постоянной Матери-Земле, Нинхурсаг и боге изменчивых вод Энки.

Действие рассказа начинается на острове Тильмун — современном Бахрейне в Персидском заливе. Этот остров достался по жребию Энки и Нинхурсаг, когда мир был поделен между богами. После того, как Энки по просьбе Нинхурсаг снабдил остров свежей водой, он делает ей предложение, и хотя она вначале отказывается, все же в конце концов вынуждена согласиться. Их дочь — богиня растений Нинсар, рожденная от брака почвы, Нинхурсаг, и воды, Энки. Но подобно тому, как воды ежегодного наводнения в Месопотамии спадают и возвращаются в берега реки прежде, чем появляется растительность, так и Энки не остается жить с Нинхурсаг в качестве супруга, но покидает ее до того, как она родила богиню растений. И подобно тому, как растительность позднею весной густо покрывает берега рек, так и Нинсар приходит на берег реки, где находится Энки. Но он видит в богине растений лишь еще одну юную девушку. Он соединяется с ней, но жить с ней не собирается. Богиня растений дает жизнь дочери, представляющей — по нашей догадке — растительные волокна, используемые в тканье полотна. Чтобы получить такие волокна, растения вымачивались в воде до тех пор, пока мягкая масса не сгнивала и оставались лишь плотные волокна. Тем самым они в каком-то смысле являются детьми растений и воды. Затем все повторяется сначала: рождается богиня красителя, с помощью которого красят одежду, а она, в свою очередь, рождает богиню одежды и ткачества, Утту. Теперь, однако, Нинхурсаг осознала, как неверен Энки, и предостерегает Утту. Предупрежденная, Утту настаивает на свадьбе; Энки должен принести дары: огурцы и яблоки и виноград — очевидно, в качестве традиционного свадебного подношения, — только тогда она будет принадлежать ему. Энки соглашается, и, когда в качестве официального поклонника он появляется в доме с дарами, Утту с радостью впускает его. Вино, которым он ее угощает, опьяняет Утту, и он овладевает ею. Здесь лакуна прерывает рассказ и затемняет течение событий. Вырастают восемь растений, (и Нинхурсаг еще не объявила, какими должны быть их имена, природа и качества. Затем она внезапно обнаруживает, что Энки уже установил все это самостоятельно и съел растения. При виде такого окончательного неуважения Нинхурсаг охвачена ярой ненавистью, и она проклинает бога вод. При этом ужасном проклятии — которое, очевидно, олицетворяет изгнание пресных вод в подземную тьму и обречение их на медленную смерть, когда колодцы и реки высыхают в летний период, — все боги чрезвычайно расстроены. Но появляется лиса и обещает привести к ним Нинхурсаг. Она выполняет обещание. Нинхурсаг приходит, смягчается и наконец помогает больному Энки родить восемь божеств, по одному на каждый больной член его тела. Подразумевается, что эти божества — растения, которые проглотил Энки и которые застряли в его теле. Миф заканчивается назначением места в жизни для этих божеств.

Как мы уже отметили, миф стремится выявить причинное единство многих различных явлений, но это единство можно назвать причинным лишь в мифопоэтическом смысле. Когда растения рассматриваются как порождения земли и воды, нам это понятно, хотя и не без оговорок. Однако в конце мифа божества, рожденные для того, чтобы вылечить Энки, не имеют никакой внутренней связи ни с почвой, рождающей их, ни с водой. Их имена, впрочем, содержат элементы, напоминающие названия некоторых частей тела, тех частей тела Энки, которые излечиваются. Например, божество А-зи-му-а, чье имя может быть понято как «растущее прямо из руки», родилось, чтобы излечить руку Энки. И здесь есть связь. Необходимо помнить, что для мифопоэтической мысли имя — это сила, содержащаяся в личности и подталкивающая ее в определенном направлении. Поскольку имя А-зи-му-а может быть понято как «растущее прямо из руки», хотя само это божество, насколько нам известно, никакого отношения к рукам не имеет, вопрос напрашивается сам собой: «Из чьей руки выросло это божество?» Миф тут же предлагает ответ: «Из руки Энки». Миф удовлетворяется установлением связи; его не интересует более глубокое родство природы двух сил, двух богов.

Рассматриваемый в его собственных терминах и с точки зрения мифопоэтической логики, миф существенно углубляет наше понимание двух великих сил вселенной, земли и воды, ибо в месопотамской вселенной понимание означает психологическое проникновение в сущность. Посредством этого мифа мы постигаем глубокую антитезу, лежащую в основе плодотворного взаимодействия этих природных сил; мы прослеживаем, как она достигает своего апогея в открытом столкновении, угрожающем уничтожить воду навсегда, и испытываем в конце облегчение при сцене примирения, восстановления гармонии во вселенной. Следя за взаимодействием этих сил, мы, кроме того, узнаем о важности их как источников жизни: от них происходят растения, от них происходят ткачество и изготовление одежды, им обязаны своим существованием множество мощных и благотворных сил в жизни — множество малых божеств. Один участок вселенной стал понятным.

Прежде чем расстаться с этим мифом, обратим внимание на один заключенный в нем образчик взгляда на картину мира, когда мир был молод. Четкий и определенный характер вещей в мире возникает позже. На заре времени мир был лишь миром обещания, миром в бутоне, не принявшим определенной формы. Ни звери, ни люди еще не получили своих привычек и особенностей, у них еще не было определенных черт. Они лишь потенциально были такими, какими стали сейчас. Ворон еще не каркал, лев не убивал, волк не похищал ягнят. Болезни и старость, как таковые, еще не существовали, они еще не приобрели своих характерных черт и признаков и не могли поэтому быть определены как «старость» и «болезнь», какими они стали позднее.

Первые строки вводного раздела мифа обращены непосредственно к Энки и Нинхурсаг; эти божества — «Ты» этого текста. Затем рассказ продолжается в обычном повествовательном стиле.

Когда вы делили — первозданную землю (с вашими богами-собратьями),

Воистину вы! — и была страна Тильмун святою землею,

Когда вы делили первозданную землю (с вашими богами-собратьями),

Воистину вы! — и была страна Тильмун святою землею.

Страна Тильмун была светла, страна Тильмун была свежа,

Страна Тильмун была свежа, страна Тильмун обширна была.

И когда возлегли они на землю в уединении своем,

B стране Тильмун,

Ибо место, где Энки возлег с супругой,

Было свежим местом, просторным местом,

Когда возлегли они на землю в уединении своем,

В стране Тильмун,

Ибо место, где Энки возлег с супругой,

Было чистым местом, просторным местом.

Там ворон не каркал в Тильмуне (как ныне каркают вороны).

Там петух не кукарекал (как ныне петухи — кукарекают),

Там лев не убивал,

Волк ягненка не хватал.

Дикий пес не знал, (как) схватить козленка,

Как едят зерно, не знал осел-жеребец.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Глазная болезнь — «я болезнь глазная» — не говорила.

Головная боль — «я боль головная» — не говорила.

Старая женщина — «я старуха» — не говорила,

Старый мужчина — «я старик» — не говорил.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Б. Детали мирового порядка

Приведем только два примера следующей группы мифов, повествующих лишь об установлении какой-то одной детали мирового порядка, а не о происхождении вещей и сил, как таковых. Первый из них — миф, дошедший, к сожалению, в поврежденном состоянии, — рассказывает о том, как была организована природная экономика обитателей Месопотамии.

 

Энки организует мировой манор^[11]25

 

Несохранившееся начало этого мифа рассказывало, вероятно, о том, как Ану и Энлиль утвердили Энки в его должности. С того места, где текст поддается прочтению, Энки инспектирует свою территорию, включающую большую часть известного тогда мира, и посещает крупнейшие административные комплексы, на которые он распадается.

Энки останавливается в каждой стране, благословляет ее и посредством своего благословения наделяет ее процветанием и подтверждает ее специфические функции. Затем он организует все водные массы и все, что имеет отношение к воде. Он наполняет реки Евфрат и Тигр чистой водой и назначает бога, который должен надзирать за ними. Затем он наполняет их рыбой и наделяет зарослями тростника. Для присмотра за ними он назначает еще одного божественного надзирателя. После этого он упорядочивает работу моря и назначает божественного надсмотрщика для управления морем. От моря Энки переходит к ветрам, приносящим дожди, а затем к сельскохозяйственным работам. Он заботится о пашне, прокладывает борозды и заставляет зерно расти на полях. Он выстраивает амбары в ряд. От полей он переходит к городу и селу, назначает бога кирпичей ответственным за их изготовление; он закладывает фундаменты, строит стены и назначает божественного мастера-строителя Мушдаму надзирателем за такого рода работами. Наконец, он организует дикую жизнь пустыни, отдав ее на попечение богу Сумукану, возводит загоны и стойла для домашних животных, отдав их под покровительство бога-пастуха Думузи, или Таммуза. Энки учредил все важнейшие функции в экономической жизни Месопотамии; он наладил ее механизм, он назначил божественного смотрителя для наблюдения за его работой. Порядок в природе рассматривается и интерпретируется в точности так, как если бы вселенная была огромным, отлично функционирующим поместьем, организованным умелым управляющим.

 

Энки и Нинмах: создание уродов²⁶

 

Вселенский порядок, явный и очевидный для человеческого разума и обычно также вызывающий восхищение, тем не менее не всегда и не во всем таков, каким человек хотел бы его видеть. Даже оптимистически настроенный Александр Поп, как может припомнить читатель, считал, что он не может дать этому миру большей похвалы, чем назвав его «лучшим из возможных миров», что, очевидно, совсем не то, что «идеальный мир». Древние жители Месопотамии подобным же образом находили, что в этом мире есть вещи неприятные, или по крайней мере странные, и недоумевали, почему боги устроили так, а не иначе. Проблемы такого рода рассматривает миф, к которому мы сейчас обратимся. Он предлагает ответ, вполне соответствующий духу социального и психологического подхода жителей Месопотамии к силам вселенной: у богов, несмотря на всю их силу, есть и человеческие стороны. Их эмоции, особенно после того, как они выпьют слишком много пива, берут верх над разумом, и когда это случается, они подвергаются опасности быть сбитыми с толку своей собственной силой, обязывающей мощью своих собственных приказаний.

Этот миф — как и множество других шумерских мифов — рассказывает об Энки, боге пресных вод, и Нинхурсаг, богине земли. В этом мифе она названа своим эпитетом Нинмах, «великая госпожа», и мы сохраним это имя в нашем пересказе. Действие происходит опять-таки в те времена, когда мир был молод:

Во дни былые, во дни, когда небеса от земли отделились,

В ночи былые, в ночи, когда небеса от земли отделились…

В эти отдаленные времена боги вынуждены были сами трудиться, чтобы заработать себе на жизнь. Все боги должны были пользоваться серпом, мотыгой и другими сельскохозяйственными инструментами, копать каналы и, как правило, зарабатывать свой хлеб в поте лица. И они терпеть не могли это делать. Самый мудрый и широко мыслящий из них, бог Энки, погрузился на своем ложе в глубокий сон и не желал вставать. К нему-то в отчаянии обратились боги, и его мать Намму, богиня водных глубин, изложила их жалобы своему спящему сыну. Старания ее не были тщетны. Энки приказал Намму подготовить все для того, чтобы дать рождение «глине, что над апсу» («над апсу» означает «под землей», но над водной глубиной, которая располагается под землей и более или менее идентична самой богине Намму). Эта глина должна быть отделена от Намму, подобно тому как ребенка отделяют от матери. Богиня Нинмах, земля, должна была встать над ней — земля, конечно, находится над подземными водами — и помочь ей при родах; другие восемь богинь также должны были оказывать помощь.

Таким образом глина, что над апсу, была рождена, и из нее был сотворен человек. Тут, однако, большой пропуск в тексте прерывает рассказ и мешает нам точно узнать, как было создано человечество. Когда текст вновь становится читаемым, Энки готовит пир для Нинмах и для своей матери, предположительно для того, чтобы отпраздновать ее разрешение от бремени. Приглашены все великие боги, и все они хвалят Энки за его ум, но по мере того, как пир разгорается, Нинмах затрагивает неприятную тему:

Когда Энки и Нинмах много выпили пива, их сердца взвеселились.

Так Нинмах говорит Энки:

«(Воистину) плоть человечья — хороша ли, дурна ли?

Как мне сердце подскажет — добрую, злую — судьбу назначу…»

Энки незамедлительно откликается на вызов:

«Судьбу, что ты ему замыслишь, — хороша ли, дурна ли —

Воистину я уравняю (?)».

И вот Нинмах берет немного глины, что над апсу, и лепит из нее странные человеческие существа, каждое с каким-либо телесным дефектом: мужчину, который не может удержать мочу, женщину, неспособную рожать детей, существо, у которого нет ни женских, ни мужских органов. Шесть таких существ, одно за другим, принимают форму под ее пальцами. Но для каждого из них Энки немедленно приготовляет жребий, или судьбу. Для каждого из них он находит место в обществе, образ жизни, который позволит им существовать. Существо, у которого нет ни женских, ни мужских органов, очевидно евнуха, Энки назначает прислуживать царю, бесплодную женщину помещает среди придворных дам царицы и т. д. Несомненно, шесть уродов, сделанных Нинмах, соответствуют определенным разрядам лиц шумерского общества, которые по той или иной причине отличались телесно от нормальных людей и тем самым представляли собой проблему.

Но состязание продолжается всерьез. Энки доказал, что он способен справиться даже с худшим из того, что может выдумать Нинмах. Теперь он предлагает поменяться ролями. Он вылепит уродов, а она придумает, что с ними делать. И Энки принимается за работу. О первой его попытке мы не знаем, так как текст мифа в этом месте поврежден, но узнаем о второй — о существе по имени У-му-уль, «мой день ушел», т. е. о таком старом человеке, чей день рождения — далеко в прошлом. Глаза несчастного больны, жизнь его угасает, болят сердце и печень, руки дрожат — это лишь часть его дефектов. Это-то существо Энки и преподносит Нинмах.

Энки обращается к Нинмах:

«Я назначил судьбу людям, что ты сотворила,

Дабы могли пропитаться.

Ныне ты назначь судьбу человеку, что сотворил я,

Дабы мог пропитаться!»

Это, однако, не под силу Нинмах. Она подходит к существу и задает ему вопрос, но тот не может ответить; она предлагает ему хлеб, который она ест, но он слишком слаб, чтобы протянуть за ним руку. В гневе она упрекает Энки: существо, созданное им, не живой человек. Но Энки лишь насмешливо напоминает ей, как он справился со всем, что она придумала, и нашел способ существования для всех ее созданий.

Еще один пробел в тексте не позволяет нам проследить детали их ссоры. В том месте, где текст возобновляется, ссора достигла высшей точки. Энки через второе существо, созданное им, принес в мир болезни и другие несчастья, сопутствующие преклонному возрасту. Без сомнения, первое существо, чье описание утрачено в лакуне, несло аналогичный груз людских зол. Ни с тем, ни с другим Нинмах не смогла справиться. Она оказалась не в силах приспособить их к мировому порядку, не в силах найти для них полезное место в обществе. Но они, будучи явным злом, вынуждены оставаться. Возможно, что воздействие только этих двух существ (старости и другого, неизвестного нам зла) на землю и город Нинмах ввергли ее в отчаяние; возможно также, что она подверглась дальнейшим унижениям со стороны Энки. Она жалуется:

Мой город разрушен, мой дом сокрушен, мои дети в плену,

Я, беглянка (?), Экур принуждена оставить,

Даже я сама не избегну твоей руки.

И она проклинает его: «Отныне в небесах проживать ты не будешь, на земле проживать ты не будешь». Это обрекает бога пресных вод на существование в темных подземных областях.

Это проклятие напоминает другое, произнесенное ею в мифе о Тильмуне, и явно стремится объяснить ту же загадочную черту вселенной: почему благотворные пресные воды осуждены жить в вечной тьме под землей. Ибо их всегда можно найти там, если копать достаточно глубоко. Поскольку проклятие произнесено, Энки ничего не может поделать, ибо в этом проклятии — решительная сила приказания одного из великих богов. Он отвечает Нинмах: «Слово, из уст твоих исходящее, — может ли кто изменить его?»

Тем не менее устрашающий приговор был, по-видимому, каким-то образом смягчен и примирение было достигнуто (как в мифе о Тильмуне). В этом месте текст мифа становится чрезвычайно фрагментарным, так что сказать что-либо наверняка трудно. Однако, судя по тому, что миф еще какое-то время продолжается, проклятие Нинмах не было, по-видимому, решительным и окончательным результатом конфликта.

Пересказанный нами миф пробует объяснить некоторые странные черты мирового порядка: существование анормальных групп — евнухов, иеродул и т. д., составлявших часть месопотамского общества; обременительные, явно ненужные неприятности, связанные со старостью, и т. д. Однако миф, повествуя, не только объясняет; он выносит суждения. Эти черты фактически не имеют отношения к мировому порядку, они не были запланированы. Они возникли в момент невменяемости, когда боги напились и на какое-то время поддались зависти и желанию покрасоваться друг перед другом. Более того, миф анализирует и оценивает различные черты неодинаково. Если уроды, созданные Нинмах, были относительно безобидны и могли быть каким-то образом приспособлены к мировому порядку искусным Энки, то после того, как Энки использовал свой гибкий ум для злого дела, на это нельзя было надеяться.

Этой неясно выраженной оценкой черт, происхождение которых он описывает, наш миф образует связующую нить с третьей большой группой мифов, а именно мифов, основной темой которых является оценка некоторых черт мирового порядка.

В. Детали оценки

Часть мифов этой группы по форме почти аналогична хвалебным гимнам. Они относятся к какому-то одному элементу вселенной: божеству, предмету — к чему угодно — и превозносят его качества, подробно анализируя все его черты. Таков, например, «Миф о мотыге», рассказывающий о том, как Энки создал этот незаменимый инструмент, и разъясняющий его достоинства и назначение. Другие мифы этой группы, впрочем, относятся к двум предметам вселенной, противопоставляющим себя друг другу в аргументированной попытке осознать и утвердить свое относительное местоположение в существующем порядке вещей. Такие мифы часто принимают форму спора двух участвующих элементов, каждый из которых превозносит свои достоинства до тех пор, пока спор не разрешает какой-нибудь бог. Для примера достаточно одного отрывка, взятого из мифа, в котором медь, полезная, но малоценная, оспаривает у серебра его право стоять на почетном месте царского придворного. Медь доказывает «бесполезность» серебра:

Холода наступят — и нет у тебя топора, чтобы дров нарубить,

Время жатвы придет — нет серпа у тебя, чтобы сжать урожай.

Оттого-то не нужно ты человеку…²⁷

Вполне естественно, что в такой стране, как Месопотамия, где основными занятиями были овцеводство и земледелие, эти два образа жизни становились излюбленными сюжетами для сравнения и оценки. Что лучше, важнее, полезнее? Мы располагаем не менее чем тремя мифами на эту тему. Один повествует о происхождении «овцы» и «зерна» с самого начала, когда одни лишь боги пользовались ими, и рассказывает о длинном споре между ними о том, кому из них следует отдать предпочтение. Другой миф рассказывает о споре двух божественных братьев, Энтена и Эмеша, сыновей Энлиля, один из которых явно олицетворяет земледельца, а другой — пастуха. Их спор разрешается Энлилем в пользу земледельца. Наиболее живо, однако, эта тема трактуется в мифе, озаглавленном «Сватовство Инанны».

 

«Сватовство Инанны»: сравнительные достоинства пастуха и земледельца²⁸

 

Этот миф рассказывает о том, как божественный земледелец Энкимду и божественный пастух Думузи вместе сватаются к Инанне, которая рассматривается здесь не как супруга Ану и царица неба, но как обычная девушка на выданье. Ее брат и опекун, бог солнца Уту, на стороне пастуха и пытается повлиять на сестру.

Брат ее, воин, герой Уту,

Деве Инанне так он молвит:

«Сестра! Да станет пастух тебе мужем!

Дева Инанна! Отчего ты не хочешь?

Хороши его сливки, молоко превосходно,

Все, что пастух производит, — прекрасно!

Да станет супругом тебе Думузи, Инанна!»

Но сестра глуха к словам брата, она уже сделала свой выбор: Инанна хочет выйти замуж за земледельца.

Никогда не станет пастух мне супругом!

Никогда не покроет меня шерстяным одеяньем!

Никогда не оденет меня шерстью тончайшей!

Я, дева, пойду только за земледельца,

И только он моим супругом да станет!

Земледелец, что растит изобильные травы,

Земледелец, что растит изобильные злаки!

Итак, выбран земледелец, и бедный пастух впадает в уныние. Он не просто отвергнут, ему предпочли земледельца, и это глубоко ранит его самолюбие. И он начинает сравнивать себя с земледельцем. Всем продуктам, которые производит земледелец, пастух противопоставляет свои, не уступающие по ценности тому, что предлагает его соперник:

Земледелец — и я? Земледелец — и я?

В чем превосходит меня земледелец?

Энкимду, хозяин плотин и каналов, —

В чем превосходит меня земледелец?

Одеяние черное он принесет мне —

Я земледельцу овец дам черных!

Одеяние белое он принесет мне —

Я земледельцу овец дам белых!

Первосортное пиво он изольет мне —

Густым молоком напою земледельца.

Миф перебирает весь перечень продукции лугов и пашни: молоко в противовес пиву, малые сыры в противовес бобам, творог с медом в противовес хлебу. К тому же, считает пастух, у него остается излишек— масло и молоко.

Ситуация, которую обрисовывает здесь пастух, — это типичное восточное состязание даров. Тот, кто преподносит больше, — тот и лучше; он ничего не должен другому, другой — его должник. И вот, развивая свой монолог, пастух чувствует себя все более и более довольным и приходит в прекраснейшее настроение. Он бесцеремонно гонит своих овец до самого берега реки в самую середину пашни. Внезапно он замечает земледельца и Инанну и, смущенный тем, что он делает, немедленно обращается в бегство, чтобы скрыться в пустыне. Энкимду и Инанна бегут за ним, и, если мы правильно толкуем текст, Инанна взывает к нему:

Я и ты, о пастух, я и ты, о пастух!

Из-за чего нам с тобою спорить?

Овцы твои по брегам да пасутся,

На полях (?) и жнивье (?) траву да щиплют,

Да едят зерно на полях Урука.

Твои ягнята, твои козлята,

Да напьются они водою чистой

В Адабе, моем канале.

Хотя она предпочитает взять в мужья земледельца, она не питает дурных чувств к пастуху:

А тебе, пастух, не стать мне супругом,

Земледельцем, (тем, кто мне станет) другом,

Ты не сможешь стать моим другом, земледельцем Энкимду,

Земледельцем другом.

Я принесу тебе пшеницы, я принесу тебе бобов…^[12]

Таким образом, эта история заканчивается примирением. В ней сравнивались земледелец и пастух; в ней, по сути дела, отдается предпочтение земледельцу, ибо богиня выходит замуж за него. Однако здесь старательно доказывается, что выдвижение на первый план земледельца по сравнению с пастухом — дело личного вкуса, каприз молодой девушки. На самом деле, один стоит другого. И тот и другой — одинаково полезные и необходимые члены общества; продукция одного уравновешивает продукцию другого. Хотя между ними и существует соперничество, но вражды быть не должно. Земледелец должен понимать, что пастух настолько нравится Инанне, что она предоставила жнивье его стадам и позволила ему поить своих овец в каналах, принадлежащих земледельцу. Земледелец и пастух должны стараться ладить друг с другом.

На этом мы можем закончить наш обзор древнейшего месопотамского мифологического материала. Основа этого материала известна нам из копий, написанных в конце III — начале II тысячелетия до н. э. Но сами мифы, без сомнения, много старше. По ним ясно видно, что они собой представляют: это ответы на вопросы о частностях. Они рассматривают такие разнообразные проблемы, как происхождение, место и относительная ценность всякого рода специфических сущностей или групп сущностей в пределах космоса. Они, однако, едины в лежащем в их основе взгляде на мир. Их космос — это государство, организация индивидуумов. Эти мифы также едины в своем подходе к проблемам. Это — психологический подход: ключом к пониманию сил, точно так же как и ключом к пониманию людей, является уяснение черт их характера.

Отражение взгляда на мир в позднейших мифах: «Энума элиш»

Впрочем, хотя взгляд на вселенную как на государство лежит в основе всех этих рассказов, или, точнее, потому, что он лежит в их основе, служит самой почвой, на которой эти рассказы возникают, — мы не найдем попыток изложить эти взгляды как целое. Подлинная космогония, трактующая фундаментальные проблемы космоса, как он представлялся жителям Месопотамии, — его происхождение и происхождение порядка, который он выражает, — появляется не ранее первой половины II тысячелетия до н. э. Здесь он уже дается в грандиозном сочинении, носящем название «Энума элиш», «Когда вверху». «Энума элиш» имеет долгую и сложную историю. Это сочинение написано по-аккадски²⁹, по-видимому, приблизительно в середине II тысячелетия до н. э. В это время сочинение предположительно приобрело ту форму, в которой оно дошло до нас. Центральной фигурой выступает здесь Мардук, вавилонский бог, в соответствии с тем фактом, что Вавилон был в это время политическим и культурным центром месопотамского мира. Позднее, в I тысячелетии до н. э., когда Ассирия выросла в доминирующую силу на Ближнем Востоке, ассирийские писцы, по-видимому, заменили Мардука своим собственным богом Ашшуром и внесли несколько изменений, приспосабливающих рассказ к новому герою. Эта поздняя версия известна нам из копии мифа, найденной в Ассирии.

Подмена Мардука Ашшуром в качестве героя и центральной фигуры рассказа, по-видимому, была не единственной и не первой из сделанных замен. Нашей теперешней версии с Мардуком в качестве героя, несомненно, предшествует еще более ранняя версия, в которой центральную роль играл не Мардук, а Энлиль из Ниппура. Эту более древнюю форму можно вывести из многих указаний, содержащихся в самом мифе. Из них самым важным является тот факт, что Энлиль, несмотря на то что он всегда был по крайней мере вторым по важности месопотамским божеством, оказывается не играющим никакой роли в дошедшем до нас мифе, в то время как все остальные важные боги занимают подобающие им места. Опять-таки та роль, которую играет Мардук, не согласуется с характером этого бога. Мардук первоначально был земледельческим или, может быть, солнечным божеством, тогда как центральную роль в «Энума элиш» играет бог грозы, каковым был Энлиль. Действительно, центральный подвиг, приписываемый Мардуку в рассказе, отделение неба от земли, это тот самый подвиг, который приписывается Энлилю в другом мифологическом материале, и притом по праву, ибо именно ветер, помещенный между небом и землей, держит их врозь, подобно двум сторонам надутого кожаного меха. Поэтому представляется, что первоначальным героем повествования был Энлиль, замененный Мардуком при сочинении наиболее ранней из известных нам версий около середины II тысячелетия до н. э. Как далеко уходит в прошлое сам этот миф, сказать трудно. Он содержит материал и отражает представления, уходящие в глубь III тысячелетия до н. э.

А. Основы происхождения

Теперь можно обратиться к содержанию мифа. Он распадается, грубо говоря, на две части: одну, повествующую о происхождении основных черт вселенной, и другую, рассказывающую о том, как был установлен нынешний мировой порядок. Четкого разделения этих двух тем, однако, нет. События второй части мифа предвосхищаются и переплетаются с событиями, рассказанными в первой части.

Поэма начинается с описания вселенной, какой она была вначале:

Когда вверху небеса именованы не были,

А название суши внизу еще не мыслилось,

Когда только лишь первородный Апсу, их сотворитель,

И Мумму, и Тиамат— та, что всем дала порожденье,

Воедино свои смешивали воды,

Когда не было никакого болота,

Островка никакого еще не возникло,

Когда ни один из богов не создался,

Ничто по Имени не было названо, никому не был присужден жребий,

Тогда сотворилися внутри них боги³⁰.

Это описание представляет древнейшее состояние вселенной в виде водного хаоса. Хаос состоял из трех сплетенных вместе элементов: Апсу, представляющего пресные воды, Тиамат, представляющей море, и Мумму, которого пока нельзя с уверенностью отождествить, но который, вероятно, олицетворяет гряды облаков и тумана. Эти три типа воды были смешаны в огромную неопределенную массу. Не возникало даже мысли о небе вверху и о твердой земле внизу; все было водой, еще не было даже болота, ни тем более островка; и еще не было богов.

Затем, посреди этого водного хаоса, возникли два бога: Лахму и Лахаму. Текст ясно дает понять нам, что они были зачаты Апсу, пресными водами, и рождены Тиамат, морем. Может показаться, что они олицетворяют ил, образовавшийся в водах. От Лахму и Лахаму происходит следующая божественная пара: Аншар и Кишар, два аспекта «горизонта». Мифотворец, видимо, считал горизонт одновременно мужским и женским: окружность, охватывающая небосвод (мужское начало), и окружность, охватывающая землю — начало женское.

Аншар и Кишар порождают Ану, бога неба; Ану зачинает Нудиммуда. Нудиммуд — иное имя для Эа, или Энки, бога пресной воды. В этом случае, однако, он должен, по-видимому, рассматриваться в своем древнейшем аспекте, как представитель самой земли; он Энки, «господин земли». Об Аншаре говорится, что он создал Ану по своему подобию, ибо небо похоже на горизонт, поскольку оно тоже круглое. А про Ану сказано, что он сделал Нудиммуда, землю, подобной себе; ибо земля имела, по мнению жителей Месопотамии, форму, подобную диску, или даже форму круглой чаши:

Создалися Лахму и Лахаму, наречены они Именем были.

Год за годом мужали они, возрастая,

Аншар и Кишар затем были созданы, превосходны над теми.

Многие годы они жили, к годам добавляли годы.

Их сыном стал Ану, отцам он своим был равен.

Создал Аншар первенца Ану по собственному подобью.

По своему же подобью Ану произвел Нудиммуда.

Нудиммуд, превосходнейший меж богов, своих братьев,

Светлый разумом, мудрый, могучий силою,

Мощнее, чем отец отца его Аншар,

Не имел себе равных средь богов, его братьев.

Рассуждения, с которыми мы здесь встречаемся, рассуждения, с помощью которых древние думали проникнуть в тайну, окутывающую происхождение вселенной, очевидно., основаны на наблюдении того, каким образом новые участки суши формируются в Месопотамии в действительности. Месопотамия — аллювиальная страна. Она образовалась в ходе тысячелетий из ила, принесенного двумя великими реками — Евфратом и Тигром и отложившимся в их устьях. Этот процесс все еще продолжается; изо дня в день, из года в год страна медленно растет, выступая все далее в Персидский залив. Именно эта картина — когда пресные воды обеих рек встречаются и смешиваются с солеными водами моря, а гряды облаков низко нависают над водами — была спроецирована назад, в начало времен. Здесь мы снова имеем первобытный водный хаос, в котором Апсу, пресные воды, смешиваются с Тиамат, солеными водами моря, и здесь ил, олицетворяемый первыми богами, Лахму и Лахаму, отделяется от воды, становится заметным, осаждается.

Лахму и Лахаму породили Аншара и Кишар; стало быть, первобытный ил, рожденный от соленой и пресной воды в изначальном водяном хаосе, откладывался по кругу в виде гигантского кольца — горизонта. От Аншара — верхней части этого кольца и от Кишар — нижней его части — выросли спустя дни и годы отложений Ану, небо, и Нудиммуд-Энки, земля. Согласно описанию, содержащемуся в «Энума элиш», Ану, небо, образовался первым и он зачал Нудиммуда.

Это изложение развивается через парные образы — Лахму-Лахаму, Аншар-Кишар, — после чего мы ждем третьей пары, Ан-Ки, «небо и земля»; вместо этого мы получаем Ану, за которым следует Нудиммуд. Этот сбой подсказывает нам, что здесь мы имеем дело с изменением первоначального рассказа, вероятно, сделанного редактором, введшим в качестве героя мифа вавилонского Мардука. Быть может, он желал подчеркнуть мужской аспект земли, Эа-Энки, поскольку последний фигурировал в вавилонской теологии как отец Мардука. Поэтому первоначально за Аншаром-Кишар мог следовать Ан-Ки, «небо и земля». Эта догадка подкрепляется вариантом нашего рассказа, сохранившимся в древнем месопотамском списке богов, известном как список Ан-Анум. Здесь мы находим более раннюю, менее искаженную версию нашей спекуляции: от горизонта, от Аншара и Кишар в качестве объединенной пары возникли небо и земля. Небо и земля, по-видимому, должны рассматриваться как два огромных диска, образованных из ила, который продолжал откладываться с внутреннего кольца окружности горизонта, когда последний «жил много дней, слагая годы с годами». Впоследствии эти диски были расторгнуты ветром, надувшим их, подобно большому мешку, внутри которого мы живем; его низ — земля, верх — небо.

Размышляя о происхождении мира, жители Месопотамии выбрали, таким образом, в качестве отправной точки то, что они знали и могли наблюдать относительно геологии их собственной страны. Их земля, Месопотамия, образована илом, отложившимся там, где пресные воды встречаются с солеными;. небо, состоящее, по-видимому, как и земля, из твердого вещества, должно было отложиться сходным образом и должно была быть позднее поднято и занять свое теперешнее возвышенное положение.

Б. Основы мирового порядка

Подобно тому, как наблюдаемые факты, касающиеся физического происхождения его собственной страны, образуют основу спекуляций жителя Месопотамии о происхождении основных черт вселенной, так, по-видимому, и определенный объем знаний о происхождении его собственной политической организации управляют его спекуляциями, касающимися происхождения организации вселенной. Происхождение мирового порядка видится как продолжительный конфликт между двумя началами; силами, выражающими активность, и силами, выражающими бездействие. В этом конфликте первая победа над бездействием одерживается при помощи одной лишь власти; вторая, решающая победа — при помощи власти, сочетающейся с силой. Этот переход отражает, с одной стороны, историческое развитие от примитивной общественной организации, в которой для обеспечения согласованного действия общины имеется лишь обычай и власть, не поддержанная силою, к организации подлинного государства, в котором правитель располагает как властью, так и силой для обеспечения необходимых согласованных действий. С другой стороны, это отражает нормальную для организованного государства процедуру, ибо здесь достаточно-сначала применения одной лишь власти, тогда как к силе, к физическому принуждению, обращаются лишь тогда, когда. власти недостаточно, чтобы вызвать желаемое поведение.

Вернемся к «Энума элиш». С рождением богов из хаоса в мире возникло новое начало — движение, активность. Новые существа резко контрастируют с силами хаоса, выражающими покой и бездействие. В типично мифопоэтической манере этот идеальный конфликт активности и бездействия приобретает конкретную форму в многозначительной ситуации: боги собираются в общей пляске.

Собиралися вместе братья-боги,

Туда и сюда сновали, Тиамат они тормошили,

Чрево Тиамат они волновали

Плясом (в глубинах ее), там, где создано небо.

Не может оправиться с их гамом Алсу,

И Тиамат безмолвствует…

Но ненавистны ей их деянья,

Дурны их пути…

Конфликт налицо. Первая из сил хаоса, выступающая открыто против богов и их новых повадок, — это Апсу.

Тогда Апсу, созидатель — богов великих,

Кличет Мумму, слугу своего, так ему он молвит:

«Мумму, слуга мой, веселящий мне сердце^[13],

Давай-ка пойдем с тобою к Тиамат».

И они пошли, перед Тиамат воссели,

О богах, своих первенцах, совет держали.

Апсу начал свои речи.

Так он молвил светлой Тиамат:

«Их пути для меня ненавистны.

Мне днем нет покоя, я не сплю ночами.

Я их уничтожу, я пути их разрушу.

Снова мир воцарится, будем спать в покое».

Эта новость ошеломляет богов. Они бесцельно мечутся; затем успокаиваются и усаживаются в безмолвном отчаянии. Лишь один, мудрый Эа-Энки, на высоте положения.

Ho он сверхмудрый, хитроумный, искусный,

Эа, кто знает все сути, он познал их планы.

Он сотворил, он воздвиг перед собою

Очертания, форму вселенной^[14].

Заклинанье святое (могучее он сотворил хитроумно.

Он произнес его вслух и пустил его в воду (в Апсу).

Он дремоту излил, сном глубоким забылся Апсу.

Воды, над которыми Эа произносит свое заклинание, его «конфигурация вселенной» — это Апсу. Апсу склоняется перед магическим приказом и погружается в глубокий сон. Затем Эа отбирает у него его корону и окутывает себя принадлежащим Апсу плащом из огненных лучей. Он убивает Апсу и учреждает свое жилище над ним. Потом он берет в плен Мумму, продевает веревку через его нос и садится, держа его за конец этой уздечки.

С первого взгляда, возможно, не совсем ясно, что все это значит; однако это можно понять. Средство, примененное Эа для того, чтобы подавить Апсу, — это заклинание, это — могущественное слово, властный приказ. Ибо жители Месопотамии рассматривали власть как силу, внутренне присущую приказам, силу, которая обеспечивала их выполнение, вызывала их реализацию. Власть, сила приказов Эа, была достаточно большой, чтобы добиться осуществления ситуации, выраженной в приказе. Намек на природу этой ситуации мы получаем, исходя из того, что она названа «очертанием вселенной»; это — замысел, который теперь реализуется. Эа приказал, чтобы все было так, как оно есть теперь, и так оно и происходит. Апсу — пресные воды — погрузились в смертный сон, сковывающий их неподвижно под землей. Прямо над ними было учреждено жилище Эа — земля, покоящаяся на Апсу. Эа держит в своих руках уздечку пленного Мумму, быть может — если наша интерпретация этой трудной фигуры верна, — гряды облаков, низко стелющихся над землей. Однако, какими бы ни были детали интерпретации, существенно то, что эта первая великая победа богов над силами хаоса, победа сил активности, была одержана с помощью власти, а не с помощью физической силы. Она была выиграна благодаря власти, внутренне присущей приказу, благодаря магии, заключенной в заклинании. Существенно также, что она была выиграна мощью одного бога, действующего по своей собственной инициативе, а не соединенными усилиями всего сообщества богов. Миф развивается на примитивном уровне общественной организации, когда опасности, грозящей сообществу, дается отпор изолированным действием одной или нескольких могучих личностей, а не кооперацией общества как целого.

Вернемся к нашему сюжету. В жилище, созданном Эа из Апсу, рождается Мардук, подлинный герой мифа в том виде, в котором мы им располагаем; но в версиях, более близких к изначальной, речь здесь шла, несомненно, о рождении Энлиля. Текст описывает его:

Превосходен ростом, с сияющим взором,

С походкою мужа, он рожден был владыкой,

Взликовал, узрев его, отец его Эа,

Просиял, его сердце наполнилось счастьем.

Божью силу двойную ему он добавил.

Был он всех превыше, всего превосходней.

Его совершенство непостижимо, его превосходство неизмеримо,

Его облик ужасен для созерцанья —

Четыре глаза, четыре уха,

Он рот раскроет — изо рта его пламя.

Но в то время как Мардук вырастал среди богов, силы хаоса стали грозить новыми бедами. Они злобно бранят Тиамат:

Когда они Апсу, супруга твоего убивали,

Не пришла ты ему на помощь, ты сидела молча.

Наконец им удается вывести ее из терпения. Вскоре боги узнают, что все силы хаоса готовятся к битве с ними:

Замышляя во злобе планы, без устали днем и ночью

Они готовятся к битве, словно львы ярясь и таяся.

В Совете собравшись, обдумывали нападенье.

Матерь Хубур^[15] — та, что всё породила,

Грозное им подарила оружье — змей чудовищных сотворила.

С зубами острыми, с клыками свирепыми.

Тела их ядом вместо крови наполнила.

Драконов яростных одела ужасом,

Сияньем окутала, с богами сравнила их.

Кто посмеет взглянуть на них, тот погибнет от страха.

Коли тело воздымут свое, то назад уже не отступят.

Во главе своей грозной армии Тиамат поставила своего второго мужа, Кингу. Она наделила его полной властью и доверила ему таблички судеб, выражающие верховную власть над вселенной. Ее силы в боевом порядке выстраиваются, готовые напасть на богов. Первые сведения о том, что происходит, достигают всегда хорошо осведомленного Эа. Сначала — типичная примитивная реакция — он полностью ошеломлен. Проходит некоторое время, прежде чем он может собраться с духом и начать действовать.

Обо всем об этом услышал Эа.

Погрузился в молчанье, сидел безмолвно.

Но затем поразмыслил глубоко, улеглась сумятица в мыслях,

Он пошел к Аншару, к отцу своему породителю,

Он ему рассказал обо всем, что Тиамат замыслила.

Аншар также в глубоком смятении, и он бьет себя по голени и кусает свою губу в душевной тоске. Он не видит иного выхода, кроме как послать Эа против Тиамат. Он напоминает Эа о его победе над Апсу и Мумму и, по-видимому, советует использовать те же средства, что и в прошлый раз. Но на этот раз Эа не удается добиться успеха. Слово одиночки, даже могущественное слово Эа, не властно над Тиамат и ее воинством.

Тогда Аншар обращается к Ану и велит ему выступить. Ану вооружен властью даже большей, чем власть Эа, ибо ему говорят:

Если слово твое не захочет слушать,

Наше слово скажи ей, чтоб она (подчинилась.

Если над Тиамат не властен ни один отдельный бог, то против нее должен быть использован приказ всех богов, за которым стоит их соединенная власть. Но и это не помогает; Ану не в состоянии противостоять Тиамат; он возвращается к Аншару и просит избавить его от возложенного на него поручения. Неподкрепленная власть, даже наивысшая, которой располагают боги, недостаточна. Теперь для богов настал час величайшей опасности. Аншар, который до сих пор управлял действиями, замолкает.

В великом безмолвье Аншар уставился в землю,

Затем покачал головой, покивал Эа.

Ануннаки заняли места в Совете.

Губы поджали, безмолвны сидели.

Затем, наконец, вздымаясь во всем своем величии, Аншар предлагает сыну Эа, молодому Мардуку, «сила которого могуча», выступить на защиту своих отцов, богов. Эа согласен передать предложение Мардуку, который принимает его достаточно охотно, однако не без условия:

Если я вашим защитником стану,

Погублю Тиамат, спасу ваши жизни,

Собери Совет, возгласи мой возвышенный жребий,

Соберитесь все вместе в радости в Убшукинне^[16],

Да смогу я, подобно вам, словом уст моих вершить Судьбы.

Все, что я ни решу, да будет оно нерушимым,

Все, что я ни скажу, да будет оно неизменным.

Мардук — молодой бог. Он преисполнен силы, юной отваги, и он готовится к физическому поединку с полной уверенностью в себе. Однако ему, человеку молодому, не хватает влияния. Он требует власти наравне с той, которой обладают могущественнейшие старшие члены сообщества. Перед нами здесь новый и неслыханный союз сил: его требования предвосхищают грядущее государство с его сочетанием силы и власти в личности царя.

Итак, раздается призыв и боги сходятся в Убшукинне, во дворе собраний в Ниппуре. По прибытии они встречают родных и друзей, также съехавшихся для участия в сборище; все обнимаются. В крытом дворе боги усаживаются за пышную трапезу; вина и крепкие напитки вскоре приводят их в счастливое и беззаботное настроение, страхи и заботы исчезают, и собрание готово заняться более серьезными делами.

Языками причмокивая, на пиру они все воссели.

Они ели хлеб, вино они пили.

Сладкое питье разогнало их страхи.

Пели радостно, напитками наслаждаясь.

Беспечье их возрастало, светлели сердца их,

И Мардуку, их бойцу, они вручили Судьбы.

«Судьбы» — это полная власть, равная власти верховных богов. Собрание впервые наделяет Мардука почетным местом и затем наделяет его новыми формами могущества:

Они воздвигли ему престол Величья,

Пред отцами своими воссел он в Совете.

«Ты почтеннейший среди богов благородных!

Непревзойден твой приказ, а слово твое — Ану!

Мардук, ты несравнен среди богов благородных!

Твой приказ неизменен, а слово твое — Ану!

С этих дней непреложны да будут твои повеленья!

Все, что сказал ты, отныне верно, твое слово да не скажут всуе,

И никто средь богов твоих прав не преступит отныне».

То, чем собрание богов наделяет здесь Мардука, представляет собой самодержавие: сочетание власти со средствами принуждения; решающий голос в советах мирного времени; предводительство армией во время войны; полицейские полномочия для наказания злодеев.

Мы престол тебе дали, над всеми вещами господство,

Займи твое место в Совете, и да будет твое Слово — первым!

Да будет без промаха твое оружье, да поразит оно вражью силу!

Подари дыхание жизни тому, кто в тебя поверил,

Но бога, что злое замыслил, — погуби его душу.

Наделив Мардука властью, боги хотят убедиться, что он действительно приобрел ее, что его приказ теперь обладает тем магическим качеством, которое позволяет ему осуществиться. Они делают опыт:

Они положили меж собой одеянье,

Первородному Мардуку так они молвили:

«О владыка, чей жребий средь богов — наивысший!

Прикажи ли создать, прикажи ли разрушить — все будет верно.

Да исчезнет по Слову твоему одеянье!

Затем снова скажи — и пусть сотворится!»

Он сказал — и по Слову одеянье исчезло,

Он снова сказал — одеянье возникло.

Боги, отцы его, силу Слова увидя,

Ликовали и радовались: «Только Мардук — властитель!»

Тогда они передают ему символы самодержавия: скипетр, трон и царское облачение (?) и вооружают его для предстоящего конфликта. Оружие Мардука — это оружие бога грозы и грома, что понятно, когда мы вспомним, что сказание первоначально было сказанием о боге грозы Энлиле. В его распоряжении радуга, молнии и сеть, которую поддерживают за углы четыре ветра.

Он сделал лук — для сражения в битве,

Он стрелы приладил, тетиву укрепил он.

Булаву обхватил он своею десницей.

Лук и колчан на боку повесил,

Выпустил молнию перед собою,

Сверкающим пламенем наполнил тело.

Сеть он сделал — нутро уловить Тиамат.

Четыре ветра поставил — ничто из нее бы не вышло —

Южный, Северный, Западный и Восточный ветер —

Дар отца его Ану — он расставил по краям сети.

Сверх того, он вздувает семь ужасных бурь, поднимает свою палицу, что означает потоп, восходит на свою колесницу, «Непреоборимую Грозу» и скачет на битву с Тиамат со своей армией, а боги снуют вокруг него.

При приближении Мардука Кингу и вражеская армия теряют мужество и приходят в крайнее смятение; лишь Тиамат держится стойко и вызывает молодого бога на битву. Мардук принимает вызов, и битва начинается. Простирая свою мощную сеть, Мардук опутывает Тиамат петлями сети. Когда она разевает челюсти, чтобы проглотить его, он напускает на нее ветры, не позволяющие челюстям сомкнуться. Ветры раздувают ее тело, и Мардук пускает в ее разинутый рот стрелу, которая пронзает ее сердце и убивает ее. Когда ее воины видят Мардука, попирающего их мертвую заступницу, они пытаются обратиться в бегство, но попадаются в петли сети; он ломает их оружие и берет их в плен. Кингу также становится узником, и Мардук отбирает у него «таблички судеб».

Одержав, таким образом, полную победу, Мардук возвращается к телу Тиамат, размозжает ее череп своей палицей и перерезает ее артерии; ветры уносят ее кровь. Затем он разрезает ее тело на две части и поднимает одну из половин, чтобы образовать небо. Для того, чтобы воды из него не выливались, он ставит запоры и назначает стражей. Он тщательно измеряет сделанное таким образом небо, и подобно тому как Эа после своей победы над Апсу воздвиг свое жилище над телом своего мертвого противника, так и Мардук воздвигает свое жилище над той частью тела Тиамат, которую он превратил в небо. С помощью измерений он добивается того, что оно оказывается в точности напротив жилища Эа, образуя его симметричное дополнение.

Здесь стоит снова прервать ненадолго наш рассказ, чтобы спросить, что все это означает? В основе битвы Мардука или Энлиля с Тиамат, битвы ветра и воды, вероятно, лежит древняя интерпретация весенних разливов. Каждую весну вода затопляет Месопотамскую долину и мир возвращается в первобытный водный хаос, пока ветры не одолеют воды, не высушат их и не восстановят сушу. Остатки этого представления можно усмотреть из той детали, что ветры уносят кровь Тиамат. Но такие древние представления давно стали средствами космологических спекуляций. Мы уже упоминали о существовании взгляда, по которому небо и земля были двумя большими дисками, отложенными илом в водном хаосе и разъединенными ветром, так что нынешняя вселенная представляет собой нечто вроде раздутого мешка, окруженного водами сверху и снизу. Эта спекуляция оставила ясные следы в шумерских мифах и в списках Ан-Анум. Здесь, в «Энума элиш», мы имеем дело с вариантом этого мифа: ветры раздувают и убивают Тиамат, первобытное море. Половина ее — нынешнее море — осталась здесь, внизу. Из другой половины образовано небо, к которому приделаны запоры, с тем чтобы вода не могла вытечь, иначе как изредка, когда часть ее выпадает в виде дождя.

Таким образом, используя мифологический материал, «Энума элиш» двояко объясняет сотворение неба. Во-первых, небо возникает в лице бога Ану, чье имя означает небо и который сам есть бог неба, затем опять-таки небо создается богом ветра из половины тела моря.

В тот период, однако, когда акцент уже переместился с визуальных аспектов великих компонентов вселенной на силы, действовавшие, как казалось, внутри этих компонентов и через них, Ану в качестве силы, которая кроется за небом, воспринимался уже достаточно отличным от самого неба, чтобы это противоречие было не столь резким.

Таким же значимым, как и прямая космологическая идентификация лиц, действующих в этих событиях, является и отношение, которое эти события имеют к установлению космического порядка. Под давлением острого кризиса, угрозы войны, общество, организованное более или менее примитивно, развилось в государство.

Оценивая это достижение в современных, и конечно субъективных, терминах, мы могли бы сказать, что силы движения и активности, боги, одержали полную и окончательную победу над силами покоя и косности. Чтобы совершить это, им пришлось проявить себя в крайней степени. И они нашли форму, метод организации, которая позволила им пустить в ход все, что у них имелось. Подобно тому, как активные силы общества интегрируются в форме государства и способны, таким образом, преодолеть вечно грозящие тенденции к хаосу и косности, точно так же и активные силы месопотамской вселенной через эту же самую форму, государство, преодолевают и побеждают силы хаоса, бездействия и косности. Однако как бы то ни было, ясно одно: кризис вынудил богов к созданию государства типа примитивной демократии. Все главные вопросы решаются на общем собрании, где подтверждаются декреты, формулируются планы и выносятся приговоры. Богам приписываются должности, самые важные из которых отходят пятидесяти старшим богам, среди которых находятся семеро, чье мнение является решающим. В добавление к этому законодательному и судебному собранию теперь, однако, появляется исполнительная власть — молодой царь, власть которого равна власти самых влиятельных членов собрания; он предводительствует армией во время войны, он наказывает злодеев в мирное время и он в согласии с собранием вообще проявляет активность в вопросах внутренней организации.

Именно к задачам внутренней организации обращается Мардук после своей победы. Первой задачей было создание календаря — всегдашняя забота правителя Месопотамии. На небе, сделанном им, он помещает созвездия, для того чтобы определить по их восходу и заходу год, месяцы и дни. Местоположение планеты Юпитер было установлено для того, чтобы знать «обязанности» дней в их появляющейся череде:

Свои обязанности дабы знали,

Никто бы не сбился, с пути бы не уклонился.

Он также поместил на небе две полосы, известные как «пути» Энлиля и Эа. На обеих сторонах неба, там, где солнце появляется утром и скрывается вечером, Мардук сделал ворота и снабдил их крепкими запорами. Посредине неба он укрепил зенит, заставил сиять месяц и дал ему его распорядок.

Луне повелел он вставать, ночь ей доверил.

Сделал ее созданием тьмы — дабы мерить время,

Одарил короной на каждый месяц.

«В начале месяца, как взойдешь над землею,

Сияньем рогов твоей короны шесть дней да отмеришь!

В день седьмой появись в половине короны!

Полным месяцем встань перед ликом солнца.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но когда во глуби небес взойдет над тобою солнце,

Уменьши свое сиянье, убавляй его рост».

Далее в тексте следуют еще более подробные предписания.

Многие дальнейшие новшества, введенные энергичным молодым правителем, утрачены в обширной лакуне, прерывающей текст в этом месте. Когда текст снова становится читаемым, Мардук — по-видимому в ответ на просьбу богов — занят планами избавления богов ото всех обременительных мелких забот и разбивки богов на две большие группы:

Я свяжу жилы, я плоть укреплю костями,

Я люллю создам, я его назову «человеком».

Воистину я сотворю человека, люллю.

Бремя богов на него возложу я,

Дабы они вздохнули свободно.

Божьи пути изменю и улучшу,

Разделю их на группы,

Дам им отличья.

«Разделю» — значит разобью на две группы. Следуя предложению своего отца Эа, Мардук затем созывает богов на собрание; здесь он просит их теперь, когда они выступают в качестве судилища, установить, кто же был ответствен за нападение, кто натравил Тиамат. И собрание обвиняет Кингу. И вот Кингу связан и казнен, и из его крови под руководством Эа создается человечество.

Связали они его, повлекли его к Эа,

Вину объявили ему, ему перерезали жилы.

На крови его замешали они человека.

Божье бремя Эа дал человеку,

Богам от бремени дал свободу.

Исключительное искусство, с которым выделан человек, вызывает восхищение нашего поэта.

Непостижимо это деянье для разума человеков,

По искусному замыслу Мардука сотворил это Эа.

Затем Мардук разделил богов и передал их Ану, чтобы они следовали его указаниям. Три сотни он поместил на небе для выполнения сторожевых обязанностей, а тремстам другим были даны земные задачи. Таким образом, божественные силы стали организованны и получили соответствующие задания по всей вселенной.

Боги поистине благодарны Мардуку за его старания. Для того, чтобы выразить ему свою благодарность, они берутся в последний раз за работу и строят ему город и храм с троном, под балдахинами которого боги размещаются, когда они сходятся там на собрание. Первое собрание созывается по случаю посвящения храма. Как обычно, сначала боги садятся пировать. Затем обсуждаются и решаются государственные вопросы, а когда с текущими делами покончено, Ану поднимается, чтобы утвердить Мардука царем. Он определяет навечно статут оружия Мардука, его лука; он определяет статут его трона; наконец, он призывает собравшихся богов определить и утвердить статут самого Мардука, его функции во вселенной, перечисляя пятьдесят его имен, каждое выражающее один из его аспектов, каждое определяющее одну из его функций. Каталогом этих имен поэма и кончается. Эти имена подытоживают, что есть Мардук и что он означает: окончательную победу над хаосом и установление упорядоченной, организованной вселенной, космического государства месопотамян.

В «Энума элиш» мы достигли той фазы месопотамской цивилизации, в которой древний взгляд на мир, сформулировавший подсознательную, интуитивно воспринимаемую основу для всех индивидуальных спекуляций, начинает становиться темой сознательного исследования. В то время как древние мифы отвечали на вопросы, касающиеся происхождения, порядка и оценки деталей, «Энума элиш» отвечает на вопросы, касающиеся фундаментальных основ. Этот миф касается возникновения и порядка вселенной как целого. Он имеет дело, однако, лишь с происхождением и порядком, но не с оценкой. Фундаментальный вопрос об оценке связан со справедливостью мирового порядка. Этот вопрос действительно был поднят, но не в мифологическом плане. Полученные ответы составляют содержание главы 7, посвященной «добронравной жизни». Вначале, однако, мы должны рассмотреть, как отражается взгляд жителей Месопотамии на мировой порядок в общественной и политической жизни. Мы обратимся к функции государства.

Глава 6
Месопотамия: функция государства

Первый предмет, который мы собираемся рассмотреть, эго «функция государства», т. е. особая функция, которую человеческое государство в Месопотамии должно было, как полагали, выполнять в ходе функционирования вселенной как целого. Однако прежде, чем мы двинемся дальше, стоит рассмотреть наше современное понятие «государства», чтобы оно не подвело нас, когда мы приложим его к древним месопотамским понятиям. Когда мы говорим о государстве, мы обычно подразумеваем внутреннюю суверенность и независимость от всякого внешнего контроля. Более того, мы представляем себе государство доминирующим на определенной территории и мы видим его главную задачу в защите его членов и в способствовании их благополучию.

Однако согласно взгляду на мир древних обитателей Месопотамии, эти атрибуты не принадлежат, да и не могут принадлежать никакой человеческой организации. Единственно подлинное суверенное государство, независимое от любого внешнего контроля, есть государство, учреждаемое самой вселенной, государство, управляемое собранием богов. Это государство, более того, есть государство, доминирующее над территорией Месопотамии; боги в этой стране владеют землей, большими поместьями. Наконец, поскольку человек был создан специально для блага богов, его назначение заключается в служении им. Поэтому ни один человеческий институт не может иметь своей первичной целью благоденствие своих членов. Он должен в первую очередь способствовать благоденствию богов.

Но если наш термин «государство» применим по праву только к государству, учрежденному месопотамской вселенной, то позволительно спросить, что же тогда представляют собой политические единицы на человеческом уровне, с которыми мы встречаемся на всем протяжении истории Месопотамии, называемые городами-государствами и государствами? Ответ, по-видимому заключается в том, что это — вторичные державные структуры внутри истинного государства. Так называемый город-государство является частной организацией и преследует в первую очередь экономическую цель. Это оплот, поместье одного из великих богов. Национальное государство есть также вторичная державная структура, но она имеет политическую функцию; она может рассматриваться как продолжение исполнительных органов мирового государства, как полицейская сила.

Определив, таким образом, в общем виде сущности, с которыми мы будем иметь дело, мы можем более подробно рассмотреть функции, которые они выполняют во вселенной, в космическом государстве.

Месопотамский город-государство

На протяжении III тысячелетия до н. э. Месопотамия состояла из маленьких политических единиц, так называемых городов-государств. Каждое такое государство состояло из города с окружающей его территорией, возделываемой населением города. Иногда город-государство включал в себя несколько городов. Это могли быть два или три городка и несколько деревень, зависящих от главного города. Время от времени появлялись завоеватели, которым удавалось объединить под своей властью большинство городов-государств в единое большое национальное государство; но этим национальным государствам обычно удавалось просуществовать сравнительно небольшое время, после чего страна снова распадалась на города-государства.

Центром города-государства был город, а центром города был храм, посвященный богу города. Храм бога города являлся обычно крупнейшим земельным собственником государства, и он возделывал свои обширные владения с помощью сервов и издольщиков. Другие храмы, принадлежащие супруге бога города, их божественным детям и божествам, связанным с главным богом, также владели обширными землями, так что, по оценкам исследователей, в середине III тысячелетия до н. э. большинство земель месопотамского города-государства были храмовыми землями. Соответственно этому большинство жителей зарабатывали себе на жизнь в качестве издольщиков, сервов или служителей богов.

Эта ситуация отображала экономические и политические реалии, выраженные в месопотамских мифах, которые утверждают, что человек был создан для того, чтобы избавить богов от тяжкой работы, для того, чтобы трудиться в поместьях, принадлежащих богам. Ибо для жителей Месопотамии город-государство действительно был поместьем, или скорее — подобно средневековому манору, с которым мы его сравнивали, — имел поместье в качестве своей основы. Этим основным поместьем, главным храмом с его землями, владел и управлял бог города, самолично издававший все важнейшие распоряжения.

Для выполнения этих приказаний бог города имел в своем подчинении обширный штат божественных и человеческих: слуг. Человеческие слуги работали дома и в полях и были соответствующим образом организованы. Божественные слуги, младшие боги, были надсмотрщиками. Каждый из этих младших богов имел свой специальный участок в системе управления поместьем; здесь он вливал свою божественную силу в работу своих человеческих подчиненных, для того чтобы все процветало и плодоносило.

Мы особенно хорошо осведомлены¹ об организации главного храма в городе-государстве Лагаш, который принадлежал богу по имени Нингирсу. Этот храм поэтому может послужить нам образцом.

Во-первых, имеются божественные слуги Нингирсу — младшие боги, принадлежащие его семье и окружению. Они распадаются на две группы: одни несут свои обязанности в здании манора, т. е. в самом храме, другие работают на землях храма — в поле.

Среди богов, занятых в храме, мы находим сына владельца, бога Игалимма, который служит привратником в святая святых и допускает посетителей, ищущих аудиенции, к Нингирсу. Другой сын Нингирсу, Дуншагана, является главным дворецким. Он наблюдает за приготовлением и подачей еды и питья, приглядывает за храмовыми пивоварнями и следит за тем, чтобы пастухи поставляли ягнят и молочные продукты к столу бога. Далее следуют два оружейника, которые заботятся об оружии Нингирсу и сопровождают его в бою в качестве оруженосцев. В более миролюбивой обстановке Нингирсу пользуется поддержкой божественного советника, обсуждающего с ним нужды города. О его персональных нуждах заботятся его личный слуга, бог Шаканшабар, который служит у него на посылках, и божественный камергер Уризи, ведающий жилищем бога; он следит за тем, чтобы постель бога была каждый вечер надлежащим образом приготовлена, и т. д. В стойлах храма мы находим кучера Энсигнуна, возничего колесницы Нингирсу, который заботится об ослах бога и его колеснице. Здесь и Энлулим, божественный козопас, заботящийся о храмовых стадах и следящий за тем, чтобы молоко и масло были в изобилии.

Возвращаясь собственно к жилищу, мы замечаем музыканта Нингирсу, ведающего музыкальными инструментами; его задача — веселить двор игрой на них. Есть здесь и барабанщик. Он играет главным образом тогда, когда Нингирсу расстроен или недоволен; глухие удары барабана при этом помогают утешить сердце бога и унять его слезы. У Нингирсу семь дочерей от его жены Бабы. Они служат фрейлинами при дворе.

Обязанности бога Гишбаре, управляющего имением Нингирсу, лежат вне дома, в полях; ему поручено делать так, чтобы поля давали урожай, чтобы вода в каналах поднималась и чтобы житницы храма наполнялись зерном. Здесь мы встречаем также божественного управляющего рыбным хозяйством; он пополняет пруды рыбой, присматривает за тростниковыми зарослями и посылает свои отчеты Нингирсу. Дичью в поместье ведает божественный егерь, или лесничий, который смотрит за тем, чтобы птицы спокойно несли яйца и чтобы птичий и звериный молодняк рос в целости и сохранности.

Наконец, божественный шериф обеспечивает соблюдение приказов в городе, держит охрану на его стенах и патрулирует город с дубиной в руке.

В то время, как эти божественные надзиратели благословляют труды, совершаемые в поместьях Нингирсу, подлинная черная работа делается людьми. Эти человеческие работники, будь то издольщики, сервы или храмовые прислужники, пастухи, пивовары или повара, были организованы в группы, под присмотром человеческих же надзирателей, образуя иерархию, на вершине которой стоял высочайший человеческий слуга бога, энси, управляющий поместьем бога и управляющий его городом-государством.

Мы называем энси управляющим поместьем бога, и его положение относительно бога было совершенно аналогично положению управляющего имением, эконома, относительно собственника имения. Эконом, назначенный для управления имением, обязан, прежде всего, поддерживать и соблюдать установленный в этом имении порядок, во-вторых, он должен выполнять те специальные распоряжения, которые хозяин считает нужным сделать касательно изменений, нововведений или способа справиться с неожиданно возникающими ситуациями. Точно так же энси полагалось поддерживать установленный порядок в храме бога и в городе в целом, и ему полагалось испрашивать совета у бога и выполнять любое специальное приказание, которое богу будет угодно отдать.

Первая часть задач, возложенных на энси, заключалась в выполнении административных функций в храме и храмовом поместье. На нем полностью лежало все, что касается сельскохозяйственных работ, храмовых лесов, рыбных заводов храма, прядилен, ткачества, пивоварен, пекарен и пр., составляющих часть храмового комплекса. Корпус писцов составлял подробнейшие отчеты по всем этим видам деятельности; эти отчеты подавались энси для утверждения. В то время, как он управлял храмом города, его жена управляла храмом и поместьем божественной супруги бога города, а его дети управляли храмами детей бога города. В дополнение к этим задачам энси отвечал за закон и порядок в государстве и должен был следить за тем, чтобы с каждым поступали по справедливости. Так, например, об одном энси говорится, что он «по договору с богом Нингирсу — да не отдаст сироту и вдову власть имущему»². Следовательно, энси являл собой высшую юридическую власть. Но были у него также и другие обязанности: он был главнокомандующим армией города-государства, он вел переговоры от имени своего господина бога с другими энси, представителями богов других городов-государств, заключая мир или ведя войну.

Говоря об этих последних функциях, мы касаемся другого аспекта задач, возложенных на энси, а именно исполнения особых приказаний бога: ибо война и мир были связаны с решениями, выходившими за пределы нормального распорядка, решениями, которые могли быть приняты только самим богом. Среди других вопросов, решение которых могло бы быть принято только самим богом города, был вопрос о перестройке главного храма. Для того, чтобы удостовериться в том, какова воля его хозяина, в распоряжении энси было несколько способов. Он мог усмотреть приказание в появлении чего-то необычного или знаменательного в природе, через знамение, значение которого жрецы могли бы установить из длинных каталогов, содержащих перечень таких знамений и их смысла. Он мог, однако, также искать ответа на определенный вопрос, жертвуя животное богу и читая послание бога в очертаниях печени жертвенного животного. Если ответ поначалу казался неясным, он мог повторить эту процедуру. Еще один путь общения с богом, наиболее прямой, заключался в сновидениях. Энси шел в храм ночью, приносил жертву, молился и ложился спать. Во сне бог мог явиться к нему и дать ему приказания.

Мы обладаем рядом подобных отчетов о том, как такие приказания передавались от бога к его человеческому слуге. Примером может служить приказание Нингирсу его слуге Гудее, энси Лагаша³. Это приказание касалось перестройки храма Нингирсу, Энинну. Гудеа сначала заметил что-то неладное, когда река Тигр, управляемая Нингирсу, не разлилась, как обычно, и не наводнила поля. Гудеа немедленно отправился в храм и там имел сновидение. Во сне он увидел гигантскога человека с божественной короной, с крыльями, как у большой птицы, и с телом, которое переходило внизу в волну паводка. Справа и слева от этого человека возлежали львы. Этот человек приказал Гудее строить ему храм. Затем на горизонте занялся день. Затем возникла женщина и стала соскабливать строительный чертеж. В ее руке был золотой стиль и глиняная табличка, на которой были помечены созвездия. Она их изучала. Затем появился воин, держа табличку из ляпис-лазури, на которой он набросал план дома. Перед Гудеей стояла форма для кирпича и корзина. Люди-птицы не переставая лили воду в корыто, а осел, стоявший по правую сторону от бога, нетерпеливо рыл землю копытом.

Хотя Гудеа понял общий смысл этого сна, заключавшийся в том, что он должен был перестроить храм Нингирсу, значение подробностей сна было ему отнюдь не ясно. Поэтому он решил посоветоваться с богиней Нанше, жившей в одном in городков его царства и особенно умело толковавшей сны. Путешествие было долгим, но он останавливался в каждом храме на своем пути, чтобы помолиться о помощи и поддержке. Наконец он прибыл и отправился к богине, чтобы поделиться с ней своим недоумением. Ее ответ последовал незамедлительно (каким образом она сообщила его, нам не говорят; сообщается только сам ответ): человек с короной и крыльями был Нингирсу, приказывавший Гудее перестроить его храм Энинну. Дневным светом был личный бог Гудеи; этот бог будет оказывать активную помощь в любом месте мира, принося успех торговым экспедициям, которые Гудеа захочет послать, чтобы достать строительные материалы для храма. Богиня, рассматривавшая табличку со звездами, определяла ту особую звезду, под которой будет благоприятно перестраивать храм. План, который чертил бог, был планом этого храма. Форма для кирпича и корзина были формой и корзиной для священных кирпичей храма; люди-птицы, работавшие без остановки, означали, что Гудеа не позволит себе спать, прежде чем не окончит свою задачу, а нетерпеливый осел, бьющий землю копытом, символизировал самого энси, нетерпеливо ожидающего начала работ. Однако приказ все еще нуждался в уточнении. Какого рода храм хотел иметь Нингирсу? Что в нем должно содержаться? Нанше посоветовала Гудее искать у бога новой информации. Он должен построить новую боевую колесницу для Нингирсу, роскошно ее украсить и привести ее к богу под звуки барабанов. Тогда Нингирсу, «который обожает подарки», согласится внять молитвам Гудеи и в точности сообщит ему> как должен быть построен храм. Гудеа последовал этому совету и, проведя в храме несколько ночей безрезультатно, наконец увидел Нингирсу, который подробно сообщил ему, из каких элементов должен состоять новый храм.

Гудеа ото сна пробудился,

Он содрогнулся — то был сон.

Перед словами Нингирсу, бога,

Голову преклонил.

Теперь Гудеа мог приступить к делу. Он созвал свой народ, рассказал ему о божественном приказе, назначил повинности для строительных операций, снарядил торговые экспедиции и т. д. Теперь, когда он получил приказания, он знал, что ему делать.

Мы описали здесь божественное распоряжение предпринять постройку храма. Подобным же образом, впрочем путем прямого божественного приказания, зачинались все значительные предприятия. Бог приказывал начать войну, заключить мир, вводить новые законы и обычаи, управляющие обществом.

Роль города-государства внутри большего государства, составляемого вселенной, таким образом, достаточно ясна. Это — частный институт, функция которого является главным образом экономической. Он принадлежит частному гражданину космического государства, одному из великих богов, и возглавляется им, это его манор. В качестве манора, он снабжает бога тем, что жизненно необходимо: едой, одеждой и кровом, и причем в таком изобилии, что бог может вести подобающий ему образ жизни, как вельможа, окруженный слугами, помощниками и вещественным богатством. Таким образом, он может себе позволить свободное, ничем не сдерживаемое самовыражение.

Но каждый великий бог, как мы уже видели, представляет собой силу, заключенную в какой-либо из великих сил природы или стоящую за ней, будь то небо, гроза или что-либо иное. Поддерживая великого бога, создавая экономическую базу, позволяющую этому богу наслаждаться полным и свободным самовыражением, город-государство поддерживает какую-либо из великих сил природы, обеспечивает ей свободу должного функционирования. Это и есть функция человеческого города-государства в пределах космоса. Таким образом город-государство способствует поддержке и осуществлению упорядоченного космоса и его сил.

Национальное государство в Месопотамии

Национальное государство в Месопотамии, отличаясь по своим функциям от города-государства, проявляло активность не столько в экономическом, сколько в политическом плане. Как город-государство, так и национальное государство были державными структурами, переросшими в конце концов чисто человеческий уровень; оба имели своей высшей точкой великого бога. Однако, если черты города-государства сходились как в фокус к великому богу в том его качестве, в котором он был частным гражданином космического государства, черты национального государства фокусировались в великом боге в том его качестве, в котором он был чиновником. Национальное государство стало, таким образом, продолжением правящего органа единственно подлинного и суверенного государства.

Правящим корпусом космического государства является, как мы помним, собрание богов. Здесь Ану руководит дебатами, тогда как Энлиль представляет исполнительную власть в качестве шерифа и командующего вооруженными силами. Впрочем, хотя Энлиль выражает элемент силы в мировом правительстве, он не является ее единственным носителем. Собрание может назначить любого из своих членов для поддержания внутреннего порядка и для руководства вооруженными силами, объявив его царем. Бог, избранный царем, выполняет тогда эти функции среди богов, в то время как на земле он действует через своего наместника, правителя города-государства. Этот наместник соответственно доминирует над другими правителями в Месопотамии и через них — над их городами-государствами. Например, тот период времени около середины II тысячелетия до н. э., когда города-государства Инанны, а именно Киш и Агаде, последовательно властвовали над Месопотамией, был «периодом царствования Инанны». Позже, когда доминировал Ур, его бог Нанна исполнял должность царя среди богов.

Узы, связывающие Энлиля с этими исполнительными функциями, были, однако, столь сильны, что царская власть часто упоминалась просто как «функция Энлиля» и предполагалось, что бог, занимавший эту должность, действовал под руководством Энлиля.

Царские функции были двоякими: наказывать злодеев и поддерживать закон и порядок внутри страны и вести войны и защищать Месопотамию от нападений извне. Для уяснения теории можно привести два примера.

Когда Хаммурапи после тридцати лет правления небольшим городом-государством Вавилон сумел подчинить всю Южную Месопотамию, его успех значил — в космических терминах, — что Мардук, городской бог Вавилона, был избран божественным собранием, действовавшим по указаниям его предводителей Ану и Энлиля, для выполнения функций Энлиля. Соответственно наместнику Мардука среди людей, Хаммурапи, было доверено выполнение этих функций на земле. Хаммурапи рассказывает об этом следующим образом:

Когда Ану всевышний,

царь Ануннаков,

Энлиль,

Владыка небес

и тверди,

что назначают

странам судьбы,

Мардуку —

первородному сыну

Энки,

господство

над всеми людьми

вручили,

среди Игигов

его возвеличили,

Вавилон

его именем высоким назвали,

на четыре страны света

могущество его простерли,

и там

вечную — царственность,

чье, как небес

и земли

основание

прочно, — установили,

тогда

Ану и Энлиль,

Хаммурапи,

государя

славного,

богов почитающего — меня,

справедливость

в стране

дабы воссияла,

беззаконие, зло

дабы уничтожить,

сильный

слабого

не угнетал бы,

чтобы, словно Уту,

я восходил бы

и страну

озарял…⁴

Мардук, как мы видим из этого отрывка, служит исполнителем шоли Энлиля, а Хаммурапи — Мардука. Поскольку отрывок взят из введения в кодекс законов Хаммурапи, вполне естественно, что те из функций Энлиля, которые имеют отношение к поддержанию закона и порядка, подчеркнуты особо.

Прежде, чем функции Энлиля перешли к Мардуку и Вавилону, они выполнялись городом Исином и его богиней Нининсиной. Мы можем процитировать текст, в котором богиня сама говорит о своих обязанностях; она подчеркивает свои функции в качестве предводителя в иноземных войнах:

Когда сердце Энлиля, Могучего Утеса, взъярилось,

Когда пред страною враждебной он брови нахмурил,

Судьбу страны той (мятежной решил,

Тогда отец мой Энлиль в страну мятежа меня направил,

страну, пред которою он брови нахмурил,

И я, дева, герой, воин могучий —

я, на них иду я!⁵

Далее она описывает наказание, которому ее вооруженные силы подвергают чужую страну, и рассказывает, как она представляет отчет Энлилю в Ниппуре.

Поскольку наместник действует для бога города, даже когда бог города выбран царем и выполняет функции Энлиля, то назначение наместника в этом случае также не является уже частным делом бога города; необходимо согласие собрания богов. Соответственно этому мы узнаем, что, когда бог Ура, Нанна, становится царем богов, он должен отправиться в Ниппур, ходатайствовать о должности для своего наместника, Шульги. В Ниппуре Нанна получает аудиенцию у Энлиля и его предложение принимается. Энлиль говорит:

Да несет кару странам мятежным пастырь мой Шульги.

Да говорит справедливость его устами⁶.

Он упоминает два важнейших аспекта службы: предводительство в войне и поддержание правосудия. Затем Нанна передает своему земному протеже радостную новость о том, что его кандидатура принята.

Более полное и детальное описание такого подтверждения назначения на должность содержится в петиции правителя Исина, Ишме-Дагана. Сначала он просит, чтобы Энлиль дал ему в подчинение север и юг и чтобы Ану, по совету Энлиля, передал ему все пастушьи посохи. Затем каждого из других великих богов просят добавить что-либо, оказать специальную помощь. Когда, таким образом, должность и связанные с ней прерогативы оказываются полностью очерченными, царь просит:

Да скажут Энки, Нинки, Энул, Нинул и все великие Ануннаки, что решают судьбы, и боги-хранители Ниппура и духи-защитники Экура

среди великих богов

о доле, той, что они назначили,

свое непреложное: «Да будет!»⁷.

Другими словами, да подтвердит собрание богов это назначение голосами одобрения.

Тот факт, что месопотамская вселенная мыслилась как государство — что боги, которым принадлежали различные управляемые ими города-государства, связанные между собой в единство высшего порядка, т. е. в собрание богов, обладавшее исполнительными органами для оказания внешнего давления, а также внедрявшее закон и порядок внутри, — имел далеко идущие последствия в истории Месопотамии, определяя взгляды древних на исторические события и понимание этих событий. Это заметно усилило тенденции к политическому объединению страны, санкционируя даже самые жестокие средства, использовавшиеся для этой цели. Ибо в каждом завоевателе, если он имел успех, видели агента Энлиля. Это также давало — даже во времена, когда национальное единство стояло на низком уровне и многие из городов-государств были во всех практических отношениях независимыми единицами, — основу, на которой могло действовать международное право. Уже на заре истории мы видели, что пограничный спор между соседними городами-государствами — Лагашем и Уммой — рассматривался как спор между двумя божественными землевладельцами — Нингирсу, богом Лагаша, и Шарой, богом Уммы. В качестве такового он мог быть передан в суд на рассмотрение Энлиля в Ниппуре. Энлиль провел в жизнь свое решение через правителя, который был в то время его человеческим представителем, Месилима, царя Киша. Месилим измерил спорную территорию и отметил границу, назначенную Энлилем⁸.

Сходным образом и другие «цари» в ходе истории Месопотамии служили посредниками и судьями в спорах между городами-государствами, выполняя свои задачи как представители Энлиля. Так, например, Утухенгаль из Урука, после того как он освободил и объединил Шумер, уладил пограничные споры между Лагашем и Уром⁹. Далее, Ур-Намму, первый из царей Третьей Династии Ура, предстал с аналогичным спором перед судьей богов, богом солнца Уту, и «в согласии с праведным приговором Уту он выяснил и подтвердил (с помощью свидетелей) лежащие в основе факты»¹⁰.

Эта тенденция рассматривать то, что в чисто человеческих терминах было открытым конфликтом сил, в качестве легальной процедуры в государстве богов, в качестве исполнения божественного вердикта, предстает в полном свете в надписи, в которой Утухенгаль рассказывает, как он освободил Шумер от гутийских угнетателей¹¹. Рассказав во введении о недостойном характере учрежденного гутиями правления, Утухенгаль переходит к рассказу о том, как Энлиль произнес вердикт, лишающий их власти. Исполнение повеления Энлиля поручается Утухенгалю, назначается божественный депутат для сопровождения последнего, и Утухенгалю поручается действовать в качестве законного уполномоченного агента. В конце мы узнаем о его победе.

Функция, которую выполняло национальное государство как продолжение исполнительных органов космического государства, была важной, но не необходимой. Было время, когда царская власть оставалась на небе у Ану и еще не спустилась на землю, и были времена в истории, когда боги не назначали человеческого царя на земле. Вселенная все же существовала. И точно так же, как национальное царство само по себе не было необходимым, так и любое практическое замещение этой должности было еще менее необходимым. Время от времени бог и город, исправлявший царскую власть, признавались непригодными для выполнения этой функции, хотя бы по той причине, что божественная ассамблея желала перемен. Тогда город «поражался оружием» и царственность либо передавалась другому богу, либо временно приостанавливалась. Когда намечались такие зловещие события, царский город начинал чувствовать, что его хватка ослабевает, что его правление становится неэффективным. Все знаки и знамения становились путаными, боги переставали давать ясные ответы на то, о чем их вопрошали люди, приказания не передавались, появлялись зловещие предзнаменования, и люди с дурными предчувствиями и страхом ожидали катастрофы.

Боги обреченного города страдали вместе с ним. Мы знаем, например, о чувстве, которое охватило Нингаль, богиню Ура, в дни, когда приближалось падение этого города, когда предстоящее собрание богов должно было постановить, что царствование, которое осуществлял Ур, должно быть отнято у него, а сам город должен погибнуть в чудовищной и ужасной буре, насланной Энлилем. Сама богиня рассказывает об этих днях:

Когда я скорбела в ожидании бури,

бури, назначенной мне судьбою,

дня гореваний тяжких, что был на меня возложен,

на меня, на жену,—

и хотя я дрожала в предчувствии этой бури,

бури, назначенной мне судьбою,

дня гореваний тяжких, что был на меня возложен,

этого жуткого дня — бури, назначенной мне судьбою,—

я не могла убежать ото дня моего рокового.

И тут ощутила я — нет счастливого дня моему правленью,

Ни одного счастливого дня моему правленью!

И хотя я дрожала в ожидании этой ночи,

ночи горчайшего плача, назначенной мне судьбою, —

я не могла убежать от той роковой моей ночи!

Потопу подобная буря, ужас ее разрушений легли в меня камнем!

И нету мне сна

На ночном моем ложе,

Нет мне забвенья

На ложе покоя!

Ибо горькому плачу народ обречен мой!

И хотя бы грызла землю —

корова в поисках своего теленка, — мне не вернуть мой народ обратно,

ибо горькое это горе городу моему суждено судьбою.

И хотя бы я птицей крыльями била, птицею полетела б в мой город, —

Но городу моему — разрушену быть — до основанья,

Но Уру моему погублену быть — лечь развалинами.

Ибо буря с небес к нему протянула руки.

И хотя я вопила пронзительно, громко кричала:

«Буря, (назад уходи, возвращайся в (свою) пустыню!» —

но буря груди своей не повернула¹².

Хотя Нингаль знает, что дело безнадежно, что у богов уже все решено, она делает все, на что она способна, чтобы отговорить собрание, когда произносится роковой вердикт, сначала умоляя руководителей Ану и Энлиля, затем, когда это не удалось, даже делая последнюю попытку обратиться ко всему собранию в целом — все безрезультатно.

И воистину, обратясь к совету, где собиралось собрание,

Когда Ануннаки, (решеньем) связав себя, все вместе воссели,

Я ползла на коленях, я тянула руки,

Перед Аном потоки слез проливала,

К Энлилю мольбы свои обращала:

«Неужто же городу моему разрушену быть?» — так говорила.

«Неужто же Уру разрушену быть?» — так говорила.

Но Ан на слова мои не обернулся.

Но Энлиль не сказал: «Хорошо, да быть по сему», не успокоил мне сердца.

Ибо дали они приказ — мой город разрушить.

Ибо дали они приказ — Ур уничтожить.

И всех его жителей присудили к смерти¹³.

И вот Ур пал под натиском варваров. Боги решили — как говорит другой гимн об этом событии —

Донести до тех дней, отменить решение — пока буря бушует подобно потопу — уничтожить пути Шумера¹⁴.

Мы цитируем эти строки, потому что они подытоживают то, чем было чревато национальное царство. Национальное царство было гарантией «Шумерского пути» (т. е. пути цивилизованной Месопотамии), упорядоченного, законопослушного образа жизни. Его функция в мире заключалась в защите против врагов, в обеспечении того, чтобы в человеческих делах царили праведность и справедливость.

Государство и природа

Этим обсуждением города-государства и национального государства мы очертили функции государства людей в месопотамской вселенной вообще. Город-государство имел экономическую функцию. Он создавал для великого бога и для его окружения экономическую базу, которая позволила бы ему жить полной жизнью и беспрепятственно выявлять свою сущность. Национальное государство имело политическую функцию. Оно было продолжением исполнительных органов вселенского государства и проводило решения богов на человеческом уровне, обеспечивая вооруженную защиту их поместий, поддерживая справедливость и праведность как основу взаимоотношений своих слуг — людей.

Нам не следует, однако, расставаться с нашим предметом — функцией государства, прежде чем мы не обратим внимания на любопытный и интересный аспект, который иногда выпадает из поля зрения, когда государство людей рассматривается с точки зрения вселенского государства. Этот аспект есть отношение государства людей к природе.

Мы отметили, что город-государство дает экономический фон, который позволяет богам жить полной жизнью в ничем не стесняемом самовыражении. Это самовыражение было различным для различных богов. У каждого был свой особый образ жизни, свои собственные характерные обряды и обычаи. Это видно из больших культовых празднеств, которые иногда группируются вокруг свадебных обрядов, а иногда вокруг ритуальных драм, посвященных смерти и воскресению или же битве богов. Эти культовые празднества были государственным делом, зачастую царь или правитель города-государства исполняли главную роль в культовой драме. Но почему же они должны быть государственным делом?

Мы можем рассмотреть одно из этих культовых празднеств несколько подробнее. Примерно в конце III тысячелетия город Псин, который был тогда главным городом в Южной Месопотамии, праздновал ежегодно брак богини Инанны и бога Думузи, или Таммуза. Понятно, что брак должен быть типичной формой самовыражения для юной богини, и — с точки зрения вселенной как государства — вполне логично, что ее человеческие слуги и вассалы должны прислуживать на свадьбе и принимать участие в праздновании в качестве гостей и зрителей. Поскольку эта богиня является воплощением плодородия природы, а ее супруг, бог-пастух Думузи, воплощает в себе животворные силы весны, понятно, что это ежегодное соединение бога и богини и есть пробуждение природы весной. В браке этих божеств плодородие и творящие силы природы проявляются сами по себе. Но почему, спросим мы, должны человеческие слуги богов, человек-правитель и, по-видимому, жрица, преступить свой человеческий статус, принять на себя личности богов Думузи и Инанны и провести церемонию брака? Ибо это и имеет место в ритуалах. Ответ на этот вопрос отнесет нас назад к тем временам, когда взгляд на мир как на государство еще не сформировался, назад в те доисторические века, когда боги еще не были антропоморфными правителями государств и городов, а были еще непосредственно явлениями природы. В те дни позиция человека еще не была лишь позицией пассивного послушания; она взывала к активному вмешательству, как это происходит у многих примитивных народов и ныне. Один из догматов мифопоэтической логики заключается в том, что сходство и тождественность сливаются; «быть похожим» это то же, что просто «быть кем-то». Поэтому, будучи похожим, исполняя роль силы природы или бога, человек, осуществляя культ, облекался этими силами, сливался с ними, с личностью богов, и своими действиями после такого отождествления мог заставить соответствующие силы действовать так, как ему нужно. Отождествляя себя с Думузи, царь есть Думузи; точно так же и жрица есть Инанна, — наш текст прямо устанавливает это. Их брак есть брак животворных сил весны. Таким образом, через волевой акт человека достигается божественный союз, в котором есть всепроникающая животворная, возрождающая сила, от которой зависит, как гласит наш текст, «жизнь всех земель», а также ровное течение дней, обновление новолуний в течение всего нового года¹⁵.

С остальными видами культовых празднеств дело обстоит так же, как с этим брачным ритуалом. В драме смерти-возрождения человек становится богом растительности, богом травы и растений, которые исчезли после сухого лета и холодной зимы. Став богом, человек позволяет найти себя и таким образом вызывает возвращение бога, новой растительности, которая взрастает повсюду с приходом весны. Эти ритуалы обычно включают скорбные процессии, оплакивающие утраченного бога, нахождение его и триумфальное возвращение с ним¹⁶.

Тот же подход лежит в основе драмы, в которой разыгрывается битва. Каждый новый год, когда паводки угрожали ввергнуть страну в первобытный водный хаос, было существенно, чтобы боги вновь вступили в ту первобытную битву, в которой впервые был завоеван мир. И вот человек присваивал себе личность бога: в культовом обряде царь становился Энлилем, или Мардуком, или Ашшуром и в качестве бога боролся с силами хаоса. В самом конце месопотамской цивилизации, за несколько столетий до нашей эры царь в Вавилоне каждый новый год превращался в Мардука и побеждал Кингу, вождя вражеских войск Тиамат, сжигая ягненка, в котором было воплощено это божество¹⁷.

В этих празднествах, носивших государственный характер, государство людей участвовало в управлении природой, в поддержании упорядоченного космоса. Ритуалами человек обеспечивал возрождение природы весной, выигрывал космическую битву против хаоса и ежегодно творил заново из хаоса упорядоченный мир.

Хотя эти функции государства людей были в известной степени соединены со взглядом на вселенную как на государство, хотя празднества рассматривались как деятельность, самовыражение божественной знати — браки богов, их битвы, их смерть и воскресение, — в которых люди принимали участие так, как принимали бы участие слуги в великих событиях жизни своих хозяев, тем не менее более глубокое значение, внутренний смысл этих празднеств лежит вне взгляда на вселенную как на государство и не вполне им обосновывается. Поэтому не следует удивляться тому, что они не могут выступать в правильной перспективе при изложении этого взгляда; они представляют собой более древний слой «спекулятивной мысли».

Согласно взгляду на мир как на государство человек есть раб великих космических сил, он служит им и подчиняется им, и единственное, чем он может повлиять на них, — это молитва и жертва, т. е. уговоры и дары. Согласно древним взглядам, породившим празднества, человек мог сам стать богом, мог сам воплотиться в великие космические силы вселенной, окружающие его, и мог справиться с ними путем действия, а не только мольбы.

Глава 7
Месопотамия: добронравная жизнь

Первая добродетель: послушание

В цивилизации, которая рассматривает всю вселенную как государство, послушание должно необходимым образом выступать первейшей добродетелью, ибо государство построено на послушании, на безоговорочном приятии власти. Поэтому неудивительно, что в Месопотамии «добронравная жизнь» была «послушной жизнью». Индивидуум стоял в центре все расширяющихся кругов власти, которая ограничивала свободу его действий. Ближайший и теснейший из этих кругов был образован властью в его собственной семье: отец и мать, старшие братья и старшие сестры. В нашем распоряжении имеется гимн, описывающий золотой век, и мы видим, что этот век характеризуется как век послушания, как

Дни, когда один — не должал другому,

Когда сын почитал отца,

Дни, когда уважение жило;в стране, когда малый почитал большого,

Когда (младший) брат чтил старшего брата.

Когда старший сын наставлял младшего сына,

Когда младший подчинялся старшему¹.

Человека постоянно увещевают: «Внемли словам матери твоей, как речениям бога твоего»; «Чти старшего брата твоего»; «Внемли словам брата твоего, как словам отца твоего»; «Не гневи сердца старшей сестры своей».

Однако слушаться старших членов своей семьи — это лишь начало. За пределами семьи располагаются другие круги, другие власти: государство и общество. Там, где ты работаешь, имеется старшой, имеется управляющий имением, надзирающий за сельскохозяйственными работами, в которых ты принимаешь участие. Имеется царь. Все они могут и должны требовать абсолютного послушания. Житель Месопотамии смотрел с неодобрением и жалостью, да и со страхом на толпу, не имеющую предводителя: «Воины без царя — это овцы без пастуха»².

Толпа без вождя, организующего и направляющего ее, растерянна и смятенна, подобно стаду овец без пастуха. Впрочем, она еще и опасна; она может быть разрушительной, подобно водам, прорывающим сдерживающую их плотину и затопляющим поля и сады, если нет на месте надсмотрщика каналов, ведающего починкой плотин: «Ремесленники без старейшины — воды без надсмотрщика каналов»³.

Наконец, лишенная предводителя, неорганизованная толпа беспомощна и непродуктивна, подобно полю, которое не приносит ничего, если оно не вспахано: «Земледельцы без управителя — поле без пахаря»⁴.

Следовательно, упорядоченный мир немыслим без верховной власти, налагающей на него свою волю. Житель Месопотамии убежден, что власти всегда правы: «Приказ дворца, подобно приказу Ану, не может быть изменен. Слово царя правильно, его высказывание, подобно высказыванию бога, не может быть изменено!»⁵. И подобно тому, как существуют сферы человеческой власти в семье, обществе и государстве, сковывающие свободу индивидуума, так существуют и сферы божественной власти, которые нельзя преступить. Здесь мы снова находим более непосредственные и более отдаленные узы подчинения. Ибо узы, связывающие индивидуума с великими богами, имели — по крайней мере в III тысячелетии — несколько отдаленный характер. Он служил им не столько как индивидуум, сколько как член своего сообщества; он обрабатывал для них землю в их поместьях, вместе со своими соседями и согражданами он подчинялся их законам и указам, и он принимал участие в их ежегодных праздниках в качестве зрителя. Однако, совершенно подобно тому, как раб редко находится в тесных личных сношениях с владельцем манора, так и индивидуум смотрел на великих богов как на отдаленные силы, к которым он мог взывать лишь во время каких-либо великих кризисов, да и тогда только через посредников. Тесные личные отношения — такие отношения, которые он имел с носителями власти в своей семье: с отцом, матерью, старшим братом и сестрой — индивидуум имел только с одним божеством — со своим личным богом.

Личный бог обычно представлял собой какое-либо из младших божеств в пантеоне, которое испытывало специальный интерес к семье данного человека или симпатию к нему лично. В некотором смысле — и, может быть, это и есть первоначальный аспект — личный бог выступает как персонификация успеха и удачи. Успех интерпретируется как сила, вливающаяся извне в деяния человека и делающая их результативными. В основе достигнутых успехов лежат не способности человека, ибо он слаб и не имеет силы повлиять на ход событий во вселенной в сколько-нибудь заметной степени. Это может сделать только бог, поэтому, если все выходит так, как человек надеялся, или даже лучше, то несомненно, им и его делами заинтересовался кто-то из богов, который и принес ему успех. Человек, пользуясь месопотамским термином, «приобрел бога». Изначальный аспект личного бога как силы, стоящей за успехом человека, очень ясно выступает в таких сентенциях, как «Без личного бога человек жить не может, мальчику не совершить подвига в битве»⁶, и в том, как личный бог связан с предусмотрительностью и планированием: «Если ты обдумал твои планы заранее — твой бог с тобой, если ты не обдумал твои планы заранее — твой бог не с тобой»⁷. Это значит, что, только планируя заранее, ты можешь рассчитывать на успех, только тогда твой бог с тобою.

Поскольку личный бог есть сила, способствующая успеху в человеческих действиях, то вполне естественно, что он или она должны также нести моральную ответственность за эти действия. Когда Лугальзагеси, правитель Уммы, напал на город Лагаш и частично разрушил его, население Лагаша не колеблясь возложило вину на божество Лугальзагеси: «Пусть ляжет это преступление на шею его личного божества богини Нидабы!»⁸. Это значит, пусть истинные божественные власти, управляющие вселенной, сочтут ее ответственной за то, чему она помогала и к чему она подстрекала.

Этого-то личного бога прежде всех других человек обязан был почитать и слушаться. В каждом доме существовало маленькое святилище для личного бога, где владелец дома поклонялся ему и делал ежедневные приношения.

Воистину обязан муж возглашать величие бога своего,

Всем — сердцем своим (должен) юноша подчиняться словам бога своего⁹.

Награда за послушание

Если эта монотонная тема послушания — семье, правителям, богам — была сущностью добронравия, т. е. правильной жизни в древней Месопотамии, то что же, позволительно спросить, выигрывал человек, ведя добронравную жизнь? Наилучший ответ может быть дан в терминах месопотамского мировоззрения, в терминах положения человека в космическом государстве. Человек, как вы помните, был создан для рабской службы богам. Он — их слуга. Так вот, усердный и послушный слуга может обращаться к своему хозяину за защитой. Более того, усердный и послушный слуга может рассчитывать на продвижение, на знаки милости и награды со стороны своего хозяина. Нерадивый, непослушный слуга, с другой стороны, не может рассчитывать ни на что подобное. Таким образом, путь послушания, службы и почитания есть путь для обретения защиты; это также путь к земному успеху, к высочайшим ценностям месопотамской жизни: к здоровью и долголетию, к почетному положению в общине, к богатству и обилию сыновей.

Когда мы рассматриваем месопотамскую вселенную с точки зрения выгод, которые могут быть получены индивидуумом для самого себя, то личный бог становится центральной фигурой. Он представляет собой звено, связывающее индивидуума со вселенной и ее силами. Он представляет собой Архимедову точку опоры, позволяющую сдвинуть мир. Ибо личный бог не так идеален и грозен, как великие боги; он близок и знаком. И он участлив. С ним можно поговорить, можно поклянчить, сыграть на его жалости — словом, использовать все средства, которые применяет ребенок, чтобы добиться своего от родителей. Характер этих взаимоотношений может быть проиллюстрирован письмом человека к своему богу, ибо жители Месопотамии часто писали письма своим богам. Быть может, они полагали, что, обращаясь к богу, нельзя быть всегда уверенным, что он дома, тогда как корреспонденцию бог просматривает наверняка. Опять-таки это зачастую могло быть связано с тем, что пишущий мог быть слишком болен, чтобы явиться лично, и поэтому обращался письменно. В случае письма, которое мы процитируем, представляется, что пишущий воздерживается от личного прихода потому, что он дуется на бога. Его чувства задеты, ибо он думает, что бог пренебрегает им. Он намекает, что такое пренебрежение очень неразумно со стороны бога, ибо верных почитателей раздобыть нелегко, да и заменить трудно. Но если только бог удовлетворит его желания, то он немедленно явится и воздаст ему хвалу. Наконец, он старается разжалобить бога: бог должен принять во внимание, что речь идет не только о нем, но у него есть также семья и бедные маленькие детки, которые страдают вместе с ним. Письмо гласит: «Богу моему отцу скажи, так говорит. Апиль-Адад, раб твой: „Пошто пренебрегаешь ты мною? Мне подобного кто тебе даст, кто заменит меня? Мардуку, что любит тебя, о том напиши! Узы мои да разорвет он! Лик твой да узрю я, ноги твои да поцелую я! Помилуй и семью мою — старых и малых моих! Ради них милость мне окажи, помощь свою мне даруй!“»¹⁰.

Узы, о которых идет речь в письме, — это какая-то болезнь. Любая болезнь рассматривалась как злой демон, который схватил жертву и держит ее в плену. Такой случай фактически выходит из рамок могущества личного бога. Личный бог может помочь человеку в его предприятиях, может создать ему положение и снискать ему уважение общины; но он недостаточно силен, чтобы вырвать его из когтей злого, беззаконного демона. Однако — и вот почему так замечательно обладать связями с теми, кто занимает высокие посты, — личный бог имеет влиятельных друзей. Он вращается в кругах великих богов и хорошо их знает. Поэтому теперь, когда его подопечный схвачен злым демоном, время воспользоваться всем своим влиянием, чтобы привести громоздкую машину божественного правосудия в движение: «Мардуку, что любит тебя, о том напиши», — говорится в нашем письме.

Мы, живущие в современном государстве, считаем само собой разумеющимся, что машина правосудия — суды, судьи, полиция — находится в распоряжении любого человека, считающего себя обиженным. Но это очень современная точка зрения. Достаточно отойти вспять в средневековую Англию, чтобы обнаружить государство, в котором было очень трудно заставить королевский суд вести твое дело. А раннее месопотамское государство, по модели которого было создано космическое государство, было гораздо более примитивным, чем средневековая Англия. В этом примитивном государстве еще не развилась. исполнительная машина, предназначенная для исполнения приговора суда. Исполнение предоставлялось выигравшей стороне, и по этой причине суд не принимал дело, пока он не был уверен, что за истцом стояла власть, могучий покровитель, который бы гарантировал, что судебное решение будет исполнено. Точно так же первый шаг личного бога заключался в том, чтобы найти такого покровителя среди великих богов. Обычно Эа, бог пресных вод, брался осуществить покровительство. Но Эа, был столь величественным и отдаленным, что личный бог не мог прямо обратиться к нему. Он обращался к сыну Эа, Мардуку, а Мардук побуждал затем своего отца к действию. Если Эа соглашался действовать, то он отправлял своего посланника, жреца-заклинателя, сопровождавшего личного бога в суд богов, где посланник выступал от имени Эа в том смысле, что бог солнца (божественный судья) принимает данное дело для обсуждения. Он обращался к восходящему солнцу во время впечатляющего храмового церемониала. Воздав похвалы солнцу как судье, как способному оказать законную помощь против. всякого рода демонов и исцелить болящего, жрец продолжал:

Бог-солнце! Во власти твоей долю их облегчить!

Ты, кто улаживает раздоры так, будто это нечто единое!

Я — посланец бога Эа,

Послание, что Эа дал мне, так тебе повторил:

«Что человека того, сына бога своего, касается, то суди его дело,

Изреки приговор ему, злую болезнь из тела его изгони!»¹¹.

Решением бога солнца, гарантированным могучим Эа, злой демон, таким образом, вынуждался отпустить свою жертву.

Случаи, в которых личного бога просили использовать свое влияние для того, чтобы добиться божественного правосудия, относятся к наиболее типичным проявлениям его полезности, но, естественно, его просили воспользоваться своим влиянием также и для того, чтобы добиться общего благосостояния и преуспеяния. Он должен был замолвить доброе слово за своего подопечного при любой возможности. Так, например, правитель Энтемена молится, чтобы его личному богу было навсегда позволено представать перед великим богом Нингирсу, ходатайствуя о здоровье и долголетии Энтемены¹².

Если подытожить теперь, что говорят нам наши тексты по поводу наград за добронравную жизнь, мы находим, что жизнь — это вещь, полная произвола. Послушанием и службой человек может завоевать благорасположение своего личного бога. Личный бог может использовать свое влияние среди высших богов для того, чтобы добиться от них милостей для своего протеже. Однако даже справедливость относится к таким милостям; ее нельзя требовать, но ее можно добиться через личные связи, личное давление, через фаворитизм. Даже самое совершенное добронравие несет в себе лишь посул, а не уверенность в ощутимых наградах.

Оценка основ: требование справедливого мира

В то время, как концепция космического государства оставалась сравнительно стабильной на протяжении всего III тысячелетия, реальное государство людей значительно развилось. Центральная власть усилилась, машина правосудия стала более эффективной, преступления со все большей регулярностью сопровождались наказаниями. Идея о том, что правосудие есть нечто, на что человек имеет право, постепенно оформлялась, и во II тысячелетии — соответственно в том тысячелетии, в котором появился кодекс Хаммурапи, — правосудие как право, а не как милость, по-видимому, стало общей концепцией.

Эта идея, однако, не могла не войти в сильнейший конфликт с давно установившимся взглядом на мир. Возникли фундаментальные проблемы, такие, как правомерность смерти и проблема праведного страдальца. Эти две проблемы вырисовываются с разной степенью ясности, однако и та и другая были в равной степени жгуче неотложными для человека.

А. Бунт против смерти: эпос о Гильгамеше

Менее разработанной, менее рационализированной из этих двух проблем был, вероятно, бунт против смерти. Мы встречаем его как тлеющее недовольство, как глубинное ощущение несправедливости; это скорее чувство, чем мысль. Однако вряд ли можно сомневаться, что это чувство имеет основу в новом понимании человеческих прав, в требовании справедливости во вселенной. Смерть — зло. Она суровее всякого наказания; она, по существу, есть высшее наказание. Почему человек должен быть наказан смертью, если он не совершил ничего дурного? В старом мире, основанном на произволе, этот вопрос не стоял остро, ибо и добро и зло были делом произвола. В новом мире, с его правом на справедливость, этот вопрос приобрел жгучую неотложность. Мы находим его трактовку в эпосе о Гильгамеше, который, по-видимому, был составлен примерно в начале II тысячелетия. Этот эпос составлен на более старом материале, но старые сказания были сплетены в новое целое, были сгруппированы вокруг новой темы, темы смерти.

Полный юношеской энергии Гильгамеш, правитель Урука в Южной Вавилонии слишком сурово правит своим народом. Народ взывает к богам, умоляя сотворить ему партнера, чтобы они начали состязаться и оставили народ в покое. Боги соглашаются и создают Энкиду, который становится товарищем и другом Гильгамеша. Друзья вместе отправляются на поиски опасных приключений. Они проникают в кедровый лес на западе, где вдвоем убивают страшное чудовище Хумбабу, которое охраняет лес Энлиля. По их возвращении богиня Инанна влюбляется в Гильгамеша, а когда он отвергает ее, она насылает на него страшного «небесного быка». Здесь, однако, снова оба героя оказываются победителями. Они сражаются с быком и убивают его. Их сила и власть, по-видимому, не имеют пределов. Даже самые ужасные противники не могут устоять перед их оружием. Они могут себе позволить обращаться с могучей богиней самым дерзким образом. Тогда Энлиль решает, что Энкиду должен умереть в наказание за убийство Хумбабы. И вот непобедимый Энкиду заболевает и умирает. До сих пор смерть значила мало для Гильгамеша. Он усвоил обычные стандарты бесстрашного героя и обычные стандарты своей цивилизации: что смерть неизбежна и незачем о ней беспокоиться. Если суждено умереть, пусть его смерть будет славной, встреченной в бою с достойным противником, так чтобы его слава продолжала жить. Перед походом против Хумбабы, когда храбрость на время покинула Энкиду, Гильгамеш строго одергивает его:

Кто, мой друг, вознесся на небо?

Только боги с Солнцем пребудут вечно,

А человек — сочтены его годы,

Что б он ни делал — все ветер!

Ты и сейчас боишься смерти,

Где ж она, сила твоей отваги?

Я пойду перед тобою, а ты кричи мне: «Иди, не бойся!»

Если паду я — оставлю имя:

«Гильгамеш принял бой со свирепым Хумбабой!»

Он продолжает рассказывать ему, как в этом случае Энкиду будет рассказывать сыну Гильгамеша о подвигах его отца. Здесь смерть не страшна; она составляет часть игры, и она до некоторой степени смягчена славой, ибо имя погибшего будет жить в будущих поколениях.

Но тогда Гильгамеш имел лишь отвлеченное понятие о смерти. Она никогда не задевала его непосредственно, во всей ее суровой реальности. Это происходит, когда умирает Энкиду:

«Младший мой брат, гонитель онагров в степи, пантер на просторах!

Энкиду, младший мой брат, гонитель онагров в степи, пантер на просторах!

С кем мы, встретившись вместе, поднимались в горы,

Вместе схвативши, быка убили, —

Что за сон теперь овладел тобою?

Стал ты темен и меня не слышишь!»

А тот головы поднять не может.

Тронул он сердце — оно не бьется.

Закрыл он другу лицо как невесте,

Сам, как орел, над ним кружит он,

Точно львица, чьи львята — в ловушке,

Мечется грозно взад и вперед он,

Словно кудель, раздирает власы он,

Словно скверну, срывает одежду.

Потеря, постигшая его, слишком непереносима.

Он всей своей душой отказывается смириться с ней.

Друг мой, которого так любил я,

С которым мы все труды делили, —

Его постигла судьба человека!

Шесть дней, семь ночей над ним я плакал,

Не предавая его могиле, —

Не встанет ли друг мой в ответ на мой голос?

Пока в его нос не проникли черви!

Устрашился я смерти, не найти мне жизни!

Словно разбойник, брожу в пустыне.

Мысль о смерти продолжает преследовать Гильгамеша. Он одержим лишь одной мечтой, одной целью — найти вечную жизнь; и вот он отправляется на ее поиски. На краю света, за водами смерти живет его предок, достигший вечной жизни. Он должен знать секрет. К нему и направится Гильгамеш. В одиночестве проделывает он длинный путь к горам, за которыми садится солнце, следует по темному проходу, по которому солнце движется ночью, почти отчаявшись снова увидеть свет, и в конце концов выходит на берег широкого моря. Всех, кто попадается ему навстречу во время его странствия, он спрашивает о пути к Утнапишти и о бессмертии. Все отвечают ему, что поиски безнадежны.

Гильгамеш! Куда ты стремишься?

Жизни, что ищешь, не найдешь ты!

Боги, когда создавали человека, —

Смерть они определили человеку,

Жизнь в своих руках удержали.

Ты же, Гильгамеш, насыщай желудок,

Днем и ночью да будешь ты весел,

Праздник справляй ежедневно,

Днем и ночью играй и пляши ты!

Светлы да будут твои одежды,

Волосы чисты, водой омывайся,

Гляди, как дитя твою руку держит,

Своими объятьями радуй подругу —

Только в этом дело человека!

Но Гильгамеш не может сдаться, не может обречь себя на общую участь. Жажда бессмертия снедает его и влечет его вперед. На берегу моря он встречает лодочника Утнапишти и добивается, чтобы его перевезли через воды смерти. Таким образом он в конце концов находит Утнапишти и получает возможность спросить его, как достигнуть бессмертия; но Утнапишти не может ему помочь. Тот факт, что сам он живет вечно, обязан исключительному стечению обстоятельств, которое никогда не повторится. Когда боги во время оно решили уничтожить человечество и, предводительствуемые Энлилем, наслали потоп, спаслись лишь Утнапишти и его жена. Утнапишти был предупрежден; он построил большой корабль и в нем спас себя, свою жену и по паре всех живых существ. Впоследствии Энлиль раскаялся в том, что он необдуманно наслал потоп, и наградил Утнапишти бессмертием за спасение жизни на земле. Ясно, что такие обстоятельства больше не повторятся.

Впрочем, Гильгамеш может попробовать победить смерть. Утнапишти предлагает ему побороться со сном, с магическим сном, который представляет собой лишь иную форму смерти. И Гильгамеш почти тотчас же сражен. Он уже почти погиб, когда жена Утнапишти, испытывающая к нему жалость, пробуждает его в последний момент. Но желанная цель поиска упущена. Сокрушенный Гильгамеш собирается возвращаться в Урук. В этот момент жена Утнапишти уговаривает своего мужа сделать ему прощальный подарок, и Утнапишти рассказывает Гильгамешу о растении, которое находится на дне моря и которое возвращает юность тому, кто поест его. Упавший было духом, Гильгамеш снова обретает бодрость. В сопровождении лодочника Утнапишти, Уршанаби, он находит нужное место, ныряет и возвращается с драгоценным растением в руках. Они плывут назад в Урук, достигают берегов Персидского залива и продолжают свой путь пешком по суше. День, однако, жаркий, и путешествие утомительно. Завидев манящий прохладный пруд, Гильгамеш сбрасывает свои одежды и идет купаться. Растение он оставляет на берегу. Его чует змея; она выползает из своей норы и крадет растение.

По этой-то причине — потому, что они поели этого растения, — змеи не умирают. Когда к ним приходит старость, они сбрасывают свои старые тела и возрождаются юными и сильными. Человечество, у которого выкрали растение Гильгамеша, не может поэтому вечно обретать юность, а Гильгамеш, полный горечи, размышляет о том, как нелепо закончился его поход.

Между тем Гильгамеш сидит и плачет,

По щекам его побежали слезы;

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Для кого же, Уршанаби, трудились руки?

Для кого же кровью истекает сердце?

Себе самому не принес я блага,

Доставил благо льву земляному!»

Эпос о Гильгамеше не приходит к гармоническому завершению; чувства, бушующие в нем, остаются безутешными; нет здесь и никакого чувства катарсиса, характерного для трагедии, никакого фундаментального приятия рокового. Это — насмешливая, несчастливая и неудовлетворительная концовка. Буря внутреннего смятения осталась бушевать, жизненно важный вопрос не нашел ответа.

Б. Праведный страдалец: «Ludlul bel nemeqi» ¹³

Более отчетливым, более рассудительным и поэтому менее сильным в своем выражении является бунт против общей несправедливости мира. Однако — как мы уже выше отмечали (см. в этой главе, А.) — он тоже основан на переходе от «справедливости как милости» к «справедливости как праву», на том переходе, который стимулировал протест против смерти.

По мере того, как государство людей становилось более цивилизованным и крепче организованным, его силы порядка становились более эффективными. Воры и бандиты, бывшие вечной угрозой, теперь становятся менее опасными, менее сильным элементом повседневной жизни. Эта убыль силы воров и разбойников людей, по-видимому, повлияла на оценку, даваемую космическим ворам и разбойникам — злым демонам. Их фигуры не маячили уже столь грозно в космическом государстве. Фон Зоден указал, что приблизительно в начале II тысячелетия произошли некоторые тонкие изменения в концепции личного бога. До этого времени полагали, что личный бог бессилен против демонов, нападавших на его подопечного, и должен обращаться за помощью к кому-нибудь из великих богов. С наступлением II тысячелетия, однако, сила демонов ослабла, так что личный бог был вполне способен защитить от них подопечного ему человека. Ныне, если нападение было успешным, то лишь потому, что личный бог был рассержен, отвернулся от своего подопечного и предоставил ему справляться самому. Обиды, способные рассердить личного бога, стали включать, более того, почти все серьезные нарушения этических и моральных норм.

Эти изменения, при всей своей кажущейся незначительности, в действительности привели к сдвигу всего взгляда на мир. Человек больше не соглашался с коренным произволом своего мира; он требовал, чтобы мир имел твердую моральную основу. Зло и болезнь, нападения демонов не рассматривались более лишь как происшествия, несчастные случаи: боги, позволяя им происходить, в конечном счете несут ответственность, ибо личный бог был вправе рассердиться и отвернуться, только будучи оскорбленным. Таким образом, в человеческой морали и в этических ценностях человек нашел меру, с помощью которой он самонадеянно стал мерить богов и их деяния. Намечался явственный конфликт. Воля богов и человеческая этика оказались несоизмеримыми. Всплыла жгучая проблема праведного страдальца.

Мы располагаем несколькими месопотамскими трактовками этой проблемы. Здесь, однако, мы будем иметь дело лишь с одной из наиболее известных, с сочинением под названием «Ludlul bel nemeqi» («Я восхвалю господина мудрости»). Это — параллель, хотя и значительно более слабая, к Книге Иова. Герой поэмы сам знает, что он праведен, что он жил добронравной жизнью, но он одержим сомнениями касательно ценности жизни:

А ведь я постоянно возносил молитвы!

Мне молитва — закон, жертва — обычай!

День почтения бога — вот радость сердца!

День (процессий) богини — и благо, и польза!

Славить царя — мое блаженство!

Песнопенья святые — мое наслажденье!

Я сословье мое научал обрядам,

Чтить богини имя я учил народ мой,

Царя я славил, сравнял его с богом,

Почтенье к дворцу внушал я войску!

Воистину, верил, богам это мило!

Ибо, несмотря на его праведность, его постигли жесточайшие беды:

Алю-болезнь, как одежда, тело мое покрыла,

Сон, словно сети, меня опутал,

Отверзты — да не видят — очи,

Внимают — да не слышат — уши,

Изнурение овладело плотью.

Он стенает о том, что

Бич надо мною внушает мне ужас,

Я воспален, пронзен я жалом,

День напролет меня гонит гонитель,

Не дает передышки мне ночью глубокой.

Его бог покинул его:

Не помогал мне бог мой хранитель, — не держал мою руку,

Богиня-заступница милости мне — не явила.

Все уже отступили от него как от мертвого и поступают соответственно:

Еще не засыпана моя могила, а они уж в добре моем рылись.

Жив я еще, еще не умер, а они по мне прекратили плачи.

Все его враги ликуют:

Зложелатель услышал — просиял ликом,

У моей ненавистницы — просветлела печень.

И вот возникает четко поставленная проблема: с человеком, который всю жизнь был праведником, силы, управляющие существованием, могут обойтись так, как если бы он был злейшим грешником. За свои благочестивые деяния он получил возмездие, полагающееся безбожникам; с ним обошлись как с тем, кто

Не склоняется ниц, не бьет поклоны,

Чьи уста забыли мольбы и молитвы.

Реальность этой проблемы нельзя оспаривать. В такой крайней форме случай праведного страдальца может быть редким, однако никто не может закрывать глаза на его общее значение.

Праведность, добронравная жизнь, не является гарантией здоровья и счастья. В самом деле, часто неправедная жизнь представляется лучшим путем к успеху.

Существует ли ответ? Наш текст дает два ответа: один — разуму, который решает интеллектуальную проблему, другой — сердцу, чувства которого были взбудоражены созерцанием зла, причиненного именно этому праведному страдальцу. Ответ разуму заключается в отрицании того, что людская шкала ценностей может быть применена к богам. Человек слишком мал, слишком ограничен в своем кругозоре, чтобы судить о вещах божественных. Он не имеет права противопоставлять свои человеческие ценности ценностям богов.

Но что мнится похвальным тебе, столь ли угодно богу?

Что сердце твое отвращает — быть может, пред богом — благо?

Разум божий в глубинах неба кто может постигнуть?

Мысли божьи — что воды глубокие, кто может в них погрузиться?

Человеческие суждения не могут быть истинными, ибо человек есть существо эфемерное; он не может быть дальновидным, его настроение постоянно изменяется, он не может достигнуть глубокого понимания того, что мотивирует поступки вневременных и вечных богов.

Кто вчера еще жив был, умирает сегодня.

Неожиданно горе громит человека.

Вот миг один — он поет-веселится,

Еще мгновенье — он, плакальщик, плачет.

Переменчиво настроенье людское, утром — одно, ввечеру — другое.

Когда голодны, лежат, как трупы,

Наелись — им мнится, равны они богу.

Все ладно у них — твердят, что подымутся к небу,

Беда приключилась — о мире подземном заводятся речи.

Что же тогда есть суждение человеческое, которое он дерзает противопоставить суждению богов?

Однако, хотя это строгое поп licet^[17] может удовлетворить разум, может показать, что поставленный вопрос недопустим, вряд ли оно может удовлетворить сердце. Взбудоражены глубокие чувства, выросло горестное ощущение злого. И вот в качестве ответа сердцу наша поэма выдвигает обязанность надеяться и верить. Праведный страдалец не брошен в своих страданиях. Когда всякая надежда пропала, приходит освобождение. В самый черный час боги смилостивились над страдальцем и обратились к нему, полные добра и света. Мардук вернул ему здоровье и достоинство, очистил его, и все вновь стало прекрасным. Таким образом, наша поэма поощряет доверие и надежду. Пути богов могут показаться людям неисповедимыми, но это потому, что у человека не хватает глубокого понимания того, что движет богами. И хотя человек может быть ввергнут в глубочайшее отчаяние, боги не оставляют его; он должен надеяться на их доброту и милость.

В. Отрицание всех ценностей: «Пессимистический диалог» ¹⁴

Хорошо известно, что по мере старения цивилизации ее основные ценности рискуют потерять свое значение для носителей этой культуры. Скептицизм, сомнение и безразличие начинают подтачивать духовную структуру цивилизации. Такой скептицизм по отношению ко всем ценностям, крайнее отрицание возможностей добронравной жизни начинают появляться в месопотамской цивилизации в I тысячелетии до н. э. Этот скептицизм нашел выражение в длинном диалоге между хозяином и его рабом; он известен как «Пессимистический диалог».

Схема диалога крайне проста. Хозяин объявляет рабу, что он намерен что-то сделать, а раб подбодряет его, перечисляя все приятные аспекты, сопровождающие намерение хозяина. Но тем временем хозяину уже надоела его затея, и он говорит, что он не будет делать того, что намеревался. Это тоже одобряется рабом, который перечисляет все отрицательные стороны задуманного дела. Таким способом все типичные занятия месопотамского вельможи взвешиваются и оказываются ущербными. Ничто, в сущности, не хорошо, ничто не стоит стараний, будь то искание милостей при дворе, радости стола, набеги на кочевников в пустыню, увлекательность жизни мятежника, начало судебного процесса или что бы там ни было. Мы процитируем несколько строф, сначала о любви:

— Раб, соглашайся со мною! — Да, господин мой, да!

— Женщину я полюблю! — Полюби, господин, полюби!

Любящий женщину позабудет печаль и невзгоды.

— Нет, раб, о нет, я женщину не полюблю!

— Не полюби, господин, не полюби!

Женщина — яма, западня и ловушка,

Женщина — острый кинжал, что горло мужчины пронзает.

О благочестии:

— Раб, соглашайся со мною! — Да, господин мой, да!

— Воды принеси мне скорей, омовение рук совершу и богу воздам жертву!

— Воздай, господин, воздай!

Воздающему жертву — сколь легко у него на сердце,

Дает он заем за займам!

— Нет, раб, о нет, не хочу воздавать я жертвы!

— Не воздавай, господин, не воздавай!

Пусть лучше бог твой побегает за тобою собакой,

А то все командует: то «послужи», то «не проси», то хочет чего-то иного.

Другими словами, «будь строптивым с богом»; пусть почувствует, что он зависит от тебя в отношении служения, молитвы и многого другого, так что ему придется за тобой побегать, добиваясь твоего поклонения.

— Раб, соглашайся со мною! — Да, господин мой, да!

— Благодеянье стране окажу я!

— Окажи, господин, окажи!

Благодеянье стране — твое благо! Благие деянья — у Мардука на ладони!

Это значит, что будто бы Мардук сам получил эту милостыню и со своей стороны воздает дающему.

— Нет, раб, о нет, не окажу я благодеянья!

— Не окажи, господин, не окажи!

Поднимись на развалины древних холмов, по руинам былых городов прогуляйся,

На черепа погляди — что былых, что новых времен,

Кто из них был злодеем, а кто благодетелем был?

Безразлично, делает ли человек добро или зло; придет время, и никто об этом не вспомнит. Мы не знаем, кто был добрым, а кто злым среди древних. Они покоятся забытыми в своих забытых городах.

И вот спор подытоживается: ничто не является истинно хорошим. Все — тщета.

— Раб, соглашайся со мною! — Да, господин мой, да!

— Итак, а ныне что благо?

Шею тебе бы и мне бы сломать бы,

В реку бы броситься — вот что есть благо!

Если все в мире — тщета, лишь смерть кажется привлекательной. Раб стоически отвечает старинной поговоркой, выражающей смирение:

Кто столь высок, чтоб достать до неба?

Кто столь широк, чтоб покрыть всю землю?

Тщетно искать абсолютного добра. Лучше смириться и оставить это; мы не можем сделать невозможное. Но хозяин еще раз передумывает:

— Нет, раб, о нет, я только тебя убью и перед собою отправлю!

— А сможет ли мой господин и три дня прожить без меня?

— спрашивает раб. Если в жизни нет толку, если ничто не хорошо, если все — тщета, то какую выгоду может извлечь хозяин, продолжая жизнь? Как он может вытерпеть ее хотя бы еще три дня?

На этом отрицании всех ценностей, отрицании того, что «добронравная жизнь» существует, мы заканчиваем обзор спекулятивного мышления обитателей Месопотамии. Месопотамская цивилизация с воплощенными в ней ценностями уже была готова утратить свое влияние на человека. Она прошла свои путь и была готова уступить дорогу новому, резко отличному и более энергичному образу мысли.

Глава 8
Освобождение мысли от мифа

Когда в 18 Псалме мы читаем о том, что «небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь», нам слышится голос, насмехающийся над верованиями египтян и вавилонян. Небеса, которые для псалмиста были лишь свидетелями величия божьего, для жителей Месопотамии были самим величием бога, верховного правителя Ану. Для египтян небеса означали тайну божественной матери, посредством которой возрождался человек. В Египте и Месопотамии божественное понималось как имманентное: боги были в природе. Египтяне видели в солнце все, что доступно человеку в его знании о Творце; вавилоняне видели в нем бога Шамаша, вершителя справедливости. Но для псалмиста солнце было преданным слугой Бога, оно «выходит, как жених из брачного чертога своего, радуется, как исполин, пробежать поприще». Бог псалмистов и пророков не был в природе. Он был трансцендентен природе и более того — трансцендентен области мифопоэтической мысли. Похоже, что древние евреи в не меньшей степени, чем древние греки, порвали со спекулятивным образом мышления, господствовавшим вплоть до их времени.

 

Главной движущей силой поступков, мыслей и чувств древнего человека было убеждение в том, что божественное имманентно природе, а природа тесно взаимосвязана с обществом. Доктор Уилсон подчеркнул этот факт, назвав египтян монофизитами. Доктор Якобсен указал, что такой подход к месопотамской мысли был бы односторонним, однако мифы и верования, которые он разбирает, отражают такой взгляд на каждом шагу. А в первой нашей главе мы показали, что допущение существенной корреляции природы и человека дает нам основу для понимания мифопоэтической мысли. Ее логика, ее специфическая структура вырастает из постоянного сознания живого родства человека с миром явлений. В значительные моменты своей жизни человек сталкивался не с безличной, неодушевленной природой, не с «Оно», а с «Ты». Мы видели, что такое родство включало не только разум человека, но и все его существо — его чувства и волю в не меньшей степени, чем мысль. Поэтому древний человек отверг бы беспристрастность чисто интеллектуального отношения к природе, как неадекватного своему опыту, если бы он вообще был способен к такому отношению.

До тех пор, пока народы древнего Ближнего Востока сохраняли свою культурную целостность — с середины IV до середины I тысячелетия до н. э., — они осознавали свою тесную связь с природой. Это осознание оставалось живым, несмотря на условия городской жизни. Расцвет цивилизации в Египте и Месопотамии принес с собой потребность в разделении труда и во внесении разнообразия в жизнь, что возможно только тогда, когда люди собираются вместе в количестве, достаточном для того, чтобы часть их была освобождена от необходимости зарабатывать себе на жизнь. Но древние города, по нашим меркам, были малы, и их население не было оторвано от земли. Напротив, многие получали доход от окружающих полей, все они почитали богов, олицетворяющих природные силы, и все они принимали участие в празднествах, отмечавших поворотные пункты земледельческого года. В великой метрополии, Вавилоне, выдающимся ежегодным событием был праздник Нового года, отмечающий обновление производящих сил природы. Во всех городах Месопотамии ежедневные труды прерывались по нескольку раз в течение каждого месяца, когда луна завершала одну из своих фаз или другие природные явления требовали соответствующих действий от части общества. В Египте также земледельческие заботы находили выражение в празднествах в Фивах, Мемфисе и других египетских городах, во время которых отмечался подъем Нила, окончание наводнения или завершение сбора урожая. Городская жизнь ни в коей мере не уменьшала осознание человеком его сущностного родства с природой.

Останавливаясь на основной концепции древней ближневосточной мысли, как мы только что сделали, мы по необходимости затемняем ее богатство и разнообразие. В пределах поля зрения мифопоэтической мысли возможно большое разнообразие позиций и взглядов, и контрасты, так же как и разнообразие, становятся очевидными, когда мы сравниваем спекулятивные мифы Египта и Месопотамии. Верно, что в этих двух странах часто олицетворялись одни и те же явления и что часто для описания их использовались одни и те же образы. Однако дух этих мифов и значение образов в высшей степени несхожи.

Например, в обеих странах считалось, что существующий мир возник из вод хаоса. В Египте первобытный океан был мужчиной — богом Нун. Другими словами, он мыслился как оплодотворяющее начало, и в этом качестве он был постоянным фактором созданной вселенной и был узнаваем и в подпочвенных водах, и в ежегодном разливе Нила. В Месопотамии оплодотворяющая сила воды олицетворялась как бог Энки, или Эа. Но с первобытным океаном он не имел ничего общего. Океан был женским существом, Тиамат, матерью, порождавшей богов и чудовищ в таком изобилии, что ее безграничная плодоносность угрожала самому существованию вселенной. Она была убита в битве с Мардуком, сформировавшим мир из ее тела. Таким образом, и для вавилонян и для египтян вода имела значение как источник и как средство поддержания жизни. Но эти представления выражались двумя народами совершенно различным образом.

Аналогичный контраст проявляется в отношении к земле. Месопотамия почитала благотворную Великую Мать, чье плодородие проявлялось в дарах земли; дополнительную религиозную значимость она приобретала благодаря разнообразию ассоциаций. Земля рассматривалась как необходимое дополнение (и, следовательно, супруга) Ану, неба, или Энки, вод, или даже Энлиля, царственного бога грозы. С другой стороны, в Египте земля была мужчиной — Гебом, или Птахом, или Осирисом; вездесущая богиня-мать не была связана с почвой. Ее образ либо отлился в примитивном и древнем обличье коровы, либо был спроецирован на небо, которое, в качестве Нут, ежедневно порождало солнце и звезды на заре и в сумерках. Более того, мертвые вступали в ее тело, чтобы возродиться бессмертными. Постоянная забота египтян о смерти и загробной жизни не находит, однако, никакого эквивалента в Месопотамии. Напротив, смерть там понималась как почти полное разрушение личности; и основными желаниями человека были достойная жизнь и свобода от болезней, добрая репутация и пережившие его потомки; небо было не богиней, склонившейся над своими детьми, а самым недоступным из богов мужского рода.

Перечисленные нами различия не просто воспроизводят ничего не значащее разнообразие образов; они выдают глубочайший контраст между взглядами египтян и месопотамян на природу вселенной, в которой живет человек. На всем протяжении месопотамских текстов нам слышатся ноты беспокойства, выражающие, как кажется, мучительный страх, что бесчисленные и грозные силы в любой момент могут принести несчастье человеческому обществу. А боги Египта были могучими, не будучи жестокими. Природа представлялась установившимся порядком, в котором перемены были либо поверхностными и незначительными, либо представляли собой развертывание во времени того, что было предопределено изначально. Более того, царская власть в Египте гарантировала стабильность общества. Ибо, как объясняет д-р Уилсон, на троне восседал один из богов. Фараон был божеством, сыном и образом Творца. Таким образом, фараон обеспечивал гармоническое слияние природы и общества во все времена. А в Месопотамии собрание богов назначало для управления людьми простого смертного, и он мог в любой момент лишиться божественной благосклонности. Человек находился во власти решений, ни повлиять на которые, ни оценить которые он был не в состоянии. Поэтому царь и его советники следили за небесными и земными предзнаменованиями, могущими открыть изменение божественной милости, с тем, чтобы предугадать и по возможности предотвратить катастрофу. В Египте же ни астрология, ни пророчества не были сколько-нибудь заметно развиты.

Различия в характере этих двух стран ярко отразились в их мифах о творении. В Египте творение рассматривалось как выдающийся акт всемогущего Творца, упорядочившего послушные элементы. Общество составляло неизменную часть созданного им прочного порядка. В Месопотамии Творец был избран собранием богов, беспомощных перед угрозой сил хаоса. Их защитник, Мардук, одержал победу над своими противниками, создав вселенную. Похоже было, что он, хотя и поздно, но спохватился; и человек был специально предназначен для служения богам. В человеческой жизни не было ничего постоянного. Каждый раз в день Нового года боги собирались, чтобы «установить судьбы» человечества по своему вкусу.

Различия между мировоззрениями египтян и месопотамян чрезвычайно глубоки. И в то же время оба народа сходились в основополагающих убеждениях, а именно в том, что личность— часть общества, что общество включено в природу, а природа — лишь проявление божественного. Этот взгляд фактически разделялся всеми древними народами, за исключением одних лишь древних евреев.

* * *

Древние евреи появились на исторической сцене поздно и поселились в стране, проникнутой влияниями двух выдающихся соседних культур. Можно было ожидать, что новоприбывшие ассимилируют чужой образ мысли, поддерживаемый столь громадным престижем. Бесчисленные пришельцы из пустынь и с гор в прошлом так и поступали, и многие отдельные иудеи действительно приспособились к образу мысли неевреев. Но ассимиляция была не характерна для древнееврейской мысли. Напротив, она с поразительным упорством и надменностью противостояла мудрости соседей Израиля. Можно проследить влияние египетских и месопотамских верований во многих эпизодах Ветхого завета, однако этот документ оставляет непреодолимое впечатление оригинального, а не заимствованного.

Основным догматом древнееврейской мысли является абсолютная трансцендентность Бога. Яхве не присутствует в природе. Ни земля, ни солнце, ни небеса не божественны; даже самые мощные явления природы — лишь отражения Божьего величия. Бога невозможно даже назвать по имени:

И сказал Моисей Богу: вот я приду к сынам Израилевым и скажу им: Бог отцов ваших послал меня к вам. А они скажут мне: как Ему имя? Что оказать мне им?

Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий. И сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий (Иегова) послал меня к нам (Исход, 3, 13–14).

Бог древних евреев — чистая сущность, безусловная, невыразимая. Он свят. Это означает, что Он — sui generis^[18]. Это не значит, что Он табу или что Он — сила. Это означает, что все ценности в конечном счете — качества одного лишь Бога. Следовательно, все конкретные явления обесценены. Может быть, в древнееврейской мысли человек и природа не обязательно испорченны. Но они по необходимости лишены ценности перед лицом Бога. Как Элифаз говорит Иову:

…Человек ли пред Богом прав,

перед Творцом своим чист ли муж?

Вот, не верит Он и Слугам Своим,

и в Ангелах обличает порок.

Что сказать о тех, чей дом

из глины и стоит на пыли? (Иов, IV, 17-19а)

[Пер. С. Аверинцева].

Аналогичный смысл заключен в словах Исайи (Исайя, 64, 6): «Все мы сделались — как нечистый, и вся праведность наша — как запачканная одежда». Даже праведность человека, высшая его добродетель, обесценивается в сравнении с абсолютом.

В области материальной, культуры такая концепция Бога ведет к иконоборству; и необходимо усилие воображения, чтобы осознать всю сокрушительную дерзость этого презрения к изображениям во времена древних евреев и в конкретной исторической обстановке. Повсеместно религиозный пыл не только вдохновлял на стихосложение и ритуальные действия, но также искал и пластического, и живописного выражения. Однако древние евреи отрицали уместность «кумиров»; беспредельное не могло иметь формы; безусловное могло оскорбиться изображением, с каким бы искусством и преданностью оно ни было исполнено. Любая конечная реальность обращалась в ничтожество перед абсолютной ценностью, которую являл собой Бог.

Можно лучше всего проиллюстрировать глубочайшее различие между древнееврейским и обычным ближневосточным мировоззрениями на примере того, как трактуется одна и та же тема: непрочность социального порядка. Мы располагаем несколькими египетскими текстами, рассказывающими о периоде социального переворота, последовавшем за великой эрой строителей пирамид. Разрушение установленного порядка вызывало ужас. Неферти говорил: «В бедствии и горе вижу страну: слабый превратится в могучего… подчиненный станет начальником… Поселится богатый на кладбище, и бедняк заберет достояние его…»¹

Самое знаменитое предание, «Жалобы Ипувера», выражается еще яснее: оно, например, осуждает как чудовищную пародию на порядок тот факт, что «золото, ляпис-лазурь, серебро и бирюза, сердолик и бронза… украшают шею рабыни… Владелицы домов говорят: „Хоть бы было у нас что поесть… Смотрите, владелец ложа спит на земле; проводивший ночи в убожестве стелет себе кожаное ложе“». В результате — явное несчастье для всех: «Воистину, — говорят и малые и великие, — хотел бы я умереть!»².

В Ветхом завете мы встречаем ту же тему: перевертывание установившихся социальных условий. Когда Анна после многих лет бесплодия молит о сыне и рождается Самуил, она благодарит Бога: «Нет столь святаго, как Господь; ибо нет другого, кроме Тебя; и нет твердыни, как Бог наш… Лук сильных преломляется, а немощные препоясываются силою; сытые работают из хлеба, а голодные отдыхают… Господь делает нищим и обогащает, унижает и возвышает. Из праха подъемлет Он бедного, из брения возвышает нищего, посаждая с вельможами, и престол славы дает им в наследие; ибо у Господа основания земли, и Он утвердил на них вселенную» (1 Царств 2,2–8).

Заметьте, что последние стихи ясно говорят, что существующий общественный порядок создан Богом, однако, что чрезвычайно характерно, этот порядок не приобрел ни святости, ни ценности, несмотря на свое божественное происхождение. И святость и ценность остаются атрибутами одного лишь Бога, а резкие перемены судьбы, наблюдаемые в общественной жизни, — лишь свидетельства Божьего всемогущества. Нигде более мы не встречаем этого фанатического обесценивания явлений природы и человеческих достижений — искусства, доблести, социального порядка — перед лицом исключительной значимости божества. Справедливо указывалось, что монотеизм древних евреев — коррелят их безусловного требования абсолютной природы Бога³. Лишь Бог, трансцендентный любому явлению, не ограниченный никаким способом проявления, лишь безусловный Бог может быть единым и единственным основанием всего сущего.

Эта концепция Бога представляет собой столь высокий уровень абстракции, что для его достижения древние евреи, кажется, вышли за рамки мифопоэтической мысли. Это впечатление усиливается, когда мы замечаем, что Ветхий завет удивительно беден мифологией того типа, с которым мы встречаемся в Египте и Месопотамии. Однако это впечатление требует поправки. Процессы мифопоэтической мысли бесспорны для многих разделов Ветхого завета. Например, изумительные стихи из Книги Притч (8, 22–31) описывают Премудрость Божью, персонифицированную и овеществленную таким же образом, каким соответствующая концепция маат трактуется египтянами. Даже великая концепция единого трансцендентного Бога не была полностью свободна от мифа, так как она была плодом не беспристрастной спекуляции, а страстного и динамичного переживания. Древнееврейская мысль не преодолела полностью мифопоэтическую мысль. Фактически она создала новый миф — миф о Воле Божьей.

Несмотря на то что великое «Ты», предстающее перед древними евреями, было трансцендентно природе, оно находилось в специфической связи с еврейским народом. Ибо когда он был освобожден от рабства и скитался «в пустыне, в степи печальной и дикой… Господь один водил его, и не было с Ним чужого бога» (Второзаконие, 32, 10–12). И Бог сказал: «А ты, Израиль, раб Мой, Иаков, которого Я избрал, семя Авраама, друга Моего — ты, которого Я взял от концов земли и призвал от краев ее, и сказал тебе: „Ты Мой раб. Я избрал тебя и не отвергну тебя“» (Исайя, 41, 8–9). Таким образом, воля Бога ощущалась сфокусированной на одной особой, конкретной группе человеческих существ; утверждалось, что она проявилась в один решительный момент их истории и беспрестанно понуждала, награждала и карала избранный Богом народ. Ибо в Синае Бог сказал: «Вы будете у Меня царством священников и народом святым» (Исход, 19, 6).

Этот драматический древнееврейский миф об избранном народе, о божественном обещании, о возложенном устрашающем моральном бремени, — прелюдия к позднейшему мифу о Царстве Божьем, этой более отдаленной и духовной «земле обетованной». Ибо в мифе об избранном народе невыразимое величие Бога и ничтожность человека взаимосвязаны в полной драматизма ситуации, которая должна разворачиваться во времени и направлена в будущее, где отдаленные, но соотнесенные параллели человеческого и Божьего существования должны встретиться в бесконечности.

Не космические явления, но сама история наполнилась здесь смыслом; история стала раскрытием динамической воли Бога. Человек был не просто слугой бога, как в Месопотамии, но был он и поставлен, как в Египте, в предопределенное положение в статической вселенной, не нуждавшейся в вопрошении, да и не могущей быть вопрошенной. Человек, по мысли древних евреев, был интерпретатором и слугой Бога, на него даже возлагалась почетная обязанность служить исполнителем воли Божьей. Таким образом, человек был осужден на бесконечные усилия, обреченные на неудачу вследствие его неполноценности. Человек Ветхого завета обладает новой свободой и новым бременем ответственности. Там же мы находим новую и крайнюю нехватку эудаймонии, гармонии, — будь то с миром разума или с миром чувства.

Все это может помочь понять странную горечь отдельных личностей Ветхого завета. Нигде в литературе Египта и Вавилонии мы не встретим ничего похожего на одинокость библейских фигур, поразительно живых в своем смешении уродства и красоты, гордыни и раскаяния, успехов и неудач. Такова трагическая фигура Саула, сомнительный Давид; и таких бесчисленное множество. Мы видим одиночек в ужасной изоляции перед лицом трансцендентного Бога: Авраама, бредущего к месту заклания со своим сыном, борющегося Иакова, Моисея и пророков. В Египте и Месопотамии человека подавлял, но и поддерживал великий природный ритм. Если в мрачные моменты своей жизни он чувствовал себя уловленным в сеть непостижимых решений, то все же в целом его связь с природой носила успокоительный характер. Его жизнь мирно следовала ежегодным приливам и отливам времен года. Глубокая и тесная связь человека с природой выразилась в древнем символе богини-матери. Но древнееврейская мысль полностью игнорировала этот образ. Она признавала лишь сурового Отца, о котором было сказано: «Он ограждал его (Иакова, народ), смотрел за ним, хранил его, как зеницу ока Своего» (Второзаконие 32, 106). Связь между Яхве и избранным им народом окончательно установилась во время Исхода. Древние евреи считали сорокалетие, проведенное в пустыне, решающей фазой в своем развитии. Так же и мы сможем понять оригинальность и связность их спекуляций, если соотнесем их с их опытом пребывания в пустыне.

Читатель помнит, что в предыдущих главах много внимания уделено описанию египетского и месопотамского ландшафтов. При этом авторы не поддались неоправданному натурализму и не провозгласили явления культуры производными от физико-географических причин. Они просто предположили, что связь между страной и культурой может существовать, — предположение, которое мы примем тем охотнее, что, как мы видели, окружающий мир представал перед древним человеком в качестве «Ты». Стало быть, мы вправе спросить, каким было природное окружение, определившее переживание древним евреем окружавшего его мира. Древние евреи, кто бы ни были их предки и исторические предшественники, были племенными кочевниками. А поскольку они были кочевниками на Ближнем Востоке, они должны были жить не в беспредельных степях, но между пустыней и возделанной землей, между плодороднейшей из земель и полной безжизненностью, что в этом удивительном уголке мира располагается бок о бок. Стало быть, им по опыту должны были быть известны достоинства и недостатки жизни там и тут.

Древние евреи страстно желали навсегда обосноваться на плодородных равнинах. Но характерно, что они мечтали о землях, «текущих млеком и медом», а не о землях, изобилующих урожаями, подобных тем, какие представляли себе в загробной жизни египтяне. По-видимому, пустыня в качестве метафизического переживания принимала для древних евреев преувеличенные размеры и окрашивала все их оценки. Возможно, именно напряжением между этими двумя оценками — желанием и презрением к желаемому — можно объяснить некоторые парадоксы древнееврейских верований.

Организованные государства древнего Ближнего Востока были земледельческими, но ценности земледельческой общины противоположны ценностям кочевого племени, а в особенности — их крайнего типа — кочевников пустыни. Уважение оседлых земледельцев к безличной власти и зависимость, принуждение, налагаемые организованным государством, означают для кочевника непереносимую нехватку личной свободы. Вечная забота земледельца обо всем, что связано с явлениями произрастания, и его полная зависимость от этих явлений представляются кочевнику формой рабства. Более того, для него пустыня чиста, а картина жизни, которая в то же время есть картина гниения, отвратительна.

С другой стороны, свобода кочевника может быть куплена лишь за определенную цену; ибо тот, кто отбрасывает сложности и взаимозависимости земледельческого общества, не только обретает свободу, но также теряет связь с миром явлений, он фактически покупает свободу ценой отказа от значащих форм, ибо повсюду, где мы находим связь с явлениями жизни и произрастания, мы находим и заботу об имманентности божества и о форме его проявления. Но в абсолютном одиночестве пустыни, где ничто не меняется, ничто не движется (лишь человек по своей свободной воле), где черты ландшафта — лишь вехи, указатели, не имеющие собственного значения, — здесь можно ожидать, что образ Бога будет трансцендентен совокупности конкретных явлений. Человек, встречаясь с Богом, будет не созерцать его, а слышать его голос и приказания, подобно Моисею, и пророкам, и Мухаммеду.

Сравнивая среду обитания египтян и жителей Месопотамии, мы интересовались не связью коллективной психологии с естественной средой, а глубокими различиями в древнейших религиозных переживаниях. То специфическое переживание, которое мы только что описали, кажется, характерно для всех наиболее значительных фигур Ветхого завета. Это важно осознать не только потому, что это заставит нас лучше понять их как личности, но потому, что тогда мы осознаем, что окрашивало и формировало их мысль. Они выдвинули не спекулятивную теорию, а революционное и динамическое учение. Учение о едином, безусловном, трансцендентном Боге отбрасывало освященные временем ценности, провозглашало новые и постулировало метафизическую значимость истории и человеческого поведения. С бесконечной моральной отвагой почитали древние евреи абсолютного Бога и соглашались ради своей веры жертвовать гармоническим существованием. Преодолевая ближневосточные мифы об имманентном божестве, они создали, как мы видели, новый миф о Воле Божьей. Грекам, с их специфической интеллектуальной отвагой, оставалось найти такую форму спекулятивной мысли, которая полностью преодолела бы миф.

* * *

В VI веке до н. э. греки в своих великих городах на малоазийском побережье поддерживали связи со всеми ведущими центрами цивилизованного мира: с Египтом и Финикией; с Лидией, Персией и Вавилоном. Нет никакого сомнения в том, что этот контакт играл некоторую роль в стремительном развитии греческой культуры. Однако оценить размеры долга греков древнему Ближнему Востоку невозможно. Как и всегда, когда культурный контакт истинно плодотворен, простое заимствование является редкостью. Все, что греки заимствовали, они преображали.

В греческих мистериях мы встречаем хорошо известные восточные мотивы. Деметра была тоскующей матерью-богиней, разыскивающей свое дитя; Дионис умер насильственной смертью, но воскрес. В некоторых ритуалах участники действ переживали непосредственную связь с божеством, проявляющимся в природе; и в этом аспекте есть сходство с древним Ближним Востоком. Однако трудно было бы найти происхождение идеи о личном спасении, которого удостоятся посвященные. Возможной параллелью мог бы быть культ Осириса, но, насколько нам известно, египтянин не подвергался инициациям и не разделял судьбы бога в своей земной жизни. Во всяком случае, в греческих мистериях есть ряд черт, не имеющих прецедента. Обычно они восходят к преуменьшению дистанции между людьми и богами. Например, посвященный в Орфические мистерии не только надеялся освободиться от «круга рождений», но и фактически выходил из своего союза с матерью-богиней, «царицей мертвых», богом. Орфические мифы содержат спекуляции о природе человека, типично греческие по своему характеру. Говорилось, что титаны разорвали на части и пожрали Диониса-Загрея и за это были испепелены молнией Зевса, создавшего из их праха человека. Человек, поскольку он состоит из вещества титанического, зол и недолговечен, но так как титаны вкусили тела бога, то человек содержит в себе божественную и бессмертную искру. Такой дуализм и признание в человеке некой бессмертной частицы неизвестны на древнем Ближнем Востоке нигде за пределами Персии.

Не только в мистериальных религиях греки помещали человека ближе к богам, чем когда-либо это делали египтяне и вавилоняне. Греческая литература называет много женщин, имевших любовниками богов и родивших им детей, и уже указывалось, что типичным грешником в Греции был человек, пытавшийся овладеть богиней⁴. Более того, олимпийские боги хотя и проявлялись в природе, но не создали вселенную и не могли распоряжаться человеком как своим творением с тем не подлежащим обсуждению правом собственника, которым пользовались древние ближневосточные боги. Фактически греки притязали на общих с богами предков и соответственно тем острее страдали от собственного бессилия. Вот, например, начало Шестой Немейской оды Пиндара:

Есть племя людей,

Есть племя богов,

Дыхание в нас — от единой матери,

Но сила отпущена разная:

Человек — ничто,

А медное небо — незыблемая обитель

Во веки веков.

[Пер. М. Гаспарова].

Дух такой поэзии глубоко отличен от духа древней поэзии Ближнего Востока, хотя в это время Греция еще разделяла с Востоком много верований. Общая мать богов и людей, на которую ссылается Пиндар, — это Гея, земля; в то же время земля, как Нинхурсаг, в Месопотамии часто рассматривалась как Великая Мать. Гомер еще знал о первобытных водах: «Океан — родитель всех [богов]»⁵. Однако еще важнее, чем эти отголоски ближневосточных верований, сходство между греческим и восточными способами интерпретации природы: упорядоченный взгляд на вселенную достигался приведением ее элементов в генеалогическое родство между собой. В Греции подобная процедура нашла монументальное выражение в «Теогонии» Гесиода, написанной, вероятно, около 700 г. до н. э. Гесиод начинает свое повествование с Хаоса и провозглашает Небо и Землю родоначальниками богов и людей. Он вводит многочисленные олицетворения, напоминающие египетскую маат или Премудрость Божью Книги Притч. «…Затем он (Зевс) взял в жены блестящую Фемиду, которая родила Ор, Евномию (Благозаконие), Дике (Правду) и цветущую Эйрене (Мир), которая заботится о делах смертных людей» (Теогония 901–903)⁶. Часто возникают ассоциации и «соучастия», типичные для мифопоэтической мысли. Вот особенно яркий пример: «И Ночь родила ненавистного Мора (Насильственную смерть), и черную Керу, и Смерть родила Сон, родила сонм сновидений; ни с кем не разделив ложа, родила их богиня, темная Ночь» (Теогония 211 и далее). Таким образом, естественный процесс воспроизведения снабдил Гесиода схемой, позволившей ему связать явления и организовать их в понятную систему. Вавилонский эпос о творении и список Ан-Анум используют тот же прием, его же мы встречаем и в Египте, когда об Атуме говорится, что он произвел на свет Шу и Тефнут (Воздух и Влагу), которые, в свою очередь, породили Геба и Нут (Землю и Небо).

И все же в одном отношении у Гесиода нет восточного прецедента: описываемые им боги и вселенная интересовали его как частного человека. Для Ближнего Востока такая свобода неслыханна, если не считать древних евреев, у которых Амос, например, был пастухом. В Египте и Месопотамии религиозные темы трактовались членами установленной иерархии. А Гесиод был беотийским крестьянином, которого призвали Музы, «когда он пас стада под священным Геликоном». Он говорит: «[Музы] вдохнули в меня божественный голос, чтобы я воспевал как будущее, так и прошлое, и приказали мне воспевать род блаженных, вечноживущих [богов]» (Теогония 31). Так греческий мирянин осознал свое призвание и стал певцом, избравшим своей темой богов и природу, продолжая, однако, использовать традиционную форму эпической поэзии.

Та же свобода, то же пренебрежение к профессионализму и иерархии характерны для ионийских философов, живших столетием или немного позже Гесиода. Фалес, по-видимому, был инженером и государственным деятелем, Анаксимандр — картографом. Цицерон утверждал: «Те семеро, кого греки называли мудрецами, почти все, как я вижу, вращались в центре государственных дел» (О государстве I, 7). Таким образом, эти люди в противоположность жрецам Ближнего Востока не были уполномочены своими общинами заниматься духовными делами. Ими руководило лишь собственное желание понять природу, и они не колеблясь публиковали свои открытия, не будучи при этом профессиональными пророками. Их любопытство было столь же живым, сколь не стесненным догмой. Подобно Гесиоду, ионийские философы обратили свои внимание на проблему происхождения, но для них она приобрела совершенно новый характер. Начало, Αρχη которое они искали, понималось не в терминах мифа. Они не описывали божество-первопредка или прародителя. Они даже не искали «начала» в смысле изначального состояния, замещенного последующими во времени состояниями бытия. Ионийцы искали имманентную и непреходящую основу бытия. Αρχη означает «начало» не во временном смысле, но в смысле «первоначала», «онтологического принципа» или «первопричины».

Эта перемена точки зрения поразительна. Она переносит проблемы, с которыми человек сталкивался в природе, из области веры и поэтической интуиции в интеллектуальную сферу. Появилась возможность критической оценки любой теории и, стало быть, возможность постепенного проникновения в природу вещей. Космогонический миф не подлежит обсуждению. Он описывает последовательность священных событий, которую можно либо принимать, либо не принимать. Но никакая космогония не может стать частью постепенного и кумулятивного роста знаний. Как мы сказали в нашей первой главе, миф притязает на безоговорочное признание со стороны верующего, а не на оправдание перед судом критического ума. Но онтологический принцип или первопричина должны быть рационально постижимы, даже если впервые они были открыты во вспышке озарения. Они не ставят перед выбором: принять или отвергнуть? Они могут быть проанализированы, видоизменены или исправлены. Короче говоря, они — предмет интеллектуального суждения.

Тем не менее учения ранних греческих философов отнюдь не изложены языком беспристрастной и систематической рефлексии. Их высказывания звучат скорее как вдохновенные оракулы. И это неудивительно, ибо эти люди строили свои теории— с самоуверенностью, противоречащей здравому смыслу, — на основании абсолютно недоказанных допущений. Они считали вселенную интеллигибельным целым. Иными словами, они исходили из предположения, что под хаосом наших ощущений лежит единый порядок и, более того, что этот порядок мы способны познать.

Спекулятивная смелость ионийцев часто недооценивается. Их учения фактически были обречены на то, чтобы оказаться неверно понятыми современными учеными, а точнее, учеными XIX века. Когда Фалес объявляет первопричиной воду, или Анаксимен — воздух; когда Анаксимандр говорит о «Безграничном», а Гераклит — об огне; более того, когда атомистическая теория Демокрита рассматривается как результат этих более ранних спекуляций, тогда нам нечего удивляться тому, что комментаторы позитивистского века невольно узнали знакомые коннотации в квазиматериалистических учениях ионийцев и рассматривали этих древнейших философов как первых ученых. Никакое другое предубеждение не могло бы коварнее исказить величие достижений ионийцев. Материалистическое истолкование их учений принимает как само собой разумеющееся то, что было открыто только в результате трудов этих древних мыслителей, — различие между объективным и субъективным. А научная мысль возможна только на основе этого различия.

На самом деле, ионийцы обретались в необычной пограничной области. Они предчувствовали возможность установления интеллигибельной связи в мире явлений, и все же они еще находились под властью нерасторгнутой связи человека с природой. И поэтому мы пребываем в некоторой неуверенности относительно точного смысла сохранившихся высказываний ионийцев. Фалес, например, говорил, что вода — Αρχη, высший принцип или первопричина всех вещей, но он также говорил: «Все полно богов», «Магнесийский камень (= магнит) имеет душу, так как он движет железом»⁷. Анаксимен говорил: «Подобна тому, как наша душа, будучи воздухом, сдерживает нас, так дыхание и воздух объемлют весь космос» (13 В 2DK).

Ясно, что Анаксимен не рассматривал воздух лишь как физическое вещество, хотя он и считал его среди прочего веществом, качества которого меняются в зависимости от того, сгущается он или разрежается. Но в то же время воздух был таинственным образом связан с поддержанием самой жизни: он был носителем жизненной силы. Анаксимен считал воздух чем-то достаточно изменчивым, чтобы можно было интерпретировать самые разнообразные феномены как его проявления. Фалес предпочел воду, но он также не считал свою первопричину просто нейтральной, бесцветной жидкостью. Мы должны помнить, что семена, луковицы, а также яйца насекомых безжизненно покоятся в тучной почве земель Восточного Средиземноморья до тех пор, пока не пойдет дождь, должны помнить также о господствующей роли жидких веществ в процессах зачатия и рождения в животном мире. Возможно, что древний восточный взгляд на воду как на оплодотворяющее начало не утратил своего значения и для Фалеса. Возможно также, что он разделял восточную концепцию первобытного океана, из которого произошло все живое. Гомер, как мы видели, называл Океан родителем богов и людей. Ученик Фалеса Анаксимандр определенно утверждал, что «первые животные зародились в воде» (12 А 30 DK). Есть много других символических значений, которые мы можем приписать теории Фалеса, ибо, в конце концов, море и поныне проявляет свое волшебство. Так, было высказано предположение (Иоэлем), что Фалес рассматривал море как символ изменения, как это делали многие поэты после него.

Итак, утверждение, на основании всех или любой из этих аналогий, что вода — первопричина всех вещей, означает аргументирование в духе мифопоэтической мысли. Однако заметьте, что Фалес говорит о воде, а не о боге воды, Анаксимен — о воздухе, а не о боге воздуха или грозы. И в этом проявляется ошеломляющая новизна их подхода. Несмотря на то, что «все полно богов», эти люди пытаются понять связь вещей. Анаксимен, объяснив, что воздух — первопричина, «подобно тому, как наша душа, будучи воздухом, сдерживает нас», затем определяет, каким образом воздух может действовать в качестве основного принципа: «[воздух] различается в [разных] веществах разреженностью и плотностью» (13 A 5DK). Или еще подробнее: «Разрежаясь, он становится огнем, уплотняясь — ветром, затем — облаком, [уплотнившись] еще больше — водой, затем — землей, затем — камнями» (там же).

Подобный тип аргументации не имеет никакого прецедента. Он оригинален вдвойне. Прежде всего, ранняя греческая философия (по словам Корнфорда) «с поразительной смелостью игнорировала предписанные традицией святыни религиозных представлений»⁸. Второе, что ее характеризует, — страстная последовательность. Однажды принятая, теория доводится до логического конца, невзирая на противоречия с видимыми фактами или с правдоподобием. Обе эти характеристики свидетельствуют о безоговорочном признании автономии мысли; они также подчеркивают промежуточное положение ранней греческой философии. От мифопоэтической мысли ее отделяют отсутствие персонификации, отсутствие богов. Пренебрежение к данным опыта в ее стремлении к последовательности отличают ее от более поздней мысли. Ее гипотезы не выводились путем индукции из систематических наблюдений, но скорее носили характер вдохновенных догадок или прозрений, с помощью которых делалась попытка достичь такой выгодной позиции, в которой явления проявят свою скрытую связь. Непоколебимым убеждением ионийцев, пифагорейцев и ранних элейцев было то, что такая позиция существует, и они искали путей к ней, но не как ученые, а как конкистадоры.

Анаксимандр, ученик Фалеса, сделал важный шаг вперед. Он осознал, что основной принцип всех определенных явлений сам не может быть определен. Основа всего сущего должна была быть существенно отлична от эмпирических элементов, она должна быть ετερχ φνσις — «другой природой», — содержа при этом все противоположности и специфические качества. Свою αρχη Анаксимандр называл απειρον — «Бесконечное» или «Безграничное». Согласно сообщению Теофраста, Анаксимандр говорит, «что начало и элемент сущего — Безграничное… Он говорит, что оно — не вода и не какой-либо из так называемых элементов, но некая отличная от них бесконечная субстанция, из которой возникают все небосводы и находящиеся в них космосы» (12 А 9DK)⁹. Заметим, что Анаксимандр подчиняется субстанциализирующей тенденции мифопоэтической мысли, когда называет απειρον субстанцией или, в следующей цитате, телом: «Возникновение он объясняет не качественным изменением первоэлемента, а выделением [из него] противоположностей вследствие вечного движения» (12 А 9DK).

Противоположности, найденные Анаксимандром, в действительности были традиционными: теплое и холодное, влажное и сухое. Когда он утверждал, что эти противоположности «выделились из Безграничного», он отнюдь не имел в виду (как можно было бы ожидать) механический процесс. Он говорит об этом так: «А из чего сущие [вещи] рождаются, в то они и погибают согласно необходимости, ибо они терпят друг от друга наказание и платят друг другу штраф за беззаконие согласно установлению Времени» (12 В 1DK). Зимой холодное совершает беззаконие по отношению к теплому и т. д. Вновь мы встречаем поразительную смесь образной, эмоциональной и интеллектуальной энергии, характерной для Греции VI и V вв. до н. э. Даже абстрактнейшее из понятий, само Безграничное, описано Анаксимандром как «бессмертное и нестареющее», αθχνατος χαι αγηρως — трафаретное выражение, используемое Гомером для характеристики богов. И все же Анаксимандр, подобно Фалесу и Анаксимену, описывает вселенную в чисто светских терминах. Нам, к счастью, довольно хорошо известна его космография. Приведем в качестве характерного образца его утверждение, что «земля парит, ничем не поддерживаемая. Она остается на месте вследствие одинакового расстояния от всех [точек периферии]» (12 А 11 § 3). Небесные тела описываются как «колеса, наполненные огнем»: «Отдушинами служат некоторые трубковидные проходы, через которые видны звезды» (12 А 11 § 4). Гром и молния — это порывы ветра, — теория, широко пародируемая в «Облаках» Аристофана, а что касается живых существ, то здесь мы находим любопытное предвидение эволюционной теории: «Животные возникли [из влаги] по мере того, как она испарялась солнцем. Человек возник первоначально похожим на другое животное, а именно на рыбу» (12 А 11 № 6). И вновь Анаксимандр являет удивительный гибрид эмпирической и мифопоэтической мысли. Но признавая, что основа всего определенного существования не может быть сама определена, утверждая, что ни вода, ни какой-либо другой элемент, но лишь «Безграничное», из которого «выделились» все противоположности, может быть αρχη он проявляет силу абстракции, дотоле неизвестную.

В лице Гераклита Эфесского философия нашла свой locus slandi^[19] — «Мудрость в одном: познавать мысль, которой управляются все вещи без исключения» (В 41/85 М)¹⁰. Здесь внимание впервые обращено не на познаваемый предмет, но на познание предмета. Мысль, γνωμη (можно перевести также «суждение» или «понимание»), управляет явлениями, и она же формирует мыслителя. Проблема понимания природы опять переносится в новый план. На древнем Ближнем Востоке она не выходила за пределы сферы мифа. Милетская философская школа переносит ее в область интеллекта, провозглашая вселенную интеллигибельным целым. Все многообразие мира выводилось из основного принципа или первопричины, но ее следовало искать в мире явлений. Вопрос о том, каким образом мы познаем окружающий нас мир, не ставился. Гераклит утверждал, что вселенная познаваема, ибо она управляется «мыслью», или «суждением», и что один и тот же принцип тем самым управляет и бытием и познанием. Он осознавал, что эта мудрость превосходила даже самую величественную концепцию греческой мифопоэтической мысли: «Мудрое только одно. Оно хочет и не хочет называться именем Зевса» (В 32/84 М)¹¹.

Гераклит называл эту мудрость Логосом. Этот термин так обременен ассоциациями, что представляет затруднение вне зависимости от того, переведем мы его или нет. «Разум», пожалуй, перевод, наименее вызывающий возражения. «Услышав не меня, но Логос, мудро признать, что все — одно» (В 50/26 М)¹². Все — одно. Вещи, различающиеся между собой, или качества, являющиеся взаимными противоположностями, не имеют постоянного существования. Они — лишь переходные ступени в вечном потоке. Никакое статическое описание вселенной не верно. «Бытие» есть лишь «становление». Космос — лишь динамика существования. Противоположности, которые для Анаксимандра «выделяются» из «Безграничного», для Гераклита объединены натяжением, заставляющим каждую из них переходить в конце концов в свою противоположность. «Люди не понимают, как враждебное ладит с самим собой. Гармония противоположных натяжений, как у лука и лиры» (В 51/27 М)¹³.

Но если вселенная постоянно изменяется в соответствии с натяжением между противоположностями, то бессмысленно задаваться вопросом о ее происхождении в духе мифа. Гераклит торжественно заявляет: «Этот космос, один и тот же для всех, не сотворил никто из богов и никто из людей, но он был, есть и будет вечноживой огонь, мерно вспыхивающий и мерно угасающий» (В 30/51 М)¹⁴. Огонь — символ вселенной, перетекающей от одной противоположности к другой. Как говорит Вернет: «Количество огня в ровно горящем пламени представляется постоянным; пламя кажется тем, что мы называем „вещью“. И все же его вещество постоянно меняется. Оно постоянно улетучивается с дымом, а на его место постоянно поступает свежее вещество из питающего его топлива»¹⁵.

Гераклит усиленно подчеркивает, что длится и, стало быть, имеет значение лишь процесс в целом: «Дорога вверх и вниз — одна и та же» (В 60/33 М)¹⁶, или «изменяясь, покоится» (В 84а/56а М)¹⁷, или, более метафорически, «огонь — голод и сытость» (В 65/55 М)¹⁸, или «на входящих в одну и ту же реку течет в один раз — одна, в другой раз — другая вода» (В 12/40 М)¹⁹.

В этом постоянном изменении ни одна моментальная фраза не является более важной, чем любая другая. Все противоположности преходящи: «Огонь живет смертью воздуха, а воздух живет смертью огня; вода живет смертью земли, а земля живет смертью воды» (В 76/66е М)²⁰. Этот фрагмент мог бы удивить нас, так как огонь здесь выступает как один из «элементов» наряду с землей, воздухом и водой, и могло бы показаться, что мы отброшены назад на уровень Фалеса и Анаксимена. Гераклит использует здесь огонь как один из традиционных четырех элементов с тем, чтобы подчеркнуть зыбкость различий между ними. В другом фрагменте возникновение и исчезновение всех конкретных вещей в одном непрерывном потоке изменения выражено следующим образом: «Все есть обменный эквивалент огня, и огонь есть обменный эквивалент всего, подобно тому как товары — обменный эквивалент золота, а золото — товаров» (В 90/54 М)²¹. Символическое значение огня здесь очевидно.

В сочинении Гераклита в большей мере, нежели когда-либо прежде, образы не тяготят своей конкретностью, но целиком и полностью служат достижению ясности и точности. Даже для Фалеса и Анаксимена вода и воздух были не просто веществами материального мира. Они также обладают и символическим значением, хотя бы в качестве носителей жизненной силы. Но для Гераклита огонь — исключительно символ текучей реальности. Он называет мудростью «познание мысли, которой управляются все вещи без исключения» (В 41/85 М).

Гераклит дает наиболее отчетливое и глубокое выражение ионийскому постулату, согласно которому вселенная есть интеллигибельное целое. Она интеллигибельна, поскольку мысль правит всеми вещами. Она есть некое целое, поскольку она есть непрерывный поток изменения. Правда, в этой форме учение сохраняет одно противоречие. Чистое изменение и поток не могут быть интеллигибельны, ибо они образуют не космос, а хаос. Гераклит разрешал эту трудность тем, что он признавал господство меры над потоком изменения. Мы помним, что мир был для него «вечноживым огнем, мерно вспыхивающим и мерно угасающим». Непрерывный переход всего в свою противоположность регулировался этой мерой, которая была, как мы уже видели, «гармонией противоположных натяжений, как!у лука и лиры». По этой причине Гераклит отвергал учение Аиаксимандра, согласно которому противоположности должны были платить друг другу возмещение убытков за свое беззаконие. Он полагал, что постоянная смена противоположностей была в природе вещей:

«Должно знать, что война — всеобща, и что правда — раздор, и что все происходит согласно раздору и необходимости» (В 80/28 М)²².

«Война — „отец всех“ и „царь всех“. Одних она являет богами, других — людьми, одних делает рабами, других — свободными» (В 53/29 М)²³.

«Гераклит порицает Гомера за то, что он говорил: „Да пропадет вражда среди богов и людей“: [тогда] все сгинуло бы» (А 22/26 М)²⁴.

Гераклит отнюдь не имел в виду отождествить существование со слепым конфликтом противоположных сил, но он называл «войной» движущую силу бытия, необходимым образом предполагающую «скрытую гармонию», которая «лучше, чем явная» (В 54/9 М)²⁵. Эта гармония входит в самую сущность бытия. Она действительна в том же смысле, в каком мы признаем действительность законов природы: «Солнце не преступит своих мер, а не то Эриннии, союзницы Правосудия, разыщут его» (В 94/52 М)²⁶. Эта ссылка на солнце, возможно, указывает на то, что регулярность движений небесных тел предполагала для Гераклита, что все подчинено «скрытой гармонии». Если бы это предположение было верным, оно связало бы его как с мифопоэтической, так и с платоновской мыслью.

Философия Гераклита обнаруживает как параллели, так и контрасты по отношению к философии его старшего современника Пифагора. Пифагор также учил о том, что тайная мера управляет всеми явлениями. Но в то время как Гераклит довольствовался тем, что провозглашал ее существование, пифагорейцы стремились определить ее количественно. Они полагали, что знание сущности вещей сводится к знанию чисел, и пытались открыть внутренне присущую миру пропорциональность. Отправной точкой их рассуждений служило замечательное открытие Пифагора. Измеряя длины струны лиры между местами, где берутся четыре основные ноты греческой гаммы, он обнаружил, что они находятся в отношении 6:8: 12. Эта гармоническая пропорция содержит октаву (12:6), квинту (12:8) и кварту (8:6). Если мы попытаемся рассмотреть это открытие с наивной точки зрения, то мы признаем, что оно потрясает. Оно ставит в соответствие музыкальные созвучия, принадлежащие к миру духа ничуть в не меньшей степени, чем к миру чувственного восприятия, с точными абстракциями числовых отношений. Пифагорейцам казалось правомерным, что подобные соответствия могли быть открыты, и с подлинно греческой страстью к доведению мысли до ее логических пределов они утверждали, что определенные арифметические пропорции объясняют любой аспект действительности. Гераклит презрительно говорил: «Многознание уму не научает, иначе оно научило бы Гесиода и Пифагора» (В 40/16 DK)²⁷.

Более того, пифагорейцы отнюдь не разделяли взглядов Гераклита. В то время как он с гордостью говорил: «Я познал самого себя» (В 101/15М)²⁸, пифагорейцы в значительной мере придерживались традиционной мудрости. В то время как Гераклит утверждал, что все бытие — всего лишь становление, пифагорейцы признавали реальность противоположностей и разделяли общее предпочтение, отдаваемое свету, неподвижному и единому, рассматривая темное, изменяющееся и множественное как зло. Их дуализм, их вера в переселение душ и их надежда на освобождение от «круга рождений» связывало пифагорейское учение с орфизмом. В действительности учения Пифагора принадлежат преимущественно к сфере мифопоэтической мысли. Это можно объяснить, помня о его ориентации. Пифагора не интересовало знание ради знания, он не разделял отрешенной любознательности ионийцев. Он проповедовал «путь жизни». Пифагорейское общество было религиозным братством, стремившимся сделать своих членов святыми. В этом оно опять-таки напоминало орфические общины. Но его богом был Аполлон, а не Дионис. Его методом было познание, а не экстаз. Для пифагорейцев знание было частью искусства жить, а жизнь была поисками спасения. Мы видели в первой главе, что человек, вовлеченный в процесс познания всем своим существом, не может достичь интеллектуальной отрешенности. Поэтому пифагорейская мысль погружена в миф, и все же именно член пифагорейского общества после своего отступничества освободил мысль от последних пут мифа. Этим человеком был Парменид, основатель элейской школы.

Парменид также исходил из постулата, что мир есть интеллигибельное целое. Но, как замечает Вернет, «он раз и навсегда показал, что, принимая всерьез Единое, вы обязаны отрицать все остальное»²⁹. Парменид понимал, что не только любая теория происхождения, но и любая теория изменения или движения делала понятие бытия проблематичным. Абсолютное бытие не может быть понято как возникновение из состояния небытия.

«Каким же образом сущее могло бы существовать в будущем и каким образом оно могло бы [когда-либо] возникнуть? Ведь оно не обладает [истинным] бытием, если оно возникло или если ему некогда предстоит существовать. Таким образом, возникновение погасло и гибель пропала без вести» (28 В 8, 19–21)³⁰.

Вывод Парменида о том, что это так, — чисто логический, и поэтому мы можем сказать, что им была определенно установлена автономия мысли. Мы видели, что Гераклит пошел в этом направлении далеко, утверждая соответствие истины и реальности: «Мудрость в одном: познавать мысль, которой управляются все вещи без исключения» (В 41/85 М).

Когда Парменид вновь выдвинул этот тезис, он устранил последние остатки мифологической конкретности и образности, которые сохранялись в виде пережитков в гераклитовском «управляются» и в его символе огня. Парменид говорил: «Одно и то же мысль и то, на что мысль устремляется. Ибо нельзя отыскать мысли без бытия, в котором осуществлена [эта мысль]» (В 8, 34–36)³¹. Но поскольку Парменид считал, что «становление погасло и гибель пропала без вести», он занял совершенно новую позицию. Милетцы попытались поставить в соответствие бытие (как статическую основу реальности) и становление (наблюдаемое в явлениях). Гераклит объявил бытие вечным становлением и соотнес оба эти понятия со скрытой гармонией. И вот Парменид объявил, что они взаимоисключают друг друга и что реально только бытие.

«Итак, если угодно, я скажу (ты же внимательно слушай мою речь), какие пути исследования единственно мыслимы. Первый (путь исследования заключается в том], что [бытие] есть и не может не существовать. Это — путь [богини] Убеждения³², ибо он следует за Истиной. Другой путь: есть небытие и [это] небытие необходимо существует. Последний путь (объявляю я тебе) совершенно непригоден для познания. Ибо небытия невозможно ни познать (ведь оно непостижимо), ни высказать» (28 В 2). «Ведь мышление и бытие одно и то же» (28 В 3DK)³³. И опять же:

«Остается еще только сказать о пути [исследования, признающем], что [только бытие] есть. На этом пути находится весьма много признаков, указывающих, что сущее не возникло и не подвержено гибели, что оно закончено в себе, однородно, неподвижно и не имеет конца. Оно никогда не существовало и не будет существовать, так как оно [всегда] находится в настоящем целиком во всей своей совокупности, единое и непрерывное. Ибо какое начало станешь искать для него? Как и откуда ему вырасти? Я не позволю тебе ни говорить, ни мыслить, чтобы [оно могло возникнуть] из небытия. Ибо несуществование бытия невыразимо [в словах] и непредставимо в мысли» (28 В 8,19)³⁴. Здесь в том, что Парменид называет «бестрепетным сердцем хорошо закругленной истины», мы встречаем философский абсолют, который напоминает нам религиозный абсолют Ветхого завета. В строго идеалистической позиции Парменида автономия мысли защищена и мысль освобождена от всякой сращенности с мифом.

И все же Парменид крепко связан со своими предшественниками в одном отношении: в своем отрицании реальности движения, изменения и различности бытия он пришел к выводу, который, подобно выводам его предшественников, находился в странном противоречии с данными опыта. Он сознавал это и апеллировал к разуму вопреки свидетельству чувств. «Но в стороне от подобных изысканий держи ты свои мысли и да не увлекает тебя против твоего желания на этот путь слепая привычка, давая волю твоим бесцельно глядящим очам, твоему притуплённому слуху и языку, — нет, с помощью разума³⁵ обсуди ты предложенный мною спорный вопрос» (28 В 7, 2 ел.)³⁶. Та же самая позиция — имплицитно или эксплицитно — была принята всеми греческими мыслителями VI и V вв. до н. э. Ибо ни их основной постулат, согласно которому мир есть интеллигибельное целое, ни дальнейший тезис, гласящий, что мир развертывается в противоположностях, ни какое бы то ни было другое из их положений не может быть доказано с помощью логики, эксперимента или наблюдения. С непререкаемой убежденностью они выдвигали теории, которые были результатом первоначальной интуиции, обработанной затем дедуктивным мышлением. Каждая система основывалась на определенном постулате, признававшемся аксиоматически верным и служившим фундаментом для постройки, возводившейся без какой-либо дальнейшей соотнесенности с эмпирическими данными. Внутренняя непротиворечивость ценилась выше, чем внешнее правдоподобие. Этот факт уже сам по себе показывает, что на протяжении всей истории ранней греческой философии разум признавался высшим судией, даже несмотря на то что Логос не упоминается до Гераклита и Парменида. Именно эта — молчаливая или открыто высказанная — апелляция к разуму, ничуть не менее чем независимость от «предписанных традицией святынь религии», и ставит раннюю греческую философию в самый резкий контраст с мыслью древнего Ближнего Востока.

Мы уже сказали выше, что мифопоэтические космологии в своей основе суть откровения, полученные в столкновении с космическим «Ты». А спорить об откровении нельзя: оно выходит за границы разума. В философских системах греков человеческий разум становится полноправным владельцем своей собственности: он может забрать назад то, что сам же и создал, может изменить, а может и развить. Это верно даже для милетских философских систем, хотя они и не отбросили полностью синкретизм мифа. Это очевидным образом верно для учения Гераклита, которое отбросило Анаксимандра и Пифагора и провозгласило абсолютное становление. И это в равной мере верно для учения Парменида, который смел Гераклита и провозгласил абсолютное бытие.

Нам остается ответить на один вопрос. Если мифопоэтическая мысль сформировалась в условиях нерасторгнутой связи между человеком и природой, то что стало с этой связью, когда мысль эмансипировалась? Мы ответим на этот вопрос и тем самым закончим эту главу так же, как и начали ее, — цитатой. Мы видели, что в 18 Псалме природа является лишенной божественности перед лицом абсолютного Бога: «Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь». И вот мы читаем в «Тимее» Платона (47 а): «…мы не смогли бы сказать ни единого слова о природе Вселенной, если бы никогда не видели ни звезд, ни Солнца, ни неба. Поскольку же день и ночь, круговороты месяцев и годов, равноденствия и солнцестояния зримы, глаза открыли нам число, дали понятие о времени и побудили исследовать природу Вселенной, а из этого возникло то, что называется философией и лучше чего не была и не будет подарка смертному роду от богов» [пер. С. Аверинцева].

 

---

Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 105; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!