I - Офицеры выпуска января 1904 г., погибшие в Цусимском сражении 14–15 мая 1905 г. 11 страница
Эта драка после разговения и грубость матросских нравов с непривычки меня неприятно поразила. Я долго не мог успокоиться, но в то же время понимал, что нельзя их слишком строго судить и надо войти и в их положение. Семь лет быть оторванным от семьи и всего родного, семь лет быть запертым в непривычной для них обстановке – на кораблях и в казармах, это не так‑то легко перенести для простых деревенских парней.
Сразу после Пасхи начались приготовления к плаванию флотилии. Нас распределили по кораблям. Меня назначили на самый большой транспорт под весьма непоэтичным названием «Артельщик». Это было очень старое судно, которому перевалило за пятьдесят лет, и оно считалось чуть ли не первым винтовым кораблем Балтийского флота. В начале своего существования «Артельщик» был украшением флота, теперь же он казался неуклюжим, архаичным пароходом, с высокой трубой и яхточным носом. Он с трудом давал 9 узлов, и в очень свежую погоду на нем не рекомендовалось выходить в открытое море.
Приготовления к летней кампании заключались в окраске транспортов снаружи и внутри, погрузке на них запасов корабельных материалов, приемке угля, машинного масла и вех. Все эти работы совершались по давно заведенному порядку опытными боцманами и унтер‑офицерами и, в сущности, офицерского надзора не требовали.
Пошли солнечные весенние дни, когда, кажется, вся природа набирается новой энергией. Мне хотелось скорее перебраться на «Артельщик», так как жизнь на берегу очень надоела и после зимней спячки так хотелось работать, куда‑то ехать, на что‑то надеяться.
|
|
|
Через неделю «вооружение» флотилии закончилось. Ко дню начала кампании команда и офицеры перебрались на транспорт.
Глава одиннадцатая
Командиром «Артельщика» был капитан 2‑го ранга Г. (Григорьев. – Примеч. ред.) [58] – офицер средних лет, но моряк старого поколения, так называемой «парусной школы». За время своей долголетней службы он совершил много дальних плаваний на клиперах, приобрел большой морской опыт и сделался отличным моряком и командиром, но, как и многие офицеры того времени, слишком пристрастился к спиртным напиткам и этим испортил себе карьеру. На походе он был отличным командиром, но, когда «Артельщик» входил в порт, по‑видимому, считал свои обязанности законченными, и полным хозяином становился боцман. На стоянках Г. почти не видели. Нас, молодых офицеров, он как‑то в расчет не брал и требовал только несения вахты на ходу и дежурства на якоре. Команды никто из нас не касался и в ее внутреннюю жизнь не вмешивался: там, безусловно, всем распоряжался тот же боцман. Как человек, командир был очень приятен и к нам относился прекрасно.
|
|
|
Из офицеров кроме меня на «Артельщик» назначили: штурманов – поручика флота X. (Хаджи‑Паниотов. – Примеч. ред.) [59], из коммерческих моряков, и мичмана Щ. (Щербицкий. – Примеч. ред.) [60], старше меня по выпуску на несколько месяцев, произведенного из юнкеров флота. К офицерскому составу также причислялся чиновник, заведующий хозяйством, выслужившийся из матросов коллежский асессор Ф. (Федоров. – Примеч. ред.) [61]. Штурман был скромный и спокойный человек; он недавно женился и весь ушел в семью. Милый и симпатичный мичман Щ. всем быстро увлекался и так же быстро во всем разочаровывался; это был тип безалаберного российского человека.
Окончивший гимназию, а затем университет, он вдруг почувствовал влечение к флоту, хотя никогда даже и не видал ни моря, ни военных кораблей. Однако, попав на флот, он уже через три месяца разочаровался и чувствовал себя не в своей тарелке. Это и понятно: он был в душе глубоко штатским человеком, и все, что, по его представлению, подходило под понятие «военщина», казалось ему скучным и ненужным. Щ. был большим идеалистом и фантазером, и благодаря этим качествам из него не мог, полагаю, выработаться дельный и способный морской офицер. Он постоянно занимался и что‑то изучал, а насущные и простые вопросы жизни ему казались скучными и пошлыми.
|
|
|
Самым ярким типом являлся, несомненно, чиновник Ф. Это был хозяйственный, умный и хитрый мужик, который сумел пробить себе дорогу во флоте и отлично приспособился. Отбыв положенное время матросом, он сдал экзамен на чиновника и «медленно, но верно» дошел до чина коллежского асессора, что для него было большой карьерой. Угождая начальству, проявляя рвение к службе и обладая природной сметкой, он сделался полезным человеком, которого ценили и награждали. Теперь, уже в преклонном возрасте, он мнил себя «штаб‑офицером» и с гордостью носил ордена, которых имел до Станислава 2‑й ст. включительно. Зимою всегда гулял в николаевской шинели, с высоким бобровым воротником. Эта шинель, а также вообще внушительная осанка вводили иногда нижних чинов, особенно в темноте, в заблуждение, и они не только отдавали честь, но и становились во фронт, что он принимал не без явного удовольствия.
Это была наружная сторона, но была еще и другая, не менее важная, материальная, которую он всегда помнил и в которой достиг больших успехов. За всю тридцатипятилетнюю службу, получая всегда весьма скромное жалование, он тем не менее превратился в довольно состоятельного человека. Все тут было, и «безобидное» использование казны, и финансовые обороты и торговые операции. Незаметно появился капиталец, домик, затем другой[62] и дачка; правда, все это только «на всякий случай». Он стал полнеть, хорошо одеваться, завел лошадку и был не прочь покутить, даже усы и волосы подкрашивал, чтобы казаться моложе. Своего единственного сына вывел в армейские кавалерийские офицеры и поощрял в держании «фасона». Но тут‑то, кажется, ошибся, так как тот стал перебарщивать и всегда был в долгах. Бедный папаша, которому это вначале даже льстило: «Мол, выходит, совсем как у настоящих господских сынков», потом хватался за голову, так как сыночку грозило увольнение из полка или отцу приходилось порастрясти свои капиталы.
|
|
|
Ф. знал Ревель вдоль и поперек; также и его все знали и если не очень уважали в душе, то, во всяком случае, относились благосклонно, тем более что у него всегда можно было «призанять». На «Артельщике» он плавал не первый десяток лет и обычно выбирался заведующим столом кают‑компании, так как и сам любил и умел хорошо поесть, да к тому же и делал это дешево. Своим кормлением он преследовал определенную цель – нравиться командирам. Однако и тут без «но» не обходилось, и мы часто были недовольны его столом. Дело в том, что действительно еда давалась отличная в походах, но, когда мы возвращались в Ревель и командир и Ф. столовались у себя, про нас решительно забывалось. Очевидно, в эти периоды наверстывалось все то, что перерасходовалось в другое время, нам же оставалось ворчать, поругивать Ф. и ездить на берег подкармливаться.
Немедленно с началом кампании «Артельщику» приказали приступить к ограждению опасностей Балтийского моря – от выхода из Финского залива, начиная с Дагерортской мели, внешних сторон островов Даго и Эзеля, Церельского пролива и дальше от Виндавы до Либавы. Все это побережье было открыто с моря, и быстрота работы зависела исключительно от погоды и ветров и даже при удаче затягивалась на добрый месяц.
Приятно выходить ранней весной в море, точно и оно к весне как‑то выглядит свежее и радостнее. Так легко дышится морским воздухом после зимнего сидения на берегу и так приятно греться на солнышке. Кругом весело летают чайки, с пронзительными криками ныряя за добычей, а у берегов несутся стаи пугливых нырков и, завидя корабль, исчезают под водою. Весь экипаж настроен по‑праздничному, и матросы, и офицеры толпятся на верхней палубе, слышен веселый смех и шутки. Да и сам корабль, только что выкрашенный, вымытый и с блестящей на солнце медяшкой, кажется красивее и новее.
Вначале погода благоприятствовала. Это было особенно важно, так как первой предстояло оградить трудную Дагерортскую мель. Эта работа, казавшаяся такой простой, на самом деле требовала большого опыта, тем более что была очень ответственной: транспорт становился на якорь и спускались шлюпки, которые обставляли мель временными вешками. При этом иногда приходилось долго пересекать место мели, все время бросая лот, прежде чем удавалось обнаружить нужную глубину. Когда шлюпки заканчивали работу, транспорт снимался с якоря, приготовлял к постановке настоящие вехи и шел по линии временных. Вехи сбрасывались по команде с мостика и, чтобы не происходило запаздывания, заранее подвешивались по наружному борту транспорта с кормы, а груз на носу, и все одновременно летело в воду. При опытности командира и команды это происходило быстро, но стоило кому‑либо прозевать, веха попадала не на свое место, и тогда ее приходилось вытаскивать и переставлять.
Самым неприятным для офицеров являлось отыскивание нужных глубин на шлюпках, так как командир начинал сердиться, если работа затягивалась. С Дагерортской мелью мы справились быстро, хотя на ней пришлось поставить более двадцати вех, но, на наше счастье, море не колыхнулось.
Кончили работу и пошли передавать какие‑то запасы на маяк Ристну. Подошли близко, насколько было возможно, но все же пришлось спустить шлюпку, и командир послал меня вести ее среди камней и осторожно пристать к каменной пристани. Для обитателей маяков, находящихся сравнительно далеко от населенных мест и на которые трудно добраться, такое посещение являлось целым событием, так как они иногда помногу месяцев не видят чужого лица.
Ристна как раз принадлежала к такого рода маякам, и приход «Артельщика» для смотрителя и других служащих представлял большой интерес. Когда же смотритель увидел, что на шлюпке находится офицер, то живо переоделся в парадную форму и встретил меня на пристани с рапортом о состоянии маяка. Этим он меня страшно сконфузил, так как я никакого служебного поручения к нему не имел и собственно на маяк вышел только из любопытства. После первого приветствия смотритель пригласил меня зайти к нему, и там меня ожидала его жена, которая уже успела одеться по‑праздничному. Пришлось у них выпить чаю и побеседовать, что, по‑видимому, доставило им большое удовольствие, и они не замедлили выложить мне все свои семейные невзгоды.
Семья оказалась чрезвычайно многодетной. Получая скромное жалованье, родители не могли сами давать детям нужное образование, и приходилось их рассовывать по разным казенным учебным заведениям. Уже пятеро или шестеро устроились, но еще трое дожидались своей очереди, и вопрос, куда их девать, волновал отца и мать. Я их искренне жалел и вполне понимал, что при однообразной и одинокой жизни на маяке все интересы сосредоточивались на детях, однако помочь никак не мог.
Прощаясь с гостеприимными хозяевами, я попросил смотрителя показать мне маяк, и мы полезли на башню. Какой дивный вид на море! Можно себе представить, как красиво оттуда наблюдать восход и заход солнца, когда горизонт начинает освещаться или темнеть и окрашиваться в нежные тона. Какая чудная панорама, наверное, открывается в лунную ночь, когда море как зеркало, а небо покрыто бесчисленными звездами. Но и как должно быть жутко на маяке, когда глухой осенней ночью завоет ветер и огромные валы начнут разбиваться о прибрежные скалы.
Транспорт побывал вскоре и на Верхнем Дагерортском маяке, и там я познакомился тоже с весьма многодетным смотрителем. Затем командир пошел к бухте Таггалах на о. Эзель, но только что мы приступили к привешиванию подходов к ней, как погода стала портиться, задул сильный ветер и поднялась большая волна. Пришлось работы прекратить. Слава Богу, ветер вскоре переменился и задул с восточной стороны. Командир этим воспользовался и немедленно вышел на работу. Однако волна еще далеко не улеглась, и тут я впервые узнал, что такое настоящая качка: бедный «Артельщик» стал выплясывать такие фигуры, что внутри все пошло вверх дном. Мне в это время пришлось стоять на мостике и наблюдать, как умело справлялся Г. с управлением корабля, а команда – с вехами, и, несмотря ни на что, работа хорошо спорилась.
Когда я сменился с вахты и спустился в кают‑компанию, то застал забавную картину: мичман Щ., бледный, судорожно ухватившись за пианино, пытался во время размахов качки не дать ему ползти по полу. Это ему с большим трудом удавалось, но он рисковал каждую минуту, что сам не удержится и вместе с пианино, совершив замысловатый танец, упадет. Положение Щ. было очень смешным, но в то же время и критическим: пианино могло его сильно придавить, само разбиться и попортить переборки. Увидя эту сцену, я не мог не захохотать, тем более что Щ. к тому же еще страдал морской болезнью и его все время тянуло «травить канат». Конечно, я сейчас же бросился на помощь, и мы дружными усилиями поставили ножки пианино в башмаки и привязали к пиллерсам.
Благодаря большой опытности командира, нам удалось все же закончить работу и опять укрыться в бухту. В этой скучнейшей бухте нам пришлось простоять пять суток.
После этой вынужденной передышки «Артельщик» медленно продвигался вперед, ограждая попутные опасности, и только Церельский проход командир решил обставить на обратном пути, так как боялся, что из Рижского залива еще могут выплыть льдины и снести наши вехи. Так мы наконец и добрались до Либавы, после трехнедельной работы, которая порядочно утомила экипаж. Пока предстояло уладить лоцмейстерские дела, Г. решил дать всем отдых.
По случаю успешного окончания доброй половины самой трудной части нашей работы Ф. устроил в кают‑компании великолепное пиршество. При этом он действительно доказал, что при желании может отлично кормить. Стол ломился от закусок: тут были и свежая икорка, и балычок, и жирная селедочка, и нарвские миноги, и нежинские огурцы, не забыты были и горячие закуски: биточки в сметане, сосиски в томате, гречневая каша с луком и яйцами и т. п. Затем шла кулебяка с визигой и свежей рыбой, бульон, знаменитая в Либаве дикая коза и трубочки со сливками из известной кондитерской Боница. Само собой, что к этому подавались: водка, рябиновка и зубровка, мадера, херес, а после виски и коньяк. Это ли не великолепие, это ли не пир! Мы с трудом дождались времени, когда можно было сесть за стол.
Все находились в самом благодушном настроении и предвкушали удовольствие поглотить все расставленные яства. Я сидел рядом с командиром, и ему захотелось меня учить пить, ибо, объяснил он, на морской службе и это надо знать. И впрямь, мне еще даже очень надо было поучиться этому искусству, которое заключалось главным образом в том, чтобы уметь много выпить и не «лечь костьми».
Как обычно, закуску начали с водки, причем мне советовали пить только простую и не мешать с рябиновкой и другими. Вообще, в ту пору только «белая головка» считалась приличным напитком, а остальные не заслуживали уважения. За обедом благородным напитком считался сухой херес или сухая марсала.
После обеда – коньяк и виски. Конечно, каждый сорт вина повторялся по многу раз, и к концу еды я чувствовал себя весьма неуверенно. Но вот подали виски. Г. взял мой бокал, налил его до половины, долил содовой водой и стал меня уверять, что после сытного обеда ничего не может быть приятнее этого напитка.
Как мне уже ни казались противными все напитки, я все же, чтобы «не ударить лицом в грязь», отхлебнул немного из своего стакана и невольно сделал гримасу. Напиток был отвратителен: какая‑то смесь керосина со спиртом, да еще слегка подслащенная. Я не мог скрыть отвращения, и это привело моего учителя в восторг. Посмеявшись, он спросил, нравится ли мне виски. Я покривил душой и ответил, что, хотя и не особенно нравится, но пить можно. И стал делать вид, что пью. В голове сильно шумело, и временами все начинало качаться и застилаться туманом. Я ждал только ухода командира и собирался тотчас же добраться до своей каюты, благо, она была тут же рядом.
Этот практический урок выпивки прошел для меня не без пользы. Кроме того, я обогатился еще целым рядом полезных познаний: о сортах и качествах вин, и когда, в каких случаях и какое именно вино надо пить. Не без пользы остались и практические советы опытных людей вроде того, что перед выходом в море отнюдь не следует пить много сладких ликеров, и что, наоборот, сухие вина вреда принести не могут и т. п. Все это иллюстрировалось примерами и эпизодами из прежних плаваний, вспоминалось, где и сколько вина было выпито, и с большим уважением отзывались об офицерах, некоторые из которых в этой области составили себе почти легендарное имя.
Проспал тяжелым глубоким сном более четырех часов, но и после этого сна голова болела ужасно, и вообще чувствовал себя довольно плохо.
Вечером мы решили идти в шантан, известный тогда в Либаве под названием «Гамбургский сад». Это далеко не первоклассное заведение. В такие места я тоже попал в первый раз в жизни и оттого с большим интересом туда отправился. Но все выступления певиц были очень посредственными, только одна оказалась значительно лучше других. Это была хорошенькая девица, мило спевшая несколько банальных шансонеток. Командир спросил, понравилась ли мне эта певица, и я должен был сознаться, что понравилась, и даже очень.
– Ну и отлично, – сказал он, – тогда ее и пригласим к нам, да перейдем, кстати, в кабинет. – Мы охотно согласились, и лакей получил соответствующие распоряжения.
Вскоре пришла приглашенная артистка и была радушно встречена всей компанией. Она оказалась чрезвычайно веселой и, болтая всякий вздор, быстро всех развеселила. Между прочим, командир ей указал на меня и сказал, что вот молодой мичман, который первый раз в жизни в кафе‑шантане и также первый раз находится в обществе такой очаровательной дамы, как она. От такой рекомендации я очень смутился и пробовал себя выгораживать. Однако ничего не вышло, и я почувствовал, что еще сильнее покраснел, чем доставил своим компаньонам огромное удовольствие. Однако командирская рекомендация заинтересовала нашу даму, и она энергично принялась за меня. Вообще, она всех очаровала, так что скоро мы наперебой целовали ей ручки, подносили цветы и, к великому удовольствию хозяина и лакея, поили без меры шампанским. Когда же она стала петь шансонетки и кое‑что протанцевала, то нашему восторгу не было границ. Уж была ли она в действительности так прелестна и такой хорошей певицей – я сейчас сказать не решусь, но бесспорно, что вино сильно подогревало наше восторженное настроение. Совсем незаметно мы досидели до того момента, как за окном забрезжил свет. Приходилось отправляться по домам. При прощании наша дама игриво спросила:
– А кто же пойдет меня провожать? – и, взглянув на меня, шутливо прибавила: – Надеюсь, это не откажется сделать мичман. – Страшно польщенный, я моментально изъявил полное согласие, но совершенно неожиданно командир категорически заявил, что не разрешает этого и, чтобы никому не было обидно, провожать пойдет сам. Я уже собирался было серьезно обидеться, но все начали смеяться, и мне пришлось покориться.
Как ни весело прошло время в «Гамбургском саду», тем не менее мы с удовольствием вышли на свежий воздух. Было чудное майское утро, и кругом так хорошо, что спать совершенно не хотелось, и все незаметно повернули на взморье. После легкомысленных разговоров мы перешли на философские темы, до которых был такой охотник мичман Щ. Да и как не увлечься высокими материями, когда весеннее утро наполняет воздух такой бодрящей свежестью и вливает в кровь столько энергии. Только около шести часов мы добрались до транспорта и разошлись по каютам.
Через два дня, достаточно пресытившись Либавой, «Артельщик» вышел продолжать работу. Он должен был зайти в Виндаву, обставить вехами вход в Рижский залив, который командир не обставил по пути в Либаву, и наконец пойти в Ригу. В Виндаве мы простояли всего несколько часов, так как командир боялся упустить хорошую погоду, и пошли к Церельскому проливу. Этот пролив изобилует мелями, особенно с западной стороны, так что работа предстояла сложная, и здесь пришлось провозиться добрых пять дней. Еще, на счастье, все время стояла прекрасная погода при слабом ветре.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 63; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!