Антисемитизм рассудочный или политический 17 страница
Разумеется, нельзя сказать, чтобы и власть обнаруживала ловкость в этом деле. Нужно было, как мне кажется теперь, не вводить процент, а снять черту оседлости. Идея держать евреев в концентрированном виде в известной части России вместо того, чтобы разбросать их по всей Империи, была вообще идея неудачная. А в особенности неудачно было решение пропускать «за черту» наиболее вооруженных, то есть образованных евреев. Именно эти евреи на фронте наиболее угрожаемом, то есть на фронте политическом, в высшей степени усилили антигосударственные ряды.
Евреи не принимались на государственную службу, а в армии не допускались к производству в офицеры.
Что касается государственной службы, то еврейство особенно к ней не стремилось. Государственная служба, в обычных условиях и на маленьких должностях, занятие покойное, монотонное и малодоходное. Оно не очень сродни живому еврейскому темпераменту; почти так же, как и хлебопашество, к которому евреи чувствуют органическое отвращение. Разумеется, евреи были не прочь занять «командные высоты», но все же не ограничения в отношении государственной службы были причиной еврейского накаления. Мне думается теперь, что вообще это — вопрос правительственной политики: при умном правительстве, понимающем значение традиций, неподходящий элемент легко может быть не допущен на государственную службу; ведь здесь по самому существу дела действует принцип назначения, то есть правительственного отбора.
|
|
|
Что же касается воинской повинности, то тут дело, на мой взгляд, было поставлено на совершенно нелогичные рельсы. Воинская повинность есть одна из тяжелейших обязанностей; освобождение от нее было бы огромной привилегией. В особенности эта привилегия чувствовалась бы еврейством, которое воинскую службу специально ненавидело. Как известно, еврей, уклоняющийся от воинской повинности, стал одной из классических фигур русского быта; причем итоги «сердца горестных замет» вполне конкордировали с выводами «ума холодных наблюдений», то есть данными статистики. С другой стороны, общее мнение всех соприкасавшихся с этим делом сводилось к тому, что евреи не приносили никакой пользы в армии. В былое время они слыли в армии элементом «комическим»; в последние же годы (с начала XX века) стали силой явно опасной, ибо вели революционную пропаганду в войсках.
Надо было при таком положении дела (по моему мнению) освободить евреев от несения воинской повинности подобно тому, как были от нее свободны в России около 20 миллионов других инородцев. Эта мера не отразилась бы чувствительным образом на армии, но в значительной мере подвела бы логический фундамент под «ограничения»: кому меньше дано — с того меньше и взыскивается.
|
|
|
Существовали еще и другие ограничения, более мелкие, которые сейчас не припоминаю, кроме одного: евреи не могли быть «присяжными поверенными», а только «помощниками присяжных поверенных». Ограничение не умное; ибо, не говоря обо всем прочем, оно легко обходилось; обходилось так же, как обходят наши эмиграционные врачи запрещение практиковать в тех странах, где таковые запрещения существуют. В качестве «помощников» прекрасно жили и работали знаменитые еврейские адвокаты, которых все знали, хотя никто не ведал даже имени их «патронов».
* * *
Вот, кажется, все главнейшие тернии для евреев в русском законодательстве.
Стоило из-за этого делать революцию? Это, конечно, дело вкуса. Но мы, эмигранты, можем, пожалуй, в этом деле быть в некотором роде экспертами.
Мы сейчас находимся приблизительно в тех же условиях, в каких находились евреи в России. В некоторых отношениях наше положение легче: мы не несем воинской повинности; в других — тяжелее: мы не пользуемся политическими правами, не участвуем в выборах и т. д. В материальном отношении мы пока что в общем беднее, чем были евреи соответствующего класса в России; и живем тяжелее. Правда, скажут, у нас есть, кроме надежды «вернуться», другой выход: натурализоваться, принять подданство. Но и у русских евреев был выход: креститься. Как, отрекаться от религии?! Я не говорю, что это сладко; но и отрекаться от «русскости» не легко. Факт тот, что, приняв христианство, еврей получал все права, хотя это и не логично. Впрочем, евреи могли еще менять свою (талмудического толка) религию на еврейскую же религию, но «без талмуда», то есть сделаться караимами. Евреи-караимы, как известно, пользовались в России всеми правами. По причине для меня неясной, евреи-караимы не только жили в полной дружбе с русским законодательством, но пользовались и симпатиями населения. Даже в офицерских кругах, наиболее ригористично охраняемых от евреев, насколько я знаю, офицеры-караимы не чувствовали терний своей национальности. Да простят мне мое невежество: может быть, караимы — только люди «Моисеева закона», а по крови — не евреи? По крайней мере мне известно, что евреи и караимы жили в великом отчуждении.
|
|
|
Так вот: стоило ли делать революцию из-за того, что евреи были лишены некоторых прав? Ведь можно было добиваться этих прав другими путями, не революционными, мирными, без «великих потрясений», без pereat Russia…[38]
|
|
|
Необходимо ли было идти путем революционным, то есть в предвидении ужасных катаклизмов, в предвидении кровавых массовых расправ? — Пусть гибнет историческая Россия, пусть будут уничтожены целые классы, пусть кровью напитается русская земля, как греческая губка, пусть все это будет, — только бы в результате взошло Равноправие; великое, пресветлое, желанное, святое Равноправие…
Ну вот оно пришло — Блаженное! Что же, хорошо?
Если бы было хорошо, то эта книга не писалась бы. Ибо книга сия вызвана беспомощными еврейскими ламентациями:
— Боже мой, Боже! Не было равноправия — было плохо. Теперь есть равноправие — еще хуже стало. Что же это такое?!
* * *
Это то такое, что у всякой розы есть шипы; шипы розы Равноправия суть: антисемитизм — раз; бесхлебие — два.
Не было равноправия, так был ковалек хлеба. Получили это равноправие, так на тебе: нет с чего хлеба кушать.
Так ведь должна рассуждать теперь еврейская толща. Ибо жирного ковалка хлеба, который кушают «партийные», далеко не хватает на все русское еврейство. Но, кроме этой, уже достаточно печальной, перспективы — еще вечное ожидание невероятных, никогда не бывших, погромов.
Ужасная «пытка страхом» продолжается. Тяжело на это смотреть и по «человечеству», и из соображений эгоистических: расправа с евреями, если она будет, не пройдет безнаказанно для нас, русских. Новые беды падут на нашу голову.
Увы, я думаю, что пытка страхом будет продолжаться до тех пор, пока еврейство в сердце своем не произнесет:
— Да будет проклят день и час, когда мы дали un coup de main [39] русской революции. Отныне никогда, ни при каких обстоятельствах, мы в эти дела мешаться не будем. И даже, если у нас снова отымут права, мы все-таки за революцией не пойдем!
Не трогайте равноправия!
Чтобы закончить главу о равноправии, я скажу, что раз оно «вырвано», не следует отнимать его ни в коем случае.
Если бы «Трактат о равенстве» не был ампутирован, было бы очевидно, что я не только не являюсь ослепленным последователем юридического равенства coute que coute,[40] а наоборот, полагаю, что это равенство есть по существу нелепость; и что разумное положение наступит только тогда, когда каждый гражданин будет «зарабатывать» себе права так же, как ныне зарабатывает свое состояние.
Каждого человека будут индивидуально взвешивать на весах, показывающих его моральные и умственные качества, и, соответственно показаниям стрелки такого душемера, гражданин будет попадать в тот или иной «правовой» разряд. Государство, где такая система будет осуществлена, явится поистине «правовым». Но до этого идеального положения еще далеко. Дело остановилось за малым: душемера еще не удалось изобрести ни Эдисону, ни Махонину.
По этой причине человечество махнуло рукой на недоступную пока что истину и вместо нее выдвинуло «рабочую фикцию», как выдвигают рабочую гипотезу в науке. Работа этой фикции состоит в провозглашении и утверждении в умах заведомо лживого понятия о равенстве людей Это делается для того, чтобы вывести отсюда право на равные права, то есть «право на равноправие».
Худо ли, хорошо, но пока что человечество с этим костылем как-то ковыляет, хотя и смешно хромает на обе ноги: то дуракам и негодяям даст слишком много прав, то умным и добрым — слишком мало. Однако, несмотря на хромучесть сего положения, оно с грехом пополам действует. А посему колебать его должно только в том случае, если можно предложить что-нибудь лучшее. А то ведь, если неумелыми руками начать штамповать людей в разряды, то можно наделать делов! Такие реформы можно «декретировать», что заведомо лживая аксиома «о равенстве» покажется утраченным раем…
В этом отношении, как и во многих других, хорошим фонарем, прекрасно освещающим область, чего нельзя делать, является большевистская практика. Коммунисты ведь первым делом разделили людей на касты. Если бы они сделали это разумно, например: природных властителей — людей сильных, но умных и добрых — сделали бы правителями; людей средних засадили бы за хлебонасущные работы; а мерзавцев, уже обнаруженных и еще недопроявленных, низвели бы на положение бесправных париев, чтобы они в этом положении научились держать себя элементарно-прилично; если бы так было сделано, то что против этого можно было бы возразить? Сия «планомерность» была бы разумна и полезна. Но так как коммунисты ухитрились вытащить на социальные верхи садистов («золотое сердце» Дзержинского) и духовных сифилитиков, стремящихся. заразить весь мир своей ужасной отравой под видом марксизма (Ленин), и, кроме того, тучу мрачных жидов, выскочивших из гетто, правда, без пейсов, но с косматыми сердцами; а в разряд париев посадили недорезанную часть русского культурного класса, под видом лиц «непролетарского происхождения»; средних же людей наделили такими «правами», что хлеб насущный стал им хлебом горьким и засущным, — то вместо разумной планомерности в распределении прав получился ад кромешный и скрежет зубовный.
Но кто в настоящее время (с нашими несовершенными познаниями в области человековедения) может поручиться, что он, даже руководясь наилучшими намерениями, не наштампует таких перегородок, что небу станет жарко? В этом деле надо быть крайне осторожным. И если исторические человеческие разряды, которые сложились сами собой (как, например, сословия), разумный правитель будет сдавать в архив истории с крайней постепенностью и оглядкой, то таковая осторожность особенно рекомендуется, когда затевается что-нибудь новое или реставрируется что-нибудь рухнувшее. Ибо реставрация есть тоже новаторство, только поданное под иным соусом.
Итак, я подхожу к вопросу о еврейском равноправии отнюдь не с точки зрения «принципов», а исключительно с точки зрения целесообразности. Это тоже, конечно, есть принципиальный подход, но только мой принцип проходит несколько ниже или выше. Не во имя равенства людей, которого нет; а во имя возможности людям идти вверх, а не вниз (что и есть единственно важное) нужно держаться или не держаться равноправия юридического. При этом, мне кажется, есть эпохи и эпохи. Думаю, что мы живем в ту эпоху, когда неравноправие мешает идти вверх. Каковы бы ни были мотивы сего неравноправия, их современные люди неспособны понять. На их глазах — повязка из предрассудков. И неравноправие воспринимается ими как острая обида. Так, конечно, не будет вечно; но пока — это так. Когда вы распределяете пирожное между «непровинившимися детьми», вы должны соблюдать строжайшее равенство; хотя для вас и ясно, что надо бы дать одному больше, а другому меньше, так как организм одного более нуждается в сладком, чем организм другого. Но дети неспособны разбираться в таких тонкостях; и горькое чувство обиды, выросшее в сердце обделенных, может свести на нет результаты вашего целесообразного, но непонятного для детей, «неравнопирожия». Когда они вырастут, им самим это будет смешно; тогда они охотно будут подчиняться врачу, назначающему пациентам «неравноправный режим». Но пока что надо считаться с «детской психологией»…
Евреи ничем в этом смысле не отличаются от других народов, то есть психология у них в отношении правовых пирожных — ребенчатая. Разница разве только в том, что всякую обиду они по темпераменту своему принимают со страстностью, превышающей обидчивость других народов. Такожде они примут всякую попытку ограничения в правах, если таковая будет в будущем задумана: с бешенством, со скрежетом зубовным, с новым пароксизмом чисто геттовской злобы. Эта злость, конечно, не принесет им пользы; но и не принесет добра тем, кто ее вызовет. Словом, с точки зрения единственного и великого принципа — делать только то, что помогает идти вверх — возвращение к еврейскому неравноправию при настоящих условиях мировой психики будет, на мой взгляд, шагом «вниз».
Но, скажут, вы как будто бы совершенно забываете о другой стороне — о русском народе. Еврейские ограничения существовали для того, чтобы защитить русский народ, признаваемый относительно слабым, от более сильного соседа — еврейства. Думаете ли вы, что русский народ стал сильнее? Или ослабел еврейский народ?
Нет, по совести, я этого не думаю. Я верю, что испытания не прошли даром и что из революционного лихолетия русский народ выйдет по внешности вконец замученным, но духовно — сильней. Но я не верю в то, что эти испытания были достаточны, чтобы уравнять волевые возможности русского народа с напряжением еврейского хотения. Евреи все же будут сильнее русских.
Значит? Значит, надо бы оказать русскому народу некую поддержку. Да. Вопрос только в том, как ее оказать.
Для этого подвергнем краткому анализу методы поддержки русского народа при помощи еврейского неравноправия.
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 155; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!