БОТИНКИ ДВЕНАДЦАТОГО РАЗМЕРА, ВОЙНА ДЕСЯТОГО РАЗМЕРА 5 страница
В одном я уверен – психологически мы должны были оставаться на ногах. И именно в этот момент я их ударил, когда они были наиболее уязвимы, растоптал их – им‑то это, может, и не понравилось, но они навсегда запомнили то, что я сказал. Это было важно.
В тот день, когда Питерсон… Я сказал взводу идти вперёд, отстал от них в поле, сел и попытался заплакать. Это случилось впервые, и… Я отправил свой взвод вперёд, потому что во время начальной подготовки в Форт‑Худе наш сержант‑инструктор однажды заболел гриппом. Он заставил взвод повернуться кругом, и в это же время мы услышали, как его вырвало – он сделал всё вовремя, чтобы мы его таким не увидели. Мы поняли, почему он так поступил. И это мне запомнилось. И в тот день, явно рискуя жизнью, я отправил взвод вперёд, потому что знал, что они понимают, как я себя чувствую. У меня были личные вещи Питерсона, и среди них было письмо, адресованное, как я подозреваю, его девушке. На конверте были цветочки. Девятнадцать лет. Когда он прибыл, ему было восемнадцать. Юный пацанчик был. Наш пацанчик, о котором мы собирались заботиться. В каком‑то смысле мы его усыновили. Мы намеревались провести его до конца. Он так не хотел погибать. Ему там было такое же место, как и нам, не больше. Даже меньше.
Понимаешь, я никогда не плакал во Вьетнаме. А тогда я заплакал – в первый и единственный раз. Я в душе постоянно плакал. Так мне невесело было. Но я никогда не плакал. Не из‑за того, что, мол, мужик или не мужик, но ведь офицер, и плакать не должен, никаких эмоций.
|
|
|
Насколько я знаю, никто во всём моем взводе не хотел убивать, не было никого, кто убивал бы раньше. Был один парень, Хейнор, ковбой этакий, молодой, нахальный: «Ух‑ты, это же приключение». Он спас меня от гибели и покинул поле боя раненым, в результате того, что спас меня от гибели. Мне казалось, он один был такой. Блин, это было просто… Или держишься друг за друга, или не держишься.
Помню, как страшно мёрз однажды ночью, и как мне хотелось подползти к радисту – мы провели десять месяцев вместе, и в этом нет никакого сексуального подтекста или чего‑то ещё. Мне было страшно холодно. А он был человеком, который был рядом каждый день, каждую минуту, и мне просто захотелось, чтобы два тела оказались рядом. Я не смог этого сделать. Я не мог этого сделать из‑за того факта, что этим я проявил бы свою слабость. Я стал бы чересчур близок с ним психологически, и очень переживал бы по этому поводу. Чёрт, до чего ж там было одиноко.
Я был убеждён, что мой взвод должен тащить больше боеприпасов, больше оружия, и что я сам должен тащить больше боеприпасов, чем любой другой во взводе. Потому что однажды в роте кончились патроны, и у нас одних немного ещё оставалось, поэтому мы удерживали позицию, пока другие взводы отходили. С тех пор я был убеждён, что тащить их надо. Кто его знает? Делаешь то, что спасает их от гибели, а они тебя за это ненавидят. Сейчас‑то им совестно, но они остались в живых, и при этом будут меня ненавидеть за то, что я спас их от смерти. И если им было ужасно тяжело, когда это происходило, они будут ненавидеть меня за то, что это я заставил их так страдать. Понимаешь, так вот… Или я заслужил их уважение. Я никогда не буду… То есть раз или два кто‑то мне что‑то скажет, и ты чувствуешь, что заслужил их уважение. Но вот делать это постоянно, трудно это – принимать решения, когда завтра…
|
|
|
Мы захватили вьетконговский урожай риса, и нам дали отбой на дальнейшее, отдохнуть дали. Пришел полковник, командир батальона, и говорит: «Скоро генерал приедет, медаль тебе вручать». Я говорю: «Здорово. А с моими как?» Он: «Что с твоими?» Я говорю: «А им что, ничего не дадут? Ничего ведь без них не делается». А его заместитель говорит: «Ну, и что мы должны сделать для его людей?» Полковник и отвечает, прям как по уставу: «Ну, сэр, помыться и постричься им бы не помешало». И тут поворачивается ко мне – когда‑то полковник был сержантом, его произвели в офицеры, и он прошёл весь путь наверх – и говорит: «Что думаешь, лейтенант?» Я говорю: «Ну, как? ― я лично считаю, им бы баб сейчас да выпивки. Пара ребят только что погибли». Не следует так разговаривать с полковниками, но я чувствовал, что именно этого моим мужикам тогда не хватало. Насрать им на помывку, мы не раз мылись под дождем, мы и в душ‑то никогда не ходили. Полковник ушел, генерал прибыл. Однако вскоре после того, как полковник ушел, приехали два мотороллера с ящиками с пивом в кузове и женщинами.
|
|
|
Заместитель командира посмотрел на это всё и говорит: «О'кей, всем постричься, как положено в воздушно‑десантных войсках«. Вьетнам? Воздушно‑десантные войска? У меня были длинные волосы. Поэтому я выстроил своих людей и сказал: «Ладно, ребята, вы слышали, что сказал капитан. У вас должны быть воздушно‑десантные прически. Становись. Равнение направо!»
Они ворчать начали: «Вьетнам грёбанный. Слышь, чудик, что за дела‑то?» И я повел их к парикмахерскому креслу, было там такое. Я обернулся к ним и стал изображать из себя старого‑доброго сержанта Рока. Если бы у меня была сигара, я бы засунул её в рот. «Так, ребята, у вас будут прически такие же, как у меня». Ребята явно решили, что я свихнулся. Я уселся и сказал: «Сними совсем‑совсем чуть‑чуть. Больше ничего не делай». Я встал и сказал: «Так, следующий… Следующий… Следующий… Стричь так же, как меня». Нам просто не хотелось носить короткую стрижку. Брились‑то мы постоянно. Мы содержали себя в чистоте. Мы сражались. Но я считал, что если что‑то нас радует, то уж это‑то нам предоставьте. Предоставьте нам одно‑единственное снисхождение. И никто ничего мне указывать не мог, потому что, как только я приехал, наполучал кучу медалей. У меня была репутация отличного воина, командира, боевого командира. В моём взводе получили кучу медалей. Поэтому мы делали что хотели, в определённых пределах, и нам за это ничего не было. Волосы носили длинные – ни в одном другом взводе с короткими стрижками не ходили. Тупость, реальный идиотизм – человеку волосы стричь. От этого солдат лучше не станет. Всё должно быть как надо – а надо всем домой.
|
|
|
До того как я туда отправился, помню, думал о том, что если чего‑нибудь лишусь – пальца, руки, лица, зубов, носа, да чего угодно – лучше помру, чем таким вернусь. И столько ещё всего казалось мне важным, пока я туда не уехал. То одно хочется сделать, то другое. Пропустил тусовку в клубе, кинофильм не посмотрел, книжку не прочитал. Ко времени моего возвращения я хотел лишь одного – увидеть Америку. Я хотел попутешествовать, посмотреть, как и что. Я просто хотел увидеть, как там будет в оставшейся жизни. Господи, как оцениваешь вещи…
Когда вставал вопрос о том, как выжить, мы просто избегали всяких вещей. Я не устраивал засад, когда мог бы и устроить. Причин для того не было. Ну, поубиваешь их, а это ничего не значит. Дурость просто. То есть, раз днём они просто смотрят, как мы ходим мимо, так пускай мимо нас по ночам ходят. На марше я выстраивал взвод так, что нас легко можно было отличить от других. Вьетконговцы знали, кто я такой, и, если они не стреляли в нас днём, я не стрелял в них по ночам. Мы просто старались выжить.
Когда я оставил поле, пробыв там десять месяцев, я впервые приехал в Бьенхоа – в Лонгбинь. Когда мы подошли к воротам Лонгбиня, я ещё не успел расстаться с привычкой таскать с собой винтовку, куда бы ни пошёл. Очень уж было неуютно, когда винтовки с собою не было. Мы подошли к воротам, и я никогда не забуду, как первое, что мы увидели, оказалось ларьком мексиканской кухни. Потом я увидел машину с мягким мороженым – знаешь, одного из тех ребят, что разъезжают по улицам в пригородах. Потом мы добрались до штаба КОВПЮВ. Мы зашли туда, а у них там и фонтанчик для питья, и кулер. Стоишь там и пьёшь себе, пока всё тело не раздуется, и не стошнит от всей этой выпитой воды. И просто глядишь вокруг разинув рот, потому что там женщины с круглыми глазами. Не знаю, откуда они взялись, но они там были. Я не задавал вопросов. Какая разница? То есть мне было насрать, ну, были они там. Прикоснуться к ним я не мог, поговорить тоже.
Однажды я отправился в отпуск без выезда из страны в Дананг, и мне надо было доставить личные вещи одного мужика. Я был в повседневной форме, и я пошёл туда, где должен был провести свой трёхдневный отпуск. Часовой говорит: «Сдайте винтовку». Я отвечаю: «Подожди‑ка, я лучше её при себе оставлю». Надо было сдать винтовку, я и сдал. Говорю: «Ну, а что у нас поесть?» Мне показали, куда идти. Сегодня воюешь, завтра уже в другом секторе. Прямо как когда жил в Нью‑Йорке, где люди и в нищете живут, и богатый таун‑хаус сразу через дорогу.
Я пошёл к речке, и там была большая баржа, и морские офицеры, которые направлялись в морпеховский морской клуб. Это было специальное такое, офицерское судно. Я помнил по книжкам, по кино – отдание чести флагу. Я взошёл на борт и подумал: «Странно. Хочу быть со своими мужиками». Мы никогда ничего не делали раздельно. Мы всегда пили вместе, ели вместе. Мой отец был таким же. Он был офицер, служил в резерве ВМС. Я встречал его в Дананге.
Машина, которая ходила в офицерский клуб, называлась «Розовый слон», подходящее название. Мы с моим заместителем были там вместе. Тропическое обмундирование, чисто выбриты. До этого мы почти три месяца провели в боях. Заходим туда, видим большой «шведский стол», прямо как в мой первый день в стране. Тарелки фарфоровые. Ни тебе сухпаев, ни бумажных тарелок. Это ведь клуб для моряков.
Мы уселись и посмотрели друг на друга. Мы не произнесли ни слова. Стали забрасывать всю эту хрень в рот. Оба подняли глаза от тарелок одновременно – тарелки чистые. То есть я даже не понял, что съел. Чистые тарелки. Мы посмотрели друг на друга, и ничего не надо было говорить, всё и так понятно. А потом на нас начали пялиться. Я огляделся, а там все эти офицеры‑моряки, офицеры‑морпехи, несколько армейских. В белых парадках. В парадной форме. Женщины с круглыми глазами. Дананг. Блондинки, глаза круглые. И они глядели на нас не так, как можно было ожидать: «Ух ты, ребята с поля пришли», но: «Что это отребье тут делает?» Я не мог в это поверить. Мы там были им вовсе не нужны. Единственный, кто хорошо к нам отнесся – матрос, который был официантом, он подошел к нам и предложил отвести в дворик, где подавался десерт. Я говорю: «Десерт? Какой десерт? Персики?» А он: «Ну, я рекомендую ванильное мороженое с crème de menthe ». «Берем!» Я ни разу не ел мороженое с crème de menthe . Родители у меня трезвенники. Алкоголя в доме у нас никогда не водилось. Очень вкусно оказалось. Мы порядочно набрались и стали смотреть, как они танцуют. И, само собой, никто не подошёл и не предложил потанцевать. Они там все с кавалерами были.
Одни американки кругом – то есть женщины с круглыми глазами. Я просто совсем офигел. И на бордель было непохоже. И на сайгонский бар или клуб на втором этаже тоже. Всё было самым настоящим образом по закону. То есть, думаю, эти ребята в боях не участвовали. Наверное, французы именно так войну и вели: все офицеры стоят на балконе отеля, а простых солдат побивают внизу. Они пьют, вспоминают славные минувшие дни, когда война должна была завершиться весьма скоро, а скоро придут ребята из Вашингтона, а они усядутся на горке и станут смотреть, как где‑то далеко идёт война.
Вот такая была война, и такие были люди, которые заправляли этой войной. Это был КОВПЮВ. Я офигел совершенно.
Нам сказали, что можно позвонить домой. По MARS .[60] Наверное, гадко так проблемы разрешать – дядя мой погиб в Корее. Я позвонил домой. До того момента я даже писем не писал. А было это сразу после Тета, когда основная хрень уже осталась позади. Мать подняла трубку, что вполне естественно, потому что отца вечно дома нет. Он постоянно в море. Сразу стало понятно, что она не в себе от злости. «Алло». Голос у ней – как у сержанта‑инструктора. Я говорю: «Мама, это я, Роберт. Успокойся. Ничего не говори пока. Надо следовать военным правилам радиосвязи. Вот сейчас я что‑нибудь скажу, а когда перестану говорить, скажу «Приём». Тогда можешь говорить, а когда остановишься, скажи «Приём», и таким образом будем разговаривать дальше. Понятно? Нет, нет, нет. Попробуй заново. Прием». Ладно, со второй попытки поняла. Я говорю: «Слышь, у меня всё нормально. Здоров. Проблем никаких. Меня взяли в плен, но обращаются со мной очень хорошо, мам». Можно было ощутить глухой удар. Сердце её можно было услышать. Она не хотела в это поверить. «Да нет, нет, я шучу просто, мам. Просто шучу». Она, вся такая взволнованная: «Где ты? Где ты?» Я сказал, что в Дананге, и всё про всё разъяснил. Я ведь никогда не мог так сразу ей всё рассказывать – мне вечно надо было чуток всё извратить. Такой вот я. Вечно делаю наоборот, понимаешь, нехорошо так делать, но это было типа как прикольно. Я думал: «Хе‑хе‑хе, ага, она сначала подумает о самом плохом, а потом ей сразу же станет легче, когда выяснит, что я жив».
Такой уж я человек – в точности приказы не выполняю, поэтому уже после этого решил, раз уж главное моё задание было доставить личные вещи, сходить в этот грёбанный морг. По‑военному он назывался G. R. Point .[61] Помню, как я в него вошёл – он располагался в ангаре, в здоровенном, мать его, здании – помню, как я туда зашёл и проходил мимо одной комнаты. В ней были такие изогнутые фибергласовые кресла, как в футуристической парикмахерской. Я заглянул, а там мужики в этих креслах. Мёртвые, совсем голые. В больших стежках. То есть на Франкенштейнов похожи. Мужику голову разорвало. Они просто сшили её, такое лицо на себя и на Хэллоуин не напялишь. Они ведь что делали? ― соберут обратно, типа как чучело и – никак слово на ум не приходит – забальзамируют. Потом уже можно будет и раскрасить, позднее.
Там был мужик, который пытался стянуть кольцо с руки, потому что они застывают, всё раздувается, и сделать это непросто. Похоже было на громадную смешную картинку в духе Гэна Вильсона. Эти гробовщики сами выглядели как забальзамированные. Они дышали этими парами, тем, что применяется для бальзамирования, и с кожей от этого что‑то делается. Вспомни, как у людей бывает восковая бледность. Залысины… Эти мужики реально выглядели как похоронная команда. Скорей всего – простые солдаты, которых определили в похоронную службу. Помню, как они сказали мне: «Да не волнуйтесь вы так. Приятно было побеседовать. Может, ещё сюда приедете. Увидимся!» Я сказал им: «Сомневаюсь. Бога молю, чтобы снова с вами не увидеться. А если придётся, то я уж точно на вас глядеть не буду. Сюда попадать никак нельзя». И ушёл.
Я сказал себе: «Ну вот, весь день испорчен на хер. Мне теперь дополнительный день причитается». Поэтому вместо того чтобы возвратиться во вторник, я отправился обратно в среду. Я сказал себе: «Будут неприятности – просто скажу им, что на рейс опоздал, мать его так. Сам же своим советую так говорить. Хрена ли?».
Вечером во вторник рота вышла в поле, в горы. В моём взводе не было офицера. В засаду отправили другой взвод. Вот этого я не понял – в засады всегда мой взвод посылали. Мы всегда были головным взводом, когда доходило до стычки или перестрелки. И я думаю, частично это объяснялось тем, что фамилия моя Сантос. В моём взводе были черные. У меня были ребята, которые раньше где‑то облажались. А я просто думал, что мы по‑настоящему хорошие солдаты. Я думал, что мы вроде «Грязной Дюжины». Крутые ребята у нас были. Мы были хорошими солдатами.
Однако они отправили другой взвод. Тот взвод совершил ошибку. Вместо того чтобы удерживать линию обороны, они попали в «подкову» и их всех забили. Я думал, что мой взвод будет бычиться на меня за то, что я не вернулся, но их реакция была «Ох, мы так радовались, что вас тут не было. Нам реально повезло. Потому что мы знали, что вы бы сделали, где бы засели или где стали бы окапываться, когда мы начали бы обустраиваться на месте». Тот, кто был вместо меня, сидел там, и первый же снаряд с ним покончил. Так мы его и не нашли. Нашли только книгу, что он читал тогда.
Этого не передать, и людям не объяснить. Когда я пытаюсь объяснить, что такое пост‑вьетнамский синдром, я говорю: «Понимаете, это травма». Теряешь руку, дядю своего, мать, отца – все это травмы. Переживаешь период депрессии. То есть то, что было, не просто дало мне понять, что я что‑то потерял. Это заставило меня понять целую кучу таких вещей о себе самом, о которых я, скорее всего, так бы никогда и не узнал. Возможно, в некотором смысле, я бы достиг в жизни намного большего успеха, если бы так никогда и не узнал. С другой стороны, я бы, наверное, был не так развит, и не так мудр. Но, может быть, именно так я и должен шагать по жизни, в счастливом неведении и весь в успехах. А вместо этого я всё не сдаюсь и делаю то, что считаю важным, и мне всегда приходится бороться с самим собой, чтобы встать с места и подтолкнуть Роберта. И это всерьёз заколёбывает.
Одна из досадных вещей, связанных с тем, что ты офицер, состояла в том, что до тебя вовсе не доходило, что если делать то, что полагается, то заслужишь ненависть со стороны подчинённых. То, что делаешь, спасает их от гибели, но они тебя за это ненавидят. То есть частенько я слышал, как люди осуждают врачей, которые полагают, что они – сам Бог. Я подумывал о том, чтобы пойти учиться на врача после увольнения со службы, и я часто слышал, как перетирают всю эту хрень, и я сказал себе: «Ты всерьёз полагаешь, что это будет просто здорово. Ты всерьёз думаешь, что это будет нечто этакое. Что ты будешь как Бог, будешь лечить людей, спасать людей, и твое самомнение раздуется так сильно, и ты будешь охереть каким важным». Но ведь люди просто не осознают, как одиноко себя при этом чувствуешь.
Мне ни разу не довелось непосредственно спасти человека от гибели. Я был обязан убивать, и в процессе убивания делать это так хорошо, что я опосредованно спасал своих подчинённых от гибели. И никакого, никакого удовольствия в этом нет. Приходишь домой с крупным счётом убитых врагов, с высоким показателем поражения противника. К херам такую жизнь.
ВЕЧЕРИНКА
Брайен Делейт
Бортовой пулемётчик
Дивизия «Америкал»
Чулай
Март 1969 г. ― март 1970 г.
До того, как я туда поехал, у меня была пара друзей, которые оттуда вернулись. Я спрашивал у них: «Как там было?», и они не знали, как объяснить, а я не понимал, о чём, собственно, спрашиваю. А когда я вернулся, то вёл себя так же. Почти как немой.
Я пытался объяснять. Сам‑то я человек разговорчивый, поэтому искренне хотел, чтобы люди поняли, через что я прошёл. Мои родители созвали гостей на коктейль в мою честь. Они не знали, что ещё можно сделать. Устроили коктейль‑пати в мою честь, как вечеринку для выпускника. И в середине приема они оба поняли – за что я их так сильно и люблю – что совершили серьёзную ошибку.
Я как раз начал надираться, и тут мамина подруга говорит: «Слушай, а ты кого‑нибудь убивал?» Бокал мартини в руке, сигарета. Совсем не понимала, о чём спрашивает. Она была из тех, кого я с детства много лет уважал. Я сказал: «Вы не имеете представления, насколько значим Ваш вопрос. Вы его так походя задали, типа “а ты мальчишкой газеты развозил?”» Я пристально посмотрел ей прямо в глаза: «Вы осознаёте, о чём спрашиваете? Вы вообще представляете, что за вопрос вы задали?» И я ушёл, просто бросил всех, и подумал тогда: «Вот же, блин».
ЛЕТУЧИЕ «ЧЁРНЫЕ ПОНИ»
Кит Лавелл
Пилот
4‑я лёгкая штурмовая эскадрилья ВМС США
Биньтхюй
Август 1971 г. – апрель 1972 г.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 106; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!