I - Офицеры выпуска января 1904 г., погибшие в Цусимском сражении 14–15 мая 1905 г. 21 страница
«Иртыш» шел дальше, изредка осыпаемый снарядами, которые, однако, ложились в стороне. Очевидно, неприятель избрал другую жертву, и таковой оказалась несчастная «Камчатка». Что привлекло к ней его внимание – неизвестно, разве ее удивительно несуразный вид. Во всяком случае, японцы ее энергично обстреливали, и она, вся объятая пламенем, еле держалась в строю и начинала отставать.
Наше же положение немного улучшилось: крен перестал увеличиваться и переборки выдержали. По‑видимому, опасения, что «Иртыш» погибает, были преждевременны, он еще мог держаться на воде. Во время волнения, которое так остро восприняли некоторые из экипажа, я стоял вместе с другими офицерами на спардеке. Отчего‑то на душе было совсем спокойно, и я чувствовал, что мы не погибнем. Вместе с тем появилось ощущение ужасной лени: не страшным казалось попасть в воду, а надоедливо скучным. Одно представление, что придется прилагать усилия, держаться на воде, ощущать холод и мокроту и пытаться спастись, было отвратительно. Вместо этого хотелось лечь в койку, закрыться с головой, заснуть и все позабыть. Неужели сейчас придется наглотаться этой противной соленой воды!
Только мы успокоились насчет грозившей опасности от пробоины, как из машинного отделения прибежали сказать, что там невозможно работать из‑за удушливых испарений серной и соляной кислот. Эта новая опасность тоже грозила серьезными последствиями: остановкой корабля и лишением защиты крейсеров.
|
|
|
Свободные офицеры бросились в помещение на спардек, где хранились бутыли с кислотами. Оно оказалось совершенно разрушенным, и все бутыли разбиты. Разлившиеся кислоты стали просачиваться в машинное отделение, находящееся под ним. Недолго думая, мы стали вытаскивать половинки бутылей с оставшейся в них жидкостью, а потом и вычерпывать разлитую жидкость. Работа шла так энергично, что никто не замечал, как крепкие кислоты обжигали руки и ноги, а газы мешали дышать. Наши усилия увенчались успехом, и внизу сразу же стало легче дышать. Машинная команда понемногу начала спускаться к себе. Это оказалось своевременно, так как еще немного, и машины остановились бы из‑за отсутствия пара.
Благополучно миновала и эта опасность. Старший механик П. и несколько машинистов и кочегаров вели себя при этом в высшей степени самоотверженно: засунув паклю в рот и нос, они не оставляли своих мест до тех пор, пока не начали терять сознание. Однако же раненого кочегара не успели вынести, и он пролежал все время на кочегарной площадке. Его нашли буквально почерневшим и тяжело и прерывисто дышащим. Быстро вынесли его на свежий воздух, но ничто ему уже не могло помочь, и он умер.
|
|
|
Наконец удалось разобраться в полученных повреждениях. Картина разрушений была печальна: насчитывалось пятнадцать крупных попаданий, но имелись большие пространства на палубах, совершенно исковерканные, в которые, по‑видимому, попало по несколько снарядов. На наше счастье, кроме одного крупного попадания в ватерлинию, остальные были в надводный борт и верхние надстройки, так что жизненные части и, главное, трюмы со взрывчатыми веществами, не пострадали. Пока судьба нас хранила.
Бой все продолжался… Шедшая за нами «Камчатка» держалась уже на воде в виде какой‑то бесформенной массы: без мачт и труб. Высокое пламя и дым окутывали всю ее поверхность. Казалось, что на ней не могло уцелеть ни одного живого существа. Но неожиданно от ее борта отвалила шлюпка, наполненная людьми, и один из наших буксиров их подобрал.
Родной брат нашего судового врача Д. как раз плавал на «Камчатке», и бедный доктор был в отчаянии[99]. Несколько раз он бегал на корму смотреть на гибель «Камчатки», но ничего рассмотреть, конечно, не мог и снова возвращался к своим раненым. Только огромная работа, которая выпала на его долю, поддерживала в нем дух. Весь в крови, с взъерошенными волосами и совершенно усталый, он был неутомим и доблестно выполнял свой долг: резал, извлекал осколки и делал перевязки.
|
|
|
Неприятель же с какой‑то особенной злостью, несмотря на то что несчастная «Камчатка» уже тонула, продолжал осыпать ее снарядами. Зачем это было делать, отчего не дать спастись тем немногим, которые, может быть, еще уцелели? Как потом выяснилось, наши крейсера и транспорты обстреливались крейсерами адмиралов Катаоки, Дева и Того Младшего. Когда же адмирал Камиура с шестью бронированными крейсерами потерял в дыму и мгле наши главные силы, то он тоже не погнушался, так сказать, бить лежачего. Около 5 часов вечера горизонт разъяснился, главные силы увидели друг друга, и мы были оставлены в покое.
Русская эскадра в этот момент, сильно растянувшись, проходила мимо пылавшего неподвижного «Суворова», которого японцы продолжали упорно обстреливать. Наши крейсера и за ними транспорты присоединились к главным силам и шли у них в хвосте. Во время одного из поворотов «Иртыш» чуть не столкнулся со «Светланой» и остановился в расстоянии каких‑нибудь двух‑трех сажен. Это дало возможность заметить, что у нее в носу огромная пробоина. Вслед за ней вдоль нашего борта прошел «Дмитрий Донской», и на нем тоже виднелось несколько попаданий. Так как «Иртыш» теперь был сравнительно близко от броненосцев, то мы могли хорошо рассмотреть, что на них происходит: «Александр» находился уже в состоянии, близком «Суворову», «Бородино» еще держался, но тоже имел крупные повреждения. «Наварин» шел с огромным креном и горел между труб. Другие корабли с виду пострадали мало, и только «Орел» был серьезно поврежден. Меньше всех досталось отряду адмирала Небогатова; до него неприятель еще не добрался или, может быть, оставил напоследок.
|
|
|
Но вот «Александр», накренившись на правый борт, вышел из строя. Он сильно уменьшил ход и скоро совсем остановился, продолжая энергично отстреливаться из уцелевших орудий. Вдруг его крен стал быстро увеличиваться. Неприятель, вероятно, это заметил и еще энергичнее начал обсыпать снарядами. Неужели и он погибнет?!. Да, несомненно, положение его становится все более угрожающим и угрожающим… его минуты сочтены… еще больше лег на борт… на нем заметались люди… бросаются в воду… совсем лег на борт… и… и перевернулся. У нас дух захватило, не хотелось верить глазам. Одну минуту виднелась красная подводная часть, на которую влезло несколько человек, отчаянно махавших руками. Но напрасно – их никто больше не может спасти. Беспощадный неприятель осыпает снарядами даже и это тонущее днище, а с ним и несчастных уцелевших матросов. Наконец исчезло и это красное пятно, только кое‑где виднелись плавающие люди. Но и их некому спасти, все миноносцы далеко. Так с «Александра» никто и не спасся.
В 5 ч. 30 мин. «Иртыш» прошел место гибели «Александра», и тогда на поверхности больше никого и ничего не было видно. Все внимание неприятеля обратилось на «Бородино». Скоро после этого мимо нас пронесся миноносец «Буйный», держа поднятым сигнал: «Командование передается адмиралу Небогатову. Курс Норд‑Ост 23°». Из этого мы заключили, что адмирал Рожественский, если не убит, то во всяком случае тяжело ранен. Вообще же, этот сигнал казался уже ненужным: чем и как было командовать? Этими разрозненными и деморализованными кораблями, которые чувствовали, что больше не могут нанести вреда неприятелю, и сами только ожидали участи, постигшей их собратьев!
Русская эскадра хотя и была разрозненна, но все корабли инстинктивно старались держаться вместе и идти туда, куда идет головной. Бой еще продолжался, и крейсера с транспортами медленно двигались на север, вслед за главными силами. В 7 ч. вечера «Бородино», разбитый, горящий и неспособный уже двигаться, вышел из строя. В 7 ч. 10 мин. он перевернулся. Скованные ужасом от зрелища этой новой жертвы, мы окончательно потеряли способность здраво оценивать создающееся положение. Для одного дня было слишком много впечатлений и ужасов; дальше все казалось безразличным – даже и участь, которая ожидала нас самих. Оглянувшись назад, мы уже не увидели «Суворова». Его не стало.
Глава двадцать первая
Солнце близилось к закату, начинало темнеть. Главные силы неприятеля прекратили стрельбу и стали уходить. Все легче вздохнули, но, увы, напрасно: кончился дневной бой – начинался ночной. С севера, юга, востока и запада показались дымы миноносцев. Значит, большие неприятельские корабли ушли только, чтобы очистить им место и предоставить покончить с уцелевшими русскими судами. Миноносцы неслись полным ходом на остатки нашей эскадры. Густые клубы дыма застилали темнеющий небосклон, и то тут, то там вспыхивали факелы из труб. Японцы выпустили в атаку сто пять миноносцев – все, что они имели, и миноносцы всю ночь охотились за нами.
К этому времени крейсера и транспорты опять отстали от броненосцев, и, когда началась атака, мы увидели, что адмирал Энквист поворачивает и полным ходом уводит за собою часть крейсеров на юг. Остальные продолжали идти на север за отрядом адмирала Небогатова. Наш головной транспорт «Анадырь», совершенно не пострадавший в бою, тоже повернул на юг, дал полный ход и стал скрываться на горизонте. Таким образом, «Иртыш» был брошен на произвол судьбы. Да и неудивительно, ведь он теперь давал не более 5–6 узлов, где же с ним возиться, когда у всех опасность на носу.
Видя, что уже больше не на кого рассчитывать, кроме как на самих себя, наш командир решил продолжать путь на север и стремиться достичь Владивостока. С «Буйного» нам указали курс NO 23°, и мы подчинялись этому последнему распоряжению адмирала Рожественского. Но, так как состояние корабля было очень ненадежное и не исключалась возможность катастрофы, командир решил придерживаться ближайшего к нам японского берега, чтобы, в случае чего, дать возможность на него спастись. Но мы меньше всего думали о завтрашнем дне, потому что отлично сознавали, что нам едва ли удастся избежать минной атаки. Ведь не могли же миноносцы не заметить «Иртыш», который представлял такую большую цель и полз, как черепаха! Даже в полной темноте это было невозможно, в особенности при таком большом количестве атакующих миноносцев.
Никаких мер для защиты мы не могли принять: отбить атаку пятью маленькими пушками затруднительно. Но пушки наши, кроме того, были повреждены. Помню, как мичман К., я и несколько матросов разобрали винтовки, сели рядышком на палубе и стали следить за разворачивающейся картиной. Говорить не хотелось. На душе скверно. События дня ужасны. Впереди ожидалось самое худшее – о чем же делиться мнениями? Оставалось только ждать и уповать на Божью волю.
На наше счастье, темнота наступала быстро, а только в ней и могло быть наше спасение или, вернее, некоторый шанс на него. Поэтому командир приказал, чтобы нигде – ни на палубе, ни в каютах – не было огня. Никогда ни одно распоряжение не исполнялось с такой готовностью, как это, и можно с уверенностью сказать, что все с охотою следили, чтобы нигде не было света. Вдруг приблизительно в расстоянии 8–10 кабельтовых мы заметили, что навстречу идут какие‑то корабли. По стлавшемуся дыму и изредка вылетающим из труб искрам стало ясно, что они движутся полным ходом. Низкие слабые очертания доказывали, что это флотилия миноносцев, несущаяся, очевидно, в поисках русских судов.
На сердце заскребло – начинается…
Заметят или нет?! Эта мысль сверлила мозг. Когда все внимание сосредоточилось на неприятеле, один из офицеров случайно заметил, что на спардеке кто‑то зажег лампочку. Он, а за ним и еще несколько человек бросились ее, тушить. Оказалось, что кто‑то вылез из машины и зажег ее, не зная о приказании. Благодаря этому все были убеждены, что миноносцы нас заметили и сейчас же изменят курс и осветят прожекторами. Секунды казались вечностью, и только тогда, когда миноносцы проскочили мимо и мы убедились, что они скрылись в темноте, все вздохнули облегченно. Так непонятным и осталось, как это целая флотилия могла нас прозевать: может быть, от того что в этот момент заметили что‑либо другое и все на мостиках смотрели туда. Бог спас.
В 7 ч. 10 мин. начались атаки миноносцев. Последнее действие драмы Цусимского боя разыгралось перед нашими глазами. В различных направлениях темноту прорезывали лучи прожекторов. Раздавался глухой гул ожесточенной стрельбы. Видны были вспышки выстрелов и разрывы снарядов.
Дневной морской бой ужасен, но тогда все же происходящее не скрыто от взоров, а при ночном оно окутано мраком и оттого кажется жутким и таинственным. Становилось страшно за тех, кто теперь там подвергается нападению, да и самим было не особенно приятно. Нервы после дневных переживаний и ужасной физической усталости начинали сдавать.
Но какая картина! Поистине достойная великого художника. Необычайно трудно ее передать, ибо можно еще верно уловить лучи прожекторов, вспышки выстрелов и другие видимые проявления боя, но как передать тем, кто этого не переживал, зловещий мрак и ужас водной стихии. Как передать холодную бледность лучей прожекторов, как щупальцы гигантского спрута, ищущих жертвы, мрачную яркость взрывов, уничтожающих за несколько секунд громадные корабли; наконец, напряженное внимание и непоколебимую настойчивость командира атакующего миноносца, во что бы то ни стало, несмотря на дождь сыплющихся на него снарядов, достичь требуемой дистанции, чтобы не выпустить мину впустую. А напряженность и внимание личного состава атакуемого корабля, когда атакующие миноносцы замечены и по ним открыли огонь все орудия; лихорадочная работа комендоров и прислуги этих орудий, наконец, тот ужас, который переживают на корабле, видя, что мина выпущена и неизбежно через несколько секунд достигнет борта.
Неожиданно все даже привскочили: огромный столб пламени осветил море и раздался сильный глухой взрыв. Прошло мгновение, и все исчезло, стало темно и жутко тихо, точно сама природа была ошеломлена потрясающим зрелищем… По‑видимому, взорвался один из больших кораблей. Потом выяснилось, что это погиб «Наварин». Его одновременно атаковали с обеих сторон две флотилии. Они выпустили несколько мин, и две или три попали в цель. От их страшного взрыва и, наверное, детонировавших бомбовых погребов броненосец приподнялся и мгновенно погрузился в море, увлекая за собою уцелевший экипаж. Только трое матросов спаслись каким‑то чудом. Их высоко подбросило в воздух, и, упав в воду, они схватились за какие‑то обломки. Наутро их подобрали японские миноносцы.
Мы видели и слышали еще несколько менее сильных взрывов. Еще долго раздавался гул орудийных выстрелов и бегали лучи прожекторов. Затем все прекратилось: должно быть, «Иртыш» слишком далеко отошел от района атак. Только тогда понемногу стали приходить в себя, и захотелось есть, а главное – спать, спать и спать. Чувство усталости было ужасно, но это была не здоровая усталость после тяжелой работы, а следствие пережитого нравственного надлома, от крушения, в такое короткое время, всех надежд и мечтаний. Если физически мы и остались невредимы, то морально нас тяжело ранило, и эти раны причиняли страдание.
В кают‑компании был полный разгром: попавшим снарядом разрушило одну стену и часть потолка, так что виднелось небо. Почти вся посуда в буфете и зеркало над ним были разбиты. Закусив «корнет‑бифом», офицеры примостились полулежа на диванах и стали дремать, так как многие каюты отдали для раненых, да и в случае тревоги из кают‑компании было удобнее выскочить на палубу. Скоро все забылись тяжелым сном, полным кошмаров и видений: то и дело кто‑нибудь вскакивал, кричал, просыпался и будил других.
Командир, штурман Е. и по очереди кто‑нибудь из нас находились на мостике и напряженно вглядывались в темноту. Опасность ожидалась со всех сторон и отовсюду одинаково была страшна из‑за нашего малого хода и неповоротливости. Несколько раз чудились какие‑то силуэты: справа, слева, спереди и сзади. Стремясь от них уйти, командир поспешно поворачивал, а потом снова ложился на тот же курс и продолжал упорно идти на север. Но, наверное, «Иртыш» ни с кем ночью и не встречался, а все силуэты и огни являлись плодом нашего больного воображения: нервы сдавали, глаза устали.
Далеко не всем удалось спать эту ночь, и в первую очередь доктору, который продолжал выполнять свою тяжелую работу по спасению раненых: нескольким пришлось отрезать ноги и руки, многим произвести сложные операции по извлечению осколков, а с другими ничего уже нельзя было сделать – они находились на краю могилы. Ночью же пришлось похоронить убитых, всего четырнадцать человек. Их перенесли на корму, завернули в чистые койки, к ногам привязали в виде груза колосники и после краткой молитвы по доскам скатили за борт. Тяжелую картину представляли эти похороны в темноте, после боя. Нелегко отдавать последний долг убитым соплавателям, когда и так на душе мрачно и тоскливо.
Наконец начало светать. Этого момента командир особенно боялся, так как могло случиться, что близко окажется какое‑нибудь неприятельское судно, и, так как сражаться было нечем, то оставалось бы погибнуть.
У нас ни у кого даже не возникло мысли о сдаче, хотя «Иртыш» был только транспорт. Все офицеры отлично понимали, что раз на корме развевается Андреевский флаг, то он перед неприятелем не может быть спущен. Поэтому впоследствии нас особенно поразило известие о сдаче адмиралом Небогатовым своих кораблей. Ведь эта мысль в тяжелую минуту не возникла у офицеров «Иртыша», отчего же она возникла у них? По воспитанию и понятиям мы все являлись офицерами одной школы, и никогда бы и те не сделали этого, если бы не роковой случай: среди чинов штаба адмирала, очевидно, оказался кто‑то слабонервным и трусливым; он, дрожа за свою жизнь, и подал мысль о сдаче. Это была мысль «благоразумия», брошенная в момент наибольшей опасности, после суток страшного, нечеловеческого напряжения нервов. Она подействовала соблазнительно, и на нее поддались. Ведь она казалась так до очевидности благоразумной и логически оправданной: разве могли несколько жалких кораблей, окруженных со всех сторон неприятелем, успешно сражаться с флотом, обладающим более современной дальнобойной артиллерией, значительно большим ходом и личным составом, упоенным, наконец, недавней победой? Это логика – штатская логика.
Но адмирал Небогатов забыл, что на всякой эскадре или отдельном военном корабле лежит также и обязанность: если даже нет никаких шансов победить и нельзя вовсе избежать сражения, то все же вступить в бой и погибнуть, а не сдаться. Это не логика, а воинский долг, и этот долг не только красивый жест: выполнение его до конца не менее важно, чем и победа, потому что в основе его лежит чувство национальной гордости. Как бы сдача ни оправдывалась обстоятельствами, это всегда будет оскорблением.
Рассветало и горизонт был чист: ни дымков, ни подозрительных точек. Утром стало заметно, что крен «Иртыша» на правый борт и на нос начал опять увеличиваться. Старший офицер с несколькими другими офицерами и боцманом исследовали состояние переборок и обнаружили, что за ночь их сильно выпучило. Через швы во многих местах просачивалась вода. Это было серьезное открытие, так как, лопни переборка в соседний трюм, водоизмещением около 2‑х тысяч тонн, корабль глубоко сел бы носом, а корма настолько вышла бы из воды, что руль и винты оказались бы почти на поверхности и «Иртыш» потерял бы возможность управляться и двигаться.
Как ни очевидно, что такую пробоину судовыми средствами заделать нельзя, все же командир приказал попробовать. Для этого пришлось застопорить ход и приготовить пластырь. Когда его подвели к пробоине, она оказалась настолько большой, что он не мог ее перекрыть. Попробовали под пластырь завести большой брезент, однако и это не помогло. Провозившись около часу и убедившись в бесцельности стараний, решили понапрасну не терять времени и продолжать путь, чтобы засветло пройти как можно далее на север и с темнотою прорваться через опасную зону.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 74; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!