Ночь с понедельника на вторник

 

Лиливин проснулся внезапно, как от толчка, и услышал пение хора, в котором он отчетливо различал ведущий голос брата Ансельма. Его обуял дикий страх, и точно наяву нахлынуло воспоминание о том дивном и ужасном, что произошло между ним и Раннильт, — его охватило неповторимое ощущение небесного блаженства и одновременно пронзило сознание чудовищного, непростительного кощунства. Ибо плотский грех, который, случись он в роще или на лугу, показался бы простым и понятным человеческим грешком, — совершившись здесь, за стеною алтаря, вырастал до размеров неискупимого смертного греха. Однако непосредственная опасность внушала сейчас больший страх, чем отдаленные отблески адского пламени. Лиливин вспомнил, где он находится, вспомнил все, что случилось, и его чувства, обостренные страхом и тревогой, подсказали ему, какая сейчас идет служба. Служили не вечерню, а уже повечерие! Они с Раннильт проспали много часов. Давно уже стемнело, и наступала ночь.

С безумной нежностью он торопливо нащупал под одеялом губы девушки, зажал их ладонью и после этого разбудил ее поцелуем в щеку. Она вздрогнула и проснулась, мгновенно вынырнув из глубин сна. Он ощутил ладонью, как шевельнулись в улыбке ее губы. Она тоже все вспомнила, но иначе, чем он: ее не терзало чувство вины, и она не испытывала страха. Пока еще не испытывала! Это было еще впереди.

Прижавшись губами к ее уху, он сквозь ворох черных волос зашептал:

— Мы слишком долго проспали, уже ночь, там служат повечерие.

Она быстро села и, затаив дыхание, прислушалась вместе с ним. Затем прошептала:

— Ой, Господи! Что же мы наделали! Мне пора идти! Я вернусь так поздно…

— Нет! Только не одна… Одной тебе нельзя! Такой дальний путь, и в темноте!

— Я не боюсь!

— Но я не отпущу тебя! Ночью могут встретиться воры и негодяи. Ты не пойдешь одна, я тебя провожу.

Она отстранила его, уперевшись ему в грудь ладошкой, и, дыша в щеку, заговорила взволнованным, но ласковым шепотом:

— Тебе нельзя! Нельзя! Ты не можешь отсюда выйти, они поджидают тебя за воротами, они тебя схватят…

— Подожди меня. Я сейчас… Только посмотрю и вернусь.

Слабый свет, исходивший из хора, отгороженного от них каменными стенами, тусклым отблеском попадал внутрь часовни; привыкнув, их глаза понемногу начали различать смутные очертания алтаря, за которым они скрывались. Лиливин выскользнул в щель и, подкравшись на цыпочках, выглянул в неф из-за колонны. Там было несколько старушек из Форгейта, посещавших все службы, включая те, которые не были обязательны для прихожан. Если заботишься о своей душе, то отчего не сходить лишний раз в церковь — благо идти недалеко и пустые вечера на старости лет нечем занять. В тот теплый, ясный вечер в церкви собралось пять старушек; с того места, где стоял Лиливин, ему как раз было видно, как они молятся, опустившись на колени: одна пришла с малолетним внучонком, другая, не надеясь на свои ноги, привела себе в подмогу молодого парня лет двадцати. Народу собралось достаточно, чтобы можно было укрыться, смешавшись с другими. А уж там Бог или судьба — словом, тот, кто кидает жребий, — авось подбросит немного удачи!

Лиливин снова нырнул в темноту часовни и протянул руку в убежище, помогая выбраться Раннильт.

— Скорей! Оставь там одеяла, — зашептал он волнуясь. — Только подай мне одежду — кафтан и капюшон. Меня никто не видел в ином платье, кроме моих лохмотьев…

Старый кафтан Даниэля был ему очень широк; надетый поверх всего остального, он прибавил Лиливину толщины и солидности. Неф церкви был освещен только двумя факелами, горевшими возле западного входа, а красновато-коричневая пелерина увеличивала ширину его плеч и, несмотря на откинутый капюшон, который нельзя было опустить, находясь в церкви, наполовину прикрывала лицо.

Раннильт, вся дрожа, повисла на его руке и только умоляла:

— Нет, не ходи… Останься… Я боюсь за тебя.

— Не надо бояться! Мы выйдем вместе с остальным народом, и никто не обратит на нас внимания.

А если будет страшно, то пускай! Зато они еще побудут вместе, идя рука об руку, крепко сплетя пальцы.

— А как же ты потом попадешь назад? — шепнула она ему на ухо.

— Попаду! Вместе с какими-нибудь людьми зайду в калитку.

Служба заканчивалась. Монашеская братия вот-вот должна была потянуться через противоположный проход в сторону лестницы.

Набожные форгейтские старушки, не вставая с колен, провожали глазами вереницу монахов, которые, словно тени, направлялись мимо них в дормиторий. Пропустив процессию, богомольцы поднялись и не спеша побрели к западной двери, а следом, незаметно вынырнув из тени, как ни в чем не бывало, тихо шли Лиливин и Раннильт.

Все получилось поразительно легко. Двое стражников из отряда шерифа постоянно стояли на часах у ворот монастыря, откуда они могли наблюдать за воротами и западным порталом церкви. Ночью они жгли факелы, но делали это скорее для собственного удобства и удовольствия, чем для того, чтобы наблюдать за Лиливином: надо же было им как-нибудь коротать долгие часы дежурства, а в темноте ведь ни в карты, ни в кости не поиграешь! Никто не ожидал, что беглец, укрывшийся в монастыре, захочет покинуть свое убежище, но, как добросовестные служаки, они честно продолжали стоять на посту. Молчаливые стражи видели, как богомольцы покидали церковь, но им никто не давал приказа следить за входящими, поэтому они не пересчитывали пришедших и не заглядывали им в лица, а при выходе не заметили, что их стало больше. Нигде в толпе не мелькало ветхое одеяние жонглера, выходили прилично одетые, почтенные горожане. Ничего не знал о том, что в монастырь повидаться с жонглером приходила девушка, стражи не обратили внимания на ничем не примечательную молодую парочку. Из дверей церкви вслед за старушками вышли парень и девушка и исчезли во мраке ночи. Что в этом такого особенного?

И они вышли, и прошли мимо стражей, и уже яркий свет факелов померк у них за спиной, и они окунулись в прохладную тьму, и сердца, трепыхавшиеся в груди, как птички в тесном коробе, понемногу успокаиваясь, стали биться медленными, тяжелыми ударами. Лиливину и Раннильт особенно повезло, что две старушки вместе с сопровождавшим одну из них молодым человеком оказались обитателями скромных домишек у мельницы. Они при выходе повернули в сторону города, и молодая парочка меньше бросалась в глаза благодаря попутчикам. Потом старушки свернули к своим домам, а Лиливин и Раннильт остались вдвоем. Они шли в молчании, стараясь ступать бесшумно; наконец впереди показались туманные очертания каменного моста через Северн. Тут в тени последних деревьев Раннильт остановилась и повернула Лиливина лицом к себе:

— Не ходи в город! Не надо! Сверни налево по этому берегу, там есть тропинка, где тебя не увидят. Не заходи в ворота! И не возвращайся назад! Ты выбрался за стены монастыря, никто об этом не знает и не узнает до завтра. Беги же! Беги, пока не поздно! Ты свободен, ты можешь отсюда уйти… — горячо шептала она со страстной настойчивостью, разрываясь между надеждой, что он спасется, и собственным безнадежным отчаянием. Лиливин расслышал и то, и другое и сам в первый миг испытал такую же борьбу.

Он увлек ее глубже под тень деревьев и крепко сжал в объятиях.

— Нет, я пойду с тобой, одной тебе идти опасно. Ты не знаешь, что может случиться ночью в темном переулке. Я провожу тебя до ваших дверей. Я не могу иначе, и как сказал, так и сделаю!

— Но как же ты не понимаешь! — терзаясь тоской, она заколотила кулачками по его плечу, — Ты мог бы убежать, скрыться, уйти далеко от этого города. Еще целая ночь впереди, и ты успеешь уйти. Второго такого случая уже не будет.

— Уйти и бросить тебя? И признать, будто я действительно тот, за кого меня принимают? — Дрожащей рукой он приподнял ее подбородок и с силой повернул к себе ее лицо. — Ты действительно хочешь, чтобы я ушел? Ты не хочешь больше видеть меня? Если ты этого хочешь, то так и скажи, и я уйду. Но только говори правду! Не лги мне!

Она тяжело-тяжело вздохнула и, не говоря ни слова, страстно прильнула к нему. В следующий миг она выдохнула:

— Нет! Нет! Я хочу, чтобы ты спасся… Но я хочу, чтобы ты был со мной!

Она немножко всплакнула, а он обнимал ее, бормоча какие-то невнятные слова утешения и тоски; потом они опять пошли, все было решено между ними, и спорить было не о чем. Они перешли через мост, под которым, поблескивая рябью перебегающих тусклых огоньков, катил свои воды Северн, и очутились у ворот, освещенных горящими по бокам факелами. Сторожа не подумали их останавливать, они, как всегда, спокойно пропускали всех, кроме скандалистов и пьяных буянов. Едва взглянув на Раннильт и Лиливина и поняв, что это скромная молодая парочка, поспешающая домой, они добродушно пожелали им спокойной ночи.

— Вот видишь, — сказал Лиливин, когда они подымались по темному склону извилистой улицы Вайль, — это было совсем нетрудно.

— Да, — совсем кротко отозвалась Раннильт.

— Так же просто я вернусь к себе. Я дождусь каких-нибудь запоздалых путников и войду за ними по пятам. А если никого не встречу, то посплю до утра под открытым небом, а с рассветом, как начнет появляться народ, я легко проскользну в этом платье.

— Ты еще можешь отсюда уйти, после того как мы расстанемся, — сказала Раннильт.

— Но я вовсе не хочу с тобой расставаться. Если я уйду, то только вместе с тобой.

Он понимал, что бросает вызов судьбе, но отважно вступал с нею в спор. Может быть, его ждет бесславный конец и он погибнет, как журавль, сраженный стрелой охотника, однако у него всегда было хотя и скромное, но честное имя, незапятнанное грязными обвинениями в воровстве или разбое. Уже ради одного этого стоило рисковать, но самое главное, у него теперь появилась другая, более дорогая цель. Он решил, что никуда не убежит. Он останется здесь, а там будь что будет.

У Хай Кросса они свернули направо и очутились в темных и узких закоулках; один раз какая-то быстрая тень перебежала им дорогу и скрылась, побоявшись, очевидно, связываться сразу с двумя — одного еще можно уложить с первого удара, но второй, чего доброго, подымет крик и созовет на помощь людей. В Шрусбери ночная стража была поставлена хорошо, однако одинокие путники иногда оказывались жертвой злодейского нападения, стража не успевала везде за всем присмотреть. Раннильт ничего не заметила. Беспокоясь о Лиливине, она думала не о той опасности, которая могла подстерегать их сейчас на дороге.

— Они не будут на тебя сердиться? — озабоченно спросил Лиливин свою подругу, когда они очутились перед домом Уолтера Аурифабера и подошли к проходу, ведущему во двор.

— Госпожа сказала, что я могу задержаться хоть до вечера, если это меня исцелит, — сказала Раннильт и улыбнулась во тьме. Отнюдь не исцеленная возвращалась она домой, заранее вооружившись против всевозможных расспросов. — Она вела себя по-доброму, я ее не боюсь, она меня не даст в обиду.

В глубокой тьме чужой подворотни напротив дома Аурифаберов он привлек девушку к себе, и она прильнула к нему и замерла в его объятиях. У обоих мелькнула мысль, что, может быть, это в последний раз, но они не разжимали объятий и целовались и не хотели верить, что так случится.

— А теперь иди! Иди скорее! Я подожду, пока ты войдешь в дом.

Оттуда, где они остановились, Лиливину был виден весь проулок и слабое пятнышко света во дворе, падавшее из единственного не закрытого ставнями окна. Он отодвинул девушку от себя, повернул лицом к дому и легонько толкнул:

— Ну, беги!

И вот ее уже нет. Послушная его приказанию, она одним духом перебежала через дорогу и нырнула в проход, заслонив на мгновение отблеск света в дальнем конце. Вот она вбежала во двор, промелькнула тенью в луче слабого света, вскочила в сени и окончательно исчезла.

Лиливин неподвижно стоял в темной подворотне и долго еще смотрел ей вслед. Ночь была очень тихая, и вокруг не слышно было ни шороха. Ему не хотелось уходить. Уже погасло последнее смутное пятнышко света во дворе, но он все еще стоял, невидящими глазами напряженно вглядываясь в ту сторону, где скрылась Раннильт.

Однако он ошибся — свет не погас, он только исчез на минутку, ненадолго заслоненный фигурой человека, который, неслышно пройдя по проходу, показался на улице. Это был высокий, стройный и, судя по походке, молодой мужчина, он выскочил из подворотни так стремительно, как будто очень спешил. Должно быть, его заставили выйти на улицу какие-то темные, тайные делишки, ибо он шел торопливо и крадучись, старательно прячась в глубокую тень от домов и низко пригнув голову в надвинутом на самый лоб капюшоне.

Среди домочадцев Уолтера Аурифабера было всего лишь двое молодых мужчин, и Лиливин, целый вечер забавлявший там веселую компанию своими песнями, музыкой и гимнастическими фокусами, без труда понял, кто это был, к тому же и нарядный новенький плащ, несмотря на все предосторожности, выдавал полуночника. Подумать только — всего три дня, как он женат! И куда же это носит Даниэля Аурифабера среди ночи?

Наконец Лиливин вышел из своего укрытия и побрел назад к Хай Кроссу. Торопливая фигура в капюшоне больше не попадалась ему на пути. Улизнувший неведомо куда и зачем, Даниэль затерялся в путанице кривых улочек. Вдоль Вайля Лиливин дошел до ворот. Он резко вздрогнул, когда его окликнул стражник, оказавшийся бдительнее своих товарищей:

— Так-так, парень! Быстро же ты вернулся! Куда это ты собрался из города в такой поздний час? И что ты все шныряешь туда-сюда, как бес перед заутреней?

— Я проводил домой девушку, — ответил Лиливин, радуясь, что может просто сказать правду. — А теперь иду обратно в аббатство. Я там у них работаю, — И это тоже было правдой. Завтра он собирался особенно приналечь, чтобы отработать долги за пропущенный день, когда брату Ансельму пришлось трудиться в одиночку.

— Вот оно что, ты, значит, ихний работник? — благодушно спросил стражник. — Смотри не давай не подумавши никаких обетов, а то не видать тебе больше своей девчонки! Ну, иди, спокойной тебе ночи!

Зияющая пасть городских ворот, озаренная полыхающим пламенем настенного факела, закрылась за ним, и впереди в блеске серебряных струй открылась арка моста; над головою сквозь легкую дымку облаков просвечивали здесь и там редкие звездочки. Перейдя через мост, Лиливин снова нырнул в придорожные кусты. Тишина, казалось, таила в себе угрозу. Поравнявшись с воротами аббатства, он не отважился выйти на открытое пространство, где его отовсюду было бы видно. Как западный портал церкви, так и калитка в воротах показались ему одинаково недоступными.

Он постоял в гуще кустов, поглядывая оттуда на Форгейт, и тут на него вдруг нахлынули искусительные мысли: он подумал, что вот он выбрался из стен монастыря, никто его не заметил, впереди целая ночь, за это время он успеет уйти за много миль от Шрусбери и затеряться среди незнакомых людей. Лиливин был так мал, так слаб, так боялся всего и так хотел жить! Его обуревало желание поскорее убежать, чтобы спастись от нависшей над ним угрозы. Но в глубине души он все время знал, что никуда не убежит. Поэтому надо было во что бы то ни стало вернуться туда, где он еще тридцать семь дней будет в безопасности и откуда рукой подать до того дома, в котором, трудясь на чужих людей, его ждет и молится за него Раннильт.

 

В конце концов удача улыбнулась Лиливину скорее, чем он ожидал. У одного из работников аббатства незадолго до того родился сын, и в тот день он собрал у себя гостей по случаю крестин. Среди приглашенных на праздник друзей и родственников были работники аббатства: управляющие, пастухи и плотники, — сейчас они, сытые и веселые, гурьбой валили по дороге, возвращаясь в свои жилища, находившиеся на хозяйственном дворе монастыря. Лиливин издали увидел, как они медленно приближались, растянувшись в неровную длинную цепь; дойдя до ворот, они сгрудились там и принялись прощаться, перед тем как одним войти в ограду, а другим отправиться в деревню; убедившись, что по крайней мере треть из них идет туда же, куда и он, Лиливин незаметно вылез из кустов и пристроился рядом с ними. Одним человеком больше или меньше — в потемках не разобрать. Никем не окликнутый, он вошел в ворота и, пока народ не спеша расходился, потихоньку шмыгнул в церковь, а там добрался и до своего брошенного ложа в южном притворе.

Итак, овечка вернулась в стадо, все кончилось благополучно. Возблагодарив в душе Бога, он проскользнул в пустую церковь — до заутрени оставалось еще больше часа — и пошел в боковую часовню за своими одеялами, спрятанными позади алтаря. Лиливин очень устал, но сна не было ни в одном глазу, ему казалось, он никогда не заснет. Однако, едва он постелил свою постель, спрятал под соломой новый плащ и кафтан и наконец-то, весь дрожа от возбуждения, вытянулся на широкой скамейке, сон напал на него так быстро и неожиданно, что Лиливин только почувствовал, как проваливается в бесконечно глубокий колодец, и сразу его охватила тьма и глубокий покой.

Брат Кадфаэль встал задолго до заутрени, чтобы сходить в свой сарайчик, где у него оставались приготовленные накануне пилюли. На всех кустах и растениях гербариума поблескивали непросохшие капли, оставшиеся после легкого дождичка, сияние зари отражалось в тысячах серебристых росинок, которые сверкали всеми цветами радуги. День снова обещал быть ясным и свежим. Было тепло и влажно — превосходная погода для посадки, почва мягко крошится под руками после морозной, суровой зимы. Лучших условий для прорастания и развития растений просто нельзя пожелать!

Заслышав звон колокола, вызывающий монахов из спальных помещений на первую утреннюю службу, Кадфаэль, припрятав в надежное место пилюли, направился из сарайчика прямо в церковь. В притворе он сразу увидал Лиливина. Тот уже прибрал свою постель, аккуратно сложив одеяла, а сам переоделся, вместо пестрого своего наряда он надел новый синий кафтанчик. Его светлые волосы были мокрыми и прилизанными, во время умывания он как следует окунул голову в таз. Кадфаэль остановился, чтобы издалека незаметно рассмотреть своего подопечного, и остался им доволен. Значит, он никуда не делся и, где бы вчера ни пропадал, сегодня опять был на месте и в безопасности и вдобавок обнаруживал в своем поведении похвальное чувство собственного достоинства, которое, по мнению Кадфаэля, было бы несовместимо с преступлением.

Брат Ансельм, заметивший своего пропавшего помощника, только когда услышал в хоре его высокий, робкий голос, тоже обрадовался и успокоился. Приор Роберт, услышав тот же голос, не веря своим ушам, обернулся к брату Жерому и недовольно нахмурил брови, как бы укоряя своего пристыженного секретаря, что он ввел его в заблуждение. Тот, кто был у них бельмом в глазу, все еще был здесь, и они слишком рано радовались избавлению.

 

На огородах Гайи трудились послушники. Одни высаживали рассаду, другие сеяли поздний горох, который должен был поспеть после того, как снимут первый урожай с полей возле Меола. Кадфаэль вышел к ним после обеда посмотреть, как идет работа. После ночного дождичка на безоблачном небе весь день сияло солнце, но прошедшие весенние ливни еще давали о себе знать, переполняя реки, текущие с гор Уэльса; те воды начали выходить из берегов, заливая пойменные луга, а там, где берег был круче и волны не могли доплеснуться до зеленого травяного покрова, они потихоньку подмывали обрывы. За два дня вода поднялась на целую ладонь, но река безмятежно улыбалась солнечной улыбкой с таким невинным видом, словно не могла обидеть даже мальчишек, купающихся в ее волнах, а уж взрослого человека и тем более. На самом деле это была такая же опасная река, как все другие в этом краю, такая же прелестная и с таким же предательским нравом.

Шагать вдоль реки, следуя за быстрым спокойным течением, по утоптанной тропке, едва выделявшейся в траве чуть-чуть более светлым тоном, было сплошным удовольствием. Кадфаэль шел вниз по течению, глядя на воду и наблюдая за вздувающимися там и сям прозрачными водоворотиками, с журчанием крутившимися под зеленым обрывом. В этом месте сильное течение подходило к самому берегу. На противоположном берегу безмолвной и быстрой реки высились стены Шрусбери, воздвигнутые на вершине холма, чьи склоны были покрыты зеленеющими садами и виноградниками, ниже по течению городские укрепления соединялись с мощной твердыней королевского замка, охранявшего узкую полоску суши, которая прорезывала водное кольцо, опоясывающее город.

Идя по берегу, Кадфаэль подошел к границе фруктовых садов, принадлежавших аббатству; за ними тянулись рощи, окаймлявшие монастырское пшеничное поле, а на берегу реки стояла заброшенная мельница. Двинувшись напрямик через кусты и деревья, он коротким путем вышел к затону, образовавшемуся в неглубокой ложбине; сейчас ложбина заполнилась водой, и быстрое течение обтекало ее по краю, не успевая взбаламутить донный песок. Во время паводка сюда приносило разные предметы, здесь их выбрасывало на берег, а покрытые лесом уступы по обе стороны заводи закрывали находку от людских глаз.

Волны и впрямь выплеснули сюда нечто совсем неожиданное, оно неуклюже покоилось лицом вниз, уткнувшись головой в приветливый песчаный берег. Тело было крупное, в добротной домотканой одежде, коренастое и плотное, с круглой лысоватой головой на бычьей шее и венчиком колыхавшихся на воде темных волос, в которых пробивалась седина. Распростертые руки, покачивающиеся на мелкой воде, где их не могло достичь неумолимо увлекающее все на своем пути бурное течение, лениво шевелили пальцами, точно силились что-то схватить и уцепиться за мелкий песок. Короткие ноги были вытянуты по направлению потока, который их толкал и дергал, алчно хватая свою добычу, чтобы унести ее на середину. Выброшенный из реки мертвец словно притворялся живым, изо всех сил изображая движение.

Брат Кадфаэль подоткнул рясу и, спустившись с пологого склона, зашел в воду по колено. Одной рукой он ухватился за сбившийся на шею капюшон, другой — за кожаный ремень на поясе утопленника и понемногу выволок его из воды, стараясь по возможности, чтобы тело сохранило то положение, в котором его прибило к берегу, и чтобы от внимания не ускользнула и мельчайшая улика, которую вода могла оставить в его одежде, волосах и башмаках. Кадфаэль не искал в утопленнике признаков жизни, ибо жизнь давно покинула это тело. Однако и молчание смерти может иногда поведать кое-что интересное.

Мертвый груз, с которого ручьями стекала вода, оттягивал Кадфаэлю руки. Вытащив свою ношу из воды, Кадфаэль вынес ее на ровное место и опустил на траву в той же позе, в какой тело лежало в воде. Кто знает, где он свалился в воду и как это случилось?

Кадфаэлю не потребовалось переворачивать к свету распухшее лицо утопленника, чтобы узнать его имя, — в этом не было надобности. Он с первого взгляда узнал этот красно-коричневый суконный кафтан, это коренастое тело, эту круглую, как репа, голову со сверкающей лысиной на макушке, окруженной густыми лохмами. Всего два дня назад он беседовал с этим человеком, который без устали чесал навеки онемевшим теперь языком, сыпя едкими замечаниями и радуясь, когда удавалось кого-то поддеть, но в сущности никому не делал зла.

Больше Болдуину Печу уж не придется посплетничать и не придется больше вступать в поединок с рекой, которая подарила ему столько неурочных праздников, но в конце концов подцепила-таки рыбака на смертельный крючок.

Кадфаэль приподнял его за пояс, отметил струйку воды, вытекшую у него изо рта, настолько слабую, что она едва смочила траву, и затем снова опустил на землю. Кадфаэля удивила такая тоненькая струйка, потому что из утопленников обыкновенно вытекает вода, которой они нахлебались, если после смерти прошло не очень много времени. На том месте, где лежал в воде мертвец, осталась только слабая вмятина на песке, почти не размытая течением. Очертания лежащего на траве тела в точности повторяли ее форму.

Как же случилось, что Болдуин Печ оказался в этой заводи, словно прибитая к берегу рыбина? Может быть, шел пьяный по берегу реки и упал в нее по неосторожности? Или вывалился из лодки, когда ловил рыбу? Или, на свою беду, столкнулся в темном переулке с разбойником, который скинул его в воду, польстившись на содержимое его кошелька? По ночам это порой случалось даже в таком добропорядочном городе, как Шрусбери, и, кажется, в мокрых волосах у него за правым ухом виднеется темный сгусток, как будто там была рана. Рваные раны на голове, как правило, обильно кровоточат, так что даже после нескольких часов, проведенных в воде, на голове утопленника могут сохраняться следы крови. Болдуин Печ был местный житель, нрав реки был ему достаточно знаком, чтобы относиться к ней с почтением, тем более что он и сам признавал себя неважным пловцом.

Кадфаэль выбрался из кустов на берег, откуда открывался широкий вид на реку вверх и вниз по течению, и был вознагражден за свои усилия: невдалеке он увидел плывущий посередине челнок-коракль. Гребец вел его против течения, то и дело лавируя вправо и влево, чтобы использовать каждый водоворот; челнок плясал на воде, словно осенний лист, но неуклонно продвигался вперед. Был только один человек, который так умело владел веслом и для которого река была словно раскрытая книга; впрочем, даже с далекого расстояния приземистая, темная фигура в челноке была слишком хорошо знакома Кадфаэлю, чтобы не узнать ее с первого взгляда. Хозяин покойницкой лодки Мадог был, как и Кадфаэль, валлийцем и пользовался славой лучшего лодочника в пределах двадцатимильного отрезка Северна. Прозвище свое челнок получил из-за того, что именно этот груз чаще всего доставалось ему перевозить, поскольку он лучше всех знал, в каких местах река выносит на берег тела пропавших людей, погибших от наводнения или от руки убийцы. На этот раз у него в лодке не было немого пассажира, привычный улов ждал его на берегу.

Кадфаэль давно знал Мадога. В его представлении этот человек так прочно был связан с утопленниками, что и на этот раз он бессознательно ждал его появления на месте происшествия. Кадфаэль окликнул лодочника и помахал ему рукой, и легкий, как перышко, челнок повернул в его сторону. Мадог узнал кричавшего и вскоре причалил к берегу, одним взмахом весла выведя свой челнок из главного русла, где стремительно и неудержимо в предательской тишине мчал свои воды могучий поток, обтекавший прозрачную и тихую заводь. Кадфаэль зашел по колено в воду, чтобы встретить челнок и придержать его за край кожаной обшивки, пока Мадог будет вылезать; тот ловко спрыгнул на берег и стал босыми ногами на землю.

— Я так и подумал, что это вы. Сразу догадался, чья это бритая лысина, — весело приветствовал он монаха, вытаскивая из воды и вскидывая себе на плечо легкую лодчонку, сплетенную из ивовых прутьев и обтянутую кожей. — Что там у вас стряслось? Уж я знаю, что вы по пустякам не позовете.

— Какие тут пустяки! — ответил Кадфаэль. — Кажется, я нашел то, что вы искали.

Мотнув головой в сторону лужайки над заводью, он без лишних слов пошел вперед, показывая дорогу. Подойдя к распростертому телу, оба остановились над ним в молчаливом раздумье. Мадог тотчас же обратил внимание на то, как лежит голова, и, обернувшись к реке, окинул взглядом песчаное дно под тонким слоем воды. Он увидел отпечатавшиеся на мягком дне очертания тела и отметил про себя напор свирепого потока, бегущего на расстоянии, равном приблизительно длине человеческого роста, мимо тихого затона.

— Ага, понимаю! Он упал в воду выше по течению. Пожалуй, что недалеко отсюда. На том берегу, немного выше того места, где мы стоим, у подножия замка очень сильное течение. Оно могло его подхватить и потом выбросить сюда именно так, как он лежит. Вес как раз подходящий, основательный, его и уткнуло головой в берег, и тут он и остался.

— Я тоже так подумал, — сказал Кадфаэль. — Вы как раз его искали?

Прибрежные жители обыкновенно сразу шли к Мадогу, если у них пропадал кто-нибудь из близких, и только потом к провосту или сержанту.

— Нынче утром меня вызвал этот — как его там — его работник. Говорит, его хозяин ушел вчера еще утром, но тогда никто не удивился — для него это было привычное дело, он часто уходил, когда ему вздумается. Нынче утром спохватились — его все нет как нет. Там у него есть мальчишка, который ночует в мастерской, тот первый забеспокоился, а когда Бонет пришел на работу и увидел, что хозяина нету, он уж послал мальца за мной. Нет, этот дядя любил поспать в своей постели, хотя, бывало, иной раз укладывался чуть ли не на рассвете. Опять же, он не тот человек, чтобы ходить целый день голодным и не опохмелиться, но в пивной, куда он всегда ходил, его тоже не видели.

— У него ведь есть лодка, — сказал Кадфаэль. — Он заядлый рыбак.

— Слыхали, как же! Лодки не оказалось на месте.

— Но вы-то нашли ее! — уверенно предположил Кадфаэль.

— На полмили ниже по течению, там она запуталась в ветках плакучей ивы. А удочка зацепилась крючком и плавала рядом. Лодка была перевернута. У него был такой же коракль, как у меня. Я оставил ее там, где нашел. Коракль — лодка капризная, — бесстрастно пояснил Мадог. — Может, он поймал здорового молодого лосося. Сейчас как раз начался весенний лов. Но он привык плавать в такой лодке, и рыбак был отменный.

— Мало ли что! И с такими иной раз беда приключается.

— Пожалуй, надо его забрать отсюда, — сказал Мадог, как всякий настоящий мастер, думая о своем ремесле. — Может, в аббатство? Туда ближе всего. И Хью Берингара надо бы оповестить. Место отмечать не будем. Мы с вами и так хорошо знаем, где было тело, а его отпечаток сохранится надолго.

Немного подумав, Кадфаэль принял решение.

— Лучше всего будет, если вы отвезете его в лодке. Я отправлюсь берегом, и мы встретимся возле моста, времени нам потребуется примерно одинаково. Кладите его так, как он лежит сейчас, лицом вниз, и обратите внимание, Мадог, какие следы он оставит в лодке.

Мадог не хуже Кадфаэля знал, что обычно происходит с утопленниками. Он задумчиво посмотрел на своего собеседника, но не стал высказывать своих мыслей, а молча наклонился, чтобы поднять покойника за плечи, предоставив Кадфаэлю держать ноги. Вдвоем они пристроили тело в легкое суденышко. За каждое христианское тело, которое Мадог вылавливал из реки, ему полагалась определенная плата, и он зарабатывал ее честным трудом. Он исправно выполнял трудную и полезную работу, и много людей было ему только благодарно.

Весло Мадога равномерно погружалось и взмывало над водой, лодочка пересекла стремнину и, пользуясь встречными течениями, поплыла вверх по Северну. Кадфаэль в последний раз бросил взгляд на заводь и лужайку над откосом, стараясь как можно лучше запомнить это место, а затем бодро пустился вперед по прибрежной тропе, чтобы встретиться у моста с лодкой.

Кадфаэль, идя быстрым шагом, первым оказался у цели. К тому времени, как Мадог пригнал свой челнок к условленному месту, Кадфаэль успел собрать несколько помощников из числа послушников. Они принесли с собой сооруженные на скорую руку носилки и, уложив на них Болдуина Печа, понесли его по дороге, ведущей к Форгейту, а затем повернули к воротам аббатства. Самого быстроногого из молоденьких послушников спешно послали к помощнику шерифа сообщить, что его просит прийти в аббатство брат Кадфаэль.

Между тем неведомо как весть о случившемся разнеслась по городу. Когда приплыл Мадог, его уже поджидала дюжина праздных зевак, облепивших перила моста. А когда носильщики со своей ношей свернули к аббатству, вместо одной дюжины там собралось уже две; в зловещем молчании они потянулись через мост, а следом за ними из городских ворот набежало еще много народу. Когда носилки внесли в ворота, их уже невозможно было затворить перед этим нашествием, поскольку пришедшие вели себя вполне пристойно, выказывая только мирные намерения; перед монастырем набралось человек сорок или пятьдесят, которые неотступно следовали по пятам и тоже вошли в ограду. Глухое недовольство толпы, ее несокрушимая уверенность, что они-то уж знают правду, словно тяжелый гнет, давили на затылок брата Кадфаэля всю дорогу, пока носилки несли от ворот на главный двор, вызывая гнетущее предчувствие неотвратимой беды. Обернувшись лицом к врагам, ибо в их враждебности у него не было никакого сомнения, он сразу же встретил набыченный мстительный взгляд Даниэля Аурифабера.

 

Глава седьмая

Вторник

 

Напирая друг на друга, люди плотным кольцом окружили Мадога и Кадфаэля, чтобы собственными глазами убедиться в своей правоте. Передние передавали свои впечатления тем, кто стоял сзади, и угрожающий тихий ропот, быстро нарастая, перешел в возбужденный гул. Кадфаэль поймал за рукав первого подвернувшегося послушника, который пришел полюбопытствовать, что же тут происходит.

— Приведи приора Роберта, да побыстрее! Похоже, что тут нужен кто-нибудь из начальства, пока не подоспеет Хью Берингар. — И затем, не дожидаясь, когда толпа сомкнется вокруг носилок, он скомандовал носильщикам: — Несите его, пока не поздно, в здание монастыря и будьте готовы дать отпор, если кто-нибудь попытается войти вслед за вами.

Повинуясь Кадфаэлю, печальная процессия чуть не бегом поспешила укрыться в помещении, и только несколько молодых парней из города, которые пришли поглазеть, проводили ее до дверей, но, так и не решившись войти, повернули обратно к стоявшим в стороне приятелям.

— Там на носилках лежит Болдуин Печ, замочный мастер, — начал Даниэль. Слова его звучали не вопросом, а утверждением. — Наш арендатор. Вчера он ушел из дома и не вернулся. Джон Бонет весь забегался, разыскивая его.

— Я тоже его искал, — сказал Мадог, — по просьбе этого самого Джона. И вот мы вдвоем с братом Кадфаэлем его отыскали и нашли его лодку.

— Мертвого, — отнюдь не вопросительно сказал Даниэль.

— Мертвее не бывает.

Тут наконец отыскался приор Роберт и поспешно примчался на помощь вместе с преданным, словно тень, братом Жеромом.

Будет ли когда-нибудь конец всем этим безобразиям, которые то и дело нарушали размеренное, упорядоченное течение монастырской жизни! Он совсем расстроился, когда до его слуха долетело из гудящей толпы слово «убийство», и встревоженно приступил к расспросам, чтобы узнать, что привело в аббатство возбужденную толпу. Десяток голосов одновременно начали ему объяснять, не смущаясь тем, что сами почти ничего не знали.

— Отец приор, мы видели, как сюда принесли тело нашего горожанина, он мертв…

— Его никто не видел со вчерашнего дня…

— Это наш сосед и арендатор, замочный мастер, — крикнул Даниэль. — Отца ограбили и чуть не убили, а теперь вот мастер Печ мертв!

Приор нахмурился и поднял руку, чтобы они замолчали:

— Пускай говорит один! Брат Кадфаэль, ты знаешь, о чем они?

Кадфаэль счел, что правильнее всего будет изложить голые факты, не высказывая по этому поводу своих соображений. Он нарочно говорил громко, чтобы все его расслышали, хотя и не слишком надеялся, что его осторожность оградит кого-то от поспешных домыслов.

— Мадог, который здесь присутствует, нашел перевернутую лодку этого человека ниже замка, — закончил он свое сообщение. — Наш посланец уже отправлен известить помощника шерифа, теперь это дело будет в его руках. Он должен быть здесь в самом скором времени.

Последнее было сказано для самых нетерпеливых ушей. Среди сбежавшихся сюда было несколько драчливых парней, из тех, без чьего участия не обходится ни одно громкое происшествие; они могли сгоряча натворить беды, если найдется козел отпущения. Повод у них уже был, это носилось в воздухе. Недавно был избит и ограблен Уолтер, теперь еще погиб его арендатор, все злодеяния указывали на один и тот же источник.

— Если бедняга утонул в реке, вывалившись из лодки, — твердо сказал Роберт, — значит, об убийстве не может быть речи. Сказать так было бы глупо и грешно.

— Нет, отец приор! Мастер Печ был человек степенный и осторожный…

— Он с детства знал Северн…

— Ну и что! — возразил Роберт. — Многие знали, а кончили точно так же, хотя тоже не были сорвиголовами. Не надо подозревать злодейство там, где был просто несчастный случай.

— А с чего бы это все несчастья вдруг повалили на один и тот же дом? — спросили взволнованным голосом из задних рядов. — Болдуин был в гостях у Уолтера в ту ночь, когда на того было совершено нападение и когда очистили его сундук.

— Они были соседями, и Болдуин любил совать нос во что не просят. А если он разнюхал какую-нибудь улику против злодея? Уж наверно, это совсем не понравилось негодяю, который засел тут у вас и клянется, будто бы он ни при чем!

Наконец было высказано то, что все думали, и остальные громко подхватили эти слова:

— Так оно и есть! Болдуин раскопал что-то такое, от чего эта дрянь не сможет отвертеться…

— Вот он и убил беднягу Болдуина, чтобы заткнуть ему рот…

— Пристукнул его, да и концы в воду…

— Разве трудно отвязать его лодку и пустить вслед за ним по течению…

Кадфаэль вздохнул с облегчением при виде Хью Берингара, который рысью въехал в ворота в сопровождении нескольких стражников. Если бы не он, то неизвестно, каким был бы исход событий. Стоит людям выбрать в качестве злодея человека не из своих рядов, а чужака без роду и племени, которого никому не жалко, они без зазрения совести делают из него козла, отпущения и в полном сознании своей правоты сваливают любую вину. Никакие призывы к разуму тут не помогут. Но все же Кадфаэль поднял голос и громко, стараясь перекричать шум, обратился к толпе:

— Человек, которого вы обвиняете, совершенно ни к чему не причастен, даже если это действительно было убийство. Он находится под укрытием церкви, не смеет выходить за ворота и все время был здесь. Королевские стражники стерегут его за воротами, как вам известно. Постыдились бы высказывать такие нелепые обвинения!

Позже он даже не досадовал, а только вздыхал, как о чем-то неизбежном, рассказывая, как ни о чем не подозревавшего Лиливина, конечно же, угораздило именно в этот момент выйти во двор. Встретив в монастыре носилки с покойником, перепуганный и потрясенный этим зрелищем, встревоженный юноша побежал узнавать, что случилось, совершенно не догадываясь о том, что эту смерть кто-то связывает с его именем. Он выскочил из западной галереи, и его одинокая фигура, показавшаяся на открытом месте, была тотчас же замечена. Толпа взревела, раздался жуткий торжествующий вой. Лиливин пошатнулся, точно захлебнувшись порывом холодного ветра, попятился и задрожал всем телом; его миловидное лицо, очистившееся за последние два дня от уродливых ссадин, безобразно изменилось, перекошенное ужасом.

Самые лихие ребята уже рванулись вперед с улюлюканьем, но Хью Берингар их опередил. Его любимый, всем знакомый мосластый конь, гремя копытами, мгновенно пересек двор и загородил жертву от гончей стаи, а Хью, соскочив с седла, уже держал Лиливина за плечо жестом, который при желании можно было толковать и как объявление ареста, и как защиту и покровительство. Повернувшись к нападающим, Хью спокойно смотрел на них со всегдашним невозмутимым выражением на мрачном лице. Охотники оцепенели под его леденящим взглядом, а когда оттаяли, то потихоньку начали отодвигаться назад, покорно подчиняясь этому властному человеку.

Проворный молодой послушник, судя по всему, хорошо исполнил свое поручение, ухватив самую суть, так как Хью наполовину был уже в курсе дела, прекрасно отдавая себе отчет о возможных последствиях. Начав расспросы, он не отпустил Лиливина, а продолжал его держать за плечо, предоставив присутствующим самим решать, что значит этот жест, и с самым пристальным вниманием выслушал сначала бред, который нес Даниэль, а затем лаконичный отчет Кадфаэля.

— Прекрасно! Отец приор, лучше всего, если вы сами в установленном порядке доведете это до сведения лорда аббата. Я должен осмотреть тело утопшего человека, а также места, где он был выброшен на берег и где прибило его лодку. При этом мне потребуется помощь тех людей, которые их обнаружили. Что же касается остальных, то, если кто-то желает что-нибудь сказать, говорите сейчас.

И они сказали, укрощенные, но все еще не остывшие, полные решимости дать выход своему пылу. Ибо смерть эта, как они считали, не была несчастным случаем на реке. Они были убеждены, что это было преднамеренное убийство свидетеля, человека любознательного, находившегося рядом с местом преступления, способного, как никто другой, откопать какую-нибудь неопровержимую улику. Он нашел доказательство против жонглера, опрокидывающее все уловки, с помощью которых он пытался отвертеться, и этого свидетеля сплавили в Северн, чтобы заткнуть ему рот. Сначала они ворчали, под конец уже громко орали. Хью дал им выкричаться и ждал, когда они перебесятся. Он знал, что эти люди не такие кровожадные чудовища, какими хотели казаться, но знал также, что стоит подуть попутному ветру, и они при малейшем толчке совсем озвереют и натворят много бед.

Накричавшись, они выдохлись и сникли в наступившем штиле, как обвисшие паруса.

— Мои люди стояли на страже перед воротами, — спокойно начал Хью. — Они были все время здесь и ни разу не видели человека, которого вы обвиняете. Насколько мне известно, он и шагу не ступал за ворота. Как же тогда, скажите на милость, он мог приложить руку к гибели этого человека?

На это у них не нашлось готового ответа, хотя они и переминались с ноги на ногу и, качая головами, обменивались взглядами, как бы говоря, что наверняка смогли бы дать ответ, если бы им дали пролить немного света на это дело. Но тут подал голос брат Жером, до сих пор скромно скрывавшийся в тени своего покровителя, и вкрадчиво сказал:

— Простите, брат приор! Но так ли точно известно, что этот молодой человек все время находился в стенах аббатства? Помните, как вчера вечером его искал брат Ансельм, который не видел его после полудня; между прочим, он заметил, что тот даже не зашел, как обыкновенно, на кухню за своим ужином. Памятуя о своей ответственности за любого гостя нашего аббатства, я почел своим долгом поискать его и проверил все места, какие только можно. Это было уже в сумерки. Нигде в аббатстве я не нашел его.

Толпа мгновенно возликовала, а Лиливин, как со вздохом отметил про себя брат Кадфаэль, задрожал, несколько раз судорожно сглотнул, но так и не смог выдавить из себя ни слова. Под носом у него выступила испарина, и капельки пота стекали по губам, он только успевал их лихорадочно слизывать.

— Вот видите. Честной брат говорит то же самое! Его здесь не было! Он где-то шлялся по своим подлым делишкам!

— Правильнее сказать, — мягко попенял им брат Роберт, — его не смогли найти. — Но по лицу приора было видно, что его это не очень огорчает.

— Это без ужина-то уйти? Чтобы голодный крысеныш да без крайней надобности куда-то побежал, забыв о жратве? — злобно крикнул Даниэль.

— Еще какая надобность была! Он свою жизнь готов был поставить на кон, только бы не оставить в живых Болдуина, который мог сказать о нем правду.

— Ну, говори же! — сухо приказал Хью, тряхнув Лиливина за плечо. — У тебя ведь тоже есть язык. Ты выходил за стены аббатства?

Лиливин проглотил комок, секунду поколебался в мучительном молчании и затем со стоном выговорил:

— Нет!

— Ты находился здесь, в стенах аббатства вчера, когда тебя искали и не могли найти?

— Я не хотел, чтобы меня нашли. Я спрятался.

Голос его зазвучал несколько тверже. Но Хью так легко от него не отстал.

— Ты ни разу не выходил отсюда, с тех пор как получил убежище?

— Нет, ни разу! — Он чуть не поперхнулся и так тяжело перевел дух, как будто только что пробежал большое расстояние.

— Вы слышали? — громко спросил Хью, отодвигая Лиливина, чтобы прикрыть его своей спиной. — Вы получили ответ. Человек, сидящий взаперти, не мог совершить убийство за пределами аббатства, а было ли это убийством, надо еще доказать, сейчас для этого нет подтверждения. А теперь ступайте, займитесь своей работой и предоставьте служителям закона разбираться в делах, которые решает закон.

И обращаясь к своим помощникам, он коротко распорядился:

— Очистите двор от посторонних людей! С провостом я поговорю позже.

 

В часовне лежал на спине догола раздетый Болдуин Печ, вокруг собрались, чтобы изучить его тело, брат Кадфаэль, Хью Берингар, перевозчик Мадог и аббат Радульфус. В уголках закрытых глаз Печа чернели следы въевшейся и засохшей грязи, словно сурьма, которой тщеславные женщины пользуются, чтобы подкрасить и оттенить глаза. Из его густых спутанных седоватых волос Кадфаэль вытащил несколько стебельков жерухи — тоненькие, как волосинки, с крошечными белыми цветками, которые, увядая, превращались в бурые нити; еще он нашел запутавшийся в волосах покойника ольховый листок. Ни в той, ни в другой находке не было ничего странного. Заросли ольхи встречались во многих местах у берега, и как раз в нынешнее время года нежная поросль жерухи заполонила все речные отмели и заводи.

— А там, где я его нашел, течение быстрое, — сказал Кадфаэль. — Эти цветы там не могут расти. Я думаю, что на противоположном берегу их скорее можно найти. Тут все объяснимо: если он отправился рыбачить в лодке, то садился в нее на том берегу. А теперь посмотрим, что еще можно узнать.

Он наложил ладонь на лицо покойника, повернул его к свету и потянул за подбородок. Когда свет упал на его ноздри, стало видно, что их отверстия почти до краев забиты грязью. Кадфаэль засунул в ноздрю тонкую ольховую веточку и извлек ил и песок, среди которого был пучок жерухи.

— Я так и подумал, когда приподнял его, чтобы из него вылилась вода, и увидел, что вытекло лишь несколько капель. Это была жидкость, которая содержалась в грязи и водорослях. Он умер не от того, что захлебнулся водой.

Кадфаэль засунул палец в приоткрытый рот мертвеца, и они увидели, что зубы тоже не сомкнуты. На лице Печа застыла гримаса боли. Кадфаэль осторожным движением еще шире раздвинул ему губы. Между кривыми крупными зубами застряли нити жерухи. Рот был полностью забит речными заносами.

— Дайте мне какую-нибудь мисочку, — потребовал Кадфаэль.

Хью первым выполнил его требование, опередив Мадога. Под незажженной лампадой на алтаре он нашел серебряное блюдечко, первое, что подвернулось ему под руку, но аббат Радульфус не высказал возражения. Кадфаэль пошире развел окоченевшие челюсти, осторожно достал пальцем и выложил на блюдце толстый ком грязи и песка, в котором пестрели обрывки каких-то растений.

— Вот отчего он задохнулся, поэтому и не наглотался воды. Неудивительно, что из него ничего не вылилось!

Он еще раз провел пальцем по внутренности рта и, вытащив последние тоненькие обрывки жерухи, отставил блюдце.

— То есть ты говоришь, — подытожил внимательно слушавший Хью, — что он не утонул.

— Нет, не утонул.

— И все же он погиб в реке. Иначе почему у него вся глотка забита речной травой?

— Верно. Итак, он мертв. Потерпите немного, я тоже иду вслепую, как и вы. Я, как и вы, хочу понять, как это было, и мне, как и вам, нужно еще разобраться в том, какими сведениями мы располагаем.

Кадфаэль взглянул на Мадога, который разбирался в этих признаках уж никак не хуже всех остальных:

— Вы поспеваете за мной?

— Я не поспеваю. Я — впереди, — просто ответил Мадог. — Но пойдемте дальше. Для слепца вы довольно точно нащупываете дорогу.

— В таком случае, отец Радульфус, можем ли мы перевернуть его на живот, как он был найден?

Радульфус сам поддержал своими длинными, мускулистыми руками голову покойника, пока его переворачивали, и осторожно положил ее набок.

Несмотря на беспорядочный образ жизни, Болдуин Печ сохранил сильное, здоровое тело, у него были широкие плечи и мускулистые бедра и руки. На нем уже начали проступать пятна тления, что само по себе было довольно любопытно, открытая ссадина за правым ухом была легко объяснима и достаточно красноречива, но остальные наводили на размышления.

— Вот это никак не могло произойти от столкновения с плавучей веткой, — уверенно сказал Мадог, — и также от подводного камня. На этом участке реки такое невозможно. Насчет верхнего течения среди островков я не знаю; может быть, там бы могло такое случиться, хотя и маловероятно. Нет, это от удара сзади, который он получил перед тем, как упал в воду.

— Так ты говоришь, — многозначительно сказал Радульфус, — что здесь можно подозревать убийство.

— Да, — сказал Кадфаэль. — Такое подозрение возможно.

— И этот человек был действительно ближайшим соседом ограбленного семейства, и он мог, сознательно или бессознательно, знать что-то такое, что пролило бы свет на дело об ограблении?

— Возможно. Он интересовался чужими делами, — осторожно согласился Кадфаэль.

— И это наверняка могло послужить веским побуждением к тому, чтобы его устранить, при условии, если об этом было известно преступнику, — в раздумье проговорил Радульфус. — Таким образом, поскольку этого не мог сделать человек, постоянно находившийся у нас в аббатстве, случившееся можно считать серьезным доводом, подтверждающим невиновность менестреля в деле об ограблении, а истинный виновник в это время гуляет где-то на свободе.

Если Хью, следуя той же логике, пришел к одинаковому с ним выводу, то он ничем не выдал своих мыслей. Сосредоточенно нахмурив лоб, он глядел на распростертое перед ним тело.

— Итак, по всей видимости, его стукнули по голове и сбросили в реку. Однако же он не утонул. Он наглотался грязи, песка и речной травы, которые и задушили его, когда в сознательном или бессознательном состоянии боролся за свою жизнь.

— Вы сами видели, — сказал Кадфаэль. — Он погиб от удушения. Где-то на мелком месте его держали, вдавив лицом в грязь. А затем пустили плыть по течению с расчетом, что его примут за одного из многих утопленников, выловленных из Северна. Просчитались! Течение выбросило его на берег прежде, чем река смыла все свидетельства, указывающие на иной род смерти.

На самом деле он сомневался, что эти улики могли быть окончательно смыты водой, даже если бы тело проплавало в ней гораздо дольше. Стебельки жерухи прочно застревают там, куда попали. Когда умерший, пытаясь вздохнуть, захлебнулся нитями этого растения, они засели у него внутри. Гораздо более загадочным был обширный кровоподтек на спине между лопаток с несколькими вмятинами на отечной поверхности. В самой глубокой из них была небольшая ранка, скорее даже царапина, как будто кожу проткнули каким-то острым, зазубренным орудием. Так и не поняв, откуда взялись эти следы, Кадфаэль взял их на заметку, чтобы еще подумать.

Оставалось еще содержимое серебряного блюдечка. Кадфаэль взял его с собой в сад и, пристроившись возле большой каменной чаши, бережно промыл остатки растений от песка и грязи. Тонкие нити жерухи, крошечный помятый цветок и обрывок ольхового листка. И вдруг что-то еще — какое-то яркое пятнышко! Он отделил этот клочок, обмакнул в воду, чтобы отмыть от налипшей грязи, и вот у него на ладони засверкало два крошечных цветочных венчика, вырванных из лилово-красного цветка, по краям лепестков лиловый оттенок был гуще. Рядом лежал обрывок узенького листка, на котором чернело, выделяясь на зеленом фоне, маленькое пятнышко.

Остальные участники осмотра последовали за Кадфаэлем в сад и с любопытством обступили его.

— Лисьи камешки — так мы называем это растение, — сказал Кадфаэль. — У них на корешках есть два утолщения, похожих на маленькие камешки. Самая обыкновенная разновидность этого цветка и самая ранняя, но я не припомню, чтобы он здесь часто встречался. Этот цветок вместе с обломанной ольховой веточкой покойник унес с собой, когда его столкнули в воду. Возможно, нам удастся найти такое место на городском берегу, где все эти три растения — жеруха, ольха и лисьи камешки — растут рядом.

Место, где выбросило на берег труп Болдуина Печа, не могло поведать ничего нового, кроме того, что уже было известно. Лужайка, на которую Мадог вытащил перевернутый коракль покойного, была расположена значительно ниже по течению, но такой легонький челнок без груза сидящего в нем человека вполне мог проскакать по волнам, точно поплавок, целую милю, и даже больше, прежде чем наткнуться на какую-нибудь мель, где неизбежно должно было закончиться его путешествие. Придется прочесать весь городской берег, начиная от шлюза, чтобы выяснить, где именно произошло нападение и убийство, как считал Мадог. Нужно найти место, где под ольховыми зарослями плавает жеруха и у самой кромки воды цветут лисьи камешки.

Два первых растения можно было найти где угодно. Третье, наверно, встретится только в одном месте.

Мадог должен был обыскать берег, Хью — опросить обитателей дома Аурифаберов и ближайших соседей, а также содержателей питейных заведений города, выведав у них все, что они знали о последнем дне Болдуина Печа: где его видели, кто с ним разговаривал, что он при этом сказал. Ведь кто-то же должен был видеть его, после того как он прошлым утром вышел из дому!

Между тем у Кадфаэля были свои заботы, ему нужно было много о чем подумать. Задержавшись на берегу, он опоздал к вечерне, зато перед ужином успел наведаться в сарайчик, чтобы посмотреть, все ли там в порядке. Брат Освин, на которого он оставил все, неплохо набил руку и по праву гордился своей работой. Вот уже несколько недель у него ничего не билось и не ломалось.

После ужина Кадфаэль отправился на поиски Лиливина и нашел его в церкви забившимся в самый темный угол в притворе; юноша сидел прижавшись к стене и обхватив колени руками, взъерошенный жалкий комочек. Было уже слишком темно, чтобы заниматься починкой скрипки или продолжать занятия с братом Ансельмом, и пережитые в этот день волнения, казалось, снова вернули его в прежнее подавленное состояние духа, так что он теперь съежился в углу и выглядывал оттуда настороженным зверьком. Когда Кадфаэль вошел и, подобрав рясу, расположился с ним рядом, он нервно покосился на него, сверкнув лихорадочно блестящими глазами.

— Ну как, молодой человек? Сегодня-то ты сходил за ужином? — как ни в чем не бывало спросил его Кадфаэль.

Лиливин молча кивнул, не сводя с него затравленного взгляда.

— А вот вчера ты, кажется, этого не сделал, а брат Жером говорит, что к тебе вечером приходила девушка и приносила тебе корзинку с гостинцами от своей хозяйки. Он сказал, что ему пришлось сделать вам внушение.

Кадфаэль почувствовал в его молчании еще большее напряжение.

— Разумеется, брат Жером у нас, как никто другой, повсюду умеет выискать повод для внушения, но, как я думаю, есть только одна служаночка, из-за которой у брата Жерома могли возникнуть насчет тебя опасения, имея в виду соблюдение приличий, не говоря уже о том, что он тревожится о спасении твоей души.

Все это брат Кадфаэль произнес посмеиваясь, однако он не преминул заметить, как вздрогнул всем телом его слушатель и как судорожно стиснулись его руки, обхватившие поджатые к животу колени. Отчего это вдруг парнишка так затрясся при одном упоминании о спасении души, в то время как Кадфаэль все больше приходил к убеждению, что совесть у него совершенно чиста, если не считать маленькой и вполне простительной лжи.

— Это была Раннильт?

— Да, — еле слышно откликнулся Лиливин.

— Ее отпустила сюда хозяйка? Или она ушла к тебе без спросу?

Лиливин ответил в самых коротких словах.

— Так вот как оно было! А Жером приказал ей поскорее исполнить поручение и уходить и потом стоял у вас над душой, чтобы проследить за тем, как она выполнит его приказание. И как я понял, именно с того часа, когда он своими глазами удостоверился в ее уходе, ты исчез и больше не показывался до первой утренней службы. Но, как ты сказал, ты никуда не уходил из аббатства, а раз ты так говоришь, я принимаю на веру твое слово. Ты что-то мне сказал?

— Нет, — только и выдавил в ответ Лиливин.

Трудно было ответом назвать этот стыдливый и еле слышный отрывистый звук.

— Сдается мне, что очень уж легко ты ее отпустил, не так ли? — критически заметил Кадфаэль. — Особенно принимая во внимание тот шаг, на который она ради тебя пошла.

Вечерний покой окутывал их своим покровом, рядом не было слышно ни души, а Лиливин весь день промучился один, терзаясь запоздалыми мыслями о смертном грехе, который он совершил. Страх перед людьми и так уж лежал на нем тяжелым гнетом, а теперь к нему присоединился ужас вечной погибели, не говоря уж о жутком чувстве, что он навлек вечное проклятие на ту, которую так любил. Разжав руки, он неожиданно выдвинулся из своего угла, спустил со скамьи ноги и порывисто схватил Кадфаэля за руку.

— Брат Кадфаэль! Я хочу вам сказать… Я должен сказать кому-то… Я сделал… мы сделали… Это все по моей вине! Я не хотел! Но она меня покидала, и я боялся, что никогда больше не увижу ее, потому-то все и случилось… Это — смертный грех, и я ее втянул в него!

Его слова вырвались, точно кровь, хлынувшая из открытой раны. Этот взрыв его облегчил. Его перестало лихорадить, и он успокоился, постепенно утих сотрясавший его озноб.

— Выслушайте меня и поступайте со мной, как вы решите! Я не мог вынести, чтобы она ушла так скоро и, может быть, навсегда. Мы зашли в церковь, и я спрятал ее за алтарем в трансепте. Там позади есть пространство, я обнаружил его в первый день, как сюда попал, когда боялся, что они придут и схватят меня ночью. Я уже знал, что могу туда пролезть, а она меньше меня. И когда этот монах ушел, я забрался к ней. Я взял туда оба одеяла и новую одежду, которую она принесла, — камни там очень холодные. Все, что я хотел, — объяснил он бесхитростно, — это побыть с ней подольше. Мы даже почти не разговаривали. Но потом забылись и уже не думали, где находимся…

Брат Кадфаэль молчал, не перебивая его ни единым словом упрека или утешения, дожидаясь, что будет дальше.

— Я все время думал, что она скоро уйдет и я могу никогда больше с ней не встретиться, никакие другие мысли не шли мне в голову, — отчаянно выпалил Лиливин несчастным голосом, — Я знал, что то же самое мучает и ее. Мы не хотели ничего плохого, но совершили ужасное святотатство. Прямо в церкви, за стеною святого алтаря! Мы не могли больше выдержать… Мы спали вместе, как любовники!..

Наконец он это выговорил, открыл самое страшное. Теперь он покорно ожидал сурового приговора, заранее смирившись с любым исходом. Переложив свое бремя на чужие плечи, он чувствовал облегчение. Возгласов ужаса не последовало, брат Кадфаэль, не в пример своему другому собрату, который так недовольно смотрел на Раннильт, не был столь щедрым на внушения.

— Ты любишь эту девушку? — мирно спросил Кадфаэль после небольшого раздумья.

— Да! И как еще люблю! Я всем сердцем хочу, чтобы она стала моей женой. Но какая ей от этого радость, если меня потащат отсюда на суд и дело обернется для меня плохо? Они ведь об этом только и мечтают! Не рассказывайте никому, что она была со мной. Для нее и так мало надежды выйти замуж, если я… — Тут он умолк, не договорив начатой фразы: слишком неутешительны были эти мысли!

— Мне кажется, — сказал Кадфаэль, — она предпочла бы выйти замуж за того, кого сама уже выбрала. По-моему, нет такого святилища, которое было бы слишком свято, чтобы дать пристанище обоюдной любви. Как повествуют предания, сама Пресвятая Дева заступалась за тех, кто согрешил ради любви. Попробуй ей помолиться, это тебе не помешает. И не слишком терзайся из-за поступка, который ты совершил невольно, без злого умысла. И как же долго ты там прятался? — спросил брат Кадфаэль, без всякого осуждения взглянув на только что исповедавшегося грешника. — Брат Ансельм очень тревожился за тебя.

— Мы оба заснули, — сказал Лиливин, невольно вздрогнув при воспоминании. — А когда проснулись, было уже темно, как раз служили повечерие. А ей еще надо было возвращаться в потемках в город.

— И ты отпустил ее одну? — спросил Кадфаэль, разыгрывая возмущение.

— Нет, что вы! За кого вы меня принимаете? — Лиливин так и вспыхнул и, не успев подумать, сразу угодил в расставленную Кадфаэлем ловушку; оправдываться было уже поздно. С безнадежным вздохом он убито понурил голову, пряча лицо.

— За кого я тебе принимаю? — переспросил Кадфаэль, незаметно улыбаясь в темноте. — Немного за шалопая, наверно, однако не хуже, чем большинство из нас. Немного за враля, когда очень уж туго приходится, но ведь и другие не лучше! Итак, ты потихоньку смылся отсюда, чтобы проводить домой свою девчушку. Что ж из того! За это ты только вырос в моих глазах. И натерпелся же ты, наверно, страху!

«Зато это было очень полезно для его самолюбия», — про себя подумал Кадфаэль.

Неожиданно Лиливин спросил его по-ребячески сердитым и обиженным голосом:

— А как вы узнали?

— Да по тому, с каким трудом ты выдавил из себя ответ, когда надо было сказать, что ты никуда не уходил. Из тебя, дружок, никогда не получится настоящий врун, и, чем противнее тебе врать, тем хуже у тебя вранье получается. Мне кажется, что в последние несколько дней тебе очень опротивело лгать. Так как же тебе удалось сначала выбраться, а потом вернуться?

Собравшись с духом, Лиливин рассказал ему, как новое платье помогло ему проскочить мимо стражей, смешавшись с выходящими богомольцами, и как он проводил Раннильт до ворот ее дома, а затем пробрался за ограду монастыря, спрятавшись среди возвращавшихся в аббатство работников. Он ни словом не упомянул, о чем они разговаривали с Раннильт по пути и о том, что тогда видел, пока сам Кадфаэль не расспросил его с пристрастием.

— Так ты был возле мастерской примерно спустя час после повечерия?

Как известно, ночь — самое подходящее время, чтобы избавляться от своих врагов, а эта ночь была как раз та самая, которая прошла между исчезновением Печа и обнаружением его трупа.

— Да, я подождал, пока она войдет во двор. Знать бы только, как там ее встретили! — высказал Лиливин свою тревогу. — Правда, хозяйка сама отпустила ее на целый день. Надеюсь, что никто на нее не рассердился.

— Хорошо! Раз ты там был, то не заметил ли ты чего-нибудь необычного, каких-нибудь людей?

— Я видел одного человека, который вышел на улицу, — вспомнил Лиливин. — Это было после того, как Раннильт уже вошла в дом. Я стоял напротив, в темной подворотне, и тут Даниэль Аурифабер появился из прохода и пошел налево по улице. Наверно, он скоро куда-то свернул, потому что на обратном пути я его нигде не видел. Я дошел до Кросса, потом шел по Вайлю, но его больше не встретил.

— Даниэль? Ты точно видел, что это он?

Уж больно быстро этот молодой человек появился сегодня! Едва заядлые зеваки увидели с моста, как привезли в лодке тело, он уже был тут как тут. Уж очень бойко он сразу сунулся вперед выступать от имени тех, кто не долго думая спешил свалить на голову чужака вместе с прежними еще и новое обвинение, отмахнувшись от уверения, что тот все это время просидел в укрытии.

— Ну конечно! Его нельзя было не узнать! — Лиливин был удивлен, что брат Кадфаэль так этим заинтересован. — А это важно?

— Может быть. Пока об этом еще рано говорить. Одну вещь ты мне не сказал, — серьезно продолжал Кадфаэль. — Я не думаю, что ты такой несообразительный, чтобы тебе самому это ни разу не пришло в голову. Когда ты вышел отсюда и никто не забил тревогу, то впереди у тебя была целая ночь, ты мог ведь уйти далеко от своих обвинителей. Неужели у тебя не появилось искушения?

— Она тоже меня уговаривала, — сказал Лиливин, улыбаясь воспоминанию. — Она долго убеждала меня бежать, пока не поздно.

— Почему же ты не убежал?

«Потому, что она на самом деле этого не хотела, — подумал Лиливин, почувствовав, как, вопреки всем горестям, у него радостно забилось сердце, — и потому, что если она когда-нибудь вернется ко мне, то встретится не с преступником, подозреваемым в грабеже, а с человеком, которого перед всеми признали невиновным».

Но вслух он высказал только одну, поразившую его, словно откровение, истину:

— Потому, что теперь я уже никуда без нее не уйду. Когда я выйду — если вообще выйду — на волю, то только с ней вместе.

 

Глава восьмая

Среда

 

На следующий день после заседания капитула Хью пришел к Кадфаэлю, и, уединившись вдвоем в сарайчике, они устроили небольшое совещание.

— Все в один голос говорят одно и то же, — начал Хью, удобно расположившись под шуршащими связками прошлогодних целебных трав и попивая приготовленное Кадфаэлем винцо из нового, только что початого бочонка. — Все стоят на том, что смерть Печа как-то связана с тем, что случилось в день свадьбы молодого Аурифабера. Но это семейство так занято мыслями о деньгах, о своих кровных деньжатах, что все, за исключением дочери, которая так презрительно кривит губы, но при этом молчит, а уж против своей родни и подавно ничего не скажет, ни о чем, кроме своей потери, не могут говорить, считая, что и у остальных тоже не может быть другой заботы. Доход доходу, конечно, рознь, но и в лавке мастера Печа дела идут неплохо, а после мастера Печа не осталось никакой родни, кому его лавка могла бы перейти в наследство. Кажется, ни для кого не секрет, что он собирался сделать своим преемником работника. Этот парень, молодой Бонет, уже более двух лет делает за него почти всю работу, он вполне заслужил, чтобы ему доверяли. По всей видимости, это очень достойный и порядочный молодой человек, но, как знать, не надоело ли ему долгое ожидание? А кроме того, нельзя упускать из виду, что замок-то и ключи для железного сундука Уолтера изготовил не кто иной, как Болдуин Печ.

— Там есть еще мальчонка, который служил у него на побегушках и ночью спал в лавке, — напомнил Кадфаэль. — А он ничего не рассказал?

— Тот несмышленый мальчишка? Дурачок? Не думаю, чтобы в его памяти удерживалось что-нибудь дольше одного-двух дней, но он настойчиво твердит, что хозяин не возвращался с тех пор, как ушел утром накануне того дня, когда его выловили из реки. Он частенько пропадал на целый день, но если он дотемна не возвращался, то мальчишка начинал беспокоиться. Он не мог спать. Я готов положиться на его слово, что тогда все было спокойно и ночью никто не шатался во дворе. Так что мы пока ничего не узнали о том, когда Печ умер, хотя, казалось бы, ночью было удобнее всего спустить в воду и его самого, и его лодку. В дневное время никто не заметил на реке перевернутого коракля ни на первый, ни на второй день.

— Полагаю, что вы еще туда наведаетесь, — сказал Кадфаэль, подумав, что вчера у помощника шерифа не хватило времени, чтобы повидать и допросить всех соседей. — У меня тоже есть дело в этом доме, завтра я пойду навестить старушку Джулиану, а сегодня у меня нет подходящего повода. Уж вы, пожалуйста, посмотрите за меня, как там поживает маленькая валлиечка. Узнайте, как ее настроение и что она видит от хозяев — ласку или таску.

Хью подмигнул и посмотрел на него смеющимися глазами:

— Ваша землячка, не так ли? Судя по тому, как она вчера вечером распевала за чисткой кухонных горшков, она не тужит.

— Так вы говорите — распевала?

Вот самая хорошая новость для ощипанного воробья, который, как в клетке, сидит в своем убежище!

— Превосходно! Как раз то, что мне хотелось услышать! Кстати, Хью, если вы хотите получить от меня подсказку, как я напал на этот след, то порасспрашивайте-ка соседей, не видел ли кто-нибудь ночью на улице Даниэля Аурифабера, приблизительно через час после повечерия, когда ему давно полагалось быть в постели с молодой женой.

Хью резко обернулся к Кадфаэлю, мотнув черноволосой головой, и бросил на своего друга долгий изучающий взгляд:

— В ту ночь?

— В ту самую.

— И три дня как женат! — Хью состроил выразительную гримасу и усмехнулся. — Я слыхал, что молодой человек этим славится. Но я вас понял. Возможны и другие причины, чтобы оставить молодую жену одну в холодной постели.

— Когда я с ним говорил, — сказал Кадфаэль, — он не скрывал, что недолюбливает замочного мастера. Но если бы его неприязнь была настолько серьезной, чтобы перейти в ненависть, он, скорее всего, не стал бы о нем распространяться.

— Об этом я тоже не забуду. Скажите, Кадфаэль, — спросил Хью, проницательно глядя на него, — насколько надежен указанный вами след? Предположим, я не найду нужного свидетеля, вернее сказать, не найду второго, — могу ли я рискнуть, опираясь на ваше открытие?

— На вашем месте я бы рискнул, — весело сказал Кадфаэль.

— Похоже, вы необыкновенно быстро отыскали этого свидетеля, — суховато заметил Хью. — И даже не выходя за ворота аббатства. Вам он выложил то — не будем уточнять, что именно, — из-за чего он тогда поперхнулся на простенькой лжи. Я так и думал, что вы сумеете этого добиться! — И расплывшись в улыбке, Хью встал, отодвинув от себя стакан. — Вашу исповедь я выслушаю позднее, а сейчас посмотрим, что я сумею вызнать у молодой жены.

Уходя, Хью добродушно хлопнул Кадфаэля по плечу. С порога он еще раз обернулся:

— Можете не волноваться за вашего худосочного юношу. Я начинаю склоняться к вашему мнению. Подозреваю, что он за всю жизнь не натворил ничего худшего, чем кража нескольких яблок из чужого сада.

 

Подмастерье Уолтера, Йестин, сидел один в мастерской. Когда к Аурифаберам явился Хью, у него в руках был браслет, на котором он чинил сломанную застежку. Хью в первый раз виделся с этим человеком наедине. В присутствии других Йестин помалкивал и держался особняком.

«Либо он уродился таким молчуном, — подумал Хью, — либо семейство приучило его знать свое место: помни, дескать, что ты нам не ровня, и не вздумай переступать границу между нами!»

Когда Хью задал ему вопрос, Йестин только покачал головой и с улыбкой пожал плечами.

— Откуда мне было видеть, что делается на улице темной ночью и кто там шляется, когда добрые люди спят в своих постелях? Я сплю в подвальной каморке на другой стороне дома, она находится под дальним концом холла. Наружная лестница, которую вы там видели, ведет прямо туда, где стоит моя кровать, так что улица от меня очень далеко. Мне не видно и не слышно, что там делается.

Хью помнил эту лестницу, спускающуюся позади дома в подвал. Лестница была всего в несколько ступеней, так как дом стоял на склоне холма, который понижался в сторону городской стены, и подвальные помещения наполовину возвышались над землей. Находящийся там человек был, разумеется, совершенно отрезан от внешнего мира.

— И в котором часу ты третьего дня удалился в свою каморку?

Нахмурясь, так что его густые брови сошлись над переносицей, Йестин немного подумал:

— Я всегда ложусь пораньше, потому что вставать надо рано. Пожалуй, часов в восемь, как только кончил ужинать.

— И ни по каким делам ты в тот вечер уже не выходил?

— Нет, милорд.

— Скажи мне, Йестин, — спросил вдруг Хью, — доволен ли ты своей работой в этом доме? Уолтером Аурифабером и его семьей? С тобою хорошо обращаются, между вами добрые отношения?

— Отношения как отношения, я доволен, — осторожно ответил Йестин. — Мне много не надо, я не жалуюсь. Я не сомневаюсь, что со временем получу все, что мне положено. Но сперва надо заработать.

 

Сюзанна встретила Хью Берингара в дверях холла и пригласила его войти с тем же деловитым спокойствием, с каким она приняла бы любого другого посетителя. На его вопрос она только пожала плечами и с сожалением улыбнулась:

— Моя комната, милорд, находится здесь, между холлом и кладовыми, в самом удаленном от улицы уголке дома. Мальчик Болдуина к нам не приходил со своим горем, хотя мог бы и зайти. По крайней мере он был бы не один. Но он не зашел, и мы до утра, пока к нам не пришел Джон, ничего не знали о том, что пропал его хозяин. Мне очень жаль, что бедный Гриффин один провел такую тревожную ночь.

— А днем вы не видели мастера Печа?

— Только утром, когда весь дом собирался у колодца. В обед я пошла к нему в мастерскую отнести миску похлебки — у нас было очень много наготовлено — и тогда узнала от Джона, что его хозяин куда-то ушел. Он ушел еще утром, сказав как будто, что рыба сейчас хорошо клюет. Насколько я знаю, это были его последние слова, больше никто от него ничего не слышал.

— То же самое мне сказал Бонет. С тех пор о нем не было больше никаких сведений ни из других мастерских, ни из питейных заведений, ни от приятелей. В таком городке, где все друг с другом знакомы, это кажется очень странным. Человек вышел за порог и пропал! — Хью бросил взгляд на широкую лестницу без перил, которая вела на галерею и в верхние комнаты. — Скажите мне, где тут чья комната? Кто занимает ту, которая выходит на улицу и расположена прямо над мастерской?

— Мой отец. Но у него крепкий сон. Вы все-таки спросите его. Может быть, он что-нибудь видел или слышал. Рядом с ним комната моего брата и его жены. Даниэля сейчас нет, он отправился во Франквилль, но Марджери вы найдете в саду вместе с моим отцом. А в самой ближней комнате живет моя бабушка. Сегодня она не выходит, она уже старая и перенесла несколько мучительных приступов, которые очень опасны в ее возрасте. Но она будет рада, если вы ее навестите, — сказала Сюзанна, сверкнув белозубой улыбкой. — Мы все ей давно надоели, как постылое старье, ей с нами уже не интересно. Не думаю, чтобы она могла вам чем-нибудь помочь, милорд, но новый посетитель для нее будет лучше всякого лекарства.

У Сюзанны были большие глаза, блестящие и холодные, и ресницы того же каштанового цвета, что и корона блестящих волос, венчавшая ее голову. Жаль только, что в каштановых волосах протянулись седые прядки, а вокруг серых глаз пролегли тонкие морщинки, прочерченные, быть может, весельем, а быть может, долгим страданием; вокруг ее сочного, твердо очерченного рта тоже паутинками разбегались морщинки. Глядя на нее, Хью подумал, что она должна быть старше него лет на шесть или семь, но дать ей можно больше. Великолепное создание, загубленное из-за скупости! Хью унаследовал состояние своих родителей как единственный ребенок в семье, но он подумал, что, будь у него сестра, ее вряд ли оставили бы бесприданницей ради того, чтобы хорошо обеспечить брата.

— Я с радостью готов посетить почтенную госпожу Джулиану, — ответил он, — после того, как поговорю с мастером Уолтером и миссис Марджери.

— Это будет очень любезно, — обрадовалась Сюзанна. — А я тогда принесу вам вина, и, может быть, мне удастся заставить бабушку принять лекарство, которое она иначе ни за что не соглашается принимать, несмотря на то, что завтра должен прийти брат Кадфаэль, которого она слушается больше, чем всех нас. Вам в ту сторону, милорд.

 

Золотых дел мастер ничего не сказал: то ли ему нечего было рассказывать, то ли он и на слова был скуп, как на все остальное. Единственной мыслью, которая денно и нощно преследовала его, была мысль об утраченном сокровище; горестно оплакивая свои потери, он уже составил полную опись всего, что там было, любовно перечислив каждую вещь и чуть ли не каждую монету. Особенно замечательны были серебряные монеты, среди которых были и отчеканенные при герцоге Вильгельме, когда тот еще не был королем. Тончайшая работа, какой уж нынче не встретишь! Как видно, отец и дед Уолтера, а может быть, и его прадед, были людьми одинакового с ним склада и жили только ради накопления богатства. И хотя рана на голове Уолтера уже зажила, потеря сокровища, по-видимому, сильно сказалась на его рассудке.

Хью долго простоял с ним под сенью грушевых и яблоневых деревьев, терпеливо и настойчиво задавая свои вопросы по поводу исчезновения Болдуина Печа. Ему уже стало казаться, что это имя отскакивает от ушей Уолтера, точно пустой звук, что он сейчас зажмурится и затрясет головой от натуги, не в силах вспомнить ни лица, ни имени своего покойного арендатора. Его голова была так занята тяжелыми воспоминаниями об опустевшем сундуке, что он не мог вызвать в памяти ни то, ни другое.

Одно Хью Берингару было ясно: если бы Уолтер Аурифабер знал что-нибудь такое, что могло навести на след его пропавших сокровищ, он выложил бы это незамедлительно. В сравнении с постигшим его несчастьем чужая человеческая жизнь значила для него очень мало. По-видимому, ему еще не приходила в голову мысль, которая зародилась у Хью. Если действительно существовала какая-то связь между ограблением Аурифаберов и убийством Болдуина Печа, она вовсе не обязательно должна быть той, за которую сгоряча ухватился весь город.

Грабитель и сам мог оказаться ограбленным и даже убитым во время ограбления. Болдуин Печ был гостем на свадьбе, он изготовил замки и ключи для сундука, и кто лучше него знал дом и мастерскую?

 

Марджери тем временем кормила кур. Птичий дворик находился в конце сада у самой городской стены. Вплоть до прошлого года Уолтер держал здесь также двух лошадей, но недавно он приобрел выгон и конюшню за рекой в окрестностях Франквилля; ходить туда и присматривать за ними было обязанностью Йестина, он следил, чтобы лошади были напоены, накормлены, вычищены, а если было мало работы, то он их еще и выгуливал. Поднимаясь по наклонной дорожке, молодая женщина возвращалась из птичника, неся корзинку с только что собранными яйцами; за спиной у нее высилась громада городской стены. На первый взгляд Марджери казалась довольно невзрачной — пухленькое низкорослое созданьице с растрепавшимися густыми волосами. Увидев Хью, она принужденно поклонилась ему и, вскинув ресницы, в упор устремила на него недрогнувший взгляд круглых глаз.

— Извините, сэр, но мой муж ушел по делам. Примерно через полчаса он вернется.

— Это ничего, — успокоил ее Хью. — Я могу поговорить с ним потом. А может быть, вы ответите на мои вопросы за него и за себя, и мы сэкономим время. Вы знаете, каким делом я сейчас занимаюсь. Похоже, что смерть мастера Печа не была несчастным случаем, и, хотя он пропал еще днем, ночь все-таки самое подходящее время для таких злодейств, как убийство. Нам нужно знать, что делал той ночью каждый из соседей; возможно, кто-то видел или слышал что-нибудь такое, что поможет нам поймать преступника. Как мне сказали, ваша комната — вторая от фасада, но, может быть, вы выглядывали в окно и заметили кого-нибудь, кто шатался в проулке между домами, или слышали какие-нибудь звуки, которым вы тогда не придали значения. Было ли что-нибудь такое?

Она ответила без запинки:

— Нет. Ночь прошла, как всегда, спокойно.

— А ваш муж? Он не упоминал о чем-нибудь необычайном? Не бродил ли кто-нибудь по улицам в то время, когда законопослушные люди сидят по домам? Не приходилось ли ему поздно ночью выходить в мастерскую? Или отправиться в город по какому-нибудь делу?

Бело-розовое лицо Марджери медленно залилось густым румянцем, но она не опустила глаза и мгновенно нашлась, как объяснить свой румянец.

— Нет, мы рано легли спать. Вы же понимаете, милорд, мы женаты всего несколько дней.

— Прекрасно понимаю вас! — весело согласился Хью. — В таком случае мне, наверно, незачем спрашивать, не покидал ли вас муж ночью?

— Ни на миг, — подтвердила Марджери, так горячо и так красноречиво покраснев, что трудно было поверить, что она говорит неправду.

— Мне бы это и в голову не пришло, — со светской любезностью заверил ее Хью, — если бы не показания одного свидетеля, который говорит, что видел, как ваш муж крадучись вышел из дома и очень поспешно направился куда-то после повечерия. Но что тут говорить — кто не ошибается! Да и не всякий свидетель говорит правду.

Учтиво поклонившись, он повернулся и уверенной походкой, не быстро и не медленно, пошел к дому. Марджери проводила его долгим взглядом, кусая губы и совсем забыв про корзинку с яйцами, которая болталась у нее на руке.

 

Наконец Даниэль воротился из Франквилля. Марджери, нетерпеливо поджидавшая его прихода, увлекла мужа за собой в дальний угол двора, где их никто не мог слышать. Едва открыв рот, чтобы громко выразить удивление по поводу такой встречи, он осекся и прикусил язык, оробев перед ее нахмуренным лицом и плотно сжатыми губами. Смешавшись под ее строгим взглядом, он вполголоса спросил:

— Что стряслось? Чего это ты?

— Приходил помощник шерифа с разными вопросами. Он всех опрашивает!

— Ну так это же его работа, что тут такого особенного? Только ты-то здесь при чем? Что такое ты могла ему рассказать?

От нее не ускользнул презрительный смысл его слов. Ладно, пускай! Это еще изменится, и притом очень скоро!

— Могла бы и сказать про то, о чем он спрашивал! — горько бросила она приглушенным голосом. — Про то, где ты был всю ночь на понедельник. Да вот только что бы я сказала? Разве я знаю? Я помню, что я подумала тогда, да только могу ли я теперь в это верить? Мужчина, который смылся из дома и всю ночь прошатался где-то в городе, отправился, может быть, вовсе не в постель к другой женщине; с таким же успехом он мог пристукнуть и сбросить в реку Болдуина Печа. По крайней мере, они именно так и считают. А мне как прикажешь думать? Куда уж дальше, если ты удрал от меня, чтобы провести ночь с той женщиной, пока ее мужа нет дома! Да, да! Я все отлично видела! Ты вспомни, как она при мне с тобой уговаривалась: глазками подмигивала и головкой кивала — потаскуха бесстыжая! Мой муж, дескать, уедет, его несколько дней не будет дома! Но откуда мне знать, что ты ходил к ней, а не куда-нибудь еще?

Даниэль остолбенел от страха. Весь бледный, он выпученными глазами уставился на нее, схватившись за ее руку, как за спасительный якорь.

— Господи спаси и помилуй! Не может быть, что они так думают! Неужели ты могла в это поверить? Ты же знаешь меня…

— Совсем я тебя не знаю! Ты не обращаешь на меня внимания, ты для меня чужой человек, ты где-то шляешься по ночам, оставив меня одну в слезах, а тебе и горя мало!

— Господи, — залепетал Даниэль лихорадочным шепотом. — Что же мне делать? И ты ему так и сказала? Ты сказала, что меня не было дома… целую ночь!

— Нет, я так не сделала. Я — хорошая жена, хотя ты — плохой муж. Я сказала ему, что ты был со мной, что ты ни на миг от меня не отходил.

Даниэль тяжело перевел дух, уставясь на нее с дурацкой улыбкой; он пожимал ей руку, бормоча на радостях бестолковые слова благодарности и восхищения, но Марджери, как хороший фехтовальщик, точно рассчитала момент и нанесла безжалостный удар, от которого улыбка сбежала с его лица.

— Но он знает, что это неправда.

— Ты что? — сраженный ее словами, Даниэль совсем перетрусил. — Да как же так! Ведь ты же сказала ему, что я был с тобой…

— Сказала. Ради тебя я лжесвидетельствовала, и, оказывается, совершенно напрасно. Я, можно сказать, душу за тебя погубила, а он мне вдруг говорит, что есть свидетель, который видел, как ты ночью тайно выходил из дома, он даже час назвал, так что не думай, пожалуйста, что это была просто уловка! Свидетель есть. Им известно, что ты где-то бродил в ту ночь, когда убили этого человека.

— Я тут ни при чем, я ни сном ни духом, — жалобно простонал Даниэль. — Я сказал тебе правду…

— Ты мне сказал, что у тебя дела и меня они не касаются. А все вокруг знают, что ты не любил замочного мастера.

— О Господи! — простонал Даниэль, кусая себе ногти. — И зачем я только с ней связался? Какой я был дурак! Но я клянусь тебе, Марджери, я правда был у Сесили. Чтобы я еще когда-нибудь, да ни за что! Ох, Марджери, помоги же мне! Что мне теперь делать?

— Если хочешь знать, что надо делать, то у тебя есть только один выход, — твердо сказала Марджери. — Если правда, что ты был у нее, то тебе надо пойти к этой женщине и упросить ее, чтобы она тебя выручила и призналась во всем. Ради тебя она скажет правду, и тогда люди шерифа оставят тебя в покое. А я признаюсь, что солгала. И скажу, что поступила так от стыда, я не хотела, чтобы все знали, что ты меня бросил. На самом деле я сделала это из любви к тебе, хоть ты совсем этого не заслуживаешь.

— Я так и сделаю, — слабым шепотом сказал Даниэль, обессиленный страхом и надеждой. Никогда еще Марджери не видала от него такой нежности, как сейчас, когда он в приливе благодарности горячо гладил ее руку. — Я пойду к ней и попрошу. И больше никогда не буду к ней ходить. Я, честное слово, обещаю тебе, Марджери!

— Сходишь после обеда, — сказала Марджери, убедившись в его покорности. — Сперва тебе надо хорошенько поесть и успокоиться, чтобы по твоему лицу ничего нельзя было заметить. Постарайся, так надо! Никто, кроме меня, ничего не знает, а уж я тебя не выдам, чего бы это мне ни стоило!

Миссис Сесили Корд не выразила ни радости, ни досады, когда, не дождавшись вечера, к ней с черного хода пробрался ее любовник. Красавица сделалась мрачнее тучи, поскорее затащила его в самую дальнюю комнату, где за ними не могла подсматривать камеристка, и, не дав ему опомниться, грозно спросила, что это ему вздумалось таскаться к ней на виду у всех зевак и сплетниц среди бела дня, когда по городу ходят люди шерифа. Не переводя дыхания, Даниэль обрушил на нее поток слов, выкладывая, что к чему и зачем он пришел, и стал молить, чтобы она начистоту рассказала все помощнику шерифа, признавшись, что он провел у нее ночь с девяти часов вечера до рассвета. Дескать, от ее признания зависит теперь его покой, безопасность, а может быть, и самая жизнь. Не может же она ему отказать после всего, что было между ними.

Поняв наконец, чего он от нее хочет, Сесили, которая, уединившись с ним за закрытою дверью, вначале позволила себя целовать и обнимать, сердито вырвалась из его объятий и в порыве негодования оттолкнула от себя.

— Да ты спятил! Чтобы весь город трепал мое имя, и все ради спасения твоей шкуры? Ни за что на свете! Ишь чего захотел! И как тебе только не стыдно! Завтра или послезавтра вернется мой муж, ты сам это отлично знаешь. Да если бы ты хоть чуточку меня жалел, ты бы сейчас ко мне близко не подошел! А тут вдруг явился средь бела дня, когда на улице ходят толпы народа! Давай-ка, голубчик, убирайся отсюда поскорей, да не задерживайся!

В ужасе от такого приема, не веря своим ушам, Даниэль снова кинулся к ней с объятиями:

— Сесили, речь, может быть, о моей жизни! Я должен им рассказать…

— Только посмей! — прошипела Сесили, вырываясь и яростно отбиваясь от протянутых к ней в отчаянной мольбе рук. — Я скажу, что ничего такого не было. Я под присягой скажу, что ты лжешь, что ты волочился за мной, а я не давала тебе ни малейшего повода. Честное слово, Даниэль! Попробуй только помянуть мое имя, и я сделаю так, что ты навеки останешься с клеймом лжеца, я найду много свидетелей, которые меня поддержат.

Даниэль ретировался. Марджери уже поджидала его. У нее хватило здравого смысла, чтобы догадаться, какой прием его ждал у любовницы. Она с порога перехватила мужа и, пока никто не видел, скорее затащила его в супружескую спальню, оттуда их никто не мог слышать, если не повышать голоса. В соседней комнате почтенная Джулиана прилегла, чтобы вздремнуть часок, и сон у нее был крепкий, так что супружеских секретов никто не должен был узнать.

Взволнованным шепотом он поведал ей все, что она заранее знала. Марджери решила, что пора ей проявить женскую слабость, и она нежно приникла к его груди, в то же время твердой рукой направляя развитие событий. Он был так потрясен, что с него слетела вся его мужская самоуверенность, со страху у него поджилки тряслись, и Марджери чуть было не растаяла от жалости, но она понимала, что еще не может себе позволить такой роскоши.

— Послушай! Мы пойдем вместе. Тебе придется сделать признание, но мне тоже есть в чем признаваться. Мы сами пойдем к лорду Берингару, не дожидаясь, пока он к нам явится. Я сознаюсь, что ты ночью уходил и я ему солгала, зная, что ты пошел к любовнице. Ты скажешь то же самое. Я притворюсь, что не знаю ее имени. А ты откажешься ее назвать. Скажи, что она замужняя женщина и ты не хочешь ее губить. Этим ты только вызовешь у него уважение. И мы скажем, что с этого часа начинаем новую жизнь.

В эту ночь ее сжимал в своих объятиях любящий, благодарный муж, он ласкал жену и, казалось, не мог насытиться. Поверил ли Хью Берингар в их признание или не очень, но выслушал все с серьезным выражением и отпустил, сделав строгое внушение; Марджери и Даниэль ушли от него с облегченной душой. Нынешний Даниэль, испытавший, что значит трепетать перед законом, который в любой момент может обратить на тебя свое грозное око, смирнехонько будет сидеть там, куда его посадили.

— Все прошло! — утешала его Марджери, покоясь в его объятиях и с удивлением ощущая, что, несмотря ни на что, ей там очень приятно. — Я уверена, что тебе больше не о чем беспокоиться. Никто не думает, что ты мог что-то сделать этому человеку. Я всегда буду на твоей стороне, и нам больше нечего бояться.

— Ах, Марджери! Что бы я делал без тебя? — сказал он, прежде чем после всех пережитых страстей забыться в блаженном сне. Никогда даже с любовницей он не испытывал такого благоговейного восторга. Сегодня у него, можно сказать, по-настоящему состоялась брачная ночь.

— Хорошая ты жена, верная и преданная…

— Я твоя жена и люблю тебя, — сказала она и сама удивилась, поняв, что это более чем наполовину правда. — Когда будет нужно, ты всегда можешь на меня положиться. Я никогда тебя не брошу в беде. Но и ты должен держать мою сторону, потому что у меня, как у жены, тоже есть свои права.

Как хорошо, что он такой благодушный, но засыпать ему еще рано! И Марджери сделала все, чтобы снова его взбодрить. Всего за одну довольно неудачную неделю она успела многому научиться. Не давая ему остыть, она опять начала умильно и ласково:

— Теперь я — твоя жена, жена наследника. Мне нужно занять в семье подобающее положение. Как я могу жить в доме и не иметь своего места, без всяких обязанностей, которые принадлежат мне по праву?

— Как это нет места! — возразил он нежно. — Тебе принадлежит почетное место, ты хозяйка дома. Чего тебе еще? Все мы терпим и не спорим с бабушкой, она уже старенькая, у нее свои привычки, но она же не вмешивается в хозяйство.

— Нет, я на нее не жалуюсь, старших надо уважать. Но раз я твоя жена, мне, кроме почетных прав, полагается иметь обязанности, за которые бы я отвечала. Если бы твоя матушка была жива, тогда иное дело. А почтенная Джулиана по старости сложила с себя хозяйские обязанности, передав их нашему поколению. Я признаю, что твоя сестра достойно заботилась о вас все эти годы…

Даниэль покрепче прижал к себе жену, его кудри защекотали ее лицо.

— Ты права, она молодец, так что ты можешь поберечь свои белые ручки. Отдыхай себе и ни о чем не тужи, будь в доме госпожой. Чем это плохо?

— Мне не этого хочется! — твердо сказала Марджери, глядя перед собой в темноту широко раскрытыми глазами. — Ты — мужчина, тебе не понять. Сюзанна трудится, не жалея себя; никто не может пожаловаться — все у нее сыты, и ничего зря не пропадает; белье, и вещи, и съестные припасы всегда в сохранности, я уж знаю. Я признаю за ней все ее заслуги. Но ведь эта работа — дело жены, Даниэль! Твоей матушки, кабы она была жива. Твоей жены, коли уж ты женился.

— Милая моя! Да отчего же вам не работать вместе? Разделенное бремя легче нести, я не хочу, чтобы моя жена изматывалась, хлопоча по хозяйству, — лукаво нашептывал он ей на ушко, уткнувшись лицом в ее рассыпавшиеся волосы.

«Каким хитрым он себе, наверно, кажется! А сам, как и все мужчины, только и хочет, чтобы все было тихо и гладко, для них это важнее, чем порядок и справедливость. Нет уж, голубчик, так легко ты у меня не отделаешься! Меня не так просто умаслить!»

— Она не хочет делиться своим бременем, она так давно привыкла к своему положению, что не знаешь, как к ней и подойти. Недавно, в понедельник, я вызвалась развесить белье, она меня сразу так и обрезала: я, мол, сама это сделаю. Поверь мне, мой друг, нельзя, чтобы в одном доме были две хозяйки, так никогда порядка не будет. Ключи от дома у нее на поясе, она смотрит, чтобы вовремя пополнялись припасы, чтобы белье было зачинено и вовремя куплено новое, она дает распоряжения служанке, она выбирает кусок мяса к обеду и решает, что из него сготовить. И когда гости приходят, она их встречает, точно хозяйка. Все это мои права, Даниэль, и я хочу ими пользоваться. Нехорошо, когда жену от всего отстраняют. Подумай, что скажут о нас соседи?

— Все будет, как ты хочешь, — сказал Даниэль, пыша сонливым жаром. — Я понимаю, что сестра должна передать тебе свои обязанности, и передать добровольно, с собственного согласия. Но она так долго всем заправляла в доме, что до нее еще не дошло, что я теперь стал женатым человеком. Сюзанна рассудительная женщина, со временем она это осознает.

— Для женщины нелегко отказаться от своего положения в доме. Обещай же, что ты поможешь мне добиться моих прав!

Он охотно пообещал, в эту ночь он готов был обещать ей вообще все что угодно. Из них двоих она определенно больше выиграла после того, как благополучно разрешились все неприятности этого дня. Засыпая, она думала об этом и уже готовилась как можно лучше употребить все свои умения, чтобы развить одержанный успех.

 

Глава девятая

Четверг, с утра до вечера

 

На следующее утро почтенная Джулиана, стуча клюкой по широким деревянным ступеням, спозаранку спустилась в холл, собираясь произвести подобающее впечатление на брата Кадфаэля, который должен был прийти к ней после завтрака, и встретить его, приняв вид статной и уверенной в себе пожилой дамы, находящейся в добром здравии и держащей в подчинении всех домашних. А для этого ей нужно было заранее водрузиться на лавку, где она будет сидеть, и позаботиться, чтобы все было удобно расставлено и трость была у нее под рукой. Он-то знал, что на самом деле она уже не та, и она знала, что он это знает.

Одной ногой старушка уже стояла в могиле, время от времени она чувствовала, как почва проседает у нее под ногами и затягивает ее все глубже вниз. Но оба играли в эту последнюю игру, питая друг к другу взаимное уважение и восхищение, несмотря на отсутствие любви и даже симпатии.

Уолтер и его сын с утра уже были в мастерской. Джулиана царственно расположилась на лавке около лестницы, подперев спину подушками, и оттуда взирала на всех со снисходительным неодобрением. Долгие годы прожитой жизни, слишком долгие для любой женщины, волочились за ней, оттягивая плечи, как чересчур тяжелый шлейф, надетый на юную невесту, от которого напрягалась спина и каждый шаг дается непомерным трудом.

Перемыв немногие, оставшиеся от завтрака блюда, поставив подниматься хлебное тесто, Раннильт уселась с шитьем, выставив табуретку на пороге холла, где ей было светлее. В руках у нее было невзрачное, скромное платье коричневого цвета с разодранным подолом. Сейчас девушка старательно зашивала прореху. У Раннильт глаза были молодые, у Джулианы очень старые, но зрение у нее не ослабело, несмотря на возраст. Она видела мельчайший стежок, который делала молодая швея.

— Это платье Сюзанны? — резко спросила старуха. — Где же это она его так изорвала? И подол полинял! В мое время мы так берегли вещи, что носили их, пока они не станут тонкими, как паутинка, прежде чем подумать их выбросить. Куда уж нынешним хозяйкам! Порвать, да залатать, да и выкинуть нищим! Всем бы вам только проматывать добро!

Как видно, старушке ничем нельзя было сегодня угодить, она с утра настроилась на придирки, чтобы всем доказать, кто тут главный. В такие дни лучше было вообще не отвечать, а уж коли она потребует, то ограничиваться краткими и покорными ответами.

Раннильт обрадовалась, когда наконец показался брат Кадфаэль с сумкой, набитой бинтами и мазями, чтобы перевязать ногу старушке, у которой опять на щиколотке открылась язва. Истонченная, воспаленная кожа лопалась от малейшего прикосновения и от любой царапины. Кадфаэль застал свою пациентку сидящей прямо и неподвижно в ожидании его прихода, на редкость молчаливой и задумчивой; но едва он вошел, она взбодрилась в присутствии своего давнего доброго неприятеля и в поддержание своей репутации показала привычный норов; старушка славилась злым и язвительным языком и никогда не соглашалась с родными, упрямо называл белое черным, а черное белым.

— Ногу-то надо бы вам держать повыше, — сказал Кадфаэль и, промокнув тряпицей маленькую, но зловредную язвочку, начал ее бинтовать. — Вы это прекрасно знаете, я вам уже не раз говорил. Может быть, мне следовало сказать вам, чтобы вы день-деньской проводили на ногах, тогда вы сделали бы все наоборот и язва бы зажила.

— Вчера я весь день не выходила из спальни, — коротко ответила Джулиана. — Мне уже надоело это до смерти. Откуда мне иначе узнать, что тут им вздумается творить за моей спиной, пока я сижу взаперти? Здесь я по крайней мере вижу, что творится в доме, и в случае чего могу сказать свое слово; уж так я привыкла, и так будет до конца моих дней.

— Без всякого сомнения! — сказал Кадфаэль, намотав бинт и аккуратно завязав его концы. — Не припомню случая, чтобы вы не сделали так, как вам взбредет в голову, и не жду от вас ничего другого. Ну, а как с вашим дыханием? Грудь больше не болит? Голова не кружится?

Для полного удовлетворения Джулиана непременно должна была сердито поворчать на резкую боль в одном месте, на судорогу в другом, но она нисколько не обиделась, когда он так же бесцеремонно отмахнулся от этих жалоб как от пустяков. Все это было для нее средством скоротать бесконечные часы долгого дня, который так скучно тянулся, что, кажется, ему и конца не будет, а как пройдет, так точно его и не было, прожитые дни ускользали у нее из памяти, словно вода из горсти.

Раннильт закончила зашивать платье и понесла его в комнату Сюзанны, чтобы прибрать в сундук; а тут как раз и сама Сюзанна пришла из кухни и задержалась в холле, чтобы вежливо побеседовать с Кадфаэлем, расспросить его, как он находит здоровье Джулианы и надо ли ей продолжать пить настойку, которую он прописал ей после припадка.

За этим разговором их застали Даниэль и Марджери, которые вместе возвращались из мастерской. Они вошли рука об руку, оба держались несколько натянуто, что было особенно заметно, потому что, едва ступив на порог, они замолчали, хотя только что оживленно что-то обсуждали приглушенными голосами. Они коротко поздоровались с Кадфаэлем, не то чтобы неучтиво, а как бы между прочим; казалось, их мысли были целиком поглощены другим предметом, от которого они не хотели отвлекаться. Кадфаэль сразу почувствовал напряженность, которая сквозила в каждом их жесте, и подумал, что Джулиана тоже ее заметила. Одна Сюзанна, казалось, не замечала ничего и нисколько не заразилась их настроением.

Вероятно, присутствие постороннего человека было для них некстати, но Марджери не собиралась отступать от поставленной цели и откладывать на потом то, к чему она приготовилась, собрав все свое мужество.

— Мы тут с Даниэлем обсудили кое-что, — объявила Марджери таким твердым и решительным тоном, который неожиданно было слышать от мягкой и уступчивой с виду женщины. — Наверно, вы понимаете, Сюзанна, что после женитьбы Даниэля должны произойти кое-какие изменения в обычном порядке. Вы доблестно несли все тяготы домашнего хозяйства все эти годы, — Последнее замечание вышло у нее не очень удачным: именно эти годы и были повинны в том, что так увяла и поблекла ее золовка, которая в юности была почти писаная красавица; следы этих лет зримо отпечатались на ее лице. — Но теперь вы можете уйти на покой и отдохнуть от трудов, никто вас не упрекнет — вы честно заслужили отдых. Я уже ознакомилась с домом, скоро привыкну к вашему распорядку и готова занять подобающее мне положение в качестве жены Даниэля. Я думаю — и Даниэль тоже так думает, — что ключи должны теперь перейти ко мне.

Удар был ужасен. Вероятно, Марджери так и предполагала. Вся краска сбежала с лица Сюзанны, и оно сделалось землисто-серым, затем так же быстро краска снова прихлынула к ее щекам и разлилась до корней волос. Большие серые глаза стали жесткими и непроницаемыми. Некоторое время она молчала; Кадфаэль подумал, что она лишилась речи. Он мог бы, не говоря ни слова, тихо удалиться, но остался, беспокоясь за почтенную Джулиану: неизвестно было, как повлияет на нее эта семейная стычка. Старуха сидела безмолвно, застыв в неподвижности, и только на щеках у нее проступили два красных пятна и глаза сверкали необычайно ярким блеском. С другой стороны, почему было и не остаться, отступив незаметно в тень? Обыкновенное человеческое любопытство было свойственно Кадфаэлю в высшей степени.

Сюзанна наконец отдышалась, и к ней вернулся дар речи. В глазах ее вспыхнул огонь, словно яркий закат, просвечивающий сквозь окна.

— Вы очень добры, сестрица, но я не собираюсь так легкомысленно забросить мои обязанности. Я не сделала ничего такого, за что меня следовало бы уволить от моей должности, и я не собираюсь никому уступать. Разве я раба, чтобы валить на меня работу, пока это кому-то нужно, а потом вышвырнуть за дверь? Вот так за здорово живешь и без ничего? Без ничего! Здесь мой родной дом, я была в нем хозяйкой и буду хозяйкой: мои тут кладовки, моя кухня, мои бельевые сундуки, все тут — мое. Живите себе на здоровье как жена моего брата, — проговорила она с холодной угрозой, — но вы здесь новая, гостья, а у нас свои старинные устои, и здесь я ношу ключи.

Женские ссоры зачастую бывают яростными и свирепыми, в них бьются без пощады, не на жизнь, а на смерть, особенно когда речь идет о праве первенства. Но Кадфаэль не ожидал от Сюзанны, что она настолько выйдет из себя, чтобы потерять свое непоколебимое спокойствие. Возможно, скандал разразился раньше, чем она ожидала, но она не могла не предвидеть того, что случилось, поэтому странно было, что в первый момент она онемела, точно громом пораженная. Сейчас она уже рвала и метала, в пылу сражения она выпустила когти, ее колючий взгляд стал острее кинжала.

— Я понимаю ваши сомнения, — сказала Марджери тем умильнее, чем больше злилась соперница. — Не подумайте, что кто-то чем-то недоволен. О нет! Я знаю, что вы образцово вели дом и с вами нелегко будет сравниться. Но вы же понимаете: жена без обязанностей — это легкомысленная пустышка, в то время как дочь может спокойно сложить с себя бремя домашних забот, передав их в более молодые руки. Я привыкла к работе и не могу жить без дела. Мы с Даниэлем все обсудили, и он со мною согласен. Это мое право!

Тут, как по команде, на помощь жене пришел Даниэль.

— Так вот, значит, мы все обсудили, и я поддерживаю Марджери, — сказал он. — Она — моя супруга и имеет полное право быть хозяйкой в доме, который потом перейдет ко мне. Я — наследник, мне достанется мастерская и лавка, а домашнее хозяйство перейдет к Марджери, в этом нечего сомневаться. И чем раньше она возьмет его на себя, тем лучше будет для всех нас. Побойся Бога, сестрица! Как будто ты этого не знала! Так что же ты споришь?

— Почему я спорю? Когда меня ни с того ни с сего хотят выгнать без предупреждения, точно проворовавшуюся служанку! Это меня-то, которая тащила вас всех на себе, кормила, поила, обшивала, берегла ваши деньги. Да если хочешь знать, на мне держался весь дом, только хватит ли у тебя ума понять и признать то, что так очевидно! А вместо благодарности меня хотят задвинуть в угол, точно ненужный хлам! А может быть, я должна буду служить у нее на посылках, быть поломойкой и делать, что мне прикажет новая хозяйка? Не буду! Пускай твоя жена работает у тебя за счетовода и писаря, как она делала, по ее словам, у своего батюшки, а мои кладовые, моя кухня, мои ключи останутся у меня. Неужели вы думаете, что я без боя отдам вам то, что составляет единственный смысл моей жизни? Ничего другого вы мне и так не оставили!

Вероятно, уже предвидя нечто подобное, предусмотрительный Уолтер решил не вмешиваться и отсиживался в мастерской. Однако возможно, что с ним никто не советовался и его просто не позвали, считая, что в этом споре можно обойтись без него.

— Но ведь ты же знала! — нетерпеливо закричал Даниэль, отмахиваясь от сестриного горя, которое точило ее всю жизнь и о котором редко говорилось вслух. — Ты же знала, что я когда-нибудь женюсь, и уж наверно, могла сообразить, что моя жена захочет занять в доме подобающее ей место. Ты свое поцарствовала, так что нечего теперь жаловаться. Само собой разумеется, что моя жена хочет получить ключи. И она их получит!

Сюзанна отвернулась от него и выразительно взглянула сверкающими глазами на бабку, которая все это время молчала, внимательно наблюдая и не пропуская ни единого слова или взгляда. Лицо ее хранило свое всегдашнее суровое и сдержанное выражение, но дыхание стало быстрым и неровным, так что Кадфаэль взял ее за запястье и послушал пульс, но сердце старухи билось ровно и спокойно. Тонкие, бескровные губы Джулианы сложились в горькую улыбку.

— Бабушка, скажите хоть вы! Ваше слово по-прежнему здесь что-то значит, в отличие, кажется, от моего! Неужели я и вам кажусь такой бесполезной, что вы хотите от меня избавиться? Разве я не сделала для всех вас много хорошего за все это время?

— Никто тебя ни в чем не упрекает, — отрезала Джулиана. — Речь вовсе не о том. Я сомневаюсь, что эта девчушка, жена Даниэля, будет справляться с хозяйством хотя бы вполовину так хорошо, как ты, но, по-моему, у нее есть желание и хватит настойчивости, чтобы всему научиться, хотя, скорее всего, она будет учиться на собственных ошибках. А главное, что у нее есть — и ты слушай меня, девушка! — это право. Все права на ее стороне. Вести дом полагается ей, и тебе волей-неволей придется ей уступить. Больше я ничего не скажу, и рада ты или не рада, а это так. Лучше тебе не затягивать дело, а согласиться — и дело с концом, когда-нибудь все равно придется. — И старуха громко стукнула по полу палкой, как бы ставя последнюю точку.

Сюзанна кусала губы, переводя взгляд с одного лица на другое. Все трое объединились против нее. Сейчас она была спокойна; гнев, которым она только что пылала, остыл, сменившись горьким презрением.

— Что ж, хорошо! — бросила она резко. — Я не согласна, но сделаю, что вы требуете. Только не сегодня. Столько лет я была здесь хозяйкой, а тут вдруг изволь убираться, не докончив работы! Мне надо время, чтобы проверить счета. Я не дам ей ловить после меня блох и говорить потом, что вот это, мол, недокончено, или: «Надо же! Она мне не говорила, что пора было купить новую сковородку», или: «А вот валяется, незачиненная простыня». Нет уж! Завтра Марджери получит от меня полную опись всего, что есть в доме, и тогда я передам ей дела. Она получит полный отчет с перечнем всех запасов, которые ей перейдут в наследство, вплоть до последней селедки и последнего бочонка. Она начнет честь по чести, как полагается, с чистого листа. У меня тоже есть гордость, хотя никто не хочет с нею считаться! — С этими словами она повернулась к Марджери лицом к лицу. На кругленьком личике молодой жены отражалась борьба противоречивых чувств — она испытывала одновременно и неловкость, очевидно не зная, радоваться ли своей победе или стыдиться ее. — Завтра утром ты получишь ключи. Поскольку вход в кладовку находится в моей комнате, то ты, наверное, захочешь, чтобы я оттуда выехала в другую и ты бы сама ее заняла. Завтра — пожалуйста! С завтрашнего дня я уже не буду путаться у тебя под ногами.

Она повернулась и вышла из холла, направляясь через двор в кухню, связка ключей на ее поясе звонко гремела, как будто она нарочно трясла ею, чтобы напоследок позлить соперницу. После ухода Сюзанны в холле воцарилось напряженное молчание, только у Джулианы хватило духу первой его прервать:

— Ну вот, дети, будьте довольны! — сказала она, окидывая сардоническим взглядом внука и его жену. — Вы добились, чего хотели, так что наслаждайтесь достигнутым. Домашнее хозяйство — такое дело, в котором приходится порядком поломать голову и очень много потрудиться!

Марджери бросилась благодарить старуху и рассыпалась в обещаниях, заискивая перед ней. Та терпеливо все слушала, и с уст ее не сходила такая же, как у Сюзанны, холодная, смущающая собеседников улыбка.

— А теперь ступай и отпусти Даниэля в мастерскую, ему пора приниматься за работу. Я вижу, брат Кадфаэль не доволен, что я так разволновалась. Наверно, он сейчас будет отпаивать меня каким-нибудь новым зельем, чтобы я успокоилась. А все из-за вас троих и ваших свар!

Молодые с радостью удалились, им многое надо было обсудить наедине. Теперь Джулиана позволила себе расслабиться после того, как она столько времени с редким самообладанием держала себя в руках. Она откинулась на подушки, Кадфаэль увидел, что от ее побелевших губ по лицу быстро стала распространяться бледность. Он налил воды из кувшина и отмерил порцию порошка из омелы.

Пригубив чашку, она подняла на него взгляд и усмехнулась:

— Ну, что же вы! Говорите! Скажите, что с моей внучкой подло обошлись, выжали из нее все и бросили.

— Зачем мне говорить? — сказал Кадфаэль, отстранившись немного, чтобы лучше за ней наблюдать.

Отметив, что руки ее не трясутся, дыхание ровное, а выражение на лице такое же вызывающее, как всегда, он закончил:

— Это вы и без меня хорошо знаете.

— И уже ничего не исправишь. Я пошла ей на уступку, дала один день сроку, как она хотела. А надо было и в этом отказать. Не думаете же вы, что, передавая ей ключи много лет назад, я отдала их все до единого! Вот еще! Неужели я о себе не позабочусь! Я и сейчас, когда хочу, могу порыться по разным углам. И время от времени роюсь.

Кадфаэль укладывал в сумку бинты и мази, внимательно поглядывая на Джулиану:

— А теперь вы собираетесь отдать жене Даниэля обе связки? Если бы вам хотелось поозорничать и вызвать раздоры, вы могли бы прямо на глазах у Сюзанны передать ей вашу связку.

— Озорничать мне уж осталось совсем недолго, — сказала Джулиана, внезапно помрачнев. — У меня скоро все ключи отберут, если я сама не отдам их добром. Но эти я еще придержу денек или два. Один раз они мне еще понадобятся.

Джулиана знала: это ее дом, ее семья, и, когда здесь назревали события, грозившие взрывом, разбираться в них надлежало ей самой. Чужие тут лишние.

 

Еще не наступил полдень, Сюзанна и Раннильт хлопотали на кухне, работы у них еще хватало, мужчины работали в мастерской. Единственную возможную свидетельницу, невестку, Джулиана отослала из дома, поручив ей сбегать за вином своего любимого крепкого сорта, из которого для нее варили пряный пунш; Джулиану как раз устраивало, что виноторговец жил далеко, на другом конце города. Оставшись одна в холле, она поднялась, тяжело опираясь на клюку, и, порывшись в складках широкой юбки, нащупала спрятанные в кармане ключи.

Дверь в комнату Сюзанны стояла открытой. В этой комнате была небольшая дверца, из которой, сделав несколько шагов через двор, можно было попасть на кухню. Оттуда до Джулианы слабо доносились голоса обеих женщин, их слов она не могла разобрать, однако по тону о многом можно было догадаться. Сюзанна, как всегда, ровным и суховатым голосом бросала короткие фразы, девушка горячилась и казалась взволнованной и огорченной. Джулиане было кое-что известно об ее затянувшейся прогулке, когда Раннильт пропадала целый день и прибежала домой только к ночи. Ей об этом никто из домашних не докладывал, она и без них узнала. Слух и зрение еще никогда не подводили ее, и она всегда узнавала даже то, чего не хотела. Выжали все и бросили, и уже ничего не исправишь! Служанка слышала скандал в холле и пришла от него в ужас, теперь она сочувствовала доброй хозяйке, которая ее пожалела. Молодежь скора на сострадание и праведное возмущение. Старикам это уже не дано.

Кладовка, уставленная большими бочками с солониной, кувшинами с маслом, кадушками с толокном и крупами, горшками с салом, увешанная пучками сушеных трав, занимала помещение, смежное с холлом; вторая смежная комната принадлежала Сюзанне. Эта дверь была заперта. Джулиана нашла в своей связке ключ, который она заказала у Печа, прежде чем отдать Сюзанне основную связку, и отперла дверь; в лицо ей пахнуло запахом трав и специй, солений и прочего съестного.

Она провела там минут десять, не больше, когда вернулась Марджери с вином и специями для приготовления пунша, которым Джулиана баловала себя на сон грядущий, но дверь к тому времени уже была надежно заперта на ключ.

 

— Я только что говорил этому юноше, — произнес брат Ансельм, пригоняя одну к другой гнутые деревянные пластинки так осторожно, что, казалось, едва касался их легкими пальцами, словно под руками у него было живое, трепетное тело, — если он вдруг надумает принять постриг, его с удовольствием сюда примут. Посвятить жизнь духовной музыке — что может быть лучше для него, с его-то даром? И мирские дрязги его уже не коснутся, никто больше его не тронет.

Лиливин молча склонил голову над маленькой ступкой, в которой он старательно растирал пестиком сухую камедь для клея, но краска медленно разлилась у него по шее, пока не зарумянила щеки и он не покраснел до корней волос. Предложение брата Ансельма обещало ему спокойную, мирную жизнь, но он-то хотел совсем другого. Какие бы мысли ни роились в этой встревоженной, чувствительной душе, в ней во всяком случае не было и намека на монашеское призвание. Положим, ему повезет избежать нависшей над ним опасности, он добьется своей Раннильт и уведет ее с собой. Но что ждет их дальше? Потрепанный в схватках с жестоким миром, он останется тем же бездомным и жалким бродягой. А чем же кончит она? Станет его подручной в мелком воровстве, будет очищать чужие карманы на базарах и ярмарках, чтобы им обоим не умереть с голоду? Или хуже того — доведенная до крайности, займется сомнительным ремеслом, чтобы прокормить своего мужа.

«Вот где на нас ложится ответственность посерьезнее, чем найти ответ на вопрос, кто прав или виноват в ограблении и убийстве, случившемся в маленьком городишке, — подумал брат Кадфаэль, молча наблюдая за работой Лиливина. — Тому, кого мы в конце концов отпустим отсюда в мир, нужны более прочные доспехи, чем его пестрый наряд, чтобы защититься от превратностей судьбы».

— Способный ученик! Быстро все схватывает, — высказал свое одобрение брат Ансельм. — И очень послушный.

— Несомненно! Особенно когда занят тем, что ему нравится, — поддакнул Кадфаэль и усмехнулся, поймав быстрый взгляд Лиливина, который, встретясь с ним глазами, тотчас же потупился и вновь склонился над работой. — Попробуй поучить его буквам вместо ваших нотных крючков, тогда у него сразу поубавится рвения.

— Нет, вы ошибаетесь! У него и к чтению есть охота. Если бы нам годок позаниматься, он выучил бы и латынь.

Лиливин не поднимал головы и не открывал рта; в душе он был очень благодарен за похвалу и горел желанием усвоить все, что так щедро давал ему учитель, чье доброе слово и искренняя благожелательность еще больше усиливали в ученике это чувство; ему страстно хотелось как-нибудь отблагодарить брата Ансельма за его добро. С тех пор как забрезжила, хотя еще и слабая, вероятность его оправдания, эти добрые люди уже начали строить планы относительно его будущего. Но его место было не здесь, оно было рядом с маленькой смуглянкой, на какой бы край света ни забросила их бродячая судьба. Забросить она могла и дальше, чем на край света, могла и со света сжить, если за сорок дней, пока не истек срок убежища, не найдутся доказательства его невиновности.

Когда сумерки сгустились настолько, что работать стало невозможно, брат Ансельм велел ему достать органчик и спеть что-нибудь, подыгрывая себе на слух, чтобы похвастаться перед братом Кадфаэлем его успехами. И когда Лиливин, увлекшись, немного забылся и начал любовную песню, довольно невинную, но все же не совсем уместную в этих стенах, брат Ансельм не выказал никакой тревоги, а начал расхваливать мелодию и стихи, однако особенно ему понравилась мелодия, и он незамедлительно стал ее записывать, чтобы использовать во славу Божию.

Колокол, сзывавший к вечерне, прервал их приятные занятия. Бережно взяв в руки органчик, Лиливин торопливо убрал его на место и, догнав Кадфаэля, подергал его за рукав:

— Вы ее видели? Как там Раннильт? Не попало ей из-за меня?

— Я видел ее. Она чинила платье, была совершенно спокойна, и никто ее не обижал. Из-за тебя ей ни от кого не попало. Говорят, вчера она распевала песни за работой.

Лиливин отпустил рукав Кадфаэля со вздохом облегчения и шепотом сказал спасибо за добрые вести. А Кадфаэль пошел на вечернюю службу, сознавая в душе, что сообщил только приятную половину правды; он подумал, что нынче вечером ей, может быть, будет уже не до песен.

Ведь сегодня она стала невольной свидетельницей семейной схватки, из которой Сюзанна вышла побежденной, изгнанной с единственного поприща, на котором она что-то значила, когда скаредная бабка и равнодушный родитель отняли у нее все остальное. Хотя Сюзанна не баловала девочку теплым отношением, она все же была ей защитой, спасая от голода, холода и от побоев, а главное, она подтолкнула ее на еретический брак, свидетелями которого были только святые, чьи мощи освятили ее брачное ложе. Завтра Сюзанне предстоит отдать ключи и уступить свои владения юной сопернице. У маленькой валлийки горячее сердечко, которое еще скорее откликается на горе, чем на радость. Нет, завтра ей весь день будет не до песен!

 

Раннильт не легла спать, когда в доме потухли огни; забравшись на свой соломенный тюфячок, она, не смыкая глаз, следила за пятнышком света, который падал из единственного освещенного окошка. У скаредных людей принято ложиться рано, чтобы не жечь свечи и не тратить дрова. Огонь в камине холла почти погас, и только под углями теплился жар; все лампы и свечи были потушены. Еще не наступил час повечерия, и на улице только что стемнело, но молодожены, воркующие и поглощенные друг другом, с удовольствием удалились к себе в спальню, а все прочие домочадцы привыкли вставать и ложиться вместе с солнцем. Только в кладовой, откуда пробивался узкий луч света, протянувшийся под уклон к дверям кухни, горела одинокая свеча.

Раннильт не разувалась и не снимала платье; съежившись от холода и обхватив руками поджатые коленки, она глядела на тусклый лучик света. Дождавшись, когда весь дом успокоился, она встала и крадучись прошла по утоптанной земле несколько ярдов, отделявших кухню от дома, чтобы приникнуть к узенькой дверце, которая вела в комнату Сюзанны.

Ее гордая госпожа не спала, она неустанно сновала туда и сюда из комнаты в кладовку и, как сама обещала, трудилась не покладая рук, чтобы непременно отчитаться за каждый горшочек меда, каждую горстку муки, каждую каплю масла и каждый кусочек жира. Раннильт совсем изошлась от жалости, но Сюзанна держала ее в строгости, поэтому она не смела к ней войти и громко высказать свое горе и возмущение.

Из комнаты слышались быстрые, легкие шаги деловитой женщины. Сюзанна всегда делала все скоро и решительно, никогда не впадая в спешку, но сейчас озабоченно прислушивавшейся Раннильт почудилось какое-то глухое отчаяние в том, как резко сновала Сюзанна туда и обратно, производя последний хозяйский смотр своих владений. Как видно, обида глубоко ранила ее душу, да иначе и быть не могло!

Тусклый блеск свечи вдруг исчез из узкого окошечка кладовой и переместился в спальню, замелькав в щелке между ставнями. Раннильт услышала, как затворилась дверь между комнатой и кладовой и ключ повернулся в замке. Даже в эту последнюю ночь Сюзанна не легла спать, пока не заперла на замок доверенное ей добро. Но теперь-то уж она, наверно, закончила и ляжет наконец в постель, чтобы хоть немножко отдохнуть.

Свет погас. Раннильт застыла на месте, напряженно прислушиваясь к тишине, и спустя некоторое время уловила, как открывается дверь, выходящая в холл.

В то же мгновение раздался какой-то резкий, короткий вскрик, в котором, однако, слышались такие досада и отчаяние, что Раннильт, которая стояла прижавшись к двери, невольно схватилась за щеколду, отчасти для того, чтобы ощутить руками привычную прочную опору, отчасти из желания войти и узнать, что могло вызвать такой страшный, безнадежный, сдавленный возглас. Дверь подалась под ее рукой. Из глубины холла она услышала голос; слов нельзя было разобрать, но по волевому тону она безошибочно узнала голос почтенной Джулианы. Ей отвечал голос Сюзанны, она говорила тихо и ожесточенно. Два приглушенных голоса, спорящих и негодующих, но таинственно доверительных, как у мужа и жены, которые обсуждают свои секреты в постели.

Вся дрожа, Раннильт приоткрыла дверь и, ступая на цыпочках, стала ощупью пробираться в потемках к входной двери.

Где-то в холле мерцал слабый свет, кажется, на верху лестницы. Старая Джулиана не могла допустить, чтобы в доме что-то происходило без ее ведома, ни одно событие не обходилось без ее бранчливого участия. Как будто и без того она не натворила достаточно зла, обидев родную внучку и объединившись против нее с новой невесткой!

Сюзанна притворила за собой дверь своей комнаты и, сделав три или четыре шага, остановилась, не доходя до середины холла. Раннильт различила выступающие из темноты смутные очертания ее фигуры. Зато оба голоса заговорили внятно.

— Тсс, говори потише! — с непререкаемой властностью шикнула на Сюзанну старуха. — Незачем будить тех, кто спит. Довольно того, что мы не спим!

«Наверное, она стоит на верху лестницы, держа в одной руке свой маленький ночничок, а другою прикрывая пламя, — подумала Раннильт. — Она не хочет никого разбудить».

— Нас и так на одну больше, чем требуется, бабушка!

— Неужели я брошу тебя без помощи, когда ты и без того заработалась до поздней ночи? Такое трудолюбие! Какая точность в подсчетах, какая запасливая хозяйка!

— Ни ей, ни вам, бабушка, не придется жаловаться, что я упустила в описи хоть одну мерку муки, хоть одну капельку меда, — язвительно ответила Сюзанна.

— И ни одной щепоточки толокна? — послышался с лестницы голос с едва различимым затаенным смешком. — Какой же надо быть бережливой хозяюшкой, чтобы после Пасхи в запасе оставалось еще полкадушки толокна! Отдаю тебе должное, дела у тебя идут на славу!

— У вас училась, бабушка! — Сюзанна сошла с освещенного места и, сделав шаг в сторону лестницы, исчезла в темноте. Затаившей дыхание Раннильт показалось, что Сюзанна остановилась и, замерев на месте, смотрит на госпожу Джулиану, бросая язвительный вызов прямо в лицо старухе, которая смотрела на нее с верхней ступеньки. В слабом свете лампы позади нее ложилась на пол тень, черной стеной перегораживая пространство перед входной дверью. Судя по тени, Сюзанна плотно закуталась в плащ, как будто продрогла за ночной работой.

— Я сдаю свои дела по вашему приказу, бабушка, — произнесла она тихо и отчетливо. — Как вы собирались поступить со мной дальше? Может быть, у вас припасено для меня новое местечко? В монастыре, например?

Тень, перегораживавшая выход, внезапно передернулась в судорожном движении, как будто Сюзанна широко взмахнула руками и распахнула свой плащ.

После ожесточенного спора двух приглушенных голосов истошный крик, разорвавший молчание, был так ужасен, что Раннильт, не помня себя, ринулась вперед и, широко распахнув дверь, стремглав влетела в холл. Она увидала, как почтенная Джулиана на верху лестницы, сотрясаясь в таких же судорогах, в которых только что корчилась черная тень внизу, роняя лампу, из которой лилось масло, схватилась правой рукой за грудь. Рот, из которого только что вырвался тот ужасный крик, был перекошен, щека над ним дергалась. Все это Раннильт увидела в одно короткое мгновение, в следующий миг тело старухи наклонилось вперед, она вниз головой покатилась по ступеням и с грохотом упала вниз у лестницы, а лампа, вылетевшая у нее из руки, разбрызгивая горящее масло, остановилась у ног Сюзанны и погасла.

 

Глава десятая

---

Дата добавления: 2020-04-08; просмотров: 88; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!