Память земли (Газрын дурсгал)
Будь прост, как ветер, неистощим,
как море, и памятью насыщен, как
земля!
М. Волошин
Глава первая
За скелетом неведомого зверя
Челюсти, жевавшие луговую траву,
Будут лежать белыми, костями,
А луговая трава все так же будет зеленеть!
Старая поговорка
В результате первой экспедиции 1946 года было доказано неслыханное палеонтологическое богатство гобийских межгорных впадин. Перед нами встала новая задача – взять эти богатства, заставить их служить науке.
Эта задача была сложнее выполненной нами.
Раскопки динозавров – этих гигантов прошлого Земли – могут быть сравнены с серьезным промышленным предприятием – добычей руды пли другого полезного ископаемого. Размеры скелетов «средней величины» динозавров – пятнадцать-шестнадцать метров при весе ископаемого окаменелого костяка в несколько тонн. Самые крупные динозавры – зауроподы, остатки которых тоже были найдены экспедицией 1946 года, достигают двадцати пяти метров длины, и костяки их весят уже по нескольку десятков тонн.
Если добавить к этому, что полная очистка скелета от породы – работа настолько трудоемкая, что длится годы, и поэтому на месте раскопок приходится брать скелет с облекающей его породой, расчленяя его лишь на отдельные глыбы – монолиты, то станет ясным, что раскопки динозавров технически еще сложное добычи полезных ископаемых.
В самом деле, нужно не только извлечь из земли кости, но извлечь их целыми в виде больших глыб огромной тяжести. Эти глыбы перевезти из труднодоступных бездорожных районов Гоби за тысячу километров к железной дороге. Нужно не только завезти в Гоби большую группу рабочих, препараторов и ученых-исследователей, обеспечив их всем необходимым, но и доставить в безводные гобийские впадины большие количества лесоматериалов, гипса, воды и горючего, необходимых для ведения раскопок и упаковки добытых коллекций. Эта задача может быть решена только мощным автотранспортом. Следовательно, организация экспедиций способной справиться с созданием в любой безводной, бездорожной и удаленной на большие расстояния от населенных пунктов точке Гоби раскопочной базы с населением около полусотни людей, обеспеченных всем необходимым для жизни и производства работ, – это прежде всего организация сильной автоколонны, укомплектованной квалифицированными работниками и могущей действовать длительное время вдали от ремонтных баз.
|
|
|
Но бесперебойная работа автомашин определяется прежде всего наличием системы бензиновых баз, снабженных важнейшими запасными частями и запасной резиной.
Эта организация бензиновых баз должна быть закончена до работы экспедиции в поле, чтобы не вызывать остановки многолюдной, налаженной, находящейся на ходу экспедиционной машины, каждый день простоя которой приносит крупные убытки.
|
|
|
Вот почему вторая Монгольская экспедиция 1948 года началась еще в 1947 году. Осенью была отправлена автоколонна, а зимой началась вывозка бензина и организация баз.
Зима 1947 года в Монголии была очень холодной даже для этой страны суровых зим. Все наши перевозки происходили в северной Монголии, где морозы особенно люты.
Я сам не участвовал в этой работе и прилетел в Улан-Батор в новогодний день 1948 года, когда почти все перевозки с севера были окончены. Мне оставалось только восхищаться самоотверженной работой своих товарищей – шоферов, препараторов, научных сотрудников и хозяйственного персонала экспедиции. Все они без различия «чинов и званий» образовали единый коллектив перевозочной конторы и этой работе отдавали все силы и время. Работали то грузчиками, то учетчиками на складах, то упаковщиками и приемщиками, а иногда и просто строительными рабочими, если требовалось поправить и расширить какой-нибудь старый склад.
Когда-нибудь участники нашей экспедиции сами расскажут о трудной работе, выпавшей на их долю. Как мчались наши тяжело нагруженные бензином машины в жестокие морозные монгольские ночи или не менее холодные ветреные солнечные дни: шли, окутанные облаками пара, оледенелые тенты звонко хлопали на ветру, урчание моторов далеко раскатывалось в застылых ущельях. Как мерзли водители и пассажиры в холодных кабинах, как отчаянно оттирали замерзавшие стекла, чтобы продолжать путь в предрассветной ледяной мгле, когда мороз становился особенно невыносимым.
|
|
|
Сухая и солнечная монгольская зима была уже знакома мне по прошлой экспедиции, и я не удивлялся уже более, шагая по густой пыли и голому щебню в сорокаградусный мороз.
Гостеприимное монгольское правительство, едва окончились зимние перевозки, пригласило участников провести несколько дней в лучшем доме отдыха – так называемой Райской пади. Это лесистое и широкое ущелье, врезанное в склон бывшей священной горы – заповедника Богдо-улы.
Густые кедровые леса сбегали прямо к небольшой поляне, на которой расположился дом отдыха, на высоте около двух тысяч метров над уровнем моря. В январе дом отдыха был почти пуст, необычайная тишина стояла над лесной поляной, и только белки нарушали ее, сбрасывая с кедровых ветвей пылящие облачка снега. Изредка в ледяную, голубовато-серебряную лунную ночь неторопливо пробежит легкий олень или раздастся угрюмый выкрик большой совы.
|
|
|
Здесь, в этом снежном царстве и чистейшем воздухе, мы провели несколько дней и спустились на равнину Улан-Батора, готовые к дальнейшей борьбе за успех экспедиции.
Вот вкратце состав участников второй Монгольской палеонтологической экспедиции 1948 года.
Командовать экспедицией по-прежнему пришлось мне. Начальником раскопочного отряда стал, как и раньше, Я. М. Эглон и, кроме него, из «ветеранов» экспедиции 1946 года – старший препаратор М. Ф. Лукьянова и шофер В, И. Пронин, назначенный бригадиром. Моим заместителем по административно-хозяйственной части был Н. А. Шкилев, выбранный парторгом. Научный персонал составляли младшие научные сотрудники Е, А, Малеев, Н. И. Новожилов и А. К. Рождественский. Препаратор В. А. Пресняков и шоферы экспедиционной автобазы АН СССР Т Г. Безбородов, Н. П. Вылежанин, И. И. Лихачев и П. Я. Петрунин – все были московскими работниками. В Улан-Баторе в постоянный состав экспедиции вошли и М. Александров (шофер), и сотрудники комитета наук МНР переводчики Очир (Восточный маршрут) и Намнан-Дорж (Южный маршрут)
Оба переводчика отличались друг от друга, как небо от земли. Очир (что в переводе с тибетского значит «алмаз») был совсем юный геоботаник, скромный, хорошенький, с круглыми, усыпанными веснушками щеками. Он предпочел национальное дели нашей спецодежде и вначале немного чуждался шумной и насмешливой компании путешественников, но потом освоился и оказался отличным товарищем и работником, близко к сердцу принимавшим все наши удачи, тревоги и трудности.
Намнан-Дорж, человек в летах, любил щегольнуть европейской одеждой и ученостью, был недоверчив и подозрителен. Будучи небрежным переводчиком, он несколько раз ставил нас в затруднительное положение и – надо прямо сказать – не пользовался в экспедиции любовью.
Восемнадцатилетние рабочие – «ветераны» прошлой экспедиции пошли на военную службу, кроме Жилкина и Сизова. К ним присоединились Коля Брилев и Кеша Сидоров – тоже алтанбулакцы. Но главное ядро рабочих экспедиции 1948 года составили солидные иркутяне, все отличавшиеся крупным ростом и порядочной силой. Николай Баранов – могучий парень с пудовыми кулаками, был отличным плотником и заменил Эглону его верного «ассистента» Павлика. К концу экспедиции Баранову можно было поручать самостоятельную выемку находок и заделку монолитов с костями. Другой иркутянин – Петр Афанасьевич Игнатов – тоже отличался силой и был мастер на все руки, хотя и страдал немного ленцой. Степенный, в очках, Корнилов походил на ученого, имел десятилетнее образование и как-то само собой стал кладовщиком и учетчиком. Среди других рабочих эти три человека сделались нашими главными помощниками.
Позднее к рабочим присоединилось несколько монголов, среди которых выделялся Дамдин – коренастый, ловкий и внимательный, он сделался верным помощником Лукьяновой и хорошим товарищем всем нам.
За время зимних перевозок характер каждого из шоферов был изучен в деталях. Как ни странно, но и машины вели себя соответственно характеру своих водителей. Поэтому названия машин, увековеченных крупными надписями на бортах по-русски и по-монгольски, появились не в середине экспедиции, как в 1946 году, а еще до выезда в поле. Только «студебекер»– ветеран экспедиции 1946 года – носил свое старое прозвище «Дракон» вопреки совершенно безобидному характеру его водителя Т. Г. Безбородова. Четыре автомашины «ЗИС – 5» назывались: «Дзерен» с водителем В. И. Прониным, наиболее искусным из всего нашего состава; «Волк» с превосходным водителем Н. П. Вылежаниным – хитрым механиком: «Тарбаган»– «тупая», неприемистая машина И. И. Лихачева, любитель поспать и в маршруте тянуться в хвосте колонны, ссылаясь на плохой мотор: «Кулан» впоследствии переименованный в «Барса», с водителем П. Я. Петруниным – очень прилежным, по наименее опытным работником.
Маленькая легковая машина «ГАЗ – 67» вначале не имела водителя. Один из наших рабочих – Александров – оказался опытным шофером и стал ее постоянным водителем. Так, самый высокий человек в экспедиции (Александров был ростом более ста восьмидесяти пяти сантиметров) поручил самую маленькую машину, и его огромная «фигура, сложенная пополам за рулем, выглядела комично Так как Иванов в экспедиции было много (включая и начальника), то в отличие от всех них Александров стал называться Иван-Козлиный и с честью носил это прозвище два года работы нашей экспедиции, трудясь все на той же маленькой машине.
Базой экспедиции 1948 года стал большой старинный дом какого-то манчьжурского чиновника, еще до независимости Монголии построившего странное двухэтажное здание с загнутыми вверх углами крыши. Верхний, насквозь продуваемый этаж, построенный из деревянных решеток, образовал большой холодный зал. Яркая раскраска резных колонн и золото деревянных драконов совершенно не гармонировали с полумраком и лютым морозом, царствовавшим в помещении. Однако этот зал оказался отличным складом, в котором так удобно было раскладывать и проверять наши большие палатки.
Внизу, во дворе, стояли машины и громоздились штабеля досок, брусьев и ящиков. В маленькой сторожке против ворот была устроена механическая мастерская. В большом котле, вмазанном в печку, всегда кипела вода, необходимая для разогрева очередной машины. Нижний каменный этаж дома был занят под жилье экспедиции.
Здесь тоже было бы изрядно холодно, если бы не запас отличного налайхинского угля, который в конце концов прогрел это здание, не отапливавшееся уже лет тридцать. Время шло быстро, миновал и „белый месяц“ (цагансар) – монгольский Новый год. Солнце, всегда яркое в Монголии, начало заметно пригревать. К первому марта все было готово к нашему отправлению на юг, но перевалы в горах вокруг Улан-Батора еще были закрыты снежными заносами.
Вместе с Рождественским, оказавшимся любителем картографии, мы посвятили много времени тщательной разработке и расчету предстоявших перевозок и исследовательских маршрутов. В первую очередь был намечен маршрут в Восточную Гоби, чтобы извлечь скелет неведомого зверя, оставленного экспедицией 1946 года.
Во время этих раскопок мы рассчитывали посетить местонахождение Ардын-обо, открытое американцами в 1922 году и давшее несколько очень интересных находок древних носорогообразных млекопитающих и огромных черепах. Карты, приведенные в трудах американской экспедиции, были слишком мелкомасштабны. В описании отсутствовали сколько-нибудь точные указания на географическое местоположение Ардын-обо. Такие указания, как „578 миль от главного лагеря по автомобильному спидометру“ при неизвестном расположении этого лагеря и неизвестном направлении маршрута, конечно, не могли считаться ориентирами. Было ли это сделано по крайне небрежному отношению к географической основе исследований или же скорее с умыслом: затруднить отыскание местонахождений, мы сразу не могли решить. После сопоставления самых различных и отрывочных указаний, приведенных в описаниях разных лет работы американской экспедиции, мы все же определили местоположение Ардын-обо в пределах круга диаметром сто километров, что значительно облегчило поиски.
Наконец 18 марта 1948 года мы выступили в Восточную Гоби. В горах к югу от Улан-Батора еще лежали большие снежные поля, струи талых вод размягчали дорогу в пониженных местах, и колонна наших машин то рассыпалась, мечась в поисках проезда, то снова выстраивалась в установленном порядке. Жестокий ветер пронизывал насквозь, и участники экспедиции в полушубках, шапках-ушанках и валенках отнюдь не были похожи на гобийских путешественников, открывающих летний сезон. Хмурые тучи преследовали нас почти до Чойрена. Едва в дали над рыжеватыми холмами с редкой и сухой прошлогодней травой показался голубой купол чойренского гранитного массива, как небо на юге засияло по-гобийски ослепительно. От Чойрена начиналась Гоби, теперь уже хорошо знакомая нам. Еще в прошлую экспедицию я полюбил столь непривычную для русского человека страну, и сейчас она приветствовала меня знакомым свистом ветра, свободно несущегося по ее просторам. К вечеру небо вновь стало пасмурным, и мы очутились среди замечательных чойренских скал, в царстве хмурого камня. В вечерних сумерках скалы приобрели печальный голубовато-серый цвет и резко выделялись на светло-желтой сухой траве.
Причудливые комбинации каменных форм сменялись по мере движения машины от края массива к его центру, где находился бывший монастырь Чойрен, ныне автостанция. Сначала отдельные камни казались серыми черепахами, расползшимися по степи. Затем плитообразные отдельности скал вставали длинными стенами, как бетонные форты. Иногда вместо фортов – штабеля грязных мешков высотой с двухэтажный дом, сложенные очень правильно. Дальше шли фигуры гигантских животных – лев подпер лапой морду, громадная черепаха всползла на камень или чудовищная змея положила на плиту свою плоскую голову. А слева – самая вершина массива, гребень ощеренных скал, склоны которых как чешуя чугунного дракона. Местами эта чешуя сложена в глубокие складки, местами – точно громадные пушечные ядра завязли в чешуе, не пробив ее. Три извива драконового тела выступали постепенно из земли, образуя главный гребень. Вблизи автостанции на старинных обо и молитвенных плитах – уже знакомые нам указа тельные знаки: там коленчатый вал автомашины, поставленный торчком, там рулевая колонка или картер заднего моста.
И снова, как в прошлом году, огромная юрта с горящей железной печкой, горячий чай и неторопливые разговоры с проезжающими при свете плошки с бараньим салом, крепкий сон под равномерный шум гобийского ветра. А наутро в рассветной полутьме – факелы под моторами разогреваемых машин, мощное фырканье трехоски и сухой треск „ЗИСов“.
Через два дня наша автоколонна двигалась по светлой щебнистой равнине к юго-западу от аймачного центра Восточной Гоби Сайп-Шанды среди знакомых гор Здесь уже снег стаял, но трава еще не появилась. Стояла черная монгольская весна. К нам присоединился еще одни „ГАЗ-67“ с даргой аймака Чойдомжидом, который решил совершить давно уже запланированную поездку в западные сомоны своей области, а заодно посмотреть и нашу работу. От местности Халдзан-Шубуту уже не далеко было до Баин-Ширэ. Там лежал скелет неведомого зверя, который мы с такой горечью оставляли в бурные и морозные дни ноября 1946 года.
И снова Баин-Ширэ неприветливо встречало исследователей: с запада зловеще вырастал красно-серый вал песчаной бури, и ясный весенний день быстро мерк. Дорога, проложенная нами на Баин-Ширэ, исчезла бесследно, никаких ориентиров не было на однообразной холмистой местности, поросшей иссохшими пучками черной полыни. Я старался быстрее найти место будущего лагеря, чтобы завтра не возиться с погрузкой и разгрузкой снова и терять почти целый день. Остановив автоколонну, мы вместе с Эглоном двинулись на поиски лагеря 1946 года.
Песчаная буря настигла нас. Все потемнело, песок и мелкие камешки взвились в воздух, тусклое багровое солнце едва пробивалось сквозь пыльную пелену. Час и другой мы с Эглоном шли вдоль края поросшей саксаулом впадины, как вдруг внезапно увидели под собой угрюмые обрывы и столбы песчаника, конусы темно-красных глин, наполовину тонувшие в крутящейся пыли. Мы мгновенно узнали место и еще через десять минут стояли над пирамидой песчаниковых плит, обозначавшей место лагеря 1946 года (так называемое „Лагерное“ обо).
Мы посмотрели друг на друга, одновременно вспомнив проведенные здесь дни. Руки невольно соединились в крепком пожатии: задуманные планы свершились! И как бы подчеркивая торжественность момента, песчаный шквал вдруг затих, и через несколько минут сияние чистого неба осветило заалевшие обрывы.
К вечеру усилился мороз, но теперь мы ужо не боялись его. Пять больших палаток возвышались на недавно еще пустынном краю обрыва, языки бледного пламени появились из железных труб, и резкий по запаху дымок горящего саксаула витал над лагерем. Стеной стояли выгруженные припасы: ящики с гипсом, доски, брусья, мешки с мукой – все это огораживало лагерь с запада, создавая видимость укрытия от ветра. „Козел“, подплавивший в погоне за дзеренами шатунный подшипник, был приведен на буксире с места аварии и теперь, опрокинутый набок, дожидался ремонта.
Сумерки уже сгущались внизу, в саксаульной котловине, когда мы с Эглоном спустились к красным буграм. Здесь все оставалось таким же, как в 1946 году. Сложенное нами обо стояло по-прежнему на широкой плите песчаника, увенчавшей конус глины. Теперь оно выполнило свое назначение, и мы разобрали камни, достав оттуда опознавательную записку, которую я взял на память. С чувством полного удовлетворения я уселся на край плиты и скрутил основательную козью ножку. Да и как было не радоваться! Вверху, в лагере раздавались голоса рабочих, высилась гора снаряжения, продовольствия и материалов. Теперь ничто не помешает взять скелет, мирно лежащий у меня под ногами. Задача казалась простой, но будущее показало, что я был не совсем прав.
На следующее утро мы начали вскрывать конус красной глины. Тяжелая плита, подхваченная рычагами и десятками рук, полетела с вершины вниз. Рассчитав примерные размеры скелета, мы очертили ступенчатую выемку, которую надлежало выдолбить.
Для ведения раскопок решили оставить на месте в лагере большую часть рабочих, Эглона и Преснякова и двигаться налегке на двух машинах на поиски Ардын-обо.
Вместе с даргой аймака ранним погожим, но на редкость холодным утром мы двинулись на запад, по знакомой дороге через красную котловину, названную еще в 1946 году „Концом Мира“, У гор Дулан-Хара мы углубились в сухое русло и но тяжелому песку вышли на обширный скат в еще не изведанные места.
Слабо всхолмленная равнина была усеяна мелким щебнем грязно-белого цвета. Мы видели в Гоби места, гораздо сильнее отражавшие солнечные лучи: соляные озера, солончаки, обрывы белых песков, размывы голубоватых глин. Но еще нигде наши глаза не утомлялись так быстро, не испытывали так сильно слепящего действия света, как на этой ничем не примечательной равнине. Всякий раз, когда мы пересекали эту местность в разные часы дня и разное время года, все без исключения, особенно, конечно, шоферы и мы – геологи, неотрывно наблюдавшие за местностью, всегда испытывали сильнейшее утомление глаз, доходившее до резкой боли. Эта загадка, как и многие другие оптические явления в Гоби, осталась неразрешенной для нас и ждет еще своих исследователей.
Долго ехали мы, переваливая через гряды высоких холмов, пересекая полосы барханных песков, пока не добрались до Агаруту сомона („Воздушный сомон“), где сгрузили бочку с бензином аймачного дарги. Дарга остался здесь ночевать. Гостеприимные жители сомона уговаривали нас последовать его примеру. Вечерело. Отсутствие ветра обещало ночной мороз, и я замечал умильные взгляды, которые бросали некоторые товарищи на теплые, дымившиеся своими трубами юрты. Но грузовые машины шли медленнее „Козла“ дарги, и я решил двигаться дальше, чтобы поздней ночевкой обеспечить прибытие в Хатун-Булак сомон („Ключ госпожи“) завтра же.
Ночевка действительно получилась поздней, потому что мы ехали через поросшую карагапой равнину, пользуясь молодой луной, до полуночи. В темноте участились „посадки“ машин в песке при пересечении сухих русел, и мы остановили движение, как явно невыгодное. Скоро складные койки выстроились в ряд с подветренной стороны машин, запылал большой костер, на котором жарился убитый Малеевым дзерен. Морозная ночь загнала нас в спальные мешки в полной дневной амуниции.
Утром, пока разогревались моторы, я принялся тщательно осматривать местность в бинокль. Далеко от нас на севере поднималось совершенно ровное плато, восточный конец которого обрывался характерным ступенчатым откосом. Хотя далекое плато даже в бинокль казалось только голубой полоской, этот восточный мыс живо напомнил мне фотографии Ардын-обо, виденные в книгах американской экспедиции.
Небо хмурилось, с запада быстро шли сплошной стеной серые облака. Было рискованно пускаться со всеми машинами напролом к удаленной точке, сходство которой с американскими фотографиями могло или почудиться, или оказаться случайным. Я решил продолжать путь в Хатун-Булак сомон, до которого осталось не более сорока километров. Скоро нас догнал аймачный дарга, и мы приблизились к сомону в завывании песчаной бури. Резко похолодало, песок летел вместе с сухой снежной пылью, залепляя лобовые стекла машины. Мы остановились у юрты на краю сомона, и ее деревянная дверь как-то сразу отдалила нас от продолжавшей бушевать снаружи непогоды. Накаленная железная печка распространяла сухое тепло, и мы с удовольствием устроились на кошме, в то время как по зову аймачного дарги в юрту сходились знатоки здешних мест – пожилые араты или совсем уже древние водители прежних караванов.
Выяснилось, что название Ардын-обо никому не известно, но что оно, по-видимому, искаженное название Эрдени-обо („Драгоценность“), находящегося в сорока километрах к югу, недалеко от китайской границы. Американская экспедиция не оставила в здешнем народе никакой памяти о себе. Только один старик припомнил, что слыхал от соседа по кочевке, что там – он показал на север – какие-то люди около двадцати пяти лет тому назад раскапывали „каменных змей“. То место называется Эргиль-обо („Вершина“). Я взглянул на карту. Местоположение Эргиль-обо как будто соответствовало виденному мною утром обрыву плато с характерными очертаниями Ардын-обо. Американцы действительно работали там в 1922 и 1923 годах – таким образом, указанное стариком время совпадало.
Скоро появился и проводник, который должен был вести нас на Эрдени-обо. Это был маленький арат в темно-синем дели, сурового, даже угрюмого, облика. Угрюмость проводника, как выяснилось позже, имела вескую причину: он кочевал в районе Эрдени-обо и там совсем недавно был начисто ограблен гоминдановцами. Банда, украдкой перешедшая границу, угнала весь скот, не оставив несчастному ни одного верблюда, и его семья едва добралась пешком до сомона…
Буря стихла быстро. При ясном солнце мы поехали по старинной караванной тропе меж огромных серых камней. Дорога оказалась легкой, и мы без труда достигли Эрдени-обо – невысокой горы из древнепалеозойских метаморфических сланцев. В одно мгновение стало очевидным, что никаких ископаемых костей ни здесь, ни поблизости быть не может. Таким образом, версия Эрдени-обо была „закрыта“, и оставалось проверить то, что называлось Эргиль-обо.
Мы вернулись в сомон за полчаса до наступления новой песчаной бури, которая бушевала всю ночь. Для ночевки нам отвели часть помещения школы, и поэтому мы спокойно встретили завывание разъяренного ветра.
На следующий день, едва мы начали грузить машины, из школы выкатилась толпа ребятишек, чтобы посмотреть невиданных пришельцев. Монгольские школы, особенно в Гоби, по существу, являются интернатами. Дети живут там все время занятий, в то время как их родители кочуют со своими стадами, иногда в сотнях километров от школы. Мы подружились с ребятами очень быстро. Эглон открыл ящик с конфетами, и скоро одна из наших машин сделала несколько кругов по сомону, набитая восхищенными маленькими пассажирами. Один паренек по имени Буянтин Томар почему-то привязался ко мне и ходил за мной повсюду, крепко уцепившись за руку. Мальчик оказался одаренным музыкантом и несколько раз играл мне на морин-тологой („конская голова“), национальном струнном инструменте с длинным грифом.
Пронизывающий северный ветер дул нам прямо в лоб, когда мы выехали на старую караванную тропу и повернули по ней к северу. Тропа шла прямо, как стрела, спускаясь в расширявшуюся котловину. За котловиной находилась еще одна огромная впадина, и в нее углом вдвигался восточный конец плато, сложенный из желтых, очень светлых пород. На вершине конечного восточного мыса высилось громадное обо в виде куба, увенчанного маленьким куполом. Эта форма обо встретилась нам впервые, но именно такое обо было запечатлено на американских фотографиях. Теперь уже не было сомнения, что Эргиль-обо, как оно называлось в старину, или Хангай-обо, как называется теперь, и есть Ардын-обо американцев.
Проехав шестнадцать километров по тропе, мы оказались у самого мыса плато и сразу узнали окружающую местность по фотографиям. Даже огромное гнездо орла или грифа, прилепившееся с северной стороны под кручей верхней кромки обрыва, описанное начальником американской экспедиции Эндрьюсом, было на месте. Я поднял винтовку и послал пулю в обрыв над гнездом. Вспыхнул огонек трассирующей пули, гулкое эхо раскатилось в обрывистых стенах. Гнездо оказалось покинутым.
Наш лагерь расположился под гнездом, у подошвы обрыва, на краю обширной, засыпанной песками впадины. Вдоль нее на запад, насколько хватал глаз, почти прямой линией продолжался обрыв плато высотой не более шестидесяти метров. С первого взгляда стало очевидно, что отложения, слагающие плато, состоят из двух разнородных толщ. Беспорядочное напластование всех отложений по взаимно перекрещивающимся направлениям говорило об их возникновении в русле огромной древней реки.
Новожилов, Малеев, Рождественский и я взобрались на плато, ровное как стол, покрытое очень скудной растительностью. Крупная галька, выдутая ветром из конгломератов, усыпала его поверхность. Галька лежала на том же месте, где было дно древней реки, которая текла здесь сорок миллионов лет тому назад, и я ступал по ней со странным ощущением, что иду по дну потока давно прошедших времен. Вдоль края обрыва росли кусты гобийского миндаля правильной полушаровидной формы до метра и более в поперечнике, представлявшие собой плотное сплетение веточек с длиннейшими колючками и редкими мелкими листочками очень темного зеленого цвета. Кусты виднелись издалека на светлой гальке. Разбросанные группами, они производили странное впечатление кем-то посаженных клумб. Уже первые осмотры склонов дали интереснейшие находки: зубы древних носорогов, челюсти каких-то хищников, кости мелких птиц и обломки щитов гигантских сухопутных черепах, очень похожие на современную слоновую черепаху.
Целую неделю, с двадцать третьего до тридцатого марта, я провел в лагере на Эргиль-обо. С утра до темноты, с небольшим перерывом на обед, шло исследование обрывов. Двадцать пятого на „козле“ прибыл из Баин-Ширэ Эглон с известиями из главного лагеря. Там было все благополучно, за исключением того, что шофер Безбородов „погорел“– вспыхнул пропитанный бензином ватник во время работы с паяльной лампой. К счастью, дело обошлось без ожогов. Работа над скелетом подходила к концу, хотя и шла очень медленно из-за невероятной крепости породы на глубине.
Мы на Эргиль-обо тоже могли похвастаться успехами: были найдены челюсти и черепа разных носорогов, остатки древних хищников (гиенодонов, кости исполинской бескрылой хищной птицы и многое другое. Особенно отличился Новожилов, обладавший не только острым зрением и чрезвычайной наблюдательностью, но и какой-то интуицией в искании костей. Однажды Новожилов и я стояли вместе на краю обрыва плато и рассматривали окружающую местность. Далеко внизу в котловине голубели маленькими пятнами едва заметные бугорки тех же песков, какие выходили в подошве обрыва у лагеря. Новожилов, указывая на эти холмы, объявил, что он намерен отправиться туда, так как „чувствует там добычу“. Я ответил, что, по-моему, ходить туда вовсе не следует, а необходимо продолжать поиски дальше к западу вдоль обрыва плато. Новожилов – мой старый товарищ по трудным сибирским экспедициям и многим совместным поездкам – хорошо знал меня… а я – его. Посыпалась быстрая нервная речь на высоких нотах – это значило, что Нестор Иванович в корне со мной не согласен. Добрые голубые глаза посветлели, в твердых выступающих скулах чувствовалось упрямство.
Новожилов все-таки выбрал день и отправился в котловину. Вернувшись к обеду, он с торжеством сообщил, что им найдены три черепа титанотериев – странных, огромных носорогообразных животных, живших около пятидесяти миллионов лет тому назад. Обломки костей титанотериев были найдены и американцами. Для нас скоро стала очевидной ошибка американских геологов, которые сочли всю толщу Эргиль-обо однородной. На самом деле здесь были две группы разных отложений. Одна, нижняя и более древняя, отлагалась в каком-то большом озере. На дне этого озера накоплялись отложения светло-серых, голубоватых глин и песчаников. Сюда же приносились остатки титанотериев в виде редких разбросанных костей и черепов. Много позже эти отложения были промыты руслом огромной реки более километра в ширину. Река беспорядочно наслоила грубые пески, гравийники и галечники, окрашенные окислами железа в ярко-желтый цвет. Вместе с песками и галькой во множестве приносились остатки самых различных животных – носорогов, хищников, грызунов, черепах и птиц, которые местами, на разных уровнях этой толщи, образовали довольно значительные скопления. Одно из таких скоплений раскапывалось американской экспедицией примерно на середине высоты обрыва, в четырехстах метрах к западу от конечного мыса.
Мы нашли продолжение этого скопления и заложили большую раскопку. Там в страшном беспорядке и в различных положениях залегало около двадцати черепов и нижних челюстей носорогов, кости их совершенно рассыпанных и разбросанных скелетов и редкие отдельные кости хищников. В другом месте с носорогами захоронили остатки энтелодонтов – животных, подобных исполинским свиньям с громадным черепом, но с высокими подвижными ногами и телом, похожим на современного быка. Во всей этой толще не нашлось, да и не могло быть титанотериев – эти звери жили раньше и могли залегать только в нижней озерной толще.
Понятно, что открытие Новожилова произвело фурор, и мы сейчас же отправились на место находки. Действительно, Новожилов нашел настоящих титанотериев. На верхушках небольших холмов залегали два черепа и несколько костей. К большому нашему огорчению, этот костеносный горизонт оказался почти совершенно размыт. Уцелело только несколько ничтожных пятнышек серых песков на верхушках холмов, и в них залегали кости. Всех нас потрясло фантастическое чутье Новожилова. Холмы назвали его именем. Остатки титанотериев теперь изучены и оказались принадлежащими новому, ранее неизвестному науке роду – протэмболотерию.
Дни шли, количество находок все увеличивалось, и горка ящиков с драгоценной добычей у палатки Эглона росла с каждым днем. Начали дуть сильные южные ветры, невероятно мешавшие во время раскопок, да и ночью не дававшие покоя. Становилось все теплее, первый по-настоящему жаркий день выдался двадцать восьмого марта, когда появились ящерицы и какие-то жуки, а рабочие работали без рубашек. Пора было перебираться в главный лагерь, где подходили решающие дни выемки скелета. Я теперь почти не ходил по обрывам, а занимался сводкой наблюдений, устроив свой кабинет в кабине ЗИСа. Никто не мешал мне в этой крохотной стеклянной комнатке с видом во все стороны на ровную солнечную степь, по которой медленно ползли сине-серые пятна облачных теней. Ветер слегка колебал уснувшую тяжелую машину и свистел в щелях, но не мог изгнать привычный и приятный запах бензина и резины.
Вечером 29 марта, накануне отъезда, я пошел прощаться с Эргиль-обо. Взобравшись на плато, я сфотографировал старинное обо. Обветренные камни, проложенные полуистлевшим саксаулом, побелевшие от помета отдыхавших здесь птиц, свидетельствовали о древности постройки. Вероятно, обо было воздвигнуто болеет столетия назад и с тех пор указывало путь множеству торговых караванов, когда-то проходивших здесь из Хуху-Хото.
Осторожно разобрав камни, я проник в середину верхушки обо и нашел там глазурованный кирпич с оттиснутой в центре цифрой 23 – очевидно, знак опорного пункта топографической съемки конца прошлого столетия. Рядом с кирпичом я положил железную коробку с вложенной в нее запиской об экспедиции и снова заделал разобранную стенку.
Когда я спустился с обрыва, солнце зашло. Котловина скрылась в темноте, багровое небо на западе закрывала черная стена плато, и только восточный концевой мыс поднимался надо мной, как нос корабля, освещенный отблесками меркнувшей зари. Что-то загадочное таилось в темном выступе древних пород, выдвинутом в пустынную и молчаливую равнину. Я подумал об остатках древней жизни, скрытых в глубине обрыва, и образы бесконечно далеких времен возникли в темноте передо мной.
Эоцен – эпоха расцвета млекопитающих животных на освободившейся от гигантских ящеров земле! Странные звери, в которых как бы смешаны были отличительные признаки всех современных знакомых человеку млекопитающих животных, населяли в то время сушу. На этой заре расцвета млекопитающих неизбежный процесс эволюции еще не выявил наиболее приспособленные к разным условиям существования типы животных. Они появились позже, путем смены бесчисленных поколений и самых различных попыток приспособиться к условиям жизни, обеспечить себе лучшее питание и безопасность потомства. Около шестидесяти миллионов лет прошло со времени окончательного вымирания динозавров до наших дней.
Семнадцать миллионов лет длился эоцен с палеоценом. Поразительны звери, находимые в этих отложениях. Гиенообразные кошки, подобные современным хорькам и выдрам, но гигантских размеров, хищники с твердыми, как у собак, когтями, хищники с копытами, травоядные с хищными лапами и сабельными клыками, слоноподобные животные с длинными клыками и с тремя парами рогов, сумчатые с широкими многобугорчатыми зубами звери, у которых передние ноги были вооружены когтями, а задние копытами – бесчисленное множество необычайных зверей прошло по лицу земли в эоцене. Остатки их сохраняются в горных породах того времени, и ученые постепенно раскрывают тайну этого интереснейшего периода истории животного мира.
Отложения эоцена с остатками наземных млекопитающих почти неизвестны на территории Советского Союза. Поэтому здесь, в Монголии, одной из важнейших наших задач были поиски и изучение эоцена. И вот сейчас в выступе Эргиль-обо лежат эти породы… Правда, они относятся к самому последнему периоду эоцена. Но из них по обнаруженным нами остаткам встают стада громадных титанотериев той разновидности, которая известна под именем эмболотериев – таранящих зверей. Это тяжелые животные, больше современных носорогов. На их черепах носовые кости образуют высокие выросты, заканчивающиеся парой тупых рогов. Выросты поднимали ноздри высоко над пастью, и животное могло срывать растения, находящиеся под водой, без задержки дыхания. Стада эмболотериев жили на заболоченных окраинах больших озер, которые были распространены на низменной центральноазиатской суше. После эоцена страна претерпела на севере большие поднятия. Мощные реки докатились сюда с горных высот, возникших на месте современного Хангая, прорезали наслоения эоцена и заполнили образовавшиеся русла отложениями новой эпохи – олигоцена.
И сейчас, устремляя взгляд вдаль, на запад, вдоль чернеющего под звездами края плато, я представлял себе, как по берегам этой реки тридцать пять миллионов лет назад обитали многочисленные носороги. Длиннотелые брахипотерии с короткими ножками жили в воде наподобие современных бегемотов, но в то время как бегемот – родственник свиньи, это были настоящие носороги. Свиньи того времени – огромные энтелодонты с чудовищной пастью и телом буйвола – обитали в более высоких местах, на опушках лесов. Широкие болотистые равнины населяли родичи носорогов – аминодонты, в то время как в степи жили странные высоконогие носороги, названные американцами по имени местонахождения ардыниями. Неуклюжие хищники, полугиены-полукошки, находили обильную пищу – молодняк малоподвижных носорогообразных.
По примыкающим степям вместе с ардыниями бегали огромные бескрылые птицы. Если страуса снабдить сильными когтями и приставить ему огромную голову с хищным загнутым клювом, то мы получим их подобие. Птицы были опасными хищниками, если учесть, что бегали они, пожалуй, быстрее всех других современных им животных. Целые стада слоновых черепах медленно двигались по берегам реки. Их выпуклые панцири и скелеты особенно часто попадаются в верхних конгломератах в результате гибели от больших периодических наводнений.
Так проходили передо мной все древние животные, раскопанные нами за семь дней работы на Эргиль-обо. Огромные черепахи толкались неспешными стадами в сумерках вдоль берегов. Одни высоко вытягивали длинные шеи и, приподнимаясь на передних ногах, доставали съедобные верхушки кустарников. Другие, тяжело ворочаясь, спускались к воде, не страшась внимательных, отливающих красным огнем глаз больших аллигаторов, неподвижно лежавших в мелкой воде у края отмели. Фантазия все обострялась: я чувствовал влажное дыхание реки, слышал шелест и топот бесчисленных зверей, их фырканье, рев, хриплый вой неведомых хищников. Все дальше и шире развертывалась картина прошлой жизни. Но тут… меня позвал Пронин. Обсуждение какого-то вопроса, касающегося машин в завтрашнем рейсе, быстро перенесло меня в настоящее.
Нагруженный добычей – еще не просохшими монолитами, образцами пород, а также пустыми бочками, – наш „Дзерен“ понесся по знакомой дороге. В лагере остались для завершения раскопок Эглон и Рождественский. Сразу за большими сухими руслами начались пологие холмы, усыпанные коричневой щебенкой. Здесь дорога была особенно хороша, и на прямых спусках Пронин сильно разгонял машину. Внезапно откуда-то выскочил большой дзерен – козел, по обычаю всех травоядных животных пожелавший обязательно пересечь нам дорогу. Чтобы обогнать нас, животное неслось с поистине безумной скоростью. Дзерен бежал с правой стороны, почти рядом с машиной, и я мог хорошо рассмотреть его вытянутую шею, широко раздутые ноздри и скошенные в сторону машины глаза. Наш „Дзерен“ в этот момент держал на спидометре семьдесят пять километров, так как дорога шла по длинному прямому спуску. Козел несся огромными скачками – мы отчетливо видели, как задние ноги антилопы закидывались вперед до ушей. Копыта дзерена мелькали так быстро, что сделались невидимыми, как спицы катящегося колеса. Скачка продолжалась около километра или больше, как вдруг козел замедлил бег и повернул в степь, отказавшись от борьбы. Сверху послышался вопль Малеева, но тяжелая машина, естественно, могла остановиться только тогда, когда дзерен был уже вне досягаемости выстрела.
После полудня мы увидели впереди горы Дулан-Хара, ограждавшие с юга знакомый нам район Баин-Ширэ. Снова испытали мы странное слепящее свойство серой равнины. Южные склоны гор Дулан-Хара, нацело засыпанные песком почти до вершин, производили мрачное и даже какое-то жалкое впечатление. За ними находилась красная котловина „Конец Мира“, откуда совсем близко до главного лагеря на Баин-Ширэ, расположенного так, что его можно было увидеть, лишь подъехав вплотную. Однако звук нашего мотора слышался за добрые пятнадцать километров. Предупрежденные им, товарищи встретили нас стрельбой и веселыми криками.
На раскопке скелет вскрыли полностью. Ширина скопления костей оказалась более двух метров, так что нечего было и думать взять его целиком. Скрепя сердце я решил разрезать скопление на две части и взять отдельными монолитами. Только палеонтолог может понять терзания, которые я испытывал, наблюдая, как в прорубаемой канавке под киркой и зубилами крошатся и разламываются прекрасной сохранности крупные кости. Впоследствии выяснилось, что я оказался мягкосердечен – следовало еще разделить первый, получившийся слишком большим монолит. Из трещины красных глин вылез первый маленький скорпион, немедленно уничтоженный. В этих же трещинах нашли множество скелетов маленьких змей и ящериц, а также скопления живых ящериц-круглоголовок, еще не очнувшихся от зимнего сна. Красная глина, которую размачивали для монолита, на солнце приобрела необыкновенно яркий, светло-кровавый цвет, который казалось странным видеть в минеральной массе размазанным по большой поверхности монолита. Гипс, которым заливали края монолита, был серого цвета и по законам освещения Гоби принял интенсивно голубую окраску. Сочетание цветов в монолите стало очень красивым.
Работа шла, казалось бы, очень хорошо, но величина главного монолита превзошла наши силы. Когда деревянную раму из толстых брусьев залили гипсом, замазали глиной и на выровненное таким образом дно набили семисантиметровой толщины доски, стало необходимым перевернуть монолит, чтобы заделать его нижнюю сторону. Соединенных усилий всего отряда не хватило. Тогда вниз, в котловину, спустился „Дракон“. Монолит зацепили канатами за буксирный крюк машины. Однако веревки оказались плохими, не рассчитанными на „длинную“ тягу. Все пять канатов лопнули почти одновременно, и монолит, уже поднявшийся почти вертикально, упал назад. От тяжкого удара большие куски скопления костей вывалились, сотни осколков рассыпались на уступе – катастрофа была горестной и серьезной. Оставалось сделать то, что требовалось с самого начала – разделить неподъемный монолит на два. Теперь это сделать стало легко, но серьезные повреждения и поломки костей потребовали длительного и кропотливого труда препараторов в Москве.
Если не считать неудачи с большим монолитом, в целом наши дела шли неплохо: много остатков черепах, хищных и панцирных динозавров упаковывались каждый день в ящики. Я не собирался проводить капитальные раскопки на Баин-Ширэ – исследование Восточной Гоби планировалось у нас на последний, 1950 год работы экспедиции, к сожалению, несостоявшейся. Лишь попутно с извлечением уже найденного скелета производили исследования в прилегающих районах. Зато стоило осмотреть еще раз Хара-Хутул, благо экспедиция располагала большим временем и большим числом исследователей, чем в 1946 году. Я извлек старые дневники, схемы и записи и уселся в палатке обдумывать маршрут.
В памяти встали морозные и бурные дни поздней осени 1946 года. Словно откликаясь на эти воспоминания, чистое весеннее небо заволоклось красно-серыми тучами. Налетела страшной силы песчаная буря. Пылевой вал покатился по плоскогорью, померкло солнце, бешено захлопали тенты машин, загудели и затряслись палатки. Я едва успел собрать все драгоценные записи прошлой экспедиции и сунуть их во вьючный чемодан, как палатка с треском разодралась сверху донизу, море песка хлынуло внутрь, раздался треск поперечной стойки, и палатка рухнула. Уже привыкший к таким случайностям, я вылез из нее без особых затруднений.
Котловина Халдзан-Шубуту покрылась желтым туманом, среди которого возникали и исчезали плотные крутящиеся колонны песчаных смерчей. Редкие капли дождя высыхали среди несущейся пыли почти мгновенно. Так продолжалось больше двух часов, затем небо прояснилось, пыль перестала лететь, но сильный ветер бушевал до полуночи.
Похолодало. Наутро рабочие, до этого дня трудившиеся до пояса голыми, вышли на раскопку в ватниках Холодная прозрачная тишина окружала наш лагерь – странная для вечно шумящей от ветра степи. К ночи стало еще холодней. Я долго работал в палатке, затем вышел под яркие близкие звезды. В котловине под лагерем царил глубокий мрак. Необъятная темнота и молчание вокруг, только там, внизу, на разрушенных ветром холмах песчаников и красных глин, размеренно и печально кричал сыч.
Скоро явились с Баин-Ширэ Эглон с Рождественским, и мы всей научной силой двинулись в горы Хара-Хутул на „Козле“ и „Дзерене“. Снова, как и в 1946 году, по красной котловине и старинной караванной тропе с белыми обо понеслись наши машины. В этом году Восточная Гоби повсюду была безлюдной: бескормица заставила аратов перекочевать на север. Перекочевками ведали специальные правительственные уполномоченные, заранее распределявшие районы пастбищ. Благодаря этому массовая перекочевка больше не была для гобийцев бедствием. С уходом людей появились дикие животные – там, где два года назад ходили табуны лошадей, мы наткнулись на стадо кабарожек. Машины шли быстро, и расстояние между ними и животными сокращалось. Ярые охотники Малеев и Рождественский уже приготовились стрелять, но тут кабарги резко повернули. Их серые шкуры в высоком солнце казались неясными, будто призрачными. Серыми тенями неслись легкие животные над большими кочками такого же, как они, желто-серого дериса. Кочки почти непроходимы для машин, и преследование пришлось оставить.
Впереди нас ожидало еще большее разочарование. Машины быстро приближались к черному гребню Хара-Хутул. Наш „Дзерен“ шел впереди, так как я выполнял обязанности проводника. Внезапно на гребне выросли пять архаров. Крупные животные чеканно выделялись на фоне неба. Застывшие, как статуи, высоко подняв головы, животные смотрели на невиданные машины. Мы все тоже видели их впервые, и Малеев растерялся. Ему не пришло в голову, что такие крупные звери могут быть дикими, и он принял архаров за новую породу рогатого скота. Неуверенно подняв винтовку, Малеев выстрелил в гребень горы. Архары исчезли в одно мгновение. Буря негодования обрушилась на наши головы от подъехавших на „Козле“ товарищей. А я, признаться, был только рад: уж очень красивы были животные с могучими, точно отлитыми из металла, мускулистыми телами…
Набрав воды в роднике, мы поднялись на плоскогорье и расположились там лагерем. Исследователи рассыпались во все стороны и только вечером собрались все вместе. Поразительно теплая и душная ночь была насыщена электричеством. Металлические предметы – болты и запоры на кузовах машин, мушки винтовок – светились слабыми огоньками. Волосы потрескивали под пальцами, а куски кошмы, которыми пользовались для спанья, превратились в электрические конденсаторы. Достаточно было провести рукой по кошме, чтобы вызвать холодное голубое пламя, отчетливо видимое во мраке безлунной ночи. Новожилов, ненавидящий скорпионов и всякую подобную, как он выражался, „нечисть“, был озадачен появлением крохотных огоньков, там и сям светившихся из кошмы. Приняв их за глаза бесчисленных скорпионов, он перебрался со своей постелью на крышу „Дзерена“. Как он умудрился проспать там, не свалившись, мне до сих пор непонятно. Рождественский утром клялся, что не спал всю ночь из-за Новожилова – ему якобы мешал стук зубов закоченевшего палеонтолога, усилившийся в предрассветном холоде.
На следующий день исследования продолжались, принеся много интересных открытий и находок. Особенно запомнились мне гигантские окаменелые пни таксодиев – болотных кипарисов, открытые Новожиловым и Малеевым в глинах северной стороны горы. В промоинах, обрывах и на вершинах холмов эти остатки гигантского леса широко простирали свои корни, рассыпаясь целыми горками окаменелых щепок. Некоторые пни достигали четырех метров в диаметре, выделяясь светло-серыми холмиками среди красноватых песчанистых глин. Этот участок древней почвы, затопленного водой болота, существовавшего здесь около восьмидесяти миллионов лет назад, с востока и юга обрамлялся полосой песчаников. Песчаники заполняли канал, некогда промытый одним из протоков подводной дельты в затопленном таксодиевом лесу.
В песчаниках мы нашли огромные конкреции – стяжения из твердого как гранит песчаника, похожие на большие колеса. Внутри каждого „колеса“ был заключен отдельный позвонок гигантского ящера – зауропода Кроме позвонков, встречались отдельные части черепа, массивные кости конечностей кое-где и почти целые черепа хищных динозавров. К сожалению, все это было настолько разрушено выветриванием, что уже не представляло научной ценности. Лишь в одном месте, вниз по течению древнего потока, Рождественский нашел целую глыбу с тазом стегозавра – растительноядного ящера с гребневидными рядами шипов на спине. Теперь мы ясно могли восстановить картину того времени (слои Хара-Хутул относились к нижнемеловой эпохе).
Мы отчетливо видели перед собой приморскую низменность, болотистый край которой постепенно погружался ниже уровня моря. На вязком, илистом дне широко простирали свои корни огромные, болотные кипарисы, темной, непроницаемой, увешанной мокрыми мхами стеной уходившие в бесконечную даль. Глубокие каналы почти черной пресной воды прорезали там и сям чащу этих несокрушимых зарослей. Сюда заплывали трупы погибших ящеров – динозавров – как хищных, так и панцирных, которые обитали дальше от берега, на материке, за бесконечными стенами прибрежных лесов, вечно окутанных дрожащим маревом нагретого влажного воздуха. Что происходило там, так же как и где обитали эти динозавры, осталось для нас тайной ибо в слоях гор Хара-Хутул нет отложений, которые воз никли бы там, на материковой стороне лесного барьера. Но с морской стороны этого барьера, там, где сей час располагались полосы песчаников с костями и остатками растений, геологическая летопись сохранилась.
Здесь жили зауроподы – самые крупные ящеры Земли с необычайно длинными шеями и хвостами. Они бродили в воде на прибрежных отмелях, питаясь богатой растительностью. Огромные приливные волны набегали здесь в определенные часы суток на низменные побережья, сметая все мелкое и слабое. Но гигантские зауроподы противостояли этим волнам не хуже таксодиев, глубоко погружая в мягкое дно свои огромные когтистые лапы. И сейчас их кости, разбросанные некогда волнами, говорили нам о прошлом величии древних ящеров…
Снова испытал я странное очарование черного гребня в центре горного массива, четкой прямой грядой прочерчивавшего невероятный хаос окружающих размывов. Веселой гурьбой мы вошли в узкое ущелье, прорезавшее насквозь базальтовый гребень, где отполированные ветром вишнево-красные базальтовые скалы в торжественном одиночестве нависали в небе. Чистый и яркий красный цвет лав еще сильнее горел в пламенном солнце и подчеркивался глубокими тенями оврагов. Оказалось, что в 1946 году мы неправильно оценили мощность лежавших под базальтами пород – она была значительно большей, – так же как и тех пород, которые лежали непосредственно выше базальта. Пройдя по ущелью на южную сторону гребня, мы оказались перед хаосом холмов и промоин в котловине у подножия горы. Здесь в прошлую экспедицию мы с Громовым нашли кости динозавров. Над беспорядочной толпой желтых и серых холмиков высились три ряда песчаниковых пластов; они образовали на уступах склона три пояса каменных бастионов с грозно торчавшими навстречу нам зубцами. Здесь было царство орлов – на каждом зубце, на каждой скале важно восседала птица. Еще выше, во впадинах неприступных полированных базальтовых стен, виднелись огромные гнезда грифов…
Возвращаясь к машинам, я думал о том, что задача предварительного ознакомления с Хара-Хутул выполнена. В тот же день мы вернулись к раскопкам. В главном лагере на Баин-Ширэ был уже прибран „Малахов курган“ на месте выемки скелета, названный так по сходству с разбитым укреплением – хаосу глыб породы, обломков досок, щепок. Оставалось загрузить машины добычей и возвращаться в Улан-Батор. Снова на местах раскопок остались Эглон и Рождественский. Мы никак не хотели мириться с мыслью, что найденные и лежащие тут же на поверхности научные ценности могут остаться не взятыми „Дзерен“ оставался с Эглоном, все остальные машины едва-едва смогли вместить груз. Койки были привязаны сверху на тентах, а ведра и баки для воды укрепили позади кузовов на выдвинутых „ходовых“ досках. Ходовыми досками мы называли две толстые доски, которые всегда находились при каждой машине и помещались под кузовом на раме. При помощи этих досок мы преодолевали и пески, и крутые откосы, и рыхлые солончаки.
Рано утром 6 апреля мы простились с товарищами Эглон и Рождественский дали положенный прощальный салют и долго махали нам, стоя перед единственной оставшейся от целого городка палаткой. Оба невысокие, они казались издали почти одинакового роста, но трудно было представить себе более несхожих людей. Худощавый, слегка похожий на японца, сильно близорукий Рождественский славился аккуратностью и выдержкой, почти педантичностью. Рассеянность и вспыльчивость Эглона наравне с его оптимизмом, невзыскательностью и добродушием была притчей всей экспедиции. И сейчас, накануне нашего отъезда, оба схватились в жарком споре. Рождественский справедливо упрекал Эглона за небрежность в этикетировке находок, а тот упрямо продолжал отстаивать свои позиции. Тогда Рождественский обратился к „общественности“ и представил на ее суд замечательную этикетку, написанную собственноручно Яном. Этикетка была приложена к тазу панцирного динозавра, найденному Малеевым, и гласила кратко „Саин-Шанда, скелет Малеева“. Ян Мартынович решил, что нечего долго расписывать географическое положение и обозначать научное название находки – так звучало короче и внушительнее. Под оглушительный смех Эглон удалился из палатки с видом оскорбленного достоинства…
И сейчас, покидая товарищей, мы по-разному представляли себе темы очередных схваток. Вскоре выяснилось, что мы были не правы – оба спорщика быстро пришли к согласию в отношении прекращения раскопок и явились в Улан-Батор буквально на следующий день. За это отсутствие исследовательской терпеливости и стремление носиться с места на место в надежде на крупную удачу мне не раз приходилось упрекать Рождественского, в остальном крайне упрямого и настойчивого, со вкусом настоящего ученого. Рождественский оказался дальновидным, хорошим организатором и сделался впоследствии заместителем начальника экспедиции.
Дорога на Саин-Шанду была теперь хорошо знакома, и мы еще в середине дня прошли аймак, остановившись только, чтобы попрощаться с даргой и друзьями из айкома. К северу от аймака, на добрую сотню километров, простерлась равнина с белыми камешками и сухой светло-желтой травой. Слабо-желтая даль этой равнины очень чиста и светла и в то же время живее и теплее снежных равнин. Именно здесь в 1946 году потерпел крушение „Смерч“– одна из наших полуторок, когда у него вышли из строя одновременно генератор, трамблер и аккумулятор. Я подумал, что надо скорее проехать неудачливое место, как бы здесь чего-нибудь не случилось.
Мы находились примерно на месте аварии, в пятидесяти километрах от Саин-Шанды. Вдруг я увидел, как шедший впереди „Тарбаган“ окутался пылью и стал. Мы с Безбородовым подъехали и по примеру Лихачева полезли под задок его машины. Кожух заднего моста „Тарбагана“ был пробит. Черные капли нигрола быстро сбегали на землю. Оказалось, что развалился подшипник сателлитовой чашки. Его обломки сильно повредили ведущую и редукторную шестерни, смяли шлицы левой полуоси. Экстренный совет механиков постановил вытащить обломки и ехать без подшипника, оставив на машине все три тонны груза. Несколько километров прошли с осторожностью и частыми остановками, проверяя нагрев моста, а затем пустились вперед более смело.
Я продолжал путь на „Драконе“. Его шофер Безбородов, самый старший участник экспедиции, кроме Эглона, был ярко выраженным, точно из романа или из кинофильма, типом старого рабочего-металлиста. Он много повидал, умел сделать из металла все, что угодно, и ко всем перипетиям относился с добродушным юмором бывалого человека. Начиненный смешными рассказами о событиях своей жизни, Безбородов оказался приятным собеседником в долгих часах и днях пути в кабине „Дракона“
До Чойрена доехали к ночи, в сильный холод. Рыжий кот на автостанции спал, свернувшись в комок. Это нам показалось плохой приметой, и мы вылили на ночь воду, что, впрочем, помогло быстрее завести машины. „Тарбаган“ был разогрет первым и отправлен вперед. Остальные („Волк“ и „Дракон“) выехали на два часа позже и к пяти часам были на перевале к Улан-Батору, так и не догнав „Тарбаган“. На самой окраине Улан-Батора у нас кончился бензин – мы шли на последних каплях.
„Тарбаган“ прибыл полтора часа назад, еще раз доказав неимоверную прочность наших машин „ЗИС – 5“ Никогда раньше я бы не поверил, что машина с полным грузом сможет пройти четыреста километров при таком состоянии заднего моста!
В Улан-Баторе мы сразу же начали готовить машины в поход к главной цели текущего года работы – котловине Нэмэгэту Надо было снова создать базу в аймаке Далан-Дзадагад и попутно произвести раскопки в Баин-Дзаке. Мы перешли на летнее положение, сдав „маньчжурский дворец“ Комитету наук. Теперь у нас остался лишь маленький домик в Государственном музее. Тут же во дворе огромный сарай был отведен под наш склад. Рядом с сараем уже поднялся штабель ящиков – вполне реальные результаты восточногобийского похода – около четырнадцати тонн сборов по древним млекопитающим и верхнемеловым динозаврам.
Малеев заболел сердечной недостаточностью, и его участие в дальнейших работах было поставлено под сомнение. Все же он хотел съездить посмотреть Южную Гоби. Пришлось разрешить ему короткую поездку туда. Нам всем было жалко расставаться с отличным работником, но мы понимали, что наш долг – настоять на возвращении Малеева на Родину. Все остальные теперь ехали в Гоби. Мы расстались и с нашим симпатичным переводчиком Очиром. От Комитета наук нам прикомандировали постоянного переводчика Намнан Доржа, который доставил, однако, впоследствии нам немало неприятных минут, будучи человеком старого склада, с не изжитыми еще националистическими тенденциями.
Наконец все переустройства и ремонт были закончены. Двадцатого апреля все шесть машин ушли в южно-гобийский аймак Далан-Дзадагад, попутно забросив раскопочный отряд на Баин-Дзак. Двадцать шестого апреля машины вернулись в Улан-Батор за второй порцией груза и, сменив три сломанные рессоры, тридцатого апреля вместе со мной и Малеевым выехали снова в Южную Гоби.
Глава вторая
Штурм Нэмэгэту
Научились ли вы радоваться препятствиям?
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 180; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!