Новый политический курс 1840- х – 50- х гг .
Как уже говорилось, Россия сама не переживает волнения 1848 года, но получает все издержки, получает всю реакцию. Реакция наступает достаточно быстро. Во-первых, это, разумеется, пересмотр под влиянием европейских событий отношения к целому ряду русских или проникающих в Россию интеллектуальных течений. Что здесь примечательно? Предметом опасений, предметом в том числе и полицейской работы оказываются одновременно и западники, и славянофилы. Я опять же напомню, что сразу после своей смерти В.Г. Белинский оказывается persona non grata, упоминания о нем оказываются исключенными.
Более того, в дальнейшем такая логика умолчания окажется распространена на совершенно неожиданного персонажа – на Николая Васильевича Гоголя. После его кончины какие-то развернутые некрологические статьи о нем, развернутые высказывания о творчестве Гоголя будут воспрещены, а за помещение своей статьи, например, Иван Сергеевич Тургенев в дальнейшем поплатится арестом и высылкой. То есть даже Гоголь в ситуации начала 50-х годов окажется фигурой, мягко говоря, сомнительной.
Белинский будет вычеркнут вообще из всей русской публицистики на период со второй половины 1848 года и вплоть до 1856 года, цензура не будет допускать упоминания о нем, и, например, когда Чернышевский в 1855 году начнет свою серию очерков о современной русской литературе, о современной русской критике, в центре будет находиться, разумеется, фигура Белинского, но при этом в своих первых статьях говорить о Белинском автор не сможет, и сами статьи получат характерное название «Очерки гоголевского периода русской литературы».
|
|
|
То есть речь будет идти, конечно, о том, кто провозгласил начало гоголевского периода, всем образованным читателям будет понятно, кто имеется в виду, будет понятно, о каком журналисте идет речь, кто провозгласил начало натурального направления, «гоголевского периода» и т.п. Но даже сугубо формальное упоминание о Белинском будет исключено.
Это тем более примечательно, что на протяжении всей своей предшествующей журналистской карьеры Виссарион Григорьевич Белинский никаких нареканий со стороны правительства не получал, ни со стороны цензурных властей, ни тем более со стороны Третьего отделения. И это история именно про то, как в оптике 1848 года внезапно фигура Белинского, связанная с «Отечественными записками» и «Современником», которая до этого выглядит уж точно не вызывающей каких-то особых нареканий, вдруг превращается в источник возможного беспокойства и потрясения основ.
Аналогично происходит и со славянофилами. На предыдущей лекции я уже упоминал о том, как они удостаиваются тюремного заключения – тот же Самарин, а вслед за ним Иван Сергеевич Аксаков. Их попыткам выпускать непериодический «Московский сборник» следует запрещение уже на втором выпуске. Они попадают под общий цензурный запрет. Но это все отдельные истории. Можно было бы это связать с отдельными эпизодами, подробностями. В это же время происходят гораздо более важные и большие процессы. Собственно, уже к 1849 году обозначается отчетливо новый курс, который, по счастью, окажется не таким долговременным, фактически исчерпав себя уже к 1854–55 годам.
|
|
|
Угроза университета
Но этот курс заключался в восприятии европейских интеллектуалов, европейских идей, современных дискуссий как того, что является источником опасности. Источником опасности тем самым оказывается университет как таковой. Показательно здесь изменение министерской политики. Сергей Семенович Уваров, человек, которого обвинить в либерализме достаточно сложно, в 1849 году получает отставку как тот, кто пытается как-то сдержать ужесточение цензуры, который как-то пытается препятствовать, очень осторожно, разумеется, в высшей степени лояльно, но тем не менее явно не поддерживая активно существующую политику ограничения и сокращения прав университетов.
|
|
|
Череда мер обрушивается на русское образованное общество. Как уже сказано, это отставка Сергея Семенович Уварова. На его место – это, кстати, тоже типично для николаевской политики – назначается фактически его заместитель (тогда эта должность называлась «товарищ министра») Ширинский-Шихматов. И это как раз симптоматично. Потому что, с одной стороны, речь идет о резком поправении имперского курса. А с другой стороны, никакой новой повестки, никаких новых идей, которые несет с собой существующая власть, здесь нет.
Ширинскому-Шихматову поручено принимать целый набор запретительных мер, поручено ограничивать. Но позитивной повестки здесь нет. Собственно, Ширинский-Шихматов прославится, и я думаю, до сих пор памятен многим своей чеканной фразой относительно второго запрещения преподавания философии в российских университетах, когда он изречет, что польза от философии не доказана, а вред весьма возможен, соответственно, надо запретить.
Эта формулировка вообще показательна для состояния умов того времени, причем умов высшей бюрократии. История про непонятные источники угрозы, про некую почву под ногами, пришедшую в движение… Кстати, на этой волне своей должности лишится в дальнейшем один из столпов русского консерватизма: с кафедры в связи с ликвидацией кафедры философии будет уволен Михаил Никифорович Катков, с чего и начнется его журналистская эпопея.
|
|
|
Здесь же речь идет, ходят слухи вообще о ликвидации университетов, о том, чтобы переформировать университеты в специальные учебные заведения. Понятно, что до этого не доходит, в том числе и в силу самой николаевской логики. Это скорее логика консервации, сохранения, избегания таких уж решительных действий, потому что они предполагают наличие собственной автономной логики. Но для университетов наступает в высшей степени тяжелый период.
Это история не только про идейный контроль, не только про уже упомянутую ликвидацию кафедры философии, но также и про радикальное сокращение университетов. А именно объявляется, что число учащихся в каждом из университетов не может превышать 300 слушателей. Здесь устанавливается лимит. Причем до тех пор, пока университеты не достигнут этих штатных величин, набор новых слушателей в университеты является воспрещенным.
На практике, как обычно и бывает в России, эта мера не вполне соблюдается. Так, почти сразу же Санкт-Петербургский университет получит изъятие из этой меры, получит разрешение на набор дополнительных слушателей сверх комплекта. Но это весьма показательное решение, например, для того же самого Петербургского университета. В это время общее число студентов Петербургского университета колеблется от 650 до 750 студентов. В этом смысле сокращение до штата в 300 – это очень резкое решение.
Цензоры над цензорами
Другая характерная показательная мера здесь – это создание Бутурлинского Комитета. Комитет, не введенный в законодательство, такой экстраординарный орган, функция которого – следить за цензурой. То есть это своего рода перецензурирование. Высшие власти Российской империи и лично государя императора не устраивает цензура. Сама цензура оказывается под подозрением. Теперь необходимо следить за тем, как ведут себя цензоры, что они пропускают, достаточно ли бдительны, нет ли у них каких-либо умыслов.
И вот возникает комитет, который осуществляет фактически надзор второго порядка, что создает, разумеется, безумный цензурный хаос, когда совершенно непонятно, какие нормы действуют, потому что сам комитет принимает решения, опираясь на собственное понимание ситуации. И до этого времени, разумеется, цензура в Российской империи довольно далеко успевает отойти от норм Цензурного устава 1828 года через массу дополнительных норм и поправок, принятых в практику.
Но Бутурлинский Комитет фактически сеет хаос. Понять, что конкретно станет предметом его подозрения, где конкретно будет увиден умысел, невозможно. Дело доходит до анекдотичного. Например, под подозрение подпадает текст Священного Писания с осуждением царей. Напомню, что Книги Царств Ветхого Завета достаточно некомплиментарны по отношению к царской власти.
И вот у этих «цензоров над цензорами» возникает вопрос о том, стоит ли так широко и легкомысленно относиться к Священному Писанию или некоторые смущающие места следует исключить? Понятно, что это курьезный элемент, но сама идея, сама возможность вообще введения в обсуждение вопросов цензуры текстов Священного Писания уже достаточно много говорит об обстановке эпохи.
Дело петрашевцев
Аналогично показательным оказывается дело петрашевцев. Кружок петрашевцев функционирует достаточно давно, так что фактически речь идет не об одном кружке, а о нескольких петербургских кружках, связанных с Александровским лицеем, связанных с Петербургским университетом, и участниками кружка является целый ряд людей, в дальнейшем заметных или выдающихся в русской культуре. Достаточно напомнить о рано погибшем Валериане Майкове. Ну, а хрестоматийную фигуру Федора Михайловича Достоевского помнят все.
И вот этот кружок петрашевцев, который так или иначе существует с 1846–47 года, связан с обсуждениями идей Фурье и Сен-Симона. Напомню, что тот же самый Фурье – это отнюдь не persona non grata в Российской империи. Когда Фурье скончался, в официальных российских изданиях появился некролог, ему посвященный, весьма сочувственный. Причем стоит отметить, что вообще у раннего социализма есть сильная консервативная составляющая, он воспринимается скорее как критика современности, как некий поиск других оснований. То есть это круг молодых людей, обсуждающих и спорящих, часть из которых настроена более или менее радикально, но о значительной части это сказать трудно.
Так вот, все они оказываются не просто арестованными в 1849 году, но, как мы помним, получают в высшей степени суровые приговоры. Первоначально речь идет о том, что значительная часть привлеченных к следствию вообще осуждена на смертную казнь, в дальнейшем это заменяется им каторжными работами и ссылкой на поселение. Эта чрезмерная реакция возникает поверх предшествующих дел, предшествующих разбирательств, где ни о каких подобных сроках речь не идет, и особенно важна публичность самого дела.
Опять же показательный пример: когда речь в 1847 году идет о Кирилло-Мефодиевском обществе, там не только его участники отделываются достаточно небольшими наказаниями, но что особенно важно – само дело кирилло-мефодиевцев сознательно делается непубличным. Речь идет о том, что привлекать внимание общественности, например, к этим ранним идеям украинского национального движения нет никакой нужды. И более того, для блага и спокойствия империи скорее правильно поступить, приглушая возможный скандал, приглушая возможное распространение недобрых идей. Разница между реакциями на две ситуации, отделенные сроком всего в два года, здесь показательна в том числе и для имперского самоощущения.
Реакция без повестки
И вот из этого как раз можно отчетливо видеть, как конец сороковых – буквально 49, 50, 51-й годы – это ситуация и кризиса, и вместе с тем в высшей степени нервозности, охватывающей существующий режим. Его собственная повестка фактически оказывается здесь снятой. Это общий курс – да, на европейскую реакцию, да, на ужесточение мер, да, на поддержку легитимистских режимов в Германии, на поддержку существующего положения вещей в Австрии, в Италии, на то, чтобы блокировать существующие процессы. Но показательно, что называть это неким уже идейным консерватизмом, неким проектом, который предполагает движение куда-то, не приходится.
И вот тут можно видеть, насколько велико различие между началом николаевского царствования и его концом. Если мы ведем речь о второй половине 20-х – начале 30-х годов, то перед нами определенная последовательная программа государственных преобразований, перед нами определенное видение будущего, которое может привлекать или отталкивать, где мы можем соглашаться или считать в высшей степени вредной консервативно-бюрократическую программу, но тем не менее перед нами некая последовательность, некая достаточно отчетливая логика.
К началу 1850-х годов, еще до кризисных событий Крымской войны, мы ясно видим, что существующий порядок вещей потерял всякую цель, потерял всякую определенность, и более того, оказывается уже в ситуации глухой обороны, воспринимая опасным многое из того, что всего десять лет назад в его же собственных глазах выглядело небольшими беспорядками, тем, что требует скорее попечительского воздействия, отеческих увещеваний. Теперь даже небольшие происшествия мыслятся как способные потрясти основы всего порядка. И это говорит в том числе о самоощущении, о самопонимании прочности существующего порядка вещей.
Литература
Барсуков Н.П. Жизнь и труды М.П. Погодина. – Кн. X. – СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1896.
Шевченко М.М. Конец одного величия: власть, образование и печатное слово в Императорской России на пороге Освободительных реформ. – М.: Три квадрата, 2003.
Sperber J. The European revolutions, 1848–1851. – Cambridge: Cambridge University Press, 1994.
https://magisteria.ru
Курс: "Русский консерватизм в эпоху империй"
Лекция: "Революции 1848 г. и реакция в Российской империи"
Материалы защищены авторскими правами, использование требует согласование с правообладателем
Дата добавления: 2021-02-10; просмотров: 53; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!