НАИЛУЧШИЙ ИЗ ВОЗМОЖНЫХ КОМПРОМИССОВ 6 страница
Возможно, Гоббс почти мог бы согласиться с первой частью этой триады. Как он писал в автобиографических стихах, его мать во время родов была так напугана слухами о приближении Испанской армады, что «родила близнецов: меня и страх»19. Впрочем, несмотря на такое родство, надо заметить: Гоббс обладал интеллектуальной отвагой и острым пером. Он был не единственным мыслителем, столь потрясенным религиозным конфликтом, что мир стал казаться первостепенной целью правительства, требующей сохранения любой ценой. Когда Гоббс был еще младенцем, нидерландский специалист по античной филологии и политической теории Юст Липсий пришел к аналогичному выводу, поскольку во время религиозных войн «многие миллионы людей… обречены на разорение и погибель»20.
Гоббс, несомненно, признал бы, что его методом является именно логика, поскольку каждому философу приятно думать, будто он достиг своих выводов посредством строгих рассуждений. И хотя ни один обоснованный довод не может быть слишком строгим, чтобы быть правильным, слабый аргумент может не убедить именно из-за того, что его автор слишком усердствует. Однако речь идет не столько о любви к логике как таковой, которая иногда приводила Гоббса к заблуждениям, а, скорее, о любви к одной конкретной форме аккуратности, а именно к геометрии Евклида. У Гоббса захватывало дух от того, чего Евклид достиг в математике, используя лишь простые аксиомы и строгие дефиниции. Гоббс желал совершить нечто подобное в политике, что и стало одной из главных причин, по которой его так часто неправильно понимали. Как только Гоббс убеждался, что некое определение имеет смысл и дает ему возможность обосновать желаемые выводы, он начинал использовать его независимо от того, что могли извлечь другие из его употребления терминов.
|
|
|
К примеру, в своем первом опубликованном политическом трактате, De cive («О гражданине»), Гоббс рассуждал таким образом, что его мысли можно принять за возмутительное утверждение абсолютной правоты правителя:
Поскольку, как было сказано выше (в параграфах 7, 9, 12-м), обладающие в государстве верховной властью не связаны в силу каких-либо соглашений никакими обязательствами по отношению к кому-либо, они тем самым не могут совершить никакой несправедливости по отношению к гражданам. Ибо несправедливость (нарушение права), согласно вышеприведенному определению (в третьем параграфе третьей главы), есть не что иное, как нарушение соглашений. Поэтому там, где не существует предварительно заключенного соглашения, там не может иметь место и никакая несправедливость21.
|
|
|
Неудивительно, что 150 лет спустя Иммануил Кант, как и многие современники Гоббса, находил последствия таких слов «ужасными»22. Этот отрывок, по-видимому, предполагает, что суверен может как угодно «распоряжаться ими [гражданами]», по выражению Канта. Максим, тиран из пьесы Джона Драйдена, впервые поставленной в конце 1660-х гг., в зените дурной славы Гоббса, хвастается, что подобные ему правители выше порицания, поскольку «грешит лишь мир, но не его правитель»23.
Если кто-то стремится к истине, писал Гоббс, то жизненно важно определиться с понятиями, в противном случае человек «попадет в ловушку слов, как птица в силок, и, чем больше усилий употребит, чтобы вырваться, тем больше запутается»24. К сожалению, сам Гоббс, похоже, слишком мало внимания уделял риску запутать своих читателей, как заметил один из его заклятых врагов:
Господин Гоббс очень ловок в запутывании других посредством вкладывания нового смысла в слова, уже употребленные им ранее; слова, отличающиеся по смыслу от значения, кое вкладывают в них другие люди. И потому, ежели вам доведется говорить об извести, он вам скажет, что под известью он имеет в виду сыр, а затем, если он сможет доказать, что сказанное вами об извести не относится к сыру, он посчитает себя одержавшим великую победу25.
|
|
|
А как быть с предположением Тревора-Ропера, что Гоббс фактически поощрял деспотизм? Деспотизм — это, конечно, не то, что имело в виду чудовище из Малмсбери. Гоббсу выказывали недовольство тем, что облеченный абсолютной властью суверен будет ею злоупотреблять. В ответ Гоббс не говорил, что подобное злоупотребление оправданно или не имеет большого значения, он полагал, что такового просто не произойдет. Государь с неограниченной властью теоретически может грабить, сажать в тюрьму и убивать своих подданных по своему желанию, но Гоббс невпопад спрашивал: «Зачем бы он стал это делать?»26 Он не мог бы так поступить, «не нарушив естественные законы и не поправ Бога», тем самым обрекая свою душу на «вечную смерть»27. Кроме того, «нельзя найти никакого основания, почему бы он захотел разорять своих граждан, если от этого ему нет никакой пользы»28. Не слишком убедительно. Почти очаровательная наивность, и забавно слышать это от человека, столь сведущего в древней и современной истории. В ней было достаточно тиранов, чтобы доказать неправоту Гоббса.
Гоббс давал и более удачный ответ. Даже если государю предоставлена власть не абсолютная, а лишь достаточная для выполнения его работы, все равно сохраняется опасность злоупотребления ею, ведь «у кого достаточно сил для защиты каждого, достаточно сил и для угнетения его же»29. Иными словами, любое эффективное правительство имеет возможность действовать деспотично, даже если оно не возглавляется единым тираном. Ни одна политическая система не идеальна, как замечал Гоббс, «дела человеческие не могут существовать, не принося с собой некоторых неприятностей»30. Это справедливо; однако угнетение тираном, наделенным неограниченной властью и неограниченным периодом правления, при котором она может быть использована, — изрядная неприятность. Мудрый архитектор политических систем наверняка предпримет попытки уменьшить подобные риски. Один из эффективных способов сделать это — разделение власти между несколькими институтами, которые могут смягчать неумеренность друг друга. Позднее Монтескье (1689–1755) выразил эту мысль в своем влиятельном труде «О духе законов»: «Известно уже по опыту веков, что всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею… Чтобы не было возможности злоупотреблять властью, необходим такой порядок вещей, при котором различные власти могли бы взаимно сдерживать друг друга»31. Тут Гоббс возразил бы, что подобное разделение властей является рецептом гражданских войн. Но, похоже, это не относится к его собственной стране, которая пребывает в мире с собой с тех самых пор, как в 1689 г. взяла в узду власть своего монарха.
|
|
|
Некоторые писатели XX в. обвиняли Гоббса в том, что он отстаивал тоталитаризм задолго до его официального изобретения в 1930-х. «Тоталитарное» государство характеризовалось лидером итальянских фашистов Муссолини как государство, которое «невозможно ограничить задачами порядка и охраны, как этого хотел либерализм», государство, которое всеобъемлюще и «синтезирует все формы моральной и интеллектуальной жизни человека»32. С 1940-х гг. такой тип неограниченной государственной власти рассматривался как форма тирании, свойственная фашизму и коммунизму. И все же Гоббс, видимо, симпатизировал духу «либеральной доктрины», как называл ее Муссолини, поскольку был склонен оправдывать большинство посягательств на личную свободу ради сохранения мира. Хороший суверен, по мнению Гоббса, защищает свободы, необходимые для благосостояния граждан, и должен быть осмотрителен, дабы не обременять граждан лишними законами. Гоббс никогда не предлагал контроль над искусством или развлечениями со стороны государства, к чему обычно стремились по-настоящему тоталитарные режимы. И хотя он желал, чтобы суверен возглавлял церкви, эта мера была направлена на ограничение влияния слишком рьяных религиозных фракций и священнослужителей, а не на навязывание какой-то конкретной идеологии.
Поскольку Гоббс полагал обязанностью суверена проводить в жизнь законы Божьи и поощрять «улучшение человечества»33, то сферу ответственности государства он распространял за пределы национальной безопасности. Например, должны быть запрещены пьянство, двоеженство, кровосмешение, гомосексуальные связи и «неразборчивость в отношениях с женщинами»34, а также «чрезмерное потребление пищи и одежды»35, которые, как полагал Гоббс, могут как-то повредить богатству страны. Однако, если регулирование сексуального поведения и опьяняющих веществ или принятие сомнительных экономических идей считать признаком тоталитарного режима, тогда всякий режим тоталитарен. Хотя Гоббсова политика предоставления суверенам полной свободы действий, несомненно, усложнила бы противодействие восхождению Гитлера или Сталина, но тоталитарная установка на всеобъемлющее государство не сыграла никакой роли в собственном образе мышления Гоббса. На его политику легко навесить современные ярлыки, но труднее добиться, чтобы они приклеились.
Исключение из этого правила касается равенства граждан. Гоббс был своего рода эгалитаристом. Он критиковал грубое представление о том, что «кровь одного человека лучше, чем кровь другого»36, и идею Аристотеля, подразумевающую в изложении Гоббса, что «одни люди рождены, чтобы править, а другим природой предназначено служить». Он доказывал: даже если бы и существовали подобные естественные различия, то люди не соглашались бы с тем, как они на деле распределяются, поэтому идея естественного неравенства неизбежно приводила бы к вражде:
Покуда люди претендуют на бóльшие почести для себя, нежели для других, невозможно представить, как они могут жить в мире. Значит, мы должны предполагать, что именно ради мира природа установила этот закон, по которому каждый человек признает другого равным37.
Подобное мнение далеко от многих других представлений о том, что предопределено природой. Сравните слова Гоббса с тем, например, что столетие спустя, накануне Французской революции, провозгласил Парижский парламент в защиту привилегий дворян: «Бесконечная и неизменная мудрость в обустройстве Вселенной установила неравномерное распределение сил и качеств, непременно приводящее к неравному положению людей в рамках гражданского порядка»38.
Поскольку почти всю жизнь Гоббс провел, работая учителем, секретарем или помощником у аристократов, по большей части из числа членов хорошо обеспеченной семьи Кавендишей, некоторые считали его эгалитаризм неблагодарной наглостью. Первый граф Кларендон, государственный деятель, две внучки которого стали королевами, жаловался на гоббсовскую «крайнюю недоброжелательность к аристократии, чьим хлебом он всегда кормился»39. Кларендон причислял Гоббса к радикальным «уравнителям», потому что тот не допускал никаких привилегий в правительстве на основе происхождения, «тогда как во всех хороших правительствах… наследники и отпрыски достойных и выдающихся родителей, если только они не отступали от добродетели, всегда получали предпочтение и звание при занятии государственных должностей»40.
Гоббс, однако, не стремился нивелировать все различия в богатстве и статусе. Он возражал против привилегий по праву рождения. Похоже, позиция Гоббса заключалась в том, что их нужно заслужить и они должны распределяться честно. Что касается экономического неравенства, стоит заметить, что Гоббс не видел ничего плохого в богатстве, коль скоро неприкосновенность собственности и право граждан «иметь собственное предприятие и получать от него доход»41 защищается сувереном. В то же время Гоббс сочувствовал положению нищих. Он настаивал, чтобы тех, кто не может работать, государство поддерживало, а не оставляло на милость частной благотворительности.
Хотя Гоббс осуждал безнравственное поведение, его репутация может заставить кого-то подумать, что он, наоборот, его приветствовал. Есть несколько историй раскаявшихся грешников, обвинявших Гоббса в своем падении. Дэниел Скаргилл, молодой кембриджский преподаватель, уволенный со своей должности в 1669 г., приниженно произнес слова отречения в университетской церкви:
Я упивался тем, что был гоббсианцем и атеистом… Согласно таковым принципам я жил в непомерном распутстве, богохульствуя и сквернословя, безудержно пьянствуя, нагло хвастаясь, развращая других… О, каких вершин греховности я достиг!42
Неизвестно, был ли Скаргилл виновен в чем-то худшем, чем фальшивое признание с целью вернуть должность, однако были другие настоящие грешники, которые пели на тот же лад. Джон Уилмотт, второй граф Рочестер, вел исключительно развратную жизнь. В дополнение к многочисленным дракам и сексуальным похождениям, воспетым в его необычайно откровенных стихотворениях, он однажды заявил, что в течение пяти лет был беспробудно пьян. Уилмотт был ненадолго заточен в Тауэр за похищение богатой девушки, на которой он затем женился, а в какой-то период жизни притворялся гинекологом, чтобы совратить больше женщин, чем ему удалось бы обычными способами. Когда к 33 годам вследствие венерических болезней и алкоголизма Рочестер оказался на последнем издыхании, он отрекся от прошлой жизни и перед смертью покаянно вернулся в лоно религии. По словам священника, служившего на его похоронах, Рочестер говорил капеллану своей матери, что «это все абсурдная и глупая философия… проповедуемая покойным мистером Гоббсом и другими, доконала его»43.
Разумеется, это были те слова, которые капелланы хотели слышать. Гоббс воспринимался в свою эпоху не просто как атеист, а как архиатеист. Атеистов же считали морально неустойчивыми рассадниками порока. Когда спустя несколько лет после смерти Гоббса Пьер Бейль предположил, что неверующие могут быть порядочными и добродетельными людьми, то разразился интеллектуальный скандал[3]44. В действительности Гоббс не выступал за безбожное общество, и, вполне вероятно, он разделял общее мнение, что это путь к катастрофе. Большинство людей, однако, считали его сочинения угрожающе нерелигиозными и, стало быть, аморальными, так что было отрадно услышать подтверждение этому из уст умирающего распутника. Даже Казанова (1725–1798), считавший себя человеком твердых принципов и религиозности, однажды предостерегал молодую даму от чтения вредных работ Гоббса45.
«Наслаждайтесь дорогими винами и притираниями… притесняйте бедных праведников, не щадите вдов»46 — таковы были максимы, созвучные гоббсовскому атеизму, согласно одному церковнику и ботанику, разбиравшемуся, вероятно, в растениях, но вряд ли штудировавшему Гоббса. Точно так же нет причин думать, что Рочестер уделял особое внимание сочинениям Гоббса. В противовес попытке поэта возложить вину за напрасно прожитую жизнь на престарелого философа, мы можем найти более простую историю, изложенную Сэмюэлем Джонсоном (1709–1784) в его «Жизнеописаниях поэтов». Доктор Джонсон отмечал, что Рочестер «с ранних лет имел склонность к невоздержанности» и что когда он стал часто бывать при дворе Карла II, то «на свою беду связался с беспутной и порочной компанией, подорвавшей его принципы и испортившей манеры»47.
В общем, даже худшие враги Гоббса не делали вид, будто он замешан в пороках, которым предположительно способствовало его учение, хотя один епископ безосновательно утверждал, что философ, подобно Декарту, удочерил незаконнорожденную дочь. Под конец жизни Гоббс сделал несколько поразительно нескромных заявлений о важности своего вклада в науки и математику, но и другие элементы его биографии, способные вызвать недоумение, говорят о его чрезвычайной эксцентричности. Так, например, он имел обычай напевать, лежа в кровати, поскольку верил, что это продлевает жизнь. Пение было не единственным необычным занятием Гоббса в постели. Потворствуя своей страсти к геометрии, он рисовал треугольники на простынях и на собственных ногах. Эти забавные факты, как и большинство анекдотов о нем, мы знаем от близкого друга и почитателя Гоббса, Джона Обри, историка и антиквара. Из 426 биографических очерков, написанных Обри и известных как «Краткие биографии», словесный портрет Гоббса наименее краткий.
Состоятельный дядя Гоббса заплатил за его обучение в Оксфорде, начавшееся, когда Гоббсу было около 14 лет. К тому моменту благодаря школьному учителю он уже преуспел в латыни и греческом. В университете он интересовался картами, но «не проявлял рвения в логике»48, поскольку считал, что так или иначе все равно преуспеет в этом предмете. Гоббс стал считать Аристотеля, чьи сочинения преобладали в программе занятий, «худшим из учителей»49. Гоббс, несомненно, произвел впечатление на некоторых своих учителей, ведь после того, как он покинул Оксфорд в 1608 г., ему предложили должность, на которую его рекомендовал директор колледжа, где он учился. Гоббс стал наставником и компаньоном Уильяма Кавендиша, будущего второго графа Девоншира. Так началась его карьера помощника в знатных семьях, дававшая ему досуг и доступ в библиотеки, образованное общество и британскую политическую жизнь и позволявшая путешествовать в континентальную Европу.
Кроме того, в 1620-е гг. связи с Кавендишем привели Гоббса к участию в делах колониальных компаний, которые имели интересы в Вирджинии и на Бермудских островах, а также к некоторой секретарской и переводческой работе для Фрэнсиса Бэкона, разносторонне образованного лорда-канцлера и поборника научных исследований. Однако к моменту начала своих взаимоотношений с Бэконом Гоббс еще не проявил заметного интереса к научным проблемам и, похоже, не излагал свои философские идеи. В 1620-е гг. и ранее его больше занимали литература и история, чем политика.
Его первой книгой, опубликованной в 1629 г., когда Гоббсу было 40, стал перевод «Истории Пелопонесской войны» Фукидида. Эта война велась между Афинами, Спартой и их союзниками в 431–404 гг. до н.э. Во вступлении к переводу Гоббс писал, что Фукидид предпочитал правительство, когда оно было «демократическим по названию, но в действительности монархическим»50, как это было при Перикле. Фукидид не любил демократию, поскольку она делала людей жертвами «демагогов», которые ввергали их в пучину бесконечных голосований. Но не был Фукидид и сторонником правления «немногих», то есть аристократического правительства, так как эти немногие склонны были делиться на множество фракций, что вело к мятежу.
Позднее в автобиографической поэме, написанной на латыни, Гоббс приводил слова Фукидида (в проигрышной версии переводчика), который
говорит, что демократия — глупость,
А республики мудрее один король.
Таким образом, политические взгляды античного историка, как понимал их Гоббс, были сходны с его собственными. Гоббс отмечал также: все, кто в Афинах давали людям хорошие советы, вознаграждались непопулярностью, что соответствовало впечатлениям Гоббса о неблагодарном Английском содружестве. Другим предвосхищением его собственной судьбы стали слова Гоббса об Анаксагоре, философе-досократике, который, как полагают, был учителем Фукидида: «…[его] взгляды, будучи слишком далеки от понимания простолюдинами, принесли ему славу атеиста… коим он никогда не был…»51
В следующем году у Гоббса было своего рода откровение, или, по крайней мере, так он рассказывал об этом Обри. В 1630 г. Гоббс находился в Женеве, сопровождая сына землевладельца из Ноттингемшира в поездке по континенту, и неожиданно столкнулся с геометрией, вероятно впервые. В библиотеке одного джентльмена он обнаружил «Начала» Евклида, лежавшие раскрытыми на 47 теореме первой книги:
Он прочел теорему. «Клянусь Богом! — сказал он, — это невозможно!» Так что он прочел доказательство, которое отсылало его обратно к теореме, той, которую он уже прочел. Она, в свою очередь, отсылала к другой, которую он также прочел [и так далее] … в конце концов он убедился в ее истинности. Это заставило его полюбить геометрию52.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 58; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!