А—е Ф. (Анне Федоровне Желтиковой-Гребенкиной)
Посвящается В-Ятчам.
Голубое-летнее
Утро рассвело,
Под горой столетнее
Выспалось село.
В стороне восточной
Солнышко встает
Аромат цветочный
От лугов плывет.
И поют на воле
Дерзко петухи
Скот погнали в поле
С шумом – пастухи.
В улочки избенки
Протянули тень
За селом речонка
Булькает весь день.
Шумная ватага
Плещется в воде,
А вода, как брага
Желтая везде.
Рощица вязовая,
Церковь средь села
В том селе, веселая
Бабушка жила.
Бедная крестьянка-
Крестьянина дочь,
С страстью музыкантки
Пела день и ночь.
Скучно средь метели
Зиму коротать
С ней мы песни пели –
Нам ли горевать?
Бабушкины ласки
Согревали нас
Гоголевы сказки
Слушал бы сейчас.
Помню, у березы
В ранний утра час
Мы расстались, слезы
Всех душили нас.
А с тех пор промчалось
Много, много лет,
И в селе, веселой
Бабушки уж нет.
Прежние туманы
Вьются над селом
Древние курганы
Шепчут о былом.
16 мая 1941 года.
Прошла зима студеная
И будто после сна
Нагрянула зеленая-
Колхозная весна,
Стоят леса, красуются,
Одетые листвой
Покрылась и черемуха
Цветочной пеленой.
Пахнула ароматами
В широкие поля…
Стальными агрегатами
Вздымается земля.
И девушка колхозная
Уверенно вперед
Стремит машину грозную
И о весне поет.
Веселая девчонка
За рядом пашет ряд
|
|
|
Ей в небе жаворонки
Без умолку звенят.
Ей солнце улыбается
И будущность ясна.
Шумит, переливается
Зеленая весна.
12.05.41
Варзибаши.
Она прошла и опьянила. (В Брюсов)
Сон на Дальнем Востоке.
Она мелькнула быстрой тенью,
Как странен был ее наряд!
И мимоходом, на мгновенье, На мне остановила взгляд.
И этот взгляд, всесильный - жгучий!
Сверкнул, как молния из тучи!
И в сердце встрепенулась страсть-
Весна поющая зажглась!.
Она мелькнула и исчезла
Видением в сумраке ночном…
Взываю к ней, но бесполезно, Я одинок и ночь кругом
……………………………
Нет, никогда тобой зажженная любовь
В моей душе мятежной не остынет.
Пусть даже старость в душу хлынет,
Ничто не сгложет тех следов.
А смерть придет, быть может в битве,
В крови, и с болью страшно – нестерпимой, Одну тебя, мой друг любимый
Я буду звать в предсмертою молитве.
|
|
|
25.05.1941 г.
-
Посвящается другу Дровосекову Василию Ивановичу.
Лестница жизни.
Кругом суета, суета
Слепое по жизни стремление.
Хоть лестница жизни крута,
Неровны и шатки ступени…
И лезут, и лезут туда
Чтоб к старости лет оборваться
А в бездну летя навсегда,
За жизнь безнадежно хвататься.
Но поздно. Всесильная смерть,
Терзая раба своего,
Уложит в кромешную твердь
Укроет от мира сего.
По лестнице снова пойдут
Потомки Адама – глупца
Иные из них упадут…
И так – без конца, без конца.
|
|
|
25 мая 1941 года.
Вдруг слышу я звуки рояля
В темной осенней ночи.
Несутся, несутся из дали!..
И ветер на крыше стучит.
И смолкли…Веселый напев
Звучать перестал вдалеке,
Лишь дождика слышен посев,
Да бешеный плеск на реке.
Открою я в темень окно,
А сам у окна постою.
Они приплывут все – равно
И душу встревожат мою…
Напомнят, как шумной весной,
Играя потоком валов,
Как море волну за волной
Бросает в гранит берегов.
О, звуки, раздайтесь! Я жду.
Развейте сомненья мои.
И жалкую бедность – нужду,
И серые, серые дни!
Но сколько не слушал – никак
Расслышать не мог ничего.
Зловещий неведомый мрак
Молчал у окна моего.
Так слышатся в жизни у вас
Счастливые звуки порой.
И в самый торжественный час
Окажутся розовой мглой.
|
|
|
25. 05.41г.
Отрывок из повести одной невесты.
Вступление.
Задумала невеста
В замуж выходить.
И парня, как известно,
Счастьем наградить.
И ждет – пождет, -
Но что-то
Не сватает жених,
А ей уж так охота!
Жениться ж – он ленив.
Не уж то – он
В кого влюблен?
Ей сердце ранил –
Сейчас тиранит.
В чужих делах –
Не нам судить.
На то Аллах
В раю сидит –
Зарплату получает,
Пусть суд творит
И отвечает.
Я ж сколь живу и, не встречал,
Чтоб кто поэту запрещал
Писать о всячестве людей,
О важности любых идей?
А рифмы – шельмы искушают,
А сами строятся в ряды.
Заняться делом мне мешают
Грит, нас в порядок приведи,
И даже под руку толкают.
И я почти уже пишу,
Но разрешения прошу:
- «о нежном повести огне
Позвольте высказаться мне!?»
1.
Хорошо на речном берегу!
Я там солнце закат стерегу.
Там я часто сижу.
Для души, В той тиши
Я покой нахожу.
И однажды на речушке, -
Слышу я,
Раздалась в кустах частушка
Про меня:
- «Милый, сватайся скорее
Я тебя озолочу:
Через год, как выйду замуж
Сразу трех приволочу».
Помолчала.
Валиком постучала.
Выпрямилась,
Подбоченилась,
И продолжала:
- «Милый, сватайся, да только
Делай крепкую кровать:
Выйду замуж, так плохую
Каждую ночь будем ломать.»
Тут частушка прервалась.
( Невеста с ожесточением
За стирку принялась.)
Затем снова полилось
Ах, чудное пение!
- «Будем вместе мы ходить
С тобой на базары:
Мне – то платья заводить –
Тебе – шаровары.
Мой – то миленький хилун
Я в него влюбилася.
Один раз из – за него
Чуть не утопилася».
Голову понурила
И хмурая, хмурая
(Даже в тридцати шагах
Заметил я слезинки
На ее глазах)
Она запела после некоторой заминки:
-«Милый мой – ради Христа
Шли скорее сваху»…
Вздохнула,
Улыбнулась,
Слезы смахнула,
И дальше потянула:
«Я из мамина холста
Шью тебе рубаху».
Пела и мечтала,
И ушла домой.
А белье осталось
Где – то под водой.
Спряталось солнце –
За горой.
Свет зажгли в оконце
За рекой.
Льется теплый вечер!
День затих.
Нынче слишком весел
Наш жених.
Вот я о чем хотел сказать,-
Отрывком повести назвать.
Простите зеленость мою:
Невесты имя утаю…
Хоть я других учить не спец –
- Моралью заключу конец:
Прежде чем влюбиться –
Надо у других поучиться.
И уж тогда севши в дровни
Подыскать себе ровню.
Хоть пастух своей музыкой
Гордится,
А музыканту – ни в какую
Ровню не годится.
25 мая 1941 год
ХХХ
Все сирень, сирень
Волны майские
И весь день, весь день
Звуки райские.
Расцвела весна
Распушилася,
Ароматами
Раздушилася.
И журчат ручьи
Где – то в зарослях,
Все поет, кричит
В светлых радостях.
И кругом, кругом
В светлой зелени
Колокольчики улыбаются.
С берегов реки
В воду смотрятся
В светлом зеркале
Отражаются.
Ветерком листы
Чуть трепещутся,
В теплом озере
Гуси плещутся.
И весь день, весь день
Ширь зеленая!
Все сирень, сирень
Распушенная.
25 мая 1941 года.
А—е Ф. (Анне Федоровне Желтиковой-Гребенкиной)
Долго ли будешь стучаться
В заросшее мхами окно,
Манить, хохотать, издеваться, -
Забытая мною давно?
Сегодня ты снова явилась
В угарном, встревоженном сне:
В огромной толпе суетилась,
Приблизилась гордо ко мне.
Ты в платье была голубом:
Изящный, старинный фасон.
И в вальсе крутясь вихревом
Пророчила все о былом.
Я слов не запомнил твоих
Запомнил лишь глаз черноту.
Я – снова влюбленный жених –
Во сне целовал пустоту.
26. 5. 41 г.
Нет, не правда, не поверю
Никому и никогда:
Чтобы молодость шумливая
Промчалась навсегда.
Соловей.
Вот он строчит, льет, гогочет,
Свищет, фыркает, трещит,
То задумчиво хохочет,
То торжественно пищит!
Где – то в логове порхает:
Хитро спрятался в сирень.
Утро песнею встречает,
Провожает песней день.
31 мая 1941 года
Пермяков
Моей бабушке.
Бабушка, бабушка! Расскажи нам, бабушка:
Как промчалась, бабушка, молодость твоя;
Любила ль ты, бабушка, в молодости, бабушка;
Как венчали, бабушка, с миленьким тебя?
- Было время, детушки и я молодешенька,
С сердцем вольной пташечки в девицах была.
Молодца хорошего, сокола удалого
Парня белолицего в ту пору любила.
И не ведал молодец, и не знал соколичек;
Что в душе измученной я его ношу.
Через год присватался – сколько было радости!
Под венцом признался он: я его сушу.
Мало грело солнышко – скоро закатилося,
За горами дальними село на покой.
Во поход уехал он – на войну Турецкую:
Умер ли, убили ли – в стороне чужой.
То не ветры буйные, не леса дремучие
Поздней, поздней осенью жалобно шумят;
Плакало сердечушко, плакало ретивое –
Ненаглядный миленький не пришел унять.
3 июня 1941 года. В. Лес
Сочинение в Куюковском лесу.
Ветерок порхает теплый,
Волны по полю стремит.
Шелестит камыш болотный,
Рожь зеленая шумит.
Жарко солнышко смеется
С непостижной высоты.
Хмель тягучий к солнцу вьется
Смотрят в солнышко цветы.
Желтым лютиком подернут
Луг широкий под горой;
Повиликою проворной
И кувшинкой голубой.
И сверкает перед взором
Пышно выросший ковер.
Неописанным узором
Очаровывает взор.
Жаворонки над полями
Реют с песней весняной.
Огласился соловьями
Лес угрюмый – вековой.
И в полях, и на пригорках
Расплеснулася весна.
Даже где – то на задворках
Нынче здравствует она.
18 июня 1941 года.
Вот весна придет
И растопит лед,
А весны земля
Опушит поля.
И тогда, в тот час
Соловей для нас
Песнь свою споет.
Сердце встречи ждет…
(Вот уже год…)
Любящей.
Не хочу, не хочу притворяться,
Моя совесть чиста, как кристалл.
Не привык я над людям смеяться,
Совесть грязью пока не марал.
Знаю честное сердце одно,
Захмелело в любовном вине.
И горюет, и плачет оно
Обо мне, день и ночь обо мне.
И ревнует, и любит меня:
Видно страсть распалилась в крови
Ее голос веселый, звеня,
Намекает всегда о любви.
Это сердце в обмане плывет
Безрассудно доверяясь судьбе
И ответного отсвета ждет
В себялюбной, бездушной толпе.
Я таких не встречал на пути,
Лишь в романах морают о них.
Мне Татьяну случилось найти.
Я ж – Онегин: коварный жених.
Как Онегин же, я целый час
Начитал ей, ее не виня:
Мол замужество будет для Вас
Проклинанием себя и меня.
Не хочу, не могу притворяться:
В ход подложные чувства пустить,
Чтоб потом от всего отказаться
В нарсуде свои счеты сводить.
Кто – то мне нашептал и спросил:
Не из камня ли сердце мое?
Если я никого не любил,
То люблю – ли сейчас хоть ее?
Я ответил ему напрямик:
( от привычки отстать не могу)
От любви я давно уж отвык,
Только искру одну берегу.
Есть неведомый погреб в груди
Там любовь заперта под замок.
Ее праздник еще впереди,
Когда семя отпустит росток.
В моем сердце ни мало любви,
Настоящей любви, молодой!
И зови ты его – не зови:
Оно облито мерзлой водой.
Вот настанут певучие дни,
Разольется весна на душе,
Вот тогда – то из искры – огни
Вдруг взовьются! – начнут хорошеть:
А пока не хочу притворяться
Благородно на раз отрублю:
Перестань над собой издеваться!
Я тебя не любил – не люблю!!!
18 6.41 г.
Вечер, после письма…
Вечерочки, вечерочки –
Развеселая гроза!
Заколдованные ночки,
Бесподобные глаза!
Может быть на этом свете
Никого не полюбить.
Только девушку в берете
Никогда не позабыть.
19.6.41 г.
Последнее свидание.
Игорь Кочетков в этом году заканчивал техникум. Это, казалось бы, довольно важное событие в жизни, не волновало его. Сейчас его мысли были заняты совершенно другим: «Что ей скажу – нет». Ну и что? Все – равно как – нибудь перенесет – рассуждал он сам с собой .сегодня я встретил его в аллее. Он сидел на скамеечке под акациями и видать было, что на его, всегда веселом лице, были следы какой – то тоски, хоть он и старался держать себя по – прежнему. – «Что с тобой, Игорь?» - спросил я его, «что - то ты у нас совсем в эгоисты заделался, хмурый какой то, общества избегаешь». «Да, Гриша, жизнь моя нелегкая…» произнес он каким – то растерянным голосом, «Спать, что ли идти?»… - «Да посиди! Поговорим хоть о чем – нибудь» -уговаривал я его. «Нет, Гриша, пойду, потом уж поговорим, а сегодня настроения нет». Отвязавшись от моей докучливой просьбы, он поспешно зашагал по дорожке и тотчас же скрылся за зеленью.
Это был красивый и стройный юноша, всегда опрятно одетый и добросовестно относящийся к занятиям. Игорь был самым ближним моим другом. Мы с ним много и часто говорили. Я от него узнал, что родился он в Одессе, и что родителей у него нет: отец пропал без вести в Гражданскую войну, а мать тогда же умерла от тифа. Потом он жил в Нальчике у тетки, с которой и приехал сюда, в Асаново. Его тетка преподавала нам химию и биологию. Он часто мне рассказывал о городах, среди которых провел детство, об их обычаях и нравах. Это меня до чрезвычайности интересовало.
Его сегодняшняя сухость удивила меня, я даже готов был рассердиться на него, но потом узнал в чем дело и простил его, даже извинился перед ним за свою назойливость.
А вновь заговорить об этом я не решался. Вскоре мы окончили техникум и разъехались – кто куда.
Когда через несколько лет мы встретились, хотя уж и не в Асанове, а в Ижевске, то я не мог утерпеть и спросил: - «А все же, Игорь, скажи сейчас, зачем ты тогда, помнишь в аллее, был ко мне так суров»?
- «А – а, - расхохотался он – «Ты все еще помнишь? Давай отойдем вон туда и сядем». И он рассказал мне историю своей первой любви, конечно, не без некоторых прикрас, потому что каждый человек, рассказывая о себе, что – нибудь да прибавит, только одни прибавляют больше, другие меньше.
В ожидании начала спектакля мы сели на лавочке и он начал: - «Знаешь, прихожу однажды вечером на танцевальную площадку, а в тот год ее только что выстроили и вижу, танцуют. Не помню, кажется, на баяне тогда Шурка Рыжиков играл или может на гармошке, не помню… так. Осмотрелся и вижу: Тася Турина не танцует. Я к ней, говорю: - «Пойдем!» - говорит: «Не возражаю», - ну и потанцевали. А ее тогда, помню, Фоминым подтравливали, а она его ненавидела, ну, я ей говорю: «Знаешь, Тася, пойдем отсюда, я знаю очень интересную для тебя новость. Тася согласилась, видишь, любопытство ее было как раз мной задето. Прошлись мы тогда, поговорили кое о чем, напоследок снова пообещал завтра рассказать ей еще одну новость. С этого и началась наша дружба, переросшая потом в мучительную любовь. Ну что, если рассказывать все и подробно, времени нет, больше чем на час, рассчитывать нельзя, иначе опоздаем. Прежде, не мешало бы закусить, а то пустой живот дает себя почувствовать и уж тут тебе не Тарас Бульба…
-«Да ладно, рассказывай, хоть отрывки, только рассказывай», - просил я.
- «Художественно не умею, продолжал он, - ладно, как – нибудь. Так вот: влюбились друг в друга, даже можно сказать втрескались. Помню, каждый вечер ждал с нетерпением, а когда спускались сумерки, незаметно крался в условленное место. Она обычно всегда раньше меня приходила и уже ждала меня где – нибудь, спрятавшись под ветки. Эх, Гриша, это было золотое времечко, мы были еще не опытные, но чувства у нас были пылкие, неподдельные. Ведь только подумать: о чем бы, казалось, можно говорить целую ночь, откуда набрать на это время разговоров, а нам все же ночи не хватало, честное слово! И вот почти перед самыми каникулами мы с ней поссорились, а из за чего? Из–за Нюрки, помнишь, вот забыл, как у ней фамилия, да еще на втором курсе тогда училась. Только из столовой прошел с ней. Заревновала, что ты поделаешь и конечно, и нос кверху – говорить не хочу! Я и так и сяк, а потом вижу, что слишком высокомерно повела себя – бросил все к чертовой матери! Подыскал я себе светловолосую Надю, но не любил ее; Тася тоже начала часто бывать с Созоновым Костей, и тоже было видно, что не любит его, а так только, чтобы меня бесить. Мне, правда, это было не по душе, но я старался сдержать свое хладнокровие и не выдавать своих истинных чувств. Обычно, в это время шутил с Надей – выказывал ей подложные чувства, стараясь показать, что Тася для меня больше – уже ничто. Она этого не выдерживала. Раз, во время такой проделки, она оттолкнула от себя Созонова и убежала в интернат. После мне рассказывали, что она весь вечер проплакала. Через несколько дней мне принесли от нее большое письмо, в котором она меня упрекала. С моей стороны ответа не последовало. Однажды, встретившись в перерыв в коридоре, я заметил, что она похудела до неузнаваемости. На мой холодный привет ничего не ответила. Хоть травить я ее и продолжал, однако сам ее любил до растерянности, даже были времена, когда все на свете противело, не возможно никуда было ступить – везде передо мной стояла Тася! Тася черноглазая! Тогда я чуть поэтом не сделался, даже стихи о ней написал… .Он вынул небольшой блокнотик и прочитал:
- «Эх, ты Тася, моя Тася!
Извела меня совсем.
И откуда ты взялася,
Куда кинула затем?
Это было золотое времечко, Гриша! – продолжал он. И вот, шли экзамены. Время близкой разлуки неотвязно навевало тоску. В конце концов, я решил написать ей, она мне так же не ответила. И вот: последний день пребывания с друзьями – прощальный день и вечер, а завтра отчаливать с документом специалиста средней квалификации в руках на самостоятельную жизнь….День, когда последний раз видишь друзей, с которыми свыкся, как с родной семьей. Настроение, эх, - чертовское! Вдруг Соня Кузнецова подает в окно записку: читаю. «Игорь, приходи туда, где раньше, я уже там. Жду, жду. Тася» пробежав записку, и узнав по правильному красивому почерку, что записка была именно от нее, я поблагодарил Соню. Недолгаженный галстук отбросил в сторону, кое – как почистил, попавшейся как раз под руку, щеткой ботинки – помчался…
Вечерело, воздух после жаркого июньского дня веял освежающей прохладой. Где – то, должно быть в саду, гармонь тянула веселую «коробочку». С футбольного поля слышались крики играющих. Я завернул в давно знакомые густые заросли ивняка. Тася была уже здесь. Она бросилась мне на шею: - «Игорь, Игорь, - говорила она – неужели это ты, неужели такой гордец пришел успокоить мое сердце. Ах, Игорь, если бы ты знал, - начала она быстро, глядя мне прямо в глаза, - как я тебя люблю! Если бы ты знал: сколько я пережила за это время… не сдерживаемые слезы так и катились двумя светлыми ручейками по ее смуглым щекам. Ее голова зарылась на моей груди. Я ее старался успокоить, она всхлипывала. – «Игорь, почему это так получилось?» – «Не знаю, сама ты виновата», - сухо пробарабанил я. – «Сама, сама, а ты?.. Слушай, Игорь, это она сказала уже серьезно – неужели мы так и покончим, неужели разойдемся, как в море.… Нет! Я этому не хочу верить, этого никогда не будет! Не будет… - уже чуть слышно повторила она и отошла чуть в сторону, ждала ответа. Так прошла минута, другая, мы молчали. Она свой взгляд устремила вниз. Я, потерявший всякую связь мыслей, смотрел тоже в землю. Молчание продолжалось. В моих висках стучало, потому – что сердце бешено, гнало по венам кровь, в лице чувствовался жар, прутик в моей руке чертил бессмысленные фигурки на высохшем иле. Казалось: в эти минуты мой мозг вообще откажется от всякого соображения… - Слушай, Тася, - начал я с лихорадочным волнением в голосе, - для чего нам задаваться такими вопросами, по –
моему сегодня мы нашли бы другой, более подходящий разговор… - А я именно об этом хочу, и если ты не дашь мне ответа, я сейчас же уйду отсюда!
- Тася, что ты, почему ты такая нынче стала? Ну, например, неужели нельзя об этом было поговорить раньше или когда – нибудь, но только не обязательно сейчас. Право, честное слово, Тася, ты меня ставишь в затруднительное положение, - прорек я целую тираду. Чувствовалось, что в эту минуту я был жалким мальчиком, перепуганным трусом. Ее лицо изображало страдание. Правая рука нервно перебирала концы шелковых кистей. – «Сколько я пережила, я в жизни на все махнула рукой, один ты, идол, поселился в моей душе. Я тебя гнала – не могла, старалась ненавидеть – ничего не выходило, что же после этого я обязана ждать от тебя, может быть, предложишь – забыть обо всем? Не забыть бы напомнить тебе, что это мне дорого обойдется. Я жду – да или нет». Полминуты молчания. – «Слушай, машинально начал я, сейчас я абсолютно ничего не могу собрать в себе, а вот сегодня вечером скажу окончательно. Подумать надо, Тася.» - « Ну и думай, а я пойду, прощай!» она вскочила и хотела умчаться, а потом подумала и решила видно проститься по-настоящему. Подошла ко мне, подала руку.
- «Прощай, Игорь, до свидания, заноза в моей душе, может, вспомнишь когда-нибудь, а пока прощай!» слезы снова показались на ее глазах. Я что-то хотел сказать, может быть удержать ее, утешить, уговорить, она исчезла…, с минуту я стоял, как ошеломленный, не мог решить: уходить мне куда, или оставаться здесь. Усталый, с отравленным чувством помню, побрел я в интернат. – «Ты же не дал мне опомниться, помнишь, на лавочке?»…
«Рассказывай дальше, да быстрее, а то билет пропадет»,- торопил я его.
- «Прихожу на вечер: на наш последний торжественный вечер!!! Там уже все в сборе. Меня подхватили и усадили в угол. На столах недостатка не было. Сам ведь помнишь, рядом сидел. Эту длинную речку, собранных из всех газет и журналов, готовых фраз Горбушина я не слушал. Куда ты тогда задевался, я не могу понять. Мне ничего не шло в рот, только две рюмки этой самой «русской-то» - дали мне как – будто опомниться. Язык моментально развязался. Тут мы схватились с Микешкиным, с нашим преподавателем немецкого языка – не драться, не подумай, и даже не ругаться, а песни петь. Он, конечно, дерганул наверно лишнего, потому что, поднявшись на табурет, начал плести такое о русской и украинской музыке, что многие захихикали, а его разозлившаяся жена подошла к нему и сдернула его на пол.
О Тасе я забыл совсем. И когда увидел ее, прижавшуюся к стенке в конце зала, то удивился: неужели, думаю, она способна переносить такие муки от меня. Зашумевший хмель в голове толкал меня на что-то необыкновенное. Дай, думаю, подойду к ней и объясню все разом. В соседней комнате играл оркестр. Там видимо начинались танцы. – «Тася, умоляюще произнес я, - я люблю тебя – что еще тебе нужно от меня?» - «Ничего…» - вполголоса сказала она. Это было сказано голосом полным безнадежной тоски, как будто это произнес человек, осужденный на неотразимую смерть, и только ждал ее приближения, не Тася, всегда веселая хохотунья. Она ничего больше не сказала, да и говорить было не о чем. Подошедший в это время Микрюков, потребовал от меня какого-то объяснения. Пока я с ним говорил, она незаметно вышла из зала. Я весь вечер искал ее – ее не было.
Отрезвившись, вышел я к пруду, короткая летняя ночь светлела. На восточной стороне неба розовела яркая полоса. Солнышко еще не показывалось, однако и лес, и кусты хорошо различались даже на далеком расстоянии. Птицы пели на все голоса и мелодии. Недалеко от меня по оврагу звенел бойкий ручей, он сбегал в пруд, гладь которого была спокойная и светлая. В голове шумели вчерашние мысли. Поступок Таси мне казался все еще не совсем разумным. Чувства собственной моей жестокости сжало мне душу. Я жалел Тасю, я любил ее, в эту минуту я жаждал обнять ее – назвать своей женой, но почему, же вчера не сделал я этого? От досады я готов был рвать на себе волосы.
Прозвенел третий звонок, последние зрители заходили в театр. Пошли и мы. Уже по дороге он докончил рассказ.
Это было последнее наше свидание. Больше мы с ней не встретились никогда.
19 июня 1941 года
Пермяков Гр.
Анюткина любовь»
Г.С.Пермяков. Рассказ.
- «Не травите меня!» - говорила обиженно Анютка, - в замуж я вовсе никогда
не пойду»
- «А за Саньку пойдешь?» - подтрунивали над ней….
- «Ну его!»... и Анютка заливалась горькими слезами досады. Тогда ей было всего 10 лет. Когда я задумал написать о ней рассказ, она была уже полная невеста. Ее пышные щеки розовели постоянным румянцем. В бойкости она не имела себе равных во всей деревне. По работе ее никто не хаял. Только одно не нравилось бабам в Анютке – это ее неприязненный характер, да необузданная вспыльчивость. Вообще человеком была не выдержанным. Если, например, (а это с ней было не однажды) влюбившийся парень писал ей письмо – то она или на том же письме накладывала резолюцию: мол «не привязывайся, до свидания», или отписывала ему самой непристойной грубостью. После очередной отшивки одного из своих поклонников, она в присутствии его спела такую частушку (о которой он и сейчас вспоминает с затаенной досадой):
Ко мне Мишенька пристал
Письмо длинное прислал.
Погулять со мной хотел
На восемь сажень отлетел.
Парни про нее говорили с каким-то страхом: от нее живо отлетишь на 8 сажень. И это верно….
Но вот в деревню приехал молодой агроном Коробкин, и казалось каменное сердце, ни перед кем не склоняемое, размякло перед Коробкиным основательно. Стало покорное, как размокшая мочалка.
Везде старалась она выказать ему благодушную вежливость. Наконец после всего того, чем она хотела дать понять Коробкину о ее неравнодушном чувстве к нему, ей показалось, что этот агроном или человек с зачерствевшей душой, или просто недогадливый мальчик.
Анютка полюбила, полюбила страстно! Агрономовы глаза безотвязно светились в ее душу, его имя не сходило с Анюткиных уст. Только ночь заставляла ее несколько забыться, сновидения Анютки были связаны тоже большей частью с агрономом.
Только агроном ко всему оставался слеп и равнодушен. Анютки он как будто не замечал совсем. По выходным дням, да и вечерами после работы, когда молодежь собиралась где–нибудь около гармошки и заводились танцы, то он танцевал, например , почти всегда с Агафьей, сверстницей Анютки. А Анютка страдала. Всякую девушку, которая о чем – либо заводила разговор с Коробкиным, она готова была ненавидеть. Случилось, что Коробкин заговорил с ней о чем – то, но Анютка мало что поняла из его слов. В душе она отзывалась о нем: «уж больно учен, вот бы в замуж за него»…. Наконец она не выдержала и катнула агроному письмо.
Ошеломленный агроном не знал, что делать. Неожиданное письмо от незнакомой девушки его озадачило не на шутку. Однако делать было нечего. И он ради забавы, написал ей ответ. В ответе очень тщательно обошел все места о их взаимных отношениях. О его любви, вообще, в письме не было ни слова. Анютка, окрыленная агрономовым письмом, бегала по деревне и со свойственной ей невыдержанностью никак не удержалась, чтобы не сказать подруге о ее связях с агрономом. – «Не знаю как, Тоня и быть: письмо написал, сватает,… я говорю: одежды еще мало, пока воздержусь»…. «что ты, Анка, неужели в твоих словах есть хоть одно слово правды?» - удивилась подруга. – «Если словами не веришь, в воскресение фактами подтвержу», - гордо и с некоторым лукавством похвалилась Анютка. – «Ой, если это правда, - с завистью говорила Тоня – то очень интересно… и пойдет наша Анка с Матвеем Повсипакьявичем Коробкиным, - Тоня подхватила мнимого кавалера, нос подняла кверху, и важно прошлась перед Анюткой. Когда проходила около Анютки, Анютка толкнула ее в бок, и толкнула основательно, это можно хотя бы заключить тем, что в ту же секунду Тонины ноги мелькнули в воздухе, а сама Тоня с быстротой птицы приземлилась в трех шагах от подруги. Раздалось легкое оханье: Тоня встала с перепуганным лицом. – «Что ты Анют, неужели нельзя полегче?...» - «Не травись», отрезала Анютка. Почти рассердившиеся друг на друга подруги побрели домой. Деревенька, где жила Анютка, была живописным уголком. Недаром, всякий проезжающий мужик говорил: «Ну и деревня! Не деревня, а сад!» и действительно, прямая улица засажена деревьями, больше всего черемухами. Небольшие домики сплошь и рядом кутались в обильной зелени берез и вязов.
В середину деревушки врезался небольшой овражек, по дну которого звенел ручеек. По вечерам в этом овражке, у ключа, собиралось много баб и заводились веселые беседы. Все новости передавались не где-нибудь, а здесь. На задворках, на небольшой речонке, деревенские сделали пруд, в который посажено ведро живой рыбы для расплода, судьба которой заранее предопределена: в одно прекрасное время, если только не унесет пруд, ее выловят и употребят на колхозный праздник, вероятнее всего в качестве закуски к выпивке. Замечательно еще то, что с обеих сторон обступал деревню лес. В том, что поближе к деревне, каждый вечер собиралась молодежь на веселье. По воскресеньям здесь было обилие народу.
В этот весенний день деревушка особенно вливала очарование в душу, как раз цвела черемуха. В воздухе стоял бесподобный аромат, белизна яблонь походила на обильную кружевину в морозную зиму. По случаю праздника в каждой избе пеклись пироги и шаньги и щекотали аппетит проезжих. По улице то и дело сновали нарядные бабы с ведрами. У ключа их собралась куча: «Што ты», говорила пожилая, но красивая баба,- втрескался ведь, без памяти влопался в Анютку-то…
-Брось-ко! Думаешь и правда,- недоверчиво говорил голос другой бабы,-этакой парень поглядит ли…
-Вот те святая икона,- божилась баба,- бает, сам письмо накатал…азь накоть! Азь паршивая сатана! Ах ты!...
Переполошенные бабы с коромыслами в руках гнались за свиньей.
Емелиха с руганью отшаркивала грязь от опрокинутого свиньей ведра:
-Вот где чертова скотина, ах ты!- ворчала она.
Успокоенные бабы отхлынувшей неприятностью снова собрались в кучу:
-Святая икона, Сидоровна, если я вру, то и Тонькин язык без греха не остался, право… В круг протиснулась горбатая Харитонья, старушка семидясяти лет:
-Ой, Парфеновна,- начала она,- да где же видано, да разве поглядит этакая девка…прости господи, этакой молодой, а на корню высох, ведь она вот эдак, как рыбу сушеную… и она потерла ладонями старческих изморщенных рук. Бабы засмеялись. Довольная своей остротой, Харитонья самодовольно хихикала. Провалившиеся бесцветные глазки заблестели от выжатых слезинок:
-Этакой парень в руки попадет, дак сто раз надо перекреститься, бабушка, - доказывала ей Сидоровна, наклоняясь к самому уху Харитоньи.
-Слов нет!- ответствовала Харитонья, - парень он послухмянный, да только уж больно вычурный. Сижу я этта, а он как раз идет, говорит: «Привет бабушка!», а сам и башкой не тряхнул! Это ли раньше было? Раньше стариков боялись, как не знай кого, не поклонись-ка раньше или картуз не сними…Да говорят еще: без рубахи ходит и штаны, бают, выше колен, я хоть сама-то не видела , не довелось, а бают ведь…-Што же это за оказия? Это ведь озорство!- неистовствовала Харитонья, - я бы плюнула на этакого!…»
Долго ли, коротко ли судачили бабы и чем их разговор кончился я не знаю, только солнышко перевалило за обед.
Любовь между Анюткой и агрономом ни для кого уже не было тайной. Только никто не знал: кто из них больше влюблен: агроном в Анютку или Анютка в агронома. И Анютку и агронома то и дело сверлили глаза собравшихся. Все замечания, тут же , переходили шепотом от одной кумушки к другой. Часто доходили и до ушей Анютки, отчего в ее груди расхлестывалась новая волна радости. Лицо ярче розовело.
Сегодня все песни в хороводе запевала она. Ее приятный голос выделялся из всех голосов. Хоровод был большой. Старинная хороводная песня эхом отдавалась в лесу и мощной волной уплывала в соседние деревни. Веселый ветерок гнал волны густой, зеленой ржи. Солнышко спешило к закату. Вдруг где-то невдалеке раздалась «Коробочка», хоровод распался, все поспешили к гармонисту, окружили. В нескольких шагах закружили пары.
Молодой агроном в недорогом, но красивом сером костюме, молодцевато егозил ногами. На его лице блуждала еле заметная тень улыбки. Светлые волосы трепетали по воздуху.в его паре оттапывала неизменная Агашка. – «Што это такое, погли – ко она как мучится бедная, а ему хоть бы што, ахти ехало»… говорила в полголоса Савотеевна молодуха своей куме.
- «Ну и Агашка же, тоже сука хорошая, прошлый год Митрошку у Насти отбила, а теперь этого, - отзывалась кумушка.
-Да ведь и самот прохвост: написать девке написал, заловил ее в свою паутину, а сам за суседками, легко ли , ой, бедняжке, думаешь, она хуже бы Агашки станцевала? – роптала Савотеевна молодуха.
-Я бы – продолжала кумушка, - да быть бы мне на Анюткином месте: вышла бы вот сейчас, остановила бы их и мазнула бы, сколько есть силушки Агашке прямо в морду!
- Потише, разошлась больно… - унимала ее соседка.
-У – у, злилась кумушка, - сволочь! И волосы, гад вспенил, как кудела, задача!
Услышавшие соседи захохотали. Опомнившиеся кумушки сконфузились. вдруг в толпе получилось замешательство: в это время из лесу вели шатающуюся Анютку. В этот же вечер я узнал, Анютка хотела наложить на себя руки.
Это было когда-то. С тех пор прошло уже немало времени. Слухи давно перестали ходить по деревне. Во многом и сама деревня изменилась. Выстроенные когда-то дедами избенки с каждым годом ближе и ближе приседали к земле. Много стариков, которых я знал в свою холостую бытность - уже умерли. Агронома Матвея Павсипакьевича перестали вспоминать. Только Анна Агафоновна, сейчас уже пожилая девушка, все еще не расставалась с заветной мечтой. Матвей Павсипакьевич видно навсегда поселился в ее душе.
Чтобы она ни делала, куда бы ни шла – светлые кудрявые волосы агронома постоянно трепетали. Больше она никого не полюбила, и выйти в замуж за кого – либо, сочла лишним. Ее неоднократные попытки раздобыть адрес Матвея, не увенчались успехом. Итак, одинокой, решила пуститься в беспощадный водоворот жизни, надеясь со временем забыть все.
21 июня 1941 года.
PS. Из писем Григория Спиридоновича понятно, что рассказ написан о Анне Тимофеевне Вычужаниной и авторе этого рассказа.
Июня 1941 года.
«Вчера, в 4 часа утра Германские войска нарушили нашу границу, бомбардировали Севастополь, Киев, Житомир, Каунас. Вчера же вечером слово «война» достигло самых глухих захолустьев страны. Вчера, когда сообщили о случившемся, сразу у всякого забурлило в душе.
Война началась, война неумолимая, жестокая.
Завтра уезжаю на фронт, а вернусь ли, трудно сказать.
Хочется оставить воспоминания о последних прожитых днях. Последние деньки промчались счастливо! Душа клокотала только счастьем: они мне навеяли несколько удачных стихотворений и первые опыты в прозе- два рассказа из моей личной жизни: «Последнее свидание» и «Анюткина любовь». Жаль, что так и не удалось мне их отделать и больше всего жаль, что не пришлось написать некоторых отрывков из жизни моих предков, которые я задумал, но не успел осуществить. Настроение мое сегодня ужасное, но не паническое.
Итак, завтра я уезжаю на войну, оставляю отца, мать, двух малолетних братиков и девушку.
От мысли, что завтра я уже не увижу родного края, разрывается сердце! Прощай Медведка! Прощайте, отец, мать, Горя, Вася, бабушка! Может быть, война похоронит меня под своими обломками».
Григорий Спиридонович Пермяков
Легенда.
Г.С.Пермяков.
То место, где сейчас стоит Медведка, лет 70 назад (примерно 1870 год) было еле проходимой лесной зарослью. До переселения русских в этой местности можно было встретить редкие, но большие удмуртские деревни, с их отсталыми, подчас первобытными обычаями.
В этом обилии лесов во время рекрутских наборов, укрывалось немало не желающих отбывать военную службу. Например, есть предание, что на юру, где сейчас стоит изба Тимофея Вахромеевича, когда-то стояла жалкая хижина одного Азаматовского бегляка. Трудно, конечно на сегодняшний день представить одинокую землянку несчастного отшельника, но все же, судя по местности, можно догадаться о многом. Я лично представляю так: землянка, тщательно замаскированная ельником, чтобы не привлечь внимание охотников (но охотники, пожалуй сюда не заходили), чуть подальше ключ, с неумолкаемым переливом светлой воды. Около хижины очаг и где-нибудь сиденье, вроде грубо отесанного бревна, на котором беглец плел пестери и лапти.
«Медведка!»
Никто бы не подумал, за что эта деревня награждена таким именем. Для этого тоже есть легенда, которую я слышал от многих стариков. Она гласит: «В первые годы, когда деревушка начинала принимать свой облик, где-то в лесу, вероятно на раскорчевках, был пойман молодой медведь. Его по всей вероятности, продали бродячим балаганщикам, ибо о зверинце тогда и речи не могло быть. Отсутствие хотя бы маломальских дорог и обилие болот, мешало сообщениям. Переправляемый медведь, около одной из деревень увяз в болоте. На его спасение от неминуемой гибели, пожалуй, было потрачено много усилий. Так получилось название другой деревни, возникающей одновременно с Медведкой- Вязовка.
Вот вам две деревни, названия которых связаны одной легендой»
23 июня 1941 года.
Палач.
Над страной нависли тучи,
Громом страсти обдают.
Град бедовый – неминучий
Тучи черные несут
А из туч, оскаля зубы,
Черный высится палач.
Окровавленный и грубый
Он занес топор…
Опьянен убийства славой-
Кровью налиты глаза.
Подал знак рукой кровавой:
Разразилася гроза!
Перебешенный и злобный-
Задушить страну хотит.
Гражданин страны свободной!
По рукам его хвати!!!
И колхозник, и рабочий,
Дайте Гитлеру отпор!
Чтобы знал фашист едучий
Свой смертельный приговор.
23 июня 1941 года.
Завтра уезжаю на фронт.
П.Г.С
Не забудь.
Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 90; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!