Трагедия древнерусской святости 2 страница
стыри богатеют; но и изменяя заветам святого, хранят память о них.
Полная независимость от мира дает святому дерзание судить мира. Его обычная кротость и смирение не мешают ему выступать обличителем сильных мира сего. Св. Кирилл, оставивший отеческие поучения князьям, отказывается посетить князя Георгия Дмитриевича: «Не могу чин монастырский разорити». Преп. Мартиниан, напротив, появляется в Москве в хоромах великого князя (Василия II), заключившего в оковы боярина вопреки данному слову: «Не убоялся казни ниже заточения... но помяну Иоанна Златоусого глаголюща, яко прощение царево ярости львове уподобися». Григорий Пельшемский обличает князя Юрия Дмитриевича и его сына Шемяку, неправедно захвативших великое княжение.
Впрочем, эти столкновения с миром, как и всякий выход в мир, редки и исключительны. Северный подвижник жаждет безмолвия. Павел Обнорский отправился у преп. Сергия в уединение, не терпя и монастырского общежития: «Яжев пустыне молва ничем же градских мятеж разнствует». Он же именует безмолвие матерью всех добродетелей. В обнорских лесах преп. Павел поселился в дупле дуба, и Сергий Нуромский, другой великий пустыннолюбец, нашел его здесь в обществе медведя и диких зверей, кормящим птиц, которые сидели на голове его и плечах: этот один образ оправдывает имя Фиваиды, данное русским агиографом нашему северному подвижничеству.
Жития наши весьма скупо говорят о внутренней, духовной жизни святых. Все же Кадлубовскому удалось сделать очень ценные наблюдения. Из отдельных формул, не совсем обычных в русской агиографии, но навеянных аскетикойДревнего Востока, мы можем сделать некоторые заключения: 1) внешняя аскеза, при всей суровости жизни, подчинена внутреннему деланию: на ней сосредоточивается внимание; 2)это духовное делание изображается как очищение ума и духовное соединение с Богом. «Сотвори ум твой единого Бога искати и прилежать к молитве», — учит св. Дионисий. А ученик его Григорий (Пельшемский) «в вышних ум свой вперях и сердце свое очищах всех страстных мятеж». И Павел Обнорский трудится, «зрительное ума очищая»; 3) наконец, в редких случаях это духовное делание изображается в терминах, которые являются техническими для умной молитвы в практике исихастов. Их значение становится понятным лишь в свете доктрины, в полноте раскрытой на Руси Нилом Сорским. Так, о Павле Обнорском его биограф говорит: «Зрительное очищая и свет божественного разума собирая в сердце своем... и созерцая славу Господню. Тем сосуд избран бысть Святому Духу». Те же слова повторяются дословно в более позднем житии св. Иоасафа Каменского.
|
|
|
Справедливость требует отметить, что оба последних жития с точной формулировкой умного делания составлены в XVI столетии, после трудов Нила Сорского. Тем не менее мы решаемся утверждать, с высокой долей вероятности, непрерывность духовной, мистической традиции, идущей от преп. Сергия к Нилу и его самого объясняющей. Момент видений, характеризующих северное подвижничество, может только укрепить нас в этом убеждении: таково видение св. Кирилла Белозерского (голос Богоматери) и явление Спасителя преп. Иоасафу. Еще одно, последнее наблюдение. Мистическое самоуглубление, бегство в пустыню не мешает северным подвижникам прославлять любовь как «главизнудобродетелей» и излучать ее при всяком соприкосновении с людьми. О ней внушает Дионисий Глушицкий и его биограф. О ней говорит Иоасафу явившийся ему Христос. И контекст, и разъяснения не оставляют сомнений в том, что эта любовь направлена не только к Богу, но и к человеку.
|
|
|
6 .
Личность и учение Нила Сорского слишком хорошо известны; это дает нам возможность, говоря о нем, лишь прочертить линии, связующие его с русской традицией святости. Преп. Нил с учеником своим Иннокентием побывал на Святой горе и «в странах Цареграда», но до того он был постриженником Кириллова монастыря, сохранившего всю строгость первоначальной жизни. В близком соседстве с Кирилловым (в 15 верстах) он и основал свой скит в дикой болотистой чаще. Сочинения его, особенно Устав, представляют художественную мозаику цитат из греческих отцов мистического направления. Но многие из «них, как мы видели, были известны на Руси с конца XIV века. Житие его не сохранилось, но многочисленные послания его как бы изнутри освещают ту светлую и любовную святость, которая течет из Сергиева источника. Его любовь находит слова поистине огненные. «О любимый мой о Христе брат, вожделенный Богу паче всех...», «Не терплю, любимче мой, сохранити таинство в молчании, но бываю безумен и юрод за братнюю пользу». И, однако, для умной молитвы, которой он посвятил себя, общение с людьми становится уже тяжким бременем: приходящие к нему «не перестают стужати ми, и сего ради смущение бывает нам». Его смирение так велико, что он не желает быть ничьим учителем: «Написах писание сие... братиям моим присны, яже суть моего нрава: тако бо именую вас, а не ученики. Един бо нам есть Учитель». Известно завещание Нила: «Повергните тело мое в пустыне — да изъедят е зверие и птицы; понеже согрешило есть к Богу много и не достойно погребения. Мне потщания, елико по силе моей, чтобы быть не сподоблен чести и славы века сего никоторыя, яко же в житии сем, тако и по смерти». О нестяжании его слышали и те, кто ничего, кроме этого, не слышал о преп. Ниле. Горячий противник монастырского землевладения, он выступил против него на соборе 1503 года: «И нача старец Нил глаголати, чтобы у монастырей сел не было, а жили бы черньцы по пустыням, а кормились бы с рукоделием». Его любовь к бедности так велика, что он хочет распространить ее и на Церковь: «Сосуды златы и сребряны и самые священные не подобает имети, такожде и прочие украшения излишние, но точию потребные церкви приносити». Отступая здесь от господствующей русской традиции, он ссылается на авторитет Златоуста и Пахомия Великого. Но и в этой черте мы узнаем деревянные сосуды и холщовые ризы преп. Сергия.
|
|
|
|
|
|
В согласии с духовной традицией подвижничества, св. Нил не делает ударения на телесной аскезе. «О пище же и питии противу (то есть согласно) силы своего тела, более же души, окормления кийжде да творит... Здравии бо и юнии да утомляют тело постом, жаждою и трудом по возможному; старии же и немощнии да упокояют себя мало». Внутренняя аскеза, очищение страстей и помыслов на первом плане. Его скитский или монастырский устав представляет краткую, но полную энциклопедию аскетики, составленную с большим искусством, большим писательским даром и всецело по древним источникам. Венцом аскезы является «делание сердечное», «умное хранение». Описание умной молитвы дано со всею обстоятельностью, допускаемой в такого рода вещах: «Поставити ум глух и нем... и имети сердце безмолвствующе от всякого помысла... и зрети прямо во глубину сердечную и глаголати: «Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя...» И так глаголи прилежно, аще стоя, или сидя, или лежа и ум в сердце затворя и дыхание держа, елико можешь...» «Мечтаний же зрак и образы видений не приемли... да не прельщен будеши...» Этой безмолвной молитвы нельзя оставлять для обычной, для «пения». После «умной» всякая иная молитва является «прелюбодеянием ума» (Григорий Синаит). Ярко описывает словами Симеона Нового Богослова исступление и восторг, озаряющий душу, отдавшуюся умной молитве: «Кой язык изречет. Кой же ум скажет? Кое слово изглаголет? Страшно бо, воистину страшно, и паче слов. Зрю свет, его же мир не имать, посреди селлии на одре седя; внутри себе зрю Творца миру, и беседую, и люблю, и ям, питаясь добре единым боговедением, соединяюсь Ему, небеса превосхожду: и се всем известно и истинно. Где же тогда тело, не вем».
Замечательна — при такой высоте и пламенности духовной жизни — та рассудительность и то понимание многообразия личных путей, которые отличают св. Нила. «Вся же естества единым правилом объять невозможно есть: понеже разнство велие имут тела и крепость яко медь и железо от века». И свои собственные советы он дает личной свободе: «аще произволяют...», «аще угодно Богу и полезно душам...», «аще кто о сих вящее и полезнейшее разумеет, и он тако да творит, а мы о сем радуемся». Св. Нил не очень доверяет человеческому руководству. Трудно найти наставника непрелестного». Поэтому он и предлагает вместо мучителя «божественные писания» и «словеса божественных отцов». Но свою духовную свободу св. Нил простирает и в эту священную для древнего русского человека область писаний. «Писания бо многа, но не вся божественна». В этом круге писаний Нил устанавливает градацию авторитетов и, не презирая разума, пользуется им в трудном изыскании истины: «Наипаче испытую божественного писания, прежде заповеди Господни и толкования их, и апостольские предания, тоже и учения св. отец; ияже согласны моему разуму к благоугождению Божию и к пользе души преписую (списываю) себе и тем научаюся». Эти начала разумной критики преп. Нил применял в области агиологии, чем нажил себе немало врагов. О своих критических приемах он сам говорит так: «Писах же с разных списков, тщася обрести правы и обретох в списках онех многа неисправленна и елика возможно моему худому разуму исправлях...» Этой же критической работы он просит от своих более ученых читателей. Сочетание мистической традиции исихастов с широтой разума и духовной свободой делает творения св. Нила совершенно исключительными в духовной литературе Древней Руси.
7 .
Противоположность идей и духовных направлений Нила Сорского и Иocифa Вoлoцкoгo привели в брожение все русское духовное общество начала XVI столетия. Но задолго до Иосифа его направление уже ощутимо в учителе его Пафнутии Боровском. Духовный внук преп. Сергия по своему учителю Никите, Пафнутии был одним из ярких представителей московского, то есть южного излучения великой Троицкой обители. В его облике соединились многие черты национального великорусского типа, которые делают его столь обаятельным для В. О. Ключевского: дисциплина, хозяйственность, трудолюбие, чувство меры: «безмерия во всем убегая... все во время творя». Он много заботится о строгости уставной жизни в монастыре, но его житие мало может сказать о внутренней духовной жизни. Мы видим его строгость. Прозорливец, Пафнутии узнает по лицу, «аще который брат правило заложит в кой день», и обличает виновного. Он не допускает, чтобы иночество могло искупить грех кающегося убийцы и изгоняет его из монастыря. «Яро воззрев» «ярым оком» — иногда выражается о нем житие. Чудеса его имеют большею частью карающий смысл. Зато, прекрасный хозяин, он кормит у себя во время голода более ста человек. В сущности, портрет св. Иосифа Волоцкого уже дан здесь в черновом наброске.
Иосифа Волоцкого, благодаря трем обширным житиям его, мы знаем лучше всех северорусских святых. Мы как бы воочию видим его крепкую внушительную фигуру, его цветущую русскую красоту. Чувство меры, приличия, своеобразной церковной эстетики отличают его в такой же степени, как и твердость уставного быта. Вот идеал православного воспитания, как он дается в «Просветителе»: «Ступание имей кротко, глас умерен, слово благочинно, пищу и питие не мятежно, потребно зри, потребно глаголи, буди в ответах сладок, не излишествуй беседой, да будет беседование твое в светле лице, да дает веселие беседующему тебе». Он прекрасно читает в церкви, «как никто в те времена». У него «в языке чистота, и в гласе сладость, и в чтении умиление». Любитель церковного благолепия, он приглашает расписывать свою церковь знаменитого иконописца Дионисия. Но эстетика св. Иосифа имеет не созерцательный, а действенный характер. Он через внешнее идет к внутреннему, через тело и его дисциплину — к дисциплине духа. Потому он так настаивает на положении тела за молитвой: «Стисни свои руки, и соедини ноги, и очи смежи, и ум собери». Это молитва не окрыленная, а толкующая, побеждающая волей и упорством. Место умной молитвы у Иосифа занимает келейное правило и противоположность церковных служб. Его не влечет к одинокому созерцанию, к отшельничеству. Идеал его — совершенное общежитие. По смерти учителя Пафнутия он обходит русские монастыри, ища, где сохранился в чистоте сергиевский устав. Только Кириллов удовлетворяет его — не духовностью, ауставностью: «не словом общий, а делы». Он отметил там «пение», ему нравилось, что «кийждо из братий стояше на своем месте... всем брашно и питие равно». Этот идеал общежития он и стремится воплотить в своем монастыре. Для него он пишет свой знаменитый Устав — не руководство к духовной жизни, а строгий распорядок монастырского быта.
Но за этим бытовым укладом и эстетикой благолепия нельзя забывать основной корень. Иосифова благочестия. Корень этот горек и даже страшен. Он объясняет нам его суровость перед лицом мира. В глубине его души живет религиозный ужас эсхатологии; «Век мой скончевается, и страшный престол готовится, суд меня ждет, претя мя огненною мукой и пламенем негасимым». Иосиф не допускает, чтобы даже «великие светильники и духовные отцы», даже святые мученики «страшный час смертный без истязания проидеша бесовского мытарства». Отсюда напряженное покаяние («сам себе мучаше»), отсюда слезы и вериги у лучших учеников его, духовной аристократии волоколамской. «У одних пансырь под свиткою, у других железа тежкие». «Вей в лычных общах и в плачевных рясках». Бьют поклоны по 1000, 2000, 3000 в день. Здесь, в этом религиозном страхе, — источник противоречия между обаятельностью, даже веселостью природного нрава Иосифа и суровостью его отношения к грешникам.
Ясно, что защита Иосифом монастырских сел вытекала не из любви его к покойной жизни. В ее основе лежал идеал социального служения монастыря. К Иосифу идут окрестные крестьяне, потеряв лошадь, корову, козу, и он дает каждому «цену их». Он убеждает бояр заботиться о своих «тяжарях», не угнетать их, хотя бы ради собственных хозяйственных интересов. Один из биографов уверяет, что под его благим влиянием «вся тогда волоцкая страна к доброй жизни прелагашеся... и поселяне много послабление имуще от господней сел». Во время голода Иосиф кормит у себя до 700 бедняков, занимает деньги на покупку хлеба, а детей (до 50) собирает в своем странноприимном доме.
Но социальное служение св. Иосифа вырастает в национальное. Горячий патриот, он собирает сведения о русских святых и монастырях, он восторженно славит святость русской земли: «Русская земля ныне благочестием всех одоле».Средоточие этой земли — в московском великом князе, и Иосиф служит ему, развивая теорию божественной царской власти и приравнивая к ней власть великого князя задолго до венчания на царство Иоанна. «Царь убо естеством подобен есть всем человеком, властию же подобен есть высшему Богу». Еще Пафнутий поставил свой монастырь в тесную зависимость от московского государя (Ивана III). И он, и Иосиф представляют великому князю выбор игумена и общее попечение о своей обители. Иосиф любит власть, хочет видеть ее бдительной и строгой. Он вполне удовлетворен тем развитием, какое приняло самодержавие при Василии III.
Суровый к себе, Иосиф суров и к другим. Почти все его волоколамское игуменство проходит в борьбе: со своим князем (Волоцким), со своим епископом (св. Серапионом), с ересью жидовствующих, с учениками Нила Сорского. Для еретиков он требовал смерти, для кающихся — пожизненного заключения. Он убеждал великого князя в опасности прощения, и его письма имели успех. В «Просветителе» он дает православное обоснование смертной казни еретиков, которую практически применял Геннадий Новгородский по католическому образцу. Здесь, как и в спорах о монастырском землевладении, он столкнулся с «заволжскими» учениками Нила. Северные старцы красноречиво напоминали великому князю о христианском милосердии, о прощении кающихся грешников. В обеих тяжбах Иосиф вышел победителем.
8 .
Противоположность между «нестяжателем» и «осифлянами» поистине огромна как в самом направлении духовной жизни, так и в социальных выводах. Одни исходят из любви, другие -_из страха (страха Божия),одни являют кротость и всепрощение, другие — строгость к грешнику, на одной стороне почти безвластие, на другой — строгая дисциплина. Духовная жизнь «заволжцев» протекает в отрешенном созерцании и умной молитве — осифляне любят обрядовое благочестие и уставную молитву. Заволжцы защищают духовную свободу и во имя сострадания дают в своих скитах убежище гонимым еретикам; осифляне предают их на казнь. Нестяжатели предпочитают собственную бедность милостыне, осифляне ищут богатства ради социальной организации благотворительности. Заволжцы, при всей их бесспорной русской генеалогии — от преп. Сергия и Кирилла, — питаются духовными токами православного Востока; осифляне проявляют яркий национализм. Наконец, первые дорожат независимостью от светской власти, последние работают над укреплением самодержавия и добровольно отдают под его попечение и свои монастыри , и всю русскую Церковь. Начало духовной свободы и мистической жизни противостоит социальной организации и уставному благочестию. Победа Иосифа определилась сродностью, созвучием его дела национально-государственному идеалу Москвы с её суровой дисциплиной, напряжением всех социальных сил и закрепощением их в тягле и службе. Последнее объяснение легкой победы осифлян — в торжестве национально-государственных задач над внутренне-религиозными.
Самое раздвоение древнего феодосиевского благочестия по двум направлениям еще не было церковным бедствием. Не была непоправимым бедствием и борьба между ними, при всей ее ожесточенности. Настоящее несчастье заключалось в полноте победы одного из них, в полном подавлении другого. Победившие осифляне сумели соединить дело своих противников с жидовствующей и рационалистической ересью и в течение десятилетий на московских соборах судили и осуждали их. За это время много заволжцев было сослано, много скитов закрыто, много отшельников бежало на север. Монастырь св. Иосифа возглавил русскую Церковь, посылая митрополитов и епископов из своих стен, как некогда Печерский монастырь в Киеве. Через этих питомцев и учеников св. Иосифа его направление к середине XVII века окончательно утвердилось на Руси. Благочестие и труды митрополита Макария, Силвестра, Стоглавый Собор — лучшие плоды осифлянства, хотя в них (особенно в Стоглаве) заметны теневые стороны. Они станут еще нагляднее, если мы вспомним, что в жертву победителям был принесен Максим Грек вместе с возможностямивозрождения на Руси заглохшей в Греции православной культуры. Недаром расцвет нашей литературы в начале XVII столетия замирает к середине его, и XVII век в области оригинальной русской письменности является, быть может, одним из беднейших. Он живет переводами, преимущественно с латинского и польского, уже задолго до Петра ощущая свое бессилие.
В религиозной жизни устанавливается надолго тот тип уставного благочестия, обрядового исповедничества, который поражал всех иностранцев и казался тяжким даже православным грекам, при всем их восхищении. Наряду с этим жизнь как семейная, так и общественная, все более тяжелеет. Если для Грозного самое ревностное обрядовое благочестие совместимо с утонченной жестокостью (опричнина задумана как монашеский орден), то и вообще на Руси разврат и жестокость легко уживаются с обрядовой строгостью, на удивление иноземцев. Те отрицательные стороны московского быта, в которых видели влияние татарщины, развиваются особенно с XVII века. XV век рядом с ним — век свободы, духовной легкости, окрылённости, которая красноречивее всего говорит нам в новгородской и ранней московской иконе по сравнению с позднейшей.
Многие утешаются в суровости и культурной бедности московской Руси — святостью. Внимательное изучение русских святых приводит к выводу, что золотым ее веком было XV столетие. Начало ХVI века еще живет наследством прошлого. Ученики Иосифа Нила долго еще продолжают подвиг учителей. Но во второй половине столетия уже явно убывание,утечка святости, особенно если ограничиться святостью иноческой,, отвлекаясь от юродивых и святителей, которые в большом числе в это именно время прославляют русскую Церковь. В XVII веке закат святости нагляднее. В календарь русских святых это столетие внесло немногим больше десятка имен. И имена эти принадлежат местночтимым угодникам, ныне почти забытым. Замечательно, что большинство из них принадлежат северным поморским (даже сибирским) отшельникам, уже ничем не связанным с той Москвой, которая в это время горделиво мнит себя твердыней вселенского православия.
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 150; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!