Если ночь все тревоги вызвездит...

Стр 1 из 4Следующая ⇒

Николай Асеев

Стихотворения

Абхазия

Кавказ в стихах обхаживая,

гляжусь в твои края,

советская Абхазия,

красавица моя.

Когда, гремя туннелями,

весь пар горам раздав,

совсем осатанелыми

слетают поезда,

И моря малахитового,

тяжелый и простой,

чуть гребни перекидывая,

откроется простор,

И входит в сердце дрожь его,

и — высоту обсеяв —

звезд живое крошево

осыплет Туапсе,

И поезд ступит бережно,

подобно босяку,

по краешку, по бережку,

под Сочи на Сухум,—

Тогда глазам откроется,

врагу не отдана,

вся в зелени до пояса

зарытая страна.

Не древние развалины,

не плющ, не виадук —

одно твое название

захватывает дух.

Зеркалит небо синее

тугую высоту.

Азалии, глицинии,

магнолии — в цвету.

Обсвистана пернатыми

на разные лады,

обвешана в гранатные

кровавые плоды,

Врагов опутав за ноги,

в ветрах затрепетав,

отважной партизанкою

глядишь из-за хребта.

С тобой, с такой красавицей,

стихам не захромать!

Стремглав они бросаются

в разрыв твоих громад.

Они, тобой расцвечены,

скользят по кручам троп —

твой, шрамами иссеченный,

губами тронуть лоб!

Вдохновенье

Стране

не до слез,

не до шуток:

у ней

боевые дела,-

я видел,

как на парашютах

бросаются

люди с крыла.

Твой взгляд разгорится,

завистлив,

румянец

скулу обольет,

следя,

как, мелькнувши,

повисли

в отвесный

парящий полет.

Сердца их,

рванув на мгновенье,

забились

сильней и ровней.

Вот это -

и есть вдохновенье

прилаженных

прочно ремней.

Казалось:

уж воздух их выпил,

и горем

примята толпа,

и вдруг,

как надежда,

как вымпел,

расправился

желтый тюльпан!

Барахтаться

и кувыркаться

на быстром

отвесном пути

и в шелковом

шуме каркаса

внезапно

опору найти.

Страна моя!

Где набрала ты

таких

нерассказанных слов?

Здесь молодость

бродит крылата

и старость

не клонит голов.

И самая ревность

и зависть

глядят,

запрокинувшись,

ввысь,

единственной

мыслью терзаясь:

таким же

полетом нестись.

Весенний дождь хлестал кусты...

Весенний дождь хлестал кусты

И над землянкой ветер злился...

Мне этой ночью снилась ты

И городок далекий снился.

В какой бы ни был стороне,

Какой бы ни свистел мне ветер,

Не надо больше счастья мне,

Чем то, что ты живешь на свете.

Волга

Вот пошли валы валандать,

забелелась кипень.

Верхним ветром белый ландыш

над волной просыпан.

Забурлилась, заиграла,

загремела Волга,

закружила влажью вала

кружево восторга.

Нет на свете выше воли,

чем на этих гребнях,

и на них сидеть изволит

пеньявода-Хлебник.

И на них, наплывши тучей,

под трезвон московский,

небо взять в стальные крючья

учит Маяковский.

И влачит Бурлюк-бурлака

баржу вешних кликов,

и дыбятся, у орла как,

перья воли дикой.

А за теми плавят струи

струги струнной вести,

то, опившись песней,- други

распевают вместе!

Синяя скважина

в черной земле

смята и сглажена

поступью лет.

Выбита шайками

шумных ватаг,

взвеялась чайками

небо хватать.

Этой ли ветошью

песне кипеть?

Ветром рассвета шью

зорь этих медь!

Загули Жигули,

загудели пули,

загуляли кули

посредине улиц.

Заплясали столбы,

полетели крыши:

от железной гульбы

ничего не слышать!

Только дрему спугнешь,

только сон развеешь -

машет алым огнем

Степан Тимофеич!

Машут вверх, машут вниз

искряные взоры...

Перегнись, перегнись

через эти горы!

Разливайся, река,

по белому свету!

Размывай перекат,

пеня песню эту!

* * *

Глаза насмешливые

сужая,

сидишь и смотришь,

совсем чужая,

совсем другая,

мне не родная,

не дорогая;

с иною жизнью,

с другой,

иною

судьбой

и песней

за спиною;

чужие фразы,

чужие взоры,

чужие дни

и разговоры;

чужие губы,

чужие плечи

сроднить и сблизить

нельзя и нечем;

чужие вспышки

внезапной спеси,

чужие в сердце

обрывки песен.

Сиди ж и слушай,

глаза сужая,

совсем далёкая,

совсем чужая,

совсем иная,

совсем другая,

мне не родная,

не дорогая.

Глядя в небеса

Как лед облака, как лед облака,

как битый лед облака,

и синь далека, и синь высока,

за ними — синь глубока;

Летят облака, как битый лед,

весенний колотый лед,

и синь сквозит, высока, далека,

сквозь медленный их полет;

Летят облака, летят облака,

как в мелких осколках лед,

и синь холодна, и синь далека,

сквозит и холодом льнет;

И вот облака превращаются в лен,

и лед истончается в лен,

и лед и лен уже отдален,

и снова синь небосклон!

Двое идут

Кружится, мчится Земшар —

в зоне огня.

Возле меня бег пар,

возле меня,

возле меня блеск глаз,

губ зов,

жизнь начинает свой сказ

с азов.

Двое идут — шаг в шаг,

дух в дух;

трепет в сердцах, лепет в ушах

их двух.

Этот мальчонка был год назад

безус;

нынче глаза его жаром горят

безумств.

Эта девчурка играла вчера

с мячом;

нынче плечо ей равнять пора

с плечом.

Первый снежок, первый дружок

двойник.

Как он взглянул — будто ожог

проник!

Снег, а вокруг них — соловьи,

перепела;

пальцы его в пальцы свои

переплела.

Стелят не сумерки, а васильки

им путь,

и не снежинки, а мотыльки —

на грудь.

«Не зазнобила бы без привычки

ты рук!»

Их, согревая без рукавички,

сжал друг.

«Ну и тихоня, ну и чудила,

тем — люб!

Как бы с тобою не застудила

я губ!»

Кружится, вьется Земшар,

все изменя.

Возле меня щек жар,

возле меня,

возле меня блеск глаз

губ зов,

жизнь повторяет давний рассказ

с азов!

Дом

Я дом построил из стихов!..

В нем окна чистого стекла,—

там ходят тени облаков,

что буря в небе размела.

Я сам строку свою строгал,

углы созвучьями крепил,

венец к венцу строфу слагал

до самых вздыбленных стропил.

И вот под кровлею простой

ко мне сошлись мои друзья,

чьи голоса — но звук пустой,

кого — не полюбить нельзя:

Творцы родных, любимых книг,

что мне окно открыли в мир;

друзья, чья верность — не на миг,

сошлись на новоселья пир.

Летите в окна, облака,

входите, сосны, в полный рост,

разлейся, времени река,—

мой дом открыт сиянью звезд!

Друзьям

Хочу я жизнь понять всерьез:

наклон колосьев и берез,

хочу почувствовать их вес,

и что их тянет в синь небес,

чтобы строка была верна,

как возрождение зерна.

Хочу я жизнь понять всерьез:

разливы рек, раскаты гроз,

биение живых сердец —

необъясненный мир чудес,

где, словно корпус корабля,

безбрежно движется земля.

Гляжу на перелеты птиц,

на перемены ближних лиц,

когда их время жжет резцом,

когда невзгоды жмут кольцом..

Но в мире нет таких невзгод,

чтоб солнца задержать восход.

Не только зимних мыслей лед

меня остудит и затрет,

и нет, не только чувства зной

повелевает в жизни мной,—

я вижу каждодневный ход

людских усилий и забот.

Кружат бесшумные станки,

звенят контрольные звонки,

и, ставши очередью в строй,

шахтеры движутся в забой,

под низким небом черных шахт

они не замедляют шаг.

Пойми их мысль, вступи в их быт,

стань их бессмертья следопыт!

Чтоб не как облако прошли

над ликом мчащейся земли,—

чтоб были вбиты их дела

медалью в дерево ствола.

Безмерен человечий рост,

а труд наш — меж столетий мост...

Вступить в пролеты! Где слова,

чтоб не кружилась голова?

Склонись к орнаменту ковров,

склонись к доению коров,

чтоб каждая твоя строка

дала хоть каплю молока!

Как из станка выходит ткань,

как на алмаз ложится грань,

вложи, вложи в созвучья строк

бессмертный времени росток!

Тогда ничто, и даже смерть,

не помешает нам посметь!

Если ночь все тревоги вызвездит...

Если ночь все тревоги вызвездит,

как платок полосатый сартовский,

проломаю сквозь вечер мартовский

Млечный Путь, наведенный известью.

Я пучком телеграфных проволок

от Арктура к Большой Медведице

исхлестать эти степи пробовал

и в длине их спин разувериться.

Но и там истлевает высь везде,

как платок полосатый сартовский,

но и там этот вечер мартовский

над тобой побледнел и вызвездил.

Если б даже не эту тысячу

обмотала ты верст у пояса,-

все равно от меня не скроешься,

я до ног твоих сердце высучу!

И когда бы любовь-притворщица

ни взметала тоски грозу мою,

кожа дней, почерневши, сморщится,

так прозжет она жизнь разумную.

Если мне умереть - ведь и ты со мной!

Если я - со зрачками мокрыми,-

ты горишь красотою писаной

на строке, прикушенной до крови.

Еще и осени не близко...

Еще и осени не близко,

еще и свет гореть - не связан,

а я прочел тоски записку,

потерянную желтым вязом.

Не уроню такого взора,

который - прах, который - шорох.

Я не хочу земного сора,

я никогда не встречу сорок.

Когда ж зевнет над нами осень,

я подожгу над миром косы,

я посажу в твои зеницы

такие синие синицы!

Жар-птица в городе

Ветка в стакане горячим следом

прямо из комнат в поля вела,

с громом и с градом, с пролитым летом,

с песней ночною вокруг села.

Запах заспорил с книгой и с другом,

свежесть изрезала разум и дом;

тщетно гремела улицы ругань -

вечер был связан и в чащу ведом.

Молния молча, в тучах мелькая,

к окнам манила, к себе звала:

«Миленький, выйди! Не высока я.

Хочешь, ударюсь о край стола?!

Миленький, вырвись из-под подушек,

комнат и споров, строчек и ран,

иначе - ветром будет задушен

город за пойманный мой майоран!

Иначе - трубам в небе коптиться,

яблокам блекнуть в твоем саду.

Разве не чуешь? Я же - жар-птица -

в клетку стальную не попаду!

Город закурен, грязен и горек,

шелест безлиствен в лавках менял.

Миленький, выбеги на пригорок,

лестниц не круче! Лови меня!»

Блеском стрельнула белее мела

белого моря в небе волна!..

Город и говор - всё онемело,

всё обольнула пламенней льна.

Я изловчился: ремень на привод,

пар из сирены... Сказка проста:

в громе и в граде прянула криво,

в пальцах шипит - перо от хвоста!

За отряд улетевших уток...

За отряд улетевших уток,

за сквозной поход облаков

мне хотелось отдать кому-то

золотые глаза веков...

Так сжимались поля, убегая,

словно осенью старые змеи,

так за синюю полу гая

ты схватилась, от дали немея,

Что мне стало совсем не страшно:

ведь какие слова ни выстрой —

всё равно стоят в рукопашной

за тебя с пролетающей быстрью.

А крылами взмахнувших уток

мне прикрыла лишь осень очи,

но тебя и слепой — зову так,

что изорвано небо в клочья.

Зерно слов

От скольких людей я завишу:

от тех, кто посеял зерно,

от тех, кто чинил мою крышу,

кто вставил мне стекла в окно;

Кто сшил и скроил мне одежду,

кто прочно стачал сапоги,

кто в сердце вселил мне надежду,

что нас не осилят враги;

Кто ввел ко мне в комнату провод,

снабдил меня свежей водой,

кто молвил мне доброе слово,

когда еще был молодой.

О, как я от множеств зависим

призывов, сигналов, звонков,

доставки газеты и писем,

рабочих у сотен станков;

От слесаря, от монтера,

их силы, их речи родной,

от лучшего в мире мотора,

что движется в клетке грудной.

А что я собой представляю?

Не сею, не жну, не пашу —

по улицам праздно гуляю

да разве стихи напишу...

Но доброе зреет зерно в них

тяжелою красотой —

не чертополох, не терновник,

не дикий осот густой.

Нагреется калорифер,

осветится кабинет,

и жаром наполнятся рифмы,

и звуком становится свет.

А ты средь обычного шума

большой суеты мировой

к стихам присмотрись и подумай,

реши: «Это стоит того!»

Ива

У меня на седьмом этаже, на балконе,- зеленая ива.

Если ветер, то тень от ветвей ее ходит стеной;

это очень тревожно и очень вольнолюбиво -

беспокойство природы, живущее рядом со мной!

Ветер гнет ее ветви и клонит их книзу ретиво,

словно хочет вернуть ее к жизни обычной, земной;

но - со мной моя ива, зеленая гибкая ива,

в леденящую стужу и в неутоляемый зной.

Критик мимо пройдет, ухмыльнувшись презрительно-криво:

- Эко диво! Все ивы везде зеленеют весной!-

Да, но не на седьмом же! И это действительно диво,

что, расставшись с лесами, она поселилась со мной!

Искусство

Осенними астрами

день дышал,—

отчаяние

и жалость!—

как будто бы

старого мира душа

в последние сны

снаряжалась;

как будто бы

ветер коснулся струны

и пел

тонкоствольный ящик

о днях

позолоченной старины,

оконченных

и уходящих.

И город —

гудел ему в унисон,

бледнея

и лиловея,

в мечтаний тонкий дым

занесен,

цветочной пылью

овеян.

Осенними астрами

день шелестел

и листьями

увядающими,

и горечь горела

на каждом листе,

но это бы

не беда еще!

Когда же небес

зеленый клинок

дохнул

студеной прохладою,—

у дня

не стало заботы иной,

как —

к горлу его прикладывать.

И сколько бы люди

забот и дум

о судьбах его

ни тратили,—

он шел — бессвязный,

в жару и бреду,

бродягой

и шпагоглотателем.

Он шел и пел,

облака расчесав,

про говор

волны дунайской;

он шел и пел

о летящих часах,

о листьях,

летящих наискось.

Он песней

мир отдавал на слом,

и не было горше

уст вам,

чем те,

что песней до нас донесло,

чем имя его —

искусство.

Июнь

Что выделывают птицы!

Сотни радостных рулад,

эхо по лесу катится,

ели ухом шевелят...

Так и этак, так и этак

голос пробует певец:

«Цици-вити»,— между веток.

«Тьори-фьори»,— под конец.

Я и сам в зеленой клетке,

не роскошен мой уют,

но зато мне сосны ветки

словно руки подают.

В небе — гром наперекат!..

С небом, видимо, не шутки:

реактивные свистят,

крыльями кося, как утки.

Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 152; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

12 3 4 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!