ГЕНЕРАЛ КОРНИЛОВ - СТЕРЖЕНЬ СТАЛЬНОЙ

СТАТЬИ

КАПИТАНА

ВИКТОРА ЛАРИОНОВА

         

СОДЕРЖАНИЕ:

БОЙ ПОД МЕДВЕДОВСКОЙ (апрель 1918), «Часовой», Париж, №30, 30 апреля 1930 г.

МЫСЛИ О ПОХОДЕ И БОРЬБЕ, «Часовой», Париж, №82, 15 июня 1932 г.

"ВОИНСТВУЮЩИЙ АГРЕССОР", «Новое Слово», Берлин №31 от 31 июля 1938 г.

«ОГПУ НА СКАМЬЕ ПОДСУДИМЫХ», «Новое Слово», Берлин №47(219), ноябрь 1938 г.

МАСТИТЫЕ ЛИДЕРЫ ОБОРОНЧЕСТВА, «Новое Слово», №3, 15 января 1939 г.

ГЕНЕРАЛЫ, «Новое Слово», Берлин №5 от 29 января 1939 года.

«ВТОРАЯ СОВЕТСКАЯ», «Новое слово» Берлин, № 24, 11 июня 1939 г.

КОРНИ РУССКОГО ФАШИЗМА, «Новое Слово», № 25, 18 июня 1939 г.

НАША МОЛОДЕЖЬ, «Новое Слово», №31 от 30 июля 1939 года.

ОЧЕРЕДНАЯ КЛЕВЕТА, «Нация» Харбин №22(44), 1 августа 1939 г.

ТРЕВОГА, "Новое Слово", № 35, 27 августа 1939 г.

РАСТЕРЯННОСТЬ, «Новое Слово», № 2, 7 января 1940 г.

К XXII ГОДОВЩИНЕ РККА, «Новое Слово», Берлин, №11 от 10 марта 1940 г.

ЧЕСТЬ И ДОСТОИНСТВО, «Новое Слово» Берлин, №44 от 17 ноября 1940 г.

ВЕЧНОЕ, «Новое Слово», Берлин, №52 от 22 декабря 1940 г.

ВЧК – ОГПУ – НКВД, «Новое Слово», Берлин, №32(361), 3 августа 1941 г.

НА ПОРОГЕ, «Новое Слово», Берлин, №41(370), 5 октября 1941 г.

ИНОЧЕСКИЙ ПОДВИГ, «Новое Слово», Берлин, №44(373), 26 октября 1941 г.

ПЕРЕКОП, «Новое Слово», Берлин, №46(375), 9 ноября 1941 г.

СМОЛЕНСК, «Новое слово», №67(449), 23 августа 1942 г.

ЗЛОДЕЯНИЯ СТАЛИНА НА КУБАНИ, «Новое Слово», Берлин, № 72(454), 9 сентябрь 1942 г.

ОКТЯБРЬ, «Новое слово», № 86, 28 октября 1942 г.

ВОЗВРАЩЕНИЕ, «Новое Слово», №102(484), 25 декабря 1942 г.

ПРАВДА, «Новое Слово», Берлин, №13(499), 14 февраля 1943 г.

СВЯТАЯ НОЧЬ, «Новое Слово», Берлин, №33(519), 25 апреля 1943 г.

ГЕНЕРАЛ КОРНИЛОВ - СТЕРЖЕНЬ СТАЛЬНОЙ, «Вестник первопоходника», № 26, ноябрь 1963 г.

СТРАНИЦА КРОВИ И ЧЕСТИ, "Вестник Первопоходника" № 31-32, апрель-май 1964 г.

ИЗ ЗАПИСОК ДОБРОВОЛЬЦА

 

БОЙ ПОД МЕДВЕДОВСКОЙ

(апрель 1918)

 

Журнал «Часовой», Париж, №30, 30 апреля 1930 года, с. 6-8.

 

31-го март 1918 года не стало генерала Корнилова.

Осиротелая горсточка бойцов - первых добровольцев, еще по инерции атаковала красный Екатеринодар. Один против ста, одна шрапнель против тысячи и один патрон пулемета или винтовки - против десяти тысяч. Цепи таяли... Из старших начальников почти все были убиты или ранены. В ротах оставалось по несколько стрелков. За стеной кожевенных заводов залегли несколько десятков юнкеров и кадет Офицерского полка. Пулеметы матросов со стороны казарм били неумолчно, туча листьев неслась сбиваемая пулями. Голову поднять мог не всякий.

На юнкерской батарее полковника Миончинского осталось четыре гранаты и нечем было поддержать рёдкую цепочку партизан и корниловцев, окапавшуюся впереди батареи. В дыму разрывов бризантных гранат и шрапнелей неистовавших красных бронепоездов лежали на земле последние добровольцы, дожидаясь приказа о решительном штурме или... смерти.

На левом фланге, в редких перелесках фруктовых садов, все чаще и чаще ближе лязгали винтовки - там красные все глубже охватывали конницу генерала Эрдели, стремясь прижать и Армию добровольцев к Кубани...

Такова была обстановка, когда генерал Деникин решил взять на себя смелость отдать первый в Корниловском походе приказ об отходе. Он решил спасти последнюю горсть добровольцев, выведя ее из окружения. Задача казалась совершенно неразрешимой - красные заняли все населенные пункты вокруг, сосредоточили броневые поезда на всех возможных переходах добровольцев через железные дороги за ночь.

Армия стянулась к немецкой колонии Гначбау, где провели тяжелый и особенно безнадежный день. Все улицы были запружены обозом раненых, во дворах ломали лафеты, колеса лучших орудий, ящики, подводы; приказано было бросить все что возможно. Уныние царило полное.

Красные наступали с трех сторон, шрапнель била стекла в домиках колонии, гранаты, вздымая бурые столбы на улицах и в огородах, разбивали повозки, калеча лошадей и добивая раненых. Темные, зловещие слухи поползли о сдаче, о бегстве, говорили, что кто-то уже бежал... В обозе была паника - кто-то застрелился...

На околице у мельницы наскоро окопавшись, несколько сот, не спавших четверо суток, корниловцев, партизан, юнкеров и офицеров почти без выстрела одним своим присутствием прикрывали от зверской красной расправы несколько тысяч своих раненых братьев.

За околицей тайно хоронили генерала Корнилова и его близкого соратника полковника Неженцева‚ командира Ударного Корниловского полка.

Стоны, крики новых раненых целый день раздавались на улицах Гначбау. Мужественные сестры выбились из сил.

Спускалась быстро южная весенняя ночь, еще грохотали последние очереди красных орудий... Добровольцы чудом удерживались на подступах к Гначбау весь день.

Куда-то в сгущающийся сумрак прямо по целине в степь пошла на рысях разношерстая конница генерала Эрдели. По степной дороге, сделав ложный крюк, двинулись тяжелым уставшим шагом еще более поредевшие роты, прогремела батарея полковника Миончинского, и бесконечной лентой повозок, лошадей, быков, изможденных страданием лиц, серых окровавленных шинелей потянулся обоз и полевой лазарет Армии Корнилова…

Куда идем не знал никто. Сказали только: «Не разговаривать громко и не курить»… Тяжел был этот переход, мрачна южная ночь, охватившая спасительным покровом своим Армию генерала Корнилова, но бесконечной казалось она – словно не было иной жизни кроме грохота телег, колес во мраке, сумрачных фигур соседей, зловещей мысли: завтра – смерть… Огоньки хуторов направо и налево по сторонам, далекий собачий лай – слышат за много верст чужое движение станичные псы.

Но вот встали впереди… Остановились и мы. Стояли долго… Кое-кто прилег… Крик вдали - неразборчивый... ближе-ближе - это передача: «батарею вперед... орудия... артиллерию... «Штабс-капитан Шперлинг поднялся с земли, сел на коня, и недовольным, как всегда со сна, голосом протянул:

- Повод вправо, рысью марш.

- Артиллерию пропусти посторонись... неслось по серым во мраке кучкам пехоты.

Внезапно выросла железнодорожная насыпь и на темном ночном небе контуры телеграфных столбов.

Белела железнодорожная будка. Она была освещена. У будки виднелась характерная фигура в белой папахе с нагайкой в руке - это была «душа Армии» - генерал Марков. Рядом с ним высилась фигура нашего батарейного командира полковника Миончинского.

«Дмитрий Тимофеевич, поставьте ваши орудия: одно налево, другое направо» - послышался голос генерала Маркова. Потом он что-то крикнул обозу, отчего повозки загрохотали рысью по переезду. Как говорили потом, генерал Марков торопил обоз, потому что со станции Медведки вызвал по телефону (из будки) красный бронепоезд.

Наступила зловещая тишина... орудия остановились у насыпи шагах в 60. Номера, бывшие юнкера Михайловцы и Константиновны, копошились, быстро окапывая сошник, снимая чехлы, вынимали из передка последние четыре гранты. Штабс-капитан Шперлинг сам встал у панорамы. «Передки убирайтесь к...» - взволнованно бросил откуда-то из темноты полковник Миончннский. Налево от орудия штабс-капитана Шперлинга устраивались с «Максимом» кадеты - батарейные пулеметчики, позади их растаяла во мраке цепочка Офицерского полка.

«Идет...» чуть слышен стук и лязг буферов и колес. «Идет...» Огневая точка... чуть мелькнула... растет и растет - это топка паровоза. Дыханье замерло в груди, лишь тревожно бьется сердце... Растет во мраке чудовище – кованный железом красный бронепоезд... Подкатывает медленно. «Стой, поезд. Стой.» - металлический голос из мрака. Кричал генерал Марков. В это время штабс-капитан Шперлинг дернул за боевой шнур паровоз был в перекрестии его панорамы... С треском ахнула граната по паровозу и сразу крики и тревожные голоса прокатились по бронепоезду. А через секунду несколько пулеметов с платформ и орудия выплюнули струи пуль и картечи. Свист, треск, грохот, крики пошли по степи... Вспышки яркого огня озаряли на миг пригнувшиеся фигуры в шинелях, метавшихся по степи лошадей, повозок без седаков, кухонь.

Но среди суматохи, под роем пуль штабс-капитан Шперлинг спокойно всаживает вторую гранату в паровоз: он завалился в облаке пара... потом по платформам…

Номера за щитом орудия, за ящиком укрываются как могут от пулеметов бронепоезда. Налево целый заряд картечи в упор опрокидывает наш батарейный пулемет: три мальчика кадета растерзаны пулями.

«Вперед!» - кричит выскочивший на самое полотно генерал Марков. - «Ура!». Из темноты появляются фигуры в шинелях, кричат «ура»... бегут к платформам, раздаются взрывы ручных гранат и опять крики... беспорядочная дробь выстрелов... Пушки смолкли...

Горит задний вагон с патронами – точно бой винтовок - на самом деле, все кончено.

В вагонах и на платформах бронепоезда только трупы убитых... Дрались жестоко.

- «Снаряды. Перегружать снаряды Повозки сюда», - кричат генерал Марков и полковник Миончинский...

Снаряды - жизнь Армии, снаряды всеобщее спасение. Грохочут подводы, сворачивая на пахоте...

Светает... На востоке разорвалась мгла. Справа в предрассветном тумане дымят новые подходящие бронепоезда, идут цепи красных…

Пулеметы стучат в степи... начинается арьергардный бой. 2-ое отделение отвечает броневикам...

Капитан Шаколи, курсовой офицер Михайловского Артиллерийского училища, сам за панорамой. Он тяжело ранен в плечо, но несмотря на приказание полковника Миончинского, не покидает орудие.

Последние повозки лазарета галопом, уже под пулеметом, проскакивают переезд.

«Победа - на лицах у всех: «Победа!». «Победа!» - разнеслось и по лазарету. Радостны бледные лица страдальцев...

Утренний ветерок полощет черный значок генерала Маркова... Бодрый и веселый провожаемый словами восторга и приветствия, скачет он с разведчиками в голову колонны...

Армия генерала Корнилова вырвалась из кольца... Мудрой решимостью генерала Деникина и безграничной доблестью генерала Маркова, она была спасена от распыления и гибели.

Юнкерская батарея столь лихо сбившая бронепоезд, развернувшись в Марковскую Артиллерийскую бригаду, вплела не мало лавров в венок Добровольчества, отдав в борьбе за Родную Землю свою гордость: полковника Миончинского, штабс-капитана Шперлинга и не мало славных учеников и соратников их: офицеров и юнкеров и солдат-добровольцев.

 

 

МЫСЛИ О ПОХОДЕ И БОРЬБЕ

Журнал «Часовой», Париж, №82, 15 июня 1932 года.

 

Значение походов: Ледяного - Корниловского, Дроздовского - от Румынии до Дона, и Степного - в Сальские степи, как основание эпохи белой борьбы, в дни нашего бездорожья, вернее эмигрантского многодорожья, приобретает особое значение, не только как доблести легендарного героизма, оставившего яркий свет в нашу эпоху, но и как некий символ: поднятие меча во имя нации, как кристаллизация национальной идеи, начертанной и ныне на нашем знамени.

"Светоч во тьме" генерала-старца Алексеева зажег многие души, души российских войнов, прошедших через огонь революции чистыми, пронесших через разложение, смерть и большевизм свою вечную славную традицию - идею, живущую в веках от дней Олега и Игоря до Александра Невского, от Великого Петра до на наших дней, - идею борьбы за Россию - нацию.

Этой идеей борьбы за Россию, столь ярко вспыхнувшей в походах, проникнута многовековая душа русского воина и характеризуется она необычайной простотой, силой и жертвенностью подвига. Стирая исторические грани, мы видим всюду единый лик российского воина в его порыве подвига-жертвы: на поле Куликовом, у Ермака Тимофеевича на сибирских просторах, у Суворова под Очаковым и Измаилом, на поле Бородинском, у Корнилова в Кубанской степи.

Тот же облик российского воина повсюду, на всех дорогах истории российской, повторяющий слова преобразователя: "Петру жизнь не дорога, жила бы Россия во славе и благоденствии". И они гибли без конца и края, строя, укрепляя и расширяя до пределов сказки Россию - нацию, часто не сознавая своего творческого героизма.

Отсюда мы, солдаты и казаки - русские воины, считаем себя прямыми наследниками тех, чьи кости тлеют на Калке, в полях Бородинских, среди сопок и перевалов Маньчжурии. Право на это основано на нашей крови в борьбе за Россию. Наследство наше - старые знамена полков Российской Императоркий армии и гордость - наше Корниловское знамя с фронта Великой войны.

Идея борьбы окрепла у нас на крови. В Ледяном, Дроздовском, Степном, Северном, Сибирском, Петербургском походах, выковалась она из железа, свинца и крови, и ей мы верны до конца, до тех светлых дней, когда оставшиеся в живых передадут священный огонь неугасимой лампады - традицию российского воинского духа освобожденной и обновленной армии Великой России. Вот наша цель и наш первый долг.

Наш Русский обще-воинский союз является носителем идеи борьбы за Россию, ибо под его знаменами собралось все борящееся, все непримиримое, все неспособное к действиям в сторону наименьшего сопротивления, все не признающее кривых и обходных дорог, кроме одной лишь дороги - борьбы за Родину.

Подлинное, напряженное национальное чувство, достигая религиозных высот, заполняет собой все существо воина; для него существенно государство, нация, а не форма. Вот почему воины чужды политики. Республика или монархия, вече или учредительное собрание - все это потом, тогда, когда падет наш враг; когда, говоря словами незабвенного генерала Врангеля, "минует лихолетье, освободится от красного ига весь Российский народ и соберутся верные сыны России строить ее счастстье".

А сейчас, сегодня, враг впереди. Нам не до программ и партий, нам не до лиц, какими бы правами они не обладали. Мы строим фронт, с нами те, кто никогда, ни на минуту, не изменял веками освященной традиции российского воинства - "счастье и величие родины дороже жизни". С нами те, кто, или вернее в ком горящий светоч национального сознания ведет за словами генерала Кутепова: "Воля к борьбе - залог победы".

Наши вожди гибли и гибнут, умирая на посту; их сменяют новые, не меняя единого пути. Молитвенно чтим мы светлую память Алексеева, Корнилова, Колчака, Маркова, Дроздовского, Каппеля, Дутова, Врангеля и других, но мы знаем, что им смена есть в наших рядах, смена достойная, ибо мы братья и дети их, кость от кости и плоть от плоти - российские воины.

Прошло четырнадцать лет от дня начала борьбы и походов. Многие нас пытались сманить, заменить, отменить, уничтожить - работал почти неизменно за их спинами красный враг.

Нас отправляли с Лемноса в Чека, отнимали пайки в Галлиполи, разоружали и истязали в Болгарии, увозили в Бразилию, пытались разложить пропагандой и справа и слева, играя жгучими лозунгами, заманчивой демагогией, соблазнительным словоблудием, атаковали "идеологией" и, наконец, убивали вождей - всё напрасно. В пятнадцатую годовщину мы вступаем такими же бодрыми и сильными духом, какими выступали в восемнадцатом году из Ольгинской и Дубоссар.

Мы сильны потому, что мы неизменно идем по пути, которым шел российский воин, творивший в течение тысячелетий Российскую империю. Мы сильны, потому что мы боремся. Мы сильны, потому что ни на одну минуту, ни в малейшей степени мы не отошли от завещанной нам непримиримости по отношению к интернационалу. Идея непрерывной борьбы за национальную Россию есть неумирающий и неизменный лозунг Русского обще-воинского союза.

Удачи и неудачи, приливы и отливы - в сырой мгле будущего трудно рассмотреть облик белой победы, еще с ликующим торжеством не развернут наш трехцветный флаг, но и не надо трепать его по европейскому ветру. Не надо... еще не время. Мы строим буднично окопы, мы боремся, у нас жертвы были, есть и будут. К нам, главным образом, приковано внимание врага - значит мы на правильном пути.

Мы не усматриваем там - в СССР, "нового сильного человека", выращенного опекой развращающего душу интернационала, мы не видим там ничего положительного в деятельности соввласти, но зато мы видим и чувствуем миллионы наших полузадушенных, обманываемых и страждущих братьев и горсть международных негодяев, творящих тиранию и стремящихся уничтожить Россию, вытравляя из душ идею нации.

Мы объявили им войну на площадях еще Петрограда и Москвы и там ее окончим.

Походы и борьба закалили наши души, унаследованное нами от российского война напряженное национальное сознание указывает пути в безвременьи, а потому не ищем мы иных, более легких путей через открытые двери, а просто зовем русских людей быть вместе с нами, а чуткую к правде и подвигу нашу молодежь ждем под славные знамена непримиримой борьбы за Россию.

 

 

"ВОИНСТВУЮЩИЙ АГРЕССОР"

 

Газета «Новое Слово», Берлин №31 от 31 июля 1938 года, с. 5

 

(О русской и еврейской эмиграции во Франции)

 

В число постоянных сотрудников «Нового Слова» вступил Виктор Александрович Ларионов - организатор взрыва Ленинградского центрального партклуба в июне 1927 года. Каким-то чудом спасшись из лап ГПУ, В. А. Ларионов вернулся во Францию, где и прожил последние 10 лет, являясь членом РОВС'а и председателем группы русской национальной молодежи «Белая идея».

Ныне В. А. Ларионову предложено было покинуть Париж одновременно с генералом Шатиловым, Кусонским и Туркулом. Повидимому, то обстоятельство, что Ларионов являлся важным свидетелем по делу Плевицкой-Скоблина заставило французов выслать этого борца-героя из пределов страны, дорожащей дружбой с советами. В. А. Ларионову было отказано в отсрочке и не было выдано заграничного паспорта. От подачи каких бы то ни было прошений об отмене высылки или отсрочки капитан Ларионов отказался.

Редакция.

 

Трудные дни переживает русская эмиграция во Франции: утомленная и разрозненная, постаревшая она раздавлена бесконечными политическими и экономическими кризисами.

 

Масса обывательская живет, вернее влачит существование изо дня в день, безропотно и беспросветно; без чаяний и надежд на утонувший Град Китеж.

 

Кое-кто послабее и попронырливее «полевел», пошел в «С. Ж. Т.» (профессиональные союзы, руководимые членами 2-го и 3-го интернационалов Жуо и Торрезом) ради весьма проблематичной правовой или профессиональной зашиты, ради исхлопотания грошевого шотанского или иного пособия...

 

Голод, как говорится, не тетка. Бесправие и безработица, произвол мелких чиновников, вздорожание жизни, общий сдвиг французского пролетариата влево, заставили наименее устойчивую часть русского беженства скатиться по инерции туда же.

 

Русские секции «С. Ж. Т.» устраивают вечера, балы, доклады с участием русских хоров, артистов, оркестров. На болотной почве с успехом расцветает пропаганда младоросских и еврейских газет, взращиваются антинациональные, так называемые «оборонческие» и просто советофильские настроения. Существуют уже давно союзы «возвращенцев» и «оборонцев» и их печатные «органы». Возвращенцы и оборонцы, так сказать, «ГПУ» явное и тайное, во главе последнего стоит еврей Марк Львович Слоним, большой поклонник Сталина.

 

К чести даже весьма опустившейся части эмиграции, надо сказать, что сии советские учреждения не могут гордиться многочисленностью своих членов. Главным образом союзы эти пополняются русским местечковым еврейством, агентурой ГПУ, редкими единицами из старой эмиграции — «без руля и без ветрил» или беспочвенной и беспризорной молодежью. Итак, раздавленная новыми полицейскими мерами по отношению к рабочим иностранцам; почтя пожизненное прикрепление к определенной отрасли труда (что-то вроде черты оседлости!), эмигрантская русская масса старится, болеет, умирает в непосильных условиях жизни и труда, быстро сокращается численно и отходит на второстепенное место в ряды других иностранных эмиграций во Франции.

 

Но если инертная, «аполитичная» масса морально раздавлена и брошена в «С. Ж. Т.» под портреты Ильича и под красные звезды, то часть русской эмиграции — национально-мыслящая держится стойко, даже героически. Она не поддается моральной депрессии. Окрыленная надеждой возвращения в Россию, она не скрывает ни собственных фашистских устремлений, ни своих симпатий к национал-социалистическим и фашистским странам. В победной поступи этих стран русские националисты видят конечную грядущую победу национализма над Коминтерном, верят и в скорое разрешение своего «проклятого вопроса»: ликвидации кремлевской головки.

 

Национальные и военные русские группировки даже несколько окрепли и как бы осознали больше себя после недавних политических нажимов, сомкнули ряды и бодро ожидают лучших дней и возможности применить свои силы.

 

Есть еще не мало молодежи, посвящающей часы досуга политическому самообразованию, есть офицерство, изучающее новые достижения в своей прежней специальности. Эти готовы голодать, готовы сжаться, пострадать за свои честные взгляды, но не пойдут на поклон интернационалам и профинтерну в «С. Ж. Т.»

 

***

 

Если русская эмиграция отходит на четвертое место, то эмиграция еврейская выходит на первое, хотя, конечно, на первом месте числиться не будет, да и вообще не будет никогда считаться эмиграцией. Если русская эмиграция, действительно подвергшаяся полному материальному разгрому, начала свое существование, работая за корку хлеба на «задворках Европы», на шахтах и фабриках... эмиграция еврейская, бегущая из фашистских стран, или изгоняемая в порядке профилактики, ни в какой степени, несмотря на мировой «гевалт», не являет собой печального лика обычной эмиграции. Это победное шествие, это мирный завоевательный марш воинствующего иудаизма на Францию. Подлинный современный «агрессор» перед стенами Иерихонскими; страшный спрут, готовый всеми бесчисленными щупальцами своими впиться во все кровеносные сосуды несчастной жертвы. Удаляемое из возрождающихся стран и отчасти переселяющееся само по линии наименьшего сопротивления, еврейство массами оседает последние годы во Франции. Каждый нейтральный обыватель не может не заметить, какими гигантскими шагами, за последнее время, подвинулось это завоевание. Конечно, банки, торговля, печать, кино, универсальные магазины, белье, одежда, кожа, даже мебель — раньше бывшая во французских руках область промышленности — теперь все захвачено мощными еврейскими трестами, раздавившими на смерть среднего французского предпринимателя. Он не успел соорганизоваться перед опасностью, ибо его захватили врасплох блюмовские реформы. Французский предприниматель должен был в весьма короткий срок, что называется, переварить сыпавшиеся скорее в порядке революционной импровизации законы. Конкуренция, колебание франка, 40 часов, непомерные требования рабочих, их бунтарские настроения, чудовищный рост цен на сырье — все это свалилось на французского предпринимателя... И в то же время под прикрытием дымовой завесы этих реформ при явной и тайной правительственной поддержие, еврейский капитал завершил захват командных высот французской промышленности и торговли. Средний француз почесывает затылок и озабоченно смотрит как устраивается позванный гость в собственном его доме. Лучшие дома, банки, виллы, вся роскошь-«люкс» современного Парижа — является трофеем победителя, доминирующего ныне и в палате и во всех сменявшихся правительствах «народного фронта»...

 

Народный фронт - послушное орудие, верный часовой и защитник еврейского интернационального капитала. Он уравновешивает и заглушает робкие, пока несмелые лозунги молодой национальной Франции «la France au francais». Сотни тысяч пролетариев, послушных мановению руки Жуо и Торреза, c пением интернационала время от времени выходят и организуют смотры революционных сил: шествия от Бастилии до Республики, до площади Натион.

 

«Ла-Рок о ното!» (на столб), «Дорио опито!» (вслед) — скандируют пролетарские шеренги. «Народный фронт» - серьезная карта в игре международного антифашизма; двадцать тысяч молодых французских пролетариев отдали жизнь только под Теруэлем, по сведению депутата Ибернегарей, посланные фракциями народного фронта в красную Испанию.

 

«Блюм и его секретарь Блюммель» — иронизировали русские эмигранты — «его цветочки». «Ягодки» будут впереди». Но «ягод» не оказалось — во Франции, они хороши лишь для избиения русского народа. На «народный фронт» до поры до времени надет простой намордник во имя консолидации антифашистского фронта, и охраны спокойствия, финансового благополучия и мирного жития народа-агрессора.

 

 

«ОГПУ НА СКАМЬЕ ПОДСУДИМЫХ»

 

Газета «Новое Слово», Берлин №47(219), воскресенье, 20 ноября 1938 года, с.5.

(К предстоящему процессу Плевицкой)

 

В.А. Ларионов, возглавляющий группу национальной молодежи «Белая идея», организатор и участник взрыва центрального ленинградского партийного клуба в июне 1927 года, как известно, был выслан летом нынешнего года из Парижа. Между тем, показания В.А. Ларионова по делу Скоблина не лишены интереса и могли бы оказать услугу французскому правосудию.

Редакция.

 

Пятого декабря в Париже начнется процесс Надежды Васильевны Плевицкой, обвиняемой в соучастии в похищении генерала Миллера 22-го сентября 1937 года.

Какой приговор вынесет французский суд - именно ей, не так важно. Старая, обрюзгшая женщина, еще недавно известнейшая исполнительница и даже отчасти создательница русских народных песен – морально уже осуждена русским общественным мнением. Она уже получила обвинительный приговор и больше не существует ни как Плевицкая - большая национальная артистка, ни как честная русская женщина. И получит ли эта изолгавшаяся, прожорливая, старая чекистка год, два или пять лет тюрьмы, будет ли сразу выпущена на свободу, по существу значения не имеет. Важно другое: кого будет судить французский суд присяжных? Скоблина и его жену Плевицкую только, или же будет посажено несколько подсудимых и учреждение, ими распоряжавшееся и их финансировавшее – «НКВД»? Будет ли это беспримерное дело рассмотрено во всем объеме, т. е. с выяснением роли заграничных органов «ОГПУ»‚ или после высылки важнейших свидетелей по этому делу, все будет уложено в рамки шаблонного похищения гангстерского характера? Что скажет французский суд, в свое время вынесший возмутительнейший оправдательный приговор по делу агента коминтерна еврея Шварцбарда, убийцы Петлюры, и посадивший на скамью подсудимых не гнусного еврея-чекиста, а русскую Белую армию, обзывая ее во все время процесса гнусной ложью и клеветой.

Политический момент во Франции всегда играет большую роль в судебных процессах, сейчас он для московских «друзей» неблагоприятен.

Процесс должен быть показательным и полностью вскрыть работу коминтерновских щупальцев ГПУ, глубоко проникших в тело Франции. Теперь или никогда.

 

Апрель 1935 года. Православная пасхальная неделя.

В русских, парижских «сорока сороков» если и не гудят колокола праздничными напевами, то все же что-то светлое и радостное оживает в душе, что то далекое, полузабытое, с самых юных лет…

И нет русского эмигранта, хоть самого «офранцузившегося», не испытывающего в эти часы этого радостного и одновременно немного тоскливого чувства.

Весна была холодная, но в саду маленького пригородного русского храма зацвела пышная сирень. Толпа молящихся, стоящая прямо в саду, озарена тихим светом восковых свечей, и молодой батюшка монах в радостном экстазе обращается через головы молящихся – на Восток, высоко поднимая рукой тяжелый медный крест: «Святая Русь! Христос Воскресе!

А на первый день праздника в первом этаже Галлиполийского собрания на улице Фезапдери в большом зале собирались у столов с пасхами и куличами русские шоферы – в настоящем, славные «корниловцы», «марковцы» в прошлом. Друзья боевые вспоминают битвы «где вместе рубились они».

Расходится горечь тяжких лет изгнания, слышится шутка и смех, а дальше с отдаленного от «начальства» стола звучит какая-нибудь походная или партизанская, добровольческая песня. У всех радостный подъем, возрождается хоть на час два сознание достоинства русского воина и не слышно никаких профессиональных шоферских разговоров.

Перед началом трапезы «корниловцы» поют свою полковую песню кончающуюся словами:

 

«За великую Россию

Если позовут,

То «корниловцы» и в воду

И в огонь пойдут».

 

Со стен на участников торжества глядят портреты большей частью ушедших вождей Белого движения. Прямо против окон – калмыцкое казачье лицо генерала Корнилова, худое, орлиное адмирала Колчака, генерала Маркова в высокой белой папахе традиционной Марковской, вождь крымской эллиады генерал Врангель; полковник Дроздовский, подобранный, четкий, энергичный - все боевые рыцари, национальные русские герои, основатели первого на земле русского фашизма-добровольчества. Непризнанные и непонятые, нашедшие в большинстве Галгофу и смерть под радостное улюлюканье черни.

Напротив, в тяжелой золоченой раме портрет императора Николая II, и суровое грозное лицо великого князя Николая Николаевича – Россия прежняя…

За столом «начальства» как всегда веселый, улыбающийся, бесконечно симпатичный генерал Миллер и заместитель тех ушедших, чьи портреты глядят со стен: адмирал Кедров, вывезший армию Врангеля и десятки тысяч беженцев из Крыма, генерал Фок, ныне героически погибший в армии Франко, спокойный, храбрый в боях генерал Витковский и ‹цветные начдивы» Дроздовской, Марковской, Корниловской - Туркул, Пешня и... Скоблин. Как часто за этой дружной, военной трапезой, по правую сторону от генерала Миллера сидела Надежда Васильевна Плевицкая. Как внимательно, по-отечески относился к ней и к ее мужу добрый старик, как любезно и галантно, трогая по старой кавалеристской привычке длинный ус, старался занять свою даму.

Часто здесь в этом зале, где по стенам развешены знаки корниловского похода в терновых венцах, галлиполийские кресты и трехцветные флаги - пела Плевицкая свои песни. Правда, с годами поблекли краски этих песен, не стало прежней их силы, но все же для многих слушавших ее напевы раздвигались стены и грезились родные села, деревни, и маленькие тихие и уютные провинциальные города.

В этот же день двумя этажами выше, в маленькой комнате марковского артиллерийского дивизиона, кстати давшего рекордную для групп Воинского союза цифру добровольцев в армию Франко - десять офицеров, в этой комнате собралась тоже у маленького пасхального стола группа национальной молодежи «Белой Идеи». Среди длинных черных досок с начертанными именами павших за Россию марковцев, на стене укрепили трехцветный флаг и свою эмблему большой, вырезанный из картона меч в кольце – знак «Белой Идеи» (борьба и спайка). Собрались как всегда дружной тесной компанией.

Слышно было как снизу старшие братья национальной молодежи - «корниловцы» поют походные песни.

«Давайте, пригласим Скоблиных, сказал кто-то - генерал очень хорошо относится к нашей организации». Предложение было принято. Ореол бывшего начальника Корниловской дивизии поднимал на высокий пьедестал маленькую, вертлявую фигурку малокультурного, измельчавшего в эмиграции интригана, пустого, но самоуверенного и хвастливого Николая Владимировича Скоблина. Этот ореол боевой славы затмевал ясно видимые его недостатки, в глазах многих, ценивших в нем лишь прошлое. Надежда Васильевна также издали представлялась такой, какой рисуют ее, ее книги-рассказы «Мой путь с песней» и «Дежкин Карагод», написанные правда не ею, но с ее слов. Представляется она талантливейшей народной артисткой с великой русской душой, несравненной исполнительницей русских песен, словом, какой-то большой нашей общей ценностью… И лишь при самом близком знакомстве выявляется ее подлинный лик некультурной малограмотной бабы, получившей воспитание в кабаках, «Эрмитажах», «Стрелках», с юных лет растлившей там свою душу, и в то же время ставшей хитрой, двуличной, тщеславной, хвастливой, имеющей лишь один кумир - деньги.

Через четверть часа они были в гостях у «Белой Идеи» в марковской «мансарде». Николай Владимирович в костюме с иголочки, она полная, расплывшаяся, с лицом стянутым и перешитым в третий раз в институте красоты, с улыбкой, исказившей ее лицо гримасой.

Она начала быстро говорить: как рада видеть молодые лица, как хорошо чувствует себя всегда среди молодежи. Николай Владимирович, весьма авторитетный среди военных, немного поеживался перед молодежью. Перед молодыми исчезал его чин «генерала», его прошлое мало им говорило и было далеким и отвлеченным. И не знали молодые, что такое «воинская дисциплина», которая «обязывает» и... создает часто стену между рядовым и генералом.

Их молодые, зоркие глаза внимательно искали в нем не генерала, а человека и национального борца, искали и не находили. Поэтому Николай Владимирович не любил этих залезающих в душу и читающих в ней глаз, поеживался перед теми, кто привычно для него и «беспрекословно» не стоял перед ним на вытяжку.

Председатель, или как его и виде протеста перед демократическим духом назвали «начальник организации», сказал несколько слов о том, что на нашей родине больше не звучат колокола, наши братья - там не знают счастливой и беззаботной встречи светлого праздника, по лицу земли бесконечно стелится злоба и скорбь и Россия как Христос совершает свой крестный путь на Голгофу. Внезапно послышалось всхлипыванье, Надежда Васильевна Плевицкая всхлипывала по-крестьянски, по-бабьи, тщетно стараясь достать из сумки платок. «Перестань. Василий», смущенно сказал Скоблин, «слышишь, перестань»...

Эти слезы Плевицкой о переставших звучать русских колоколах, не скрою, несколько нарушили тогда, правильный ход моих подозрений, я не подумал тогда, что продавшая свою душу за деньги, подвыпившая старая чекистка, может, как и пьяная проститутка, неожиданно заплакать о том, что было когда-то чисто и честно. О той крестьянской русской девочке Дежке и ее солнечных вольных песнях

 

Первое и совершенно определенное подозрение против Скоблиных вызвал у нас концерт ее в зале Плейель, кажется, зимой 1936 года. Концерту предшествовала чрезвычайно широкая реклама. Действительно, не щадили затрат. Писались предварительные заметки и статьи в ‹Последних Новостях», был снят самый дорогой в Париже концертный зал и приглашен к участию лучший оркестр балалаечников. По моей просьбе Х... поехал к концу концерта посмотреть много ли там было публики. Оказалось, полный провал - несколько десятков человек, из коих наверное половина по даровым билетам – корниловцы с женами, никто даже не взял у выхода такси. Дефицит должен был быть поистине чудовищный, учитывая плату за зал, широкую рекламу, балалаечников - никак не менее десяти тысяч франков. Но каково же было мое удивление, когда через два дня в газете «Последние Новости», появилась заметка - статья без подписи о концерте Плевицкой. Рассказывалось о большом успехе этого концерта, о массе народа бывшего в зале Плейель: «на время все улицы прилегавшие к концертному зданию казались русскими…» Встал ясный и четкий вопрос – зачем этот бессмысленный концерт, эта невероятная реклама и эта ложь? Ведь если это только для удовлетворения тщеславия стареющей певицы, то это слишком дорогая плата. Ясно что все делалось для того, чтобы внушить всем, что широкая жизнь, разъезды, автомобиль и вилла - оплачиваются ее концертами и турне.

Надо сказать, что мое имя было единственный раз упомянуто на одном из допросов Плевицкой именно в связи с моим указанием на концерт в зале Плейель. Она вышла из спокойствия и сказала: «Какие есть злобные, нехорошие люди!»

После концерта мы начали сопоставлять факты, подводить итоги, много раз говорили о необходимости организации слежки за Скоблиным, просили марковца Налетова разыскать Федосенко и установить с ним контакт. Хотелось послушать личный рассказ полковника Федосенко и составить о нем впечатление.

Масла в огонь подлил еще член нашей группы Z... Он сказал категорически со слов своего товарища по высшей школе француза S..., служащего во 2-ом бюро, что Скоблин агент «разведпура».

После концерта началась «кипучая» деятельность: опять турне, через Берлин в Эстонию, где Скоблин интервьюирует двух только что бежавших на аэроплане советских летчиков (!), оттуда на концерт в Лондон. После приезда из Лондона. Скоблин был у меня в очень приподнятом и бодром настроении. Плевицкая оставалась в машине. Интересно то, что она избегала встречи с моей женой, а Скоблин никогда не смотрел ей прямо в лицо, всегда «бегал глазами». Скоблнн восторгался дешевизной жизни в Англии, показывал новый плащ, за который заплатил 1 фунт, но ничего не сказал о «делах». Вскоре после «турне» последовал вызов советского военного атташе Путны в СССР и его арест (начало дело Тухачевского), я невольно сопоставил, тогда еще, это турне с арестом Путны, а после похищения генерала Миллера поделился этими мыслями с сотрудником «Возрождения» Борманом. В «Возрождении» затем была статья, говорившая довольно определенно о предательстве Путны Скоблиным, но это были лишь сопоставления.

Однажды вечером в Галлиполииском собрании я увидел Плевицкую, она сидела против капитана Григуля в вестибюле, где было много народа. Говорила громко и развязно, с явным расчетом, чтобы все слышали. Рассказывала о своем процессе со страховым обществом после автомобильной катастрофы: «Я меньше чем на полтораста тысяч не соглашусь, нет, так легко от меня не отделаются - я голос потеряла (sic!), я ведь не какой-нибудь рабочий – не 40 франков в день зарабатываю...» Слово «рабочий» произнесено с пренебрежением. «Я с концертных турне десятки тысяч привозила, а сколько мне пластинки дают!»

Скоблин после приезда из Лондона, взял со мной какой-то новый тон авторитетный и непогрешимый, но, очевидно, ослепленный удачами, стал менее осторожным. В июле 1936 г. в кафе на плас Этуаль произошла наша с ним последняя встреча.

Скоблин был в этот день слегка усталый, но какой-то возбужденный, жаловался на сильную головную боль: «Есть моменты, когда я ничего перед глазами не вижу…» Затем начал рассказывать о новых данных, полученных им о положении в СССР: «Я имею точные сведения, что в России все назрело, идет полный развал, красная армия разложена, и вышла из под повиновения. Надо теперь же организовать там пропагандный и осведомительный центр РОВС’а и посадить в Ленинграде нашего «резидента». если не можете сами поехать вы, то быть может, все же поедет «Х.» - он очень подходящий для этой работы человек и энергичный организатор. Нужен, во всяком случае, не какой-нибудь мальчишка, или рядовой офицер, а политически образованный человек, крепко подкованный идеологически, с широким кругозором, кто мог бы передать подсоветским военным идеологию РОВС'а. Он должен поддерживать связь с нами и передавать информацию. Теперь вполне возможно создать «там» организационный центр и по условиям момента ставить более широкие организационные задания, чем случайная боевая работа». Я с большим удивлением выслушал эту речь: что это наглость, или глупость предлагать такие планы человеку, перенесшему когда-то трест Якушева-Опперпута на своей шее? Я с трудом сдержал себя и сухо сказал: «Но ведь создание организации всегда кончалось показательным процессом, это как раз то, чего всегда добивалось ГПУ» - Он быстро взглянул на меня и я увидел на миг в его глазах злобный огонек... «Ну, а что вы думаете по этому поводу?» - «То же самое, что раньше, считаю невозможным создание в СССР - организации, признаю возможной лишь работу малыми ячейками, с непосредственным участием людей ‹оттуда› особенно из молодых, а вообще не расцениваю положение в СССР столь оптимистически и думаю, что лишь внешний удар, толчок - война может там резко что-либо изменить. – «Ну, а если войны не будет двадцать лет, то вы и будете так сидеть?» Я ничего не ответил. Он помолчал... «Ну, что же, есть у вас подходящий человек - «Нет, в данное время и на предмет информационной работы - нет никого».

Мы расстались сухо, я ясно понял, что Скоблин - агент-провокатор, а он понял, быть может, впервые ясно выраженное ему недоверие. На следующий день передо мной встала дилемма: моя жена уезжала к родным в Прибалтику, я думал о том, что надо пресечь возможности Скоблина по связи с СССР, ведь он мог и через мою голову послать кого-либо из тех же офицеров «корниловцев», как «жертву вечернюю», на предмет показательного процесса в СССР. Сопоставив все данные и посоветовавшись с друзьями, решил пресечь и просил жену сообщить официально одному государственному учреждению, что Скоблин - агент-провокатор. Поручение было ею выполнено и запротоколено в конце июля 1936 года. Попутно жена хотела охладить находящихся в Прибалтике некоторые горячие головы, беспредельно преданные Скоблину. Речь шла об «активной группе», список коей был в свое время напечатан в книге Кичкасова «Белогвардейский террор против СССР» (издание Наркоминдела, стр. 35). Но «горячие головы» немедленно донесли Скоблину. Скоблин порвал со мной, всячески избегал встреч и при встречах кланялся издали, вбирая голову в плечи. Я тоже мало бывал в общественных, военных и политических сферах, ибо тяжело заболел и подвергся операции. Последнее, что сделал: просил, поздней осенью 1936 года своего друга Х... пойти к генералу Миллеру и попробовать разубедить его насчет Скоблина, доказать ему, что он не способен руководить революционной активной организацией, что молодежь ему не верит и за ним не пойдет. Просил, однако, не ставить резких против Скоблина обвинений. Я знал наверное, что генерал Миллер поверит лишь документальным доказательствам, таковых у нас не было. Генерал Миллер, зная о подвиге Х... в СССР, принял его очень доброжелательно, и говорил с ним несколько часов, показал свою большую осведомленность не только в нынешней, но и в дореволюционной подпольной работе. Как рассказал Х..., генерал Миллер очень внимательно отнесся к критике Скоблина. Он долго сидел, опустив голову и что-то чертил на бумаге. Он был, видимо, в состоянии какой-то тяжелой задумчивости и переспросил несколько раз: «Нет ли у вас чего-нибудь конкретного, в чем вы подозреваете Ско6лина?» Видимо слова Х... упали уже на подготовленную почву. Однако, разговор Х... с генералом Миллером не имел желательных для нас последствий. Что мы могли больше сделать? Следить за Скоблиным по пятам, когда он носился в мощной собственной машине? Увы, не было ни времени, ни денег. Ровно через год грянул страшный, поразивший нас всех удар 22-го сентября: дерзкое похищение генерала Миллера, разоблачение Скоблина, мужественно пошедшим на смерть и на пытки председателем РОВС’а и арест, брошенной вследствие расстройства стройно-созданного ГПУ плана – Плевицкой. На этот раз хвост ГПУ увяз.

Я никому не сказал о моем предупреждении и частичном пресечении работы Скоблина через Прибалтику, даже тогда, когда «Возрождение» напечатало, что Скоблин «руководил» организацией «Белая Идея». Через некоторое время я был вызван на допрос в полис-жюдисьер. В кабинет допрашивающего меня инспектора кто-то вошел, окна были открыты и ветер разнес со стола инспектора кипу бумаг. Пока, инспектор гонялся за белыми бабочками, испуская возгласы маршала Камброна, я успел ознакомится с моим делом на столе. Оказалось, что провинциальные пинкертоны одной русской национальной организации, зная, что я работал со Скоблиным, решили, что я участвовал и в похищении генерала Миллера и настрочили соответствующий донос.

Пришлось заявить о моем запротоколенном в 1936 году сообщении о принадлежности Скоблина к советской агентуре. Инспектор сразу же стал любезен и даже посмеялся над доносом. Затем я подписал протокол допроса и ушел, сопровождаемый весьма любезными заявлениями, что меня больше не потревожат по этому делу. Однако, кто-то решил иначе, чем полис-жюдисьер (очевидно Дормуа) и я получил высылку из Франции в 4 дня и никаких отсрочек, как другие. Пришлось на время уйти в подполье.

Быть может, мне поставят в упрек то, что предупреждая иностранцев в июле 1936 года, я не предупредил категорически генерала Миллера. Но отвратило бы мое предупреждение катастрофу? Суд генералов уже оправдал однажды Скоблина за отсутствием данных и как можно было доказать, достать корешки чеков ГПУ? Нет, нужно считаться с определенным фактом: ОГПУ слишком тонко поставленный аппарат, чтобы оставлять где бы то ни было отпечатки пальцев в своей преступной работе. Мы без денег и каких-либо возможностей, - должны довольствоваться лишь сопоставлениями, ведь когда-то и Азеф попался на сопоставлениях. Надо знать, что в сношениях с такими большими и важными агентами, как Скоблины, чекисты, конечно, сугубо осторожны. В конце концов, за несколько лет лишь один раз болтовня Магденко чуть не сорвала все их дело.

Положа руку на сердце, я должен сказать, что не ожидал похищения генерала Миллера. Человек кристальной души, безупречной честности и сознания рыцарского долга, он казался мне лишь достойным хранителем лучших традиции прошлого, он, несмотря на свои героические усилия, не мог прорвать и то проклятое кольцо запрета активной борьбы против Коминтерна, коим был скован Воинский союз после гибели Кутепова. Генерал Миллер много работал, стараясь уловить все требования времени, был в курсе всех дел, не пропускал ни одного доклада, ни одной лекции, старался понять и направить в нужное русло молодые национальные течения, это был честный и большой работник и я, конечно, ошибался, расценивая его лишь, как величину прошедшей эпохи. Кто знает, произойди в СССР какие-то сдвиги, или крупные обвалы не нашел бы честный и героический старик нужный язык с людьми новой, совсем иной эпохи.

Проклятое неопределенное время… Кто же поведет вчерашних комсомольцев, «братишек красноармейцев» - «маслов» к каким-то неясным, неначертанным еще контурам будущей национальной России?

Для меня совершенно ясны причины устранения генералов Врангеля и Кутепова, атаманов Петлюры и Коновальца, но покушение на генерала Миллера гораздо сложнее: Я могу лишь сделать одно предположение: это дело «разведупра». Генерала Миллера надо было ликвидировать для того, чтобы очистить его место, надо было посадить другое лицо. Но кого? Скоблина, как считает «Возрождение»? Нет, конечно, нет. Во-первых, Скоблин слишком молод и слишком не любим: его интриги и доносы давно уже были «притчей во языцех» у всего генералитета РОВС'а. Наконец, у генерала Миллера были заместители. Похоже на то, что намечалась иная комбинация: Ни для кого не секрет, что генерал Миллер принадлежал по отношению к СССР к пораженческому течению и с надеждой смотрел на развитие антикоминтерновских тенденций в фашистских странах. Он был одной из тех немногих светлых голов, кои понимают коммунизм, как мировую угрозу, как явление одинаково опасное для всех стран и народов, как заразу, могущую быть обезвреженной лишь мощным усилием национальных стран, объединенных на базе современного крестового похода против мирового зла. С этой стороны генерал Миллер мог чрезвычайно не нравиться «разведупру», весьма заинтересованному в развитии «оборонческой» пропаганды среди русской военной эмиграции, особенно во Франции. Ведь достаточно бросить самый беглый взгляд на финансирование, организованность и рост этого течения – Махрова и «генерала-еврея» Грулева, чтобы понять лицо вдохновителей этого просоветского движения. «Разведупр», поддерживая и руководя этим движением, мог поставить своему агенту задание посадить на место генерала «пораженца» - другого генерала, близкого по духу к оборонческим стремлениям, хоть официально к ним не примыкающего, генерала, упрямо враждебного фашистским странам и связанного крепкими нитями с масонской демократией. Весьма популярный и авторитетный, считающийся человеком высокого патриотизма и честности, невольно для себя, генерал Деникин становится как бы лидером «оборонничества». Кто обратил внимание на то, что Скоблин в течение многих лет до нервной дрожи ненавидевший генерала Деникина и его окружение Колтышева-Невадовского, исключивший из Корниловского полка нескольких офицеров без «суда и следствия» за симпатию к деникинской организации, за две недели до покушения на генерала Миллера, вдруг, резко меняет тактику: приглашает генерала Деникина на полковой праздник с выносом знамен, на банкет, где бывшему главнокомандующему оказываются исключительные знаки внимания, уготовив ему, столь падкому на славу – первенство. Далее приглашает на парад корниловцев в Бельгию, предлагая отвезти его на своей машине и т.д., всеми способами его выдвигая. Лица из деникинского окружения даже говорили, что Скоблин, приглашая генерала Деникина в Бельгию, тоже хотел его похитить(!). Коминтерн в 1937 году готовился к большим событиям во всем мире, а особенно во Франции, где все старался обстричь под гребенку «Народного фронта». Торез, Жуо, Блюм, Дормуа, Кот и Ренсен-Ориоль являлись подлинными друзьями руководителей III-го интернационала. Чем не логично стремление последнего использовать исключительно благоприятное положение и подвести русские военные группирорвки к одному знаменателю с группировками общественными – «оборонческого» по отношению к СССР направления – русского, эмигрантского «front-populair».

Весьма ошибочно считать, что большевики никак не расценивают русские военные кадры в эмиграции. Достаточно вспомнить, какой шум был поднят всей, послушной Коминтерну, французской левой прессой, когда в Испании во главе прорывающейся роты погиб геройской смертью генерал Фок и на убитом красные нашли письма и документы; в советских же газетах по этому делу метал «громы и молнии» на «Белоэмигрантских наймитов» сам Эренбург - журналист по «особо-важным» заказам. Тут всплыло интересное дело: в руках Эренбурга оказались не только письма, найденные при убитом генерале, но и копии других писем, посылаемых русскими офицерами своим друзьям во Францию. Скоблин и тут стоял близко к делу, протолкнув своего помощника капитана Савина в центр организации, переправляющей русских в армию генерала Франко.

ОГПУ всегда знает своего врага и мало считается с теми эмигрантскими организациями, кои вечно заняты разработками программ, съездами, курсами ораторского искусства и упражнением голосовых связок в зале «Лас Каз». Но стоит наметиться боевой группе, стоит возникнутъ хоть маленькому, но реальному делу вроде формирования русской роты в Терцио Молина, - щупальца коминтерновского спрута тотчас зашевелятся, охватывая и опутывая намеченный объект. Ползучий гад - ГПУ - стремится подобраться ближе, чтобы в нужный момент ударить в самое сердце.

 

 

МАСТИТЫЕ ЛИДЕРЫ ОБОРОНЧЕСТВА

«Новое Слово», №3, 15 января 1939 г.

 

Политические события, последовавшие после Мюнхена, вызвали у русских людей надежды на разрешение русского вопроса. Надежда на то, что коммунистический интернационал будет уничтожен мощно развивающимся фашистским и национал-социалистическим движением получила реальное обоснование. Не будет преувеличением сказать, что здесь в эмиграции и там в СССР — люди вышли из состояния тяжкого и беспросветного прозябания и, приобретя опытом пережитых страданий обостренную утонченную нервную систему, охвачены массовым предчувствием грядущего рассвета.

Незримые нити тянутся к нам сюда от страдающего русского народа. Его мысли, его надежды и чувства. Как всегда массы ясно и просто формулируют свои устремления, народ не может мыслить сложными рассуждениями и «поправками и голосованиями». Русский народ давно уже ненавидит «их» и ждет «их» гибели любой ценой – вот и все. «Массы двигает любовь и ненависть» — сказал еще, кажется, Густав Лебон. Все бегущие оттуда – «пораженцы», за немногим исключением «оборонцев», пахнущих явно ГПУ. Эмигрантская масса, независимо от стран своего рассеяния, также настроена пораженчески по отношению к СССР, во всяком случае, ее основной и самый крепкий костяк.

Кто не утратил способности улавливать биение народного пульса — там, кто не утратил последней искры, действительно, священной ненависти к палачам России, кто не может спокойно вспомнить об убийстве царских детей, у кого есть представление не абстрактное, привычное, формулируемое на всех собраниях о преступлениях иудомарксизма, а хоть сколько-нибудь конкретное — тот никогда не может быть ни в какой степени, ни в какой доле «оборонцем», — т.е., в конечном итоге, хоть в сотой доле пособником и воином марксистского интернационала и его отвратительных вождей.

«Я прощу Сталину все его грехи, если он защитит Россию» — заявил недавно Милюков. Престарелому лидеру демократической группы не за что прощать Сталина, да и не придется прощать, ибо Сталину предстоит бороться не за Россию, а с Россией и эта борьба будет нелегкая: «между ног борющегося не будет вертеться теперь тщедушный лилипут (Милюков) с интернационалом подмышкой и поправкой к третьему голосованию на натруженном языке» (Сергей Горный: «Пугачев или Петр»).

Иностранцам не всегда легко судить о настроениях русских эмигрантских масс, ибо не всегда и не всюду русские люди имеют право высказать свое суждение. За них, за эти массы, в нужный момент, выступают никем не уполномоченные, но возглавляющие ничтожную группу «маститые» лидеры и претендуют на роль не только возглавителей этих масс, но и выразителей их настроений.

Недавно пришлось высказать на страницах печати предположение, основанное на сопоставлении довольно веских фактов, что похищение генерала Миллера заграничными органами ГПУ было вызвано «пораженческой» его по отношению к СССР политикой и желанием заменить его лицом, считающимся популярным, авторитетным и хоть не признанным официально, но фактически лидером «оборонческих группировок». На это намекает бывший полковник Махров в своей недавно вышедшей брошюрке: «Кто и за что похитил генерала Миллера». Эренбург, с другой стороны, громил в советских газетах русских белогвардейских «наймитов», сражающихся против интернационала в Испании.

Генерал А.И. Деникин в своем докладе «Мировые события и русский вопрос», читанном на этих днях в Париже, неодобрительно высказался о русских героях, сражающихся в армии Франко. Мол, позволяют играть русскими головами ради чужих интересов (Обычный сентиментальный припев А.И. Деникина).

Генерал Деникин этим своим докладом сделал большой шаг вперед на пути своего дальнейшего сближения с масонством, поставившим сейчас во Франции на русский национализм, на патриотизм, на создание какого-то пока трудно уловимого, но уже ощущаемого фронта, явно оборонческого признака и направленного прямо или косвенно против фашизма.

«Фашизм» сейчас весьма популярное слово в русских эмигрантских массах, и там, в СССР, это слово известно и желанно, но «лидеры» маститые и не маститые пытаются это слово запретить или заменить его иными старыми, лишь подновленными лозунгами. Все произошедшие за последнее время сдвиги и события в русских кругах во Франции не лишены какой-то общей основы и целеустремленности: и съезд в Сенлисе, и собрание «НТСНП» на Лаз-Каз и доклады Деникина. Лидеры «НТСНП» довольно определенно пытаются отмежеваться от фашизма, призывая обычными туманными формулами к «борьбе за родину». Категорически и покаянно отмежевываются от фашизма и младороссы в своей печати.

Доклад генерала Деникина, как всегда, сухой, отвлеченный, построенный по той же обычной для него схеме, в сущности читанный уже не раз за последние десять лет, все же на этот раз ставит особенно жирные точки над «i». Вольно или невольно, маститый Антон Иванович особенно постарался вызвать одобрение еврейских кругов, высказывая свою всегдашнюю мысль об «игре русскими головами ради чужих интересов», о «вожделении империализма» центральных держав и Японии и только-только не договорился до «классического» определения литвиновского «агрессора». Антон Иванович категорически заявил о необходимости полной непримиримости к Японии, Германии и Италии, вызвав продолжительные аплодисменты первых рядов. Кстати, интересный штрих — строки письма, полученного из Парижа — как иллюстрация доклада (с сохранением подлинника):

«На выступлении Деникина народу было много, аплодировали мало (1/4 присутствующих). По залу шныряли Кацман и Завадский-Краснопольский и переписывали присутствующих (для кого: разведупра или сюртэ-националь? – Авт.)
В первом ряду: Евлогий, Мих. Федоров, проф. Федотов, Милюков и вся редакция «Последних Новостей». Деникин стоит на прежних позициях 1918 года и называет все прежних друзей и врагов…»

Разве не мог дать этот печальный, льющий воду на советскую мельницу, доклад благодарную тему для польского журналиста (цитирую выдержки из газеты «Курьер Повшехный», № 351), расценивающего шансы Сталина в будущей войне: «И вот как в начале войны (1914 года) русские либералы и социалисты сближались с царизмом, так и теперь значительная часть белых русских (!!!) в эмиграции протягивает Сталину руку примирения, чтобы вместе защищать родину… Представителем этой части русской эмиграции является генерал Деникин. Он призывает к единению белых и красных для борьбы против чужого империализма…»

Юркий польский журналист помещает и других лиц, кроме А.И. Деникина, в единый фронт со Сталиным, но тут уже явно или ослепление из под развесистой клюквы, или специальный заказ почтенного советского учреждения.

Лидеры вольного и невольного оборончества не ведут за собою масс и особенно молодежь. Русская молодежь и здесь и там, в СССР,  давно уже идет своей дорогой и «заветы Ильича» и «Труды» Сталина ей также чужды по духу, как эмигрантской молодежи чужды рассуждения Милюкова. Но «лидеры» и особенно маститые лидеры будут еще долго шуметь, ибо их поддерживают мощные тайные рычаги, еще долго будут они фальсифицировать русское общественное мнение и пытаться повернуть с правильного пути русские массы.

До того момента, когда кончится период эмигрантских докладов, съездов и резолюций и борьба между фашизмом и марксизмом перейдет из кабинетной фазы в открытую. Горе тем, кто не понимает и не поймет во время всей мощи охвата интернационала, успевшего закрепить свои позиции почти во всех странах мира, кто попытается за туманными, сентиментальными, непротивленческими лозунгами удержаться на средней, промежуточной, примиренческой позиции в этой грядущей борьбе завтрашнего дня.

Времени остается немного: будем чутко изучать настроение наших братьев там, постараемся объединить здоровые элементы здесь, чтобы, не строя никаких иллюзий, исходя лишь из самой реальной оценки обстановки (отнюдь не под углом зрения семнадцатого столетия и эпохи смутного времени), в нужный момент отдать все силы и жизнь родине.

 

 

ГЕНЕРАЛЫ

 

Газета «Новое Слово», Берлин №5 от 29 января 1939 года.

 

Редакция «Нового Слова», помещая статью своего постоянного сотрудника В.А. Ларионова, дает место голосу представителя активного офицерства, которое и в эмиграции подвигом запечатлело свое право на участие в строительстве родины.

Избегая вредной в наших условиях полемики с газетными органами, преследующими однородные с нами цели, редакция постаралась смягчить резкость выражений боевого партизана, организатора взрыва коммунистического партийного клуба в Ленинграде, штабс-капитана Ларионова.

Редакция.

 

Теперь, очевидно, в надежде скорой развязки российской трагедии, принято искать виновников революции и всех отечественных бед и катастроф.

 

«Обвиняемые, встаньте, суд идет!», — крикнут слева и со скамьи подсудимых робко поднимутся толстый помещик, консервативный сановник с седыми баками и генерал в красных лампасах.

 

«Суд идет», — ответят справа и поднимаясь звякнут наручниками студент в косоворотке, интеллигент в пенснэ, с бородкой клинышком, и лохматый аптекарский ученик из Гомеля.

 

Одни считают, что интеллигент и аптекарь сознательно спустили с цепи красного чорта, другие полагают, что помещик и царский генерал, наоборот, слишком крепко завинтили революционного чорта в паровой котел и не открыли вовремя предохранительного клапана – котел взорвался и чорт выскочил сам.

 

Конечно, мыслить так — мыслить весьма примитивно. Правда находится где-то посередине. Казалось бы, теперь искать виновника — занятие довольно бесполезное. Какой процент виновности приходится на долю Керенского, какой на Чернышевского и Герцена, какой на долю гофмейстера Штюрмера и как велик грех генерала, посылавшего солдат в атаку без снарядов и чья вина, что снарядов не хватило… Конечно — ерунда. Но, однако, поиски козлов отпущения дело не безвыгодное: ищущий, с одной стороны, может как-то показать себя — мол все ясно вижу и насколько выгодно отличаюсь от всех этих бездарностей: с другой стороны — удобный упор для идейного дезертира – мол, не вступил в строй армии потому, что знал наверное – «генеральская лавочка» все дело погубит… Приходилось замечать и эмиграции, что люди особенно старательно избегавшие поля брани с пеной у рта ругали генералов за «поражения». Теперь к обвиняемым генералам за «поражения», за «продажу» (я ясно помню нашу кухарку, говорившую о том, что Куропаткин «продал» Россию японцам…) прибавились новые: старорежимные люди, мол, не «пущают» несчастного, раздавленного генеральским сапогом «штабс-капитана» к счастливому и свободному творчеству, к своеобразным демократическим исканиям, заткнули ему, бедному глотку, а сами пьют его штабс-капитанскую кровь, едят рябчиков, разделили деньги и царствуют бессменно и бессрочно, а ему, покорному рабу, не дают слова сказать, мешают Сталина свергнуть.

 

И вот бросаешь на весы деяния русских генералов, «виновников» былых поражений. Как сам их помню со школьной скамьи с ноября 1917 года, когда в зимней пурге впервые застучали винтовки под Ростовом на Дону. Только и разговоры были о них, о «гидре контрреволюции», о русских генералах. Как генерал Духонин стоял в раздумье у подножки штабной машины: может ли верховный главнокомандующий бежать перед бандой «товарища Абрама», прапорщика Крыленко. Решил, что не может. Остался.

 

До того застрелился генерал Крымов, не выдержавший «керенщины». Выстрелил в себя Скалон после Брест-Литовска. Застрелился атаман Каледин, исчерпав все возможности борьбы и не желая уходить с Дона. Не бежал его заместитель, походный атаман Назаров и был растерзан чернью. Вот незабываемый образ адмирала Колчака, бросающего кортик в море. Вот последний «Верховный» старичок генерал-адъютант Алексеев, строгий, серьезный. Часами не отходит в лазарете от тяжело раненых юнкеров. Это он говорит на их похоронах: «Орлята, где были ваши орлы, когда вы умирали». Идя под пулями, меся вязкую грязь больными, старческими ногами, это он, Алексеев, завещал: «Мы уходим в степи, мы вернемся если будет милость Божья, но нужно зажечь светоч – единственную светлую точку среди охватившей Россию мглы…» Генерал Корнилов, тоже «царский» генерал, пытавшийся искать новые пути, но погибший по старому — героической, солдатской смертью. А сколько их было старых генералов, вроде «деда» Манштейна, незаметно пошедших на подвиг. Вспоминается генерал Чижиков, уже на «трудовом фронте» — в эмиграции. Генерал Чижиков был очень любим молодежью, даже бывшей советской (в Финляндии) и был, не занимая никакого официального эмигрантского поста, высшим арбитром в ссорах среди молодежи, часто даже в весьма сложных вопросах какой-то своеобразной полу-комсомольской чести. И здесь разбирался старый солдат и его решения не подлежали обжалованию.

 

Уже в годы беспросветной зарубежной жизни, «в мареве беженства хилого…», когда оправдывая пословицу «один в поле и тот воин» — вышел на борьбу с Коминтерном кадровый преображенец генерал Кутепов, но его, как и генерала Врангеля, лучше нас оценили наши враги.

 

Прошли еще годы и вот перед лицом нас, молодых, сильных, умных, политически образованных, оказываются лишь два реальных дела, два высоких подвига, две смерти за Россию. И эти подвиги не наши, молодые «штабс-капитанские». Генералы Миллер и Фок. Один, без всякой охраны, подозревая опасность, пошел все же ей на встречу, движимый желанием разбить советское оцепление. Другой, почти шестидесятилетний, бежал как молодой ротный командир в атаку во главе испанской бандеры, раненый, пытался прорвать красный охват и пал сраженный, показав кровью святость и незыблемость своего идеала — Белой борьбы.

 

Какой пример дают нам эти две смерти среди грязи и муки нашей вечной склоки. Что значат перед этими двумя личными примерами пуды, или десятки пудов различных политброшюр, политграмот, политбиблиотек…

 

Где проходит грань между эмигрантами и советскими людьми? Кому нужна эта грань и этот ров? Ведь вот, например, организацией «Белая идея» руководит сейчас бывший красный командир запаса 1933 года, а выдвигаются в ближайшее окружение Джугашвили, первый эмигрант граф Толстой и светский полковник граф Игнатьев. Кто поручится за то, что в случае войны эмигранты-младороссы не пойдут в личную охрану Сталина?

 

Как можно одних почему-то загонять при жизни в «стоячее эмигрантское болото», от других ждать невероятных чудес. Все мы люди одной крови и дети одной родины, лишь случаем рассеянные по лицу земли.

 

России понадобятся и пригодятся все ее дети и весь их опыт, приобретенный в легионах генерала Франко, на шахтах Перника, заводах Рено, окажет свое влияние и жуткий, страшный опыт подсоветской жизни.

 

Понадобятся и старые русские генералы с их лампасами, столь неприятными эс-дековскому глазу и погонами с зигзагом, хотя бы потому, что погон – это русская военная традиция и символ чести.

 

В эмиграции очень легко «наплевать» на георгиевские кресты, на погоны, на генеральские чины, часто полученные ценою крови на службе России. А что бы было, если бы эта самая молодежь попробовала там отнестись «скептически» к чинам и заслугам «маршалов» Мехлиса и Ворошилова и их звездам и жезлам, заработанным на службе у Коминтерна?

Велико и несокрушимо старое понятие долга и чести… Трудно приобрести эти понятия политическим самообразованием.

Поэтому нужно теперь мужество, чтобы идти не сворачивая по политической дороге, без зигзагов: честно и прямо. И каким блеском, каким путеводным блеском светит нам пример такого прямого пути двух русских генералов — Миллера и Фока.

 

 

«ВТОРАЯ СОВЕТСКАЯ»

 

Газета «Новое слово» Берлин, № 24, 11 июня 1939 год с. 2-3

 

«Казем-Беки», наконец, сбросили маску, представ перед удивленной эмиграцией в «униформе» «ИНООГПУ» (Иностранный отдел государственного политического управления). Времени, по их мнению, остается не так уж и много на маскировку, и приходится, дорожа каждым мгновением, выполнить оборонные задания товарища Мехлиса (через графа Игнатьева), не прибегая более к сложным, запутанным маневрам Елиты-Вильчковского и князя Оболенского.

 

По словам Казем-Бека, коммунистический интернационал это совершенно невинный агнец, коему угрожают «агрессоры». «Глава» быстро и угодливо забыл, что лишь несколько месяцев тому назад испанская красная армия и блюмо-торезовский народный фронт ежеминутно могли залить кровью мир.

 

«Ни одной стране не угрожает теперь «большевизм», — развязно вещает в передовице «Бодрости» советский лизоблюд — если есть угроза мирового пожара, то совсем не со стороны Москвы...» («Бодрость», № 228).

 

А вот и долгожданная расправа с ненавистными казем-бековскому сердцу русскими националистами: «Белая мысль сошла почти на нет, она представлена только частью приниженной, забитой эмиграции, постепенно утратившей даже культурный уровень» (Александр Казем-Бек, «Бодрость», № 228).

 

Тут «глава», пожалуй, прав: сохранить культурный уровень в ваше время иной раз много труднее, чем заработать тридцать серебренников.

 

Теперь, к счастью, нет двух мнений о младороссах: эти отщепенцы эмиграции успели показать свой подлинный лик — покорных слуг «демократии» и исполнителей весьма тонких, пока что идейных, деликатных поручений Лубянки.

 

ГПУ использует как может этот отброс, этот шлак типичной эмигрантщины, годный, однако, послужить под псевдо-национальным флагом идеям иудо-масонства и коммунистического интернационала.

 

Однако, немногие понимали с самого начала происхождение «младоросскости». Когда-нибудь раскрытие архивов Лубянки осветит этот вопрос полностью. Теперь ясно лишь две истины, кои можно считать доказанными.

 

1) Партия младороссов была создана специально для борьбы с русскими национальными группировками и с переброшенными на Галлиполи кадрами армии Врангеля 2) Лозунг «царь и советы» был изготовлен в ОГПУ, что доказывается подсказкой этого лозунга провокатором Якушевым-Федоровым высшему монархическому совету в 1928 году.

 

В настоящее время младороссов используют в нуждах СССР'овского «оборонного» блока. Младороссы готовы не только поддержать Сталина и НКВД, но готовы «умереть и за свободную Чехию». И неправы те, кто говорят, что когда-то младороссы были не те, что теперь. Нет, — их головка всегда управлялась внешними влияниями и неизменно с первого дня существования партии выполняла «директивы» хотя бы по травле генерала Врангеля. Затем почтенная организация ставила по очереди на советского активиста, на ГПУ, на красную армию, на пограничника с собакой, на Валлаха-Литвинова и, наконец, на масонство.

 

«Вторую советскую» раскусили, но как недавно еще было время, когда с ними считались многие политические группировка эмиграции, каждое выступление «главы» — Казем-Бека являлось чуть ли событием, каждое слово младоросской головки с благоговением ловилось на лету и обсуждалось на страницах печати обоих лагерей парижской эмиграции. С ними явно кокетничало и правое, и левое русское масонство. Из масонских лож и тихих, спящих редакторских кабинетов нельзя было услышать голос эмигрантской улицы, нельзя было заметить значительный слой молодежи, шедший какой-то иной дорогой, не кричавший о своих достижениях и не блиставший «младоросскими темпами». Он искал среди эмигрантской грязи и склоки лишь выхода из тупика, лишь дороги к национальному идеалу. Эта молодежь, к которой идейно примыкало почти все молодое офицерство «цветного», «кутеповского» корпуса, конечно, иначе смотрело на младоросское движение, нежели старцы из легитимных придворных окружений и редакторские мумии, больные летаргией с 1917 года.

 

Националисты знали всю сущность «младоросскости». Под знаменем «младоросскости» собрался небольшой кружок золотой, аристократической молодежи, в сущности, наиболее оторванный от народных масс, наиболее интернациональный. Этот кружок пополнился плеядой незадачливых мальчиков, тоскующих по пажескому корпусу, танцорами на, действительно, самых светских и самых великолепных в Париже младоросских балах и различными элементами, исключенными иной раз даже по суду чести из военных организации. У младороссов эта публика находила и утешение, и сочувствие, и понимание. Младороссы с большим напором вели свою линию – «работай, где надо рекламой, где надо подкупом, лестью или подтасовками». То обстоятельство, что никто из бежавших из СССР молодых русских не присоединился к партии малороссов, никак руководителей партии не трогало. Наоборот, бежавших из советского ада, младороссы склонны рассматривать, как изменников и предателей «дорогой, советский родины», а в настоящее время даже всецело одобряют распоряжение совнаркома о расстреле всех родных бежавших, с конфискацией имущества

 

Казем-Бек изворотлив и гибок, нельзя сказать, что и не умен, он лишь безыдеен. В этой безыдейности и политической беспринципности «главы» кроется причина легкости, с коей младоросская партия становится прицепным вагоном темных сил, начиная от эмиссаров ГПУ и и кончая парижским масонством… Кто только не тянул эту партию за собой!

 

Никогда младоросская головка не старалась познать действительные настроения российских масс, никогда не предлагала служить делу борьбы с интернационалом, наоборот, она осуждала борцов, не замечала жертв и хвалила лишь палачей и тюремщиков русского народа.

 

К чести русской эмиграции надо сказать, что ни один из руководителей политических группировок не унизился до переговоров с чекистом, — как это сделал Казем-Бек.

 

Никто так низко и угодливо не ползал перед откормленным, самодовольным врагом национальной России — Эррио, как все тот же Казем-Бек, удостоясь даже благодарности этого «друга советов» за вернопреданнейшую поддержку международной политики Валлаха-Литвинова.

 

Это было давно — побоище на младоросском митинге в зале Лас-каз, кажется, в 1936 году. Тогда еще с младороссами считалось «Возрождение», где о «главе» и его партии писал хвалебные статьи большой друг младороссов масон Лев Любимов. Этому митингу придавалось исключительное значение, ибо почва подготовлялась на предмет возглавления всей эмиграции Казем-Беком, для чего он выдвигал, выработанную не без участия правых масонских лож «программу-минимум», приемлемую по их мнению для большинства эмиграции.

 

Собрание подготовлялось исключительно торжественное с приглашенном лиц из царствующего дома и цвета русского масонства в Париже. Группы русской национальной молодежи решили нанести младороссам удар именно в этот вечер.

 

В разных местах зала расселись группы национального союза нового поколения, кружка Белой идеи и несколько человек марковцев и корниловцев — офицеров кутеповского корпуса.

 

Казем-Бек вышел на эстраду, как всегда уверенный в себе, величественно улыбнулся первым рядам и красивым, небрежным жестом бросил на кафедру новенький портфель желтой кожи. Он должен был начать с реверанса добровольцам – участникам Белого движения, так сказать, признать милостливо, с высоты величия, их все же жертвенность и кое-какие заслуги...Но не успел «глава» раскрыть рот, как в переполненном зале послышались крики: «Прения… Требуем прения… Почему вы за советских ударников… Долой Казем-Бека!..»

 

Младоросские «ударники» – их было до ста человек – ринулись в толпу, поднялся страшный шум. В воздухе мелькнули стулья... Казем-Бек вскочил бледный на стул и истерически закричал: «Большевики!! младороссы!! сюда, защищайте членов династии!!!»

 

Побоище распространилось по всему залу, стулья сшибались с треском, женщины пронзительно кричали, кого-то сбили на пол, низкорослый младоросс закрывал ладонью разбитый нос… Пахло зловонными газами, разбросанными демонстрантами… У многих вырвали рукава и разорвали пиджаки. Огромный гипсовый бюст какого-то французского «бессмертного» качался над толпой, как бы раздумывая упасть ли ему с высоты пьедестала или нет.

 

Младороссы выскочили из зала на улицу, крича по-французски: «Полис, полис!..» Из двух участков неслись машины. Поле битвы осталось за младороссами. У манифестантов не было командования: руководивший «боем» хоть и военный по воспитанию, но глубоко штатский по духу человек в самом начале боя получил удар по очкам и был сбит с ног.

 

Без руководства все перемешалось. В то время, как одни избивали и теснили младороссов к эстраде, – другие начали кричать: «Выходить из зала!..»

 

Произошло замешательство… в это время прибыла полиция. Свыше 20 человек попали в участок… попали и барышни из кружка «Белой идеи», младороссы уверяли, что они прокусили кому-то руку…

 

После ухода полиции с арестованными, Казем-Бек – уже без кокетства и вдохновения – начал чтение своего доклада. Затея объединения эмиграции вокруг младороссов была сорвана, ибо на другой день «весь Париж» говорил не о казем-бековской «программе минимуме», а о неслыханном в анналах русской эмиграции побоище… Было немного обидно, что «Возрождение» назвало русских молодых националистов – «хулиганами», но с другой стороны чувствовалось большое удовлетворение, что национальная молодежь организовала решительный и активный отпор работе представителей правых масонских лож и рупорам-проводникам в эмиграцию постановлений политбюро и ГПУ.

 

 

КОРНИ РУССКОГО ФАШИЗМА

«Новое Слово», № 25, 18 июня 1939 г.

 

Истоки нашего фашизма давно уже оставлены, полузабыты и даже частично осуждены многими течениями эмигрантской политической мысли.

Но не потому ли и зашли эти течения в тупик, не потому ли столь велики принципиальные расхождения, а программы почти всех партий и союзов загромождены сложнейшими надстройками и формулировками, доходящими иной раз до заумного бреда?

Страшно подумать, но в случае возникновения прямой возможности соприкосновения с народными массами, немногие лидеры будут этими массами поняты. Даже самые талантливые, самые одухотворенные проповедники: «неослабляемого, творческого динамизма», «идеализма» и «солидаризма» рискуют быть непонятыми не только колхозником, или «маслом»-красноармейцем, но и рядовым краскомом, самым вероятным вершителем грядущей национальной революции.

«За Россию драться пойду», скажет «братишка», а за «освобождение от этатизма» иди сам... И как бы не пришлось, вновь и новому российскому интеллигенту подобно отцу «проповеднику марксовой веры» оказаться чужим и непонятным своему народу: «Уж больно много и непонятно говоришь...» Многие лидеры наши и будущие трибуны хотят постичь «русскую правду», т. е. нашу национальную идею, борясь друг с другом не только по программным, но и по личным вопросам и хотят напряжением ума, каким-то отвлеченным синтезом решить то, что давно у них же перед глазами, что решено и положено в основу самой жизнью. Забывают всегда простую истину: чтобы добиться победы на политических дорогах нельзя ничего «разработать», вымучить, или скопировать готовое, надо лишь суметь учесть существующее живущее подсознательно в толщах народных. Это существующее и будет светлым мечем, рассекающим мглу.

Интересно вспомнить какие простые понятные народу лозунги-формулы были выброшены германскими национал-социалистами в первый период их борьбы: 1) упразднение Версальского договора; 2) ограничение всемогущества капитала; 3) работу всем германцам и 4) массовый мир.

Никого не осуждая, кроме устаревших либералов, пытающихся руководить молодыми национальными течениями, можно утверждать, что эти течения уперлись в тупик, охолощенные искусственным отрывом от основной своей базы, от Белого движения, от идеи русского воина-бойца и защитника родины, от русской жертвенной молодежи, погибавшей в ледяных и степных походах. Искусственно оторванные от корниловской идеи, от русского фашизма первых лет борьбы с коммунистическим интернационалом, молодые течения бродят безнадежно в потемках; одни ударились в оборончество, готовые почти признать «сталинизм», другие — лучше поют гимны-стихи, опираются на библейские тексты и подчас напоминают филиал армии спасения.

От духовных гимнов и «умствований» рождается неуверенность в действии: Невозможность пожертвовать партийной запятой ради хотя бы великой цели — возможности помочь спасению своего народа.

Тут нельзя говорить о партийной массе, она как и вся русская молодежь, в большинстве хороша и жертвенна, но непреклонны партийные лидеры:

«Позвольте» — скажут они, — «а еврейский вопрос, а постановления такого-то Н-ского съезда по вопросу украинскому... позвольте, а провозглашенный нами принцип только внутренней революции, позвольте…»

Революционеры они лишь на словах, в душе они тряпичны и как чеховские интеллигенты на веки вечные, самой своей природой осужденные сидеть «между двух стульев», ни на какое действие, ни на какую борьбу они, эти интеллигенты, хотя бы в одеждах национальных бойцов — не способны.

Говоря о нерешительности, колебании, неспособности к действию, весьма кстати привести слова статьи бывшего красного командира и ленинградского рабочего В. Носанова, бежавшего в 1932 году (журнал «Белая идея», № 2):

«Нас пугают потерей территории, но забывают, что в течение двадцати лет гибнет лучшая часть русского народа. Пугают нас те, кто двадцать лет живут сытой, обеспеченной жизнью, не зная ни угрозы расстрела, ни ареста органами ГПУ. Они не пережили в большинстве ни пафоса Белой борьбы, ни тяжелой подсоветской жизни, не знали ни тюрем, ни лагерей, ни расстрелов. Кто эти эмигранты, желающие оборонять советскую власть вопреки воли русского народа?» — спрашивает бывший красный командир и перечисляет все оборонческие оттенки, особо останавливаясь на младороссах, восхвалявших в свое время советских пограничников, которые расстреливают бегущих из неволи русских людей.

И далее: «СССР — тюрьма народов, — тюрьма, огороженная колючей проволокой и охраняемая двуногими и четвероногими стражами. Двуногие обмануты, четвероногие безответственны, но тем не менее сейчас они наши смертельные враги... Кто бы и по каким личным соображениям не помог разрушить, эту тюрьму, — будет встречен как освободитель подъяремным русским народом, а значит и нами, русскими националистами. Если даже встанет вопрос, как его любят ставить оборонцы — потери территории, то мы ставим вопрос иначе: Народ или территория. И мы идем за народом».

Нашим политикам трудно постигнуть простую истину, они предпочтут разработку вне времени и пространства рабочего вопроса или будут посвящать сотни страниц рассуждениям о «России Бога живого» в четвертом измерении.

Но все же пора спускаться с заоблачных высот и возвращаться к оставленным реальным путям, к путям Белой борьбы — к истокам русского фашизма, ибо вне реальных путей невозможна победа России над коммунистическим иудо-масонским интернационалом.

Что касается «непредрешенчества» Белого движения, то можно привести замечательные мысли Муссолини, цитируемые (там же в «Белой идее») в живой статье Сергея Раевского (молодого потомка известного бородинского героя):

«Годы, предшествовавшие походу на Рим были годами, в течение которых насущные требования борьбы не позволяли ни исканий, ни вырабатывания доктрины. В городах и деревнях сражались. Тогда спорили, обсуждали, но что более свято и более важно: тогда умирали. Умели умирать. Доктрина, вполне оформленная, разделенная на главы и на параграфы, сдобренная различными измышлениями, могла отсутствовать, но что бы ее заменить, имелось, что-то более решающее: вера...

Именно в течение трех лет (когда еще кипел бой, - автор), фашистская мысль вооружалась, обострялась, организовывалась. Вопросы о личности и государстве, вопросы власти и свободы, вопросы политические и социальные и особенно национальные, борьба с либеральными, демократическими доктринами, все это велось одновременно с карательными экспедициями.

Но так как не хватало «системы», то недобросовестные враги фашизма отрицали у него вообще всякую доктрину, тогда как доктрина рождалась, правда, бурно сначала в виде отрицания, бурного и догматического...»

Далее Сергей Раевский развивает свои мысли о русском фашизме:

«Здесь нарочно приведем текст из книги Муссолини. Слово за словом, запятая за запятой, эти мысли могут быть приняты для того, чтобы характеризовать зарождение русского Белого движении и его доктрину — Белую идею. Даже фраза о недобросовестных критиках так метко подходит к нашим тупоголовым реакционерам-предрешенцам, которые до сих пор не могут вместить в свои тупые черепа, что русское Белое движение ничего не имеет, не могло иметь и никогда не будет иметь общего с интересами реставраторов и капиталистов, которые до сих пор отрицают за нами, белыми, право иметь свой собственный независимый идеал, которые до сих пор хотят нам навязать хотя бы контрабандой, свои хищнические аппетиты и свою реакционность, пахнущую нефтью, склепом и фаршированной щукой.

Как и у фашистов, у нас, белых, не было в 1917 году доктрины, деленной на главы. Да тогда не занимались измышлениями, «но что более свято и более важно, тогда умирали, умели умирать». «Доктрина... могла отсутствовать, но чтобы ее заменить, имелось более решающее... вера».

Как и в Италии наше Белое движение в период 1-ой гражданской войны, уже носило в себе основные начала своей доктрины: «Белой идеи».

И как в Италии, идеи белых бойцов с течением времени «из-под неизбежной скорлупы влияния временных обстоятельств... развились во вполне определенную доктрину...»

Русская молодая смена: представитель славной дворянской, военной семьи и с другой стороны бывший краском, ленинградский рабочий одинаково говорят о Белой борьбе, о подлинной национальной революции — это ли не вызовет смущения среди любителей доказывать, что существует чуть ли не расовая разница между русскими людьми по обеим сторонам советской колючей проволоки.

Спящие вечным сном в безвестных могилах, затоптанных и забытых в степях Кубани и Дона, могут лежать спокойно. Грядущая молодая смена знает и помнит их подвиги и высоко поднимет их боевое знамя. Как Германия и Италия были спасены, так и Россия будет спасена не болтливым, либеральным интеллигентом, а воином-фронтовиком, познавшим в кровавом испытании святую правду своего народа.

 

 

НАША МОЛОДЕЖЬ

 

Газета «Новое Слово», №31 от 30 июля 1939 года.

 

Наша смена, ее интересы – общественные и политические, ее облик культурный и моральный, ее взгляды на будущее, оценка ею нашего прошлого – вот вопросы, интересующие старшее поколение.

Кому передается российская идея, на чьи плечи ляжет тяжесть искупления прошлого, ведь и промотавшийся отец – все же отец и в праве спросить сына: «Камо грядеши?..»

Русская молодежь делится на две неравные по численности, но может быть равноценные по своему значению части: молодежь эмигрантская и молодежь подсоветская.

Различны, конечно, жизненные этапы здесь и там, различны достоинства и недостатки молодой смены, вытекающие из жизненных условий.

Либерально-масонские и еврействующие круги довоенной России организованно развращали молодежь. Место Фенимора Купера, Майн Рида и Жюль Верна занял Пинкертон и русскому гимназисту привили вкус к жизни уголовного мира.

Затем, когда появились первые признаки зрелости, молодежи подсовывали «Ключи счастья» Вербицкой, бульварный журнал, возбуждающе аморальное кино, низвергали случайные идеалы и юношескую чистоту в помойные ямы, всячески, устно и печатно обращали самое высокое чувство в физиологию. «La femme c’est une machine pour faire les enfante» – сказал еще в третьем классе гимназии пишущему эти строки один еврейский мальчик – Раппопорт. И эти слова казались нам, русским мальчикам, новым откровением моды, отражением передовой мысли, «адски шикарно сказано…»

Затем шел Арцыбашев и подводил идейную базу под моральную распущенность и грозную безыдейность русской молодежи.

Быт неотделим от политики – это старая истина, но не многими эта истина понята.

Бытовая распущенность русского общества и особенно молодежи способствовала и керенщине, и большевизму.

Морально молодежь была давно подготовлена к революции, в коей прежде всего видела свободы от каких бы то ни было обязанностей.

Широкие горизонты свобод манили неудержимо и лишь ничтожная кучка молодежи оказалась в другом лагере, пытающимся отстоять от анархии святую и великую идею Родины.

Восторжествовавший марксизм продолжал, вернее, завершал дело «передовой» интеллигенции: выросший Раппопорт получает возможность издевательства над русскими девушками. Коллонтай проводит в жизнь свою теорию свободной любви и комсомольский лозунг «стакана воды».

Чубаровщина и детская беспризорность, как логическое следствие «стакана воды», – распускаются махровым цветом.

Государство летит в черную бездну голода, террора и анархии, и лишь отсутствие в то время в мире какой бы то ни было враждебной большевизму силы дало возможность человекообразным гориллам и выросшим еврейским мальчикам творить и русский быт, и русскую политику.

Но вот молодежь выпила до дня чашу жизни и ужаснулась - со дна чаши глянул страшный оскал вечной смерти: смрадной гнили-тлена-ничто…

Прогремел выстрел Есенина, первым осознавшим запоздавшую истину, и началось отрезвление.

Выросло еще одно поколение молодежи и на могиле Есенина зазеленела трава какого-то нового идеализма подсоветской молодежи, еще туманного и неоформившегося, но несомненно существующего и не только в быту, но и в политике…

Эти новые веяния подсоветской молодежи возникли вопреки Сталину, вопреки ГПУ, вопреки Коллонтай и Калинину, вопреки слащавой советской казенщине. Это здоровая реакция русской молодежи, нежелающей уходить в отброс, в шлак марксизма, во тьму. Это борьба, вернее, первые признаки борьбы русской молодежи за жизнь. Нет больше ни «стакана воды», ни «Без черемухи». Молодежь ищет идеала, ищет верности, дружбы и любви… Молодежь ищет родину, которую теперь только и заслоняет от молодежи Сталин, только что разгромивший верхи комсомола, очевидно, не по маловажным причинам.

Молодежь эмигрантская не выпила чашу жизни до дна, она же в большинстве и не прошла ни голода, ни тяжкой школы молодежи подсоветской. Многие родители, пережив сами мытарства, хотели во что бы то ни стало уберечь от тяжких испытаний своих детей. Большинство детей «подкованы» образованием, им дана возможность жить.

Потрачены огромные средства на нашу зарубежную молодежь , но простит меня Бог за дерзкую мысль: не потому ли нет у нас кадра революционеров, кадра бойцов, что есть спокойная сытость, инженерское жалованье и нет ни борьбы, ни тоски, ни России.

«Ну когда-нибудь поедем «строить»… Воротиться должны другие, мы – ценность, мы должны только строить и не должны, да и не хотим рисковать… Мы – циники, но не революционеры…»

Другие ждут, что вернется, как с неба, — «величие прошлого» и русская жизнь, такая широкая и привольная по рассказам отцов, раскроется перед ними.

Зарубежная молодежь воспитана пассивной.

В то время как Коллонтай и Крупская, еврейские мальчики и гориллы занимались вивисекцией над молодежью в СССР, масонские и жидо-масонские «Христианские союзы молодых людей», скауты и «ИМКИ» не дремали в эмиграции, имея основной целью отвлечь русскую молодежь от борьбы за Россию, от национализма. Ловко подброшенными идеями непротивления злу, приматом духовного начала, отвращением к «насилию» произвели полную моральную демобилизацию молодежи.

«Молодежи надо учиться и никакой политики» – вещали доброжелатели и воспитатели молодежи.

Врете, господа воспитатели – лакеи жидовских «ИМОК», сознательно отвлекая молодежь от политики, вы ее толкали лишь в быт.

Вы культивировали безыдейность, эгоизм собственного устройства и благополучия, вы прививали арцыбашевщину, вы культивировали молодой цинизм. Вы не указывали никакой цели впереди, никакой идеи, под внешней дисциплиной и военной муштрой таилась страшная пустота и мораль волчьей своры.

Нет границ вашей вины, господа представители «ИМОК».

На этом должна быть поставлена точка. Быт молодежи не должен быть отделен от политики: молодежь должна жить и работать во имя высокой цели – для России и, если для непосредственной работы сейчас нет возможностей, то все же во имя России надо совершенствоваться, надо быть честным, храбрым, самоотверженным для нее.

Эмигрантская молодежь делится на организованную и неорганизованную. Организованная легче сопротивляется денационализации, менее оторвана от родных корней, ибо многие организации воспитывают молодое поколение в национальном духе и противятся моральному разложению и отчужденности. Общевоинский союз, НТСНП, Белая идея, Витязи, Юные добровольцы, Разведчики делают большое русское дело, сохраняя родине ее детей, вооружая их опытом, знаниями и воспитывая дух активности и самопожертвования.

Мы не знаем, когда пробьет час возможности борьбы за Россию. Но мы знаем, что русская молодежь должна быть к этому часу готова и не имеет права его проспать.

В СССР – не благополучно: после разгрома верхушки комсомола на параде физкультурников в Москве 15-го июня русская беспартийная молодежь была отодвинута на задний план. Доминировала молодежь: башкирская, монгольская, азербайджанская, узбекистанская, армянская – вся отборная, преданная Коминтерну желтая армия, игравшая еще в 1917 г. роль в борьбе против национальной России. Кроме желтолицего сброда, фигурировали лишь чекистская молодежь из «Динамо» да «знатные люди».

Эмигрантская молодежь должна слушать дыхание, биение пульса молчащей советской молодежи, враждебной строю, носящей в сердцах тайный Град Китеж.

Наша молодежь должна остерегаться «пророков» и «воспитателей», зовущих к непротивлению и аполитичности не менее тех, кто проповедует «величие прошлого» и дезинформирует молодежь о кисельных берегах прошлой России. Кисельные берега и привилегии не вернутся. Молодежь должна думать лишь о работе и о борьбе, изучать суровое настоящее. Молодой взор должен быть устремлен лишь вперед.

 

 

ОЧЕРЕДНАЯ КЛЕВЕТА

 

Газета «Нация» Харбин №22(44), 1 августа 1939 года, с.7.

 

Статья для «Нации». Автор этой статьи – тот самый В. Ларионов, чьи воспоминания «Боевая вылазка в СССР» печатались в «Нашем пути» в конце 1937 года. Организатор взрыва Ленинградского сов-партклуба в 1927 году, когда погибли многие палачи русского народа, В. Ларионов является подлинным национал-революционером.

Его выступление в защиту героической памяти генерала Л.Г. Корнилова имеет особенно глубокий смысл. Российские фашисты, как и все организации Российского Национального Фронта, полностью подписываются под его статьей, присланной автором для «Нации» из Берлина.

Редакция.

 

Книга г. Якобия «Император Николай II и революция», издания 1938 г. тенденциозно изображает роль генералов Алексеева и Корнилова в революции. Господин Якобий, кстати, член Комитета по сооружению в Брюсселе храма в память Царя-Мученика, пытается очернить светлую память Русских национальных героев и основоположников Белого движения.

Участники борьбы – фронтовики, немногие уцелевшие в смертельном огне гражданской войны: корниловцы и марковцы, выделившие почти полностью кадры Русского отряда в Терцио Молина Санта-Мария и другие офицеры бывшего кутеповского корпуса особенно горячо реагируют на оскорбление памяти своих первых вождей.

На собрании старших в Париже, корниловец – полковник Бояринцев ознакомил всех с теми шагами, кои предпринимают корниловцы, дабы заступиться за светлую память своего Шефа.

Марковцы считают, что г. Якобий позволил себе осветить личность генерала Корнилова в грубом и ложном виде. Собрание офицеров кутеповского корпуса выразило глубокое возмущение автору книги и подчеркнуло, что этот выпад составляет лишь эпизод из целой компании, ведущейся против Белого Движения.

Старший Корниловского полка - полковник Кондратьев обратился с письмом в редакцию «Галлиполийского вестника». Полковник Кондратьев приводя выдержки из книги Н. Соколова «Убийство Царской Семьи» опровергает все вымышленные г. Якобием подробности ареста Императрицы. Он же пишет: «Характеристика Корнилова, как генерала, страдавшего «болезненным самолюбием, в результате коего он и «бросился в объятия революции», «восторженно приветствуя новый режим» - совершенно не отвечает нравственному облику этого сурового воина, действительно христианского происхождения и безмерно любящего свою родину».

Утверждая мужество генерала при попытках воздействовать на кронштадских матросов и финляндских стрелков, когда Корнилов подвергался смертельной опасности, полковник Кондратьев пишет: «Приписываемый ему (Корнилову) «факт» награждения георгиевским крестом унтер-офицера Кирпичникова является уже чистейшей ложью… Этого убийцу награждал не генерал Корнилов, а следующий за ним командующий войсками Петроградского Округа Кузьмин.

Генерал Корнилов участия в революции не принимал и находился со своим корпусом на фронте… и приняв 8-ю армию, с места становится на путь борьбы с Временным правительством, предъявляя ему ультиматум за ультиматумом во имя сохранения армии. Свою жертвенную любовь к родине генерал Корнилов доказал не писанием мемуаров и воспоминаний, а своим служением Ей, своею, не раз за Нее пролитою кровью и смертью».

Якобий говорит: «Оставшись наедине с Императрицей, Корнилов стал смущенно уверять ее, что арест ее решен правительством для ее же безопасности, и что вскоре всю семью увезут в Англию»… И комментирует: «Генерал Корнилов не обманывал. Обманывал кто-то другой. Ибо, как бы не относиться к Временному Правительству и искренности намерений и тех или других ее членов, нельзя отрицать тот бесспорный факт, что на первых же заседаниях правительства, действительно, состоялось решение отправить Царскую Семью заграницу, и министр иностранных дел тогда же вошел в сношение по этому поводу с английским послом Бьюконеном. Генерал Корнилов знал об этом решении и тогда не имел оснований ему не верить.

Не удивительно что версия Якобия, основанная на «неопубликованном дневнике графа Апраксина», совершенно расходится с заключением обстоятельного расследования, произведенного в свое время по поручению адмирала Колчака генералом Дитрихсом и следователем Н.А. Соколовым. На основании единодушных показаний свидетелей Соколов удостоверяет, что генерал Корнилов при аресте Императрицы держал себя с большим достоинством и встретил полное доброжелательство с ее стороны, Император и Императрица высоко ценили Корнилова как боевого генерала и патриота. И когда впоследствии «Керенский объявил Корнилова изменником России, и Государь узнал об этом, он выразил свое глубокое негодование и возмущение за Корнилова».

«Такое же злобное отношение, как к вашему покойному отцу, Якобий проявляет и к генералу Алексееву, называя его участником заговора, имевшего целью свержение Государя. Какие же доказательства приводит он? Давно известные утверждения, в основе которых нет ни одного бесспорного факта, а лишь домыслы, свидетельства анонимов, трюхованные большевиками «дневники» Лемке, составленные явно пост-фактум, вздорные слухи и не поддающиеся проверке разговоры.

Каким материалом пользуется Якобий для своих умозаключений можно видеть хотя бы из такого эпизода: в книге приведено «убийственное» (по словам Якобия) для генерала Алексеева «свидетельство графа Апраксина, который поведал, будто 5 октября 1916 г. генерал Н.И. Иванов рассказал ему, как «Алексеев предлагал ему, Иванову, войти в заговор… И, когда Иванов отказался – пишет Якобий со слов графа Апраксина – «то Алексеев, дабы предупредить доклад об этом государю сам отправился к нему и сумел очернить генерала Иванова, представив его в виде какого-то беззастенчивого клеветника.

Я хорошо знал обоих генералов и уверен, что всякий хоть немного знакомый с их характерами и взаимоотношениями, с замкнутостью Михаила Васильевича, старческой беспомощностью к тому времени Николая Иудовича, не может придать никакой веры этой нелепой и абсолютно неправдоподобной истории.

Но приведенный эпизод имеет еще и другую сторону, на которую не пожелал обратить внимание историк Якобий. Если граф Апраксин – приближенный Государыни, ее гофмейстер – узнал о заговоре еще 5 октября 1916 года, т.е. за пять месяцев до событий, то как реагировал он на это обстоятельство? И впоследствии - как проявилась его заботливость о Царской Семье во время пленения»?

Генерал Деникин заканчивает свое письмо Наталии Лавровне так: «Что же касается памяти вашего покойного отца, то никакие якобии очернить Генерала Корнилова не могут. История отметит те или иные его ошибки (кто не ошибался) и воздаст должное человеку, восставшему за поруганную Родину и своею смертью запечатлевшему беззаветное служение ей, в то время, когда многие умывали руки, выжидали и прятались».

Авторы и «историки» подобные Якобию, походят на древних осквернителей египетских пирамид, с той лишь разницей, что грабители разрушали только прах фараонов, в поисках золота, якобии же пытаются очернить душу и память ушедших в вечность героев. Что можно сказать о таких людях? Какие слова презрения можно бросить им после тех слов, которые бросил им покойный Государь: «Кругом измена, трусость и обман»?

Нуждается ли в нашей защите имя Лавра Корнилова, который, по выражению поэта: «позвав на битву изнемогавших, претворил упрек истории в молитву у героических могил». Преданный и оставленный, обещавшей ему поддержку общественностью, с горсткой юнкеров, прапорщиков и гимназистов начал он борьбу за поруганную Родину: «лишь ты один, бездомный воин, причастник Русского стыда», - сказал тот же поэт «был мертвой родины достоин в те недостойные года».

«Упрек истории – претворил в молитву»…

Но разве поймут, разве могут понять и разве захотят понять эти слова еще недавно «толпой… стоящие у трона» носители прощальных слов Государя до гробовой доски: изменившие, струсившие и обманувшие.

Но напрасно пытаются эти истинные виновники революции возложить свое преступление на плечи тех, кто пал за Россию в борьбе.

Не профессиональным гасителям Русского духа и национального движения не затушить факел Белой борьбы, зажженный в степях Кубани генералами Алексеевым и Корниловым.

 

 

ТРЕВОГА

 

"Новое Слово", № 35, 27 августа 1939 года, с.1-2.

 

Настает тревожное время. Русские люди в зарубежье и особенно русская молодежь вступают в полосу, действительно, трагических дней.

В то время как в советском Союзе интернациональная клика марксистов ведет дьявольскую работу, вызывая тени великих русских героев – Петра, Суворова, Александра Невского, старается воскресить дух патриотизма и национальной гордости, чтобы за искусственно созданной волной подъема национального подготовить новый решающий этап революции интернациональной, русские люди, рассеянные в демократических странах подвергаются за последнее время решительной всесторонней обработке со стороны темных сил.

На молодежь и на офицерство, конечно, устремлено главнейшее внимание. Еще недавно, целым рядом декретов, французское правительство обязало всех русских, способных носить оружие, состоять в запасе армии, а молодежь поставило уже под знамена. Мировое масонство принимает ряд мер и отпускает значительные средства на пропаганду среди русских и на воспитание русской молодежи в желаемом направлении. К этой работе привлечены наиболее испытанные «ловцы молодых душ». Ставка серьезная... Все сколько-нибудь дальновидные люди чувствуют, что мир зашел в тупик, что развязка неизбежна, что говорить можно лишь о сроках, что России не умерла, что цепи ее сковывающие могут неожиданно упасть, что марксистско-коммунистической России не будет.

За последнее время усилилась борьба масонства за русскую молодую смену, являющуюся как ни как стотысячной, если можно так выразиться, делегацией русского народа в Европе. Настанет день, когда эти сто тысяч молодых европейских инженеров, ученых, студентов, техников, экономистов и даже проповедников потекут неудержимо на родимые просторы, неся с собой идеи Запада. Трудно не заметить, что еврейство начало оказывать поддержку русскому монархическому движению, пока очень осторожную на Западе и совершенно открытую на Дальнем Востоке. Еврейская газета «Заря» может часто конкурировать в своих высказываниях с «Царским Вестником». Забыты раздувавшиеся в свое время тем же еврейством «царские погромы». Некоторые великие князья являются «досточтимыми» ответственными членами «Великого Востока». Враг у мирового еврейства, конечно, один и на этого врага бросается мобилизуется все.

«ИМКА» и «Русское трудовое христианское движение» потерпев несколько тому назад сильное поражение в прямых попытках морального разоружения, проповеди аполитичности и непротивления среди русской молодежи – ныне перегруппировались, сменили маски и вновь повели наступление, как пропагандой, так и прямым подкупом нужных лиц. Так или иначе под идейное знамя Русского трудового христианского движения «Расходись» – как еще недавно звала эту организацию русская молодежь – стал целый ряд молодых организаций, объединенных общим масонским органом – «Голос русской молодежи», под заголовком: «Вера, родина и семья», издается в Женеве при «Р.Т.Х.Д.».

Основой работы и пропаганды является устремленность в прошлое. В утверждение величия прошлого, прежде всего монархического и религиозного, отрицается настоящее. Вопросы Белой борьбы, антимарксизма, классовой борьбы, нового государственного строительства – не существуют. Задачи две, сводящиеся к одной цели – легитимная монархия уничтожает национализм-фашизм на земле, религия должна уничтожить его как верование, как проблему духа на небе. А попутно решаются и «полезные», побочные проблемы, чисто, так сказать, маневренно-тактического характера: празднование побед французского оружия, экскурсии на мурмелонские холмы, возжигание лампад на могиле неизвестного французского солдата и. т. д.

Председатель организации «Витязей» – Федоров на дискуссионном собрании в Париже «Национализм и монархия» прямо сказал: “Я вижу в национализме что-то звериное....”

На широком фронте: реакционеры, масонствующие либералы и еврейство совершают обман русской молодежи, желая любой ценой, монархической бутафорией, псевдо-патриотизмом (по существу – вроде сталинского) отвлечь внимание русской молодежи от расширяющейся победы и торжества национализма.

Русская молодежь и бойцы Белых армий должны быть бдительны и не слушать пения еврейских сирен и их наемных лакеев, не слушать и «манифестов», утративших реальное представление о действительности маститых лидеров и «столпов». Только национализм, пусть даже «звериный», может противостоять интернациональному марксизму и мировому, удушающему человечество, банковскому еврейскому тресту. Только национализм спасет Россию.

Бдительны, как никогда, должны быть русские белые бойцы – первые фашисты. Стойко должны стоять на страже своих знамен и начертанных кровью лозунгов. Враг – среди нас, враг могущественнейший и не брезгующий ничем в достижении своих преступных целей. Для него все приемы хороши – от подкупа до высочайших манифестов.

 

 

РАСТЕРЯННОСТЬ

«Новое Слово», № 2, 7 января 1940 г., с. 4-5.

Некоторые общепризнанные лидеры эмигрантских группировок и не менее признанные журналисты, вероятно, ошеломленные быстротою темпа мировых событий, утратили в значительной мере способность критически относиться к происходящему. Утеряв чувство меры, самоконтроля, пренебрегая понятием ответственности за сказанное и написанное, эти часто седые, почтенные люди с двадцатилетним политическим стажем за плечами, пребывают в состоянии паники и полного нервного расстройства. Эти представители и творцы эмигрантского разложения способны вызывать к себе лишь чувство жалости и отчасти досады за то, что вырядившись в доспехи национальных борцов, они лишь роняют русское имя своим непрекращающимся самолюбованием, политической кустарщиной и раскольничьим изуверством.

Казалось бы, что после всех перенесенных испытаний, после опыта долгих лет изгнания, можно было бы выстрадать определенную идею, четкую целеустремленность, закалить волю и приобрести хоть малую готовность, в случае надобности, за свою идею пострадать.

И если нет идеи, нет логической, последовательной линии поведения, нет возможности членораздельно писать и говорить, то неужели трудно научиться молчать?

Оказывается, трудно. Молчать умеют весьма немногие, скромно и незаметно работающие в тиши и делающие иногда большое дело.

«Ложно-активисты» рвутся в бой, громя и оплевывая соседей, распоряжаясь по собственному усмотрению настроениями не только эмигрантских, но и подсоветских масс, наделяя их теми или иными верованиями, иной раз просто сообразуясь с вопросами личной выгоды или самосохранения. Они «клеймят», «утверждают», «предупреждают», «вещают», мечут молнии боевых лозунгов и призывов, конечно, не трогаясь сами ни при каких обстоятельствах с теплого и удобного, насиженного годами комфортабельного кресла.

Так, например, пишут сегодня в «Возрождении»:

«Наступают решительные сроки и мы в первую очередь должны проявить волю к действию…»

Но не подумайте, что ради этого «действия» кто-либо покинет кресло и ринется на путь каких-либо авантюр — «воля к действию», в чем она заключается, объясняется несколькими строками ниже:

«Когда началась война с Германией, «Возрождение» подняло вопрос о создании русского легиона…»

Не правда ли, ценное признание? Правда, французы не реагировали на этот, поднятый «Возрождением», вопрос и даже запретили очередное шествие «комбатантов» возжигать огонь на могиле неизвестного французского солдата (какое унижение!). Но разве повторные оплеухи охладят пыл распластавшихся в экстазе?

Зачем нужна кровь русской молодежи, да еще под русским знаменем, в рядах французской армии во имя интересов мирового банковского кагала и англо-французской колониальной системы – руководители русской эмигрантской национальной газеты объясняют нечленораздельно и весьма неубедительно. Путаясь в сложных выводах и «утверждениях» между традиционной русско-французской дружбой, «величием прошлого» и имперской политикой Александра III-го, «Возрождение» договаривается и до упования на Лигу наций. Воистину, утопающий хватается не только за соломинку, но, как говорит индийская пословица, и за змею. Сколько лет «Возрождение» громило «женевскую говорильню», а вот теперь – «Совет Лиги наций проявляет нужную энергию…», «Женевский суд создает в мировом общественном мнении…» и так далее.

Выясняется, что не только «возрожденцы», но и монархисты, связанные с масонскими французскими кругами, готовы бросить русскую молодежь не только на линию Мажино, но и на вновь открывшийся финский театр.

Но не подумайте, опять-таки, что представители этих эмигрантских групп пойдут самолично обливать бензином советские танки в гиблых болотах Карелии. Нет — представители этого слоя, стоящего во главе русской эмиграции в Финляндии вместо того, чтобы организовать хотя бы и не противо-советское действо, а только эвакуацию русских женщин и детей, сами уже бежали заграницу, соблюдая свои славные традиции быть первыми при эвакуации…

Вот выдержка из только что полученного печального письма:

«Здесь (заграницей) и барон Ш. (председатель русской колонии в Финляндии); не то где-то в пути, не то уже приехали – К. К. граф Б. и вся «белая кость» - словом те, кто, между нами говоря, собирались отступать последними…»

Эти господа никогда не пойдут ни на какую жертву, ни на борьбу. Двадцать лет они все еще плачущими голосами ограбленных буржуа продолжают призывать против большевиков иностранную полицию.

Пусть погибают за их имения и придворные звания кто угодно: китайцы, негры, аннамиты или русские добровольцы — «люди не нашего круга». Сами же они потом придут на готовое – «восстановлять величие прошлого».

Этот фронт «возрождения величия прошлого» упирает свои фланги в самые различные элементы от великокняжеского интернационала — через Гукасова и масона Лемери — до барона Гинсбурна и Митьки Рубинштейна, включая в себя все то, что по меткому выражению, пахнет — склепом, нефтью и фаршированной щукой: систему классов голубых кровей и масонских диктатур.

Конечно, для этого фронта неприемлемы и враждебны новые национальные течения, коим суждено опрокинуть прогнившую систему старого мира с его рабством, угнетением, с его капиталистическими и марксистскими интернационалами, с еврейским господством. Тут они жестоки и последовательны в своей ненависти.

Для каждого русского националиста готов упрек в «фильстве», обвинение в «перековке», даже в «советофильстве». Обвинения и упреки, полные злобной косности и провинциализма.

***

Не совсем понятно, когда к походу против нового национального течения русской политической мысли иногда присоединяются голоса тех, кто и по возрасту и по духу не должен был бы содействовать лагерю реакции.

Газета «новопоколенцев» «За Родину», газета, обычно серьезная и внимательно анализирующая и подсоветскую и эмигрантскую жизнь, неизменно старающаяся подняться над «эмигрантщиной» вдруг срывается, впадает в истерику и начинает сводить личные счеты.

«Скорбят о неуспехах красной армии участники Белого движения (?)… И нет русской политической мысли. Советские, французские, немецкие, японские органы на русском языке…»

Зачем всем пришивать «фильство», а участникам Белой борьбы даже «большевизанство».

Неужели только для того, чтобы сказать двумя строками ниже: «Мы должны учитывать скорое наступление решительного испытания для нас… Не прозевать бы!.. Последние сроки пришли для нас!.. Кто отстал, подтянись! Завтра поздно!»

Можно подумать, что это боевые призывы в огонь; однако, ничего подобного – это «эмигрантщина», ничем не отличающаяся от «возрожденческой» «воли к действию» и это объясняется следующими абзацами:

«Исполнительное бюро призывает всех членов Союза именно сейчас подумать об этом…» Только и всего: подумать как «не прозевать бы!».

И затем: «Стук пишущих машинок громче… В боковых комнатах длительнее и упорнее заседания руководителей…»

Вот и все действие.

Но мы не хотим упрекать ни молодежь, ни ее седых лидеров в бездействии – мы считаем только, что «последние сроки» еще не пришли и в настоящее время нет еще точки приложения русских сил, по крайней мере, в большом масштабе. Русское действие лишь назревает, - оно, конечно, уже предрешено Провидением, но молодежи надо проявить выдержку, волю и понять, что нервозность, петушиный крик и сектантская нетерпимость к соседу только мешают серьезной работе, а скромность в наши дни — подлинно величайшая добродетель, особенно для тех, кто участвует в национальной работе.

Ведь именно у нас в Белом национальном движении так много примеров скромного молчаливого героизма и святой жертвенности, оставивших яркий след, незапятнанный и лучистый в грязи революции и «эмигрантщины» - во мраке русской ночи. И Союз Нового поколения не чужд ведь этих жертв.

Будем надеяться, что русская активная молодежь не пойдет по пути дешевой шумихи и саморекламы и найдет нужный тон, выдержку, серьезность, героическую Белую традицию — столь нужную в предстоящих ей испытаниях и борьбе.

 

 

К XXII ГОДОВЩИНЕ РККА

 

Газета «Новое Слово», Берлин, №11 от 10 марта 1940 года, с. 4-5.

 

22 февраля в обеих столицах Советского Союза состоялись торжественные собрания в честь XXII годовщины красной армии.

 

В «Правде» (от 23 февраля 1940 г.) помещена статья заместителя наркома обороны СССР армейского комиссара К. Щаденко, бывшего политкома 1-ой конной армии Буденного: «Вооруженные силы победившего социализма». Говоря об особенностях красной армии, Щаденко цитирует Сталина: «Третья особенность красной армии. Состоит она в чувствах интернационализма, проникающих всю нашу красную армию… И именно потому, что наша армия воспитывается в духе интернационализма, в духе единства интересов рабочих всех стран, именно поэтому она, наша армия, является армией мировой революции, армией рабочих всех стран».

 

И далее слова Ворошилова: «Красная армия представляет собой особенную, еще никогда в истории человечества невиданную армию…»

 

Через двадцать два года не безынтересно припомнить некоторые обстоятельства, при которых эта «армия интернационализма» и «невиданная в истории человечества» победила Белую армию «национализма». Было ли это военное чудо или действительно, как пишет, Щаденко: «Великий Сталин спас Тулу и Москву от армий Деникина и своим гениальным планом обеспечил разгром деникинцев и ликвидацию Врангеля». Или причиной торжества сил «интернационализма» были иные обстоятельства, неуловимые и неясные в годы борьбы. И лишь теперь, сквозь призму времен и новых событий, яснее выступают контуры истинных стратегических и политических причин, приведших к поражению «белых». Конечно, это не тема для газетной статьи. В ней можно лишь ощупью отметить некоторые обстоятельства, не учтенные военными обозревателями и историками обеих сторон, а вместе с тем, быть может, именно эти обстоятельства и послужили главнейшими стимулами в развитии событий.

 

По принятому трафарету советских военных историков, главнейшей причиной успехов красной армии был «гениальный план» удара в стык Донской и Добровольческих армий, с выходом в «пролетарский» Донбасс, симпатизирующий красным и резко враждебный Добровольческой армии.

 

Согласно данным советских историков, этот план был принят самим Лениным, взамен проводимого «Иудой Троцким» плана прорыва от Царицына на Кубань в тыл всем южному фронту. Автором этого предпочтенного Лениным плана был царицынский комиссар, член реввоенсовета — Сталин.

 

План Троцкого называется «предательским» за то, что он должен привести красную армию в симпатизирующую белым Кубань.

 

Можно высказать, прежде всего, смелую мысль о том, что не было вообще ни плана марксиста Троцкого, ни плана марксиста Сталина, в то время работавшего по снабжению фронта и вряд ли принимавшего участие в разработке оперативных планов.

 

Вообще, не было «гениальных» планов, а существовали лишь два оперативных направления, намеченных еще с зимы 1919 года генштабистами генералами-«военспецами», как основные: Это – направление в стык добровольцев и донцов, направление существовавшее уже с февраля-марта 1919 года на линии Луганск-Дебальцево-Таганрог, и другое — по линии Царицын-Тихорецкая. Силы красных на обоих этих направлениях все время в течение 1919 года брали Добрармию в клещи. «План Троцкого», т. е. угроза удара в тыл от Царицына на Тихорецкую, надолго удержала добровольцев от похода на Москву, как раз в период наибольших успехов армии Колчака, а в марте и апреле 1919 года для устранения этой все увеличившейся угрозы командование белых было вынуждено бросить почти всю казачью и кавказскую конницу на Царицын.

 

Со взятием Царицына генералом Врангелем, это направление было обеспечено надолго и лишь по необходимости, после отчаянных попыток прорваться к Царицыну и огромных потерь, это направление было оставлено красными и центр тяжести перенесен на север, где создавалась серьезнейшая угроза Тамбову, Туле и Москве, ввиду стремительного наступления добровольческого корпуса и рейдов донской конницы. Строго говоря, именно растущая угроза потери Тулы и занятия генералом Кутеповым Курска и Орла и конными частями Мамонтова и Шкуро Воронежа продиктовали главковерху Троцкому… «гениальный план Сталина».

 

Умный иудей, движимый отчаянным страхом надвигающейся катастрофы, выбросил лозунг «пролетарии на коней» и перебросил на угрожаемое направление Воронеж-Лиски всю конницу из под Царицына, усилив ее чем только было можно. Блестящая работа генерала Врангеля конными массами, еще на Кубани в 1918 году, была учтена и освоена советским верховным командованием лишь в сентябре 1919 года. «План» же был создан неизбежностью, ибо направление на Кубань отпало (на дороге стояла непобедимая конница Врангеля) и оставалась лишь другая возможность — удар в стык. Лишь через много лет советские военные историки нашли «автора» этого плана и создали новую стратегию, построенную на «диамате».

 

Как не удивительно, но, в конечном итоге, все же белые получили смертельный удар не со стороны «гениально-задуманного» плана, а с востока, с Царицынского направления («план Троцкого»?). После оставления Ростова, красные были окончательно остановлены на линии Дона и Маныча, а конная армия Буденного отброшена с громадными потерями. Комбриг доцент Жемайтис пишет в «Красной Звезде» (от 17 января 1939 г.) об этих боях: «Предательская рука Троцкого направила 1-ую конную армию после взятия Ростова прямо на юг… Ленин заставил командование юго-восточного фронта, впоследствии разоблаченного как вражеское, снять конную армию из под Ростова». Тут опять не «план», а веление обстановки: натолкнувшись на энергичное сопротивление с фронта искать решение на фланге. Конармия переброшена на восток на «троцкистское направление» и там в районе Белая Глина разбивает высланный для ликвидации обхода донской корпус генерала Павлова, за три недели до того разгромивший конармию Буденного при попытке переправы через Дон. Как известно, это было сатанинское счастье, сопутствующее Троцкому: долженствовавший по всем расчетам разбить вторично конармию Буденного, генерал Павлов заморозил свою десятитысячную отборную конницу, поведя ее открыто степью, при ветре и 20-градусном морозе через покинутые зимовники и потеряв половину людского и конного состава замороженными.

 

Каковы же все-таки причины торжества «интернационалистической армии» над «национальной», кроме обычно описанного белыми исследователями: Развала тыла, крестьянских восстаний, вызванных шедшим за белой армией помещичьим разгулом, неудачной стратегии генерала Деникина, выразившейся в борьбе за пространства и растянувшей и так слабые силы Добрармии в тонкую, прерываемую в любом месте нитку.

 

Поражение белых — является ли оно следствием работы «никогда еще в истории человечества невиданной армии», «гениального» ли «плана», или это следствие грандиозного, стратегического самоубийства?

 

Но ведь стратегия генерала Деникина всегда была такова и почему-то до злополучной катастрофы под Касторной приводил неизменно к победным результатам. Ведь даже погоню за пространством можно оправдать смелым решением наступления повсюду и во что бы то ни стало, дабы не дать противнику перевести дух и собраться с силами.

 

В борьбе революции интернациональной с национальным движением, главнейшим двигателем является духовный пафос, презрение к смерти во имя торжества идеи; и у белых, и у красных были идейные порывы, отрицать кои было бы большой предвзятостью. Так вот, в гражданской войне ошибочно маневрировать только стратегическими единицами, полками, батареями, танками, надо сосредотачивать к угрожаемым, решающим пунктам не только арифметическую силу, но и идейную, обладающую порывом и желанием победить или умереть.

 

В русской революции массы не принимали добровольного участия в гражданской борьбе, они представляли из себя нейтральную стихию, колеблющуюся среду, в которой отчаянно боролись белые и красные кровяные шарики.

 

Рассмотрим, что из себя представлял наступающий фронт национальной армии, к моменту осуществления красного «гениального» плана, именно с точки зрения этого признака идейного порыва. В центре на московском направлении: добровольческий корпус генерала Кутепова, немногим больше 20 000 штыков не на бумаге, развернутый почти на трехсотверстовом фронте, ведущий наступление сразу на трех важнейших направлениях: на Брянск, на Тулу и на Клец. Корпус, составленный из молодежи, армейского офицерства и перевоспитанных пленных красноармейцев.

 

Офицеры этого корпуса, воспитанные на корниловских традициях, близкие и по духу и по происхождению народной массе, были единственной частью «вооруженных сил юга России», в которой растворялись красные пленные и превращались в героических белых бойцов.

 

Дивизии этого корпуса Корниловская, Марковская и Дроздовская не знали поражений и несмотря на абсурдную растянутость фронта, на отсутствие подкреплений и смены, движимые лозунгами: «На Москву!» и «За великую и единую Россию!» — стремительно продвигались вперед. Идейная мощь этого малочисленного корпуса была непреодолима и окончательно его разбить красная армия не могла до самой крымской эвакуации. На левом фланге стояли формирования несколько иного характера: там были восстановлены полки императорской армии и даже гвардейские. Их оторванность от народных слоев была большая — это не были солдаты национальной революции, как большинство «корниловцев», это были части «контрреволюции». Именно за спиной этих частей развивалась в широком масштабе помещичья реакция, именно в этих районах началось повстанческое движение против белых… Боевая стойкость этих частей была также не на высоте, как и у всех вообще «монархических» формирований того времени. Как мыльные пузыри при первых же столкновениях с красными лопнули монархические «астраханская» и «южная» армии, вдребезги был разбит наголову в первом же бою с махновскими бандами под станцией Пологи многочисленный, только что снабженный английской артиллерией, гвардейский корпус. Левый фланг национального движения был слаб, и не случайность, что Киев пал раньше Орла и Курска.

 

На правом фланге была Донская армия и конный кавказский казачий корпус Шкуро. Эти части были значительно многочисленнее добровольческого корпуса, но казачество как донское, так и кубанское до конца не могли изжить в себе психологию «завоевания и похода на Россию» и связанные с этой психологией методы ведения войны наносили страшный вред национальному делу.

 

Казаки неплохо обороняли свои области, но идея освобождения Москвы им чужда и не пользовалась популярностью. До тех пор пока они могли идти вперед, преодолевая лишь слабое сопротивление, пользуясь «дарами от благодарного населения», они продвигались. Но как только сопротивление красных усиливалось и наступали холода — казаки начинали оглядываться на оставленные в тылу станицы и массами, под разными предлогами, оставляли строй.

 

Именно таким было положение к роковому моменту сосредоточения красной конницы у Воронежа. Конкорпус Шкуро состоял, по его рапорту генералу Деникину, всего из 900 шашек, благодаря массовому дезертирству на Кубань. В донских частях положение было не лучше и генерал Мамонтов жаловался, что после рейда на Воронеж казаки «отяжелели от добычи и спешат отвозить ее по станицам».

 

Генерал Науменко в донесении генералу Улагаю рисует совеем мрачную картину, как кубанские казаки не принимают атаки головного полка красной конницы и бегут, бросая артиллерию… К моменту «гениального» удара красных под Касторной стояли полуразложившиеся казачьи полки, не желавшие драться. Кутеповский корпус был скован ударной группой латышских и эстонских коммунистических дивизий под Орлом и яростными атаками превосходных сил на всем своем остальном фронте.

 

К решительному пункту у Касторной, куда красные собрали цвет своей армии и партии (в числе убитых значится даже начальник политического отдела армии И. Д. Перельсон), белые не сосредоточили идейно-сильного и крепкого кулака.

 

На поддержку полуразложившихся казачьих частей, показавших уже позднее (в январе 1920 г.) геройство за Доном, были брошены из под Курска три роты марковцев, конечно, не могшие помочь казакам остановить лавину в 12 000 сабель Буденного. Не помогли и несколько танков.

 

Такова была мрачная обстановка на поле битвы под Касторной, которая ныне на страницах советской печати и на митингах расцвечивается как победа «невиданной в истории человечества армии».

 

Единственный, кто мог бы сильной волей и одним только авторитетом своего имени поднять дух и остановить развал казачьих частей — генерал Врангель, устраненный завистливым и упрямым генералом Деникиным с главного направления, вел в это время со своей чудной кавказской конницей оборонительный бои на узком фронте между Доном и Волгой, на подступах к Царицыну.

 

Его дивизии, выдергиваемые вопреки его воли по одной и направляемые по одиночке эшелонами на поддержку на север, по забитым эвакуацией путям, попадая в полосу разрухи и паники, заражались психикой неизбежности поражения и растерянности. Трудно понять обстановку жутких дней отхода Добрармии тому, кто сам не видел бесконечных эшелонов, занесенных снегом, куч тифозных трупов, испуганных беженцев на забитых станциях, тщетно ожидающих потухших паровозов…

 

Победа красных заключалась не в «гениальном плане», что, впрочем, отлично понимает армейский комиссар Щаденко, а в правильной оценке динамики революции и в сосредоточивании в решительном месте не только материальных военных сил, но и активного, идейного ядра коммунистической партии.

 

Не то было у белых. После смерти генералов Корнилова, Маркова, Дроздовского, подлинных вождей национального движения и его вдохновителей, способных, действительно, творить историю, остались рыцари и Дон-Кихоты кадетской и монархической контрреволюции, в которую они дружными усилиями обратили Белое национальное движение. Этим случаем выдвинутые люди-пигмеи оказались игрушкой в руках событий.

 

Не сабли буденовской конницы перетянули чашу на весах судьбы в пользу революции интернациональной.

 

Революция национальная умерла, не успев родиться, еще до снежной вьюги на полях Воронежа-Касторной, в тихих кабинетах особого совещания, на заседаниях кадетских министров, но не под сверкающими ударами буденовских сабель.

 

 

ЧЕСТЬ И ДОСТОИНСТВО

 

Газета «Новое Слово» Берлин, №44 от 17 ноября 1940 года, с. 4.

 

Гонимые безработицей, угрозой голода и враждебностью местного населения, многие русские во Франции бросают привычную жизнь, обстановку, насиженные места и едут в Германию, надеясь в стране-победительнице найти новое убежище, получить работу и построить, разрушенную вихрем войны, скромную, трудовую жизнь.

Бог в помощь! Русские эмигранты честны в работе, не боятся никакого труда и за долгие годы пребывания во Франции прекрасно зарекомендовали себя с моральной стороны. Несмотря на тяжелое правовое и материальное положение, процент преступности среди русских эмигрантов был чрезвычайно мал, по сравнению с другими проживавшими во Франции иностранцами.

Однако, последние годы хронический безработицы, беспорядочная и соблазнительная жизнь Парижа - современного Вавилона - сделали свое дело: некоторый процент эмигрантов опустился на дно парижской жизни, погряз в пьянстве, лени, азартных играх и попрошайничестве.

Появились горькие пьяницы, профессиональные «стрелки», завсегдатаи скаковой игры «в складчину», отбирающие у собственных семей последний кусок хлеба.

Кое-кто из этих отбросов эмиграции, несомненно, просочился и в Германию вместе с массой честных и идейных людей.

Совсем недавно довелось встретить такого «орла», предпочитающего работе обход благотворительных учреждений с целой пачкой каких-то бумаг. «Орел» повсюду повествует о своей борьбе с «жидомасонами» во Франции, о перенесенных страданиях. У доверчивых людей ловкий проходимец выманивает деньги.

Мы, русские, должны быть чрезвычайно бдительны и не позволять случайным проходимцам, давно потерявшим совесть, компрометировать в глазах иностранцев русское имя и русскую честь. Мы должны быть строги по отношению к самим себе и к окружающим нас соотечественникам, и непримиримы в вопросах моральной распущенности, бытового и политического босячества, основательно захлестнувшего известные круги эмиграции. «Возвращенцы», «оборонцы», «младороссы» и еще некоторые новые образования, все эти годы крикливо, нагло и разухабисто, пользуясь неограниченной свободой, пытались, на радость исконным врагам родины, подменить подлинное страдание, упорный труд и идейную непримиримость шутовским балаганом.

Политическое босячество многолико и многообразно. Оно в одинаковой мере связано и с большевизанством, и с черносотенством. Его лидеры проповедуют полный политический разнобой, дружно объединяясь лишь в борьбе против светлого, против всего того, что выше их низкого моральною уровня и понимания, что является контрастом их шкурным интересам и мещанским традициям.

Русские, приехавшие в Германию, в основной массе — люди труда. Большинство из них морально и политически крепкие и здоровые люди, чуждые политического балагана. У них за плечами опыт долгих лет борьбы и тяжелого труда. На собственном опыте, в крови революции и гражданской войны, они выковали свой символ веры, прочно и глубоко осознали понятие социальной справедливости и создали свой собственный национальный идеал. Этот идеал заключается в страстном желании возвращения на родину, для служения своей стране и своему народу. Этот идеал чужд всякого политического изуверства как справа, так и слева.

Некоторые эмигрантские лидеры продолжают призывать делить шкуру неубитого медведя, организовывают здесь за рубежом «ведущий слой», производят глубинные исторические анализы, пытаясь надуть самих себя и других возможностью оживления трупов, одухотворения музейных восковых фигур и восстановления отцветших символов. Напрасно. Прошлое не вернется. От этого прошлого русский народ отделяет не только море крови и горы трупов, но и жажда восприятия новых идей, рождающихся в мире. Эти новые идеи не чужды нам, русским, как это пытаются представить некоторые «блюстители», коим «благоугодно было» назвать идеи национализма — «кафтаном с чужого плеча».

За эти идеи, задолго до европейского национального возрождения, русские мальчики умирали в ледяных походах. Даже внешняя символика национальных революций не чужда нам, русским, ибо не случайно, задолго до похода фашистских когорт на Рим, русские «чернорубашечники» — корниловские ударники выдвинули те же лозунги, несли те же знамена ...

Сейчас, однако, не время говорить об этом. Судьба отодвинула русских националистов далеко в глубину исторической арены.

Сегодня наша задача бесконечно скромна, бесконечно мала: соблюдать честь и достоинство русского имени, учиться и работать.

«Вера, труд, дисциплина и молчание» — лозунг железной гвардии — да будет лозунгом для здоровых, живых частей многоликого, сложного, невиданного еще в истории человечества организма, называемого «Зарубежная Русь».

 

 

ВЕЧНОЕ

 

Газета «Новое Слово», Берлин, №52 от 22 декабря 1940 года, с. 2.

 

Многое на нашем кратком жизненном пути ушло из русского быта... Ушло без возврата. Нет больше и страшного, святочного рассказа. Он канул в вечность вместе с нашими русскими ведьмами, лешими и домовыми, коих распутали шумы моторов, свистки паровозов, загнали Бог весть в какие недосягаемые трущобы. Да что им и делать-то, домовым, в толчее больших городов, где никто не верит в их существование, где ныне четырехлетний малец кривит губы в саркастической улыбке, когда отец вздумает рассказать про деда мороза — «Забавляйся, мол, старый чудак...» Канули в вечность и лихие тройки, скакавшие без устали по степным снежным просторам, нет больше удалого гусарского корнета, звеневшего шпорами в бешеной мазурке, исчезли пышногрудые стройные красавицы, робкие и стыдливые, склонявшие головку, увенчанную тяжелыми косами, к плечу кавалера в «упоительном» вальсе. Нет и старого отставного майора — главного творца страшных святочных рассказов, участника Бог знает каких войн. Непременно у камина сидел старый вояка, попыхивая трубкой, мечтательно поглядывая на уютные огоньки; и трещали, то ли дрова в камине, то ли полы в старой помещичьей усадьбе, и ветер стонал и выл в трубе и хлопал ставнями. Молодые глаза, полные любопытства или мистического страха, широко раскрывались в особенно интересных местах старинной были. . . Все это, давно уже, стало прошлым.

Отставные майоры и подполковники, уютные старые вояки, ворчуны и добряки, свидетели и блюстители славы российской, давно уже спят в могилах. Молодые слушатели сами стали бывалыми воинами и сами могли бы о многом рассказать, хоть и не в святочных рассказах. Обстановка теперь не та, для святочного рассказа — неподходящая. Вместо уютного старого камина с медной решеткой (помните как трещали дрова, с бегающими по ним струйками вечного, живого огня?) теперь ничего не говорящий воображению радиатор, неизменно пышаший жаром, если на дворе тепло, и еле теплый при трескучем морозе. Не слышно и завывания ветра в современных трубах. Снег в больших городах тает на грязном асфальте, затоптанный и черный...

Слушателей страшных рассказов и с огнем не сыщешь. Молодежь разбежалась кто куда: по дансингам, кино, ресторанам, балам, кто и просто по прозаическим пивным. Мечты, увлечения, грезы о подвигах, страшные были — теперь у нас не в моде. Век романтики сменился другим веком и людям этого, нового века не до романтики. Слушатели прежних майоров российских — их смена на бранном поле — стали одиноки. Между старым и новым легла грань взаимного непонимания. Непреодолимая грань двух эпох, таких несхожих и противоречивых.

Наша молодежь, волей - неволей, вростает в чужой европейский быт, в чужую жизнь. Оно и понятно, молодость не может жить воспоминаниями, тенями прошлого, как бы не были они, эти призраки, заманчивы и прекрасны. Она, молодежь, должна действовать, подражать окружающему, чувствовать его, на все реагировать, любить, ненавидеть. Она должна жить, жить и жить. Обгонять впереди идущих. Работать локтями, врезываясь в толпу. И молодежь вростает в чужую, заманчивую жизнь, догоняет ее, бежит, завоевывает. Это для них рокот моторов в небе, рев фабричных гудков, бодрые веселые крики, музыка и упоение ритмических танцев. И борьба за место под солнцем, борьба, не знающая ни пощады, ни любви к ближнему…

Стоящим по другую сторону грани милее покой, тлеющие угли в потухающем камине, приступы необъяснимой тихой грусти, налетающие как ветерок перед солнечным закатом. Грусть о том, что мило и не вернется никогда, мечты о возможном и не сбывшемся … Воспоминания о молодости, сожженной в походах и боях, об исковерканных лучших годах в злобном рыканьи пушек гражданской войны, о редких девичьих улыбках, на миг освещавших душу, ожесточенную и окаменевшую в снежных метелях, огне и в крови.

Почти без остатка сгорел благословенный дедовский быт, с его величием, с его идеализмом, духовной созерцательностью, вековыми устоями, колокольными звонами, водосвятиями... В костре гигантского пожарища горели палаты и хижины, величайшие сокровища и нищий скарб бедняка.

Смерть не щадила никого: ни правых, ни виновных, ни воинов, ни мирных граждан. Смерть повсюду — в бою, в тифу, в подвале... Смерть, смерть, смерть... Опустели села, деревни, станицы и хутора... Костями покрылась земля — обугленное, черное, бесплодное пожарище... Но на смену смерти приходит жизнь — таков вечный закон — и зазеленела новыми всходами черная, пропитанная кровью родная земля... И на ней новая смена — молодежь. Веселая, крепкая, жизнерадостная — она и должна быть такой, ибо она знаменует вечную жизнь, вечное Рождество — победу жизни. Ей, молодежи, не место у сумрачных мавзолеев, у могил революции, в узких клетках доктрин прошлого мира. Она расправляет плечи. Лишенная кровожадности, изуверства и раскольничьего упрямства отцов, она радуется солнцу, жизни и родине. Ей сегодня кажется смешным и забавным то, что вчера еще представлялось могучим, всесокрушающим, пылающим, кровавым, угрожающим всему миру энтузиазмом. Ее тешит взлет в заоблачные выси, игра с опасностью, крепость мускулов в спорте, в борьбе и в танце. Она, молодость, устремлена ввысь: к свету, к любви, к дружбе — как было когда-то в забытые, далекие времена…

Крепко стоит русская земля, а если разбежались с нее лешии, ведьмы и домовые, то, по-прежнему, каждый год простирается над ней величие рождественское ночи, также скрипит снег под полозьями саней, волки воют в степи, где пурга слепит одинокого, запорошенного белым, путника, медленно ступающего, проваливающегося в сугробы, ищущего во мгле спасительный огонек.

Все также звонко смеются сероглазые девушки с русыми косами, а каждую весну слышны звонкие песни с недалекой околицы, шумные полноводные реки несут льды и мутные воды в далекие моря, и узорами цветочных ковров благословляется земля.

 

 

ВЧК – ОГПУ – НКВД

Газета «Новое Слово», Берлин, №32(361), воскресенье, 3 августа 1941 года, с.1-2.

(«Детище социалистической революции»)

 

Вступление германских войск в пределы СССР частично приоткрыло завесу советских застенков.

Европейская толпа, в течении 23 лет не верившая «басням» русских эмигрантов и людей спасавшихся «оттуда», видит документальные фотографии и фильмы из СССР. Обыватель, смотря очередное фильмовое обозрение, цепенеет от ужаса при виде груд обугленного и освежеванного советскими чекистами человеческого мяса, растерзанного без различия возраста и пола.

Теперь «друзьям Советского союза» и европейским добровольным глашатаям «первого в мире пролетарского государства» трудно отрицать наличие массового террора в «раю трудящихся».

Для нас, русских, эти зверства не новы. Еще в 1918 году наших братьев и сестер со скрученными назад руками волокли на расстрел в подвалах Петербурга, Киева, Харькова и Москвы. Многие из нас сами чудом избежали неумолимых щупальцев ВЧК - ОГПУ - НКВД ... Основоположником «Всероссийской чрезвычайной комиссии (ВЧК) по борьбе с контрреволюцией и саботажем» явился совет народных комиссаров под председательством В. И. Ленина, подписавшего 20 декабря 1917 года декрет об образовании ВЧК. Во главе ВЧК, снабженный чрезвычайными полномочиями, стал Феликс Эдуардович Дзержинский, представивший на своем докладе 20 декабря проект организации Чека.. Советские авторы, во главе с самим Максимом Горьким, называют неврастеника, аскета и полупомешанного маньяка-садиста Ф. Э. Дзержинского - «лучшим соратником Ленина и Сталина», превозносят его как - «несгибаемого большевика, беспощадного ко всем врагам народа…» В. И. Ленин в следующих выражениях определил деятельность ВЧК:

«Для нас важно, что ЧК (чрезвычайные комиссии) осуществляют непосредственную диктатуру пролетариата, и в этом отношении их роль неоценима, иного пути к освобождению масс, кроме подавления путем насилия эксплуататоров - нет. Этим и занимаются ЧК, в этом их заслуга перед пролетариатом». (Соч. т. ХХII. с. 274)

Известный чекист Е. Евдокимов в статье «Честь и слава чекистам» («Известия» от 20 декабря 1937 г.) рисует роль ЧК - ГПУ – НКВД еще шире: «Миллионы людей учатся у НКВД бдительности и умению распознавать врагов, какой бы личиной они не прикрывались, считают своей честью помогать советской разведке. Крепнет и ширится связь народа с детищем социалистической революции ВЧК – ОГПУ - НКВД. Все большей становится бдительность масс. Любовь и доверие всего народа окружают ВЧК - ОГПУ – НКВД…»

Л. Заковский - комиссар государственной безопасности 1 ранга, расстрелянный в 1938 г. в связи с Ежовским заговором, в статье «Обнаженный меч пролетариата» («Известия» от 20 декабря 1937 г.), посвященной деятельности ЧК, делит эту деятельность на несколько периодов. Первый период с 1917 по 1926 гг. Заковский характеризует так: «Разгром и уничтожение всех и всяческих организаций контрреволюционеров, ликвидация восстаний, мятежей, заговоров, шпионских центров, боевая работа чекистов в годы гражданской войны, борьба на протяжении многих лет с саботажниками и дезорганизаторами государственного аппарата, транспорта, промышленности и сельского хозяйства страны».

К этим годам относится период массовых избиений интеллигенции, офицерства, духовенства и купечества. В одну только ночь, после покушения анархистов на Троцкого, из московских тюрем было выведено и расстреляно 6 000 представителей интеллигенции. Когда же выяснилось, что в покушении на Троцкого «буржуазия» ни в какой степени не замешана и что бомба с будильником была подложена партией анархистов. Ленин доброжелательно и шутливо пожурил Феликса Дзержинского за чрезмерную торопливость.

Второй период деятельности страшного учреждения Л. Заковский относит к тридцатым годам. В это время главная задача ГПУ свелась к борьбе с «плановым вредительством» во всех отраслях советского хозяйства: «Омертвление капитала, срыв хозяйственных заготовок, всемерное противодействие коллективизации, взрыв шахт, заводов, электростанций, политический, экономический и военный шпионаж и, наконец, интервенция» - вот в чем обвиняет Л. Заковский в этот период всевозможных внутренних и внешних «фашистских» врагов Советского союза. ОГПУ за это время «сокрушила» - «шахтинцев», «промпартию», кулацкую организацию в сельском хозяйстве - «трудовую крестьянскую партию» и «одно за другим гнезда вредителей, шпионов и диверсантов».

К этому времени относится гибель многих лучших представителей русского народа, пытавшихся бороться за свободу и за самое бытие России. Тысячи наиболее героических и самоотверженных людей, особенно из молодежи, были выдавлены путем создания ОГПУ «легенд» - провокационных антисоветских организаций, куда, как бабочки на огонь, полетели на антисоветские лозунги наиболее живые и активные представители народа. К этому же времени относится и изобретение тихой массовой ликвидации нежелательных для советской власти слоев населения путем заключения в концлагеря.

К третьему периоду начальник ленинградского ГПУ Заковский относит «борьбу советского народа с троцкистско-бухаринской шпионской бандой фашистских наймитов». То-есть, говоря попросту, борьбу ОГПУ с компартией за диктатуру Джугашвили-Сталина. В конце этой борьбы, начавшейся загадочным убийством Кирова чекистом Николаевым, погиб и сам Заковский. Сталин использовал всю мощь ОГПУ для борьбы со своими партийными врагами Каменевым, Бухариным, Зиновьевым, Рыковым, а затем, почувствовав все растущую не только полицейскую и экономическую, но и политическую силу ОГПУ, дважды, на протяжении каких-нибудь трех лет обезглавил страшного спрута НКВД, ликвидировав сначала Ягоду, а потом Ежова, со всем его окружением. Самые страшные, прославленные чекисты погибали в подвалах жуткой смертью своих многолетних жертв: Агранов, Бельский, Дерибас, Заковский, Прокофьев, Гай, Вольский, Слуцкий, Пайкер, Пилляр и сотни других виднейших палачей ушли в небытие вмести со своими шефами. Кадровые чекисты - участники первого и второго периодов существования ЧК, сразу потеряли всякое доверие Сталина, выписавшего на место русских и латышей «своих» из Грузии. Лаврентий Павлович Берия, секретарь ЦК КП(б) Грузии, стал на ответственный пост сталинского телохранителя и всесоюзного обер-палача – наркомвнудела СССР. Соратник Берии Меркулов (заведующий промышленным и транспортным отделами ЦК КП(б) Грузии) стал во главе наркомата государственной безопасности, Гоглидзе поехал в Ленинградскую область. В окружении нового главы НКВД видную роль играют кавказцы Сафразьян и Цанава, молодые русские «сталинцы» комиссары госбезопасности – Круглов и Серов, и офицеры войск НКВД: Обручников и Грибов. Матерый старый чекист генерал-лейтенант Масленников также сохранил свое положение заместителя наркомвнудела.

 

***

Будущий историк с полным правом скажет, что в период коммунизма в России именно «детище социалистической революции» - детище Ленина-Дзержинского-Сталина: ЧК - ОГПУ - НКВД глубоко развратило массы русского народа, формируя свои кадры сексотов, из всех слоев российского населения, от представителей бывшей аристократии – лицеистов, гвардейцев и правоведов, покупая их за право вести привычную жизнь золотой молодежи (женщины, вино и карты) - до скромного нищего колхозника, выслеживающего за пол мешка муки своего же брата, бегущего от голода или от казни в чужие земли

Мы не говорим об использовании детей школьного возраста для слежки за своими же родителями и т.д. Именно так чекист Заковский понимает «стиль» работы НКВД: «…Связь с массами, опора на массы… Миллионы советских патриотов помогают своей разведке уничтожать врагов народа…»

Сам глава ОГПУ Ежов говорил на заседании ЦИК’а СССР: «В мире нет ни одного государства, где бы органы государственной безопасности, органы разведки были так тесно связаны с народом, так ярко отражали бы интересы этого народа…»

Ответственность за преступления «пролетарского» учреждения, сумевшего своей деятельностью затмить все ужасы средневековья, за преступления его агентов: русских, евреев, китайцев, латышей, падает не только на основателя этого учреждения Феликса Дзержинского («Золотое сердце» - по определению М. Горького), не только на Ленина, подписавшего декрет и довольно улыбавшегося при докладе о расстрелах, но и на всяких идейных вождей и попутчиков коммунизма, начиная с самого покойного «Ильича», кончая графом Толстым и самим «рожденным ползать» - Максимом Горьким, интеллигентом Вышинским, пославшим в роли прокурора СССР многих честных русских людей на лютую казнь. Мы не говорим уже о самом «отце народов», который смаковал у пряного провода и садистически наслаждался показаниями своих жертв из числа «троцкистско-бухаринского отребья». По словам чекиста Е. Евдокимова, в делах, касавшихся ликвидации «промпартии», «крестьянской трудовой партии», меньшивиков и других «контрреволюционных гнезд», «ОГПУ разгромило эти замыслы буржуазных вредителей под руководством лично товарища Сталина».

«Господи, помяни усопших» - так расшифровал обыватель три страшные буквы ГПУ… Какие жуткие тайны хранят в себе архивы и подвалы этого учреждения... Усовершенствованная гильотина ХХ-го века мало чем напоминает свою французскую предшественницу. В человеческой мясорубке ВЧК-ГПУ-НКВД и в помине нет того революционного пафоса, элемента случайности, народного гнева, пусть дикого и свирепого, коим характеризовались парижские революционные трибуналы и обслуживавшие их палачи. Здесь совсем иное начало - система. Холодная продуманная система истребления людей. Это – фабрика. Усовершенствованный американский консервный завод с одиночными стойлами для убойного скота, с подвалами, специально оборудованными для расстрелов. Учреждение обслуживаемое вежливыми, деловыми, спокойными людьми, приходящими перед рассветом за «смертниками»: «Давайте товарищи, с вещами»… Страшная память останется в веках о пролетарской революции, осуществленной на русской земле.

 

Европейское общественное мнение со времени германо-советской войны начало как-будто неблагоприятно складываться для русского народа, который по словам очевидцев, стал неузнаваем - в нищенском рубище, ограбленный до нитки - духовно и материально - двадцатилетним владычеством Советов и потерял, якобы, многие свои положительные качества.

Европейская печать, особенно французская не прочь теперь запустить камень в русский огород. Большевик, «азиат», «кровавый варвар» и другие аналогичные титулы становится синонимами русского человека. Еще совсем недавно Эдуард Эррио, типичный демократ и парламентарий, популярнейший лидер «средних французов», вернувшись из путешествия по СССР, источал по адресу советского режима и «советских людей» бурный восторг.

Колхозники, стахановцы, красноармейцы, детишки из детдома, партийцы, даже агенты ОГПУ получили по изысканному галльскому комплименту от еле вставшего от стола с икрой «среднего француза».

Нельзя, конечно, отрицать, что русский человек, кто бы он ни был – рабочий, колхозник или краском, ставший волею судеб носителем западно-европейской доктрины марксизма-коммунизма, изменил свой дореволюционный лик.

Годы голода и всяческих лишений, тюрьмы и ссылки, атмосфера постоянного гнета и классовой ненависти, зигзаги генеральной линии – все это дало русскому народу такую трепку, которую, быть может, не вынес бы никакой другой народ, обратившись бы, действительно, в дикие племена троглодитов, лишенных какой бы то ни было способности государственного творчества и даже инстинкта самосохранения.

Под небом СССР даже социальная доктрина, порожденная на западе европейскими мозгами и проведенная в жизнь русским сифилитиком (тоже по духу западником), претерпела такие изменения в царствование четвертого «вождя» из династии Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, что получила чисто азиатские черты. Европейский социализм проделал на русской земле изумительную революцию. Если бы еврейский мыслитель-исследователь проблемы труда и капитала и два его преемника хоть на миг узрели бы своего наместника в роли восточного деспота-падишаха, смакующего «народные» поэмы, сравнивающие его с небесными светилами, они перевернулись бы в гробах.

Восточный Нерон Джугашвили, а до него гениальный разрушитель Ленин со своим еврейским окружением создали совершенно своеобразную систему изгнания света, выхолащивания добра, ставку на низших и худших. Создалось государство «трудящихся», где в самом искусственно созданном бытии народном и в управлении смешивались в одну какофонию черты древней деспотии, татарского ига, московской опричнины с параграфами западно-европейских съездов интернационалов и кровавыми заветами каббалы и древне-еврейского талмуда…

Какова же была роль русского человека в создании этого царства зла и тьмы? В какой мере именно Русский человек ковал оружие темных сил и был орудием дьявола? Не ответят ли нам на эти вопросы архивы Чека после того, как падут окончательно застенки?

Однако должно и теперь осветить несколько вопросов, касающихся орудия «пролетарской диктатуры» ЧК-ГПУ-НКВД, этого жизненного и важнейшего центра Коммунистического Интернационала. Кто были его основатели и вдохновители, какие люди комплектовали его руководящие кадры?

Если отбросить первый период революции и гражданской войны, конца стихийная народная злоба, исторически, быть может, обоснованная, сметала старый строй и выливалась в потоках бессмысленной анархии и чудовищной, накопленной столетиями злобы, то невольно возникает вопрос: когда бушевавшая народная стихия вновь вошла в свои берега и гнев безземельного крестьянства и солдатчины получил полное удовлетворение в праве неограниченного убийства и разграбления, то кто же сумел создать систему консервирования классовой вражды, культ хронической неугасимой злобы? Чей дьявольский мозг изобрел состояние вечного, кровавого равноденствия, под знаком которого существовало и работало страшное учреждение, имевшее свою династию: Дзержинский-Ягода-Ежов-Берия.

Кто опозорил перед лицом «культурного мира» русский народ, творя от его имени страшное преступление перед человечеством? Справедливость требует, однако, тут же указать, что «культурный мир» далеко не всегда относился враждебно к факту существования «единственного в мире пролетарского государства» и часто ради материальных выгод зажмуривал глаза на «мокрые дела» кремлевских уголовников…

Кто же стоял во главе страшного учреждения в тот период времени, когда заканчивалась стихийная революция (военный коммунизм) и начиналась кристаллизации советской власти и ее органов?

Сколько было действительно русских имен и на каких состояли они ролях в период стабилизации коммунистической революции, который в отношении формирования ЧК можно назвать «творческим»?

Рассмотрим список главарей Чека хотя бы за 1933-34-35 годы. Эти годы были временем восхождения к зениту «славы и могущества» «достойного» учреждения - «детища марксисткой революции». Во главе ОГПУ стоял в то время наследник поляка Феликса Дзержинского, основателя Чека, Генрих Григорьевич Ягода (или Ягуда), человек явно не русского происхождения, латышский или литовский еврей, носивший титул генерального комиссара СССР. Его прямыми сотрудниками и советниками были 6 комиссаров 1-го ранга и 13 комиссаров 2-го ранга. Это и было то, что называлось Чека. Из шести комиссаров первого ранга было двое русских: Дерибас и Прокофьев, два поляка – Заковский и Балицкий, один латыш – Реденс и один еврей – Агранов.

Из 13 комиссаров 2-го ранга русских только двое – Молчанов и Миронов. Среди остальных было семь евреев – Залин, Каннельсон, Гай, Пилляр, Бельский, Шанин и Слуцкий, два латыша – Паукер и Карльсон, один поляк – Леплевский и один грузин Гоглидзе. Итак, в головке ОГПУ оказывается только 20% русских. Чем ниже ранги чекистов, тем процент русских кадров повышается. Так, например, из награжденной в ноябре 1935 года группы второстепенных чекистов, главарей и исполнителей («Правды 27.11.35) в числе 407 человек евреев – 64, латышей, армян и других народностей - 32. Остальные 300 - русские. Среди этих 300 русских есть какой то процент закамуфлированных евреев. Это обстоятельство должно понизить соответственно процент русских и повысить процент евреев, число которых и так пропорционально очень велико даже среди низовых работников ГПУ. Итак, факт пребывания 80% иностранцев в головке ОГПУ можно считать доказанным на основании советской газеты («Правда». 27 ноября 1935г.). 80% евреев, поляков и латышей в самый важный «творческий» период жизни этого учреждения, вершили судьбы подвластного народа.

Создание «человеческой мясорубки», системы доносов, заложничества близких, кровавой мести, рабский, принудительный труд, все эти атрибуты Чека – создание треста еврейско-польско-латышских, но никак не русских мозгов.

Русские в роли ведомых, но не ведущих… Более или менее честные исполнители по части «шлепки» и только… Это не снимает, конечно, вины русских людей за участие в уголовном органе советской власти, но эту ответственность русского человека значительно смягчает то обстоятельство, что все открытые вооруженные выступления Коммунистического Интернационала и в западно-европейских странах характеризовались не меньшими достижениями по части убийств и пыток (Испанская война, «Рот фронт» в Германии, коммунизм в Финляндии в 1918-19 гг.).

Упорная поддержка советской власти, проводимая по самым различным политическим и экономическим мотивам послевоенной демократической Европой, являлась в то же время косвенной и ее органа – Чека, развившегося при условиях наиболее благоприятствовавших, как внутренних, так и внешних. Когда беспристрастная история будет судить «русский» большевизм, то неизвестно еще кто очутится на скамье подсудимых: страдавший и обливавшийся кровью русский народ или «передовые», «свободные» правительства демократий, наперебой пожимавшие кровавые руки палачей и никогда «не замечавшие» и не верившие в неслыханную трагедию русского народа.

 

 

НА ПОРОГЕ

 

Газета «Новое Слово», Берлин, №41(370), воскресенье, 5 октября 1941 года, с.3.

 

В связи с событиями на востоке Европы самой жизнью выдвигается вопрос о так называемой «Зарубежной Руси», российской эмиграции.

После двадцатилетних скитаний, русские беженцы вдруг почувствовали себя на пороге отчего дома. Немногие из них собираются остаться за границей, подавляющее большинство видит себя в мечтах уже на родной земле, воскресшими и помолодевшими, призванными продолжать счастливую жизнь, двадцать лет тому назад прерванную революцией. Далеко не все ощущают, что молодость и прежняя сила не вернется, как не вернется и прошлая жизнь. Эмигрантские сны и грезы рассеются и действительность предстанет в суровой, неприкрашенной наготе. Вместо заслуженного отдыха у родных очагов понадобится вновь тягчайший труд и самые сугубые лишения, в атмосфере страшных моральных и материальных разрушений, среди миллионов нищих и погорельцев, которые, быть может, будут смотреть на приезжающих из Европы братьев с подозрением и ненавистью.

Хватит ли сил при этих условиях взяться за стройку? Придут ли в голову нужные мысли? Найдутся ли сближающие и обнадеживающие слова? Быть может эмиграция настолько оторвалась и срослась с Европой, что не нужна уже своему народу?..

Не принесет ли эмиграция на родину заразу дореволюционного разложения? Не отпугнет ли от себя народ реакционными политическими и материальными вожделениями? Сможет ли она подобрать клич к запертому наглухо сердцу «советского человека» и слезами безрадостной встречи смыть разделившую на двадцать лет братскую кровь гражданской войны?

Русская эмиграция – особое явление, в корне отличное от знатных беженцев «Великой французской революции». Она не представляет собой монолита, как это кажется некоторым иностранцам, и заключает в себя самые различные элементы. Документы, одинаковые по цвету и формату – «Карт д’идантите», «нансэн- и фремденпассы» - носятся совершенно различными по верованиям и происхождению людьми.

Поэтому суждения иностранцев о русской эмиграции как о целом и однородном явлении, грешат крайностями: то русских эмигрантов возносят превыше небес, то их низвергают в пучину.

чтобы показать различие эмигрантских наслоений, возьмем несколько примеров, покажем характерных типов с различных ступеней общественной эмигрантской лестницы.

Барон Н. уехал из Петербурга в 1918 году с украинским паспортом, вывез чемоданы с ценностями. Полтора года спекулировал в Киеве, Ростове и Одессе – в тылах Добровольческой армии, вывез в Константинополь еще более ценные чемоданы. В Париже, Лондоне, Ницце он открывал и закрывал ночные кабаки, модные дома и банкирские конторы. В настоящее время барон не считает пока своевременным подавать германскому правительству заявление о возвращении ему домов и имений, но подготовляет купчие крепости и опись инвентаря. Сын барона, выросший за границей, говорит по-английски и по-французски, а на своем родном языке забавно произносит только несколько слов.

Другой тип (назовем его НН) не барон, но светски – «порядочный» человек. До революции держась за тетушкин хвостик, делал карьеру в качестве адъютанта при видной особе, в гражданскую войну поджидал взятие Москвы в «Осваге», а затем своевременно выхлопотал командировку заграницу. В эмиграции приставил к своей фамилии «фон» или «де», никогда не работал, жил и живет исключительно за счет женщин. Этот «де» или «фон» - завсегдатай ночных модных баров и скаковых полей, он носит белые гетры, иногда монокль. На выхоленном длинном пальце – подаренный бриллиант. Как «порядочный» человек, он в меру занимается политикой и состоит в одном из «союзов дворян». В салонах гордо держит свою полысевшую голову и где надо говорит с пафосом о своей борьбе с большевиками.

Третий тип – бывший армейский поручик, назовем его Х. Этот поручик не вылезал из окопов в великую войну, где три ранения не укротили его духа. В 1918 году он месил вязкую жижу кубанского чернозема с генералом Корниловым и был ранен четвертый раз у станицы Медведовской, пятый раз ему раздробили ногу под Каховкой в рядах 2 Корниловского полка. При севастопольской эвакуации он едва успел погрузиться на последний пароход, а в Галлиполи еле вынес брюшной тиф после голода и истощения. В эмиграции он работал двадцать лет без отдыха. Сначала на угольных шахтах Перника, потом на заводе Рено в Париже, труд и труд… Черная, тяжелая работа не сломила, однако, его духа, он продолжал себя считать русским офицером и, превозмогая усталость и сон, сидит на вечерней лекции в галлиполийском собрании, слушая о будущем землеустройстве России, о сталинской конституции или о новых уставах красной армии. В его убогой комнате на почетном месте – портрет генерала Врангеля и выцветшая ленточка святого Георгия. в этой комнате непрерывно стучит швейная машина. Жена поручика гнет спину по долгим вечерам – заводской заработок мужа не прокормит семью. Дочь бегает во французскую школу, но грамотно пишет по-русски. Она знает кто такой Петр I, Суворов, Кутузов и Врангель. Она знает, что ее папа воевал с большевиками, что Россия – замечательная, волшебная страна, прекраснее которой нет на свете.

Вот различные представители той же «российской эмиграции». От них же подросло и потомство. От одних – светские лоботрясы, специалисты по новейшим танцам, продающие свои титулы и дворянство американским жидовкам и французским кокоткам. Дети других видели труд и нужду с пеленок. Они привыкли любить далекую родину и она для них превыше всего на свете. Они хорошо учатся и втянуты в работу. Многие из них далеко обогнали своих отцов – скромных армейских вояк – в образовании и политическом развитии.

Иностранец недоумевает, сталкиваясь с эмиграцией: русский эмигрант граф Х. – член известной еврейской масонской ложи… Эмигрант в смокинге на блестящем балу… Эмигрант умер от голода под мостом Александра III… Русский эмигрант весьма титулованный в компании с евреем А. и с другим эмигрантом, масоном и владельцем фешенебельного парижского отеля, переправили партии оружия для красной Испании. Русский эмигрант – генерал, бросив работу и налаженную жизнь – дрался простым солдатом в армии Франко и был убит у Тируэля… Русский эмигрант присвоил себе титул графа и где-то на лазурном берегу украл бриллиантовую брошь у дамы полусвета. Русский эмигрант-шофер нашел в своей машине пакет с 10 000 франков и доставил его в полицию…

Иностранец недоумевает и склонен все эти явления охарактеризовывать как проявление туманной «ame slave». Для нас же тут положение иное и большой загадки нет. Эмиграция имеет несколько различных наслоений, разделившись и за рубежом на классы и на группы – «ликующих, праздно болтающих» и работающих.

Существование одних носит паразитарный – порочный, других – трудовой – творческий характер. В зависимости от того, к какому типу данный русский эмигрант подходит – выявляется его пригодность или непригодность к будущей русской стройке.

Конечно, Родина – мать каждого эмигранта, кто бы он ни был. Каждый имеет моральное право хоть взглянуть потухшим взглядом на родные поля и сложить свои кости в земле предков…

«Но только русской смерти я прошу у Бога!

Но только права лечь в родную землю…»

Однако, первым должен взглянуть в глаза покинутой матери тот, кто ей никогда не изменял за годы отсутствия, кто отдавал за нее радость жизни, годы юности, личное счастье и саму жизнь, кто трудовым потом искупал не только свою вину, но и вину поколений.

Тех, кто с честью несли знамя борьбы и труда изгнания, с гордой радостью и верой в светлое будущее должен принять в свое лоно русский народ.

 

 

ИНОЧЕСКИЙ ПОДВИГ

 

Газета «Новое Слово», Берлин, №44(373), воскресенье, 26 октября 1941 года, с.2.

 

Русская женщина, известная в эмиграции своими печатными трудами о жизни в Советской России, бьет тревогу по поводу будущей постановки религиозного вопроса на русской земле. Ее волнует то обстоятельство, что «эмиграция наша намерена, въехав в Россию, всеми мерами заставить безбожную страну заверовать». Она же, прожившая в СССР до 38 года, утверждает, что «веруют в России старики и редко-редко молодое поколение», посему ее и волнует чисто эмигрантский взгляд на религиозную жизнь в СССР и - «всякая попытка внедрить религию по старому навыку» может окончиться полным отходом советских масс от религии.

Нельзя не согласиться с таким опасением. В какой мере известия с востока, говорящие о переполненных церквах, знаменуют глубокий поворот в массах русского народа от безбожия к религии?

Не есть ли это видимое возвращение в храмы лишь явление внешнего характера, вызванное стихийным, инстинктивным ужасом перед лицом чудовищной катастрофы, толкнувшей народ к последнему прибежищу – к порогу Божьего храма?

Объективное изучение советской печати, особенно антирелигиозной и многочисленные свидетельские показания позволяют установить два основных положения:

1. Людские массы новых советских поколений, особенно рабочие, в той или иной мере проникнуты новой религией – диаматом и за редким исключением чужды христианству.

2. В это же время православная церковь сумела под страшным нажимом сил мрака отстоять последние свои позиции. Эти последние позиции – немногие, уцелевшие приходы, тайные монастыри и бродячее духовенство.

По свидетельству советской печати – самоотверженные «попы передвижники», монахи и монашки «в миру», сохранили в эти страшные годы светоч живой и чистой веры.

Эта очищенная в страданиях вера, непрерывна испытуемая в лишениях и муках, явится прочным фундаментом обновленного Православия.

Однако народ должен сам преодолеть до конца болезнь антирелигиозности. Он должен самостоятельно осознать пустоту материализма и вернуться к истокам живым и вечным.

Нельзя не согласиться с писательницей в том, что реставрация религиозная извне таит в себе те же, если еще не большие, опасности, что и реставрация политическая.

Внедряемая автоматическими реакционными методами, она вызовет отчаянное противодействие и, быть может, окончательно оттолкнет людей от религии. Народ, прошедший горнило неслыханных испытаний, приобрел изощренную способность распознавать фальшь. В религиозной же реставрации неизбежны фальшивые нотки. Привычные методы канцелярий Святейшего Правительствующего Синода, чьим духом пропитаны хотя бы карловацкие духовные отцы, легко потушат еле тлеющий где-то в глубинах народной души пока не угасший светильник Православия.

Иерархи-чиновники прежней России не только не поймут, но быть может с ужасом отшатнутся от полу-сектантских «попов-передвижек» от священнослужителей женщин, от новых бытовых церковных форм, созданных гонениями и «штурмом небес»…

Только священники новой формации, идейно, а не по наследию принявшие сан, подготовляющие себя специально к жертвенному, миссионерскому служению, могут найти общий язык с подсоветским духовенством и путь к плодотворному духовному служению массам русского народа.

Трудно представить себе, какие требования предъявит жизнь новому русскому священнику и сколько воли, духовного подъема, жертвенности она от него потребует…

Время епископских покоев, шелковых ряс, карет и бриллиантовых панагий – далеко позади. Русскому пастырю, пошедшему на служение, простятся многие грехи за предстоящие ему лишения и испытания за исключением одного – отсутствия идейности и чиновничьего подхода к служению. Ведь, нет лучшей помощи антирелигиозному делу, как бюрократический метод в деле служения религии.

Эмиграция была суровым экзаменом для русских людей, подверглось этому испытанию и духовенство. Многие оказались на высоте, даже на большой высоте, осуществляя в жизни подлинные заветы Христа. В дни наиболее жестоких испытаний эмиграции эти скромные деятели церкви отдавали себя целиком делу помощи осиротевшим детям, старикам, больным, не зная усталости и покоя.

Однако дореволюционная церковь оставила и других «духовных отцов», предпочитающих служение земным богам небесному – эти нашли применение своим силам в реакционном политиканстве. Своими воззваниями, манифестами и политическими обращениями, они оказали по существу не малую поддержку советскому делу сокрушения и компрометации церкви, путем низведения ее с неба на землю.

Революция вскрыла язвы и гнойники старой России, вскрыла и теневые стороны духовенства, оказавшегося почти беспомощным перед натиском безбожной революции. Духовенство органически срослось с дореволюционным чиновным аппаратом и потому отказалось от борьбы вместе с ним. Подавляющее число пастырей духовных не было таковыми на деле.

Новый русский священник – суровый подвижник. Он сольется воедино с народом и вместе с народом понесет тяжелый крест искупления…

Не о нем ли говорил, не к нему ли устремлял свой пророческий взор Достоевский, не к нему ли обращал завет:

«От народа спасение Руси… Берегите же народ и оберегайте сердце его. В тишине воспитывайте его. Это ваш иноческий подвиг»…

 

 

ПЕРЕКОП

 

Газета «Новое Слово», Берлин, №46(375), воскресенье, 9 ноября 1941 года, с.1-2.

 

В конце октября германская армия прорвала укрепленные позиции красных на Перекопе, и в начале ноября ее моторизованные части устремились к портам, с целью помешать планомерной эвакуации большевистских тылов и политических учреждений.

Ровно 21 год тому назад, армия генерала Врангеля покидала, под напором красных полчищ, Крымский полуостров.

В эти страдные дни, в сердцах русских патриотов умирала последняя надежда на спасение страны, и десятки тысяч людей, отплывая к чужим берегам, хоронили в мыслях самое близкое и святое – Родину…

Еще за несколько месяцев до ноябрьской катастрофы любимый генерал - «вождь кавказских орлов» - Врангель обратился к народу со словами, пробуждавшими надежду:

«Минует лихолетье. Освободится от красного ига весь русский народ и соберутся верные сыны родины строить ее счастье. Встретятся во всероссийском народном собрании казак и горец, горожанин и крестьянин и их устами скажет русский народ - какой быть новой России»…

В течение нескольких месяцев было создано чудо, Врангелевское, Крымское чудо: из разбитых новороссийской эвакуацией, потерявших большую часть снаряжения и конского состава частей была создана маленькая, стойкая армия, сумевшая не только отбросить красных от Крыма, но и занять всю Таврию, разбить на голову ХIII советскую армию, конницу Жлобы, уничтожить Александровскую группу красных и закрепить свои фланги: левый у Днепра у Хортицы, правый у Азовского моря за Бердянском, угрожая Донбасу. Нечеловеческими усилиями оздоравливался тыл: была проведено земельная реформа, крестьяне были наделены землей, было налажена торговля, судопроизводство, борьба со спекуляцией, самоуправством…

И вдруг все рухнуло . . . Красные хлынули в Крым. За буденовскими конниками, звероподобными махновцами и голиковцами, за одетыми в шлемы ударниками Блюхера, за сибирскими партизанами Гришки Зиновьева, носившими название: «черная танка», пришли в Крым политотделы и чрезвычайка Белы Куна и началась заплечная работа…

Чонгарский мост, Арбатская стрелка у Геничевска, Перекоп – все проходы в Крым заняли отряды чекистов. Земля крымская пропиталась кровью… Палачи комендантских команд одурели, устали от расстрелов и требовали смены…

Перекоп пал… Эти два слова, как молния облетели полуостров и наполнили ужасом сердца его обитателей. По всем дорогам грохотали колеса, толпы подавленных людей спешили к портам, толпились у пристаней и доков… пароходные гудки, крики, плач детей, лошадиное ржание, гул толпы смешивался с равнодушными всплесками моря.

Перекоп пал… части отходящей армии уже сливались с толпами гражданских беженцев у сходней пароходов…

Перекоп пал… но кто смеет сказать и подумать, что армия Врангеля не исполнила свой долг до конца?

Еще в Таврии, сдавленная и скованная огромными силами красных от Серогоз до Большого Токмака, она оказалась отрезанной от Перекопа конной армией Буденного, ударившего по тылам и врезавшегося в самую гущу отступающих в Крым обозов. Окруженная со всех сторон и обессиленная огромными потерями, Белая армия дралась, как раненый лев… Дроздовцы разносят конницу Примакова, донские казаки генерала Гусельщикова загоняют в Сиваш дивизию Тимошенко, захватывая всю его артиллерию.

Дорога в Крым расчищена и усталые, замерзшие, обессиленные бойцы отходят за линии укреплений. Им говорили еще летом, что Крым – неприступен, что перекоп укреплен по последнему слову фортификации и защищен тяжелыми батареями…

Увы, и тут тыл предал фронт: вместо фортов оказались неглубокие ровики для стрельбы «с колена», вырытые в мерзлой земле, кое-где полу-обвалившиеся от дождей блиндажи… Кое-где проволока в один кол, но и то не всюду…

Ни землянок, ни печей, ни складов, ни горячей пищи, ни тяжелых батарей…

В открытом всем ветрам голой таврической степи гуляет поземка… Метет сухой, крупчатый снежок белыми струйками… Морозный ветер иглами колет лицо, пальцы деревенеют… Коротко и гулко простучит пулемет на заставе, отгоняя разведку…

Перед Татарским валом красные развернули лучшие силы. Гремит с обеих сторон ураганный огонь. Полки 51 московский, «ударно-огневой имени товарища Ленина дивизии» прорываются через разрушенный город Перекоп на вал. Цепь за цепью идет прямо в лоб и ложится, скошенная шрапнелью и пулеметами корниловцев. Начдив Блюхер, видя как тают его отборные полки, на третий день доносит комфронту Фрунзе, что взять в лоб перекопский вал невозможно…

В ночной темноте красные батальоны пошли в обход через Сивашское озеро. Западные ветры отогнали воду и оказалось что можно не только пешком пройти по низкому, илистому дну, но даже провести пулеметные тачанки.

Батальоны шли кучно, люди поеживались от сырого, пронизывающего сивашского ветра. Начальники ориентировались по светящимся буссолям и по еле мерцающим далеко позади огонькам деревушки на северном берегу. Нацеливались на мысок и татарский хуторок Караджанай, что в 5-6 верстах к востоку от Перекопского вала. Шли в полной тишине, слышалось лишь хлюпанье вязкого ила под ногами десятков тысяч людей. Фрунзе бросил крупные силы в обход Перекопа. Кроме двух дивизий, 52 и 15, пошли 3-я бригада Блюхеровской «ударно-огневой», оторванная от Перекопа, - всего тысяч 35 штыков. Кроме того, к району обхода из резерва южного фронта подтянута была свежая латышская дивизия и кавбригада…

Хуторок Караджанай занимает бригада генерала Фостикова: тысячи полторы кубанских казаков с десятком пулеметов при двух орудиях. Части далеко не первой линии – больше пожилые станичники…

Колонны красных застают врасплох заставы пластунов… Бригада все же принимает бой. В кромешном мраке кипит беспорядочный ружейный огонь. С обоих сторон кричат «ура»… К рассвету кубанцы очищают мыс и хутор и красные, развернув широкий фронт, ведут наступление на город Армянский Базар и Юшунь, прямо в глубокий тыл перекопского вала.

Для белых создалось грозное положение. Командующий группой генерал Кутепов двинул из Юшуни конницу Барбовича, а от Армянска два полка дроздовцев.

День прошел в упорных встречных боях. Гнулась то одна, то другая сторона. С перекопского вала было видно, как с северного берега Сиваша спускаются новые колонны красной пехоты. Артиллерия их вязла в тине и поэтому била с другого берега на больших прицелах. Пошла было через Сиваш и кавбригада, но правофланговые батареи корниловцев, из-за вала, повернув орудия на 120 градуссов, буквально смешали красную конницу с сивашской грязью…

Генерал Туркул, больной возвратным тифом, водил в контратаки потрепанные, но все еще сохранявшие дух дроздовские полки… Успешное в начале наступление красных к ночи было задержано. Кое-где дроздовцы захватили даже пленных… Красный военный историк, генштабист Триандофилов писал впоследствии, что контратаки дроздовцев едва не сорвали операцию Фрунзе…

Ночевали в голом поле под леденящим северным ветром… Цепи сошлись местами почти на сотню шагов… Стрелки лежали за нацарапанными руками кучками земли и стреляли по каждому ночному шороху и голосам.

Кухни не подошли… Озлобленные, продрогшие, голодные люди начали терять веру в победу.

Фрунзе бросил новые резервы, новые тысячи и тысячи красноармейцев месили в эту ночь сивашское дно, вливались в цепи, удлиняя все больше к западу фронт охвата…

С рассвета затрещали сотни красных пулеметов и, понукаемые и вдохновляемые политруками, красноармейцы, тоже голодные и продрогшие за ночь, как лавина саранчи двинулись вперед…

Фрунзе предупредил начдивов, что ветер меняется, что через сутки вода зальет Сиваш и тогда – тогда катастрофа…

Если дроздовцы не будут сломлены и подойдет спешащая им на выручку с арбатской стрелки марковская дивизия, то ударная группа будет сброшена в воду…

Начальник дроздовской дивизии свалился в тифозном жару и был отвезен в Джанкой, его заместитель Харжевский тоже выбыл из строя, тяжело раненый. Однако, отчаянная борьба под хутором Караджанаем продолжалась. К вечеру один из дроздовских батальонов, потерявший всех офицеров, охваченный с трех сторон и расстреливаемый в упор перекрестным огнем – сдался… В образовавшуюся брешь ворвались красные, устремляясь к Армянску. Наступившая темнота помешала, однако, использовать этот успех. Заночевали опять друг против друга, переругиваясь и стреляя на голос…

Глубокой ночью пришло приказание отступать к Юшуню… Штаб армии признал дальнейшую борьбу невозможной. Поредевшие роты корниловцев и дроздовцев, соблюдая порядок и тишину, свернулись в колонны и начали отход…

Перекоп пал…

Падение Крыма имело для красных огромное значение. Через несколько месяцев после этого события началось кронштадское восстание – на севере, махновское – на юге и антоновское – на востоке. Если бы армия Врангеля продержалась за укрепленными (по-настоящему) позициями Крыма до этого времени – она могла бы двинуться весной 1921 года на Москву… Однако сроки не наступили…

Белым – судьба предначертала исход на чужбину и долголетние скитания, красным – торжество победы и прославление сатаны, русскому народу – скорбную долю и крестные муки.

 

 

СМОЛЕНСК

 

Газета «Новое слово», №67(449), воскресенье, 23 августа 1942 года, с.4-5.

(От специального корреспондента «Нового Слова»)

 

Поездка на родину, хотя бы и кратковременная, - большое и редкое счастье в наше время.

Немудрено поэтому, что во время радостно-лихорадочных и поспешных сборов были забыты необходимейшие для дорожного обихода предметы, как например: одеяло, котелок, нож, ложка, бритва, полотенце. И наоборот, чемодан был обременен балластом, совершенно ненужным, нецелесообразным для далекого путешествия в Смоленск.

Скорый поезд на Варшаву отошел ровно в 19.27 с Шарлоттенбургского вокзала и медленно тянулся через весь Берлин.

Когда показались знакомые дома Александерплац и Магазинштрассе, я высунулся из окна и послал мысленно привет друзьям из «Нового Слова».

Поезд вырывается из города и развивает ход. В вечерних сумерках серые фабричные здания, рабочие бараки, пригородные виллы принимают необычные очертания.

В окно врывается - вместе с запахом паровозного угля свежесть лесов и полей. Уже ночь. Где-то в поле мелькает одинокий огонек и заставляет почему-то думать о далеком детстве. Колеса скорого поезда убаюкивают мерным стуком, но сна в глазах нет. Как будто и после всех странствований и переживаний сердце не разучилась биться при мысли о родной стороне, а она становится так неожиданно географически близка, и каждый оборот колеса все сокращает пространство и время.

Явью становится то, что недавно еще казалось несбыточным фантастическим сном. Никакие письма «оттуда», никакие свидетельские показания и рассказы очевидцев не заменят личного восприятия. До того все остается неясным, расплывчатым.

«Вы должны сами ощутить под ногами родную землю - писал мне еще зимою, откуда-то с верховьев Волги один из молодых парижских друзей, - вы должны всей грудью вдохнуть русский воздух и тогда многое, многое вам станет ясным...»

Мой молодой друг несомненно увлекался, когда писал эти строки. Оттого только, что вдохнешь ветер широких полей, не разрешить сложнейшей проблемы русской революции, не проникнуть в глубину души народа, не угадать свыше предначертанных путей его, не воспринять глазом, как бы он не был остер, сквозь пелену густого тумана, заслоняющее его будущее, не рассмотреть той грани, за которой кончается, наконец, его Голгофа.

Но я не ставил себе больших задач. Даже для частичного их разрешения нужно несравненно более долгие сроки пребывания на родине и совсем иные возможности.

Недавно смотрел в Берлине интересный научный фильм из жизни растений. Ростки подсолнуха, например, с такой силой пробиваются из под земли, что сбрасывают положенное на них стекло и даже поставленные на него гирьки.

Так вот ростки, молодые побеги пореволюционной русской жизни интересуют меня более всего.

Тянутся ли они вверх, к солнцу, во что бы то ни стало, вопреки всем обстоятельствам, или лежат хилые безжизненные и раздавленные.

Под эти мысли я незаметно задремал, придавленный в угол купе давно уже храпевшим гигантом в форме полицейского обер-вахмистра. Однако, мне не приснился арест, наоборот какая-то забавная чепуха с участием Тео Лингена, очевидно, потому, что визави по вагону удивительно напоминал лицом и манерами популярного комика.

«Варшава-Ост!» крикнул кто-то в окно. Вокруг пыхтели паровозы, грохотали составы, встрепанные, заспанные пассажиры спешно доставали с полок чемоданы.

В Варшаве пришлось провести целые сутки и ранним утром следующего дня, взяв билет до станции Тересполь, я с большим трудом втиснулся в переполненный поезд, уходивший на Брест-Литовск.

Незадолго до Буга, нас высадили на полустанке и предоставили собственной судьбе. Кто-то сказал, что через пол часа на Брест отойдет эшелон тяжелой батареи. Группа пассажиров, с разрешения унтера, устроилась на открытой платформе у огромного грузовика.

Эшелон вскоре тронулся, гремя буферами на стрелках.

Тяжелая, свинцовая туча, быстро надвигавшаяся с запада, разразилась ураганом и потоками холодного, крупного дождя. Пассажиры «цивилисты», оглашая воздух жалобными воплями, тщательно пытались найти хоть какое-нибудь укрытие.

Через четверть часа все они имели жалкий вид в городских фетровых шляпах и «непромокаемых» плащах.

«Здесь вам не Курфюрстендамм» - сказал солдат, удобно устраиваясь в парусиновой кабинке.

Проехали Буг. Польские равнины незаметно перешли в поля Белоруссии. Чаще мелькают советские головные уборы среди высоких польских фуражек.

Брест-Литовск. Высадка с эшелона и проверка документов. На станции душно и шумно. Сотни, если не тысячи солдат заполняют до отказа вокзал. Это отпускные.

Одни толпятся у выхода с надписью «Фронт», другие перед выходом на перрон с надписью «Родина». Эти едут домой.

Оказывается, что служебный поезд, на котором могут ехать штатские пассажиры идет только завтра утром.

Оставалась единственная возможность сесть на чемоданы в ожидании какого-нибудь железнодорожного чуда.

Мой чемодан образца 1940г. - из толстого картона – тихо треснул и покосился. Случайные спутники – молодой инженер и партийный чиновник, отправились на товарную станцию разузнавать не идет ли на Восток случайный поезд.

Через два часа инженер прибежал, запыхавшись от радости и сообщил что поезд есть.

Было уже совершенно темно, когда мы пошли, нагруженные чемоданами, спотыкаясь о шпалы и стрелки. Холодный дождь продолжался и вдоль путей образовались глубокие лужи.

Около полуночи, измученных и промокших до нитки, нас подвели к какому-то бесконечному товарному составу. Состав неожиданно тронулся, так что пришлось вскочить на первую попавшуюся тормозную площадку.

Поезд больше стоял на каких-то запасных путях, нежели шел и было весьма неуютно и тоскливо в крошечной деревянной будке с разбитым окном в которое врывались – и на ходу и на остановках – крупные капли дождя.

Утром, голодные, невыспавшиеся, мокрые, замазанные угольной пылью прибыли мы в Барановичи, где товарный эшелон застрял окончательно и пришлось ожидать того же служебного поезда из Бреста.

В Барановичах удалось помыться и побриться, закусить в солдатской столовке и ждать поезда уже в бодром настроении.

Поезд катит на Восток. Равнины, поля, леса, разбросанные деревушки. Где он рубеж родной страны? – Неизвестно.

Действительно, родина – понятие не географическое и не ощущается ни у каких пограничных столбов.

Повсюду следы пронесшейся войны: там – опрокинутый танк с устремленной в высь навек замолчавшей пушкой, там – трехмоторный гигант-самолет уткнулся в землю, как гигантская, сказочная жар-птица с подбитыми крыльями.

У железной дороги зарастающие уже высокой травой воронки сверхтяжелых бомб, кое-где окопы и раздавленные, полуразрушенные блиндажи. Крестики одиночных братских могил.

Зарастают раны земли. Пронеслась буря, повергнувшая в прах, сдувшая города и села огненным ураганом, замолк адский грохот и вновь тихо. Светит солнце, волнуется нива, машет крыльями ветерок на косогоре, коровы удивленно глядят вслед идущему поезду, мальчонок-пастушок в свитке с отцовского плеча бежит и показывает знаками, что хочет курить.

На станциях оживленная торговля. Девчата тащат к каждому поезду яйца. Белозубые, сероглазые, загорелые девчонки, бойкие и задорные торгуются без тени страха и униженности с германскими солдатами, вставляя в разговор немецкие слова.

Тут же вертятся черные от загара и грязи мальчишки, выпрашивая окурки. Это их промысел.

Вот первый ясный рубеж – Столбцы, бывшая советская граница. До нее население чем-то торгует. После нее – грязные детишки выпрашивают хлеб.

Полоса сплошной коллективизации…

Ближе к Минску – чаще следы войны. В Негорелом – сгоревший поезд с гранатами, железные остовы вагонов согнуты в бант.

Поздно вечером – Минск. Опять перспектива ночевки на вокзале – поезд дальше не идет.

Серый дождливый рассвет, над городом туча, смешанная с паровозным дымом. Иду к высокому мосту через пути. Встречных почти нет, какие то две старухи в лохмотьях оживленно жестикулируют:

«Завладел сатана людьми и владеет…»

Это были первые слова подхваченные мною в бывшем советском городе.

 

 

II

 

В 11 часов вечера 1 августа поезд остановился у совершенно разрушенного Смоленского вокзала. Нечего было и думать идти ночью в город. Пришлось просидеть несколько часов в помещении Красного Креста и только на рассвете двинуться в дальнейший путь.

Перейдя деревянный мот через Днепр, поднимаюсь медленно по главной Советской улице.

5 часов утра. Из-за домов поднимается солнце, но еще холодно и мелкие блесточки капли росы искрятся на высокой, густой траве, покрывающей пустыри.

Чудесный, многоглавый Смоленский собор над Днепром, уцелевший чудом, высится над городом, над развалинами как символ вечности, неугасимой надежды, не убитой веры.

Не смотря на ранний час, на улицах встречаются жители. Больше всего женщин в белых платочках, довольно опрятного вида, мужчины и подростки в очень поношенной одежде, часто босые. Спешат по различным делам: кто работать на железную дорогу или на постройки, кто по хозяйственным нуждам.

Буря войны, пронесшаяся над городом не только развалила и сожгла дома, но и нарушила нормальный товарообмен между городом и деревней.

Город Смоленск, как и другие сильно разрушенные города, как тяжело больной, пока нуждается в искусственном питании. Но он не умер совсем: из под мусора и камней пробивается жизнь.

Взрывами и ударами кирки разрушаются стены грозящие обвалом, понемногу восстанавливаются уцелевшие дома, расчищаются улицы и пустыри. Огромная, многомесячная работа русского городского управления, начатая буквально в дыму пожарищ, начинает приносить плоды: жизнь налаживается.

Работает биржа труда, работающим выдается хлебный паек, городская столовая предоставляет многим дешевые обеды, детишки начинают ходить в школу. Никто не умирает на улице с голоду, хотя нужда ощущается во всем.

Тысячи людей нашли заработок и кусок хлеба на железной дороге и на различных работах по обслуживанию тылов германских войск.

Уцелевшая дореволюционная интеллигенция и новая подсоветская привлечены к работе.

Функционирует и рынок-толкучка, где можно купить на германские марки хлеб, табак, яйцо, творог, сало, молоко, зелень и иногда кое-какую плохонькую одежонку.

В Западной Европе людей встречают по одежде, но не судите по одежде бывших подсоветских граждан. Они не были богаты текстилем в эпоху пятилеток, когда легкая промышленность целиком приносилась в жертву тяжелой индустрии, кроме того, они погорельцы и многие из них выскочили из погоревших домов в чем были.

При первом же общении с ними, вы многому удивитесь и, прежде всего, языку, которым с вами заговорит простая деревенская женщина. Революция ввела в обиход много слов, которые были прежде только достоянием интеллигентного слоя и не были знакомы ни фабрике, ни деревне.

Проникновение радио, школы и газеты в деревню, заметно доразвило народные низы.

Вы не заметите и тени униженности в русском человеке, обревшем какое-то свое, внутреннее политическое самосознание, в большинстве случаев несходное с официальной линией изуверского правительства.

Вы подивитесь внутренней силе русской женщины, оставшейся часто совершенно одинокой, без мужа, брата, или отца, таскающей десятки верст крепко спеленутого и почему-то никогда не плачущего младенца, идущей за сохой, за старенькой пегой лошаденкой.

Если посмотрите в ее страдающие, всепонимающие глаза, напоминающие глаза святых угодниц, вы надолго потеряете сон и душевный покой.

Не судите о подсоветских людях по оборванной одежде и по босым ногам, подойдите к ним ближе и вы узнаете о том, как они устали, как надоели им всякие марксизмы, социализмы, интернационализмы, как жаждут они мира, покоя, труда и жизни в человеческих условиях.

Отдайте этим женщинам, детишкам, оборванным, усталым мужчинам все сердце, все мысли и чувства и вы осознаете себя каплей единого целого, ощутите переход не географического, а подлинного духовного рубежа к возвращающейся родине.

Многое уже рассказано и написано очевидцами из восточных областей, прожившими там многие месяцы.

Вряд ли я – случайный, кратковременный, поверхностный наблюдатель - смогу что либо добавить к исчерпывающим повествованиям.

Кроме того, чувствую страшную ответственность за каждую высказанную мысль; ведь там, где еще и сейчас кипит война, льется кровь и на каждом шагу - полная чаша человеческого страдания, ничего не может быть сказано легкомысленно. И вот:

 

«Боюсь суда грядущих поколений

Боюсь суда и совести моей.»

 

Но мне вряд ли простит читатель, если ничего не рассказу о старой интеллигенции, о новой, и о подсоветской молодежи.

Проклятый вопрос «отцов и детей» не умер и не исчерпался за 25 лет и там. Как из-под глыбы льда вылезает допотопный мамонт (говорят, что его мясо можно даже есть), так и из-под растаявшего большевизма вылезают почти нетронутые течением лет, разве слегка состарившиеся знакомые, симпатические русские интеллигенты дореволюционной эпохи.

Они сохранили не только знания и дореволюционную эрудицию, но и «священный огонь».

С величайших удивлением вы обнаруживаете среди этих радушных, милых стариков-профессоров, врачей и военных совершенно исчезнувший за границей тип чеховских интеллигентов, партийных октябристов и кадетов, «нововременных» монархистов, поклонников милюковской «Речи», последователей Бердяева, Брешко-Брнешковича и Маркова II.

Они все имеют большой советский опыт, унижались два десятилетия, изучили в совершенстве все способы мимикрии… и остались совершенно такими, как было раньше и точно так же ругают своих детей, только за грехи, по их мнению, более тяжкие, не за «огарничество», а за комсомол.

Так один из этих симпатичных людей с академическим значком на отвороте, блестя стеклами пенсне, громил меня за защиту молодняка и трясясь от негодования, рассказывал о нравах местного комсомола. Спорить с ним, особенно в вопросах, касающихся участия молодежи в «штурме небес» было нелегко, но все же какая-то доля вины в моральном падении детей не может не лечь на их родителей.

Другой представитель старой интеллигенции, бывший гвардейский офицер, занимающий большой пост по земельному управлению подробно, толково, с большим знанием дела, рассказал мне о положении крестьянства. Видно было, что только этим вопросом он горел и жил, и ясно чувствовалось, как у него наболела душа.

О молодежи и о новой интеллигенции рассказать в двух словах нельзя. Это самый тонкий, самый сложный вопрос в наше время, ибо им принадлежит будущее. К ним трудно подойти, они не верят первому встречному и, искушенные советской жизнью, умеют скрывать свои подлинные мысли, желания и чувства.

Молодежь интересна не та, которая выпрашивает у солдат хлеб и окурки и потом спекулирует ими на толкучке, и не та, которая высматривает у крестьян скрытые излишки и доносит потом куда следует. С такими представителями молодого поколения у будущей власти будет не мало забот и хлопот, кто бы эту власть не представлял.

Мне довелось говорить с молодыми инженерами, которые мало чем отличались от прежних наших студентов-технологов, интересовались не только своей специальностью, но и вопросами политического и философского порядка и неплохо в них разбирались. Познакомился с молодым советским писателем, человеком ищущим со встревоженной душой, остро реагирующим на события, несомненным убежденным врагом сталинизма, и в то же время оказавшимся – «безбожником»…

Познакомился с целой серией молодых людей и девушек «града нездешнего взыскующих» и, наоборот, с рядом сереньких, скучных провинциальных обывателей.

Русские сероглазые девушки остались те же, но о них несколько слов в следующий раз.

 

 

III

 

Русские девушки - крестьянки и горожанки остались те же, что были и раньше. Можно с уверенностью сказать, что, если военный коммунизм и теория «стакана воды» исказили многие души в начале большевизма, то в последующие годы марксистская гангрена в большей мере рассосалась в здоровом, вековом быту русской деревни и провинциального города.

Белозубые, сероглазые красавицы не стали истинными «пассионариями». Есть среди них глупенькие хохотушки – провинциальные мещаночки с детским кругозором, есть серьезные, одаренные натуры, стремящиеся к науке, к культуре и светлым идеалам.

Удивительно, как умеют они почти все аккуратно и чисто одеваться, лишенные самых примитивных удобств, в этом разрушенном, полуобгорелом городе.

Без чулок, в плохоньких ботинках, но в чистеньких платьях почти все статные, стройные, пышноволосые, кажутся они чудесными цветами в запущенном, заросшем сорною травой саду.

Они работают, где придется за паек, за кусок хлеба и мыла - на железной дороге, на огородах, стирают белье, моют полы, обслуживают казармы, лазареты.

В час заката они гуляют по городскому бульвару, сидят на лавочках у ворот и совсем, как тогда в далекие, забытые времена слышатся в летнем сумраке их звонкие голоса. Они не разучились еще смеяться эти Аси, Мани, Оли и Шуры, хоть и далеко отсюда их братья, друзья и женихи. Не от всех можно требовать многого, человеческие натуры, ведь, бесконечно разнообразны: одни – пустые, примитивные просто плывут по течению, ни о чем не думая, другие ищут, где глубже, где сторона наименьшего сопротивления, иные серьезны, живут сердцем, не сразу идут на компромисс с совестью, глубоко переживают каждое событие. Таких всегда было много среди русских девушек, любивших родину до полного самозабвения, отдававшихся целиком служению своему народу. Недаром наше революционное движение ХIХ и начала ХХ вв. более богато молодыми героинями, нежели героями, из коих было не мало ходульных. Показала себя высоко русская девушка и в Белом Движении не только под знаком Красного Креста, но и в боевой работе.

Как и западные девушки, смолянки любят танцевать, редкие вечеринки и концерты для них большое событие. Недавно открытое городское кино всегда переполнено. Фильмы с Запада имеют успех, но юные зрительницы бывают шокированы, когда видят на экране обнаженных герлс. Это, вероятно, покажется удивительным тем людям, которые привыкли считать советскую девушку аморальной. Оказывается, она пряма, естественна, здорово-целомудренна, хоть у многих из них за плечами не малая жизненная школа.

Антирелигиозная пропаганда не сделала русских девушек воинствующими безбожницами, правда, в соборе их почти не увидите, но это не есть признак низкого духовного уровня. Тут есть иные причины, писать о которых в настоящее время не своевременно.

Большое впечатление производят русские детишки. Не тертые калачи-беспризорники и урки, прошедшие огонь и воду, не боящиеся ни Бога, ни чорта, смотрящие на каждого взрослого человека, как на посланного им судьбою на предмет обработки «фраера». Другие дети, сохранившие чистую, детскую душу и брошенные силой обстоятельств на жизненную дорогу. Удивительно серьезны лица этих ребятишек, от их пытливых, не по возрасту умных глаз, читающих ваши мысли, кажется никуда не уйти.

Когда спросили в моем присутствии белокурую, десятилетнюю, голубоглазую девочку, уже помогающую матери в тяжелой работе, - «где твой папа?»

Она подняла на вопрошавшего ясный взор и ответила без запинки:

- В тюрьме с сорокового года за растрату и небрежное отношение к служебным обязанностям по такой-то статье.

Мне довелось побывать в детском доме в окрестностях Смоленска и это посещение осталось одним из самих сильных переживаний во все дни пребывания на родине.

Детский дом существует благодаря стараниям русского городского управления и помощи германской комендатуры.

Больше ста несчастных детей – круглых сирот в возрасте от 3 до 15 лет нашли там спасение и приют.

После того как отгремели многодневные, упорные бои на восточных подступах к городу, исчезло яркое зарево сплошного пожарища, их начали приводить сюда добрые люди, - маленьких девочек и мальчиков, обезумевших от страха и первого детского горя. Многие малыши имели серьезные раны. Некоторые прибрели сюда сами из далеких мест.

Мало-помалу время и уход исцелили раны телесные у маленьких и телесные и душевные у взрослых, хотя у многих из них можно прочесть в глазах еще не изжитую печаль. Летом детям особенно хорошо в этом чудном, немного запущенном имении, у деревни Волково. У них большой дом, огород, хлебное поле, несколько коров, дающих достаточно молока для всех детей приюта, в оврагах вокруг масса ягод. Более взрослые воспитанники и воспитанницы приюта работают в огороде и в поле, малыши играют. Зимою пойдут учиться в школу, находящуюся в трех километрах.

 

* * *

 

В воскресенье утром был на богослужении в Смоленском соборе. Начальник города Меньшагин, играющий большую роль а возрождении Смоленска, любезно показал мне все достопримечательности исторического собора, не без гордости рассказав о чрезвычайно сложной и опасной работе – починке пробитых снарядами куполов, произведенной на головокружительной высоте при помощи обыкновенных лестниц, связанных одна с другой веревками.

В храме царит полумрак. Строги, скорбны, почти суровы лица крестьянских женщин, пришедших сюда из далеких сел. Одни тянутся к огромному киоту чудотворной иконы, которую в 1812 г. несли на руках от самого Смоленска до Бородина, другие с глубоким поклоном ставят тонкие свечи, иные сосредоточенно и благоговейно выводят на белых листах:

«За упокой: Ивана, Федора, Николая еще Ивана… Петра… Алексея… За здравие…»

Стройно и торжественно поют смоленские певчие. Где-то на хорах остаются еще не снятые со стен фотографии-экспонаты антирелигиозного музея, выброшенного теперь в мусор. Там же зияет холодом и пустотой ниша – могила архиепископа, преосвященного Лафония, похороненного там в 1795 году и потревоженного в могиле в 1923.

Неубитая народная вера, приведшая сюда крестьянских женщин, трогает до глубины души. Отсюда выходишь другим человеком. К алтарю, как к последнему прибежищу, несет русская женщина всю безмерную тяжесть своего горя, веря в тихий, вышний, исцеляющий Свет…

У стены собора прибита мраморная доска в память трехсотлетия защиты Смоленска от поляков в 1609-1611 гг. с надписью: «У нас, у всякого инока, и служилых и ратных людей дан обет во храме Пресвятой Богородицы, чтобы всем нам помереть за истинную православную веру и за святые Божия церкви и за тебя государя, царя и великого князя и за твое крестное целование».

«Смоленскому архиепископу Сергию, воеводам Михаилу Шеину, князю Петру Горчакову, доблестным воинам и погибшим под развалинами взорванного древнего мономахова собора 3-го июня 1611 г., гражданам-мученикам Вечная память».

 

IV

 

За время моего пребывания в Смоленске только один раз была воздушная тревога, но советские самолеты не бросали бомб, а пролетели куда-то дальше. В городе спокойно, несмотря на относительную близость фронта, война ощущается только на главной улице, переходящей в большую дорогу на Вязьму. По этой улице, в облаках пыли, ползут один за другим тяжелые грузовики.

В стороне от центра города у старых кремлевских стен - полный покой и тишина. С высоких зубчатых стен и огромных угловых башен глядят века.

Долго брожу вдоль кремля, любуясь окрестностями Смоленска. Почти из под стены, прямо из земли бьет хрустальный ключ, звенит в высокой траве и уходит в глубокий овраг, где прячется деревня Шеиновка.

В Смоленске много исторических памятников, город не всегда был русским. Еще в 1404 году Смоленск был взят литовским королем Витовтом и только в 1664 году окончательно отобран у Литвы царем Алексеем Михайловичем.

Витовт подступил ранней весной с сильной ратью, со множеством пушек, только что вошедших тогда в употребление в европейских войсках. Смоленский князь Юрий Святославович заперся тогда со своей дружиной за высоким земляным валом, укрепленным дубовыми бревнами и, по словам летописца: «Витовт же, весну всю стояв, колико бивсяин трудився, и пушками бив, не може выстояти град: бе бо Смоленск крепок вельми».

Так и ушел литовский король, озлобленный неудачей, но когда князь Юрий уехал в Москву просить помощи у великого князя московского Василия, изменники-бояре уведомили о том Витовта. Витовт повернул свою рать и, обложив город со всех сторон, взял его измором.

Века глядят с высоких стен…

Кристальный ключ звенел ту же вечную песню и коршун в небе выписывал над полями те же плавные круги, когда московские стрельцы «тишайшего» царя выбегали из глубоких балок, заглушая боевым кличем пальбу, кидались на стенные проломы, сверкая медными пушками, секирами и короткими мечами, подымали они ввысь парчовые и багряные стяги.

Прямо через головы штурмующих стрельцов, по польским латникам и литовским пушкарям, по городской челяди, по башням и зубцам, били из длинных, тяжелых мушкетов «иностранные солдаты» полковники Франца Трафорта, вытянувшись в стройный порядок.

Запорожская конница черкасского наказного атамана Золотаренко, присланного Богданом Хмельницким на помощь московскому царю, гарцевала около ставки, щеголяя дикими, длинногривыми степными конями и турецким оружием.

С холмов из-за Днепра гремели по крепости пушки, вздымались почти до облаков клубы белого, порохового дыма и пылевые вихри. Рушились башни и стены, городские дома и костелы. Языки пламени лизали старинный монастырь отцов бернардинов.

 

«Рывкнул на Смоленеск Троило ,
Бакштам, стенам не мило!
С ним голанки равно ставят...
Запел Троил в чистом поле,
Здають Смоленск поневоле…»

(Белорусская народная песня XVIIв.)

 

За городским садом у крепостной стены памятник наполеоновского нашествия 1812 г. Сюда часто ходят экскурсии германских солдат, интересующихся историческими достопримечательностями города.

Высокий обелиск, увенчанный крестом и двуглавым орлом с сохранившейся позолотой. На обелиске уцелела икона Божьей Матери в почерневшей ризе.

Ниже на гранях обелиска выбито золотыми буквами:

«5 августа 1812 года напало неприятелей 111 батальонов, 28 эскадронов, до 300 орудий».

«Русских генералов убито 2, ранен 1. Воинов выбито из строя по 9600 человек».

«Неприятеля: генералов убит 1. ранено 3. Воинов выбито на строя по 20 000 человек».

«Защищало Смоленск 62 батальона, 8 эскадронов, 144 орудия. Генералы: Раевский и Дохтуров».

Смоленск и тогда, 5-го и 6-го августа 1812 года, пылал ярким огнем, а жители города разбегались кто куда мог, захватывая свой скарб.

К сожалению, работы по приведению в порядок городского исторического музея еще не закончены и он пока закрыт.

 

* * *

 

Сказочно быстро летело время в Смоленске, среди хороших русских людей. Дни проходили как часы, а часы как минуты.

Настал неумолимый момент отъезда, прощания. Надолго ли?

Запомнился на всю жизнь город, когда-то сказочно красивый, опоясанный синей лентой Днепра.

Люди за короткое время знакомства стали близкими - почти родными. И вот опять летит поезд по тем же необозримым полям, уже на запад…

Моросит скучный, почти осенний дождь.

В окно видны разноцветные платочки работающих в полях женщин и девушек. Уже снимают склонившуюся, пожелтевшую, невысокую рожь. Около переезда, по дороге, уходящей в даль к неведомым, где-то затерянным деревушкам, еле плетется маленькая, пегая лошаденка под тяжелой дугой.

В армяке, насчитывающим уже десятилетия, в изношенных лаптях, в продранной, засаленной шапчонке времен великой войны, горбится у телеги бородач.

На стоге соломы маленькая босая девчонка и острыми, мышиными, живыми глазенками с любопытством глядит на поезд. Наверное зовут ее Грунька или Марфушка.

Становится больно и грустно. Невыразимая жалость проникает в сердце. И впервые за эти дни, хаос взволнованных чувств выливается в ясную мысль:

В горе, нужде, в крови и в падении, ты, во сто крат ближе и любимее, нежели во славе и благоденствии, многострадальная русская земля.

 

 

ЗЛОДЕЯНИЯ СТАЛИНА НА КУБАНИ

 

Газета «Новое Слово», Берлин, № 72(454), среда, 9 сентября 1942 года, с.4.

 

В связи с происходящей сейчас борьбой за освобождение Кубани от красного ига, следует напомнить некоторые подробности кровавой расправы Сталина с кубанским казачеством десять лет тому назад.

Сталину не удалось «уговорить» кубанское население добровольно превратиться в красных рабов, за полуголодный паек отдающих свой труд красной власти.

Кубань сеяла только для себя и даже в годы насильственной коллективизации сохранила 370 000 казачьих хозяйств, упорно отказываясь идти в колхозы. Борьба была долгой и упорной, какие жертвы понесло в ней население, до сих пор не знаем. До нас дошли только наиболее яркие эпизоды кровавой расправы Сталина с кубанским казачеством в конце 32 и в начале 1933 гг.

3 ноября 1932 г. положение на Северном Кавказе настолько обострилось, что Сталин вызвал в Ростов на Дону всех своих палачей 1 ранга. Под руководством Кагановича, Ягоды, Юркина и Шкирятова началась кровавая расправа.

4 ноября было опубликовано распоряжение: «За срыв планов сева и хлебозаготовок вынести на черную доску станицы Ново-Рождественскую, Медведевскую и Темигорскую».

В станицах на «черной» доске приказано было прекратить всякую торговлю, закрыть все школы и больницы, досрочно и в ударном порядке, взыскать все налоги. («Молот», от 4 ноября 1932г.)

На Кубань были вызваны войска «особого» назначения. Начались повальные обыски, массовые аресты, общий грабеж населения.

10 января 1933 г. на «черной» доске было уже 12 станиц, т.е. дотла было разорено около полутораста тысяч населения.

Сталину и этого показалось мало. Он решил «удивить» Европу новой демократической мерой: 17 декабря был опубликован такой приказ:

«Признать необходимым выселить всех жителей станицы Полтавской из пределов края».

Во исполнения этого приказа Сталина чекисты выгнали штыками и прикладами до 25 000 человек с женщинами и детьми в лютый мороз в степь, где эти несчастные и умирали без пищи и теплой одежды. Оставшихся погнали на каторгу.

Но и этой кровавой гекатомбы Сталину показалось мало. 2 января 1933 г. он так же расправился с 1 500 семьями в станице Медведовской, а 7 и 13 января уничтожил население станиц Урюнской и Уманской. («Молот»№ от 7 и 13 января 1933 года). С севера, с Урала, из малоземельных районов Ленинградской области Сталин приказал принудительно переселять в опустевшие станицы Кубани наиболее «покорных» бедняков из колхозов…

Непрерывной вереницей потянулись с Кубани к мерзлым болотам крайнего севера наглухо забитые вагоны с десяткам и тысяч «каторжников», которых гнали на верную смерть с женами и детьми.

И еще долго, долго на железнодорожных станциях гнили кучи трупов, оставшихся на всех стоянках этих страшных поездов.

Всех подробностей этих злодеяний Сталина на Кубани мы до сих пор не знаем. Только из случайных обмолвок советских газет видно, что борьба шла не за ту или иную норму заготовок, а за избавление от советской власти. Эта была не вспышка «классовой» борьбы, а стремление к социальному миру. «Молот» (5 января 1933 г.) писал: «Глубокие корни пустила на Кубани политика мира с кулаками, в станицах нет ни одной организации, не пропитанной насквозь идеей классового мира».

Саботажники хотели забыть, что они находятся на советской земле».

В ответ на это стремление к классовому миру Сталин и залил кровью весь Северо-Кавказский край.

На страницах парижских, лондонских и американских газет вы не найдете ни одного слова о кровавых расправах Сталина. Это может быть самое страшное из случившегося. Сталин убивал и мучил среди бела дня нагло и безнаказанно. До сих пор эти страшные злодейства «отца народов» остались безнаказанными и неотомщенными.

Ныне, когда германские армии очищают Кубань от большевиков, приближается и для Сталина страшный час расплаты за содеянное.

 

 

ОКТЯБРЬ

 

«Новое слово», № 86, 28 октября 1942 г., с. 1-2.

На дворе – поздняя осень. Тяжелые, свинцовые тучи медленно плывут над крышами города. Асфальт, омытый слезами крупного, частого дождя, отражает в зеркале мокрых улиц, скупой свет редких фонарей затемненного города. Почти для всех народов идет четвертый год войны, а для нас, русских, кроме того, – двадцать шестой год затянувшейся революции…

Независимо от войн и революций, осень всегда одинаково печальная, потому ли, что, надолго уходя, прощается солнце, потому ли, что улетают птицы в далекие края, кажущиеся нам почему-то счастливыми, и одни лишь нахохлившиеся, молчаливые воробьи прыгают у дождевых луж, отражающих унылое небо… Или потому, что прошло еще одно счастливое лето…

Для нас, русских, октябрь памятный, трагический месяц, не только оттого, что он принес гибель империи и повлек за собой миллионы больших и малых человеческих катастроф, но и потому, что с этих сумрачных и вьюжных октябрьских дней началась новая эпоха - эпоха интервенции темных интернациональных демократических сил, грубо вторгшихся в жизнь нашей страны, в нашу жизнь.

Эта октябрьская интервенция, неизжитая полностью русским народом и до сего дня, принесла, среди многих бед, новое учение, почти религию – торжество смерти, тьмы и материи над светлым началом жизни.

С октября 1917 года смерть не покидает русских полей. Многоликая и многообразная, она неутомимо собирает свою обильную жатву. Недаром октябрь – месяц глубокой осени, месяц увядания и прощания природы с жизнью…

В темные мрачные дни октября не живет надежда на светлое будущее. Мало кто решается думать в эти дни о далекой весне, связанной со всеми человеческими надеждами; и тихий шорох падающего листа, и поникшая, побуревшая трава, и шум голых ветвей, колыхаемых ветром, напоминает только о конце, только о бренности всего земного.

Но нет смерти в мире, нет и вечного покоя! Нет и навсегда застывших, навсегда установившихся форм человеческого бытия. Не будет вечным и марксистский, интернациональный строй, принесший столько горя, крови и слез, придавивший могильной плитой русскую землю, задушивший национальный пафос революции и погубивший целое поколение творческой мысли. Под могильной плитой марксизма становилось хилым, безличным и бесцветным все то, что могло бы быть сильным, волевым, красочным. Мыслители, бойцы за идею, патриоты, дерзновенные исследователи тайн природы, талантливые писатели, поэты, смелые летчики, моряки и трудолюбивые пахари – все сходили под своды безвестных подвалов, а на месте этих нужнейших родине людей появлялись ничтожные черви, поистине пресмыкающиеся в человеческом образе, и вползали по ступеням интернационального трона к вершинам могущества и власти.

И казалось, что так было и всегда будет, что русская жизнь застыла навеки, что, подобно сталактитам в подземных пещерах, подобно глыбам вечного льда – проклятие бесплодного труда и беспросветное духовное рабство навсегда окаменели в этих формах.

Огонь вспыхнувшей войны коснулся этих застывших в «сталинизме» форм революции, человеческие жизни вновь завертелись в водовороте событий. Застывшая стихия, вновь расплавилась в огне войны, и горячая лава готова хлынуть по новому руслу.

Страшная эпоха выпала на долю нашего поколения! В короткие часы и дни мы переживаем то, чего за весь свой долгий век не испытывали наши счастливые предки.

Воочию мы зрим времена Апокалипсиса, в молниях войны угадываем бич Божий, сокрушающий «материю» и служащих ей жрецов, и ощущаем чудесное вмешательство неба, вечного Промысла, в бытие народов.

На наших глазах в пепел обращаются города, в небытие уходят миллионы человеческих существ, рушатся государства, исчезают, казавшиеся вечными и незыблемыми нормы законов и человеческой морали. Вулкан человечества, спавший веками, вдруг пришел в действие. «Закат культуры и цивилизации! Конец мира! Гибель человечества!» – вопят робкие, слабые души, видящие в этом бурном обновлении, в катастрофической ломке старого, один лишь варварский лик.

Мы, русские, не страшимся ничего: ни житейских бурь, ни космического урагана, ибо нам уже нечего больше терять, и наш Октябрь – месяц смерти и, связанный с ним, осенний цикл – уже далеко позади.

Как ни трагична и убийственна для многих людей война, она имеет свои положительные стороны: она будит новые мысли, выплавляет, выжигая старое, новые формы, она освежает воздух, ставший смертельно душным, она омолаживает народы и делает их способными к восприятию идей высшего порядка.

В страшных боях современности выковывается новое поколение людей, ничем не похожее ни на дряблых интеллигентов, ни на подхалимов или рабов.

Война родит героев, – такова вечная, старая истина, – и этому поколению героев, окрепших в сознании собственного значения и гордости – принадлежит будущее. Его будут ковать они сами, без всякой помощи каких бы то ни было сионских мудрецов, масонов, или старосветских помещиков.

Осень… зима… весна – вечные циклы ощущаются в жизни народов, в иных лишь, иррациональных сроках, в рамках иных пределов. Так говорит нам опыт веков – история человечества.

Наш Октябрь – далеко позади и, как бы ни было иной раз тяжело на душе, мы можем уже смело верить в лучшее будущее. Впереди весна, которую своим стихийным устремлением так напоминает национальная революция, творческим подъемом, выбрасывающая на поверхность новые силы, новые идеи, ломающая и сбрасывающая иноземный, наносной, чуждый по духу иудомарксизм.

Весна! – реки, взламывающие ледяные оковы, радостные светлые ручьи меж свежей изумрудной травы, песня жаворонка в первых солнечных лучах над проснувшейся землей, дуновение весеннего ветра на просторах полей – как хорошо думать об этом в непогоду, в глухой Октябрь, когда за окном унылый дождь, на дворе слякоть, и узкие горизонты большого города затянуты непроницаемой, осенней мглой.

 

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ

 

Газета «Новое Слово», №102(484), пятница, 25 декабря 1942 года, с.5.

 

Я дойду когда-нибудь до поворота проселочной дороги, откуда неожиданно открывается вид на наш дом.

Здесь я остановлюсь и буду долго глядеть на пустынный холм, который покажется мне таким сиротливым, и на высокие, могучие сосны, помнящие меня ребенком.

Разросшаяся ольховая роща, вероятно, прикрыла давнее пожарище и так изменила знакомый с детства вид, что не сразу его опознаю.

Потом медленно пойду дальше по дороге, стараясь угадать – где начинался наш забор: белые столбы с синими косыми перекладинами, напоминающие Андреевский флаг, под сенью которого служил отец, дед, прадед.

Конечно, не найду и следов забора и только по оголенному, высокому пню старой черемухи определю место ворот и дороги, ведшей вниз к обрыву, к мосту, через рощу и поле, мимо реки и опять вверх, мимо старых елей и сосен к нашему дому.

Старая черемуха обратившаяся в полусгнившее дупло, не одевается больше в белые, душистые одежды…

Тут мне станет грустно: я почувствую на миг пьяный веселый аромат, вспомню свою далекую юность.

С обрыва трудно спуститься, ибо размытая ливнями и вешними водами дорога давно превратилась в глубокий овраг. Моста через ручей нет, но перескочить его не трудно. Из-за рощи, в которой мы с сестрой когда-то собирали прятавшиеся в траве рыжики, слышен монотонный шум реки.

Наша речка, порожистая и шумливая, быстро мчит свои прозрачные струи к недалекому морю, бурлит и пенится.

Тут ничего не изменилось: ни шумливый, журчащий хрустальный поток, ни гранитные огромные глыбы, покрытые зеленоватым седым мхом, в беспорядке брошенные по извилистому, лесистому берегу.

Тут было когда-то наше детское волшебное царство: игры в разбойников, в индейцев, прятанье в щелках между гранитами, казавшимися нам таинственными пещерами, стрельба из самодельных луков, бесконечные игры в войну…

Тут, на глыбах гранита реяли знамена Бородина, Плевны и Малахова Кургана; конница Мюрата, махая деревянными саблями, неслась в атаку под Иеной; старая гвардия умирала под Ватерлоо и японская пехота с криками «банзай» карабкалась на твердыни Порт-Артура.

Тут мы ловили рыбешек, пускали тщательно вырезанные из сосновой коры крейсера и броненосцы, носившие каждый свое – русское или «вражеское» - имя: «Победа», «Бородино», «Ослябя», или «Шикасима», «Хадхуэ», Касуга»…

В пылу Цусимского сражения, в большинстве случаев имевшего не соответствующий истории исход, мы сами кувыркались в холодную воду.

Взгляд на реку, и я пробираюсь вверх через густой кустарник к дому, вернее, к тому месту, где он когда-то стоял.

По камням фундамента, ушедшим уже в землю, едва видимым из-под высокой травы, еле-еле можно опознать его расположение.

Как все изменилось вокруг – на дорожках и площадках сада растут стройные сосны, ели и березки, а от самих дорожек и цветочных клумб не осталось и следа. На месте оранжереи возвышается заросший холмик, а маленькая уральская пихта, когда то посаженная у подъезда, бывшая мне, ребенку, до пояса, превратилась в мощное, красивое дерево.

С той стороны, где холм обрывается к реке, на площадке около трех гигантских сосен чудом сохранились остатки скамьи.

Отсюда чудесный вид на речную долину, на далекие, голубоватые леса, сливающиеся с горизонтом, тянущиеся до Ладоги.

Здесь любила моя сестренка слушать по воскресеньям отдаленный звон монастырского колокола, доносившийся в ясные дни из женской обители из-за лесов; певуче-протяжный звон – голос нездешнего мира… Около сосен, над развалившейся скамьей, я задержусь невольно в ожидании звона далекой обители, подожду: не мелькнет ли среди зелени белое платьице, не прозвучит ли звонкий девичий голос?

Но все будет тихо, лишь снизу, из-под обрыва донесется шум реки и вверху, над головой прошелестят в порыве налетевшего ветерка могучие ветви старых сосен, пискнет радостно какая-нибудь пернатая тварь… и опять станет тихо.

Потом я пойду к беседке у плачущих берез, над заглохшим, покрытом кувшинками прудом. Сюда шел я когда то с трепетно и с испуганно бьющимся сердцем на первое детское, наивное свидание.

Образ гимназистки-соседки как-то вдруг неожиданно затмил тогда рыбную ловлю, игру в индейцев и боевую славу сражений у реки.

У этих плакучих берез было тогда традиционное место дачных свиданий, и вся их толстая белая кора, как и скамейка над прудом, были изрезаны замысловатыми инициалами, узорами сердец и пламенными изречениями. На одной из этих берез должна быть и моя надпись: «Оля, я вас люблю». Ясно вспоминаю курносенькую, хорошенькую, капризную Олю. Вспоминаю многие места, памятные по детским и юношеским дням, события, казавшиеся тогда значительными: тут, у канавы – падение с велосипеда; там – на крутом обрыве – готовились к переэкзаменовке по тригонометрии; тут в страшной драке подбил нос кузену-студенту… Вспоминаю лица родных, сверстников, друзей юношеских лет. Нет, кажется никого из тех, кто здесь жил тогда! Словно, растворились они в бескрайнем мире, и я один, забредший сюда путник, смотрю на почерневшие плакучие березы, на сгнившую крышу рухнувшей водяной мельницы. Давно это было, когда я уходил из здешних мест в последний раз! Бодрой молодой походкой, прыжками поднимаясь по дороге в гору, не оглядываясь назад на отчий дом, где протекло детство и незаметно промелькнула юность, полная надежд. Я шел тогда навстречу этим надеждам и, поглощенный мыслями о будущем, не думал о том, что, быть может, больше никогда не увижу отчего дома. В ушах звенел бодрый марш, гардемаринский палаш со звоном стукался по каблукам, жизнь раскрывала свои манящие дали…

Я не замечал клубящихся над головой грозовых туч, радовался зарницам войны, не подозревал, что в манящих далях поднимался уже ураган страшных событий, обративший жизненный путь в Голгофу, дома – в пожары, Отчизну – в гигантское кладбище!..

Из-под рухнувшей крыши мельницы, из-под гнилых, похожих уже на землю, развалин пробивается ввысь свежая поросль; кузнечики стрекочут прозрачными крылышками; бабочки садятся на яркие цветы; радостно перекликаются птицы - торжествует Ее Величество – жизнь!

Вечная жизнь!.. Как много в этих двух словах великого, необъятного… Как мал и ничтожен по сравнению с нею пронесшийся ураган.

Пройдут еще немногие года и ляжет наше поколение в очередное наслоение матери земли. На развалинах былого вновь закипит жизнь: застучит топор, завизжит пила, послышатся радостные, молодые голоса.

На смену старому поколению придет новое – бодрое и сильное. Столь же достойное взрастившей его прекрасной, великой и необъятной Родины - наша же кровь.

 

 

ПРАВДА

 

Газета «Новое Слово», Берлин, №13(499), воскресенье, 14 февраля 1943 года, с.1.

 

Правда для русского народа не только объект религиозного стремления, исходящего от истоков древнего Православия, не только идеал житейских, социальных отношении, но и глубинная, подсознательная тяга коллективного, национального инстинкта к определенным политическим идеалам, обеспечивающим народу возможность всестороннего развития на свыше предуказанных ему исторических путях.

Идеалом народной правды, в широком смысле слова, есть и будет наиболее гармоничное сочетание духовных, социальных и политических сторон жизни, то есть, возможно более полное согласование внутренней, душевной стихии народа с миром внешним - материальным началом.

Определить народную волю, то-естъ подсознательные стремления масс, значит в большей или меньшей степени предугадать будущее народа. В 1917 году Ленин несомненно угадал и учел настроения масс: тягу к земле, желание мира и «свободы», то-есть, освобождения от гипноза остатков крепостничества, носивших скорее символический характер, в виде сословных привилегий. Однако, угадав волю народа, ни Ленин, ни его последователи, будучи лишь пророками материальной доктрины, сделавшись вождями, не дали народу правды, ибо органически не могли вдохнуть в разбуженного революцией великана творческою мысль - идею высшего порядка.

Революция пошла, по словам поэта-современника, без креста, «без имени святого». Освобожденный народ, вместо взлета, распростерся по земле под тяжкой ношей «материи». Создав промышленные «гиганты», он в то же время утратил в значительной мере свой исторический, сложившийся в веках, духовный облик. И если отдельные личности и группы продолжали сохранять культурные, исторические и религиозные традиции и старались даже развивать богатое наследие предыдущих поколений, то делали это вопреки всем условиям жизни СССР, вопреки косной, антинациональной политике правящей головки и даже вопреки собственному инстинкту самосохранения.

И сколько таких верных часовых русской культуры – защитников русской правды пало на своем посту!

Но, если не было правды в коммунистической революции, то не всегда была она подлинной и в другом стане: как часто за героической кровью и самыми благими намерениями пряталась тупая реакционность и выхолощенный, бездарный либерализм!

Юные добровольцы умирали героями в то время, как за их спинами «герои тыла» предавались вакханалиям коммерческих и политических спекуляций. На болоте морального разложения никакой гений не мог бы заложить фундамент прочного здания будущего. Ни красные, ни белые, не получили тогда полного признания со стороны народа: «правда» не могла оформиться ни в грохоте гражданской войны, ни в первых периодах революции, когда палачи из инородцев и отечественных дегенератов усиленно выкорчевывали наиболее ценные слои населения России.

Правда пошла «вынашиваться» по всей русской земле многострадальным народом, пошла бродить с беженцами по всему миру.

В виде осознания ошибок и совершенного вольно или невольно греха, в виде «переоценки ценностей»» правда овладевала русским сознанием; недаром незадолго до смерти сказал Есенин: «И за грехи мои тяжкие, что не верил я в Благодать…»

Советская молодежь, в лучшей своей части неудовлетворенная схоластикой диамата, мучилась в страстном искании живительных истоков; ее зарубежные братья, платя за снобизм и интернациональный альтруизм дедов скитались по миру, проникались пламенной, мистической любовью к стране, которую многие из них и не видели.

Русская земля сочилась кровью, страна корчилась в напрасных судорогах: под иудейским скипетром советской державы не рождалась и не могла родиться национальная идея. Там создавался большевистский плацдарм мировой революции и ковалось оружие для захвата всей Европы.

Вся кровь революции и гражданской войны не дала еще достаточных всходов. Понадобились еще безвременные могилы по всему миру рассеянных кладбищ, где легли, измученные непосильной работой, не изменившие имени России, понадобились еще бесчисленные могилы на родных просторах, новые страдания и жертвы во имя создания будущего светлого здания свободной от еврейского коммунизма родины, во имя грядущего осуществления подлинной новой правды, на основе которой только и может быть построена Новая Европа.

 

 

СВЯТАЯ НОЧЬ

 

Газета «Новое Слово», Берлин, №33(519), воскресенье, 25 апреля 1943 года, с.4.

 

Трудная задача написать пасхальный рассказ. Как будто все темы в достаточной мере исчерпаны, как колодец аравийского оазиса после прохождения большого каравана.

Колокольный звон со всеми малиновыми перезвонами гулами, плывущими над степными, лесными и речными просторами родной земли использован давно не только выдающимися представителями отечественной литературы, но и гигантской армией маленьких журнальных и газетных работников пера. Использованы и пасхальные столы (дореволюционные) с их огромными копчеными окороками, утыканными гвоздикой, полуаршинными куличами, с воткнутыми в них бумажными розами, сырными и вареными пасхами с миндалем и цукатами с длинными гранеными бутылками шустовской рябиновки. Использованы и сверкающие радостно детские глазки и раскаяние в эту ночь грешника, всевозможные счастливые встречи и сюрпризы вроде выигрыша в лотерею, радость бедняка (дореволюционного эмигранта, или пореволюционного - безразлично).

Слезы печали, радости и счастья, любовь к прекрасной незнакомке, любовь к ближнему, любовь к дальним - ко всему человечеству - все это далеко уже не ново.

Самые волнующие темы теперь никого не волнуют: например - Пасха в окопах, пасхальная ночь в подвале ГПУ, Заутреня в Бутырках, светлая Заутреня в Кубанской степи, Пасха в Галлиполи, когда разговлялись четвертью банки английских консервов (из обезьяньего мяса) - все это, или почти все пережил каждый из нас самолично, а что касается нашей молодой смены, то ее вообще трудно чем-либо удивить...

Но особенно трудно было писать о Пасхе в Париже. Там у парижан этот великий праздник – торжество вечной жизни и победы Света над тьмой совершенно не ощущается. Настроения такого, как бывало у нас на Руси (в доброе старое время) и в помине нет. Появятся кое-где в витринах кондитерских сахарные и шоколадные яйца, начиненные драже, или желтенький кривоногий цыпленок стандартного типа - вот и все.

А сам город Париж живет своею обычной жизнью: сплошной вереницей, обгоняя друг друга, скользят роскошные авто, сияя хромовой сталью и никелем, перевозят по кольцу бульваров и по зеркальному асфальту Елисейских полей - последние новинки мод, драгоценные меха и бриллианты, чековые книжки и туго набитые бумажники хищных, толстых банкиров, спекулянтов политики и биржи, американских миллионеров, индийских набобов, просто международных жуликов, их жен и любовниц, женскую красоту и размалеванное, подправленное в «институтах красоты» женское безобразие.

А в ночи яркие рекламы режут разноцветными молниями черное небо: «Казино де Пари» - песенки несравненной Мистангет, «Фоли-Бержер», «Рай и Ад», «Бал Табарен», бесчисленные ревю и кафе сияют призывными, манящими огнями.

На углах‚ утонувших в автомобильном перегаре фобургов, на углах Клиши и узеньких ведущих в гору улочек Монмартра жмутся вечно голодные и дешевые жрицы любви.

Над старым Монмартром‚ над всем грешным городом, над бедностью, над пороком, над человеческими страстями – низкими и возвышенными высится белый храм Священного Сердца, но и этот белый храм в эту пасхальную ночь - ничего, или почти ничего не говорит нашему русскому сердцу.

Оставим в эту ночь душный, пыльный город с спустимся в метро и доедем до последней его остановки. Заглянем в Медон, Кламар, Аньер в старый Севр - в «русские» предместья. Там, в маленьких садочках в тихих улочках, куда не долетает вечный парижский шум, на русскую, православную Пасху всегда пышно и сказочно быстро расцветает сирень. От ее пьяного и густого аромата становится как-то радостно – тревожно на душе. В поздний час Заутрени, давно уже спят коренные обитатели этих предместий - французы и на улицах слышны только русские голоса. Звонкий девичий смех совсем как где-нибудь в далеком Белгороде, Изюме или Конотопе.

Как хорошо в эту ночь думать о далекой родине и ощущать здесь, вне времени и пространства ее незримое бытие.

Из открытых окон русской церковки плывут первые песнопения Заутрени, словно скрывающие неземную радость.

Зажигаются огоньки восковых свечек, отражаются веселыми искорками в серых глазах, отливаются золотом на русых девичьих косах. Толпа одета празднично: мужчины не в шоферских робах, не в рабочих «блё», а в выходных костюмах, женщины и девушки в белых платьях. Крестный ход уже вышел из храма и в наступившей тишине слышен лишь шорох каштановых листьев. Торжественно молчание молящихся. Сколько в русской толпе серьезных, сосредоточенных, подавленных скрытой думой, преждевременно морщинистых, скорбных и усталых лиц... Как часто слеза горя или далекого воспоминания сбегает непрошенная и стыдливая.

В эту великую ночь сознается и ощущается вечность, поэтому радостна даже печаль. Хочется благословить жизнь со всем ее страданием в прошлом и в настоящем, провозгласить ей: «Осанна!», - даже если впереди не остается никаких надежд.

«Не жалею. не зову, не плачу

Все пройдет. как белых яблонь дым»…

Батюшка, исхудалый в молитве и в посте, молодой монах, всегда скромный, застенчивый и незаметный, обретает в эту ночь величие, чудесную какую-то силу, волю и радость.

Незримыми токами передается эта радость в толпу. Он не видит стоящих перед ним людей, не различает лиц, он видит лишь огоньки свечей, сливающихся в море света, безбрежное море вечности… он приподнимается на амвон над толпой, простирает руку, поднимает медленно ввысь тяжелый, медный крест к Востоку… Дрожит и вибрирует от волнения его вдохновленный голос:

- Святая Русь, Христос Воскресе!

В маленькой русской церкви парижского предместья нет колоколов, поэтому они и не гудят торжественно, радостно и победно.

 

 

ГЕНЕРАЛ КОРНИЛОВ - СТЕРЖЕНЬ СТАЛЬНОЙ

 

«Вестник первопоходника», № 26, ноябрь 1963 г., с. 15

 

Не будь тебя, прочли бы внуки
В истории: когда зажёг
Над Русью бунт костры из муки,
Народ, как раб, на плаху лёг.

(И. Савин)

31 марта 1918 года, на рассвете весеннего дня, отлетала в надзвездные выси светлая душа генерала Корнилова.

Когда из-под осыпавшейся штукатурки вынули безжизненное тело его и отнесли на берег Кубани, молнией пронеслась весть о роковой утрате маленькой армии.

И на подступах к Екатеринодару, на смертном, ровном, как стол, поле, где редко разбросанные лежали рядами в цепях походники: "корниловцы", офицеры и солдаты, партизаны, казаки, горцы, ростовские студенты и русские девушки, обдаваемые дымными, едкими, беспрерывно грохочущими разрывами, хлещущей землю шрапнелью, где у редко дымящихся пулеметных стволов, у переставших подскакивать по команде "огонь" пушек, с замолкнувшими, без патронов, винтовками в руках, лежали спокойно и безропотно, дожидаясь, участи своей - раны или смерти; и в белых хатках Елизаветинской станицы, где корчились и стонали "выбитые из строя", с раздробленными костями и внутренностями, смешанными с пылью и кровью, страдая и мучительно прислушиваясь к гулу решительной битвы; и в толпе беженцев многострадальных - женщин, стариков и детей; в группе штабных у фермы Экономического общества - у всех, у всех, за исключением, лежавших, слившихся со степью серыми фигурками, "на браня убиенных" - стал один вопрос, вопрос, ставший огромным, равнозначащим жизни, заслонившим призрак смерти и все личное: "А как же дальше? Кто другой, если его нет?.."

- Кто выведет? Кто спасет Россию и нас? С кем пойдут вновь бестрепетно умирать "корниловцы"? Кто пойдет вперед сам, бесстрашный?

- Кто же другой, как зоркий кормчий, различит пути во мгле туманной? Кто отыщет нам вехи исторических дорог?

Страница, еще небывалая в истории России, закрылась, пресеклась жизнь большого человека, кончилась великая трагедия великой души... Недавний Верховный Главнокомандующий, с именем грозным и славным Корнилова, прогремевшим в отдаленнейших уголках величайшей страны... Как простой ротный командир в самом пекле пехотного боя... В страде огня, под свист пуль, рокот осколков... Диктатор... Но не тот диктатор древнего Рима, окруженный рукоплещущим народом, повелитель 40 легионов. Нет. Русский диктатор - впереди пехотных цепей, в короткой солдатской, запачканной глиной шинели, на вспаханной гранатами вязи Кубанского чернозема...

Почти одинок... С тремя тысячами измученных, оборванных "корниловцев", без иностранной помощи, без друзей и союзников, без тыла, без базы, без снарядов и патронов, наперекор логике и законам войны, идя быстро и неутомимо, он побеждает там, где победа кажется немыслимой вещью... <...>

Пока живет в человеке инстинкт, в минуты смертельной опасности он думает о жизни...

И когда Корнилов посылал роты в бой, каждый думал не о смерти, а о жизни, о подвиге и кричал:

- Ура генералу Корнилову!

И увлекало это "ура", а еще большее он сам, едущий впереди, безразличный к опасности.

Корнилова не стало... Не стало диктатора - вождя "милостью Божией", и, как оказалось потом, когда стало возможным оценить прошедшее с высоты некоторой "исторической перспективы", этой смертью из тела, из остова Белого движения был вырван в самом зародыше его, 31 марта 1918 года, стальной стержень его - Корнилов.

От той поры Белое движение росло, развивалось и сокращалось без стального стержня, без хребта, без диктатора...

Огромная машина пошла в ход: было много в ней разных частей, было славно их взаимодействие: казачество, затуманенное сепаратизмом и политиканством; ставропольское крестьянство - темное, не пережившее большевизма, махновщина - Гуляй-поле, Запорожье, никому не желающее подчиняться, запуганное, задерганное, но обозленное крестьянство, способное к выстрелам в спину; передовая интеллигенция, не доверявшая "белым генералам"; добровольчество - жертвенно порывистое, способное на величайшие подвиги, но живущее нервами, реакция, широким потоком вливавшаяся в армию, следовавшая за ней и сводившая к нулю все, что ценою крови и подвига было добыто на фронте, - вот те элементы, те "иксы" уравнения, с которыми пришлось оперировать белым вождям.

И вот в тот момент, когда, казалось вот-вот загудит колокол Ивана Великого, выяснилось, что уравнение со многими неизвестными не решено, что у гиганта, белого колосса, нет стального стержня - спинного хребта, и за приливом побед у Курска и Орла начался отлив - драма в Новороссийске.

Благороднейшие, героические облики последующих вождей не походили на Корнилова - с его складом ума и воли, столь нужным послереволюционной России.

Он, Корнилов, не считался ни с чем, что стояло на дороге к счастью и восстановлению России: ни прошлое, ни чины, ни ордена, ни титулы и положения, ни федеративная кукольная политика Кубанских демократов, ни реакционные стремления Русских помещиков - ничто не ослабило бы натянутую тетиву с направленной на коммунистическую Москву стрелою Корнилова; как огромным молотом, раздавил бы он своей громадной волей и "щуплого" самостийника, и спекулирующих на крови героев тыла, и "взыскивающего свое", секущего крестьян помещика, и работающего в подполье эсера, и бандита Махно...

Железо и кровь... Военная диктатура... Смерь за измену Родине... Быть может, потому и не долетела белая стрела до Москвы, что стержень волевой - Лавр Корнилов - был вырван из живого тела Белого движения 31 марта 1918 года.

У Ленина-Ульянова было монгольское в крови... Черная месса коммунизма была угодна Судьбе - диктатура полувосточного деспота полностью проведена над русским народом, но диктатура и воля ко злу, черная, сатанинская воля. Централизация власти и военного управления... Железо и кровь... Расстрел на месте и гибкая формула "контрреволюция, спекуляция и саботаж..." Сотни тысяч к расстрелу, но коммунистический интернационал спасен и груда черепов, во сто крат превыше чингизхановской, увековечивает диктатуру Ленина, но сотня тысяч своих же остаются обреченными на все ужасы Одесских, Новороссийских, Севастопольских и Киевских эвакуаций...

Удары железной перчатки Коминтерна парируются бархатной, и солдаты и офицеры Белой армии не слышат, чтобы расстреляли какого-нибудь захлебнувшегося в грабеже спекулянта...

Часто приходилось слышать из уст солдат и казаков:

- Эх, был бы Корнилов... Ну, Корнилов этого бы не позволил... Простой народ чувствует правду "нутром".

Корнилов знал, чего он хочет, и умел желать: воля его не гнулась, она могла сломаться, как сталь, но лишь вместе с жизнью.

Корниловцы-походники помнят, как он не хотел уходить с фермы, находившейся в самом пекле артиллерийского ада, и наперекор почти всем советникам решил еще раз идти на штурм Екатеринодара. И каждому было ясно, что город будет взят - или Корнилова не будет.

Судьбе было угодно второе...

Корниловы родятся раз в сто лет. Напряжение их воли не знает предела и приводит лишь к двум путям: победе или смерти.

Не довелось генералу Корнилову донести гордо и высоко поднятое в шквале революционного урагана трехцветное знамя до стен зубчатых Московского Кремля. Изорванное и окровавленное, трепетало оно на берегах Кубани, но борьба, начатая в Донских степях, продолжается...

Настанет день, когда незримые нити Корниловской воли приведут руки с трехцветным знаменем на стены древних святынь, и тогда в складках победного родного блага, как и в памяти народной, будет вечно жить неумирающая, светлая душа убиенного "болярина" воина Лавра, генерала Корнилова, первого диктатора, борца и мученика за Русскую Землю.

 

СТРАНИЦА КРОВИ И ЧЕСТИ

 

"Мы погибнем, но за нами придут другие.
Наше дело не умрет
вместе с нами..."

М.В.Захарченко-Шульц.

 

"Вестник Первопоходника" № 31-32, апрель-май 1964 г.

 

Нет сомнения в том, что идеи, во имя которых боролись и умирали участники Кубанского Корниловского похода, были реальностью. Ведь не простое чувство самосохранения заставило юного ростовского студента бросить теплый отчий дом, а смертельно утомленного трехлетней войной офицера вновь шагать и шагать по вьюжной степи, по невылазной грязи, опять подставлять, часто безнадежно и безответно, грудь и голову смертельному огню.

Спасать жизнь можно было в то время иначе: приспособленчеством, спарыванием погон, коленопреклонением перед новыми богами. И лишь высокая идея, лишь любовь до самопожертвования к родной стране, лишь горечь отчаяния перед ее унижением заставили бросить семьи, близких, родных, бросить все на произвол судьбы и идти под свист пуль в неведомые дали. "За синей птицей", как писали тогда... Тогда, 46 лет тому назад, и с гордостью носили маленький значек - память похода - меч в терниях "в воздаяние страданий и борьбы".

Стерлась теперь у многих эта память, утерян или лежит на дне забытой шкатулки маленький заржавевший меч в венце. А сами участники разбрелись по лицу земли... "иных уж нет, а те далече"... Есть даже те, кто продали и предали все. Но умерла ли душа похода? Жива ли его идея? И если не жива, то какая же другая идея может быть творческой и созидательной в будущем? Какая же иная послужит стержнем грядущего воинства, созванного во имя тех же страданий и борьбы?

Нет, конечно, Белая идея жива, и кто бы ни были ее новые носители, они являются прямыми наследникам и последователями "ушедших в степи". Каждый восставший за правду, каждый приявший страдания за Рocсию - приобщится к Корниловской рати, к "рыцарям тернового венца". Ведь действие, борьба - "меч". "Тернии" - концлагеря, тюрьма и пытки. Мученики за Россию... не те, конечно, раздавленные Сталиным "растленные псы" - Зиновьевы-Апфельбаумы, Розенфельды и Гамарники. Другие - безвестно удушенные в застенках, имя коим, мы знаем, - легион. Кто они? Крестьяне, рабочие, краскомы, красноармейцы или студенты? Не все ли равно! Не все ли равно, кто они, отдавшие по завету Лавра Корнилова "мысли, силы и чувства Родине многострадальной".

 

Мы переживаем исключительно трудное время; теперь, как никогда, важен и нужен нам "светоч", "светлая точка в охватившей нас мгле"... Критерий для уяснения и отражения новых отравленных волн-идей, коими пытается нас добить враг. Все больше выясняется безвыходность его положения, пути отхода, коим он пытается спастись, меры для избежания национальной революции, народного гнева.

 

Кощуственно вызваны тени великого прошлого: Генералиссимус Суворов, Великий Петр именуются предшественниками убийцы Джугашвили. Ползет слушок о восстановлении даже Трона. Графы Игнатьевы и Толстые работают, как тати в ночи, Скоблины и Казембеки также служат целям "любимого" и "великого". Расстреляны "презренные псы", лидеры "марксовой веры". Бывший генерал П.Махров пишет: "Так наступила новая эпоха культа Родины. Поворот к героическому прошлому русской истории. Александр Невский, Минин и Пожарский, Сусанин, Петр Великий - не сходят со столбцов советской печати. Такой акт государственной важности, как установление в России конституции, не мог не произвести глубокого переворота в психологии русского народа" (П.Махров. "Кто и почему мог похитить ген.Кутепова и ген.Миллера?" Париж. Октябрь 1937 г.).

Чекист, лакей, палач и карьерист всегда был опорой социализма-ленинизма. Но в страшный грядущий час, час войны и революции, удержат ли верные лакеи капище сталинизма? Или победный народ, полыхающий гневом, повлечет трупы современных Лжедмитриев и Тушинских воров по крови и грязи?!

 

Близится страшный час, решительный час гигантских сдвигов и общеевропейских обвалов, когда в крови и пламени решатся судьбы России. Встанет ли она? Устоит ли в буре? После 46 лет рабства, голода, казней, неслыханного в истории человечества подавления личности, унижения, предательства и пресмыкания. Дай Бог, чтобы острие национального самосознания скорее пронзило толщу народных масс, чтобы идеи корниловского похода стали достоянием всех, чтобы каждый русский знал о тех, кто боролся и погиб за счастье и славу Родины...

 

"Пройдут года", будет еще немало походов и боев, но история Первого Кубанского похода останется одной из самых светлых страниц русского лихолетья, где в каждой строке героизм, в каждом слове - страдание и под каждой буквой - запекшаяся кровь, много крови, но ни капли грязи, кроме грязи вязкой и черноземной - весенней грязи вольных и широких кубанских степей.

 

ИЗ ЗАПИСОК ДОБРОВОЛЬЦА

От безбрежных степей кубанских, от фиолетовых предгорий Кавказа, от тертого Дона, болотного Маныча и синего Днепра прошли тебя, Русь, вдоль и поперек мы – добровольцы…

И стольный град Киев, древний Курск, шумный Харьков, златоглавый красавец Белгород - все они слышали грохот победоносных маршей и шелест развернутых знамен.

На ржи желтеющей и зеленой, на золотых колосьях пшеницы, на ковыле степном, в густых, душистых травах и садочках вишневых сочилась кровь добровольцев, словно кистью гигантской кто-то над Русью взмахнул и всю ее окропил слезами рубиновыми.

Жгло солнце, заметала дороги вьюга, трещал свирепый мороз, днем и ночью, в метель и в бурю, в сырую мглу осенних туманов шли мы бодро вперед: навстречу смерти, навстречу многомиллионному люто обманутому морю - цепочками, горсточками по несколько десятков человек. Лилась кровь; в промерзших вагонах, на голых досках, в жару тифозной агонии метались рядом: офицер и солдат. Обильно собирала смерть свою жатву. Уцелевшие шли, падали и шли цепочками редкими, неся эмблемы убитых вождей на погонах, неся в сердце веру неугасимую и любовь.

Любимая вся и желанная, от кривых березок на северных болотах до таинственных монахов – крымских кипарисов и тополей, шумящих в лунной серебряной паутине, – вся ты, Русь, а степи твои лучше всего, так часто их видишь перед собою: бесконечные, вечно волнующие далью; ночью мгла таинственная уносит в небытие, на заре каждая капля росы – блеск алмаза, красоты непередаваемой; днем – марева далекие, причудливые видения; вечера – тихие, грустные, пенные, а дали – сиреневые, то розовые или огненные перед ветром.

На всех сельских и станичных кладбищах есть затоптанные временем и людьми могилы добровольцев.

Без слов прощальных, без имени, без креста хоть деревянного, любимыми слезами омытого, погребены воины, свершившие подвиг, наградой не венчанный.

 

 

* * *

Жуть над городом; затаился уютный тихий Новочеркасск. Мрак. Еле мерцают фонари. Каждый день несет новую жуткую тревогу, а ночь - шаги патрулей, резкие выстрелы из-за углов: "Трах! Трах!.." Крики... Бег, и опять: "Трах! Трах!"

У лазарета гудит авто. В узкую дверь еле протискивают носилки с телами людей, покрытых шинелью или овчиной. Кровь... На полу, на комьях ваты, на скоробленной, прокисшей овчине, на пальцах и там - на искрящемся блестками снегу под Таганрогом, Батайском, Зверевом и Сулином.

Кровь и мозг из разбитого черепа. Вчера двенадцать мальчиков-юнкеров были найдены связанными и убитыми ударами шпал на полотне у маленькой степной станции. Убит удалой партизан Чернецов - защита, надежда и гордость Дона, убит подлым предательским ударом. Уходит от нас Каледин, чье сердце не выдержало позора России и Дона...

И дерутся еще из последних сил: Кутепов под Таганрогом, Марков под Батайском и Семилетов под Сулином.

Затаился уютный, тихий Черкасск в предсмертной тоске.

Надвигалась туча багровая, словно отразившись от варева бесчисленных пожаров и потоков невиданной крови; и грезились на фоне тучи багровой черные виселицы с болтающимися удавленниками, унизанные вороньем, хищные волки несметной стаей, слышался шорох ползущих пресмыкающихся, а в грохоте пушек - хохот бога тьмы; ведь можно поверить в бога тьмы, видя его звезду на лбу православного, видя загаженную церковь и замученного на навозной свалке священника. Близился грохот пушек, сжималось сердце от невыносимых предчувствий...

"Помогите партизанам! Пушки гремят уж под Сулином!" - гласит сорванное, трепещущее морозным ветром воззвание. Все чаще и чаще стонет и плачет воздух напевами похоронных маршей.

Молча, с серьезными лицами идут последние резервы на фронт: выздоравливающие от ран офицеры и юноши-добровольцы. А на другой день уже везут их назад - стонущими, окровавленными, или даже не их, а чужое тело, что-то застывшее, восковое, на замороженных досках.

Шагает история, раскрывая новые страницы героизма и трагедии: титаны Великой войны - Алексеев и Корнилов - подняли знамя борьбы за Родину. Они пошли первыми, отдавая себя в жертву... Не при восторженных криках толпы, не в буре благодарного энтузиазма - тогда не так тяжела жертва во имя Отчизны. Нет, при улюлюкании черни, при гробовом молчании большей части в страхе затаившейся интеллигенции, среди бушующей толпы, праздной, глумливой, пьяной. Лояльность к новой "народной" власти, принцип невмешательства, постольку-поскольку... Офицерский френч мелькает в роли ресторанного лакея, и десятитысячная масса фронтовиков гранит бульвары и тротуары Ростова и Новочеркасска. Глухи к призывам, глухи к голосу совести.

"Помогите партизанам! Спасите честь Родины и старого Дона!"

"Пушки гремят уже под Сулином!"

Четырнадцатилетний гимназист, увешанный патронами, с трудом, с забора карабкается на высокую, худую лошадь. Уходят последние.

В палате Н-ского лазарете умирает совсем молоденький юнкер - смуглый, курчавый, с кроткими карими глазами, прозванный товарищами "Сингапур" - вероятно, за смуглое лицо и за блеск жемчужных зубов.

Не спас его ни нежный уход дочери генерала Алексеева - Веры Михайловны, ни усилия профессора. Догорала еще одна жизнь, срезанная так дико бесцельно, так рано. Часы пробили три, но мало кто спал в этой палате: незримый, уже прилетел Ангел смерти. "Сингапур" не стонал, только дышал трудно и редко; от длинных, вздрагивающих ресниц ложилась тень.

Тускло светила лампа. Из окон, сквозь узоры льда, заструился рассвет, но не уходил командир-полковник, просидевший всю ночь над умирающим, прикрывая слезы кистью облокотившейся о спинку стула руки. Вера Михайловна часто выходила в коридор, и было слышно, как она рыдает там: глухо и неутешно. Он ушел от нас на рассвете мутного зимнего дня...

Последний раз бросаются черно-красные "корниловцы", офицеры в черных траурных погонах, "чернецовцы" и "семилетовцы" в отчаянные контратаки. Вереницей везут сосновые, небрежно сбитые ящики.

Уже не хватает для всех оркестров, и воздух не плачет напевами похоронных маршей. Растет "партизанское" кладбище за городом. По двадцать, тридцать штыков осталось в маленьких отрядах на степных станциях, загородивших путь красным бандам. Лица давно небритые, шинели промерзшие колоколом, а глаза грустные и смертельно утомленные.

Но молодой полковник Кутепов не сдает, хоть и кажется, что спасения нет: все сильнее напор врага, охватившего со всех сторон Донскую область. Не сдает и храбрейший генерал Марков под Батайском и ведет юнкерский батальон в ночную атаку.

Метель бушует с невиданной силой, холодный ветер злобно воет в телеграфных проводах, заносит лицо сухим ревущим снегом. Сиротливые, запорошенные снегом стоят вагоны юнкерского батальона, затерянные в снежной степи. Выстрелы пушек глохнут в этих диких порывах ледяного ветра, а вспышки лишь на секунду разрезают мрак...

Снимается кольцо. Напирает щетина красных штыков, нависла багровая туча. Гибель! Спасения нет! Но Лавр Корнилов спасает армию и двигает черно-красных корниловцев, офицеров и партизан за Дон, в степные дали, в туманную мглу неизвестности.

Начинается Кубанский поход, смерть и раны многим и... слава! Поход к неведомому пункту в поисках потерянной Родины.

---

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 50; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!