Предвоенные годы. Начало войны.
Оглавление
| стр | |
| Предисловие редактора………………………………….. | 4 |
| Слово к читателю………………………………………… | 6 |
| Раннее детство …………………………………………… | 8 |
| Наша семья …………………………………………………… | 12 |
| Другие близкие родственники ……………………………… | 15 |
| Наша фамилия ………………………………………………... | 19 |
| Традиции и обычаи ………………………………………….. | 20 |
| Тридцатые годы ……………………………………………… | 22 |
| В людях. Мои университеты ………………………………... | 27 |
| Образование ………………………………………………….. | 28 |
| Предвоенные годы. Начало войны. Оккупация ……………. | 36 |
| Освобождение от оккупации. Призыв в армию. Дофронтовые скитания ……………………………………… | 41 |
| Фронт …………………………………………………………. | 47 |
| Сталинградская битва …………………………………......... | 50 |
| Курская дуга ………………………………………………… | 60 |
| Освобождение Украины. Форсирование Днепра ……………….. | 62 |
| Освобождение Румынии, Польши, Германии ……………... | 68 |
| Ленинград. Поступление в Военно-медицинскую академию им. С.М. Кирова ………………………………….. | 76 |
| Учеба в Военно-медицинской академии ……………………… | 81 |
| Служба в частях | |
| г. Советск …………………………………………………… | 96 |
| г. Кировоград ………………………………………………. | 97 |
| г. Новоград-Волынский..Венгерские события – 1956 г….. | 102 |
| г. Витебск …………………………………………………… | 108 |
| Работа над диссертацией ……………………………………. | 112 |
| Чехословацкие события ……………………………………... | 117 |
| Гражданская жизнь ………………………………………….. | 119 |
| Теперь о разном. ……………………………………………... | 133 |
| Краткое заключение …………………………………………. | 146 |
| Немного истории и прогнозов ………………………………. | 148 |
| Послесловие ………………………………………………….. | 163 |
| Лев Титов. Незабываемое …………………………………… | 166 |
| Приложение …………………………………………………... | 167 |
|
|
|
Выражаю сердечную благодарность инициатору и вдохновителю идею опубликования моих воспоминаний в виде книги, заведующему кафедрой анатомии человека Витебского государственного медицинского университета, доктору медицинских наук Александру Константиновичу Усовичу, организовавшему и выполнившему всю работу по изданию этой книги.
Благодарю всех сотрудников кафедры анатомии человека Витебского государственного медицинского университета, совет ветеранов университета, выказывающих постоянную заботу о своих ветеранах, помогающих нам во всем.
Предисловие редактора
Идея опубликовать жизненное повествование нашего учителя и коллеги А.П. Алексеева возникла после его прочтения. Зная Александра Павловича с 1971 г, вначале как преподавателя, затем как коллегу, слушая его рассказы о разных периодах жизни, мы все это воспринимали разрозненно. Собранное же воедино жизнеописание А.П. Алексеева, в сопоставлении с воспоминанием рассказов моего отца, убедило меня в том, что это цельное документальное произведение, характеризующее основные этапы жизни поколения тех немногих юношей, которые остались в живых после страшной 2-й мировой войны. В советское время мы слышали и читали одну правду о тех трудных годах, в перестроечное и постперестроечное время – прямо противоположную. И в первый, и во второй периоды в официальной и неофициальной литературе прослеживается негативное с элементами агрессивности отношение к фактам, не укладывающимся в канву соответствующей идеологии. В повествовании А.А. Алексеева эта агрессивность отсутствует. Через призму лет Александр Павлович честно описывает факты, дает им эмоциональную оценку, но не выказывает озлобленности. А.П.Алексеев всегда является для нас образцом честности, прямоты. Иногда эти черты раздражали кого-го из нас. Но Александра Павловича всегда отличало свойство признавать свою неправоту, если оппонент смог его убедить.
|
|
|
Мы постоянно приглашаем Александра Павловича на встречи со студентами, где он рассказывает обычно о фронтовых буднях, реже об учебе в военно-медицинской академии, о службе в ВДВ, о случаях из практики военного врача. Но о довоенной его жизни не только я, но и все коллеги узнали впервые. А это очень интересный период жизни страны. Перенеся столько страданий, человек должен был ожесточиться, но на примере А.П.Алексеева мы видим противоположное. И это характерно для всего поколения родившихся в 20-х гг прошлого века. Это повествование поучительно для молодых людей, легко пасующих перед кажущимися трудностями. Прочитав книгу А.П.Алексеева многие из читателей смогут увидеть, что трудности, с которыми они сталкиваются, ничто в сравнении с тем, что перенесли наши отцы и деды. После прочтения жизнеописания Александра Павловича у меня сложилась стихотворная форма, которая, как мне кажется, отражает суть жизни поколения наших отцов, мальчишек 1922–1925 годов рождения.
|
|
|
Не очерстветь, не озлобиться,
Пройдя сквозь годы испытаний,
Сквозь голод, холод, униженья,
Людскую подлость, нищету.
Все помнить, но возвысить дружбу,
|
|
|
Порядочность, любовь, терпенье,
Неугасимый зуд ученья.
И пронести по жизни доброту.
А.К.Усович, д.м.н., заведующий кафедрой анатомии человека Витебского государственного медицинского университета.
Потомкам моим,
близким и далеким,
посвящаю.
Слово к читателю
Мысль написать о себе возникла давно. Но вся моя жизнь заключалась в труде. Я никогда не имел свободного времени. Теперь, когда вышел на пенсию, и наступили длинные зимние вечера, я, в буквальном смысле слова, изнываю от безделья. наконец – то мысль превратилась в реальность. Не знаю, будет ли кого интересовать моя исповедь, но считаю, что она поучительна для моих потомков. Дети, внуки и правнуки! Прочтите, прошу вас.
Если бы мне было суждено стать М. Горьким, я бы также написал трилогию: «Детство», «В людях», «Мои университеты», ибо моя жизнь ничуть не слаще была в детстве, чем у Горького, с той только разницей, что меня по субботам не секли розгами.
Очень сожалею, что не вел дневника; всегда или не хватало времени, или не позволяли обстоятельства, или просто несобранность. И, пожалуй, последнее - главное, исключая годы на фронте, когда ведение дневника категорически запрещалось. Теперь же с большим трудом приходится вспоминать прошлое по крупицам. Поэтому, на полноту описания событий претендовать не могу, ограничусь общими штрихами, тем, что хорошо сохранилось в памяти. Но правдивость гарантирую.
Я отношу себя к тому поколению людей, на долю которого выпали все невзгоды 20 века: I мировая война, февральская и октябрьская революции хотя и не коснулись нас непосредственно, но они оставили глубокий след в нашем сознании, в нашем бытии. Но все дальнейшие события проходили на наших глазах: НЭП, раскулачивание и коллективизация, индустриализация, ежовщина и остальные сталинские репрессии, Великая Отечественная война, восстановительный период, бериевщина и новые сталинские репрессии 50-х годов, бесконечные перестройки от Хрущева до Горбачева, брежневский застой, наконец – горбачевско–ельцинский развал, развал полный, окончательный Советского Союза, экономики, политики, продажа национальных интересов, уничтожение всего, что было достигнуто народами на протяжении многих веков. Люди! Проснитесь!
Мое повествование состоит из двух разделов:
1. Чисто автобиографические воспоминания.
2. Мое видение исторических событий в нашей стране (бывшем СССР) после 1990 года и прогноз на будущее с моей точки зрения.
Раннее детство
Родился я в своем доме, четвертым, последним ребенком по счету, когда родителям было примерно по 40 лет. Роль акушерки и врача выполняла моя бабушка по линии отца, безграмотная женщина, но с доброй душой и чутким сердцем. Естественно, она не имела никакого понятия об элементарных приемах родовспоможения, асептике и антисептике. По этой причине в те времена была высокая детская смертность и смертность рожениц. А существовавшие роддома в городах были недоступны сельскому населению. По этой причине умерла моя сестра в младенческом возрасте и тетя Фруза (сестра матери) во время родов.
По документам значится, что я родился 19 марта 1923 г., хотя, вероятно, это не совсем так. По словам матери, я родился в воскресенье, за день до праздника Сороки, которые по церковному календарю отмечается 9 марта по старому стилю или 22 марта по новому. Мать же утверждала, что Сороки 6 марта по старому стилю или 19 марта по новому. Я своим детским умишком прикинул, что я родился 5 марта (за день до Сороков), прибавил 14 дней и получил 19 марта. Родственники говорили, что мой год рождения не 1923, а 1922. В то время никаких свидетельств о рождении не выдавали. Наш райисполком в середине 20-х годов сгорел со всеми архивами, а церковь, в которой меня крестили, в 30-е годы была уничтожена. Следов регистрации не осталось. Когда мне было лет 9-10, я пошел на комиссию по установлению возраста (для чего мне это понадобилось - не знаю). На комиссии я сказал, что я родился в 1922 г., 19 марта. Члены комиссии на меня посмотрели как–то странно, не поверили моим словам, потому что я был очень маленький, худенький и поставили 1923 год. Таким образом, день рождения я устанавливал сам, год рождения – 1923 – медицина. Наиболее же вероятный день рождения 21 марта 1922 года. Крестили меня вскоре после рождения, т.к. боялись, чтобы я не крещеный не умер, в Кобызевской церкви. Это была небольшая деревянная церковь очень красивой, изумительной архитектуры. Рядом с церковью располагалась четырехклассная школа. По пути в школу и из школы я всегда останавливался возле церкви и любовался ее красотой. За что мои сверстники смеялись надо мной и обвиняли в излишней религиозности. В тридцатые годы церковь была варварски уничтожена, имущество разграблено или сожжено.
Моими крестными были наши родственники: Егор Артемович Алексеев и Мария Алексеевна Юрочкина.
Место моего рождения – д. Волки Понизовского района Смоленской области. Сейчас нет ни этой деревни, ни этого района. Местность, где была д. Волки, по современному административному делению относится к Демидовскому району. Наша деревня располагалась на левом берегу реки Каспля, примерно по середине ее течения от начала (из оз. Каспля) до места впадения в Западную Двину в г.п. Сураж. Деревня наша была маленькая, в ней насчитывалось всего 7 хуторов, а каждый хутор – это дом с надворными постройками: сараи для сена, амбары для хлеба, хлева для скота, закрытый ток (овин) для молотьбы хлеба, баня, сараи для сельскохозяйственных орудий и др. Дом наш был старый и тесный для нашей семьи. Но к 1930 г. был построен новый, большущий дом на две половины с красивой наружной отделкой, покрытый дранкой, что в то время бросалось в глаза, т.к. все дома крылись ржаной соломой. Украшала дом большая остекленная веранда и оригинальное крыльцо с резными деревянными колоннами. Снаружи дом был обшит, изнутри отделка так и не была закончена. Во время раскулачивания и коллективизации отобранный у нас дом был перевезен в райцентр Понизовье и в нем располагался райком партии. Аналогичный дом, но более скромный, был построен дядей Филиппом, братом отца. После раскулачивания в его доме располагалась четырехклассная школа. Оба эти дома располагались недалеко друг от друга, и мы, дети, очень любили играть возле этих домов в палочку–стукалочку и др. игры. Бывало, заберешься в какую – либо нишу, а их было много, и ищущий никак не может найти спрятавшегося. Выждешь момент, внезапно выскочишь из своего укрытия и палочку украдешь. Ищущему снова приходится водить. И так, иногда, до изнеможения.
Дом стоял в центре усадьбы. Рядом с ним или вблизи от него – все постройки, кроме овина. Овин был удален на 200-300 м от дома.
Недалеко от дома был яблоневый сад. Но там были и груши, и вишни. Чуть дальше за садом была липовая роща из 10–20 больших лип. В этой роще стояли пчелиные ульи. Рядом с липовой рощей отец сеял гречиху, подсолнухи, клевер и др. медоносные культуры.
Земли у нас было 12 га. Часть земли была хорошей, часть – подзолистой, заболоченной. Но вся земля была ухожена, удобрена, заболоченные участки оканавлены, так что мы ежегодно получали устойчивые хорошие урожаи. Не хватало земли под сенокос. Поэтому, отец арендовал землю под сенокос в деревнях Осиновка и Тросна, что в 20-25 км от нашей деревни. В июне месяце обычно уезжали в эти деревни всей семьей на заготовку сена. Дома оставались только те, кто не мог ехать. Заготовка сена считалась счастливым временем и никто не хотел оставаться дома.
Для обработки земли мы держали двух-трех рабочих лошадей и одного жеребца по кличке «Рыжка» в качестве выездной лошади. К работе его привлекали только в исключительных случаях.
Родители сеяли разные культуры, но большое значение придавали льну. Строго соблюдался севооборот. Лен – культура трудоемкая, но давала хороший доход. Лен мяли сами, льнозаводов не было. Бывало, часов в 10 утра отец «сажал баню», т.е. загружал ее льнотрестой. Затем баню топили, сушили льнотресту. Часов в 9-10 вечера все шли в баню мять лен и к 5-6 утра возвращались домой. В 10 утра новый цикл. И так до тех пор, пока не кончится весь лен. Затем пойдет пенька (конопля).
Зерновые культуры жали серпами, молотили цепами. Т.е. все работы выполнялись вручную. После продажи льна у отца скопилось больше 600 руб. золотом. За эти деньги на моей памяти он купил молотилку, жнейку, косилку и сеялку. Веялка была куплена раньше. Все орудия приводились в движение конной тягой. Обрабатывать землю и урожай стало легче. Но воспользоваться приобретенными орудиями труда практически не пришлось. Приближалось раскулачивание.
Из нашей деревни хорошо просматривалась вся местность на несколько километров. Только с одной стороны были заросли кустарника, но они никакого отношения не имели к нашему участку.
На месте нашего дома и подсобных построек к настоящему времени сохранились только отдельные камни. Вся же местность бывшей нашей деревни и смежных деревень заросла березовыми рощами, в которых родится несметное количество белых грибов. Но сейчас туда проложили асфальтовую дорогу. Поэтому появилось много грибников, кажется, со всех частей света. Когда ходишь по этим белым рощам, то даже не верится, что на этом месте когда–то была хорошая пахотная земля. Я хорошо помню каждый уголок этой родной для меня земли, однако я много раз блудил даже на бывшем своем участке. Зарастать все начало во время войны и в послевоенное время.
Кроме березовых рощ, красоту этой местности придает река Каспля с ее высокими берегами. В годы моего раннего детства эта река была полноводной. Даже в засушливые годы редко попадались места, где ее мог перейти взрослый человек, а во время половодья она выходила из берегов, затопляла целые поля и деревни. Мне многократно приходилось видеть плывущие по реке дома и сараи с курами на крыше. В период половодья по реке сплавлялся лес, а до Демидова доходили небольшие пароходы.
Когда по реке шел пароход, мы гурьбой выбегали на берег, бежали за пароходом. Для нас, детишек, это было неописуемым зрелищем, о котором мы долгое время вспоминали.
Все время у нас была проблема с дровами и строительным лесом, т.к. в нашей местности поблизости лесов не было. Приходилось выезжать на заготовку дров и леса за 30-40 км. Зимой лес и дрова рубили, подтягивали к реке, связывали в плоты, а весной, в половодье, плоты подгоняли к деревне. Затем на лошадях бревна подвозили к нужному месту. Труд это был очень тяжелый, каторжный, но другого выхода не было. Вся работа выполнялась вручную, ни о какой механизации не было и речи. Ни к какому наемному труду родители не прибегали даже в страду. Будучи совсем маленьким, я понимал, что родители работают очень много, и старался как можно меньше отвлекать их от работы. Спали они по 3-4 часа в сутки.
Наша семья
Главой семьи был отец, Павел Федорович, 1883 года рождения, добрый человек и строгий хозяин. Был он невысокого роста, с рыжей бородкой, мозолистыми руками и с глазами разного цвета: один глаз был карий, другой – близко к голубому. Это разноцветие сильно бросалось в глаза незнакомым людям. Отец в свое время окончил гимназию, что тогда было редкостью, и считался во всей нашей округе грамотеем. Обычно к нему приходили люди за советом, написать заявление или прошение не только из близлежащих деревень, но и из отдаленных. У него был очень красивый почерк. Писал он всегда с нажимом, избегал излишних завитушек, строчки были ровные, интервалы между буквами одинаковые. Отец хорошо знал историю, географию, литературу, математику, постоянно следил за периодической литературой, выписывал много газет. В зимнее время по вечерам собирались мужики в одном из домов, чаще всего у нас, и вели беседы на житейские темы. Назревала коллективизация. В этих беседах лидирующая роль принадлежала отцу, т.к. по грамотности и эрудиции он был выше других. Сидя на печи, я вслушивался в их беседы, старался что–либо понять. Мне отец рассказывал много сказок, много говорил о классиках литературы, особенно о Пушкине, Крылове, Лермонтове, Толстом, наизусть читал «Бородино» Лермонтова и басни Крылова, рассказывал о войне 1812 г. и других исторических событиях и исторических лицах: Петре I, Ломоносове. Я поражался его знаниям и непременно задавал один и тот же вопрос: «Папа! Откуда ты все это знаешь?». «Из книг, сынок, из книг. Будешь много читать, и ты будешь много знать», - отвечал мне отец.
Может быть, эти его слова возбудили во мне жажду знаний.
Кроме работы в поле, в зимнее время он столярничал. У него был самодельный токарный станок по дереву и на нем он вытачивал изумительной красоты детали. Он делал шкафы, столы, стулья, кровати и даже кареты. Это было его хобби.
Отец долгие годы служил в армии, захватил конец русско-японской войны 1904-1905 гг. участвовал в первой мировой войне, был ранен в поясницу с повреждением позвоночника. Не обошла его стороной и гражданская война. В мирное время он служил в Орле. Весной 1937 г. отец заболел. Вначале думали крупозное воспаление легких. Оказался рак легкого. Все лето он не вставал с постели. Он отлично понимал безнадежность своего положения и за несколько дней до смерти позвал меня к себе и дал наказ: «быть честным, добросовестным, трудолюбивым, справедливым, всю жизнь говорить правду в глаза даже тому, кому она особенно неприятна, уметь отстаивать свою точку зрения, если ты прав, и уметь извиниться, если ты не прав и т.д.» Это была наша последняя беседа. Когда я отошел от отца, у меня побежали слезы, а над его словами я сильно задумался, хотя этот наказ не казался для меня новым. Эти заветы созрели в моем сознании намного раньше.
Умер отец 12 октября 1937 г. на 54 году жизни. Похоронен на кладбище в д. Падоры, где были похоронены все наши родственники до 1937 г. Сейчас на этом кладбище не сохранилось никаких следов захоронений наших предков.
Мать, Фекла Константиновна, 1882 года рождения, трудолюбивая, добрая душой женщина, стремившаяся всегда кому-то помочь. Она рано осталась без матери. Поэтому в детстве не знала материнской ласки, рано была приучена к уходу за младшими братьями и сестрами, рано познала непосильный физический труд. Для учебы у нее времени не было, да и мачеха этого не хотела. Поэтому мать была единственная неграмотная в большой семье деда, за что она всегда упрекала своего отца. В жизни пережила много лишений и невзгод: раннее сиротство, непосильный физический труд на протяжении всей жизни, раскулачивание и утрата всего нажитого, хождение по людям и чуть ли не бродяжничество в тридцатые годы, война и оккупация, смерть двух сыновей на войне. Всю свою жизнь работала день и ночь: на поле в сельском хозяйстве, на торфоразработках, на льнозаводе, на разработке карьера и многих других местах. Не имела ни выходных, ни отпусков, и за все за это не заработала даже пенсии. Во время моей службы в Советской Армии проживала вместе со мною в Ленинграде, Кировограде, Витебске.
Теперь, когда мы оказались в разных странах, я даже не представляю себе, как съездить на могилу и положить цветы (ред. – Эти строки писались тогда, когда существовала строгая граница между Беларусью и Россией, отсутствовало пригородное и автобусное сообщение).
Старший брат, Федор Павлович, 1906 года рождения. В детстве я его очень любил, и все время называл няней. Он рано женился, еще до призыва в армию, на своей двоюродной сестре Анне, дочери своего дяди Павла. Я не знаю, брак этот был по любви или по воле родителей, но с биологической точки зрения браки близких родственников имели нередко неблагоприятные последствия. Так оно и проявилось в данном случае. В 1928 или в 1929 г. его призвали в армию. Многих призванных в армию сыновей кулаков вскоре возвратили домой, но Федор как-то удержался. Служил он в Бобруйске. До призыва в армию Федя был первым помощником отца в ведении хозяйства. Какое он получил образование до армии, я не знаю, но в армии в 1938 году он носил два кубика и медицинскую эмблему, т.е. был фельдшером. В 1938 г. он поступил в Военно-медицинскую академию им. С.М. Кирова (г. Ленинград) и в 1943 г. окончил ее в Самарканде. Во время войны был старшим врачом полка, затем дивизионным врачом. После войны заболел туберкулезом легких, лечился в клинике Военно-медицинской академии. Лечение не оказало положительного действия. В начале 1947 г. комиссован, уволен из рядов армии, а 3 апреля 1947 г. умер. Последнее место его службы - г. Рига. Похоронен в г. Демидове рядом с могилой дяди (в общей ограде). Когда Федя служил срочную службу, его семья жила с нами в общей хате, затем переехала в Бобруйск, позже в Ленинград. Во время войны жили в Самарканде, а когда он ушел на фронт - в Ленинск-Кузнецке. После войны - в Риге. После похорон его жена Нюра купила маленький дом в Демидове, в котором живет и поныне.
Средний брат, Гриша, 1914 года рождения, был очень озорной, учился с ленцой, любил попроказничать, за что ему часто попадало от отца и старшего брата. Жизнь сложилась так, что в 16 лет он вынужден был покинуть родной очаг, уехать в Ленинград и полностью перейти на самостоятельную жизнь. Чуть позже он переехал в Витебск и работал вместе с отцом вначале на лесосплаве, а затем на строительстве завода в поселке Руба. Мой отец, брат, дядя Филипп и еще несколько семей являются первыми семьями, заложившими первые камни в строительство известкового завода в поселке Руба, воткнули первый штык лопаты в будущий карьер. Первоначально мы жили в палатке, к 7 ноября было построено первое деревянное одноэтажное общежитие, и мы получили одну комнатушку на две семьи. В 1932 г. Гриша в Рубе во время земляных работ потерял правый глаз, чуть позже переболел брюшным тифом в очень тяжелой форме, который осложнился нефритом. В 1933 или 1934 г. брат снова уехал в Ленинград, где работал до войны рабочим, испытывал большие материальные трудности, а во время блокады Ленинграда умер голодной смертью в феврале 1942 г. Дата смерти и место захоронения неизвестны.
Другие близкие родственники
Особенно хочется упомянуть дедушку по линии матери, Константина Васильевича Шипулькина. Он родился примерно в 1850 г., хорошо помнил отмену крепостного права и манифест 1861 г., прожил около 88 лет, умер в 1938 г. Был он неграмотный, но обладал, как говорили люди, природной житейской смекалкой, хорошо знал сельское хозяйство, умел зарабатывать и считать деньги. В 1930 г. был раскулачен и изгнан из дома. В виду преклонного возраста не был сослан ни на Соловки, ни в Сибирь. После раскулачивания ходил по людям, за похлебку и ночлег плел лапти, ремонтировал сбрую, выполнял другие посильные в его возрасте работы. Дедушка был среднего роста, коренастый, с раскидистой белой бородой, очень крепкого телосложения, обладал необычайной физической силой. Он часто говорил: «Ну что же ты хочешь? Я не вытащу воз из грязи, а ты хочешь, чтобы конь вытащил».
О физической силе этого человека слагались целые легенды. Одна из них такая.
Как-то дедушка отдал кожу шорнику для изготовления конской сбруи. Когда заказ был выполнен, дедушка поехал забирать его. У шорника дома были три взрослых сына и сам он был крепкий мужик. Дедушка прикинул, что часть сыромяти шорник украл, и потребовал от него возвратить остаток. Шорник отказался отдать остаток, клялся, что ничего не украл. Тогда дед схватил одной рукой шорника, другой сына, крепко стукнул их лбами, приподнял обоих вверх и головами несколько раз стукнул о потолок. Оба пострадавших упали и не двигались. Два других сына попытались убежать. Но дед ухватил и их и проделал ту же экзекуцию. Через 1-2 мин. вся сыромять была возвращена и ее хватило еще на целую сбрую.
Однажды дедушка поехал на паре лошадей на берег Каспли за бревном, которое было поймано во время половодья. В помощь себе он взял меня, мне в то время было лет пять. Подвернул телегу поближе к бревну и вагой (рычагом) положил толстый конец на раскаты. А я держался за тонкий конец, помогал деду. Таким же образом, без особых усилий, он положил и второй конец. Когда бревно лежало на телеге, дедушка вытер руки и сказал мне серьезным тоном: «Ну, внучок, если бы не ты, я бы один такое бревно не положил на раскаты».
Я принял его слова за чистую монету и долго хвастался своей помощью. Я был свидетелем, когда дед ухватился сзади за повозку и остановил лошадь. Лошадь не могла сдвинуться с места. С двумя двухпудовыми гирями он играл так же легко, как циркач с шариками. Он подлезал под брюхо лошади и своим туловищем без особых усилий поднимал ее. В возрасте 88 лет дедушка ходил за водой с тремя ведрами, чтобы не «идти порожняком»: два ведра на коромысле, третье в руке. Умер он внезапно, но среди полного благополучия. В то время я учился в 7 классе, в школу ходил за 7 км в один конец. Жили в то время мы в так называемой «Носиковой хате», вдали от деревни. Когда я уходил в школу, дедушка растапливал печь. Матери в то время не было дома. Она поехала к отцу в Витебск. Когда я возвратился из школы, дедушка лежал на полу, дрова в печи не разгорались, а голодный маленький поросенок грыз его руки. Дедушка неравномерно дышал, был без сознания, на окрик не реагировал. Я сильно испугался, побежал за помощью, чтобы положить деда на кровать, но никого не нашел. Затем побежал в другую деревню Полуяново за 4 км, в сельсовет, чтобы позвонить дяде Терентию в Демидов о случившемся.
Помню разговор с дядей Терентием. Он меня спрашивает: «Так дедушка живой или нет?» Я ответил: «Пока жив, но скоро умрет». Когда дядя приехал из Демидова с гробом, дедушка был мертв. Это было 16 марта 1938 г. Похоронен на кладбище в родной деревне рядом с моим отцом.
Жизнь дедушки была очень тяжелая, особенно после раскулачивания, о чем я уже упоминал. Он много работал, ни к какому наемному труду не прибегал. У него рано умерла его первая жена (моя бабушка, мать моей мамы), от которой остались четверо малолетних детей. Уход за ними лег на плечи моей матери. После повторной женитьбы у него было еще трое детей. Все дети дедушки, кроме моей матери, получили образование, а дядя Терентий был фельдшером, тетя Сима - врачом. Один из его сыновей, дядя Павел, погиб в первую мировую войну под Каунасом (Ковно), второй, дядя Яков, после раскулачивания был сослан на Соловки, затем переведен на строительство Беломорканала и позже на строительство автострады Москва-Минск. Перед началом войны освобожден из заключения, а в 60-е годы реабилитирован. Его дочери, тетя Анна и тетя Фруза, невестка, жена сына Павла, тетя Дуня, тоже были раскулачены. В нашем роду ни по линии отца, ни по линии матери нераскулаченной нет ни одной семьи. Раскулачивания избежали тетя Сима и дядя Терентий. Они были на службе в системе здравоохранения.
Другим моим близким родственником, сыгравшим большую роль в моей судьбе, является родной брат матери - дядя Терентий. Он имел фельдшерское образование, которое получил, кажется, в армии, работал фельдшером на участке, затем в районной больнице в Понизовье и позже в районной больнице в Демидове.
В 30-е годы в Понизовье прибыл молодой врач, окончивший Смоленский мединститут, Евгений Евгеньевич Бонч-Осмоловский. Судьба надолго связала дядю с этим человеком выдающихся способностей и трудолюбия. Когда Евгения Евгеньевича перевели в Демидов, он уговорил и дядю о переводе в Демидов.
Молодой доктор был фанатично влюблен в хирургию, варясь в собственном соку, достиг ее вершин и стал крупнейшим хирургом в нашей стране. Работая в условиях районной больницы, он творил чудеса. В период войны он организовывал хирургическую службу групп госпиталей армий и фронта, а после войны стал главным хирургом Белорусского военного округа. Хирург-практик, ученых степеней не имел. Я его сравниваю с С.С. Юдиным и Ф.Ф.Угловым. Примерно в одинаковых условиях работали эти три выдающихся человека и одинаковы были по своей медицинской силище. Встречаясь с ним в Витебске и Минске, он натолкнул меня на мысль заняться наукой. Но эта мысль созрела у меня раньше.
Дядя Терентий в трудные 30-е годы много помогал нам материально и советом. Я часто бывал в его семье, слышал о Е.Е. Бонч-Осмоловском и неоднократно встречал его в семье дяди. По совету дяди я поступил в Демидовскую фельдшерскую школу, организованную Е.Е. Бонч-Осмоловским, т.е. я связал свою судьбу с медициной, а по совету Евгения Евгеньевича – с хирургией.
Дядя по натуре был очень добрый, отзывчивый человек, никогда ни в чем не отказывал больному человеку, за что он пользовался у населения сказочным авторитетом. Он был всего лишь фельдшером, но фельдшером грамотным, и далеко не каждый врач мог сравняться с ним в профессионализме. Мы, врачи, в узком кругу с теплотой вспоминаем земских врачей. Вот дядя был таким же земским фельдшером. Приведу один пример. Примерно в 1946 году, после окончания 1 курса военно-медицинской академии, я приехал в отпуск в Демидов и остановился у дяди. К этому времени в моем багаже был пятилетний стаж работы военным фельдшером и один курс академии. За это время я через свои руки пропустил десятки тысяч раненых и больных, в т.ч. много инфекционных. За спиной у меня была отличная теоретическая база. В один из дней в дом дяди заходит какой-то знакомый ему человек и просит, чтобы дядя его посмотрел. В моем присутствии дядя подробно обо всем расспросил пациента, посмотрел, послушал, пропальпировал живот, помыл руки и сказал: «Дружок! У тебя брюшнячок (брюшной тиф). Надо ложиться в больницу. Вот тебе направление». Когда больной ушел, я спросил: «Дядя! На основании чего ты так легко поставил такой серьезный диагноз?» Дядя ответил: «Так у него же на лице написано, что у него брюшной тиф. Я это заметил, как только он зашел в дом. Ты посмотри на его лицо, осунувшиеся воспаленные щеки, стеклянные глаза. Кожа усыпана мелкими петехиями (сыпью), печень и селезенка увеличены. Заболевание развивалось постепенно. О чем же можно думать? Только о брюшняке».
Через 3-4 дня я пошел в больницу, посмотрел историю болезни этого больного, анализы. Реакция Виаюля, типичная только для брюшного тифа, резко положительна. Брюшной тиф вне всяких сомнений.
Умер дядя Терентий внезапно, на дороге по пути в больницу 19 ноября 1946 г. (по пути на работу). Хоронили его всем городом с большими почестями. Похоронен он в общей нашей ограде.
О других своих родственниках я распространяться не буду. Я их мало знаю, т.к. после раскулачивания все родственники оказались разбросанными по всему белу свету, и большинство из них я так и не видел никогда, с некоторыми переписывались. Многих нет в живых. Дедушку и бабушку по линии отца я вообще не помню.
Наша фамилия
Теперь несколько слов о нашей фамилии. Я и мои братья носили и носим фамилию Алексеевы. У отца же фамилия Колдуненков. У родного брата отца, дяди Филиппа, фамилия Алексеев. Все его дети Алексеевы. Два родных брата, Устин и Егор, имеют разные фамилии. Устин – Колдуненков, Егор – Алексеев. Другие наши более дальние родственники носят фамилию Колдуненковых. Смотрю я на этот ералаш фамилий и не пойму, какая же правильная. Думаю, что более правильная – Колдуненковы. Но откуда взялись Алексеевы, а их столько же или даже больше, чем Колдуненковых, не могу понять. Видимо, в те времена с фамилиями обращались произвольно: какая кому нравится, тот такую и пишет.
По линии матери порядка в фамилиях больше – Шипулькины. Однако, два моих двоюродных брата пишутся Павловы, хотя по родословной должно быть Шипулькины.
Традиции и обычаи
Как я уже упоминал выше, в нашей деревне Волки было 7 хуторов. Соседние деревни состояли из 10-20 хуторов. В большинстве своем все проживающие в деревне были переплетены родственными связями, которые часто перекидывались и на соседние деревни. Так, в нашей деревне Волки заключалась вся родословная по линии отца, в соседней деревне Падоры – вся родословная по линии матери. Все жили мирно, дружно, помогали друг другу. Так, у нас было заведено созывать толоку при вывозе навоза на поля и в некоторых других случаях. Это означало, что в определенный день и час к нам на помощь приходили люди со всей деревни, все, кто может, и даже со своими лошадьми, повозками и др. орудиями, делали определенное дело и уходили. Труд был безвозмездным. В ответ на помощь нам мы помогали другим.
Как правило, всей деревней отмечали престольные праздники. Таким престольным праздником в нашей деревне считался Покров, в соседней деревне Падоры – Зимний Никола. На Покров собирались в одном из домов нашей деревни не только жители этой деревни, но и соседней, а иногда и даже отдаленных деревень. Зато на Николу вся наша деревня шла в Падоры, и там гулянье продолжалось 1–2 дня. К этому событию обычно готовились заранее: гнали самогон, забивали скотину. На самый праздник ходили в церковь, а после церкви собирались на гулянье: пили, танцевали, пели народные песни. Драк никогда не было. Любимой песней отца была «По Дону гуляет казак молодой» и «Шумел, горел пожар московский».
На Рождественские праздники устраивались кулачные бои. В них участвовали с одной стороны мужчины нашей деревни и д. Падоры, с другой – мужчины д. Стрелицы, которая располагалась напротив нашей деревни, на другом берегу Каспли. По количеству участников боев силы обеих сторон были примерно равны. Деревня Стрелица выставляла одно условие, чтобы в бою не участвовал дед Костюк. Бои велись по строгим правилам: упал человек – его не бьют, потекла кровь – пострадавший выбывает из боя. В назначенный день и час «противники» сходились на середине реки и начиналось мордобитие. А мы с высокого своего берега наблюдали. Дедушка по условиям сторон участия в бою не принимал, но иногда видел, что наших избивают, не выдерживал, медленно спускался с берега. Заметив это, противник отступал, дед возвращался на берег. Начинался новый раунд на середине реки, и так до изнеможения. После боя стороны сходились, мирно беседовали, хвастались своей удалью, вместе выпивали самогон. Создавалось впечатление, что никакого мордобития не было.
В нашей семье отмечались большие религиозные праздники и воскресенья. Эти дни считались нерабочими, кроме работ по уходу за скотом. Накануне перед праздником мать топила баню, а после помывки зажигали перед иконами лампаду, молились Богу, садились пить чай с медом. На столе кипел самовар, чай разливали в чашки, но обязательно было блюдце. Чай пили из блюдца.
Особое место среди праздников занимали Рождество и Пасха. К Рождеству, как правило, забивали какое-либо животное, а иногда и пару, и из их мяса делали колбасу. Ни о каких мясорубках понятия не было. Мясо резали ножами на мелкие части, смешивали с приправой. В тщательно промытые петли кишок через трубку из стекла туго набивали мясо и делали колбасу. Домашняя колбаса, приготовленная в русской печи, имела неповторимый вкус. К великому сожалению об этой колбасе остались только воспоминания. Покушать ее после 30-х годов ни разу не пришлось.
На Пасху мать красила яйца, пекла куличи или, как у нас называли, пасху, которые святили в церкви. Перед каждым праздником или на праздник отец запрягал красавца-жеребца и мы всей семьей ехали в церковь, а после этого начиналась праздничная трапеза за столом.
Строго соблюдались посты, особенно великий пост – перед праздником Пасхи. Обычно перед постом отец ездил в город, покупал пару мешков сушеной рыбы (тарани), бидон растительного масла. Этого нам хватало на 7 недель. Мать относилась очень строго к соблюдению поста, а отец грешил: если мать не видела, он забирался в чулан, отрезал кусок сала и подкреплялся, а мне говорил, чтобы я маме ничего не рассказывал.
Вспоминаются и свадьбы, которые, как правило, игрались глубокой осенью и зимой. Свадебные обряды выполнялись торжественно. Для поездки за невестой и в церковь для венчания запрягали лучших лошадей, в лучшую сбрую и кареты, к дугам подвешивались бубенцы. Вся эта кавалькада выглядела очень нарядно, торжественно. Гулянья на свадьбах длились по двое-трое суток и оставляли глубокий след в памяти молодых.
Женщины в зимнее время собирались на посиделки и пряли пряжу, т.е. собирались поочередно в каком-либо доме по 5-7 человек. Одновременно пели песни, сплетничали, «промывали» друг другу мозги.
Каждое хозяйство в старину было чуть ли не на 100% натуральным. Люди носили самотканную одежду, т.е. изготовленную из тканей, сделанных своими руками, шили обувь из кож, тоже изготовленных своими руками, хлеб пекли сами, даже мыло варили в домашних условиях. В городе покупали только сельскохозяйственные орудия труда, изредка ситец или другую ткань для праздничных нарядов, некоторые лакомства для детей и другие кое-какие мелочи.
Тридцатые годы
В таких условиях я рос и развивался в первые шесть лет жизни. Раннее детство хорошо сохранилось в моей памяти. Я очень рано научился читать и писать, и когда пошел в школу, то мне в первом классе делать было нечего. Грамоте до школы меня никто не учил. Я просто вращался среди братьев и отца, иногда они мне что-либо показывали. Так я выучил буквы и научился читать. К шести годам я бегло читал любой текст. Детской литературы у нас не было, да я и не знал, что такая существует. Не было и игрушек. Единственными моими игрушками были лошадки, которых Гриша вырезал из суковатого дерева. Единственной моей литературой была книжечка с картинками «Лето», которую мне прислал брат Федя из Бобруйска в конверте для писем. Гораздо позже, когда я учился в 5 классе, брат Федя прислал мне из Бобруйска целую посылку книг. Среди них были «Робинзон Крузо», «Принц и нищий», «Тартарен из Тораскона», «80 тысяч миль под водой», сказки Пушкина и Толстого. Эти книги перед моими глазами открыли целый мир. Впервые я узнал, что на свете существуют книги, люди их читают и познают новое, что где-то есть хранилище для книг, библиотеки. Я с жадностью прочитал все, что мне прислал брат, и по дороге в школу рассказывал таким же, как я, ученикам содержание этих книг. Но так как я скитался по чужим людям, хранить эти книги мне было негде. Поэтому мои первые книги бесследно исчезли, но память о них сохранилась на всю жизнь.
В школу я пошел примерно году в тридцатом. Я был маленького роста, очень слабенький, а до школы было 3,5–4 км в один конец. Зимой иногда нас подвозили. Вспоминается такой эпизод. Как-то раз я иду из школы один по грязи, весь вспотел, устал. Иду и сам с собою рассуждаю: «Зачем мне ходить в школу? Я все знаю, умею читать и писать». На следующий день, чтобы не идти в школу, начал хитрить: сказал, что боюсь собаки, которая иногда выбегала на дорогу из одного дома. На этот раз мать провела меня чуть ли не до школы. Но я же боюсь собаки, и на следующий день мать меня вновь провела за руку, на сей раз прихватив с собою полотенце. Напротив этого дома, где была собака, мать меня хорошо отхлестала полотенцем, и боязнь собаки как рукой сняло. Мне было не больно, но очень обидно. Этот случай послужил мне уроком на всю жизнь. Я полюбил школу, у меня появилась жажда к знаниям.
В детстве меня родители не наказывали, не знаю почему. То ли я не проказничал, то ли меня жалели. Один раз только отец три раза проехал уздечкой по моей спине. Было очень больно, и я этот случай запомнил навсегда. А было это так. Собрались мальчишки лет по 15-16 слазить в чужой сад в другой деревне за яблоками. С ними побежал и я. Сад был огорожен. Мне было лет 5. Мальчишки быстро перескочили через изгородь, пересадили меня и начали трясти яблоки. Залаяла собака. Из хаты выскочил хозяин с хорошей дубиной в руках. Мальчишки быстро перескочили через изгородь и убежали, а я остался в саду, т.к. не мог перелезть. Ко мне подошел хозяин, нарвал крапивы, положил крапиву мне в штаны и вывел на дорогу. Я с крапивой в штанах прибежал домой, не догадался ее выбросить. Когда я рассказал обо всем, отец мне три раза и врезал по спине, приговаривая: «Все прощу, но воровство нет. Своих яблок некуда девать». Спустя много лет, когда я начал учиться в шестом классе, видел как мальчишки из нашего класса разрезали бритвой мешок и набрали яблок, но я к этому возу не подходил, вспомнив случай из раннего детства.
Шли 30-е годы. Прошли 15 и 16 съезды партии, вошедшие в историю как съезды коллективизации и индустриализации. Я уже упоминал, что мужики по вечерам собирались, чаще всего у нас, и обсуждали наступившее смутное время, но никто толком не знал, что такое коллективизация, что такое ликвидация кулачества как класса, кого считать кулаком, кого нет. Кривотолки были разные, вплоть до того, что в колхозе не будет семьи, что жены будут общие, а питаться все будут из одного котла. Но никому не приходило в голову, что людей будут выгонять со своих домов, ссылать в Сибирь или на Соловки. Поэтому отец и дядя Филипп торопились доделывать свои новые дома, чтобы переселиться в них жить. Дядя Филипп успел доделать и переехал жить, отец не успел, т.к. лишился хорошего помощника. Федю призвали в армию.
Сделаю маленькое отступление.
Служба в армии всегда считалась почетным долгом каждого гражданина СССР. Если кто-то по какой-то причине, особенно по состоянию здоровья, освобождался от призыва – считалось позором. Чтобы избежать этого позора, многие призывники скрывали свои недуги. В нашей деревне одного парня не взяли в армию по состоянию здоровья. Женщины решили проверить, почему? Они его раздели догола, и убедились, что все на месте. После этого злая молва была прекращена. Армия молодым людям давала очень много. Как правило, из армии люди возвращались возмужавшими, окрепшими, подтянутыми, закаленными.
Сейчас же молодые люди уклоняются от службы в армии под любым предлогом, уклонение от призыва считается чуть ли не геройством, а дезертирство именуется не дезертирством, а самовольным оставлением части. Законы наши гнилые, поощряют дезертирство.
Теперь снова о коллективизации.
Решения 15 и 16 съездов начали претворять в жизнь. Начался перевод сельского хозяйства на социалистические рельсы. Это означало коллективизацию, параллельно с которой шло раскулачивание, т.е. ликвидация кулачества как класса.
Коллективизация шла следующим образом. Из района приезжал представитель райкома партии, обязательно с наганом, собирали собрание, на котором записывали желающих в колхоз. А тех, кто не желал, соответствующим образом обрабатывали, «промывали мозги» до тех пор, пока не добивались согласия, т.е. под видом добровольности господствовала принудительная система. Затем обобществлялся скот, орудия труда, в райцентр отправляли телеграмму о создании колхоза. В колхоз добровольно шли бедняки, в большинстве своем лентяи, которым нечего было обобществлять. Кроме того, они рассчитывали, не работая, хорошо жить. Середняк же в большинстве своем сопротивлялся. Если такое сопротивление продолжалось, то из середняка делали кулака со всеми вытекающими последствиями.
Уже в то время всем было ясно, что в данном вопросе совершен большущий перегиб, который и привел к голоду в 1932-33 годах.
Первые раскулачивания у нас начались в 1930 г. с самых зажиточных крестьян, а в 1931 г. громили всех подряд. На практике это выглядело следующим образом. Жертву определяли местные власти, в число которых входили активисты, члены партии, беднота. Они облагали жертву явно невыполнимым налогом: например, сдать государству 500-1000 пудов хлеба и внести деньгами 50-100 тыс. руб. Тогда под видом уклонения от выплаты налога конфисковывали все движимое и недвижимое имущество, хозяев выгоняли на улицу, дом забивали или сжигали. Мужчин, как правило, забирала милиция, без суда и следствия, ссылала в Сибирь или на Соловки, отобранный скот сгоняли в какие-либо сараи. Скот, как правило, простужался, заболевал и погибал. Сельхозорудия и инвентарь забирали в колхоз или уничтожали как вредное, кулацкое. Награбленное зерно, одежду, обувь, мелкий скот активисты делили между собой, изредка подбрасывали кое-что беднякам. На почве дележа между грабителями нередко возникали драки и убийства. Случаи убийств старались переложить на плечи кулаков, под них подводили ст. 59 и расстреливали как врагов народа. Короче говоря, творился произвол.
Точно по такому же сценарию раскулачивали и нас. Это был конец декабря 1930 или начало января 1931 г.
К моменту раскулачивания в нашем доме жили: я с матерью, Нюра с Шурой (ей было 3 года) и трое племянников матери: Вера, Нюра и Миша Шипулькины, раскулаченные несколько раньше нас. Отец к этому времени успел продать жеребца, кобылицу, одну корову и сбежать в Витебск, а Гриша сбежал в Ленинград. Если бы они этого не сделали, они оказались бы в Сибири или Соловках, как дядя Яков (отец Веры, Нюры и Миши).
Сам процесс раскулачивания я помню хорошо, как будто это было вчера. Утро было пасмурное, морозное. На полях много снега. В окно мы увидели, что к нашему дому подъезжает с десяток подвод. Цель визита непрошенных гостей была ясна. Мать начала плакать. В дом заходит представитель района Уваров (непременно с наганом на боку), а вместе с ним наши местные активисты-бедняки-коммунисты Филат, Шмык и еще кто-то. Уваров объявил решение властей о нашем раскулачивании. Процедура грабежа началась: кто выгоняет и уводит скот, кто выгребает из амбара хлеб, кто хозяйничает в хате. Все награбленное выносится, грузится на подводы и куда-то вывозится. Затем подводы возвращаются. К вечеру грабеж был закончен. С плеч матери сняли новую шубу, а с ног валенки. Собаку застрелили, разбили все стекла в доме, дверь и окна заколотили досками, а нас выгнали на улицу. Во время этого грабежа Шура попросила молока (ей было 3 года). В ответ на это Филат матерно выругался и показал ребенку комбинацию из трех пальцев.
Я не помню, где мы ночевали в первую ночь, но в дальнейшем с этого дня началась новая глава в моей жизни, мытарства по людям. Приходилось ночевать у тех, кто проявлял малейшую жалость; переспать на полу в натопленной хате считалось верхом блаженства. А питались тем, кто что даст. Следует заметить, что люди, которые проявляли жалость, преследовались как пособники кулаков.
И так, в людях и мои университеты.
§ 7. В людях. Мои университеты.
После раскулачивания семьи мое детство кончилось. Надо было думать и о ночлеге, и о куске хлеба. Особенно трудной была зима 1931г. Жить было негде, есть нечего. Кругом голод и болезни. За эти два-три года где я только не скитался! У наших очень дальних родственников: у дядьки Ивана в д. Крупенино, у своей крестной матери Марьи в д. Коваленки, в школе у технички бабы Прасковьи, у дядьки Александра Никифоровича в д. Крупенино, в Витебске с родителями на Марковщине в каком-то бараке, в Рубе в палатке, а позже в общежитии, в комнате на две семьи и у многих, многих других людей.
Летом было легче. Начиная с 8-9 лет, я начал пасти скот вначале у Александра Никифоровича, за что он меня кормил и давал приют, а позже несколько лет подряд я пас деревенский скот, за что меня по очереди кормили и давали ночлег.
В период организации колхозов проявлялась большая бесхозяйственность. Во главе колхозов становились пропойцы, воры, лентяи, но с партийными билетами в руках. Эти люди никогда толком не знали сельского хозяйства, хотя они родились и выросли в деревне, это были люди–лодыри. Поэтому все, что было награблено у кулаков, превратилось в пыль. Плюс ко всему неурожайные годы. Орудия труда, отобранные у кулаков, были поломаны, как вредные, кулацкие. Разразился страшный голод. Люди ходили опухшие (голодные отеки), умирали на ходу. Плюс к этому разразилась эпидемия дизентерии, которая беспощадно косила и взрослых и детей, особенно много погибало детей. Кроме дизентерии, свирепствовал сыпной тиф. Сыпным тифом переболела и моя мать. После тифа она была истощенная, обессиленная. Как-то раз еле пришла ко мне в поле и начала собирать щавель, чтобы что-либо поесть. У меня оказался в кармане кусочек хлеба, точнее не хлеба, а что-то заменяющее хлеб. Я отдал ей этот кусочек, она его с жадностью проглотила. Я видел, что мать голодная, и заплакал. Мать, видя мои слезы, тоже заплакала, понимая нашу взаимную беспомощность.
Я упомянул о хлебе в те годы. Хлеб тогда пекли сами. Но во время голода не было зерна, муки. Поэтому хлеб пекли из травы-лебеды, мха, березовой коры и листьев, из клевера. Все это сушилось, превращалось в т.н. муку и из нее умудрялись делать нечто заменяющее хлеб. Этим мы и питались. Картофеля и овощей ни у кого не было. Когда мы жили в Рубе, в голодные 1932-1933 гг., я был чуть ли ни единственным, снабжавшим семью хлебом. Было лето, хороший урожай черники. Рано утром, часа в 4, я уходил в лес (один, мне было 9-10 лет), набирал ведро черники. Мать мне сшила торбу. Ведро ставил в торбу, одевал на плечи и по тропинке, что шла через лес до самого Витебска (11 км), приносил ведро черники на Смоленский базар. Здесь стаканами продавал чернику, а на вырученные деньги с рук покупал буханку хлеба. Итак изо дня в день, пока была черника. Потом переключался на другие ягоды.
Однажды возвращался в Рубу, хотел снять с ног сандалии, чтобы их не топтать. Я присел на возвышение возле кладбища в д. Разуваевка. Только стал снимать сандалии, ко мне подскочили какие-то мальчишки, меня спихнули, отобрали ведро, хлеб, торбу и сандалии. Весь в слезах я вернулся домой.
Образование
Выше я немного упоминал о своей учебе. Сейчас более подробно. Учился я в разных школах. В 1-й класс пошел в школу в д. Кобызи (4-5 км от нашей деревни). После раскулачивания дяди Филиппа его новый дом перевезли в д. Крупенино и в этом доме разместили все 4 класса начальной школы. Так что во 2-м классе я учился в этой школе, что на 2 км ближе к нам. В 3-м классе я учился в Рубе. Обучение велось на белорусском языке, который давался мне с большим трудом, но учился и в этой школе хорошо. 4-й класс я закончил снова в д. Крупенино. В 4-м классе мне пришлось учиться два года. Несмотря на мою прекрасную учебу и окончание 4-го класса на одни пятерки, в 5-й класс меня не приняли, потому что я был сыном кулака. а дети кулаков не имели права на образование. Дядя Терентий был хорошо знаком с директором школы Худолеевым, однако и знакомство не помогло. Пришлось мне в 4-м классе учиться еще один год.
В 5-м и 6-м классах я учился в Понизовской неполной средней школе (НСШ). К этому времени ненависть к кулакам чуть уменьшилась, в НСШ начали принимать детей кулаков. В 7-м классе учился в Андреевской НСШ. В обе средние школы ходить было далеко, 7-8 км в один конец. Когда учился в Понизовской школе, зимой и в период половодья я жил у каких-то знакомых в д. Силуяново, что в 3-4 км от Понизовья. У этих знакомых была своя большая семья, но, тем не менее, они приютили и меня.
В 1992 г. на одной из остановок возле нашей дачи подходит ко мне одна женщина и говорит: «Шура! (меня в детстве звали Шурой). Ты ли это?» Я вытаращил глаза. Потом, когда мы разговорились, то оказалось, что эта женщина – дочь тех родителей в Силуянове, где мне дали приют в период моей учебы в Понизовье. Эта женщина моложе меня и живет в Витебске. Добрые люди ее родители. Видимо родительская доброта передалась и дочери.
Такое большое количество школ, в которых мне пришлось учиться объясняется тем, что мне пришлось жить в разных местах, сегодня здесь, а завтра там. Когда я учился в 7-м классе, в Андреевской школе, мы жили в одной заброшенной хатенке в д. Крупенино, хозяева которой куда-то уехали. Домик этот пустовал. Когда мы поселились в этой хатенке, к нам переехал дедушка Константин, а позже, когда гонения на кулаков утихли, сюда же приехал и отец. Домик этот не был приспособлен к жилью, а мы ничего не могли делать, т.к. мы были в нем временными, на птичьих правах. Дров не было, и поэтому нам приходилось ходить за 2 км за хворостом, на себе приносить его и им протапливать печь. Было очень холодно, в хате замерзала вода. Здесь мы прожили около года, а может быть чуть больше. Здесь умерли мой отец и дедушка. Потом этот домик был разобран на дрова, и мы с матерью поселились в сарае. К этому времени я заканчивал 7-й класс.
Вспоминаются трудности, с которыми мы, ученики, встречались в школе. Не было тетрадей, поэтому писали на газетах и грифельных досках. Как-то раз, еще до моего обучения в школе, отец привез из г. Демидова большую пачку синей бумаги газетного формата. Когда я начал учиться, то из этой бумаги сделал тетради и на них писал.
Не хватало учебников. Учебники в то время раздавались в школе бесплатно, по 1-й книге на 2-3- ученика, а мне, как сыну кулака, учебников вообще не выдавали. Поэтому я обычно на перемене переписывал задание или у кого-то одалживал учебник, который давали неохотно, потому что я был сыном кулака.
Во время учебы в 4-м классе директор Крупенинской начальной школы Иван Моисеевич Науменков, от природы добрейшей души человек, дал мне на зиму приют в школе. С согласия технички этой школы, бабы Прасковьи, я поселился с ней в одной малюсенькой комнатенке. За это одолжение и в знак благодарности я помогал ей пилить дрова для школы и топить печи, убирать классы и делать ряд других подсобных работ.
Хочется особенно подчеркнуть, что, несмотря на все трудности, я учился все время на одни пятерки. Других оценок у меня не было. Учебный год, как правило, начинался со второй четверти, когда кончался пастбищный сезон. Когда дети возвращались из школы, я подгонял скот ближе к дороге и узнавал у них задание на следующий день. Домашние задания выполнял в поле. Поэтому в поле у меня всегда была сумка с книгами и тетрадями, ручка и чернильница-непроливайка.
Кроме Ивана Моисеевича Науменкова, хочется вспомнить и других моих учителей. Прежде всего, Вассу Ивановну Фомину (ныне покойную). Она учила меня в 1-2 классах. Несмотря на ее молодость и учительскую неопытность, мы ее очень любили, а она любила всех нас. Жила она тогда с родителями в д. Андреево, а на квартире стояла в одном из домов в д. Крупенино, где была школа. Она часто забирала меня по выходным дням к себе в Андреево. то ли из-за моего несчастного детства, то ли по какой-то другой причине, она ко мне была привязана всей душой. Родители ее полюбили меня как родного сына. После войны они переехали в г. Демидов и имели там свой дом.
В 1950 году, будучи уже женатым, я встретил Вассу Ивановну. К этому времени я уже закончил академию, на груди было два боевых ордена и много медалей. Она пригласила меня с женой к себе в дом, и мы были самыми желанными гостями. Она гордилась, что в мое образование и воспитание и она внесла небольшую лепту.
Большой след в моем образовании оставил Дмитрий Тихонович Малышев, учитель русского языка и литературы Андреевской НСШ. Он безукоризненно знал русский язык и литературу, был отличным педагогом и психологом и просто умным человеком. Когда я общался с ним, я всегда узнавал что-то новое. Я хорошо знал морфологию и синтаксис, умел их применять на практике. Диктанты всегда писал на отлично. Как-то раз на одном из диктантов я получил 4, потому что не поставил одну запятую. У нас с Дмитрием Тихоновичем завязался спор. Я доказывал, что здесь запятая не нужна, а он не мог доказать, что нужна. В конце концов он показывает это предложение из какого-то произведения И.С. Тургенева, где стоит запятая. А я ответил, что Тургенев поставил эту запятую 100 лет назад, когда был другой синтаксис. «Ты прав», – сказал он мне. Взял мою тетрадь и четверку исправил на пятерку.
Я уже упоминал, что домашнее задание я готовил в поле, т.к. не знал, где я буду ночевать и есть ли там стол и скамейка. Кроме того, ни у кого не было керосина, жгли лампаду или в лучшем случае газовки, т.е. прообразы керосиновой лампы без стекла. Вот в таких условиях мы постигали знания.
В 1938 г. я окончил 7 классов на одни пятерки и вдобавок с похвальной грамотой. Похвальная грамота в то время давала право поступать без экзаменов в любой техникум. Встал вопрос, куда же идти дальше учиться. В 8-й класс я поступать не мог, мне нужна была материальная поддержка, стипендия. Оставался техникум. Было желание поступать в Смоленский финансово-экономический техникум, но это было нереально. Оставался только Демидов. К этому времени в Демидове создали школу медсестер с перспективой ее преобразования в фельдшерскую. Дядя Терентий посоветовал мне поступать в эту школу. Мне нравилась профессия дяди.
Итак, в 1938 г. я без экзаменов поступил в Демидовскую фельдшерскую школу, директором которой был Е.Е. Бонч-Осмоловский.
Школа создавалась на пустом месте, занимала два небольших двухэтажных кирпичных здания возле моста через реку Каспля. К моменту моего поступления школа носила титул фельдшерской, первый набор в 1937 г. – школа медсестер. Оснащение школа имела примитивное, наглядных пособий, в т.ч. и таблиц, почти не было, не было костных препаратов, не было учебников. Но к этому времени поступили анатомические атласы Воробьева, что в значительной мере облегчало изучение анатомии. Преподавание в школе вели великолепные по районному масштабу врачи: Е.Е. Бонч-Осмоловский, Н.В. Кудрявцева, К.Г. Рынковская, М.В. Капшенинова и др. Недостаток учебников компенсировался хорошими конспектами и отличной практикой у постели больного.
Короче говоря, при желании и в тех условиях можно было многое познать. Все три курса я учился на одни пятерки, окончил фельдшерскую школу с отличием и вошел в 5%, дающих право поступать в медицинский институт без экзаменов и без трехлетней практической работы на участке. Но не суждено было этому сбыться.
Мое теоретическое и практическое превосходство повседневно чувствовали мои коллеги и считали это как должное. Неоднократно я вступал в спор с врачами. Так, во время прохождения производственной практики в конце 3-го курса в Велижской районной больнице я вступил в схватку не на жизнь, а на смерть с хирургом, который под любым предлогом отказывался оперировать одного больного. Я вплоть до угрозы настоял на операции. Больной был прооперирован и спасен. У больного оказалась непроходимость кишечника на почве узлообразования: длинная сигмовидная кишка, ее длинная брыжейка, усиленная перистальтика позволили образовать узел. Узел был развязан, проходимость восстановлена, но причина не устранена из-за низкой квалификации хирурга. Резекция сигмы сделана не была. В той же больнице я первым поставил диагноз сухого плеврита одному больному, который шел под диагнозом пневмонии. По окончании практики я получил высочайшую оценку.
Сравнивая профессионализм врачей двух районных больниц, Демидовской и Велижской, у меня лучшее мнение сложилось о первой. Врачи Демидовский больницы были на целую голову выше своих коллег из Велижа.
Свою отличную подготовку я многократно демонстрировал на фронте, и мне доверяли самые ответственные объемы работ, дозволенные фельдшеру.
Во время учебы в фельдшерской школе я какое-то время стоял на квартире у своего двоюродного брата Петра Павловича, ныне покойного, а когда в Демидов переехала мать, мы более двух лет жили у Проявкина Терентия на улице Нахаева. Сам хозяин, Проявкин Терентий, был директором кирпичного завода в Демидове. Завод этот был весьма примитивным, механизации никакой не было. У хозяина был просторный дом, в котором нашелся угол и для нас с матерью. Мать устроилась работать на льнозавод, ежедневно приносила мешок костры для обогрева дома, и этой кострой мы рассчитывались за проживание. Материально к этому времени мы уже окрепли. Я получал повышенную стипендию (85 руб.), немного подрабатывал на случайных работах. Во время летних каникул один год работал на кирпичном заводе, складывал готовый кирпич в штабеля, загружал печь. В следующем году заведующий райздравом направил меня ездить по району и прививать оспу детям. Мать работала на льнозаводе в цеху. Один год мы даже выкормили поросенка. У Проявкиных был сын Евгений, года на два старше меня. В 1940 г. он окончил среднюю школу и поступил в Московский горный институт им. Сталина, который окончил после войны. Учился он очень хорошо и сыграл определенную роль в моем образовании.
А было это так. Как-то в беседе со мной он сказал: «Ну что стоит твоя фельдшерская школа в общеобразовательной подготовке? Тебе будет трудно поступать в институт и еще труднее будет учиться, т.к. любое среднее специальное учебное заведение не дает полной общеобразовательной подготовки». Я с ним был полностью согласен, т.к. к этому времени я сам понял, что в области общеобразовательных дисциплин я ничего нового не приобрел. Он мне предложил самостоятельно работать над программой 8-9-10 классов, а если будет необходимость прибегать к его помощи. Учебниками он меня обеспечил полностью. После этой беседы я вплотную засел за материал средней школы. Контроль с его стороны был жесткий. Помощь в любое время. Таким образом, кроме учебы в фельдшерской школе в дневное время я ночами просиживал за алгеброй, геометрией, физикой, биологией, химией, литературой и др. дисциплинами. На сон оставлял не более 3-4 часов в сутки. Мать все время переживала, боясь, что я сойду с ума. Но, несмотря на трудности, программу 8-9-10 классов я неплохо освоил за 2 года. Экзаменатором у меня был тоже Женя вместе со своим другом Сашей Сычевым, отличником учебы. Экзамены у меня принимали жестко, придирчиво, заставляли мыслить, логикой подводили к правильному ответу, что мне очень нравилось. После последнего экзамена два друга сказали в один голос: «На четверки сдашь в любой технический ВУЗ». Усиленная работа над программой 8-9-10 классов мне сильно помогла при поступлении в академию и учебе на первых двух курсах.
Заканчивая описание своего детства и юности, мне еще раз хочется остановиться на раскулачивании.
Раскулаченные крестьяне были поставлены в положение отверженных, униженных и оскорбленных людей, которых все ненавидели, презирали. Слово «кулак» приравнивалось, вероятно, к самым отвратительным словам русского языка.
Вспоминается такой эпизод. Как-то раз в деревню привезли первое в жизни кино «Путевка в жизнь» (немое). В то время кино было диковинкой, и конечно, мне тоже хотелось узнать, что это такое. Кино демонстрировалось в избе-читальне. Прибежал я туда к самому началу, чтобы меня никто не видел, казалось, незаметно проскользнул в помещение. Девушка меня запрятала под скамейку. Но кто-то, видимо, заметил мое присутствие, Меня нашли, схватили за шиворот и пинком под зад вытолкнули из хаты. Сыну кулака смотреть кино было не положено. Такое отношение к раскулаченным, тянувшееся годами, ставило меня в положение униженности, подчиненности, робости. Я ни разу не чувствовал себя равноценным с другими, хотя по сравнению со своими сверстниками я был на голову выше: я читал, а они нет, я учился, а они нет. Чтобы меня не выбросили на улицу и покормили, приходилось выполнять любые работы, которые поручали: крутить жернова и молоть зерно, пилить и колоть дрова, идти в кусты и рубить хворост, а затем на горбу его тащить в чей-либо дом, чистить хлев, забивать мхом или паклей щели в чьем-либо доме и многое, многое другое. Надо мной часто смеялись, издевались, дразнили. Но я все терпел, перечить я не мог, иначе мог оказаться на улице. А мне было в это время 9-12 лет.
Следы такого унижения отразилось на моем характере, сделали меня уживчивым в коллективе, сговорчивым, покладистым. Я всегда уважал старших по возрасту, если они чего-то стоили, называл без лицемерия по имени и отчеству. Я научился разбираться в людях. Особенно ценю ум, толковость, честность, прямоту. Я быстро нахожу общий язык со всеми, но с людьми умными хочется общаться больше. С детства и до сих пор ненавижу пьяниц, воров, подхалимов, приспособленцев, перевертышей. К сожалению, сегодня таких много.
Прочитав о моих скитаниях в годы раннего детства, невольно возникает вопрос: «Где же были мои родители? Почему я не был с ними?»
Отвечаю. Отец в это время скрывался, не хотел идти в тюрьму или ссылку. Поэтому он работал на лесосплаве, чтобы быть незаметным для чужих глаз, и в Рубе на строительстве известкового завода. Руба в то время представляла собой захолустье. Никто, кроме матери и меня, не знал местонахождение отца. Это, вероятно, и спасло его от тюрьмы. Мать большее время была в деревне со мной, так же как и я бродила по чужим хатам. Летом гоняла в поле скот. В колхоз ее не принимали как раскулаченную. Иногда она тайком ездила к отцу в Витебск или Рубу на короткое время. Около года она работала в Рубе на карьере по вывозу скалы на поверхность. В это время я учился в 3-м классе в Рубе. В 1931 или в 1932 г. мать судили за «воровство», она без разрешения властей самовольно подобрала на выкопанном колхозном поле половину ведра подмороженной картошки. Это суд посчитал воровством, и мать получила 6 месяцев принудительных работ. Наказание отбывала на торфоразработках под Демидовом.
Предвоенные годы. Начало войны.
Оккупация
Приближались сороковые годы. Международная обстановка, за которой я внимательно следил, все больше осложнялась. С карты Европы исчезали одно государство за другим. Немецкий сапог топтал Францию, Чехословакию, Венгрию, Югославию, Австрию, Грецию, Бельгию, Данию, Норвегию. Дело дошло до Польши. Но здесь вмешались мы, ввели свои войска в Западную Белоруссию и Западную Украину, а также в Прибалтику, большой кровью отдалили финскую границу от Ленинграда. В воздухе пахло грозой. Читалось много лекций о международном положении, демонстрировалось много фильмов, типа «Если завтра война», где Буденный и Ворошилов с шашками наголо выезжали верхом на лошадях, и потенциальный враг разбегался. Господствовал дух шапкозакидательства. Мы слепо верили в непобедимость Красной Армии и в полководческий гений наших маршалов. В то же время в стране царил произвол НКВД. Каждый день кого – то объявляли врагом народа, и он бесследно исчезал. Для того, чтобы кого-то объявить врагом народа, достаточно было простого доноса. Все взрослое население дрожало. Нас, подростков, это касалось меньше, но были случаи, когда врагами народа объявлялись парни 19-20 лет. Вначале борьбу с врагами народа воспринимали как должное и ставили в заслугу НКВД, но позже, когда чуть ли не каждый второй объявлялся врагом народа или агентом какой-то иностранной разведки, в душу закрадывалось сомнение. Но свои мысли каждый держал при себе, дабы не угодить в агенты разведки или во враги народа. Простой мужик, не умевший ни писать, ни читать, объявлялся агентом английской разведки, хотя он никогда и не знал, что на свете есть такая страна Англия. В результате произвола НКВД было уничтожено большое количество высшего командного состава, в т.ч. общепризнанные гении военного искусства: Тухачевский, Блюхер, Уборевич, Якир и др. Народ тяжело переживал эту потерю, но молчал, т.к. сказать было нельзя.
Боевые действия с Финляндией на Карельском перешейке в 1939-40 г.г. продемонстрировали нашу неподготовленность к войне, что хорошо увидел Гитлер. Нужно было быстро компенсировать упущение. Вот тогда-то и появился договор с Германией о ненападении. Гитлер преследовал цель усыпить Сталина, Сталин преследовал цель оттянуть войну, выиграть хотя бы 1–2 года времени. Заключение этого договора было полной неожиданностью, и люди не знали, как его понимать. Однако, тучи сгущались все больше и больше.
В это время я учился на третьем курсе и полностью завершал работу над программой 10 класса. Работал день и ночь, на любовь и др. развлечения времени не было. А девочки, то одна, то другая, заставляли меня обратить на них внимание: одна подкинет записочку, другая ущипнет, третья нарочно защебечет, чтобы на нее посмотрел. Я от них отбивался, как от насекомых в жаркую погоду. Мне было некогда. Кроме того, я считал, что я их недостоин. Они живут в достатке, а я сын кулака, отверженный и полунищий. Эта униженность и оскорбленность сохранится в моем характере надолго. Вот так можно сломать человека.
Заканчивался третий курс фельдшерской школы. Приближалось время производственной практики. Шесть человек парней, в том числе и меня, направляют на практику в Велижскую районную больницу, о которой я писал выше, в 50 км от Демидова. Никакого транспортного сообщения между Демидовом и Велижем не было. Мы, шесть человек с котомками за плечами, ранним апрельским утром отправились в пеший поход. Расстояние в 50 км мы преодолели за один день. Разместили нас в какой-то комнате на территории больницы, питались также в больнице. Велижская больница была лучше размещена и оснащена, чем демидовская, но врачебный состав – слабее. Работа в этой больнице на протяжении двух месяцев дала мне очень многое. Я почувствовал уверенность в себе и понял, что я кое-что знаю. Смело самостоятельно принял несколько родов, что мне пригодилось в будущем, и даже несколько раз ассистировал хирургу. За практику я получил блестящую характеристику и высочайшую оценку, на что Е.Е. Бонч–Осмоловский сказал: «А я другого не ожидал».
И, наконец, здесь же, в Велиже, меня соблазнили на первую любовь. А было это так. Когда я учился на третьем курсе, на первый курс поступили две сестры из Велижа: Женя – старшая и Люба – младшая. Люба Богданова была одной из тех девочек, которые заставляли обратить на себя внимание.
Осенью 1940 г. было введено в действие постановление правительства о платном обучении в техникумах и институтах. Родители этих девочек не могли оплатить обучение за обеих, поэтому они были вынуждены бросить учебу и уехать в Велиж. Обе они работали в больнице. Вот здесь, в больнице, и произошло наше более близкое знакомство, которое потом переросло в короткую любовь. Я был очень стеснительным мальчиком и не позволял себе никакой развязности. И только в последнюю нашу встречу, перед возвращением в Демидов, я осмелился поцеловать свою Любушку. И получил ответный поцелуй, который долго обжигал мои губы. Это был мой первый и последний поцелуй до знакомства с Серафимой Васильевной, т.е. до 1948 г.
В послевоенное время, примерно в 1946 или 1947 г., я встречал обеих сестер. Старшая сестра, Женя, за связь с партизанами подверглась зверским истязаниям в гестаповских застенках, из которых, при содействии партизан, ей удалось сбежать. На спине у Жени сохранились десятки коллоидных рубцов от ударов шомполами. Младшая, Люба, скрывалась вместе с родителями где-то в глухой деревне и избежала страшной участи старшей сестры. После войны она работала на местной метеостанции. Дальнейшая судьба ее мне не известна.
По возвращении из Велижа, в конце мая 1941 г., мы приступили к сдаче государственных экзаменов. Время было тревожное, каждый день, каждый час мы ждали войны. Готовиться к экзаменам не хотелось, наступила какая-то апатия. В середине июня, кажется 14 числа, по радио было сделано сообщение ТАСС, в котором опровергались всякие слухи о приближении войны. Поскольку народ верил в свое правительство, а авторитет Сталина был непререкаем, сообщение ТАСС внесло в массы какое-то успокоение.
И вдруг, 22 июня, в 11 часов, сообщение по радио о начале войны. Войну народ ждал, был готов к ней, но начало войны воспринял с большим потрясением. Люди ходили, как оплеванные, ждали приказа о мобилизации, ждали сообщений с фронта. Мобилизация началась на следующий день. Сообщения с фронтов поступали неутешительные: «После тяжелых кровопролитных боев, нашими войсками оставлены города…» Отступление наших войск никак не укладывалось в нашем мозгу.
В день начала войны я сдавал хирургию. У меня остался последний экзамен – акушерство и гинекология, сдача которого была назначена на 26 июня. В тот же день, 26 июня, нам выдали временные удостоверения об окончании фельдшерской школы, т.к. бланков дипломов не было. Директор школы, Е.Е. Бонч–Осмоловский, в первый день войны был призван в армию; другие врачи, наши преподаватели, – в последующие дни. Временное свидетельство подлежало замене на диплом установленного образца, но т.к. вскоре наступила оккупация, вряд ли кто из наших студентов получил диплом. Временное удостоверение хранится в папке моих документов по сей день, в нем только отличные оценки. По окончании фельдшерской школы меня направили работать в инфекционное отделение Демидовской больницы, где я провел несколько дежурств.
Демидов войну ощутил очень скоро после ее начала. 26-27 июня начались бомбардировки мостов через реки Каспля и Гобза, а также бомбардировки колонн отступающих войск и беженцев. Среди беженцев особенно много было евреев из Витебска и других районов Белоруссии. Через Демидов на восток гнали большие гурты скота. В конце июня в больницу начали поступать первые раненые красноармейцы. Мы не знали, что с ними делать, куда их эвакуировать и на чем, т.е. медслужба оказалась в полной растерянности. Бомбардировки города все больше учащались и ожесточались, в начале июля появились первые диверсанты в форме красноармейцев. Они наводили немецкие самолеты на цель: скопление войск и техники, мосты, переправы. А вести борьбу с ними было некому. Над городом часто завязывались воздушные бои. Наши истребители уступали немецким по всем параметрам, часто сбивались, но перед самоотверженностью и героизмом наших летчиков мы преклонялись.
А в ночь с 12 на 13 июля немцы заняли город. К этому времени мы на огороде Проявкиных вырыли большую землянку, перекрыли ее хорошими бревнами. В этой землянке мы прятались. Бой за город не был ни ожесточенным, ни продолжительным. Наши войска просто бежали в панике. Сидя в землянке, утром мы услышали немецкую речь. Немцы всех нас выгнали из землянок, и мы разошлись по домам. К утру весь город был забит немецкими войсками и техникой. Встал вопрос: куда податься, где найти спасение. Оставаться в Демидове было страшно. И мы с матерью решили идти в дер. Зятенки, что в 15-20 км к юго-западу от Демидова, вдали от дорог. Пришли мы в эту деревню во второй половине дня 13 июля, и наше сообщение об оккупации Демидова было неожиданным. Ни в ближайшие, ни в последующие дни немцы в этой деревне не появлялись. Обычно они хозяйничали в деревнях вблизи дорог. В этой деревне у нас не было родных, негде было остановиться. Как будто наступило затишье, и через несколько дней мы с матерью подались в д. Крупенино, где нас хорошо знали. На этот раз уже никто не тыкал пальцем в нос – ты кулак, общее несчастье как будто сроднило всех, объединило в одно целое. Председатель колхоза Александр Никифорович Захаренков, тот самый, у которого я когда-то гонял в поле его скот, поставил меня учетчиком в помощь бригадиру, за что я ежедневно получал трудодень. В мою задачу входило вести персональный учет выполненных работ, начислять трудодни и выполнять другие бухгалтерские работы. Когда основные полевые работы были окончены, я работал вместе с остальными мужиками на току, на скотном дворе и др. объектах. Жили мы в это время у одной одинокой женщины, муж которой был на фронте, а детей у нее не было.
Так тянулось шесть месяцев. За это время в деревне несколько раз появлялись немцы, иногда кое-что забирали у колхозников, особенно птицу и яйца, зерно, скот. Однажды прошел карательный отряд, но большого вреда не причинил. Больше всего беспокоили полицаи. Один из них, по кличке Митька Лапуть, был из деревни неподалеку от Крупенино. Когда-то он учился со мной в 1 или во 2 классе. Когда я учился в фельдшерской школе, он учился уже в 4 классе. Он был старше меня на 5 или 6 лет. Он у нас много не безобразничал, боялся, но в других деревнях, говорят, творил произвол. После освобождения он получил 10 лет тюрьмы, потом его судили повторно, дальнейшую его судьбу не знаю.
В деревню начали прибывать люди, попавшие в окружение и плен и бежавшие из плена. Местные жители укрывали их, как могли, особенно от полицаев. Те семьи, в которых были девушки-невесты, поселяли бежавших из плена у себя в доме под видом их мужей. Тогда я по своей наивности принимал это за чистую монету, но позже понял истинную правду. Люди спасали людей, попавших в плен.
Среди населения шепотом шли разговоры о том, что где-то есть партизаны, но толком никто ничего не знал. Никаких партизан мы за 6 месяцев оккупации не видели. Но все ждали, когда же наступит наше освобождение.
Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 91; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!