Кладбища, замки, церкви, развалины 23 страница
– Наверное, уже пора, – пробормотал далекий глухой голос. – Быть на солнце слишком долго так же вредно, как не быть вовсе. Нужно отмерять солнце, отмерять любовь, еду – ровно столько, сколько нужно, не больше и не меньше, и женщина может жить вечно. Да, вечно, я в этом убеждена. Нужно впитывать в себя столько жизни, сколько ты тратишь. Или чуть больше!
Конечно же, это тетя Полина! Чудовищно, невероятно! Она, Сисс, слышит мысли тети Полины! Можно рассудок потерять! Мысли тети Полины распространяются как радиоволны, а она, Сисс, вынуждена слышать, о чем думает ее тетка! Кошмарно! Непереносимо! Одна из них умрет, тут и сомневаться нечего.
Сисс сжалась в комок и лежала без движения, глядя перед собой пустыми глазами. Это была последняя, предельная пустота. А между тем прямо перед ее глазами находилось отверстие. Она глядела чуть не в самое это отверстие и не видела его, а оно было в самом углу крыши – жерло свинцового желоба. Наконец она разглядела отверстие, но все равно ничего не поняла. Только еще больше испугалась.
И тут из отверстия вырвались вздох и несколько слов шепотом:
– Ну все, Полина, вставай! На сегодня хватит.
Господь милосердный! Это же водосточная труба! Водосточная труба выполняла роль переговорной! Немыслимо! А почему, собственно, нет? Еще как мыслимо! Она даже в какой-то книге о таком читала. Оказывается, тетя Полина как многие старики с нечистой совестью, разговаривает сама с собой. Вот тайна и раскрыта!
|
|
|
Душу Сисс захлестнуло мрачное ликование. Так вот почему она никогда никого не пускает к себе в спальню, даже Роберта. Вот почему не дремлет в кресле, никогда не позволяет себе задуматься, вот почему, кончив разговор, тотчас уходит к себе в комнаты и проводит там почти все время, вот почему покидает спальню, только когда чувствует себя свежей и бодрой. Как только она забывает, что надо быть начеку, она начинает разговаривать сама с собой вслр! Разговаривает тихо, тоненьким голосочком, как сумасшедшая. Но ведь она никакая не сумасшедшая. Просто ее мысли рвутся наружу.
Ага, значит, тетку мучают угрызения совести, она считает себя виноватой в смерти несчастного Генри! И правильно считает! Сисс была уверена, что тетя Полина любила своего первенца, высокого, красивого, талантливого и веселого, несравненно больше, чем любит Роберта, и что его смерть была для нее ударом, которого она так и не простила Судьбе. Роберту, бедняжке, было всего десять лет, когда Генри умер. С тех пор Полина пытается заменить им старшего сына.
Но тетя Полина очень странная женщина. Она оставила мужа, когда Генри был еще ребенком, за несколько лет до рождения Роберта. Рассталась без намека на ссору. Она даже иногда встречалась со своим мужем, относилась к нему вполне дружелюбно, однако с легкой ноткой сарказма. Даже давала ему деньги.
|
|
|
У Полины был свой собственный источник дохода. Ее отец в свое время служил консулом в нескольких странах на Востоке, потом в Неаполе и всюду собирал с пламенным увлечением истинного коллекционера красивую, дорогую экзотику. Вскоре после рождения внука Генри он умер, оставив драгоценную коллекцию дочери. Эта коллекция и легла в основу состояния, которое составила себе тетя Полина, обладавшая поистине всепоглощающей страстью к красоте и умевшая зорко разглядеть ее всюду – будь то форма, материал или цвет. Она продолжала пополнять коллекцию, покупала экзотические вещи всюду, где могла, и продавала коллекционерам и музеям. Одной из первых она начала продавать музеям древние уродливые африканские фигурки и резных божков из слоновой кости, привезенные из Новой Гвинеи. Если она видела Ренуара, она немедленно его покупала. А вот от Руссо отворачивалась. И одна, без чьей-либо помощи, составила себе крупное состояние.
После смерти мужа она больше выходить замуж не стала. Никто не знал, есть у нее любовники или нет. Если и были, то не в кругу тех мужчин, кто открыто ею восхищался и почтительно, настойчиво ухаживал. Все они были просто «добрые друзья».
|
|
|
Сисили тихонько оделась, подхватила плед и быстро, но осторожно спустилась по лестнице на чердак. И в этот миг ее позвал звучный мелодичный голос: «Ну что же ты, Сисс?» – это означало, что красавица завершила воздушные процедуры и хочет идти домой. Даже голос ее был удивительно молод и глубок, гармонично прекрасен и властно уверен в себе. Неужели это она только что лепетала тускло и полубезумно, считая, что рядом никого нет? Тот голос был голосом старухи.
Сисс поспешила к укромной площадке, где стоял удобный шезлонг с массой мягчайших пледов и нежнейших покрывал. Все вещи Полины были самые дорогие и изысканные, вплоть до тонкой соломенной циновки на земле. От густых тисовых изгородей уже падали длинные тени. Солнце и тепло задержались только в уголке, на нежных красках смятых пледов.
Собрав пледы и сложив кресло, Сисили нагнулась, ища раструб водосточной трубы – тут ли он. Да, действительно тут, в углу, под небольшим выступом кирпичной кладки, едва различимый среди густых листьев дикого винограда. Если Полина, лежа в шезлонге, повернет голову к стене, прямо перед ней окажется раструб водосточной трубы и слова полетят в него. Сисили успокоилась. Она и в самом деле подслушала мысли своей тетки, нечистая сила оказалась тут ни при чем.
|
|
|
В тот вечер тетя Полина, словно чувствуя что-то неладное, была чуть молчаливей обычного, хотя, как всегда, излучала безмятежность. А после кофе сказала Роберту и Сисс:
– Я смертельно хочу спать. Разомлела на солнце. Я им полна, как пчела медом. Пойду лягу, если вы меня отпустите. А вы посидите поболтайте.
Сисили кинула быстрый взгляд на своего двоюродного брата.
– Может быть, ты предпочтешь остаться один? – спросила она.
– Нет… почему же? – возразил он. – Побудь со мной немного, если тебе не скучно.
Окна были распахнуты, из сада волнами вплывал аромат жимолости, ухала сова. Роберт молча курил. Плотный, коренастый, он сидел неподвижно, и в этой неподвижности чувствовалось отчаяние. Он был похож на кариатиду, придавленную непосильной тяжестью.
– Ты помнишь своего брата Генри? – неожиданно спросила Сисили.
Он удивленно поднял голову.
– Помню. Очень хорошо помню.
– Какой он был? – спросила она, заглядывая в глаза кузена, большие, пытающиеся утаить смятение, глаза без проблеска надежды.
– Какой он был? Очень красивый: высокий, с ярким румянцем, волосы густые, волнистые, каштановые, как у мамы. – (У Полины, между прочим, волосы были теперь седые.) – Он очень нравился женщинам и не пропускал ни одного бала.
– А что он был за человек?
– Удивительно добрый и жизнерадостный. Обожал всякие шутки. Умница, ему всегда все удавалось, как маме, и до чего же с ним было весело.
– А он любил тетю Полину?
– Очень. И она его любила – больше, чем меня, что уж тут скрывать. Он гораздо больше соответствовал ее представлению о том, каким должен быть мужчина.
– Чем?
– Ну как же… красивый, обаятельный, веселый… и я уверен, он стал бы знаменитым адвокатом. А я… у меня нет ни одного из его достоинств.
Сисс внимательно смотрела на Роберта задумчивыми ореховыми глазами. Да, на нем маска безразличия, но она знала, что он невыносимо страдает.
– Ты действительно считаешь, что у него были одни достоинства, а у тебя их вовсе нет?
Он сидел, опустив голову, и молчал. Потом наконец произнес:
– Жизнь моя проходит впустую, уж это-то мне ясно как день.
Она долго не решалась спросить, потом все-таки осмелилась:
– И ты с этим смирился?
Он не ответил. Сердце у нее упало.
– Понимаешь, моя жизнь тоже проходит впустую, как и твоя, – проговорила она. – Но я не могу смириться, все во мне протестует. Мне тридцать лет.
Она увидела, как его белая выхоленная рука задрожала.
– Боюсь, мы начинаем бунтовать, – произнес он, не глядя на нее, – когда время уже упущено.
Как странно было слышать от него эти слова!
– Роберт! – сказала она. – Я тебе хоть немного нравлюсь?
Его нежное оливковое лицо, неподвижное до мраморности, побледнело.
– Я очень привязан к тебе, – пробормотал он.
– Поцелуй меня, пожалуйста. Никто никогда меня не целовал, – прошептала она беспомощно.
Он посмотрел на нее, и она не узнала его глаз – в них были страх и словно бы вызов. Он встал, тихо подошел к ней и осторожно поцеловал в щеку.
– Ах, Сисс, как все это несправедливо! – прошептал он.
Она поймала его руку и прижала к своей груди.
– И пожалуйста, Роберт, сиди со мной иногда в саду, – с усилием выговорила она. – Прошу тебя.
Он взволнованно, пытливо всматривался в ее лицо.
– А как же мама?
Сисс улыбнулась с легкой насмешкой и посмотрела ему в глаза. Он вспыхнул до корней волос и отвернулся. На него было больно смотреть.
– Но я ведь не умею ухаживать за женщинами, я и сам знаю.
Он говорил резко, с вымученным сарказмом, но даже она не представляла, какой его терзает стыд.
– Ты никогда и не пытался, – возразила она.
Опять его взгляд странно изменился.
– А разве нужно пытаться?
– А как же! Если не пытаться, ничего и не получится.
Он опять побледнел.
– Может быть, ты права.
Немного погодя она простилась с ним и ушла к себе. Ну что ж, она хотя бы попыталась сбросить тяжесть, которая давила их столько лет.
Дни по-прежнему стояли солнечные, Полина продолжала принимать солнечные ванны, а Сисс лежала у себя и без зазрения совести подслушивала. Но трудилась она зря. Труба больше не приносила теткиных признаний. Наверное, Полина откинула голову в сторону, подставив лицо солнцу. Сисс почти не дышала. Да, Полина что-то говорила, но долетало лишь тихое, похожее на шелест бормотание, ни одного слова разобрать было нельзя.
Вечером Сисили села на скамейку, с которой видны были окна гостиной и боковая дверь в сад, и стала молча ждать под звездами. Вот в теткиной комнате зажегся свет. Потом наконец погрузилась во тьму и гостиная. Она ждала. Но Роберт не пришел. Она просидела в темноте чуть не до рассвета и слушала, как ухает сова. Сидела одна-одинешенька.
Два дня ей ничего не удавалось подслушать: тетка не делилась своими мыслями; а вечера проходили как обычно. На третий день она снова села вечером в саду и стала ждать с тяжким, безнадежным упорством. И вдруг вздрогнула. Роберт вышел из дома. Она поднялась и неслышным шагом пошла к нему по траве.
– Молчи! – шепнул он.
Тихо ступая в темноте, они пошли по саду. Вот и ручей, мостик, на той стороне выгон со стогами сена – луг в этом году скосили очень поздно. Тут они остановились под звездами, разрываемые мукой.
– Пойми, – заговорил он, – разве я вправе добиваться любви, если не чувствую ее в себе? Ты ведь знаешь, ты мне очень дорога…
– Да как же ты можешь чувствовать любовь, если ты вообще ничего не чувствуешь?
– Это верно, – согласился он.
Она ждала – что-то он скажет еще?
– И разве я могу жениться? Я жалкий неудачник, зарабатываю гроши. А просить у матери не могу.
Она глубоко вздохнула.
– Ну и не надо думать сейчас о браке, – сказала она. – Ты просто люби меня немножко, хорошо?
Он коротко рассмеялся.
– Чудовищно в этом признаться, но как же трудно даются первые шаги.
Она снова вздохнула. Он был как каменный.
– Посидим немного? – предложила она. И когда они опустились на сено, спросила: – Можно, я дотронусь до тебя? Ты не боишься?
– Боюсь. Но пожалуйста, дотронься, если тебе хочется, – ответил он застенчиво и с той порывистой искренностью, которая, как он отлично знал, многим казалась смешной. Но в душе у него бушевал ад.
Она провела пальцами по его черным, всегда таким ухоженным волосам.
– Нет, я чувствую, скоро мое терпение лопнет, – вдруг произнес он.
Они посидели еще немного, пока их не начал пробирать холод. Он крепко сжимал ее руку, но так и не обнял. Наконец она поднялась, пожелала ему покойной ночи и ушла к себе.
Днем Сисили лежала на крыше и загорала; в душе было смятение, ее переполнял гнев, солнце жарило, кожа пылала, и вдруг… Она невольно вздрогнула от ужаса. Опять этот голос!
– Caro, caro, tu non l’hai visto![51] – лепетал он внизу на языке, которого Сисили не знала. Она поджала покрасневшие руки и ноги, жадно ловя итальянские слова, которых не понимала. Нежный, тающий, упоительно томный голос скрывал под обволакивающей негой вкрадчивое коварство и непреклонную властность. – Bravo, si, molzo bravo, poverino, ma nomo come te mon sara mai, mai, mai![52] Ах, как остро чувствовала Сисс ядовитые чары этого голоса, его льнущую ласку, змеиную гибкость, несказанную мягкость – и всепоглощающую любовь к себе. И как тяжко ненавидела эти неведомо откуда прилетающие вздохи и воркование. Почему, почему теткин голос так нежен, так мелодичен и гибок, почему так завораживающе красив, почему Полина так виртуозно владеет им, а она, Сисс, только бормочет смущенно и бесцветно? Бедная Сисили, она корчилась под послеполуденным солнцем – какая мука знать, что она смешная, неуклюжая, нескладная, куда ей до тетки – ведь та сама грация.
– Нет, Роберт, нет, милый, никогда тебе не стать таким, каким был твой отец, хоть ты и похож на него немного. Он был мужчина. И какой изумительный любовник, его ласки были нежны, как прикосновение цветка, а страсть пронзала, как меч. Cara, cara mia belissima, ti hoaspottato come l’agonissante aspetta la morte, morte deliziosa, quasi quasi troppo deliziosa per una mora anima Humana![53] Он отдавался женщине, как отдавался Богу. Mauro! Mauro![54] Как ты любил меня! Как ты меня любил!
Голос умолк, говорившая задумалась. Теперь Сисили точно знала то, о чем догадывалась раньше: Роберт не сын дяди Рональда, он сын какого-то итальянца.
– Ты – мое разочарование, Роберт. В тебе нет пылкости. Твой отец был священник и принадлежал к ордену иезуитов, но он был идеальный любовник, на свете нет мужчины, который был бы одарен такой же пылкостью. А его сын – рыба, холодная и вялая. И за этой рыбой охотится кошка – наша Сисс. Еще менее поучительная история, чем случилась с бедняжкой Генри.
Сисили быстро наклонилась к отверстию трубы и произнесла низким голосом:
– Оставь Роберта в покое! Не убивай хотя бы его!
Наступило мертвое молчание; в зное июльского дня собиралась гроза. Сисили лежала ничком, сердце колотилось гулкими толчками. Она вся обратилась в слух. Наконец до нее донесся шепот:
– Кто-то что-то сказал?
Сисили вновь наклонилась к самому отверстию водосточной трубы.
– Не убивай Роберта, как ты убила меня, – медленно и торжественно произнесла она негромким низким голосом.
– Ай! – воскликнули внизу. – Кто со мной говорит?
– Генри, – ответил низкий голос.
Опять упало мертвое молчание. Бедная Сисили чувствовала, что лишается последних сил. А мертвое молчание длилось, длилось… Но вот наконец прилетел шепот:
– Я не убивала Генри. Боже спаси и сохрани! Нет, Генри, ты не должен обвинять меня. Я любила тебя, мой ненаглядный сын, я просто хотела помочь тебе.
– Нет, ты убила меня! – продолжал обвинять суровый, притворно низкий голос. – Пощади Роберта! Пусть он живет! Пусть женится!
Тетя Полина молчала.
– Какой ужас, какой непереносимый ужас! – задумчиво прошептал голос. – Неужели это возможно, Генри, неужели ты дух и неужели ты проклинаешь меня?
– Да, я тебя проклинаю!
Сисили почувствовала, как вся обида, столько лет копившаяся в ней, камнем упала в водосточную трубу. И в то же время ее душил смех. Ужасно!
Она лежала все так же неподвижно, все так же пытаясь уловить хоть звук. Ни шороха! Казалось, время остановилось, она словно заснула под теряющим свой жар солнцем, и вдруг вдали заворчал гром. Она села. Небо наливалось желтизной. Сисили быстро оделась, спустилась по чердачной лестнице, вышла в сад и побежала к укромному уголку за конюшней.
– Тетя Полина, – тихонько позвала она, – гром слышали?
– Слышала. Я иду в дом. Не жди меня, – слабым голосом отозвалась тетка.
Сисили снова поднялась на чердак и стала тайком наблюдать за тетей Полиной: красавица набросила на себя изысканнейшей красоты накидку из старинного голубого шелка и неверными шагами засеменила к дому.
Небо заволакивали тучи. Сисили поспешно собрала пледы. И вот грянула гроза. Тетя Полина не вышла к чаю. Гроза плохо на нее действовала. Роберт тоже приехал уже после чая, приехал под проливным дождем. Сисили прошла к себе крытым переходом и тщательно оделась к обеду, даже приколола к платью на груди веточку белых аквилегий.
Гостиная была освещена мягким светом притененной лампы. Роберт, одетый к обеду, уже ждал, слушая, как стучит дождь. Видно, и у него нервы были натянуты до предела – вот-вот не выдержат. Вошла Сисили, белые колокольчики качали головками на ее смуглой груди. Роберт смотрел на нее странным взглядом, она еще никогда не видела такого выражения на его лице. Сисили подошла к книжному шкафу возле двери и стала искать какую-то книгу, а сама чутко вслушивалась. Вот раздался шорох, стала тихо отворяться дверь. И когда она открылась полностью, Сисс неожиданно повернула выключатель у двери, яркий электрический свет залил комнату.
В дверях стояла тетя Полина в черном кружевном платье на кремовом чехле. Ее лицо было искусно подкрашено и напудрено, но искажено невыразимым бешенством, словно копившаяся много лет злоба и отвращение к ближним мгновенно обезобразили его и превратили молодую красавицу в древнюю каргу.
– Ой, тетя! – вскрикнула Сисили.
– Что это, мама, ты, оказывается, у нас совсем старенькая старушка! – изумился Роберт совсем по-детски и словно бы в шутку.
– Ты только сейчас это заметил? – язвительно отрезала старуха.
– Да! Я думал… – Его голос прервался, душу наполнило недоброе предчувствие.
Старая, вся в морщинах, Полина чуть ли не рявкнула в ярости:
– Мы что, не собираемся обедать?
Она даже не заметила, какой яркий свет в гостиной, а ведь всегда от него пряталась. Неверными шагами она стала спускаться по лестнице.
Сели за стол; вместо лица у нее была маска в глубоких морщинах, она выражала неописуемое отвращение. Полина была старуха, старая старуха, страшная, как ведьма. Роберт и Сисили тайком бросали на нее взгляды. Наблюдая за Робертом, Сисс поняла: отвратительный облик матери так его потряс, что прежнего в нем ничего не осталось.
– Как ты возвращался нынче домой? – процедила Полина, даже не пытаясь скрыть раздражение.
– Лил ужасный дождь, – ответил он.
– Кто бы мог подумать, что ты это заметишь, какая тонкая наблюдательность! – Куда девалась прежняя, ласковая и шаловливая, улыбка, лицо Полины исказила злобная, вызывающая жуть усмешка.
– Я тебя не понимаю, – проговорил он мирно и очень вежливо.
– Где уж тебе, – прошептала мать, быстро и неряшливо поглощая то, что лежало у нее на тарелке.
Она ела жадно, как изголодавшаяся бездомная собака, прислуга была в ужасе. Давясь последним куском, она побежала вверх по лестнице – как-то странно, боком. Роберт и Сисили кинулись за ней, им казалось, будто они заговорщики.
– Разливай кофе сама. Ненавижу эту процедуру! Я ухожу к себе. Покойной ночи! – выкрикивала старуха, будто швыряла в них камни. И скрылась за дверью.
Наступила мертвая тишина. Наконец Роберт сказал:
– Боюсь, мама заболела. Надо уговорить ее принять доктора.
– Да, – подтвердила Сисили.
Роберт и Сисс затопили камин и устроились в гостиной. Сидели и молчали. За окном лил холодный дождь. Оба делали вид, что читают. Им не хотелось разлучаться. Весь вечер они ощущали присутствие какой-то мрачной тайны, но почему-то время прошло очень быстро.
Дата добавления: 2019-11-16; просмотров: 142; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!