Чем банкиры отличаются от вампиров

 

Современная погоня за властью поддерживается альянсом научного прогресса и экономического роста. На протяжении почти всей истории наука двигалась вперед со скоростью улитки, в то время как экономика находилась в глубоком застое. Конечно, вместе с ростом населения постепенно росло и производство, а отдельные открытия даже приводили иногда к увеличению доходов на душу населения, но это был очень и очень медленный процесс.

 Если в 1000 году н. э. 100 крестьян выращивали 100 тонн зерна, а в 1100 году 105 крестьян выращивали 107 тонн зерна, то такой рост не менял ни ритма жизни, ни социополити‑ческого устройства. Сегодня все помешаны на росте, а в до‑индустриальную эпоху люди не обращали на это внимания. Правители, священнослужители и землепашцы полагали, что человеческая производительность достигла стабильных и предельных величин, что единственный способ обогащения – за счет других и что их внуки будут жить так же, как они сами.

 Этот застой во многом объяснялся трудностями с финансовым обеспечением новых проектов. Без достаточного финансирования непросто осушать болота, возводить мосты и строить морские порты – не говоря уже о том, чтобы создавать новые сорта пшеницы, открывать новые источники энергии и прокладывать новые торговые пути. Финансов не хватало, потому что в те дни не был в ходу кредит. Почему? Потому что люди не думали о росте и не верили в возможность роста. А не верили они в возможность роста потому, что в экономике был застой. То есть застой сам себя воспроизводил.

 Представьте, что вы живете в средневековом городе, ежегодно страдающем от вспышек дизентерии. Вы решаете создать лекарство. Вам нужны средства, чтобы открыть лабораторию, купить лечебные травы и экзотические химикалии, заплатить помощникам и съездить за советом к известным докторам. Средства нужны также, чтобы прокормить себя и семью, пока вы занимаетесь изысканиями. Но денег у вас недостаточно. Можно пойти к местному булочнику, мельнику или кузнецу и попросить их в течение нескольких лет обеспечивать вас всем необходимым, пообещав, что как только вы изобретете лекарство и разбогатеете, то тут же рассчитаетесь с долгами.

 К сожалению, булочник, мельник и кузнец едва ли согласятся. Им нужно кормить свои семьи сегодня, и они не верят в волшебные эликсиры. Они не один год живут на свете и никогда не слышали, чтобы кто‑то изобрел новое чудесное снадобье, исцеляющее от гибельного недуга. Нужны продукты – гони монету. А где же ее взять, если вы еще ничего не изобрели и все время трудитесь в лаборатории? Вы бросаете лабораторию, нехотя возвращаетесь к обработке своего клочка земли, дизентерия продолжает косить горожан, никто не пытается создавать новые лекарства и ни один золотой не переходит из рук в руки. Так прозябала экономика и стояла на месте наука.

 Этот порочный круг был разорван возрастающей верой в будущее и порожденным ею чудом кредита. Кредит – это экономическая демонстрация доверия. Сегодня, если я хочу разработать новое лекарственное средство, мне ничто не мешает взять заем в банке или обратиться к частным инвесторам и венчурным фондам. Когда летом 2014 года в Западной Африке разразилась эпидемия Эболы, что, по вашему мнению, произошло с акциями фармацевтических компаний, которые занялись поисками препаратов и вакцин, способных ее побороть? Они взлетели до небес. Акции компании Tekmira выросли на 50 процентов, акции BioCryst – на все 90. В Средние века вспышка чумы заставляла людей обращаться к небу и умолять Бога простить им их прегрешения. Сегодня, когда люди слышат о новой убийственной эпидемии, они тянутся к мобильным телефонам и звонят своим брокерам. Для фондовой биржи даже эпидемия это возможность заработать.

 Когда достаточно большое число венчурных проектов оказывается успешным, вера людей в будущее крепнет, кредитование набирает размах, процентные ставки падают, доступ предпринимателей к деньгам становится легче – в результате экономика растет. Как следствие этого люди еще больше верят в будущее, экономика продолжает расти, и вместе с ней прогрессирует наука.

 На бумаге все очень просто. Почему же тогда человечеству пришлось так долго ждать запуска механизма экономического роста – до современной эпохи? Тысячелетиями люди слабо верили в будущий прогресс не по своей глупости, а потому что это противоречит нашему шестому чувству, нашему эволюционному наследию и тому, как функционирует мир. Большинство природных систем существует в равновесии, и в борьбе за существование этот баланс, как правило, не нарушается – один может преуспеть только за счет другого.

 Возьмем пример. Каждый год на предполагаемом лугу вырастает приблизительно одинаковое количество травы. Этой травой кормится популяция из примерно десяти тысяч кроликов, среди которых достаточно неповоротливых или невезучих особей, чтобы обеспечить пропитание примерно сотне лис. Если одна лиса окажется особенно хитрой и упорной и съест больше кроликов, чем среднестатистическая, тогда другие лисы, очевидно, будут голодать. Если все лисы ухитрятся одновременно съесть больше «нормы», кроличья популяция иссякнет, и на следующий год лисам вообще нечего будет есть. При всех возможных колебаниях на «кроличьем рынке», в долгосрочной перспективе лисы не могут рассчитывать на постоянный прирост кроличьего племени.

 Разумеется, некоторые экологические реалии гораздо сложнее, и не всякая борьба за существование – антагонистическая игра. Многие животные эффективно взаимодействуют, и некоторые даже дают взаймы. Самые известные в природе заимодавцы – летучие мыши‑вампиры. Они тысячными колониями живут в пещерах и каждую ночь вылетают охотиться. Обнаружив спящую птицу или беспечное млекопитающее, вампировые мыши нападают на него и сосут кровь. Но не всем мышам каждую ночь удается найти жертву. Чтобы не зависеть от случая, они ссужают друг друга кровью. Прилетев домой, невезучий вампир просит более счастливого товарища отрыгнуть ему немного краденой крови. При этом вампиры хорошо помнят, с кем делились, поэтому в другой раз, если вернется голодным уже кредитор, он обратится к своему должнику, и тот окажет ему ответную услугу.

 Однако в отличие от людей‑банкиров мыши‑вампиры никогда не взимают процентов: если один вампир одолжил другому сто миллилитров крови, тот вернет ему столько же. Также они не используют займы для финансирования новых предприятий или расширения кровососного рынка.

 Поскольку кровь вырабатывается другими животными, вампирам никак не дано нарастить ее выработку. Хотя на кровяном рынке бывают свои взлеты и падения, вампиры не могут рассчитывать, что в 2017 году крови будет на три процента больше, чем в 2016‑м, и что в 2018‑м предложение снова подрастет на три процента. Вот вампиры и не верят в прогресс[144]. На протяжении миллионов лет эволюции человечество жило в среде, сходной со средой вампировых летучих мышей, лис и кроликов. Поэтому людям трудно верить в развитие, в рост.

 

 Чудо‑пирог

 

Давление эволюционного отбора приучило людей видеть мир как пирог неизменного размера. Если кому‑то перепадает бóльший кусок, кому‑то другому неизбежно достанется меньший. Каким бы процветающим ни был отдельный род или город, совокупное человечество не будет производить больше, чем оно производит теперь. Соответственно, традиционные религии, такие как христианство и ислам, искали способы решить проблему неравенства с помощью имеющихся ресурсов – либо переделом существующего пирога, либо обещанием пирога на небе.

 Современная эпоха, напротив, базируется на твердом убеждении, что экономический прогресс не только возможен, но абсолютно необходим. Добрые дела, молитвы и медитации, конечно, весьма утешительны и душеполезны, но с такими бедами, как голод, эпидемии и война, справиться можно только с помощью прогресса. Эта фундаментальная догма может быть выражена очень просто: «Если вам тяжело – значит, у вас нехватка чего‑то, а чтобы этого чего‑то было больше, нужно его больше производить».

 Современные политики и экономисты утверждают, что экономический рост жизненно важен по трем основным причинам. Во‑первых, производя больше, мы больше потребляем, повышается наш уровень жизни и мы будто бы становимся счастливее. Во‑вторых, поскольку население Земли увеличивается, экономический рост необходим хотя бы для того, чтобы просто сохранять достигнутый уровень. Население Индии, например, ежегодно растет на 1,2 процента. Это значит, что индийская экономика должна каждый год прирастать хотя бы на 1,2 процента, иначе умножится число безработных, упадут заработки и снизится средний уровень жизни. В‑третьих, даже если в Индии упадет рождаемость и тамошний средний класс удовлетворится имеющимся уровнем жизни, что стране делать с теми сотнями миллионов своих граждан, которые живут в нищете? Если экономика не растет и размер пирога, соответственно, остается прежним, вы сможете дать что‑то бедному, только отняв это что‑то у богатого. Это заставит вас принимать трудные решения и, вероятно, вызовет негодование, возмущение и даже насилие. Если вы хотите избежать негодования и насилия, вам нужен бóльший пирог.

 Современная эпоха превратила формулу «больше чего‑то» в панацею для разрешения всех общественных и личных проблем, начиная с религиозного фундаментализма, включая авторитаризм третьего мира и кончая распадающимся институтом брака. Если бы страны, подобные Пакистану и Египту, сумели обеспечить приличные темпы роста, их граждане оценили бы преимущества личных авто и набитых морозилок и взяли бы курс на земное благополучие вместо следования за дудочкой фундаменталистского Крысолова. В таких странах, как Конго и Мьянма, экономический подъем создал бы процветающий средний класс, который является основой либеральной демократии. И разрушающийся брак был бы якобы спасен, если бы раздраженные супруги имели возможность купить себе дом попросторней (чтобы не конкурировать за компьютерный стол), обзавестись посудомоечной машиной (чтобы не спорить из‑за очереди мыть посуду) и дважды в неделю посещать дорогого психотерапевта.

 То есть экономический прогресс стал точкой пересечения, местом встречи почти всех современных религий, идеологий и движений. Советский Союз с его сверхамбициозными пятилетними планами был не меньше одержим экономическим ростом, чем американские бароны‑разбойники. Подобно христианам и мусульманам, которые верят в рай и не сходятся лишь в том, как туда попасть, капиталисты и коммунисты времен холодной войны одинаково верили в возможность построения рая на земле путем экономического прогресса и ожесточенно спорили только из‑за способа.

 Хотя сторонники реформации индуизма, правоверные мусульмане, японские националисты и китайские коммунисты заявляют сегодня о своей приверженности абсолютно разным ценностям и целям – все они убеждены, что ключом к реализации их столь разных устремлений является экономический рост. Так, в 2014 году истовый индуист Нарендра Моди был избран премьер‑министром Индии в основном благодаря его успешным экономическим реформам в родном штате Гуджарат и широко распространившемуся мнению, что он один способен оживить застойную национальную экономику. Весьма похожая ситуация в Турции, где исламист Реджеп Тайип Эрдоган удерживается у власти с 2003 года. В названии его партии – Партия справедливости и развития – заявлена приверженность экономическому прогрессу, и правительству Эрдогана действительно удавалось в течение больше десятка лет сохранять впечатляющие темпы роста.

 В Японии Синдзо Абэ стал премьер‑министром в 2012 году с обещанием вытащить японскую экономику из двадцатилетней стагнации. Его агрессивные и весьма необычные методы получили название «абэномика». В соседнем Китае коммунистическая партия, все еще превозносящая марксистско‑ленинские идеалы, на самом деле руководствуется знаменитыми максимами Дэн Сяопина: «развитие – единственная правда» и «не важно, какого цвета кошка – черная или белая, лишь бы она ловила мышей». Что означает: добивайтесь экономического роста любыми методами, не боясь огорчить Маркса и Ленина.

 Сингапур, как и подобает такому серьезному, деловому городу‑государству, идет в этом направлении еще дальше и привязывает министерские зарплаты к национальному ВВП. Когда сингапурская экономика растет, члены правительства получают прибавку, как будто их обязанности ограничиваются только этим[145].

 Одержимость экономикой может казаться само собой разумеющейся, но это только потому, что мы живем в современном мире. В прошлом было не так. Индийские махараджи, османские султаны, сегуны периода Камакура и правители империи Хань в своих властных амбициях редко делали ставку на экономическое развитие. То, что Моди, Эрдоган, Абэ и председатель КНР Си Цзиньпин строят свои карьеры на экономическом росте, свидетельствует о его почти религиозном почитании во всех концах света. Мы вряд ли ошибемся, назвав веру в экономический рост религией, так как теперь она берется решать и многие (если не все) наши этические дилеммы. Поскольку экономический рост – это якобы источник всех благ, он побуждает людей забывать об этических разногласиях и выбирать ту линию поведения, которая максимально ему способствует. В Индии Моди существуют тысячи сект, партий, движений и гуру. Хотя их конечные цели различны, они вместе должны пройти сквозь бутылочное горлышко экономического подъема. Так почему бы не сплотиться на это время?

 Кредо «больше чего‑то» повелевает индивидам, фирмам и правительствам пренебрегать всем, что может мешать экономическому росту: социальной справедливостью, экологическим равновесием, почитанием собственных родителей. Вожди Советского Союза видели кратчайший путь к росту в государственном коммунизме, поэтому устранению подлежало любое препятствие на пути коллективизации, включая миллионы крестьян, свободу слова и Аральское море. В наши дни принято считать, что расплодившиеся разновидности рыночного капитализма являются гораздо более эффективным способом достижения долговременного роста. Поэтому алчные магнаты, крупные фермеры и свобода слова находятся под защитой, а окружающая среда, социальные структуры и традиционные ценности, мешающие рыночному капитализму, демонтируются, ликвидируются и разрушаются.

 Возьмем программистку, работающую на высокотехнологичный стартап и получающую 100 долларов в час. В один прекрасный день ее пожилого отца разбивает инсульт. Нужно помогать ему покупать продукты, готовить и даже мыться. Программистка может перевезти отца к себе и сама ухаживать за больным: уходить утром из дома позже, приходить вечером раньше. Ее зарплата и продуктивность уменьшатся, но отец будет окружен заботой любящей дочери. Или можно нанять мексиканскую няньку, которая за двенадцать долларов в час будет жить у отца и обслуживать его. Программистка останется верна делу и стартапу, ее зарплата не пострадает, и даже нянька с мексиканской экономикой окажутся в выигрыше. Как следует поступить программистке?

 У рыночного капитализма ответ очень четкий: если экономический рост требует ослабления семейных уз, отдельного проживания детей от родителей и импорта нянек из далеких стран – пусть так и будет. Однако этот ответ представляет собой скорее этическое суждение, чем фактологическое утверждение. Когда одни люди специализируются на программировании, в то время как другие занимаются стариками, у нас, безусловно, появляется больше компьютерных программ и старики получают более профессиональный уход. Но важнее ли экономический прогресс, чем семейные узы? Позволяя себе подобные этические суждения, рыночный капитализм вступает на территорию религии.

 Большинству капиталистов, наверное, не понравится ярлык религии на капитализме. Однако как раз в качестве религии капитализму есть чем гордиться. В отличие от других религий, предлагающих нам пирог на небесах, капитализм обещает чудеса здесь, на земле – и даже выполняет часть своих обещаний. Немалая роль в победе над голодом и эпидемиями принадлежит пламенной капиталистической вере в экономический рост. Капитализм также заслуживает похвалы за вклад в уменьшение насилия и увеличение терпимости и сотрудничества. Тут действуют и дополнительные факторы, но надо сказать, что капитализм внес реально весомый вклад в мировую стабильность, приучив людей видеть в экономике не антагонистическую игру, в которой моя прибыль означает твою потерю, а выигрышную для обеих сторон ситуацию, в которой моя прибыль – это и твоя прибыль. Такой взаимовыгодный подход, может быть, гораздо больше способствовал успокоению народонаселения Земли, чем века христианских проповедей о необходимости возлюбить ближнего и подставлять другую щеку.

 

Из веры в наивысшую ценность экономического роста капитализм выводит свою первую заповедь: ты обязан вкладывать свою прибыль в увеличение роста. На протяжении истории почти все монархи и церковные бонзы растрачивали свои доходы на великолепные дворцы, пышные карнавалы и ненужные войны. Или же наполняли золотыми монетами железные сундуки, которые запечатывали и хранили в подземельях. Сегодня истинные капиталисты тратят свою прибыль на расширение производства, увеличение штата или разработку новых видов продукции.

 Если кто‑то не умеет вкладывать деньги сам, то доверяет делать это кому‑то, кто умеет. Например, банкирам или венчурным капиталистам. А те уже дают ссуды разным предпринимателям: фермерам – чтобы те засевали зерном новые поля, подрядчикам – чтобы те строили новые дома, нефтяным корпорациям – чтобы бурили новые скважины, военным заводам – для производства новых вооружений. Прибыль от этой деятельности позволяет предпринимателям возвращать долги с процентами. В результате прибавляется не только зерна, домов, нефти и оружия – прибавляется и денег, которые банки и фонды могут ссужать снова и снова. Это колесо никогда не перестанет вертеться – так, по крайней мере, считает капитализм. Нам не дождаться момента, когда капитализм скажет: «Все. Хватит роста. Можно расслабиться». Если хотите узнать, почему капиталистическое колесо никогда не остановится, поговорите часок с приятелем, который накопил сто тысяч долларов и раздумывает, как бы ими распорядиться.

 «В банках такие низкие проценты по вкладам, – занудит он. – Не собираюсь класть деньги на сберегательный счет за каких‑то полпроцента годовых. Через ценные бумаги, возможно, получится заработать два процента. Мой двоюродный брат купил в прошлом году квартиру в Испании и уже выиграл на этом вложении двадцать процентов! Думаю, может, действительно вложиться в жилье, но все твердят про пузырь на рынке недвижимости. А что ты думаешь о фондовой бирже? Коллега сказал мне, что сейчас самое выгодное – купить паи ETF, ориентированные на растущие экономики типа бразильской или китайской». Когда приятель на секунду умолкнет, чтобы перевести дух, вы спросите: «А почему просто не удовлетвориться этими ста тысячами?» И тогда он гораздо лучше меня объяснит вам, почему капитализм никогда не остановится.

 Эти же мысли навязываются даже детям и подросткам – посредством вездесущих капиталистических игр. Досовре‑менные игры вроде шахмат подразумевали застойную экономику. Вы начинаете игру с шестнадцатью фигурами и никогда не заканчиваете ее с прибавлением. Иногда пешка может превратиться в ферзя, но нельзя добавлять новые пешки или апгрейдить коня в танк. Игроки в шахматы не думают о вложениях. Многие из современных настольных и компьютерных игр, напротив, построены на инвестировании и росте.

 Особенно показательны цивилизационные стратегические игры, такие как «Майнкрафт», «Колонизаторы» или «Цивилизация (Сида Мейера)». Происходит ли действие в Средневековье, в каменном веке или в какой‑нибудь воображаемой сказочной стране, принципы всегда остаются теми же – и всегда капиталистическими. Вы собираетесь основать город, королевство или, может быть, целую цивилизацию. Вы начинаете с малого – например, с деревни и прилегающих к ней полей. Они дают вам первый прирост в виде зерна, леса, железа или золота. Теперь ваша задача – разумно вложить полученную прибыль. Вы должны выбрать между средствами непроизводственными, хотя и необходимыми (вроде солдат), и производственными активами (новые деревни, поля и рудники). Выигрышной стратегией обычно является минимальное вложение в непроизводственные первостепенные нужды и максимальное – в производственные активы. Прирост числа деревень означает, что на следующем витке у вас будет более солидный доход, который позволит вам и купить еще солдат (если необходимо), и увеличить инвестиции в производство. Вскоре вы сможете превратить деревни в города, построить университеты, заводы и порты, исследовать моря и океаны, основать свою цивилизацию и выиграть.

 

Синдром ковчега

 

Но в состоянии ли экономика расти бесконечно? Разве она не забуксует, когда станут заканчиваться ресурсы? Чтобы обеспечить беспрестанный экономический рост, мы должны открыть неистощимый запас ресурсов.

 Одно из решений – разведывать и покорять новые земли. В течение многих веков развитие европейской экономики и экспансия капиталистической системы шли в основном за счет завоеваний империями заморских территорий. Однако число земных континентов и островов ограничено. Некоторые предприниматели надеются когда‑нибудь освоить новые планеты и даже галактики, но пока современная экономика вынуждена изобретать более простые способы экспансии.

 Решение предложила наука. Лисья экономика буксует, потому что лисы не знают, как увеличить число кроликов. Кроличья экономика стагнирует, потому что кролики не способны заставить траву расти быстрее. А экономика человеческая развивается, потому что люди способны находить новые материалы и источники энергии.

 Традиционный взгляд на мир как на пирог неизменного размера предполагает, что в мире есть всего два вида ресурсов: сырье и энергия. На самом деле видов ресурсов три: сырье, энергия и знания. Сырье и энергия невозобновляемы – чем больше вы их используете, тем меньше у вас остается. Знание, напротив, накапливаемый ресурс – чем больше вы его используете, тем больше его у вас становится. Кроме того, увеличение объема знаний может обеспечить больше сырья и энергии. Если я вложу сто миллионов долларов в поиски нефти на Аляске и найду ее, тогда у меня будет больше нефти, зато у моих внуков ее станет меньше. Если же я вложу эти сто миллионов в изучение солнечной энергии и открою новый и более эффективный способ управлять ею, тогда энергии будет больше и у меня, и у моих внуков.

 Тысячи лет научный путь к росту был блокирован, потому что люди верили: священные книги и древние традиции уже содержат все важные и нужные знания о мире. Корпорация, которая убеждена, что все месторождения нефти на земле уже открыты, не станет тратить время и деньги на дальнейшую разведку. Так же и человеческая культура – она верит, что уже знает все, что нужно знать, и не будет утруждать себя погоней за новым знанием.

 Такова была позиция большинства человеческих цивилизаций до современной эпохи. Научная революция освободила человечество от этого наивного убеждения. Величайшим научным открытием было открытие невежества. Когда люди поняли, как мало знают о мире, у них появился сильнейший стимул к получению новых знаний, который разблокировал путь к прогрессу науки.

 Каждому следующему поколению наука помогала открывать незнакомые ранее источники энергии, новые виды сырья, лучшие механизмы и более эффективные методы производства. В итоге в 2018 году в распоряжении у человечества находится столько энергии и сырья, сколько не было никогда раньше, и производство продолжает расти стремительно. Изобретение парового двигателя, двигателя внутреннего сгорания и компьютера запустило с нуля целые индустрии. Заглядывая на двадцать лет вперед, мы можем с уверенностью сказать, что в 2038 году будем производить и потреблять значительно больше, чем сегодня. Нанотехнологии, генетическая инженерия и искусственный интеллект произведут очередной промышленный переворот, а супермаркеты станут занимать в наших городах целые кварталы.

 

В общем, шансы справиться с проблемой нехватки ресурсов у нас достаточно хорошие. Куда более грозной проблемой, дамокловым мечом, висящим над современной экономикой, является экологический коллапс. И научный прогресс, и экономический рост происходят в хрупкой биосфере, и ударные волны от их сверхзвуковых скоростей дестабилизируют экологию. Чтобы обеспечить каждому жителю Земли уровень жизни благополучного американца, потребуется еще несколько планет. Но у нас у всех она одна. Если прогресс и рост приведут к разрушению экосистемы, дорого заплатят не только мыши‑вампиры, лисы и кролики, но и Homo Sapiens . Экологическая катастрофа повлечет за собой экономический крах, политические волнения, падение уровня жизни и поставит под угрозу само существование человеческой цивилизации.

 Эту опасность можно снизить, замедлив темпы прогресса и роста. Скажем, если в этом году инвесторы ожидают получить по шесть процентов с доходного портфеля, через десять лет они могли бы привыкнуть удовлетворяться тремя процентами, через двадцать лет – одним процентом… А через тридцать лет рост экономики остановится, и мы будем счастливы тем, что уже имеем. Однако религия роста стойко противится такой еретической идее. Она, наоборот, предлагает мчаться еще быстрее. Раз наши открытия расшатывают экосистему и угрожают человечеству, значит, мы должны успеть открыть что‑то, что защитит нас. Раз озоновый слой истончается и уже не задерживает лучи, вызывающие у нас рак кожи, – значит, мы должны создавать лучшие солнцезащитные средства и лекарства от рака, а также строить новые косметические фабрики и онкологические центры. Раз все современные производства загрязняют атмосферу и океаны, вызывая глобальное потепление и массовую гибель животных, – значит, мы должны создать для себя виртуальные миры и оборудованные по последнему слову техники убежища, которые обеспечат нас всем необходимым, даже если Земля станет раскаленной, унылой и задымленной, как преисподняя.

 Пекин загазован до того, что люди избегают прогулок по улицам, а состоятельные пекинцы платят тысячи долларов за домашние системы очистки воздуха. Супербогатые накрывают защитными конструкциями даже свои придомовые участки. В 2013 году Пекинская международная школа, в которой учат детей иностранных дипломатов и высокопоставленных китайцев, потратила пять миллионов долларов на возведение гигантского купола над принадлежащими ей шестью теннисными кортами и игровыми площадками. Другие школы стараются не отставать, и китайский рынок воздухоочистки процветает. Конечно, большинство жителей Пекина не может позволить себе всех этих дорогих удовольствий, равно как и отдать детей в Международную школу[146].

 Человечество оказалось заложником двойной гонки. С одной стороны, мы чувствуем себя обязанными ускорять темпы научного прогресса и экономического роста. Миллиард китайцев и миллиард индийцев хотят жить не хуже среднего класса Соединенных Штатов и не понимают, почему они должны умерить свои запросы, если американцы и не думают отказываться от своих многолитровых джипов и огромных торговых центров. С другой стороны, человечеству нужно двигаться так, чтобы хотя бы на шаг опережать экологический Армагеддон. Выдерживать эту двойную гонку с каждым годом становится все труднее, так как каждый шаг, приближающий обитателей делийских трущоб к американской мечте, заодно приближает планету к краю пропасти.

 Отрадно, что человечество, пользуясь благами развивающейся экономики в течение сотен лет, сумело не довести до экологического коллапса. Жертвой процесса пали многие виды жизни. Люди тоже не раз попадали в экономические кризисы и экологические бедствия, но до сих пор неизменно умудрялись выкарабкаться. Однако никакие законы природы не гарантируют этого в будущем. Всегда ли наука будет способна одновременно спасать экономику от охлаждения и экологию от перегрева? А поскольку скорость развития постоянно увеличивается, размер допустимой погрешности продолжает уменьшаться. Если раньше достаточно было сделать серьезное открытие раз в столетие, то теперь чудеса нужны каждые два года.

 Следует также иметь в виду, что экологический апокалипсис будет иметь разные последствия для разных социальных групп. В истории нет справедливости. В бедствие или кризис бедные почти всегда страдают гораздо больше, чем богатые, даже если богатые сами спровоцировали трагедию. Глобальное потепление уже затронуло бедняков в засушливых африканских странах сильнее, чем сытых обитателей Запада. Как это ни парадоксально, именно могущество науки усугубляет опасность, потому что создает у богачей иллюзию вседозволенности.

 Посмотрим на ситуацию с эмиссией парниковых газов. Большинство ученых и все возрастающее число политиков осознают реальность глобального потепления и масштабы нависшей над нами угрозы. Однако это осознание пока не внесло значительных корректив в наше поведение. Мы много говорим о глобальном потеплении, но на практике человечество не желает идти на серьезные экономические, социальные и политические жертвы ради предотвращения катастрофы. Между 2000 и 2010 годами эмиссия отнюдь не сократилась. Напротив, она увеличилась на 2,2 процента в год в сравнении с ежегодным ростом на 1,3 процента между 1970‑м и 2000‑м4. Киотский протокол 1997 года о сокращении выбросов парниковых газов был нацелен лишь на замедление глобального потепления, а не на его остановку, однако главный в мире загрязнитель атмосферы – Соединенные Штаты – отказался ратифицировать этот документ и не предпринял ни малейшей попытки хоть как‑то исправить ситуацию – из опасения помешать своему экономическому росту[147].

 

Источник: Emission Database for Global Atmospheric Research (EDGAR)

 

Никакими разговорами о глобальном потеплении и никакими конференциями, соглашениями и протоколами не удается пока сдержать эмиссию парниковых газов. Если внимательно посмотреть на график, то видно, что эмиссия идет на спад только в периоды экономических кризисов и стагнаций. Так, небольшое снижение парниковых выбросов в 2008– 2009 годах было вызвано мировым финансовым кризисом, тогда как подписание Копенгагенского соглашения в 2009 году заметного эффекта не имело. Единственный верный способ остановить глобальное потепление – остановить экономический рост, на что не пойдет ни одно правительство

 

Более амбициозная цель была поставлена в декабре 2015 года в Парижском соглашении, призывающем не допустить подъема средней глобальной температуры более чем на 1,5 градуса над доиндустриальным уровнем. Однако многие болезненные шаги, необходимые для достижения этой цели, были «благоразумно» отложены до после 2030 года или даже до второй половины XXI века, то есть проблема жизненной важности была ловко переадресована следующим поколениям. Действующие правительства получают скорые политические дивиденды, демонстрируя свою «зеленость». Но тяжелую политическую расплату за снижение эмиссии (и замедление роста) они завещают руководителям завтрашнего дня. При этом далеко не очевидно, что страны – лидеры загрязнения ратифицируют Парижское соглашение[148]. Слишком многие политики и избиратели убеждены, что, пока экономика развивается, ученые и инженеры всегда смогут спасти нас от светопреставления. Что до изменения климата, фанаты экономического роста не просто надеются на чудо – они нисколько не сомневаются, что чудеса будут происходить.

 Разумно ли это: строить будущее человечества на предположении, что в один прекрасный день ученые совершат какие‑то неизвестные планетоспасительные открытия? Как правило, президенты, министры и руководители корпораций – те, кто правит миром, – очень разумные люди. Почему же они ведут такую рискованную игру? Не потому ли, что ставят на карту не свое будущее?

 

Даже если случится худшее, и наука не сможет предотвратить потоп – инженеры сумеют построить для высшей касты этакий высокотехнологичный Ноев ковчег. Миллиарды остальных пускай тонут. Вера в этот суперковчег – одна из самых больших угроз будущему человечества и всей экосистемы. Людям, верящим в суперковчег, нельзя доверять экологию планеты по той же причине, по какой тем, кто верит в загробную жизнь, нельзя давать в руки ядерное оружие.

 А что же бедные? Почему они не протестуют? Если и когда потоп придет, все тяготы лягут на их плечи. Они же будут первыми, по кому ударит экономический застой. В капиталистическом мире жизнь бедняков улучшается, только когда экономика растет. Поэтому они вряд ли поддержат какие‑либо меры, направленные на снижение будущей экологической угрозы, если при этом подразумевается замедление экономического роста. Защита окружающей среды – очень хорошая идея, но те, кому нечем платить за квартиру, куда больше озабочены своими долгами, чем таянием ледников.

 

Крысиные бега

 

Даже если мы будем нестись с достаточной скоростью и умудримся избежать и экономического коллапса, и экологической катастрофы, сама эта гонка создает огромные проблемы. Для индивидуумов она оборачивается высоким уровнем стресса и напряжения. После нескольких веков экономического роста и научного прогресса жизнь должна вроде бы стать тихой и мирной, по крайней мере в развитых странах. Если бы наши предки знали, какие в нашем распоряжении ресурсы и технологии, они решили бы, что мы наслаждаемся райским покоем, избавленные от всяческих забот и тревог. Но реальность не такова. Несмотря на все наши достижения, мы постоянно чувствуем давление необходимости делать и производить еще больше.

 Мы виним себя, своего начальника, условия ипотеки, правительство, систему образования. Но это не их вина. Это условие Современного Ковенанта – сделки, заключенной нами в час нашего рождения. Обитатели доиндустриального мира были как мелкие чиновники при социализме. Они отмечались, приходя на работу, а потом ждали, что кто‑то другой сделает все за них. В современном мире никто не сделает работы за нас, поэтому мы не расслабляемся ни днем ни ночью.

 На коллективном уровне гонка проявляет себя бесконечными потрясениями. Если раньше социальные и политические системы держались веками, то сегодня каждое поколение разрушает старый мир и строит на его обломках новый. Как верно сказано в «Коммунистическом манифесте», новый мир не может существовать без беспрестанных переворотов в производстве и непрерывных потрясений всех общественных отношений. Все застывшие отношения и освященные веками воззрения сметаются, все возникающие структуры устаревают прежде, чем приобретут окончательную форму. Все солидное и устойчивое исчезает. Очень непросто жить в таком хаотичном мире, и еще труднее им управлять.

 Соответственно, перед современностью стоит сложнейшая задача – добиться того, чтобы ни отдельные люди, ни человеческие сообщества не пытались уклониться от гонки, несмотря на напряженность и хаос, которые она создает. Именно с этой целью современность объявляет рост наивысшей ценностью, ради которой дóлжно идти на любые жертвы и любые риски. На коллективном уровне правительствам, фирмам и организациям рекомендуют измерять свой успех в единицах роста и бояться равновесия как чумы. На индивидуальном уровне нас побуждают к постоянному повышению доходов и уровня жизни. Вас не должно устраивать ваше нынешнее положение (даже если устраивает), вы всегда должны стремиться к большему. Вчерашние предметы роскоши становятся сегодняшними предметами первой необходимости. Если раньше вы нормально жили в трехкомнатной квартире с одной машиной и одним настольным компьютером, сегодня вам не обойтись без дома с пятью спальнями, двух авто и кучи айподов, планшетов и смартфонов.

 Убедить отдельных людей хотеть большего было совсем не трудно. Люди легко заболевают жадностью. А вот общественные институты, такие как государство и Церковь, трудно сживались с новым идеалом. Тысячелетиями общество старалось обуздывать индивидуальные желания, приводить их к некоему балансу. Давно известно, что человеку всегда мало, но пока пирог не увеличивался в размерах, социальная гармония зависела от сдержанности. Алчность была не в чести. Современная эпоха перевернула мир. Она убедила человечество, что равновесие хуже хаоса и что алчность – отличное качество, поскольку ускоряет рост. Таким образом новое время разожгло в людях тлевшее ранее желание наживаться и разрушило порядки, державшие ненасытность в узде.

 Возникшие тревоги и беспокойства в значительной степени снял рыночный капитализм, что стало одной из причин популярности этой идеологии. Пропагандисты капитализма все время нас успокаивают: «Без паники, все будет хорошо. Пока экономика растет, невидимая рука рынка обо всем позаботится». Так капитализм освятил и возвеличил ненасытную и хаотичную систему, которая несется сломя голову никто не понимает куда. (Коммунизм, тоже веривший в экономический рост, полагал, что сможет предотвратить хаос и управлять развитием с помощью государственного планирования. Однако после начальных успехов он в конце концов безнадежно отстал от кавалькады свободного рынка.)

 Сегодня обличение рыночного капитализма является непременным пунктом интеллектуальной повестки дня. Поскольку капитализм доминирует в нашем мире, нам следует очень тщательно изучать его недостатки, пока они не привели к глобальной катастрофе. Но, критикуя капитализм, мы не должны закрывать глаза на его преимущества и достижения. До настоящего времени ему сопутствовал поразительный успех – если оставить в стороне возможность будущей экологической катастрофы и мерить успех меркой производства и роста. Пусть мы живем в 2018 году в полном стрессов хаотичном мире, однако мрачные пророчества относительно разгула насилия и наступления конца света не оправдались, а самоуверенные обещания бесконечного роста и глобальной кооперации были выполнены. Хотя случаются и экономические кризисы, и военные конфликты, по большому счету капитализм сумел не только добиться всемирного господства, но и победить голод, эпидемии и войну. Тысячелетиями христианские священники, раввины и муфтии твердили, что люди своими силами никогда не справятся с голодом, мором и войной. Затем пришли банкиры, промышленники и инвесторы, и за двести лет справились.

 Итак, Современный Ковенант обещал нам беспрецедентную власть – и сдержал обещание. А как насчет цены? В уплату за власть договор требует от нас отказа от смысла. Как люди справились с этим ужасным требованием? Подчинение ему могло бы означать падение в темную бездну, лишенную этики, эстетики и сострадания. Однако факт остается фактом: человечество сейчас не только могущественно как никогда, оно также миролюбиво и солидарно, как никогда раньше. Как людям удалось достичь этого? Как нравственность, красота и даже сострадание выживают в мире без богов, рая и ада?

 Капиталисты и тут приписывают все заслуги невидимой руке рынка. Но рука рынка не только невидима, она еще и слепа и сама не спасла бы из беды ни одного человеческого общества. Даже деревенская ярмарка не может организоваться без помощи Бога, короля или церкви. Когда все продается, включая суды и полицию, доверие испаряется, кредит исчезает и бизнес чахнет[149]. Что же тогда уберегло современное общество от коллапса? Человечество было спасено не законом спроса и предложения, а подъемом новой революционной религии – гуманизма.

 

 

Гуманистическая революция

 

 Современный Ковенант предлагает нам власть на условии, что мы откажемся от нашей веры в космический план, который наделяет смыслом жизнь. Но если изучить этот контракт повнимательнее, в нем обнаруживается избавительная оговорка. Если люди как‑то умудрятся найти смысл, не основываясь ни на каком космическом плане, это не считается нарушением договора.

 Эта хитроумная оговорка стала спасением для современного общества, так как без наличия смысла невозможно поддерживать порядок. Крупнейшим политическим, художественным и религиозным проектом современной эпохи стал поиск смысла жизни, не происходящего из какого‑нибудь космического плана. Мы не актеры в божественной драме, никому нет дела до нас или наших поступков, так что никто не устанавливает пределов нашей власти, – но мы все же живем с убеждением, что наша жизнь исполнена смысла. У нас получилось – сегодня мы не только обладаем бóльшей, чем когда‑либо, властью, но и, вопреки ожиданиям, не были ввергнуты в социальную анархию исчезновением из нашей жизни Бога. Испокон веков пророки и философы повторяли: если люди разуверятся в великом космическом замысле, закон и порядок перестанут существовать. Но сегодня наибольшую угрозу мировым законности и порядку несут как раз те, кто продолжает верить в Бога и Его всеобъемлющие планы. Богобоязненная Сирия намного более опасное место, чем светские Нидерланды.

 Если нет никакого космического замысла и мы не связаны ни Божьими, ни природными законами, что же тогда предотвращает социальный коллапс? Благодаря чему вы можете преодолеть тысячи миль из Лиссабона в Москву или из Неаполя в Санкт‑Петербург без риска попасть в лапы работорговцев, в засаду к разбойникам или под стрелы враждующих племен?

 

Взгляд в себя

 

Антидотом против существования без смысла и без закона стал гуманизм, новое революционное вероисповедание, завоевавшее мир за последние несколько веков. Гуманистическая религия поклоняется человечеству и отводит ему ту же роль, которую в христианстве и исламе играл Бог, а в буддизме и даосизме законы природы. Если в традиционных религиях великий космический план придавал смысл жизни человека, то гуманизм делает рокировку, полагая, что человеческий жизненный опыт будет придавать смысл космосу. Согласно гуманистической идее, люди должны черпать из своих впечатлений и переживаний не только смысл собственных жизней, но и смысл всей Вселенной. Это первейшая заповедь гуманизма: наполняй смыслом бессмысленный мир.

 Таким образом, главная религиозная революция современности заключалась не в утрате веры в Бога, а в обретении веры в человека. На это ушли столетия серьезных усилий. Мыслители писали памфлеты, творцы сочиняли поэмы и симфонии, политики заключали сделки – и все сообща они убедили человечество, что оно способно придать Вселенной смысл. Оценить глубину и значение гуманистической революции позволяет разница между современной и средневековой культурой Европы. В 1300 году обитатели Лондона, Парижа и Толедо не думали, что люди сами могут определять, что есть добро, а что зло; что такое истина, а что ложь; что представляет собой красота, а что уродство. Только Бог создавал и определял добро, истину и красоту.

 Хотя признавалось, что люди обладают уникальными способностями и возможностями, но все же они считались невежественными и склонными к греху. Без присмотра и мудрого руководства они никогда не познали бы вечную истину, а тяготели бы к мимолетным плотским утехам и мирским заблуждениям. Вдобавок средневековые мыслители подчеркивали то, что человек смертен – а значит, его мнения и чувства непостоянны. Сегодня мне что‑то очень нравится, завтра уже разонравилось, а через неделю я уже умер и похоронен. Следовательно, всякий смысл, который зависит от человеческого мнения, неизбежно хрупок и эфемерен. Абсолютная истина, а также смысл жизни и Вселенной должны поэтому опираться на некий вечный закон, исходящий от надчеловеческого источника.

 Этот взгляд и сделал Бога первоисточником не только смысла, но и власти, влияния, авторитета. Смысл и власть всегда идут рука об руку. Тот, кто определяет смысл наших действий и оценивает, хорошие они или дурные, верные или неверные, прекрасные или безобразные, – получает право диктовать нам, что думать и как поступать.

 Бог как источник смысла и права был не просто философской теорией. Ему подчинялись абсолютно все аспекты повседневной жизни. Вообразим, что в 1300 году в маленьком английском городишке замужняя женщина воспылала страстью к соседу и отдалась ему. Пока она, крадучись, пробиралась домой, пряча улыбку и оправляя юбку, в уме у нее проносилось: «Что это было? Зачем я это сделала? Хорошо это или дурно? Что это говорит обо мне? Как мне вести себя впредь?» Чтобы разрешить эти вопросы, женщине полагалось пойти к священнику, исповедаться и попросить наставлений. Святой отец не один день изучал Писание, через которое ему было открыто, как Бог относится к адюльтеру. Основываясь на слове Господа, священник выносил безапелляционный приговор: на душе у женщины смертный грех, и если она не искупит вину, то попадет в ад. Поэтому ей следует немедленно покаяться, пожертвовать десять золотых на нужды предстоящего Крестового похода, отказаться на полгода от употребления в пищу мяса и совершить паломничество в Кентербери к гробнице святого Томаса Бекета. И, само собой разумеется, свой ужасный грех она ни в коем случае не должна повторить.

 Сегодня все обстоит совершенно иначе. Веками гуманизм внушал нам, что главный источник смысла – мы сами и потому наша свободная воля и является высшим авторитетом. Вместо того чтобы ждать, когда какая‑то высшая сущность разъяснит нам, что есть хорошо, а что плохо, мы можем полагаться на наши собственные чувства и желания. С детства нас окружают гуманистические слоганы, советующие: «Слушай себя, будь верен себе, полагайся на себя, следуй голосу своего сердца, поступай как нравится». Жан‑Жак Руссо отразил все это в своем трактате «Эмиль, или О воспитании» – библии чувств XVIII столетия. По словам Руссо, свои жизненные принципы он нашел «начертанными природой в глубине своего сердца неизгладимыми буквами. Когда я хочу что‑либо делать, мне стоит лишь обратиться за советом к самому себе: все, что я сознаю хорошим, хорошо; все, что я чувствую дурным, дурно…»[150][151].

 Так и современная женщина, желающая понять смысл своей связи с соседом, не будет полагаться на суждение священника или древних книг. Она будет пытаться разобраться в своих собственных чувствах. Если эти чувства неясны, она позвонит подруге, пригласит ее на чашку кофе и изольет ей душу. Если прояснение не наступит, она пойдет к своему психотерапевту и выложит все ему. Теоретически, современный психотерапевт занимает то же место, что занимал средневековый священник, и сопоставление этих двух профессий превратилось в клише. Однако на самом деле их разделяет огромная пропасть. У психотерапевта нет священной книги, которая определяет, что есть добро, а что – зло. Выслушав исповедь женщины, психотерапевт вряд ли возопит: «Ты порочная женщина! Это ужасный грех!» Так же как вряд ли скажет: «Умница! Продолжайте в том же духе!» Что бы женщина ни рассказала, психотерапевт, скорее всего, заботливо спросит: «А какие чувства вы  испытываете по поводу произошедшего?»

 Книжная полка психотерапевта, конечно, прогибается под тяжестью томов Фрейда, Юнга и тысячестраничного «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам (ДСР)»[152]. Но это не священные книги. ДСР классифицирует жизненные недуги, а не жизненные смыслы. Большинство психологов убеждено, что только чувства должны определять истинный смысл поступков. Поэтому, что бы психотерапевт ни думал об интрижке своей пациентки и что бы ни думали Фрейд, Юнг и ДСР об интрижках вообще, навязывать свои взгляды пациентке доктор не вправе. Он должен помочь ей заглянуть в укромные уголки сердца. Только там она отыщет ответы. У средневековых священников была прямая линия с Господом – поэтому они различали для нас добро и зло. Современные же психотерапевты просто помогают нам наладить контакт с нашими собственными внутренними чувствами.

 Это отчасти объясняет значительные изменения, которые претерпел институт брака. В Средние века брак считался таинством, предписанным Богом, и Бог наделял отца правом устраивать судьбы детей в соответствии со своими желаниями и интересами. Следовательно, внебрачная связь являлась дерзким восстанием против власти как отеческой, так и божеской. Она была смертным грехом независимо от того, что чувствовали и думали об этом любовники. Сегодня люди женятся по любви, и именно их личные чувства придают ценность и смысл их союзу. Если тот же чувственный порыв, который бросил вас в объятия одного мужчины, теперь бросает в объятия другого – что тут плохого? Если внебрачная связь дает выход эмоциональным и сексуальным желаниям, не удовлетворенным за двадцать лет вашим мужем, а ваш новый возлюбленный нежен, страстен и чуток – почему не наслаждаться этим?

 Постойте, скажете вы. Нельзя же забывать о чувствах других участников драмы. Вероятно, женщине и ее любовнику очень хорошо друг с другом, но, если узнают их обманутые супруги, у всех наверняка надолго испортится настроение. Не исключено, что дело закончится разводом, и тогда их дети будут десятилетиями переживать душевную травму. Даже при условии, что измена никогда не обнаружится, сохранение ее в тайне потребует больших усилий и нервного напряжения и может привести к возникновению и нарастанию раздражения и отчуждения.

 Самые интересные дискуссии в сфере гуманистической этики разгораются именно вокруг ситуаций, которые приводят к столкновению человеческих чувств – типа внебрачных романов. Что происходит, когда один и тот же поступок приводит к тому, что кто‑то начинает чувствовать себя лучше, а кто‑то – гораздо хуже? Как мы соизмеряем эти чувства? Перевешивает ли счастье любовников страдания их супругов и детей?

 Неважно, что ответили бы вы на эти вопросы. Гораздо важнее понять аргументы, которые приводят обе участвующие стороны. Наши современники по‑разному смотрят на внебрачные отношения, но в любом случае судят их с позиции человеческих чувств, а не с позиции священных писаний и Божьих заповедей. Гуманизм внушил нам: плохо только то, от чего кому‑то плохо. Убийство недопустимо не потому, что когда‑то Бог повелел: «Не убий», а потому, что несет страшные муки жертве, ее родным, ее друзьям и знакомым. Воровство недопустимо не потому, что в древних текстах сказано: «Не укради», а потому что тот, кого обворовали, чувствует себя плохо. А если поступок никого не задевает, то в нем не может быть ничего дурного. Если в тех же древних текстах сказано, что Бог повелел нам не делать «никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли» (Исх., 20: 4), а я люблю лепить всякие фигурки и вреда никому этим не причиняю – что в этом может быть нехорошего?

 Той же логике подчинены все сегодняшние споры о гомосексуализме. Когда двое взрослых мужчин занимаются сексом, никому не причиняя вреда, почему это должно считаться неправильным и запрещаться? Это их личное дело, и они вольны поступать в соответствии со своими внутренними чувствами. Если бы в Средние века двое мужчин признались духовнику, что они любят друг друга и никогда не были счастливее, их добрые чувства не смягчили бы оценки священником их поведения. Напротив, отсутствие раскаяния только усугубило бы ситуацию. Сегодня, если двое мужчин живут вместе, им говорят: «Нравится, так живите! Не слушайте никаких священников. Слушайтесь своих сердец. Вам лучше знать, что для вас хорошо».

 Любопытно, что в наши дни даже ревнители веры прибегают к подобной гуманистической аргументации, когда хотят повлиять на общественное мнение. Например, в последние десять лет израильское ЛГБТ‑сообщество проводит на улицах Иерусалима свои ежегодные парады. И день парада стал уникальным днем гармонии в обычно раздираемом конфликтами городе, так как в этот день верующие евреи, мусульмане и христиане объединяются на почве возмущения гей‑парадом. Но самое интересное – их обоснование своего возмущения. Они не говорят: «Эти греховодники не должны устраивать тут шествия, потому что Господь запрещает мужеложство». Любому доступному микрофону или телекамере они заявляют: «Зрелище гей‑парада на улицах священного города Иерусалима оскорбляет наши чувства. Геи хотят, чтобы мы уважали их чувства, – значит, должны уважать наши». 7 января 2015 года исламские фанатики расстреляли нескольких сотрудников французского журнала «Шарли Эбдо» за то, что журнал опубликовал карикатуры на пророка Мухаммеда. Многие мусульманские организации заклеймили теракт, однако некоторые не удержались от «но». Так, египетский Синдикат журналистов осудил насилие, но одновременно осудил и журнал – «за оскорбление чувств миллионов мусульман по всему миру»[153]. Заметьте: синдикат не обвинил журнал в непослушании Божьей воле. Это мы и называем прогрессом.

 

Наши чувства придают смысл не только нашим частным жизням, но и социальным и политическим процессам. Когда мы хотим знать, кто достоин править страной, как лучше строить международные отношения и куда вести экономику, мы не ищем ответа в священных книгах. И не ждем указаний от римского папы или от Совета нобелевских лауреатов. В большинстве стран мы устраиваем демократические выборы и спрашиваем людей об их отношении к той или иной проблеме. Мы верим, что избирателю виднее и что свободный выбор личностей и есть высшая политическая власть.

 Но как избиратель решает, за что голосовать? Теоретически, ему следует посоветоваться со своими сокровенными чувствами и действовать так, как они подскажут. Это не всегда просто. Чтобы пробиться к своим собственным чувствам, я должен отсеять пустые пропагандистские лозунги, бесконечную ложь беспринципных политиков, назойливую трескотню хитроумных политтехнологов и проплаченные мнения многочисленных экспертов. Только отрешившись от всего этого, я услышу свой реальный внутренний голос. И мой внутренний голос шепчет мне в ухо: «Голосуй за Меркель», или: «Голосуй за Макрона», или: «Голосуй за Чавеса», или кого там он выбрал, и я ставлю галочку или крестик против этого имени в избирательном бюллетене. Так мы узнаём, кто должен управлять страной.

 В Средние века это сочли бы крайней глупостью. Изменчивые чувства невежественных простолюдинов вряд ли могли быть прочной основой для важных политических решений. Когда Англию разрывала пополам Война роз, никому не могло прийти в голову положить конец междоусобице с помощью всенародного референдума, в котором каждый высказался бы либо за Ланкастеров, либо за Йорков. Точно так же папа Урбан II, инициируя в 1095 году Первый крестовый поход, не утверждал, что такова была воля народа. Такова была воля Господа. Политическая власть нисходила с небес, она не рождалась в сердцах и умах смертных.

 Что верно в отношении этики и политики, верно и в отношении эстетики. В Средние века искусство загонялось в прокрустово ложе заданных мерок. Идеал красоты не отражал пристрастий реальных людей. Скорее человеческие вкусы полагалось приспосабливать к надчеловеческим стандартам. Это и понятно: люди верили, что источником творческого вдохновения являются высшие силы, а не земные чувства. Считалось, что рукой художника, поэта, композитора и архитектора водили музы, ангелы и Дух Святой. Сколько бы прекрасных гимнов ни написал композитор, это никогда не ставилось ему в заслугу по той же причине, по какой не ставилось в заслугу перу. Перо держали и направляли человеческие пальцы, а их, в свою очередь, держала и направляла рука Божья.

 

Святой Дух в обличье голубя приносит сосуд со святым миром для крещения короля Хлодвига, основателя Франкского королевства (иллюстрация из «Больших французских хроник», ок. 1380). Согласно французскому мифу об образовании страны, сосуд с тех пор хранился в Реймсском соборе, и все последующие короли Франции помазывались на царство божественным миром. Каждая коронация сопровождалась чудом – пустой сосуд наполнялся сам собой. Это было знаком того, что король – Божий избранник и получает Его благословение. Если бы Бог не хотел возведения на трон Людовика IX, или Людовика XIV, или Людовика XVI, сосуд остался бы пустым

 

Средневековые ученые восприняли теорию древних греков, согласно которой движение светил по небу сопровождается дивной музыкой, пронизывающей всю Вселенную. Человек пребывает в физическом и душевном здравии, когда недра его тела и души вибрируют в унисон с этой дивной музыкой сфер. Поэтому земная музыка должна быть отражением божественной мелодии космоса, а не выражать идеи и чувства композиторов из плоти и крови. Самые прекрасные гимны, песнопения и мотивы приписывались обычно не гению человека, а вдохновению, ниспосланному ему свыше.

 

Папа римский Григорий Великий сочиняет Григорианские песнопения. Святой Дух, в своем любимом голубином обличье, сидит на правом плече папы, напевая мелодии ему на ухо. Истинным автором песнопений является Святой Дух, тогда как Григорий – всего лишь посредник. Высший источник искусства и красоты – Господь

 

Время таких взглядов давно прошло. Сегодня гуманисты считают, что источником художественного творчества и эстетической ценности являются человеческие чувства. Музыка создается и оценивается нашим внутренним слухом, которому не нужно ни улавливать ритмы звучания звезд, ни исполнять повеления муз и ангелов. Ведь светила безмолвны, а музы с ангелами существуют лишь в нашем воображении. Современные художники стремятся говорить с собой и своими чувствами, а не с Богом. Неудивительно поэтому, что, оценивая искусство, мы больше не полагаемся ни на какие заданные мерки. Мы и тут обращаемся к нашим субъективным ощущениям. В этике гуманистический лозунг заявляет: «Нравится – делай». В политике он утверждает: «Избирателю виднее». В эстетике гуманизм провозглашает: «Красота – в глазах смотрящего».

 Следовательно, возможны очень разные взгляды на то, что называть искусством. В 1917 году Марсель Дюшан приобрел обычный стандартный писсуар, объявил его произведением искусства, назвал «Фонтан», подписал и отправил на выставку в нью‑йоркскую галерею. В Средние века никто бы не потрудился даже обсуждать это. Зачем тратить время и слова? Но в нашем гуманистическом мире работа Дюшана признается важной художественной вехой. В бесчисленных аудиториях всех художественных учебных заведений студентам‑первокурсникам неизменно показывают фото «Фонтана», и по знаку преподавателя начинается спор: «Это искусство! – Нет! – Да, да! – Рядом не стояло!» Позволив студентам немного попрепираться, преподаватель задает наводящий вопрос: «А что такое искусство? И как мы определяем, произведение искусства перед нами или нет?» После отпущенных на споры минут преподаватель направляет аудиторию в нужное русло: «Искусство – это то, что считают искусством люди, так как красота – в глазах смотрящего». Если люди считают, что писсуар – произведение искусства, значит, так оно и есть. Какой высокий авторитет имеет право сказать им, что они ошибаются? Сегодня копии этого «шедевра» имеются в ряде крупнейших музеев мира, включая Музей современного искусства Сан‑Франциско, Национальную галерею Канады, галерею Тейт в Лондоне и Центр Помпиду в Париже (в музейных залах конечно же, не в туалетах).

 Эти гуманистические подходы оказали огромное влияние и на экономическую сферу. В Средние века процесс производства контролировали гильдии, не поддерживавшие инициативу и вкусы отдельных мастеровых и потребителей. Гильдия плотников определяла, каким должен быть стул, гильдия булочников – каким должен быть хлеб, а гильдия мейстерзингеров решала, какие песни хороши, а какие нет. Правители и городские советы регулировали доходы и определяли уровень цен. В современном свободном рынке все эти гильдии, советы и правители были заменены новым верховным распорядителем – свободной волей потребителя, его желанием.

 Предположим, Toyota решает создать идеальный автомобиль. Она включает в экспертную группу специалистов из разных областей: нанимает лучших инженеров и дизайнеров, собирает умнейших физиков и экономистов и даже консультируется с социологами и психологами. Для подстраховки привлекают также парочку нобелевских лауреатов, оскароносную актрису и нескольких мировых поп‑звезд. После пяти лет исследований и конструкторских работ автомобиль готов. Миллионы экземпляров сходят с конвейеров и поступают в дилерские центры по всему миру. Но автомобиль не продается. Означает ли это, что потребители ошибаются и просто не понимают своего счастья? Нет. При свободном рынке покупатель всегда прав. Если покупатели автомобиль не хотят – значит, он недостаточно хорош. И пусть все университетские профессора и все священники говорят, что этот автомобиль идеален, – если потребители его отвергают, судьба его решена. Никто не может указывать потребителям, и горе правительству, которое попытается заставить своих граждан покупать не полюбившееся им авто.

 То же относится и ко всей прочей продукции. Вот что думает по этому поводу профессор Лейф Андерссон из Упсальского университета. Он работает над генетическим улучшением сельскохозяйственных животных – чтобы получать более скороспелых свиней, более удоистых коров и более мясистых кур. Журналистка газеты «Хаарец» Наоми Дэром предложила ему прокомментировать тот факт, что генетические манипуляции, вероятно, обернутся для животных страшными мучениями. Уже сейчас у «улучшенных» дойных коров такое тяжелое вымя, что они еле ходят, а «усовершенствованных» кур не выдерживают их лапы. Профессор Андерссон высказал свое мнение без колебаний: «Все дело в потребителе и в том, сколько он готов платить за мясо… надо понимать, что невозможно поддерживать нынешний уровень глобального потребления мяса без современной (то есть улучшенной) курицы… если потребители хотят самого дешевого мяса – они его получат… Потребители должны решить, что для них главное – цена или что‑то другое»[154].

 Профессор Андерссон может спать спокойно, не терзаясь муками совести. Потребители покупают его дешевое мясо – следовательно, он удовлетворяет их нужды и желания, то есть делает благое дело. По той же логике, если некая международная корпорация пожелает проверить, соответствует ли она собственному лозунгу «Не будь злом»[155], ей нужно лишь заглянуть в свой финансовый отчет. Если она зарабатывает кучу денег, значит, миллионам людей нравится ее продукция, поэтому она – носительница добра. Если кто‑нибудь возразит и скажет, что, возможно, люди делают неправильный выбор, ему сразу напомнят, что потребитель всегда прав и что человеческие чувства – источник всего смысла и права. Если миллионы людей свободно выбирают продукцию этой компании, кто вы такой, чтобы говорить им, что они обманываются?

 В образовательных системах гуманистические идеи также совершили переворот. Поскольку в Средние века источник всего смысла и права находился вне общества, где‑то на небесах, образование основывалось на внушении послушания, зубрежке священных писаний и изучении древних традиций. Учитель объявлял перед учениками вопрос, а они должны были запомнить, как на него отвечали Аристотель, царь Соломон или святой Фома Аквинский.

 Современное гуманистическое образование, напротив, стремится учить студентов думать самостоятельно. Знать, что Аристотель, Соломон и Фома Аквинский думали о политике, искусстве и экономике, безусловно, полезно; но коль скоро высший источник смысла и права находится в нас, несравнимо важнее знать, что о них думаете лично вы . Спросите преподавателя – в детском саду, школе или университете, – чему он старается учить своих подопечных. Скорее всего, он ответит, что учит детей истории (грамоте, живописи, квантовой физике), однако прежде всего пытается научить их мыслить самостоятельно. Возможно, это не всегда получается, но задача гуманистического образования именно такова.

 

Перемещение источника смысла и права с небес на землю, к нам, изменило природу всего космоса. Окружающее пространство, прежде кишевшее богами, музами, вампирами и феями, опустело. Внутренний мир – бывший не игравшим роли анклавом грубых страстей – сделался безгранично глубоким и богатым. Ангелы и демоны из реальных существ, бродивших по земным лесам и пустыням, стали обитателями глубин нашей психики. Рай и ад тоже перестали быть реальными местами где‑то в заоблачных высях и вулканических недрах и превратились в наши внутренние душевные состояния. Вы переживаете ад всякий раз, как разжигаете в сердце огонь злобы и ненависти, и наслаждаетесь райским блаженством, когда прощаете врагов, раскаиваетесь в дурных поступках и делитесь богатством с бедными.

 Когда Ницше провозгласил, что Бог умер, он имел в виду именно это. По крайней мере на Западе Бог стал абстрактной идеей, которую одни принимают, другие отвергают, но которая уже не имеет значения. В Средние века в отсутствие Бога для меня не было бы политического, морального и эстетического авторитета. Я не мог бы определить, что правильно, что хорошо и что прекрасно. Так жить невозможно. Сегодня, наоборот, очень легко не верить в Бога, потому что я ничем не расплачиваюсь за свое неверие. Я могу быть чистейшим атеистом и все же черпать насыщенную смесь политических, моральных и эстетических ценностей из своего внутреннего опыта.

 

ГУМАНИЗМ В ПЯТИ ИЗОБРАЖЕНИЯХ

Гуманистическая политика: избирателю виднее

 

Гуманистическая экономика: потребитель всегда прав

 

Гуманистическая эстетика: красота в глазах смотрящего («Фонтан» Марселя Дюшана на выставке современного искусства в Национальной галерее Шотландии)

 

Гуманистическая этика: нравится – делай!

 

Гуманистическое образование: думай самостоятельно!

 

Если я всерьез верю в Бога, это мой выбор . Если мое внутреннее «я» велит мне верить в Бога – я верю. Я верю, потому что чувствую  присутствие Бога, и сердце говорит мне, что он здесь. Но если я больше не буду чувствовать присутствие Бога и сердце вдруг скажет мне, что Бога нет, – я перестану верить. Так или иначе, авторитетом для меня будут мои собственные чувства. Даже когда я говорю, что верю в Бога, правда состоит в том, что куда сильнее я верю в свой внутренний голос.

 

 По дороге из желтого кирпича[156]

 

Как и любой другой источник права, чувства имеют свои недостатки. Гуманизм исходит из того, что у каждого человека есть единственное подлинное «я», однако когда человек пытается обратиться к нему, то часто получает в ответ либо тишину, либо какофонию спорящих голосов. Чтобы преодолеть эту проблему, гуманизм провозгласил не только новый источник права, но и новый метод доступа к получению истинного знания.

 В средневековой Европе главная формула получения знания была такова: Знание = Священное Писание × Логика [157]. Если люди хотели получить ответ на важный вопрос, они читали священные книги и применяли логику для понимания точного смысла написанного. Например, схоласты, желавшие почерпнуть сведения о форме Земли, штудировали Библию в поисках соответствующих указаний. Один обращал внимание на 13‑й стих 38‑й главы Книги Иова, где говорится, что Господь приказал заре, «чтобы она охватила края земли и стряхнула с нее нечестивых». Раз у Земли есть «края», которые можно «охватить», заключал любомудрец, она есть плоский квадрат. Другой отвергал такое толкование, указывая на 22‑й стих 40‑й главы Книги пророка Исаии, где Господь «восседает над кругом земли». Это, мол, свидетельство того, что Земля круглая. В реальности это означало, что схоласты в поисках знаний проводили жизнь в библиотеках, читая все больше и больше священных книг и оттачивая логическое мышление, чтобы лучше понимать тексты.

 Научная революция вывела совершенно новую формулу получения знания: Знание = Эмпирические данные × Математика. Если мы хотим получить ответ на какой‑то вопрос, то должны собрать соответствующие эмпирические данные и проанализировать их с применением математических инструментов. Например, чтобы вычислить форму Земли, нужно начать с наблюдений за Солнцем, Луной и планетами из разных точек мира. Накопив достаточно материала, мы можем с помощью тригонометрии рассчитать не только форму Земли, но и структуру всей Солнечной системы. В реальности это означает, что ученые в поисках знаний проводят жизнь в обсерваториях, лабораториях и исследовательских экспедициях, собирая все больше и больше эмпирических данных и оттачивая свой математический инструментарий, чтобы правильно интерпретировать данные.

 Научная формула знания привела к поразительным прорывам в астрономии, физике, медицине и множестве других дисциплин. Но у нее был один большой изъян: она была беспомощна в вопросах ценности и смысла. Средневековые мудрецы могли с абсолютной уверенностью утверждать, что убивать и красть дурно и что целью человеческой жизни является поклонение Господу – ведь так сказано в Писании. Но ученые не выносят этических суждений. Никакие объемы данных и никакие чудеса математики не могут доказать, что убивать нельзя. Однако без подобных оценочных суждений человеческие общества нежизнеспособны.

 Один из путей преодоления этой трудности заключался в том, чтобы продолжать пользоваться старой средневековой формулой вместе с новыми научными методами. Когда перед людьми встает практическая проблема – вроде необходимости определить форму Земли, построить мост или вылечить болезнь, – мы собираем эмпирические данные и математически их анализируем. В случае этической проблемы – например, разрешать ли разводы, аборты или гомосексуализм – мы обращаемся к священным текстам. Это решение использовали ранее и используют сейчас многие общества, начиная с викторианской Британии и кончая современным Ираном.

 Гуманизм же предложил свою альтернативу. Когда люди обрели уверенность в себе, родилась новая формула этического знания: Знание = Опыт переживаний × Чуткость. Если мы хотим получить ответ на какой‑либо этический вопрос, то должны обратиться к опыту своих внутренних переживаний и прислушаться к ним с предельной чуткостью. В реальности это означает, что в поисках знаний мы проводим жизнь, накапливая переживания и впечатления и оттачивая свою чуткость, чтобы понимать эти переживания правильно.

 Что именно представляют собой эти «переживания»? Они не являются эмпирическими данными. Они не состоят из атомов, электромагнитных волн, протеинов или чисел. Переживание – это субъективный феномен, сплавленный из трех главных ингредиентов: ощущений, эмоций и мыслей. В каждый отдельный момент мое переживание включает в себя все мои ощущения (жар, удовольствие, напряжение и т. д.) плюс все испытываемые мною эмоции (любовь, страх, злость и т. д.) и все возникающие в моем мозгу мысли.

 А «чуткость»? Это, во‑первых, внимание к собственным ощущениям, эмоциям и мыслям. А во‑вторых, отзывчивость на эти ощущения, эмоции и мысли. Я должен быть открыт для новых переживаний и их влияния на мои взгляды, поведение и даже личность. При этом нельзя, конечно, допускать, чтобы от каждого дуновения ветерка у меня крышу сносило.

 Переживания и чуткость укрепляют и поддерживают друг друга. Я не в состоянии переживать, если не обладаю чуткостью, и не в состоянии развить в себе чуткость, пока не приобрету опыт переживаний. Чуткость – не абстрактная способность, которую можно приобрести, читая романы или слушая лекции. Это практический навык, созревающий только в процессе применения.

 Возьмем пример с чаем. Я начинаю день с очень сладкого обычного чая и утренней газеты. Эта чашка – мой способ вызвать утренний прилив энергии. Однажды я понимаю, что между сахаром и газетой почти не чувствую вкуса чая. Тогда я уменьшаю количество сахара, откладываю газету, закрываю глаза и пытаюсь сосредоточиться на чае. Я начинаю ощущать его уникальный аромат и вкус. Вскоре я уже экспериментирую с разными сортами чая, черного и зеленого, сравнивая их тонкие вкусы и изысканные ароматы. Через несколько месяцев я отказываюсь от продающихся в супермаркетах марок и начинаю покупать чай в Harrods . Особенно мне нравится Panda Dung Tea с гор Яань в китайской провинции Сычуань. Его получают из листьев чайных кустов, удобренных навозом панд. Так, от чашки к чашке, я повышаю свою чуткость в отношении чая и становлюсь его знатоком. Если бы в начальный период моих чаепитий мне подали Panda Dung Tea в фарфоровом сосуде времен империи Мин, я не отличил бы его от обычного чая в бумажном стаканчике. Некоторые переживания недоступны, пока у вас нет достаточной чуткости. А развить чуткость можно только через переживания.

 Это относится к любому другому эстетическому и этическому знанию. Мы не рождаемся с готовой совестью. Идя по жизни, мы раним людей, а люди ранят нас, мы проявляем сострадание, и другие проявляют сострадание к нам. Если мы внимательны, то наша моральная чуткость обостряется, и эти переживания становятся источником ценного этического знания о том, что хорошо, что правильно и кто я на самом деле.

 Соответственно, гуманизм смотрит на жизнь как на постепенный процесс внутренних изменений, ведущий от невежества к просветленности путем опыта переживаний. Высшая цель гуманиста – овладеть наиболее полным знанием через широкий спектр интеллектуальных, эмоциональных и физических переживаний. В начале XIX века Вильгельм фон Гумбольдт – один из главных архитекторов современной системы образования – сказал, что цель существования – «перегонка сколь можно более обширного опыта жизни в мудрость». Он также писал, что «в жизни есть только одна вершина – измерить чувством все человеческое»[158][159]. Гуманизм мог бы сделать это своим девизом.

 

Согласно китайской философии, мир поддерживается взаимодействием противоположных, но дополняющих одна другую сил – «инь» и «ян». Может, в отношении физического мира это и неверно, но в отношении современного мира, созданного договором между наукой и гуманизмом, это так. Любая научная «ян» содержит в себе гуманистическую «инь», и наоборот. «Ян» дает нам силу, в то время как «инь» снабжает смыслом и этическими суждениями. Современные «ян» и «инь» – это ум и эмоции, лаборатория и музей, производственная линия и супермаркет. Люди часто замечают лишь «ян», и современный мир кажется им сухим, механическим, рациональным и прагматичным – как лаборатория или завод. Однако современный мир – это еще и экстравагантный супермаркет. Ни одна из прежних культур не придавала такого значения чувствам, желаниям и переживаниям. Гуманистический взгляд на мир как на череду переживаний стал основополагающим мифом для бесчисленных современных индустрий – от туризма до искусства. Турфирмы и рестораны продают нам не билеты на самолеты, не номера в гостиницах, не экстравагантные блюда – они продают нам новые переживания.

 Точно так же фильмы, романы и стихи: раньше в центре большинства из них находилось действие, теперь же они в основном сосредоточены на чувствах. Греко‑римские эпопеи и средневековые рыцарские романы представляли собой перечни героических деяний, не чувств. В одной главе доблестный рыцарь вступал в схватку с чудовищным великаном и убивал его. В другой он вырывал прекрасную принцессу из лап огнедышащего дракона и убивал его. В третьей коварный колдун похищал принцессу, но рыцарь отправлялся в погоню, настигал злодея и убивал его. Неудивительно, что героем неизменно оказывался рыцарь, а не какой‑нибудь плотник или крестьянин, ведь они подвигов не совершали.

 Принципиально важно, что герои практически не развивались внутренне. Ахилл, Артур, Роланд и Ланселот отправлялись на поиски приключений, будучи бесстрашными воинами с рыцарскими взглядами на жизнь, и до самого конца оставались бесстрашными воинами с теми же взглядами. Многочисленность убитых великанов и спасенных принцесс подтверждала мужество и отвагу рыцарей. Но все эти подвиги ничему рыцарей не учили.

 Гуманистическая фокусировка на чувствах и переживаниях, а не на действиях преобразила искусство. Вордсворту, Достоевскому, Диккенсу и Золя не было дела до храбрых рыцарей и их подвигов; писателей волновали чувства рабочего люда и домохозяек. Некоторые считают, что лучшим примером этой сосредоточенности на внутренней жизни является «Улисс» Джойса. При помощи 260 тысяч слов Джойс описал один день из жизни дублинцев Стивена Дедала и Леопольда Блума, которые в течение этого дня толком никаких действий, собственно, не предпринимают.

 «Улисса» от корки до корки прочли немногие, но та же смена фокуса отличает основную часть сегодняшней массовой культуры. Американский телесериал «Выживший» (Survivor ) часто хвалят (или ругают) за то, что он сделал жанр реалити‑шоу супермодным. Это было первое реалити‑шоу, поднявшееся на верхнюю строчку в рейтинге Нильсена[160], и в 2007 году журнал «Тайм» включил его в сотню лучших телешоу всех времен[161]. В каждом сезоне двадцать едва одетых участников доставляют на какой‑нибудь тропический остров. Там они проходят разного рода испытания и в конце каждого эпизода проводят голосование, в результате которого один из участников выбывает. Последний оставшийся увозит домой миллион долларов.

 Публике в гомеровской Греции, Римской империи и средневековой Европе эта идея показалась бы знакомой и очень увлекательной. Начинают двадцать претендентов, в итоге остается – один герой. «Прекрасно! – подумал бы греческий царь, римский патриций или рыцарь‑крестоносец, устраиваясь поудобнее. – Мы станем свидетелями захватывающих приключений, смертельных схваток, проявлений героизма и слабодушия! Обожаю коварные удары исподтишка, вспоротые животы и вываливающиеся из них внутренности!»

 И что же? Какое жуткое разочарование! Подлые удары и вспоротые животы остаются чистыми метафорами. Каждый эпизод длится около часа. Четверть его отведена рекламе зубной пасты, шампуня и автомобилей. Пять минут занимают серьезные испытания типа: кто забросит в корзину больше кокосов или кто проглотит за минуту больше жуков. Все остальное время герои говорят о своих ощущениях! Он сказал, и она сказала, я почувствовал это, и я почувствовал то.

 

Если бы рыцарь действительно мог посмотреть это шоу, он впал бы сначала в тоску, а затем в ярость, и разнес бы вдребезги телевизор.

 Нам сегодня средневековые рыцари показались бы бесчувственными дикарями. Если бы они появились среди нас, мы отправили бы их к психотерапевту, чтобы он помог им наладить контакт со своими чувствами. Именно это происходит с Железным Дровосеком в «Волшебнике страны Оз». Он идет вместе с Дороти и ее друзьями по Дороге из Желтого Кирпича, надеясь, что великий Волшебник подарит ему сердце. То же со Страшилой и Львом: первый хочет получить мозги, второй – храбрость. В конце путешествия они обнаруживают, что великий Волшебник на самом деле шарлатан и ничего дать им не способен. Зато они делают очень важное открытие: оказывается, что все, о чем они мечтали, уже в них было. Чтобы стать чутким, мудрым или храбрым, не нужен ни волшебник, ни шарлатан. Нужно просто идти по Дороге из Желтого Кирпича, не отворачиваясь от переживаний, встречающихся на пути.

 Этот урок усвоили капитан Кирк и капитан Жан‑Люк Пикар[162], пока пересекали галактику на межпланетном корабле «Эн‑терпрайз», Гекльберри Финн и Джим, пока сплавлялись вниз по Миссисипи, Уайатт и Билли, пока катили на своих «харлеях» в «Беспечном ездоке»[163], и бессчетное множество других персонажей «роуд‑муви», которые покидают свой дом в Пенсильвании (или, может, в Новом Южном Уэльсе), едут в старом авто (или автобусе), переживают душевные встряски, налаживают контакт с собой, изливают свои чувства и в конце концов прибывают в Сан‑Франциско (или, скажем, Алис‑Спрингс) более добрыми и мудрыми, чем были до путешествия.

 

Правда о войне

 

Формула Знание = Опыт переживаний × Чуткость изменила не только нашу массовую культуру, но и наше отношение к таким серьезным вещам, как война. На протяжении долгих веков люди, желая узнать, справедлива ли та или иная война, обращались за ответом к Богу, или к Писанию, или к королям, знати и священникам. Мало кто интересовался мнениями и переживаниями рядовых солдат или простых граждан. В центр своих повествований о войнах Гомер, Вергилий и Шекспир помещали императоров, полководцев, выдающихся героев и хотя не скрывали ужасов войны, но с лихвой перекрывали их героизмом и славой. Обычные солдаты появлялись лишь в виде груды тел, поверженных каким‑нибудь Голиафом, либо в виде ликующей толпы, несущей на плечах победоносного Давида.

 

Иоганн Якоб Вальтер. «Битва при Брейтенфельде» (1631)

 

Посмотрите, например, на изображение битвы при Брейтен‑фельде, состоявшейся 17 сентября 1631 года. Художник Иоганн Якоб Вальтер[164] прославляет короля Густава‑Адольфа Шведского, приведшего свою армию к убедительной победе. Густав‑Адольф возвышается над полем сражения, подобно богу войны. Создается впечатление, будто король руководит войсками, как шахматист пешками. Сами пешки – преимущественно схематичные фигуры либо крошечные точки на заднем плане. Вальтеру не было интересно, что они чувствовали, когда шли в атаку или отступали, убивали или умирали. Они – безликая масса.

 Даже когда художники концентрировались на самом сражении, а не военачальнике, они все равно смотрели на поле боя сверху вниз и гораздо больше внимания уделяли коллективным маневрам, чем индивидуальным чувствам. Взгляните на картину Питера Снайерса[165] «Битва на Белой горе».

 На ней запечатлено знаменитое сражение, закончившееся победой католиков над мятежными еретиками‑протестантами в ноябре 1620 года во время Тридцатилетней войны. Снай‑ерс хотел увековечить эту викторию, скрупулезно воспроизведя все боевые порядки, маневры и передвижения войск. Вы легко можете распознать разные полки, их снаряжение и позиции в боевом построении. Куда меньше Снайерса заботили переживания и чувства простых солдат. Как и Иоганн Якоб Вальтер, он показывает нам битву с командного Олимпа богов и властителей, создавая у нас впечатление, будто война это гигантская шахматная партия.

 Если вы рассмотрите детали – желательно с лупой, – то поймете, что «Битва на Белой горе» все же сложнее шахматной партии. То, что при беглом обзоре представляется геометрическими абстракциями, вблизи превращается в сцены кровавого побоища. Кое‑где вы можете различить лица отдельных солдат, атакующих или убегающих, стреляющих из ружей или пронзающих врагов копьями. Однако смысл этих сцен обуславливается их местом в целостной картине. Когда мы видим, как ядро разрывает солдата, то в нашем восприятии – это часть великого триумфа католицизма. Если солдат сражается на стороне протестантов, то его смерть – это кара за бунтарство и ересь. Если солдат сражается в рядах католиков, то его смерть – благородная жертва во имя правого дела. Высоко в небе над полем брани реют ангелы. Они держат белый стяг, надпись на котором на латыни объясняет, что это за сражение и почему оно было таким важным. Суть надписи в том, что 8 ноября 1620 года Бог помог императору Фердинанду II разбить своих врагов.

 

Питер Снайерс. «Битва на Белой горе»

 

Тысячелетиями, когда люди видели войну, они видели прежде всего богов, императоров, военачальников и великих героев. Лишь в последние два столетия короли и военачальники были потеснены с подмостков, и луч софита осветил рядового солдата и его переживания. В военных романах, таких как «На Западном фронте без перемен», и фильмах, таких как «Взвод»[166], появляется юный новобранец, ничего не знающий о себе и о мире, но несущий тяжелое бремя надежд и иллюзий. Он верит, что война дело благородное, цель справедлива, а командир гениален. Несколько недель реальной войны, состоящей из грязи, крови и запаха смерти, разбивают все его иллюзии одну за другой. Если он остается в живых, то возвращается с войны более мудрым человеком, уже не верящим в клише и идеалы, которыми торгуют вразнос учителя, киношники и трепачи‑политики.

 Парадокс в том, что этот рассказ настолько повлиял на умы, что сегодня его вновь и вновь повторяют даже учителя, киношники и краснобаи‑политики. «Война – это не то, что вы видите в кино!» – предупреждают голливудские блокбастеры вроде «Апокалипсиса сегодня»[167], «Цельнометаллической оболочки»[168] и «Черного ястреба»[169]. Заключенные в кадр, прозу или поэзию, чувства рядового пехотинца стали высшим военным авторитетом, который научились уважать все. Как в шутке: «Сколько нужно ветеранов вьетнамской войны, чтобы заменить перегоревшую лампочку?» – «Вам не понять, вас там не было»[170].

 Художники тоже утратили интерес к полководцам на жеребцах и тактическим построениям. Они стараются передать чувства простого солдата. Посмотрите еще раз на «Битву при Брейтенфельде» и «Битву на Белой горе». А теперь на две картины, признанные шедеврами военной живописи XX века, – «Войну» («Der Krieg») Отто Дикса и «Взгляд на две тысячи ярдов» Томаса Ли.

 

Отто Дикс. «Война» (1929–1932)

 

Томас Ли. «Взгляд на две тысячи ярдов» (1944)

 

Дикс служил сержантом в германской армии в Первую мировую. Ли освещал для журнала Life битву за Пелелиу (1944). Если Вальтер и Снайерс воспринимали войну как военный и политический феномен и хотели, чтобы мы узнали, как разворачивалась баталия, то Дикс и Ли воспринимали войну как эмоциональный феномен и хотели, чтобы мы узнали, каково ее чувствовать. Им не было дела до гения полководцев или тактических ухищрений того или иного боя. Солдат Дикса мог воевать при Вердене, или при Ипре, или на Сомме – не важно где, потому что война – это ад везде и всегда. Солдат Ли – американский джи‑ай на Пелелиу, но вы увидели бы точно такой же «взгляд на две тысячи ярдов» и у японского солдата на Иводзиме, и у немецкого в Сталинграде, и у британского в Дюнкерке.

 В картинах Дикса и Ли смысл войны не происходит из тактических перемещений или призывов свыше. Если хотите осмыслить войну, не смотрите ни на полководца на взгорке, ни на ангелов в небе. Посмотрите в глаза обыкновенных рядовых. На картине Ли в распахнутых глазах психически травмированного солдата вы прочтете жуткую правду войны. На картине Дикса эта правда почти невыносима, и над полем брани нет никаких ангелов – только гниющий труп, свисающий со сломанной балки.

 Так художники, подобные Диксу и Ли, помогли разрушить традиционную иерархию войны. Многочисленные войны предшествующих эпох были не менее страшными, чем войны XX столетия. Однако вплоть до недавних времен даже самые чудовищные страдания людей на войне укладывались в более широкий контекст, придававший им смысл. Пусть война была адом, но она была и воротами в рай. Солдат‑католик, проливавший кровь в битве на Белой горе, мог сказать себе: «Да, я страдаю. Но папа и император говорят, что мы бьемся за правое дело, значит, мои страдания не бессмысленны». Отто Дикс использовал противоположную логику. Единственным источником смысла он считал человеческие переживания, и потому у него солдат рассуждал так: «Я страдаю – и это отвратительно – следовательно, война отвратительна. Если кайзер и духовенство все‑таки поддерживают эту войну, значит, они не правы»[171].

 

Раскол гуманизма

 

До сих пор мы обсуждали гуманизм так, как будто это единое гармоничное мировоззрение. На самом деле гуманизм разделил судьбу всякой успешной религии. По мере своего развития и распространения он распадался на несколько конфликтующих течений. Все эти течения считают, что человеческое переживание есть высший источник права и смысла, но толкуют человеческое переживание по‑разному.

 Гуманизм раскололся на три основные ветви. Ортодоксальная ветвь придерживается убеждения, что любой человек – это уникальная личность с особенным внутренним голосом и неповторимой гаммой переживаний. Каждый человек – уникальный луч света, освещающий мир под оригинальным углом, и это добавляет вселенной цвета, глубины и смысла. Поэтому мы обязаны предоставить каждому человеку максимальную свободу накапливать опыт, следовать своему внутреннему голосу и выражать свою внутреннюю правду. В политике, экономике, искусстве – свободная воля личности везде должна иметь бóльший вес, чем государственные интересы или религиозные доктрины. Чем свободнее индивиды, тем прекраснее, богаче и осмысленнее наш мир. Из‑за этой сосредоточенности на свободе ортодоксальная ветвь гуманизма называется «либеральным[172] гуманизмом», или просто «либерализмом»[173].

 

Именно либеральная политика считает, что избиратель знает лучше, ему виднее. Именно либеральное искусство утверждает, что красота – в глазах смотрящего. Именно либеральная экономика стоит на том, что покупатель всегда прав. Именно либеральная этика советует: нравится – делай! Именно либеральное образование учит нас мыслить самостоятельно, поскольку все ответы можно найти в себе.

 В XIX и XX веках, когда общественная значимость и политический вес гуманизма быстро росли, он дал два очень разных побега: социалистический гуманизм, вобравший в себя целый ряд социалистических и коммунистических движений, и эволюционный гуманизм, чьими самыми знаменитыми приверженцами были нацисты. Оба этих течения соглашались с либерализмом в том, что высшим источником смысла и права является человеческое переживание. Оба не верили ни в какую потустороннюю силу или божественный свод законов. Если бы вы, например, спросили Карла Маркса, почему нехорошо заставлять десятилетних детей работать на задымленных фабриках по двенадцать часов в день, он ответил бы, что детям это тяжело и они чувствуют себя от этого плохо. Мы должны избегать эксплуатации, угнетения и неравенства не потому, что так велел Бог, а потому, что от них страдают люди.

 Однако и социалисты, и эволюционные гуманисты указывали на изъяны в либеральном понимании человеческого переживания. Либералы считают человеческое переживание индивидуальным феноменом. Но в мире огромное множество индивидов, и их чувства и желания часто несхожи, а иногда и противоположны. Если власть и смысл проистекают только из индивидуальных переживаний, как разрешать противоречия между очень разными желаниями?

 15 июля 2015 года к канцлеру Германии Ангеле Меркель обратилась палестинская девочка, беженка из Ливана, чья семья искала пристанища в Германии, но оказалась перед лицом неизбежной депортации. Девочка по имени Рим сказала Мер‑кель на беглом немецком: «Это очень тяжело – наблюдать, как кто‑то наслаждается жизнью, и понимать, что сам ты не можешь. Я не знаю, что будет со мной завтра». Меркель ответила, что «политика бывает жестокой», и объяснила, что в Ливане сотни тысяч палестинских беженцев и Германия не в состоянии принять их всех. Потрясенная этим строгим ответом, Рим расплакалась. Меркель потрепала огорченную девочку по плечу, но от своих слов не отступилась.

 Общественность отреагировала: на Меркель посыпались обвинения в бессердечии и бесчувственности. Чтобы успокоить критиков, Меркель развернулась на сто восемьдесят градусов, и семья Рим получила убежище. В последующие месяцы Меркель распахнула дверь еще шире, приняв в Германии сотни тысяч беженцев. Но всем угодить невозможно. Вскоре она подверглась яростным нападкам за то, что поддалась сентиментальности и не проявила достаточной твердости. Многие немецкие родители испугались за своих детей, которым разворот Меркель грозил снижением уровня жизни и столкновением с гигантской волной исламизации. Почему они должны рисковать покоем и благополучием своих семей ради абсолютно чужих людей, наверняка даже не поддерживающих либеральные ценности? Обе стороны остро переживают сложившуюся ситуацию. Как разрешить противоречия между чувствами отчаявшихся беженцев и чувствами встревоженных, обеспокоенных немцев?[174]

 Либералы вечно мучаются подобными противоречиями. Ни Локк, ни Джефферсон, ни Милль, ни их единомышленники не сумели обеспечить нас быстрым и простым решением подобных головоломок. Демократические выборы – не выход, потому что тогда возникает вопрос: кто должен голосовать – только граждане Германии или еще и миллионы африканцев и азиатов, желающих перебраться в Германию? Почему чувства одной группы должны цениться выше, чем чувства другой? Также неприемлемо было бы решать арабо‑израильский конфликт голосованием 8 миллионов израильтян и 350 миллионов граждан Лиги арабских государств. По очевидным причинам израильтяне вряд ли положились бы на результат такого плебисцита.

 Человек признает итоги демократических выборов только тогда, когда у него есть что‑то общее с большинством избирателей. Если опыт и переживания других избирателей мне чужды и если я уверен, что они не понимают моих чувств и пренебрегают моими жизненными интересами, то пусть против моего голоса будет хоть сто голосов, у меня абсолютно нет оснований принимать такой вердикт. Демократические выборы работают в тех обществах, которые изначально объединены чем‑нибудь вроде религиозных верований или национальных мифов. Они являются способом преодоления трений между людьми, которые уже имеют общие взгляды на многое.

 Поэтому в целом ряде случаев либерализм слился с вековыми чувствами племенной идентичности, породив современный национализм. Сегодня принято относить национализм к антилиберальным силам, но по крайней мере в XIX веке национализм был тесно связан с либерализмом. Либералы воспевают уникальные переживания отдельной личности. У каждой личности имеются свои особенные чувства, вкусы и влечения, которые он или она вправе свободно проявлять и испытывать, коль скоро эти чувства, вкусы и причуды не задевают кого‑то еще. Подобным же образом националисты XIX века, такие как Джузеппе Мадзини, воспевали уникальность отдельных наций. Они делали упор на то, что люди многое переживают сообща. Вы не можете сами с собой танцевать польку и не можете в одиночку изобрести и сохранять немецкий язык. Используя слово, танец и кухню, каждая нация приучает своих представителей к специфическим переживаниям и воспитывает в них присущую только ей чуткость, чувствительность.

 Либеральные националисты типа Мадзини призывали к тому, чтобы оградить эти специфические национальные переживания от имперских поползновений подавить их, и лелеяли мечту о миролюбивом сообществе наций, которые вольны проявлять и испытывать свои национальные чувства без вреда для соседей. Это стало официальной идеологией Европейского союза, в чьей конституции 2004 года прописано, что Европа «едина в многообразии» и что разные народы Европы «сохраняют гордость своей национальной самобытностью». Важность сохранения уникальных общих переживаний германской нации позволяет даже немецким либералам выступать против открытия шлюзов, сдерживающих иммиграцию.

 Союз либерализма с национализмом, конечно, не решил всех головоломок, а напротив – породил кучу новых. Как сравнивать ценность общих, коллективных переживаний с ценностью переживаний личных? Оправданно ли ради сохранения польки, братвурстов, немецкого языка обрекать на нищету и, возможно, даже на смерть миллионы беженцев? И что делать, когда сущностные разногласия в определении своей идентичности раскалывают саму нацию, как это случилось в Германии в 1933‑м, в США в 1861‑м, в Испании в 1936‑м или в Египте в 2011‑м? В подобных случаях демократические выборы не помогут, потому что у противостоящих друг другу партий нет причин уважать их результаты.

 И наконец, когда вы танцуете националистическую польку, то несколько маленьких шажков могут привести вас от веры в то, что ваша нация отличается от всех других, к вере в то, что ваша нация лучше всех других. Либеральный национализм XIX столетия требовал от Габсбургской и царской империй уважения к переживаниям немцев, итальянцев, поляков, словенцев. Ультранационализм XX века вел захватнические войны и строил концентрационные лагеря для людей, танцевавших другие танцы.

 

Социалистический гуманизм пошел совершенно иным путем. Социалисты винят либералов в том, что те замыкают нас на себе самих вместо того, чтобы заставить посмотреть на других. Да, человеческое переживание – источник всяческого смысла, но в мире миллиарды людей, и каждый не менее ценен, чем я. Либерализм обращает мой взгляд внутрь, подчеркивая мою уникальность и уникальность моей нации. Социализм же велит мне прекратить носиться со своими чувствами и обратить внимание на чувства других и на то, как мои действия влияют на чьи‑то переживания. Глобальный мир будет достигнут не прославлением исключительности каждой нации, а объединением трудящихся всей планеты; социальная гармония будет достигнута не нарциссическим созерцанием каждой личностью собственных глубин, а признанием каждой личностью приоритета нужд и переживаний других людей над ее собственными желаниями.

 Либерал может возразить, что, исследуя свой внутренний мир, личность учится сострадать и понимать других. Однако Ленин и Мао отмели бы подобный довод. Они объяснили бы, что копание в себе есть буржуазный порок потакания себе и что когда я обращаюсь к своему внутреннему «я», то могу легко попасть в ту или иную капиталистическую ловушку. Мои политические взгляды, приязни и неприязни, хобби и амбиции отражают не мое существо. Они являются отражением моего воспитания и моей социальной среды. Они зависят от моего происхождения и сформированы моим окружением и моей школой. Мозги с рождения промыты и у богатых, и у бедных. Богатым внушают презрение к бедным, а бедным – презрение к собственным интересам. Не помогут ни самоанализ, ни психотерапия, потому что психотерапевты работают на капиталистическую систему.

 На самом деле самоанализ способен только еще дальше увести меня от верного представления о себе, так как преувеличивает роль личных решений и недооценивает социальные условия. Если я богат, то заключаю, что это результат моих умных и расчетливых действий. Если я прозябаю в нищете, то, видимо, наделал ошибок. Если у меня депрессия, либеральный психотерапевт, скорее всего, обвинит в ней моих родителей и посоветует мне найти новую цель в жизни. На мое же предположение, что в депрессии я, может быть, потому, что заэксплуатирован капиталистами и в существующей социальной системе лишен шанса достичь своих целей, психотерапевт с большой долей вероятности ответит, что я «проецирую» на «социальную систему» – собственный внутренний разлад, на «капиталистов» – неразрешенные конфликты с матерью.

 Социализм призывает не тратить годы в разговорах о своей матери, своих эмоциях и комплексах, а спросить себя: «Кто в моей стране владеет средствами производства? Что страна экспортирует и что импортирует? Какова связь между правящими политиками и бизнесом?» Только поняв господствующую социально‑экономическую систему и приняв в расчет переживания всех других людей, я смогу по‑настоящему понять себя, и лишь совместными усилиями мы сумеем изменить систему. Но покажите мне индивида, который способен принять в расчет и беспристрастно «взвесить» переживания всех представителей человеческого рода?

 Именно поэтому социалисты выступают не за углубление самоанализа, а за создание сильных коллективных институтов – социалистических партий, профессиональных союзов, – призванных объяснять нам мир. Если в либеральной политике «избирателю виднее», а в либеральной экономике «потребитель всегда прав», то в социалистической политике «партии виднее», а в социалистической экономике «профсоюз всегда прав». Смысл и право и тут проистекают из человеческого переживания – партии и профсоюзы состоят из людей и работают ради облегчения их жизни, – но все же отдельный человек здесь обязан повиноваться партии и профсоюзу, а не своим личным чувствам и переживаниям.

 

Эволюционный гуманизм предлагает иное решение проблемы конфликта человеческих переживаний. Стоящий на твердом фундаменте теории эволюции, он утверждает, что конфликт надо приветствовать, а не горевать по поводу его. Конфликт является сырьем для естественного отбора, который движет эволюцию вперед. Просто одни люди совершеннее других, и, когда человеческие переживания сталкиваются, более совершенные люди должны оставлять прочих позади. Та же логика, которая побуждает нас истреблять диких волков и беспощадно эксплуатировать домашних животных, оправдывает угнетение более способными людьми менее способных. Это правильно, что европейцы покоряют народы Африки и что предприимчивые бизнесмены доводят до разорения тугодумов. Если будем продолжать следовать этой эволюционной логике, человечество будет становиться все сильнее и совершеннее и в конце концов произведет на свет сверхлюдей. Homo Sapiens – не венец эволюции, впереди еще длинный путь. Но если во имя прав человека и всеобщего равенства мы не будем давать предпочтения лучшим, то таким образом предотвратим появление сверхчеловека и, возможно, даже спровоцируем деградацию и вымирание вида Homo Sapiens .

 Кто же такие эти лучшие люди, предвестники пришествия сверхчеловека? Ими могут быть и целые расы, и отдельные племена, и единичные гении. В любом случае их превосходство в том, что они обладают незаурядными способностями, проявляющимися в создании нового знания, более продвинутых технологий, более процветающих обществ и еще более прекрасного искусства. Переживания Эйнштейна или Бетховена несравнимо ценнее, чем переживания никчемного забулдыги, и нелепо относиться к ним одинаково. Так же и с нациями: если одна из них внесла больший, чем другие, вклад в дело прогресса, то мы вправе ставить ее выше других наций, чей вклад в эволюцию человечества значительно меньше.

 Поэтому в отличие от либеральных художников вроде Отто Дикса эволюционный гуманизм утверждает, что военные переживания, опыт войны чрезвычайно полезны и даже крайне необходимы. В фильме «Третий человек»[175] действие происходит в Вене сразу после Второй мировой войны. Размышляя о недавнем конфликте, герой фильма Гарри Лайм говорит: «В конце концов, не так уж это и ужасно… За тридцать лет правления Борджиа Италия пережила войну, террор, убийства и кровопролития, но дала миру Микеланджело, Леонардо да Винчи и Возрождение. В Швейцарии уже пятьсот лет мир и демократия, и что они создали? Часы с кукушкой». Лайм перевирает почти все факты – на заре Нового времени Швейцария являлась, пожалуй, самым кровожадным уголком Европы (ее главным предметом экспорта были наемные солдаты), а часы с кукушкой изобрели немцы. Однако факты не так важны, как сама идея Лайма: опыт войны толкает человечество к новым свершениям. Война предоставляет свободу естественному отбору. Она уничтожает слабых и вознаграждает жестоких, сильных и амбициозных. Война открывает правду о жизни и пробуждает желание власти, славы и завоеваний. Как емко определил Ницше, война – это «школа жизни» и «то, что меня не убивает, делает меня сильнее».

 Похожие мысли высказал молодой (21 год) лейтенант британской армии Генри Джонс. За три дня до своей гибели на Западном фронте Первой мировой войны он послал брату письмо, в котором выразил свои чувства:

 

Задумывался ли ты когда‑нибудь о том, что, несмотря на чудовищность войны, она все‑таки великое дело? Я имею в виду то, что на войне человек оказывается лицом к лицу с действительностью. Глупость, эгоизм, роскошь и общая ничтожность подлого торгашеского существования, которое ведут девять из десяти людей в мирное время, на войне сменяются жестокостью, но она, по крайней мере, честна и откровенна. Взглянем на это так: в мирное время ты просто живешь собственной маленькой жизнью, занятый мелочами, озабоченный собственным комфортом, денежными проблемами и всякой прочей ерундой, – просто живешь ради себя самого. Не жизнь, а убожество! А на войне, даже если знаешь, что умрешь, – подумаешь, на несколько лет раньше встретишься с неизбежным, – ты знаешь, что отдал жизнь, помогая своей стране.

 На самом деле ты осуществил идеал, который, как мне кажется, крайне редко удается воплотить в обычной жизни. Причина в том, что обычная жизнь – это торгашество и эгоизм; если хочешь, как говорят, «преуспеть», то не можешь не замараться.

 Лично я очень рад, что мой путь пересекла война. Она помогла мне понять, какая же ничтожная штука эта жизнь. По‑моему, война предоставила каждому из нас шанс, как я бы сказал, «выбраться из кокона», стать истинным собой… Говоря о себе, я точно могу сказать, что никогда в жизни не испытывал такого прилива сил, такого вдохновения, как перед началом важной операции вроде апрельской. С возбуждением последних минут перед схваткой не сравнится ничто на этой Земле[176].

 

В бестселлере «Черный ястреб» журналист Марк Боуден похоже передает боевые впечатления американского солдата Шона Нельсона в Могадишо в 1993 году:

 

Его чувства не поддавались описанию… это было сродни озарению. Находясь очень близко к смерти, он чувствовал себя как никогда полнокровно живым. В его жизни бывали мгновения, когда он ощущал касание пронесшейся мимо смерти, как тогда, когда машина на страшной скорости выскочила из‑за поворота и чуть не столкнулась с ним лоб в лоб… Сейчас он жил с ощущением, что смерть дышит ему прямо в лицо… Это было состояние абсолютной умственной и физической собранности. Во время боя там, на улице, он не был Шоном Нельсоном, не имел никакой связи с внешним миром, никаких неоплаченных счетов, никаких привязанностей, ничего. Он был просто человеческим существом, живущим от мгновения к следующему, делающим один вдох за другим, с абсолютной ясностью осознавая, что любой из них может стать последним. Шон чувствовал себя изменившимся навсегда[177].

 

Адольфа Гитлера военные переживания тоже изменили. И просветлили. В Mein Kampf он рассказывает, как по прибытии его части на линию фронта энтузиазм солдат сменился страхом, с которым они вели жестокую внутреннюю войну, напрягая каждый нерв, чтобы не поддаваться панике. Гитлер говорит, что выиграл эту внутреннюю войну к зиме 1915/16 года. «Наконец‑то, – пишет он, – моя воля восторжествовала полностью… Я навсегда обрел спокойствие и уверенность. Теперь Судьба могла посылать мне любые испытания – я знал, что буду сохранять хладнокровие и не потеряю головы»[178].

 Военный опыт открыл Гитлеру правду о мире: это джунгли, где действуют безжалостные законы естественного отбора. Те, кто отказывается признавать эту правду, не выживают. Если хочешь чего‑то достичь – должен не только понять законы джунглей, но с восторгом их принять. Следует подчеркнуть, что, как и либеральные художники‑пацифисты, Гитлер считал священными переживания рядовых солдат. Более того, политическая карьера Гитлера – один из лучших примеров того, как высоко котировался личный опыт простых людей в политике XX века. Гитлер не был старшим офицером – за четыре года войны он не поднялся выше капрала. У него не было ни официального образования, ни профессиональных навыков, ни политического опыта. Он не был успешным предпринимателем или профсоюзным активистом, не имел ни связей в верхах, ни заслуживающих упоминания денег. Поначалу у него не было даже гражданства Германии. Он был нищим иммигрантом.

 Когда Гитлер воззвал к немецким избирателям и попросил их о доверии, он сумел выставить только один аргумент в свою пользу: окопный опыт научил его тому, чему никогда не научишься в университете, в армейском штабе или министерстве. Люди пошли за ним и проголосовали за него, потому что отождествляли себя с ним и потому что тоже верили, что мир – это джунгли и все, что нас не убивает, делает нас сильнее.

 В то время как либерализм объединялся с более мягкими формами национализма для защиты уникальных переживаний каждого человеческого сообщества, эволюционные гуманисты вроде Гитлера определили отдельные нации в качестве двигателей прогресса и заключили, что этим нациям дозволено поучать дубинкой, а то и уничтожать всякого, кто стоит у них на пути. Следует помнить, что Гитлер и нацисты представляют лишь одну крайнюю форму эволюционного гуманизма. Как сталинские гулаги не перечеркивают автоматически все социалистические идеи и аргументы, так и ужасы нацизма не должны делать нас слепыми ко всему, что бы ни предложил эволюционный гуманизм. Нацизм произошел от соединения эволюционного гуманизма со специфическими расовыми теориями и ультранационалистическими чувствами. Не все эволюционные гуманисты – расисты, и не всякая вера в эволюционный потенциал человечества непременно призывает к созданию полицейских государств и концентрационных лагерей.

 Освенцим должен служить кроваво‑красным предупреждающим знаком, а не черным занавесом, скрывающим от нас целые сегменты человеческого горизонта. Эволюционный гуманизм сыграл важную роль в формировании современной культуры и, очевидно, сыграет даже более значительную роль в формировании XXI века.

 

---

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 79; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

⇐ Предыдущая11121314151617181920Следующая ⇒

---

Мы поможем в написании ваших работ!