Глава 15. Навыки, сохраненные во время вынужденного ухода из Гарварда

 

В мои первые годы в должности директора лаборатории в Колд-Спринг-Харбор я вовсе не был ее главным добытчиком денег. Эдвард Пуллинг, президент Лонг-Айлендской биологической ассоциации, считал, что это его функция. Он жил на расстоянии не больше мили и часто заглядывал, чтобы провести для потенциального щедрого соседа экскурсию по лаборатории. В начале 1972 года Эд и другие руководители Лонг-Айлендской биологической ассоциации взяли на себя задачу добыть для лаборатории в наступающем году 250 000 долларов. Эти деньги позволили бы нам утеплить Блэкфорд-холл, чтобы он круглый год служил нам столовой, сделать вторую пристройку к лаборатории Джеймса для работ с культурами клеток и купить красивый викторианский дом на Бангтаун-роуд, по дороге к песчаной косе, чтобы использовать его как жилье для постдоков. Эд полагал, что нанимать для помощи в добывании денег профессионала было бы пустой тратой времени и средств. Его знакомые хотели от него только одной гарантии — что их деньги пойдут на хорошее дело. Моя миссия состояла в том, чтобы быть под рукой, когда Эд находил перспективного благотворителя. Эд нашел кого-то весьма многообещающего, когда счел нужным разыскать меня и Лиз, проводивших в конце июня небольшой отпуск к северу от Сан-Франциско. Из телефонной будки в Инвернессе по дороге в Пойнт-Рейес я подтвердил, что мы уже вернемся в следующую среду, когда он привезет на экскурсию по нашей лаборатории Чарльза Робертсона. Некоторое время назад жена Чарли умерла, и он искал, какой бы организации подарить свое имение, расположенное минутах в десяти езды, на Бэнбери-лейн в Ллойд-Харбор. Эд взволнованно сообщил мне, что несколько лет назад Робертсоны сделали самое большое на тот момент пожертвование в пользу Принстонского университета — 35 миллионов долларов. Источником их богатства была семья Мари, Хартфорды, — они начали с единственного магазина А&Р в нижней части Манхэттена, но в течение двух поколений число магазинов выросло примерно до четырнадцати тысяч по всем Соединенным Штатам и Канаде. В начале Второй мировой войны Хартфорды были пятыми в списке самых богатых семей Соединенных Штатов. Пожертвование Чарли и Мари в пользу Принстона было объявлено анонимным, но когда возникли слухи, что за новой общественных и международных дел школой Вудро Вильсона стоит ЦРУ, им пришлось публично признаться, чтобы у этого пожертвования не было дурной славы.

 

 

Эдвард Пуллинг и я на ежегодной встрече Лонг-айлендской биологической ассоциации в декабре 1976 года.

 

Во время этого визита Чарли сопровождал Юджин Гудуилли, юрисконсульт из Нью-Йорка, которого Чарли давно знал и ценил. Гудуилли после внезапной смерти Мари посоветовал Чарли как можно скорее юридически оформить проживание во Флориде. Благодаря этому его недвижимость не должны были обложить жестокими налогами на наследство штата Нью-Йорк. Руководствуясь той же логикой, для Чарли лучше было не держаться за его имение на Лонг-Айленде, к которому он испытывал такую глубокую привязанность. Земля этого имения некогда принадлежала Сэммисам, семье его матери, и женитьба на очень богатой невесте позволила ему вернуть его себе. Чтобы эта земля навсегда осталась нетронутой, а не была разделена на строительные участки по два акра, Чарли решил подарить ее какой-нибудь некоммерческой организации. В тот день должно было решиться, была ли лаборатория в Колд-Спринг-Харбор самым достойным претендентом на это имение на Бэнбери-лейн.

Визит начался хорошо: Чарли оценил бурный темп работы программы лаборатории Джеймса по опухолеродным вирусам, а также эффектный вид кабинетов с венецианскими окнами и аудиторий для семинаров в новой пристройке. Один мой роскошный кабинет уже говорил о том, что дела у лаборатории вновь пошли в гору. Перед обедом я повел шестидесятисемилетнего Чарли и Юджина Гудуилли, который был еще старше, в Пейдж-мотель, чтобы познакомить их с нашей живой историей в лице Макса и Мэнни Дельбрюк. Макс только что приехал из Пасадены на трехнедельный цикл семинаров по Phycomyces. Затем, довольно нахально, я повел моих не самых проворных гостей вниз по тропе длиной в сто футов, ведущей на Бангтаун-роуд. Ни один из них не споткнулся, но на их лицах были только полуулыбки, когда мы благополучно добрались до Остерхаут-коттеджа. Там они присоединились к Эду Пуллингу за обедом, на приготовление которого Лиз затратила массу усилий. Сама она почти ничего не съела, потому что ей пришлось неоднократно вскакивать из-за стола, подавая несколько блюд, первым из которых было консоме "белльвю" под взбитыми сливками с ароматом хрена.

После обеда Гудуилли поехал обратно в Нью-Йорк, а я отправился вместе с Чарли в его шестидесятиакровые владения на склоне восточного берега гавани. Перед войной большая часть этой земли была по-прежнему сельхозугодьями, но в тот день об этом историческом факте напоминало только несколько пустых курятников. Главным домом последние тридцать пять лет было большое побеленное здание в георгианском стиле, построенное в 1936 году, и именно в нем Чарли и Мари вырастили своих пятерых детей. Под этим домом, на полпути вниз по крутому склону, находился большой бассейн с соленой водой, в который, как мне рассказал Чарли, дети часто съезжали с громкими криками по длинной стальной горке. Но дети уже выросли и, кроме того, были щедро наделены доверенностями на управление своими долями состояния, что позволяло Чарли свободно распоряжаться собственным имением без ущерба для них.

Я чувствовал, что Чарли хотел бы, чтобы мы занимались на его землях настоящей наукой, и поэтому, чтобы быть с ним откровенным, вынужден был взволнованно признаться, что разделить наши исследовательские помещения на два участка было нереально. Вместо этого я видел наилучшее применение его земле и зданиям в превращении их в активно используемый конференц-центр вроде того, что был у фонда Ciba на Портленд-плейс в центре Лондона. Для этой цели высокий гараж с семью отсеками можно было без труда переделать в замечательный конференц-зал на тридцать-сорок человек. В тот вечер мы с Лиз ложились спать, отнюдь не уверенные в том, что получить в дар имение Робертсонов — это именно то, что нам нужно. Трата времени на поиск средств для проведения конференций на Банбери-лейн отвлекла бы нас от фандрайзинговых усилий для программ по изучению рака.

К нашему облегчению, Чарли потребовалось меньше суток, чтобы принять решение, далеко превосходящее наши самые оптимистичные ожидания. Поздним утром следующего дня мы узнали, что он решил — ему не стоит дарить свое имение организации, с трудом сводящей концы с концами. Он собирался доверить Юджину Гудуилли подготовку документов для учреждения фонда в размере восьми миллионов долларов для финансирования исследований на территории нашей лаборатории. Мы, в свою очередь, должны были принять в дар его имение, на которое он выделял отдельный фонд размером в полтора миллиона. Этот фонд должен был давать достаточно денег на ежегодные расходы по содержанию его имения, включая немалую сумму, которую нужно было ежегодно выплачивать поселку Ллойд-Харбор в качестве налогов. Имение передавалось нам на условиях, за соблюдением которых должна была следить организация "Охрана природы": согласно которым, мы не могли ничего в нем менять, кроме строительства нового жилого корпуса в дополнение к гостевым комнатам в главном доме.

 

 

Чарли Робертсои со мной и Лиз в Колд-Спринг-Харбор в сентябре 1974 года.

 

Остаток дня мы пребывали в потрясении и беспокойстве — вдруг, разбогатев, мы утратим свойственный лаборатории уникальный подход к научной работе. Но мы быстро пришли в себя и приняли это щедрое предложение. Даже вместе с ожидаемыми деньгами от Робертсона у нас оставалось больше расходов, чем средств на их покрытие. Во многих важнейших зданиях лаборатории можно было жить только летом, и переоборудование их для круглогодичного использования могло без труда занять весь остаток семидесятых.

За последние шесть месяцев мы использовали накопившиеся доходы от продажи сборника материалов симпозиума на то, чтобы приспособить для зимы и капитально отремонтировать Пожарный дом, бывший первоначально пожарным депо поселка Колд-Спринг-Харбор. Купив это здание в 1930 году за 50 долларов, лаборатория наняла баржу, чтобы перевезти его через внутреннюю гавань к лаборатории Дэвенпорта, где его разделили на три квартиры. Крайне необходимым ремонтом, проведенным в 1972 году, руководил местный строитель Джек Ричарде, который годом раньше был принят в штат, чтобы надзирать за строительством пристройки к лаборатории Джеймса.

 

 

Робергсон-хаус в семидесятые годы.

 

Были вставлены большие венецианские окна, чтобы из каждой из трех квартир открывался вид на внутреннюю гавань, который мог поспорить с видом из окон Остерхаута и пристройки Джеймса, — так эти квартиры из чисто утилитарных стали весьма впечатляющими. Химик Ричард Роберте, англичанин, собиравшийся вскоре перейти к нам из Гарварда, чтобы обогатить лабораторию специалистом по химии нуклеиновых кислот, должен быть занять квартиру на верхнем этаже вместе со своей женой и двумя детьми. Под ними должны были разместиться Ульф Петерссон и его семья, переселившись из своей тесной квартирки в подсобном помещении на Ридж-роуд. В полуподвальной квартире собирались поселиться Клаус Вебер и его жена Мэри Осборн, которые планировали вскоре приехать из Гарварда, чтобы научиться работать с белками животных клеток, выращиваемых в культуре.

Клаус Вебер быстро сделал карьеру в Гарварде, после того как весной 1965 года пришел ко мне постдоком, чтобы заниматься химией белков РНК-содержащих фагов. Он недавно получил повышение до профессора, но у него еще не было лаборатории и оборудования, обычно прилагающихся к этому званию. Он добился всех своих прошлых научных успехов, работая с системами микроорганизмов, но видел для себя еще большее будущее в переходе к клеткам животных и заражающим их вирусам. Чтобы научиться их выращивать и использовать, он только что получил годичный отпуск для работы в Колд-Спринг-Харбор. Возвращаться впоследствии в Гарвард для него имело смысл только в том случае, если его могли обеспечить там лабораторией, специально оборудованной для работы с вирусами животных. Для этой цели весной 1972 года я помог ему подготовить заявку на большой грант Национального онкологического института, который позволил бы сделать пристройку к гарвардским Биолабораториям. Вместе с Кааусом это новое пространство мог занять Марк Пташне. Он тоже хотел работать с вызывающими рак ретровирусами, с тех пор как летом 1971 года принял участие в цикле семинаров по опухолеродным вирусам. Идея витала в воздухе: в Массачусетском технологическом собирались предложить использовать средства, выделенные на "войну с раком", для создания похожего лабораторного центра, переоборудовав под него здание бывшей кондитерской фабрики, расположенное почти рядом с их главным кампусом.

Следующим по плану переоборудования лаборатории Колд-Спринг-Харбор делом было утепление Блэкфорд-холла, осуществленное благодаря сумме в 250 000 долларов, поразительно быстро добытой Лонг-Айлендской биологической ассоциацией. К сожалению, Джеку Ричардсу оказалось тяжело работать под руководством Гарольда Баттрика, нью-йоркского архитектора с хорошими связями, которого спонсор выбрал для этого проекта. Прямой потомок Стэнфорда Уайта, Баттрик считал себя принадлежащим к более высокой касте, чем строители, которые должны были выполнять его приказания. После завершения проекта я приватно сообщил Эду Пуллингу, что между Баттриком и Джеком возникли неразрешимые противоречия.

В середине июля мы с Лиз ненадолго поехали в Англию, чтобы я принял участие в планируемой часовой передаче ВВС из серии "Горизонт", посвященной ДНК. Нашему второму сыну, Дункану, было всего пять месяцев, поэтому поначалу я хотел отказаться от участия. Но Фрэнсис, у которого обычно была аллергия на телевидение, очень увлекся этим проектом. И вот в течение нескольких дней нас снимали гуляющими среди главных колледжей Кембриджа или стоящими у стойки бара в Eagle — том самом пабе, где двадцатью годами раньше мы регулярно обедали и где Фрэнсис впервые дерзко объявил, что мы открыли тайну жизни. Необычным ингредиентом этой съемки было постоянное присутствие девушки продюсера, Евы. За несколько лет до этого она завоевала корону мисс Мира и по-прежнему сохраняла пропорции мирового уровня. Однако ей приходилось дорого платить за идеальную для фотосъемок фигуру, вызывая у себя рвоту после приемов пищи — занятие, за которым однажды вечером случайно застала ее Лиз в туалете этого заведения.

В то лето лаборатория Колд-Спринг-Харбор опубликовала книгу "Молекулярно-генетические эксперименты" — сильно расширенную версию материалов лекций, прочитанных Джеффри Миллером двумя годами раньше на нашем ежегодном курсе по генетике бактерий. Ее интеллектуальный блеск и изящное оформление, вероятно, должны были обеспечить ей широкое признание, а значит, и реальные деньги для Лаборатории. Эта книга была выгодным приобретением — может быть, даже слишком выгодным: больше 450 страниц всего за 11 долларов 95 центов. Как и Джеффри и все другие наши авторы, я тоже писал тогда для лаборатории без гонорара. Примерно в то же время я уже почти завершил две объемные вводные главы для книги "Молекулярная биология опухолеродных вирусов". По первоначальному замыслу она должна была получиться небольшой. Но ее объем неуклонно рос и достиг более 750 страниц в тринадцати главах, подготовленных двадцатью двумя авторами, в числе которых были Дэвид Балтимор и Говард Темин, которым предстояло разделить Нобелевскую премию 1975 года за их исследования ретровирусов. Значительную часть книги написал также Джо Сэмбрук, чьи огромные способности как ученого были сравнимы с его умением производить лаконичную, легко читаемую прозу, а также редактировать менее удачные предложения других авторов, в том числе мои собственные. Однако он отказался от того, чтобы его указали как одного из редакторов книги. На корешке был указан только один редактор — Джон Туз, мой бывший гарвардский постдок, в то время работавший в центре Лондона, где он помогал Майклу Стокеру руководить лабораторией Имперского фонда исследования рака на площади Линкольнс-Инн-Филдс.

Следующей книгой лаборатории стал небольшой том "Источники биологической опасности", составленный по материалам совещания, проведенного в январе 1973 года в конференц-центре "Асиломар" недалеко от Монтерея в Калифорнии. Это трехдневное совещание было организовано с целью договориться о лабораторных методах, подходящих для работы с опухолеродными вирусами. Однако сотне участников не удалось прийти к консенсусу по вопросу, следует ли принимать какие-либо меры предосторожности, и если да, то какие. Организовать это совещание и редактировать книгу помогал наш новый сотрудник Боб Поллак, продолжавший у нас свои исследования преобразованных вирусом SV40 клеток, начатые им в Школе медицины Нью-Йоркского университета. Боб, начинавший как физик, имел примерно те же опасения, что и Чарли Томас, относительно безопасности исследований опухолеродных вирусов. Я временами тоже разделял их обеспокоенность и в качестве меры предосторожности прекратил использование положительного давления в наших вирусологических лабораториях в корпусе Джеймса. Положительное — повышенное по отношению к атмосферному — давление в лабораторном помещении широко использовалось в микробиологических исследованиях для предотвращения проникновения в лабораторию микроорганизмов-загрязнителей извне. Ко времени проведения совещания мы установили в этих помещениях отрицательное давление, пропуская воздух через высокоэффективные сухие воздушные фильтры, не позволявшие вирусам из лабораторий попадать во внешнюю среду.

Меня все больше заботило возможное увеличение вдвое размеров пристани для яхт на восточном берегу внутренней гавани. В своем нынешнем виде она не представляла серьезной эстетической угрозы для мирных пейзажей нашего берега. Но за два года до того ее приобрел Артур Кнутсон, главный владелец марины в расположенной неподалеку Хантингтонской гавани, и вскоре он предложил использовать соседний дом капитана Уайта для расширения своего местного яхт-клуба. Это неминуемо превратило бы Колд-Спринг-Харбор в весьма оживленный порт. Хотя соседи и попытались оспорить планы Кнутсона в суде, сведущие люди сказали нам, что они, скорее всего, проиграют. Единственный способ спасти нашу гавань состоял в том, чтобы лаборатория каким-то образом приобрела эту пристань.

Наш умелый административный директор, Билл Адри, привлек для помощи Джерома Амбро, главу города Хантингтон. Его вмешательство имело решающее значение, поскольку город Колд-Спринг-Харбор не существовал как административная единица: восточное побережье внутренней гавани было в действительности частью Хантингтона. Билл и Джерри пришли на обед в Остерхаут, где мы смотрели из окна на пристань для яхт, в то же время наслаждаясь приготовленными Лиз вареными устрицами. Я так никогда и не узнал, как Амбро впоследствии удалось убедить Артура Кнутсона продать нам марину. Жаль только, думалось мне, что у лаборатории не было средств на то, чтобы купить и красивый капитанский дом.

Попечительский совет одобрил совершение этой покупки в начале июня, всего через неделю после того, как был официально учрежден Исследовательский фонд Робертсона. Но получение согласия совета оказалось не таким рутинным делом, как я ожидал. Против покупки выступал наш сосед Уолтер Пейдж. Он давно стал одним из влиятельных друзей лаборатории и входил в состав попечительского совета в первые годы директорства Джона Кэрнса, но затем вышел из совета, когда банк Моргана направил его на несколько лет в Лондон для руководства операциями в Европе. По его возвращении мы пригласили его снова стать членом совета, но он отказался, ссылаясь на большую занятость, связанную с его успешной карьерой у Моргана. Но когда нашим спонсором стал Чарли Робертсон, Уолтер понял, что должен вернуться в совет, чтобы проследить за тем, чтобы наши богатства не расточались. Покупка пристани для яхт за 300 000 долларов не была тем, что Уолтер мог признать благоразумной первой тратой. Однако я был уверен, что не совершить эту покупку значило бы упустить единственный шанс навсегда сохранить нашу внутреннюю гавань в нетронутом виде. Устройство идеального места для занятия наукой не относится к сфере исключительно утилитарных соображений. Но я чувствовал, что другие попечители склоняются на сторону Уолтера, и пошел на отчаянный шаг, пригрозив, что подам в отставку, если пристань не будет куплена. После того как я объявил об этом, я покинул аудиторию лаборатории Джеймса и вернулся в Остерхаут-коттедж, до которого было около минуты ходу.

Тем временем Лиз принимала там Мэрилин Зиндер, муж которой, Нортон, участвовал в заседании попечительского совета. Я объявил о своем решительном ходе, и мы в волнении прождали сорок пять минут, пока не вошел Бентли Гласс, чтобы сообщить нам, что попечители только что проголосовали за приобретение марины. Я вернулся вместе с ним на заседание, несколько смущенный тем, что мне пришлось прибегнуть к шантажу. После этого я уже никогда не спорил с Уолтером, единственная публичная победа над которым и то была вещью непозволительной. Как самого уважаемого из жителей Колд-Спринг-Харбор и старого друга лаборатории, мне следовало задолго до заседаний совета известить его о том, насколько важна для меня эта сделка. Однако моя работа в Гарварде большую часть той весны продержала нас с Лиз в Кембридже. Там нас с комфортом устроили в принадлежавшем Гарварду доме на Киркланд-плейс, меньше чем в трехстах футах от намного большего дома с мансардой, где жил Пол Доути. Дом на Киркланд-плейс стал нашим кембриджским жилищем осенью 1971 года, благодаря чему у нас было достаточно места, чтобы подготовиться к рождению нашего сына Дункана в начале 1972 года.

Джон Кэрнс больше не мог помогать мне в обсуждении всех "за" и "против" решений, связанных с руководством лабораторией. В начале марта он вернулся в Англию, чтобы стать директором лаборатории в Милл-Хилл Имперского фонда исследования рака. В последние четыре года его положение в Колд-Спринг-Харбор благополучно стабилизировалось благодаря получению профессорской ставки, оплачиваемой Американским онкологическим обществом.

Вскоре после получения этой ставки Джон вставил изрядную палку в колесо исследований Артура Корнберга, обнаружив мутанта Е. coli, способного жить без знаменитого фермента ДНК-полимеразы. Открытие этого мутанта вскоре привело к серии поисков альтернативных ДНК-полимераз. Без Джона с его генетическим подходом сложность, присущая механизму репликации ДНК, еще долго оставалась бы неизвестной.

Отъезд семьи Кэрнсов давал возможность моей семье занять Эрсли, большое и несуразное деревянное строение, служившее домом директорам лаборатории в течение почти тридцати лет. Построенный в 1806 году для майора Уильяма Джонса, Эрсли перешел в собственность лаборатории после того, как во время войны распались обширные владения Генри де Фореста, прилегавшие с северной стороны по Бангтаун-роуд. Однако прежде, чем мы с Лиз и наши дети переехали туда, мы сделали остро необходимый основательный ремонт. До этого у лаборатории ни на что не находилось денег, кроме нескольких новых слоев краски и однажды сделанной новой крыши. Холодные зимние ветра продували Эрсли насквозь во все те годы, что там прожили Демерец и Кэрнсы.

Первоначальный план, подготовленный одним нью-йоркским архитектором, сразу показался мне неудачным. Он сделал бы Эрсли зданием в федеральном стиле, подходящем для богатых торговцев из Новой Англии. Нам надо было где-то отыскать архитектора с богатым воображением, который придал бы этому дому его собственный характерный облик. К счастью, я только что прочитал, что знаменитый архитектор из Иеля Чарльз Мур работает над строительством недорогого жилого комплекса невдалеке от нас на станции Хантингтон. Годом раньше, когда мы с Лиз останавливались в номере для новобрачных курорта Sea Ranch, созданного по его проекту к северу от Сан-Франциско, мы высоко оценили дерзость замысла его многочисленных наклонных крыш. Я договорился о том, чтобы Мур в свой следующий приезд на Лонг-Айленд ненадолго заехал к нам. Через неделю мы с Лиз непосредственно наблюдали работу его творческого ума по созданию нового облика для Эрсли.

По счастью, план Мура был в пределах финансовых возможностей лаборатории. Меньше месяца прошло перед тем, как мы увидели его окончательный проект, когда он приехал в Гарвард, чтобы читать лекции студентам-архитекторам. Нас сразу очаровало то, как он превратил часть дома со стороны фасада в зал высотой в три этажа, позволявший впервые сделать в Эрсли большую центральную лестницу. В наш следующий приезд в Колд-Спринг-Харбор я познакомил с этим планом попечителей, несколько обеспокоенный тем, как они примут идею Мура создать обширные открытые пространства вместо тесных маленьких комнат. В особенности я беспокоился о том, что подумает наш сосед и новый председатель совета Боб Олни. К счастью, Боб одобрил этот проект при условии, что он не вызовет возражений у местного общества охраны архитектурных памятников. В ходе своего последовавшего визита президент общества охраны заявил, что Эрсли не обладает никакими архитектурными достоинствами, заслуживающими охраны. Единственным, что его беспокоило, было сохранение нескольких старинных оконных стекол. Хотя это и было довольно непрактично, мы решили оставить идущие вдоль обеих сторон входной двери маленькие стекла возрастом в 150 лет. И вот, в начале осени 1973 года, когда Эрсли больше не требовался в качестве дополнительного летнего жилья, началась реализация плана его перестройки за четырнадцать месяцев. Окончательная стоимость в 200 000 долларов была экстравагантной и смущала меня. Переселившись в Эрсли, мы обнаружили, что уникальный дизайн Мура давал мне и Лиз возможность образа жизни, обычно свойственного лишь очень богатым. Но мне пришло в голову, что однажды это поможет нам заманить в Колд-Спринг-Харбор моего преемника: вопреки общепринятым представлениям, большинство ученых далеко не равнодушны к материальной стороне жизни.

На следующий год деньги Исследовательского фонда Робертсона позволили нам переделать лабораторию Джонса в круглогодичный нейробиологический корпус. Чарльз Мур и его талантливый молодой коллега Билл Гровер, творчески подойдя к делу, спроектировали четыре нейробиологических модуля в виде отдельных покрытых алюминием блоков, оттененных ярко окрашенными деревянными планками. Чарльз Робертсон и его новая жена Джейн приехали на торжественное открытие. В начале того же лета Робертсоны пригласили всех докладчиков июньского симпозиума по синапсам к себе на раннюю вечеринку. Так наш радушный хозяин отметил свой последний год в доме, который он так любил и в котором прожил почти сорок лет. К тому времени он отказался от планов построить скромный летний домик по соседству с нашим будущим конференц-центром, смирившись с тем, что в будущем они с Джейн будут проводить время в основном в его большом имении на побережье Флориды в Делрей-Бич.

Еще до того, как в Эрсли отключили электричество и разобрали внутренние перекрытия, мы с Лиз задумались о том, не станет ли он вскоре нашим домом на весь год. Как долго в Гарварде готовы были позволять проводить мне так много времени в другом месте, было пока неясно. Кроме того, жизнь в двух разных домах должна была стать менее удобной, как только Руфус достигнет детсадовского возраста[32]. В начале 1973-1974 учебного года я известил Гарвард о том, что могу выехать из дома на Киркланд-плейс после окончания своей работы в весеннем семестре. Большую часть мебели оттуда мы собирались перевести в Эрсли, а что-то — в дом, только что купленный нами на острове Мартас-Винъярд.

Мне хотелось купить летний дом на ферме Севен-Гейтс на Мартас-Винъярд с тех самых пор, как около десяти лет назад впервые увидел ее просторные поля площадью в тысячу акров, на которых по-прежнему выращивали кукурузу. Я был хорошо знаком с несколькими образованными летними жителями фермы, в числе которых был Эмиас Амес, наш сосед по Колд-Спринг-Харбор, бывший председатель Линкольн-центра, который был также президентом Лонг-Айлендской биологической ассоциации в последний год директорства Милислава Демереца. Однако владение одним всего из тридцати домов фермы Севен-Гейтс, казалось, мне не по карману — до конца августа, когда агент по продаже недвижимости из Винъярд-Хейвен показал нам простой фермерский дом начала XIX века, только что выставленный на продажу человеком, который собирался перебраться в Нью-Гемпшир с его низкими налогами. Продав дом на Браун-стрит в Кембридже, купленный на деньги от моей Нобелевской премии, мы как раз могли выручить сумму, соответствующую стоимости этого дома. Мы уже никак не могли отказаться от этой идеи после того, как представили, как будем отдыхать в тени двух великолепных американских вязов, кроны которых нависали над просторной лужайкой перед этим домом. Столь же важно было то, что всего в пяти милях от него, возле пляжа в Уэст-Чоп, располагался летний дом Эда и Люси Пуллинг.

С 1971 по 1973 год моей основной преподавательской работой был годичный вводный курс для студентов колледжа по биохимии и молекулярной биологии. Готовясь весной 1972 года к лекции о репликации ДНК, я счел нужным отметить, что общепризнанный механизм синтеза новой цепочки ДНК от 5'-конца к 3'-концу приводил бы к образованию неполных двойных спиралей с одноцепочечными концами. Какие-то молекулярные механизмы должны были не давать молекулам ДНК постепенно укорачиваться после каждого цикла репликации. До этого никто не понимал, почему на обоих концах всех незамкнутых молекул ДНК у бактериофагов находились одинаковые избыточные последовательности нуклеотидов. Внезапно я понял, в чем тут дело. Избыточные концы позволяли правым и левым одноцепочечным хвостам ДНК связываться друг с другом водородными связями, образуя димеры. Дальнейшие циклы репликации ДНК приводили к образованию все более длинных молекул фаговой ДНК. Для меня больше не было загадкой, почему реплицирующиеся молекулы фаговой ДНК во много раз длиннее, чем молекулы ДНК, которыми фаговая частица заражает бактериальную клетку. В восторге от осенившей меня идеи я изложил ее на лекции своим студентам, а вскоре написал об этом статью, которая в октябре 1972 года была опубликована в Nature. Моей главной заботой в Гарварде вскоре стало превращение биологических лабораторий в еще один ведущий центр исследований опухолеродных вирусов: после решительного вступления в молекулярный век Гарвард вновь рисковал остаться за поворотом. Однако в апреле 1973 года Национальный онкологический институт отказал нам в финансировании строительства помещений для работ с животными клетками. Рецензенты нашей заявки не были уверены, что новые постройки будут использованы в целях, хорошо соответствующих предназначению института. Надо было Признать, что, учитывая мою работу в Колд-Спринг-Харбор, у меня едва ли была бы возможность лично надзирать за работой лаборатории по опухолеродным вирусам в Кембридже. Кроме того, было неясно, согласится ли Марк Пташне оставить свои исследования регуляции генов у бактерий, чтобы заняться ретровирусами. А Клаус Вебер вполне мог вернуться в Германию, если бы ему предложили там достаточно хорошую должность. Заявка Массачусетского технологического на средства, выделяемые Национальным онкологическим институтом для строительства, была, напротив, без проблем удовлетворена. На самом деле успех этой заявке был гарантирован уже тем, что главными организаторами этого проекта были Дэвид Балтимор и Сальвадор Лурия. Вскоре они призвали к себе двух молодых сотрудников из Колд-Спринг-Харбор — Нэнси Хопкинс, проработавшую два года в лаборатории Боба Поллока, и Фила Шарпа, который в течение трех лет весьма продуктивно работал в лаборатории Джеймса.

Намного медленнее шло дело с совместными поисками отделениями биологии и биохимии и молекулярной биологии специалиста по РНК-содержащим ретровирусам на постоянную ставку. Обсуждения такой кандидатуры начались еще осенью 1972 года, но только через шесть месяцев, в феврале, одиннадцати рецензентам были направлены письменные обращения за советом. Рецензентов просили сравнить кандидатуры таких ученых, как Майк Бишоп, Питер Дюсберг, Говард Темин, Питер Фогт и Робин Вейсс. Темин был указан в начале большинства списков, хотя и с предупреждением, что как лектор он не всегда хорош. Двое консультантов посоветовали также рассмотреть кандидатуру Гарольда Вармуса. Майк Бишоп значился первым номером только в списке Боба Хюбнера, который называл его высокоинтеллектуальным биохимиком, а также способным преподавателем.

 

 

Сальвадор Лурия, Нэнси Хопкинс и Дэвид Балтимор в Онкологическом центре Массачусетского технологического института в 1973 году.

 

10 июля 1973 года я пришел в Юниверсити-холл, чтобы встретиться с экономистом Генри Розовски, который только что сменил другого экономиста, Джона Данлопа, на посту декана факультета искусств и наук. Данлоп поспешно взял на себя эту роль во время захвата Юниверсити-холла в апреле 1969 года, когда у Франклина Форда случился слабый инсульт. Я был тогда новым председателем отделения биохимии и молекулярной биологии, руководить которым мне предстояло только до февраля 1975 года, когда меня сменил Мэтт Мезельсон. За свое недолгое пребывание в этой должности я хотел проследить за тем, чтобы Гарварду так или иначе удалось обзавестись для работы с животными клетками лабораториями, сравнимыми с теми, которые Массачусетский технологический должен был получить уже через полтора года. В то утро в своем разговоре с Розовски я напирал на то, как важно, чтобы он добился возвращения в Гарвард Клауса Вебера, на что Клаус не мог пойти, пока ему не предоставят современное оборудование для работы с животными клетками в Биолабораториях или, еще лучше, в планировавшейся специально для этой цели пристройке. Через шесть недель я привел Клауса в кабинет Генри, чтобы тот лично заверил его, что вернется в Кембридж, если сможет продолжить эксперименты, начатые им и Мэри Осборн в Колд-Спринг-Харбор. К тому времени в Гарварде было решено вновь подать заявку на грант для строительства в Национальный онкологический институт, чтобы построить новое здание приблизительно на том же месте, где планировалось сделать пристройку. Несколько сотрудников отделения биологии стали привередничать по поводу работы в одном здании с потенциальным источником биологической опасности.

Президент Гарварда, Дерек Бок, активно включился в эту проблему 11 ноября, когда состоялось заседание специальной комиссии, на котором должны были решить, достоин ли Говард Темин постоянной ставки. Я сразу высказался в поддержку этой кандидатуры и чувствовал, что возражений быть не должно. Вскоре вопрос состоял уже в том, согласится ли он перейти к нам. Чтобы дать ответ, он и его жена посетили Гарвард в середине декабря. Принимал их в основном Мэтт Мезельсон, близкий друг Говарда еще с тех пор, как они вместе работали в Калтехе в конце пятидесятых. Я боялся, что его жена, Рейла, специалист по популяционной генетике, не захочет уходить из Висконсинского университета в Мэдисоне. Однако Мэтт считал, что у нас есть неплохой шанс заполучить Говарда.

В январе 1974 года Генри Розовски назначил дату, чтобы выслушать мнение разных сотрудников по поводу планируемой повторной подачи заявки на грант Национального онкологического института. Кэрролл Уильяме высказал свою обеспокоенность по поводу того, что получение этих денег заставит Гарвард использовать все финансируемое государством лабораторное пространство для работ с культурами животных клеток и их вирусами. Он считал, что в случае получения этих федеральных средств отделению биохимии и молекулярной биологии следует уступить часть своей территории в Биолабораториях, чтобы позволить подотделам клеточной биологии и биологии развития увеличить число сотрудников. Я, напротив, выступал за то, чтобы Гарвард быстро нанял несколько крупных специалистов по животным клеткам, которые создали бы ведущий онкологический центр, подобный тому, что создавали в Массачусетском технологическом. Я полагал, что все выдающиеся исследования животных клеток вполне можно было отнести к сфере интересов Национального онкологического института. Пока мы не понимали, как клетки посылают и принимают химические сигналы, мы не могли разобраться в природе рака, а работы над изучением этих механизмов более чем хватало, чтобы группе по животным клеткам было чем заняться. Затем я сказал Генри, что для успешной работы нового здания будет лучше всего, если его директор будет подотчетен непосредственно декану, чему противостоял Кэрролл Уильяме, понимая, что это уменьшит власть председателя отделения. Но, по моим ощущениям, обычный трехлетний срок работы председателя отделения не позволил бы ему или ей взять на себя необходимую задачу обеспечить многолетнее финансирование нового центра.

Проект здания для работы с животными клетками был направлен в Национальный онкологический институт в январе перед самым дедлайном. В сопроводительном письме, которое подписал Дерек Бок, а подготовил в основном я, мы просили на строительство сумму в 5 760 000 долларов, подсчитанную с учетом предсказаний нашего архитектора о дальнейшей инфляции, терзавшей в то время американскую экономику. Окончательный проект отражал мое, а не Кэрролла Уильямса видение того, как в Гарварде должны развиваться исследования животных клеток. Но реализация этого проекта во многом зависела от того, перейдет ли к нам Говард Темин. После месяца с лишним неопределенности Говард в итоге отверг наше предложение, ссылаясь на то, что, на взгляд его жены, ее жизнь пострадает от переезда в Гарвард. Ни одну работу, которую она могла бы найти в Бостоне, нельзя было сравнить с ее нынешней работой в Мэдисоне под руководством специалиста по популяционной генетике Джима Кроу. Чтобы поданная заявка имела шансы на успех, ставка была предложена Робину Вейссу, специалисту по ретровирусам из Англии. Но и он вскоре отверг наше предложение, так как его еще за год до этого пригласили в Массачусетский технологический. Падение костяшек моего домино продолжилось, когда в начале апреля Клаус Вебер официально принял предложение возглавить в Германии Институт Макса Планка в Гёттингене. Этот институт мог предоставить ему еще лучшее оборудование, чем он мог бы получить в Биолабораториях. В итоге у Гарварда не оставалось иного выбора, кроме как известить Национальный онкологический институт, что мы больше не претендуем на большое будущее в изучении опухолеродных вирусов.

Клаус уже на 90% принял свое решение в конце марта, когда Дерек и Сиссела Бок пригласили нас с Лиз поздним вечером в пятницу на ужин в Элмвуд, изысканный старый деревянный дом у самого парка Фреш-Понд, где они жили со своими четырьмя детьми. После того как Дерек стал президентом, они решили не переезжать в строгий дом на Куинси-стрит, который последовательно занимали Лоуэлл, Конант и Пьюзи и в котором их жизнь была бы у всех на виду. Дерек был на два года меня младше и три года весьма успешно отработал деканом Гарвардской школы права. Выпускник Стэнфорда, он был первым президентом Гарварда, не окончившим Гарвардский колледж. В тот вечер я попытался забыть о провале проекта по биологии животных клеток и о том, что у Гарварда нет будущего в изучении опухолеродных вирусов. Я сознавал, что для тесной связи Колд-Спринг-Харбор и Гарварда больше не было серьезных оснований. Дерек любезно воздерживался от разговоров на эти темы, прекрасно понимая, что мое сердце теперь принадлежит в основном лаборатории Колд-Спринг-Харбор. В Гарварде не было человека, который повел бы гарвардскую биологию в будущее так же блистательно, как это делал Дэвид Балтимор в Массачусетсом технологическом институте.

Через две недели я приехал к стеклянному фасаду биологического корпуса Массачусетского технологического на совещание, которое организовал Пол Берг. На этом совещании он при содействии Дэвида Балтимора собрал небольшую группу, которая должна была обсудить вопросы, связанные с эффективной новой технологией рекомбинантной ДНК, разработанной в Стэнфорде. Фил Хэндлер, президент Национальной академии наук, попросил Пола подготовить подходящий ответ на письмо, опубликованное в номере Science от 21 сентября 1973 года. В этом письме Академию призывали подготовить свод правил для экспериментов с рекомбинантной ДНК, которые могли быть источником биологической опасности не только для экспериментаторов, но и для других людей. В то утро наша маленькая группа, в которую входили также Дэн Натане и Нортон Зиндер, пришла к выводу, что этот вопрос лучше обсудить в составе намного большей группы, которую решили собрать в том же конференц-центре Asilomar в Калифорнии, где годом раньше обсуждали потенциальную биологическую опасность, связанную с исследованиями опухолеродных вирусов. В письме, направленном в журналы Nature и Science, мы предложили ввести всемирный мораторий на эксперименты с рекомбинантной ДНК до тех пор, пока не получится устроить вторую конференцию, то есть, вероятно, до начала следующего года. Я предполагал, что впоследствии наша лаборатория сможет издать сборник материалов второй конференции, и ожидал, что этот сборник в отличие от нашей первой книги по источникам биологической опасности принесет нам ощутимые деньги.

Через три месяца ведущие специалисты по опухолеродным вирусам со всего мира собрались на ежегодный симпозиум, проводившийся в Колд-Спринг-Харбор в начале июня. Джо Сэмбрук организовал работу секции по ДНК-содержащим опухолеродным вирусам, а Дэвид Балтимор — по РНК-содержащим ретровирусам. Между вступительным словом Ренато Дульбекко и выступлением Дэвида, который подвел итоги, прозвучало 116 докладов, из которых получилась 101 рукопись. Им предстояло заполнить наш первый двухтомный сборник материалов симпозиума общим объемом под тысячу двести страниц. Хотя ничего сногсшибательного на этом симпозиуме и не прозвучало, его предгрозовая атмосфера говорила о том, что в любой момент может раскрыться какая-нибудь глубокая тайна. Ученые из Колд-Спринг-Харбор представили больше докладов, чем сотрудники какого-либо другого учреждения, даже лучше финансируемой лондонской лаборатории Имперского фонда исследования рака на Линкольнс-Инн-Филдс. Клаус Вебер и Мэри Осборн сделали особенно важный доклад о выделенном ими антигене вируса SV40. В своем выступлении они представили факты, отчетливо указывавшие то, что антиген Т должен быть продуктом гена А этого вируса, работающего на раннем этапе его жизненного цикла, а также в преобразованных вирусом (раковых) клетках. Дальнейшие исследования вполне могли уже вскоре убедительно показать, что этот ген и есть главный вызывающий рак генетический фактор в составе небольшой кольцевой хромосомы вируса SV40.

Значительную часть остатка лета я провел на острове Мартас-Винъярд за подготовкой третьего издания "Молекулярной биологии гена". Рядом с нашим фермерским домом было небольшое подсобное помещение, просторный центральный отсек которого был идеальным местом для работы за письменным столом. Неоценимую помощь мне оказывали несколько занимавшихся по этому учебнику студентов и студенток естественнонаучных специальностей Гарварда и Рэдклиффа, которые впоследствии дополнили словарь терминов и выправили текст. Множество потребовавшихся новых иллюстраций сделал Кит Роберте, к тому времени заведовавший собственной лабораторией цитологии растений в Англии, в Институте Джона Иннеса в Норидже. Пятью годами раньше, работая постдоком в Кембридже, он подготовил новые иллюстрации также и для второго издания.

На следующий учебный год я снова ушел в отпуск, работая все время в Колд-Спринг-Харбор, где я получал такую же зарплату, какую платили бы мне в Гарварде за преподавание. Лиз дважды в неделю ездила в Нью-Йорк на занятия в Школе дизайна интерьера. Рядом с ней на этих занятиях нередко сидела маленькая светловолосая Барбара Лиш, жена писателя Гордона Лиша, тогда самого влиятельного литературного критика Америки, с которым мы вскоре подружились. Совершенно неожиданно мы столкнулись с Лишами в начале декабря на собрании интеллектуалов на побережье Флориды к северу от Дейтон-Бич. На это мероприятие были приглашены в числе прочих Артур Шлезингер, Гуннар Мюрдаль, Сол Беллоу, Верной Джордан и я — с необычной целью привлечь внимание к проекту корпорации ITT по крупномасштабной застройке участка побережья, получившего название Палм-Кост. В те времена известные интеллектуалы еще могли помочь продаже недвижимости. На это невероятное собрание нас привлек щедрый гонорар в 4000 долларов — намного более солидное вознаграждение, чем обычно дают за интеллектуальный треп. Барбара и Гордон охотились там за ТрумэномКапоте. На этой встрече Гордон убедил Капоте разрешить журналу Esquire, где Гордон правил в звании "капитана Литературы", издавать по частям его последний опус — "Услышанные молитвы". Перед поездкой в Палм-Кост мы посетили Диснейленд, где Дункан, которому вот-вот должно было исполниться три, провизжал весь путь на лодке через джунгли.

Мы всего месяц как переселились в Эрсли, и на его новых венецианских окнах уже висели очаровательные шведские занавески, которые мы нашли в здании Decoration & Design на Третьей авеню. Многокомнатный Эрсли позволил Лиз пригласить своих родителей, двух братьев и сестру, а также тетю из Калифорнии и бабушку из Филадельфии встретить с нами Рождество. Но большой рождественский пир, подготовка к которому включала многочасовое поливание жиром двух запекающихся гусей, вышел не таким, как мы планировали. К тому времени, когда гуси оказались на обеденном стоЛе, все, кроме тети-учительницы и папы-врача, слегли с гриппом, вызывавшим круглосуточную рвоту. Предыдущим вечером мы приглашали все семьи, живущие в лаборатории, на теплый рождественский грог. Не знаю, они ли принесли с собой инфекцию или ее источником был кто-то из членов семьи Лиз. Зато, к счастью, на следующее утро ни у кого не было признаков эпидемии второго дня Рождества.

В тот год в недавно утепленной лаборатории Дэвенпорта работали три в высшей степени увлеченных специалиста по генетике дрожжей, каждый из которых находился в годичном отпуске: Дэвид Ботштейн из Массачусетского технологического, Джерри Финк из Корнелла и Джон Рот из Калифорнийского университета в Беркли.

После Рождества наша дрожжевая троица и вирусологи-онкологи начали обсуждать, что должно произойти на втором мероприятии в конференц-центре Asilomar, которое было назначено на февраль 1975 года. Меня все больше беспокоили ограничения, которые могли быть наложены на использование технологии рекомбинантной ДНК для клонирования предполагаемых генов, вызывающих рак.

 

 

Я с Руфусом (справа) и Дунканом в 1973 году.

 

В действительности этот метод позволил бы существенно сократить риск, каким бы он ни был, которому мы могли подвергать себя, используя живых вирусов SV40 или аденовирусов-2. Однако наш призыв к мораторию создал ошибочное впечатление, усиливаемое каждой следующей пресс-конференцией, что работа с рекомбинантной ДНК представляла серьезную потенциальную угрозу здоровью людей, возможно даже сравнимую с угрозой, исходящей от ядерного оружия. Еще до начала конференции Джо Сэмбрука попросили вместе с другими специалистами по опухолеродным вирусам подготовить свод правил, который мог только затормозить развитие технологии рекомбинантной ДНК.

Когда я приехал в Asilomar, я обнаружил, что почти все из 140 участников склонялись к тому, чтобы принять те или иные ограничения. Только Стэнли Коэн, Джошуа Ледерберг и я считали этот путь ошибочным. Но тщетно пытались мы убедить других, что невозможно регулировать степень риска, если ее нельзя оценить. Вред, который мог быть нанесен кому-то или чему-то, следовало вначале продемонстрировать, чтобы такое ограничение было рациональным. Но, насколько нам было известно, ни один вирусолог, работавший с опухолеродными вирусами, не заболевал раком, который с большой вероятностью был бы вызван этой работой. Но Полу Бергу и другим организаторам второй конференции представлялось, что принятие в какой-либо форме свода правил, которые будут введены Национальными институтами здравоохранения, неизбежно. Если мы, участники конференции, не примем таких правил, на всех нас неминуемо обрушится гнев общественного мнения. И если мы сами не предложим этих правил, то их введут для нас в более драконовской форме. В конце конференции почти все ее участники, проявив осторожность, проголосовали за умеренно ограничительные правила, подготовленные несколькими рабочими группами. Если общественность найдет их удовлетворительными, они не смогут сильно замедлить развитие экспериментов с рекомбинантной ДНК. Однако, летя на небольшом самолете местных авиалиний, доставлявшем участников обратно в аэропорт Сан-Франциско, я был полон плохих предчувствий. Я полагал, что попытки выглядеть хорошо, вместо того чтобы делать что-то хорошее, до добра не доведут. Через неделю после конференции я полетел в Бостон, чтобы выступить на открытии Онкологического центра Массачусетского технологического института. В своем выступлении я изложил мой собственный взгляд на то, как лучше вести "войну с раком", эскалация которой продолжалась. Я считал, что поначалу деньги лучше тратить на создание центров, которые будут заполнены докторами философии, а не медицины. В то время я не видел у больших клинических центров потенциала для привлечения высокоодаренных молодых ученых, которые могли бы разобраться в молекулярной природе рака. А без разгадки этих молекулярных механизмов все деньги мира могли лишь немного улучшить возможности врачей. Только после своей речи я узнал, что в числе слушателей был неопытный внештатный корреспондент Washington Post. На следующий день, к моему ужасу, Post опубликовал его статью под заголовком "Нобелевский лауреат назвал войну с раком провальной". Я немедленно написал Дику Раушеру, специалисту по опухолеродным РНК-содержащим вирусам, возглавлявшему в то время Национальный онкологический институт, о том, что мои слова сильно переврали. К счастью, один из его сотрудников, Фил Стэнсли, тоже слышал мое выступление, и поддержал меня.

На полученный от Массачусетского технологического гонорар в 1000 долларов я вскоре приобрел для лаборатории абстрактную картину в духе Мильтона Эвери, написанную талантливым лонг-айлендским художником Стэном Бродским. Она придавала настоящий стиль каминному залу Блэкфорд-холла, пока ее не повредила большая ложка, брошенная во время одного летнего банкета, на котором кидались едой. После реставрации, обошедшейся почти в половину стоимости картины, она вернулась на ту же стену, где провисела до тех пор, пока в нее снова не кинули едой. На этот раз повреждение было небольшим, и всего через несколько дней ее утонченным красно-розово-голубым колоритом снова можно было любоваться.

Осенью 1975 года я вернулся к преподавательской работе в Гарварде. Я летал в Бостон на самолете и проводил вечера воскресенья и понедельника в гарвардском профессорском клубе. Мои лекции по опухолеродным вирусам и животным клеткам были обновленными версиями тех, что я читал три года назад, используя в качестве учебника изданную лабораторией монографию "Молекулярная биология опухолеродных вирусов". Этот курс должен был стать последним, прочитанным мною в Гарварде. Мэтт Мезельсон не хотел просить декана сделать исключение из давнего гарвардского правила, запрещавшего сотрудникам одновременно работать в каком-либо другом академическом учреждении. В связи с этим мне сообщили, что с i июля 1976 года я больше не буду гарвардским профессором. Хотя эта ситуация сложилась по моей собственной вине, я был весьма раздосадован, если не оскорблен, поскольку Джек Строминджер недавно стал руководителем исследовательской группы в Онкологическом институте Дейны и Фарбера на другой стороне реки, в то же время сохраняя профессорскую ставку на нашем отделении. Более того, Джеку теперь платили зарплату в обоих учреждениях, в то время как я должен был довольствоваться только одной зарплатой, если хотел сохранить обе работы. Я знал, что мне будет не хватать многого из того, что было у меня в Гарварде, но намного больше, чем чего-либо другого, мне будет не хватать его студентов. Обязанность читать им лекции заставляла разворачиваться мои мысли, и время от времени наиболее выдающиеся из них подпитывали научную работу в Колд-Спринг-Харбор, служа обогащению сложившегося там интеллектуального братства.

Вскоре после Рождества я полетел на Западное побережье вместе с Лиз, Руфусом и Дунканом в двухнедельную поездку, которая началась на юге Калифорнии, где мы на неделю остановились в квартире на Калифорния-авеню поблизости от Калтеха. Макс Дельбрюк организовал для меня там лекцию в память о недавно скончавшемся Жан-Жаке Вайгле. Мне всегда было приятно иметь дело с гибким умом Жана, как в Калтехе, так и у него в гостях, в его родной Женеве, где он летом проводил эксперименты с фагами. После этого мы поехали в Сан-Франциско, где издательство W A. Benjamin устроило празднование в честь выхода третьего издания "Молекулярной биологии гена". Впоследствии, как и в случае первых двух, за пять лет было продано почти сто тысяч экземпляров этого издания.

В Колд-Спринг-Харбор в то время тридцатидвухлетний Том Маниатис разрабатывал эффективный новый способ клонирования генов. Глубоко новаторские эксперименты, проведенные им в Гарварде, когда он был там постдоком у Марка Пташне, недавно обеспечили ему ставку старшего преподавателя. Первоначально он должен был приехать для работы в Колд-Спринг-Харбор только на год, чтобы вернуться в Гарвард, когда там будут построены лабораторные помещения для экспериментов с животными клетками. Вместе с Аргирисом Эфстратиадисом из гарвардской лаборатории Фотиса Кафатоса Том использовал молекулы информационной РНК из красных ретикулярных клеток крови в качестве матриц для синтеза полных двухцепочечных ДНК-копий гена Р-глобина. Эти эксперименты никак не могли быть источником биологической опасности, поэтому, несмотря на мораторий на работы с рекомбинантной ДНК, Том и четверо его молодых коллег могли на всех парах двигаться вперед в своей лаборатории в корпусе Демереца.

К тому времени его интеллект и целеустремленность привлекли также внимание биологического отделения Калтеха. Из Калтеха Тому сообщили, что готовы сделать его постоянным сотрудником. Узнав об этом, Марк Пташне добился того, чтобы отделение биохимии и молекулярной биологии попросило Генри Розовски поторопиться с формированием специальной комиссии, которая должны была одобрить предложение Тому ставки адъюнкт-профессора. В феврале я поехал в Гарвард, чтобы засвидетельствовать научные достижения Тома перед Дереком Боком. Как и ожидалось, кандидатура Тома была одобрена.

Но вскоре в Гарварде стали беспокоиться о том, что Том все равно может принять предложение Калтеха. Все более открытая внутренняя оппозиция сотрудников Биолабораторий экспериментам с рекомбинантной ДНК едва ли способствовала тому, чтобы Том предпочел Гарвард. Недавно назначенная старшим преподавателем Урсула Гудинаф и жена Джорджа Уолда Рут Хаббард, тоже научный работник, настаивали на том, что эксперименты по технологии рекомбинантной ДНК с использованием Е. coli могли подвергнуть женщин, работающих в Биолабораториях, риску заболевания циститом. Им обеим следовало бы знать, что за последние десять лет многие фунты живых клеток Е. coli регулярно перемалывались как мужчинами, так и женщинами, и при этом ни одного случая заболевания отмечено не было.

Поначалу Марк и Том не беспокоились, зная, что Генри Розовски — это не тот человек, которого можно запугать подобными нелепостями, исходившими преимущественно от элементов левого толка, которые постепенно набирали силу со дня захвата Юниверсити-холла и которые после Вьетнама еще больше активизировались в связи с Уотергейтом. Для Розовски не имело значения, что на публичном собрании в конце июня на студентов произвела большее впечатление риторика Ричарда Левонтина, гарвардского специалиста по популяционной генетике, порицавшего грядущую капиталистическую эксплуатацию молекулярно-генетических исследований, чем мои призывы продолжать изучение рака с использованием рекомбинантной ДНК. Генри Розовски стоял на стороне научного прогресса и дал гарвардским ученым добро на продолжение этих вызвавших разногласия исследований. В связи с этим гарвардские вожди движения "за науку для народа" обратились в городскую администрацию, к мэру Кембриджа, популисту Альфреду Велуччи, который всегда стремился поставить гарвардскую элиту на место. Джордж Уолд убедил мэра и членов муниципального совета провести слушания по этому вопросу 27 июня и 7 июля 1976 года, после которых они проголосовали за трехмесячный мораторий на работы с рекомбинантной ДНК на территории города Кембриджа. Том почувствовал, что вернуться в Гарвард значило бы погрузиться во весь этот хаос, и сделал то, чего в Гарварде боялись: принял предложение Калтеха.

Еще до прихода к этому решению Том видел меня сильно рассерженным на Гарвард по совершенно другим причинам, когда я поздним вечером появился в его лаборатории в Колд-Спринг-Харбор сразу после того, как вернулся из Кембриджа, куда я ездил на несколько дней. Дерек Бок пригласил меня в свой кабинет в Массачусетс-холле, и я ожидал, что Гарвард собирается попрощаться со мной каким-то подобающим образом.

 

 

Заявление об отставке...

 

Без моего присутствия в Биолабораториях в течение последних двадцати лет гарвардская наука привлекла бы к себе намного меньше внимания со стороны внешнего мира. Уолли Гилберт мог вполне остаться физиком, в то время как Мэтт Мезельсон, а также, вероятно, и Марк Пташне работали бы вКалифорнии. К моему глубокому смущению, Дерек попрощался со мной совершенно формально, ничем не намекнув на то, что мой уход был потерей для Гарварда или наносил какой-либо урон его будущему.

В начале июня я полетел обратно в Бостон, чтобы в последний раз посетить Юниверсити-холл в качестве сотрудника Гарварда. В тот день мы с Генри Розовски очень старались не говорить о моем скором уходе.

 

 

... и ответ на него.

 

Нам было легче говорить о надменной безответственности Джорджа Уолда с его борьбой против рекомбинантной ДНК. После двадцати минут нежелания прощаться я поблагодарил Генри за то, как усердно он работал над приобщением Гарварда к успехам исследований животных клеток. Если бы я не посвятил себя необратимо лаборатории Колд-Спринг-Харбор, вместе мы бы победили. Понимая, что почти настало время брать нового сотрудника, Генри, к моему удивлению, сообщил мне, что, тщательно изучив историю моей ставки, он заметил, что мне всегда платили слишком мало. Это был его способ сказать, что я ему нравлюсь. Мы оба знали, что мне будет грустно уходить в тот день из Гарвард-Ярда. Даже у меня не было полного иммунитета к избитому тезису "жизнь после Гарварда — уже не жизнь".

Усвоенные уроки

1. ИЗБЕГАЙТЕ ЗАНУДСТВА

Никогда не произносите скучных речей, с которыми вполне мог бы выступить кто-нибудь другой. Предсказуемые слова естественным образом заставляют аудиторию не слушать и не записывать. Не меньшее занудство — собирать занятых людей на заседания комиссий, где от их участия не будет никакой реальной пользы. То же относится к заседаниям, на которых за обсуждениями не следует принятие осмысленных решений. В обоих случаях члены комиссии, вероятно, скоро перестанут посещать собрания, которые, как им известно, будут только пустой тратой времени.

Разумеется, чтобы не вызывать у людей скуку, необходимо постараться самому не стать занудой, что легко может случиться, если вы сами себе наскучите. Разум руководителя должен постоянно перенастраиваться за счет восприятия новых образов действий и мыслей. Чтениетех же газет и журналов, что читают все в вашем окружении, не сделает из вас интересного собеседника в гостях, не говоря уже об изменении вашего сознания. В моем случае подписка на литературное приложение к Times, которую организовал для нас мой тесть, сделала меня более интересным соседом за ужином, чем кто-то, чей рацион был ограничен журналами Time, Newsweek, Economist или, если уж на то пошло, Nature.

2. ДЕЛЕГИРУЙТЕ КАК МОЖНО БОЛЬШЕ ПОЛНОМОЧИЙ

Администраторы, как и ученые, лучше всего делают свою работу, когда их оставляют в покое, избавив от досадного впечатления, что они всего лишь выполняют чужую волю. Я чем дальше, тем больше избегал микроменеджмента, благодаря чему ко мне всегда могли обратиться за советом по вопросам, не имеющим очевидного решения. Узнав, как мои сотрудники собираются действовать, я обычно давал им добро и не вмешивался в их работу. Более строгий надзор позволил бы избежать лишь немногих из допущенных ими ошибок.

3. ЛЮБОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ДВИЖЕТСЯ ИЛИ ВПЕРЕД, ИЛИ НАЗАД

Управление ведущим научным учреждением не допускает простоев. Новые идеи или технологии нужно быстрее использовать, пока ученые, работающие в других местах, не проделали экспериментов, которые могли бы первыми осуществить ваши работники. Успех автоматически создает нужду в новых сотрудниках и оборудовании, для чего нередко требуется строительство новых зданий. Если вы не всегда расторопно движетесь вперед, это приведет не только к тому, что другим достанется честь нового научного прорыва, но и к тому, что ваши ведущие сотрудники перейдут в другие места, где им предоставят ресурсы и поддержку, необходимые им для сохранения собственных передовых позиций в соответствующих дисциплинах. В науке, как и в спорте, в конце сезона не важно, кто был чемпионом год назад. Поэтому, выбирая себе место работы, не будьте сентиментальны и не ждите этого от других ученых. Тонуть вместе с кораблем — идиотизм.

4. ВСЕГДА ПОКУПАЙТЕ СОСЕДНИЕ ВЛАДЕНИЯ, ЕСЛИ ИХ ВЫСТАВЛЯЮТ НА ПРОДАЖУ

Рост научного учреждения неизбежно требует расширения его территории. Поэтому всегда без колебаний покупайте земли, примыкающие к вашим, пусть даже им сложно сразу найти применение. Даже если продавец запросит у вас слишком высокую цену, зная, что хозяевам соседнего участка эта земля нужнее, у вас все же будет больше возможностей для торга, чем в тот момент, когда этот участок станет вам остро необходим. Выгоднее немного переплатить сейчас, чем ждать момента, когда ваш сосед сможет диктовать вам свои условия.

5. ПРИВЛЕКАТЕЛЬНЫЕ ЗДАНИЯ ПОМОГАЮТ НАУЧНОМУ УЧРЕЖДЕНИЮ ВЫГЛЯДЕТЬ СИЛЬНЫМ

Иногда кажется, что, если строить не столь шикарные здания, можно сэкономить деньги за счет более дешевых стройматериалов и услуг безвестных архитекторов. Однако в долгосрочной перспективе это невыгодно. Богатый человек, жертвующий деньги в пользу Гарварда, может не опасаться того, что здание, на котором значится его имя, будет однажды продано, чтобы закрыть кровоточащую финансовую рану. Строения, которые нельзя назвать основательными, говорят людям о том, что учреждение, которому они принадлежат, возможно, продержится не дольше, чем они сами. Напротив, солидные, стильные здания дают благотворителям уверенность, что и их потомкам доведется разделить славу этого учреждения. Соблазн долговечности способствует щедрости.

6. ПУСТЬ У ВАС БУДУТ БОГАТЫЕ СОСЕДИ

Исследовательских грантов, какие бы расходы они с лихвой ни покрывали, никогда не хватает на все непосредственные нужды. В отличие от университетов, которые могут позволить себе зависеть от богатых выпускников, научно-исследовательским учреждениям нужны богатые соседи, склонные гордиться местными достижениями. Их энтузиазм обычно бывает пропорционален потенциалу научной программы в деле облегчения человеческих страданий. Ничто так не привлекает деньги, как поиски лекарства от ужасной болезни.

7. ДРУЖИТЕ СО СВОИМИ ПОПЕЧИТЕЛЯМИ

Хороший способ перевести отношения с вашими попечителями на уровень личного общения состоит в том, чтобы входить в сферы, где они отдыхают от своих забот, например вступая в их клубы или проводя летний отпуск там, где они проводят его со своими семьями. Если они будут видеть в вас больше друга, чем просителя, в трудной ситуации они смогут сделать для вас больше.

8. ЕСЛИ ТОЛЬКО БРАТЬ, НО НИЧЕГО НЕ ДАВАТЬ ВЗАМЕН, СПОНСОРЫ БУДУТ РАЗОЧАРОВАНЫ

Благотворительность требует взаимности. Людей, жертвующих деньги на ваше дело, следует благодарить за их доброту ответными жестами. Это ни в коей мере не означает, что нужно пытаться сравниться с ними в щедрости: важен не подарок, а внимание. С тех пор как я пришел в Колд-Спринг-Харбор, я всегда делал пожертвования, хотя бы скромные, в пользу других благотворительных предприятий наших попечителей. Тем самым я давал им понять, что ценю и другие дела, составляющие смысл их жизни. Столь же важно быть щедрым по отношению к собственному учреждению. Почему другие должны помогать вам в деле, которое вы не считаете стоящим какой-то части вашего личного дохода? Никогда не помешает показать тем, кто определяет размер вашей зарплаты, что вы готовы жертвовать ее частью для вашего общего дела.

9. НИКОГДА НЕ ВЫКАЗЫВАЙТЕ НЕДОВОЛЬСТВА, ЕСЛИ КТО-ТО ОТКАЗЫВАЕТСЯ ПОДЕЛИТЬСЯ СВОИМИ ДЕНЬГАМИ

Благотворители, как и другие люди, не хотят, чтобы их помощь воспринимали как должное. Ваше научное учреждение — лишь одно из многих, стоящих с протянутой рукой. Вскоре после того, как я стал директором, я обратился с просьбой о финансировании в корпорацию Bell Laboratories. Мой посредник был одним из их ведущих научных сотрудников, на собственном опыте знавший цену нашим летним курсам. Когда он позвонил мне, чтобы сказать, что денег нам не выделят, я в грубой форме выразил свое недовольство. Уже через несколько минут я понял, каким дураком был, когда сам же уничтожил всякую возможность того, что к нам проявят лучшие чувства когда-нибудь в будущем.

10. ИЗБЕГАЙТЕ ФОТОГРАФОВ

Вы можете добывать деньги, но ваш успех в конечном счете полностью зависит от тех, кто у вас работает, поэтому значение имеет их известность, а не ваша. Если они непрезентабельны, у вас будут серьезные проблемы. Фотографии, которые связывают их имена с их лицами, помогут им успешнее действовать в мире за пределами вашего учреждения. Они могут не считать себя фотогеничными, но им будет приятна гордость близких людей, особенно матерей, которые увидят эти фотографии. И самое важное — ваше лицо не должно появляться в изданиях, публикуемых вашим собственным учреждением, если только вас не могут сфотографировать рядом с какой-нибудь узнаваемой знаменитостью, такой как Мухаммед Али или Лэне Армстронг. Часть их притягательной силы мгновенно спроецируется на вас.

11. НИКОГДА НЕ КРАСЬТЕ ВОЛОСЫ И НЕ ПОЛЬЗУЙТЕСЬ КОЛЛАГЕНОМ

Удачно красить волосы можно лишь в том случае, если они еще не начали заметно редеть. Невозможно излучать нужную вам искренность, если из-под рассеянных черных как смоль волос у вас выглядывает старческий скальп. Образ бодрой моложавости, который некоторые мужчины пытаются поддерживать рыжими красителями, разумеется, еще пагубнее. Вы дойдете до того, что будете выглядеть как Стром Тэрмонд[33]. Седые волосы и морщины в пятьдесят лет свидетельствуют о вашей надежности. Вопреки нашему нынешнему национальному стереотипу лучше молодо вести себя, а не молодо выглядеть. У президента Гарварда Натана Пьюзи лицо было без морщин, что усиливало впечатление человека, прожившего жизнь без страданий и без радостей.

12. ПРИНИМАЙТЕ ВАЖНЫЕ РЕШЕНИЯ ВОВРЕМЯ

Успех нередко приходит к тому, кто первым начинает действовать, а не к тому, кто способнее своих соперников. Когда что-то нужно сделать, делайте это немедленно. Если вы прождете слишком долго, кто-то другой непременно выскажет ту же идею, и вы окажетесь в положении человека, выполняющего чужую программу. В таких условиях ваши подчиненные будут иметь основания удивляться, почему именно вы получаете самую большую зарплату.

 

Эпилог

 

Прошло тридцать лет, и я был бы рад сообщить, что положение естественных наук в Гарварде исправилось подобающим богатейшему и влиятельнейшему в мире университету образом. Однако сравнительно недолгое правление Ларри Саммерса в должности его двадцать седьмого президента говорит скорее о том, что Гарвард снова идет в неверном направлении. Саммерс, должно быть, ничем так не отличился во время своего президентства, как своей отставкой, но его планы на будущее естественных наук — которые должна еще видоизменить его преемница — сыграли более важную роль в создании напряженных отношений с сотрудниками, чем любые неудачные слова, предрешившие в итоге его падение. Тот факт, что катализатором должна была стать озвученная им непопулярная, хотя и ни в коем случае не безосновательная гипотеза, только увеличивает то сожаление, которое должен чувствовать любой мыслящий человек, задумываясь о будущем свободы научных исследований в Гарварде.

Несмотря на заявленное Ларри Саммерсом стремление сделать развитие естественных наук приоритетной задачей Гарварда, по мере того как его видение этой задачи прояснялось, многие ведущие ученые факультета искусств и наук проявляли все большую озабоченность. Важное место в их рядах занял Том Маниатис, вернувшийся из Калтеха в 1981 году, чтобы стать профессором молекулярной биологии. Б свой гарвардский период Маниатис занимался передовыми исследованиями выделения и клонирования генов, а также активно участвовал в развитии промышленных биотехнологий. Поэтому заметным событием был его визит весной 2003 года в Массачусетс-холл, где он выразил свою обеспокоенность по поводу плана Саммерса сделать Гарвард двигателем "второй Силиконовой долины", центром которой должен был стать обширный новый биолого-медицинский филиал на принадлежащей Гарварду земле в Оллстоне, по другую сторону реки Чарльз. Оллстонский план предполагал преимущественное положение для "трансляционных исследований" — термин, обозначающий научную работу, направленную на непосредственное практическое использование и, можно также добавить, на продажи. Том прекрасно представлял себе, как на основе результатов передовых научных исследований развиваются новые достижения медицины. В конце концов он вместе с Марком Пташне основал успешную биотехнологическую фирму Genetics Institute, и в его лаборатории недавно велись исследования бокового амиотрофического склероза. Если кто и мог оценить научную утопию, то это был он. Однако, по мнению Тома, планы Саммерса должны были еще больше ослабить и так уже слабый пульс исторически продвинутых чисто биологических программ Гарварда, которыми по-прежнему занимались в лабораториях на Дивинити-авеню непосредственно к северу от Гарвард-Ярда.

Маниатис едва начал озвучивать свою точку зрения, когда Саммерс, не обращая внимания на недовольство посетителя, взял разговор в свои руки и использовал остаток часа, назначенного для визита, на то, чтобы подробно изложить ему свое грандиозное видение того, как Гарвард должен двигаться вперед. Он задал чисто риторический вопрос: должен ли президент Гарварда прислушиваться к тем, кто уже много лет успешен в исследовательской игре, или к неудачникам? Под "успешными" Саммерс понимал Школу медицины, клинические исследования которой в последние десятилетия принесли Гарварду львиную долю премий и патентов, а "неудачниками" были занимавшиеся фундаментальной наукой сотрудники факультета искусств и наук, который, несмотря на то что там работали такие прославленные люди, как Том, отставал от своих соперников, особенно от расположенного поблизости Массачусетского технологического института. Саммерс впоследствии сообщил своему близкому помощнику, что встреча с Маниатисом прошла исключительно хорошо, в то время как Том ушел из Массачусетс-холла раздосадованным и более чем когда-либо встревоженным за будущее естественных наук в Гарварде.

Прошло всего два года, и неспособность Саммерса видеть то, что есть, а не то, что ему хотелось, довела его до фатальных неприятностей. Надвигавшаяся гроза разразилась в середине января 2005 года, после его выступления на проходившей в Кембридже конференции, проспонсированной Национальным бюро экономических исследований и посвященной женщинам в науке. В своем выступлении Саммерс высказал предположение: тот факт, что число женщин на постоянных ставках в естественных науках сравнительно невелико может быть отчасти связано с тем, что врожденный потенциал, позволяющий заниматься наукой на самом высоком уровне, реже встречается среди женщин. Понимая, что многие женщины не воспримут эти слова благожелательно, он позаботился о том, чтобы оставить открытым альтернативное объяснение, что в прошлом многих талантливых женщин их учителя всячески отговаривали от освоения математики и естественных наук на продвинутом уровне.

Высказывания Саммерса могли бы остаться незамеченными за пределами конференции, если бы там не присутствовала моя бывшая студентка, а теперь профессор биологии в Массачусетском технологическом Нэнси Хопкинс. В последнее десятилетие она неустанно и успешно трудилась над тем, чтобы улучшить условия работы женщин в этом учреждении. До предпринятых Нэнси усилий зарплаты и помещения, выделившиеся в ее институте женщинам, были существенно меньше, чем те, что выделялись мужчинам того же уровня. Но Нэнси не стала возражать Саммерсу на конференции. Вместо этого она пулей вылетела из аудитории, сказав впоследствии, что от слов Саммерса ей стало тошно, и вскоре выступила по национальному телевидению с нападками на него, которые вызвали настоящую бурю среди разгневанных феминисток.

Признание того, что сама по себе гипотеза о существовании генетических различий между мужским и женским мозгом, а следовательно, различий в распределении одной из форм когнитивного потенциала, вызвала у нее тошноту, не делает большой чести Нэнси Хопкинс как ученому. Любой, кто искренне заинтересован в том, чтобы разобраться в причинах неравной представленности мужчин и женщин в науке, в любом случае обязан быть готовым хотя бы рассмотреть, в какой степени эти причины могут быть связаны с наследственностью, даже располагая явными свидетельствами того, что среда играет здесь важную роль. К моему сожалению, Саммерс, вместо того чтобы стоять на своем, в течение недели трижды публично извинился за открытое высказывание тезиса, который вполне может быть эволюционным фактом, с которым научному сообществу придется жить. За исключением психолога Стива Линкера, ни один ведущий гарвардский ученый не сказал ни слова в защиту Саммерса. Подозреваю, что большинство из них боялись попасть под ту же раздачу обвинений в неполиткорректности. Если бы я по-прежнему работал в Гарварде, число ученых с постоянной ставкой, открыто вставших на сторону президента в этом вопросе, в буквальном смысле удвоилось бы. Но этого было бы недостаточно, чтобы погасить разгоревшееся пламя. Вскоре Саммерс, вероятно от отчаяния, в раскаянии предложил выделить сумму в 50 миллионов долларов на то, чтобы нанять больше женщин на ведущие естественнонаучные должности в Гарварде.

Но буря, вызванная словами Саммерса о женщинах в науке, не сама по себе привела к его отставке с поста президента Гарварда в феврале прошлого года. Это была лишь кульминация сотен более мелких проявлений его пренебрежения правилами общения, которые обычно позволяют людям работать вместе для общего блага. Хотя научная среда чуть ли не ожидает нахальства и эгоцентризма от своих юных представителей, более опытным ученым такие качества в высшей степени не подобают, а для руководителей обычно фатальны. Президенту никак нельзя не прочитать что-то на ту или иную тему прошлым вечером, а затем выступать на конференции, самонадеянно полагая, что знаешь больше, чем те, кто всю свою научную карьеру размышлял об этих вопросах. Кроме того, IQ Саммерса без поправки на возраст в пятьдесят один год, вероятно, на пять-десять пунктов ниже, чем когда он был двадцатилетним вундеркиндом. Давнее гарвардское правило, требовавшее от сотрудников уходить на пенсию в пятьдесят пять, было отнюдь не проявлением произвольной дискриминации по возрасту, а признанием факта, известного из опыта, что ученый по мере старения все больше живет старыми идеями и все меньше новыми. Саммерс, который по-прежнему вел себя так, будто он самый умный из присутствующих, неизбежно должен был раздражать тех, кто знал, что это не так.

Однако вполне возможно, что в проблемах Саммерса в общении виноват не только он сам. Неоднократно проявленная им неспособность понять эмоциональное состояние подчиненных может отражать генетический расклад, доставшийся ему как специалисту по математической экономике: те самые карты, которые наделили его мощным математическим интеллектом, могли отключить у него нормальную способность читать по человеческим лицам и голосам. Трудности математиков в общении — не просто стереотип: среди самых блестящих из них есть много случаев, от слабых до ярко выраженных, синдрома Аспергера (формы аутизма с высоким интеллектом) — возможно, самой генетически предопределенной из известных у человека разновидностей поведенческой "инвалидности". Подобно исключительным математическим способностям, синдром Аспергера встречается у мужчин в пять раз чаще, чем у женщин. Причина этого останется загадкой до тех пор, пока дальнейшие исследования не покажут, как в сравнительном плане гены управляют развитием и работой мужского и женского мозга.

Если бестактность Саммерса действительно имеет генетические основы, то немалая часть гнева в его адрес должна бы уступить место сочувствию. В этом случае уже нельзя винить его воспитание в том, что ему не удалось привить манеры культурного человека. Так или иначе, уже не стоит больше обсуждать, была ли его вынужденная отставка слишком поспешной: судя по всему, она скорее была запоздалой. Далеко не столь очевидно, должны ли те известные люди, кто поддерживал его кандидатуру, стыдливо склонить головы.

В уходе Саммерса нужно видеть первую из многих мер, необходимых для возвращения Гарварду его некогда обоснованной претензии на первенство в науке, по крайней мере по сравнению с Массачусетским технологическим. С этой целью Том Маниатис, приехавший в Колд-Спринг-Харбор за почетной степенью доктора лаборатории, уговорил меня согласиться на встречу с Дереком Боком, бывшим президентом, которого Гарвардская корпорация призвала вновь возглавить университет до тех пор, пока не найдут нового человека на эту должность. Вскоре мне и Дереку была назначена встреча в бывшем доме многих его предшественников — впечатляющем особняке в георгианском стиле на Куинси-стрит напротив профессорского клуба, теперь называемого корпусом Лёба.

За день до этой встречи, назначенной на 10:00, мы с Лиз приехали на машине в Кембридж, чтобы повидаться с Томом и его спутницей — Рейчел фон Рёшлауб, наделенной многими талантами уроженкой Лонг-Айленда. Проведя час за игрой в теннис в знаменитом клубе Longwood Cricket в Бруклине, мы все вместе поехали ужинать в отель Charles, где мы с Лиз собирались переночевать. Пока не принесли еду, Том рассказывал о том, как жестоко было урезано недавно финансирование естественнонаучных отделений Гарварда, когда Саммерс начал широкую кампанию по приему на работу специалистов по "трансляционным биологическим дисциплинам" и выделил крупные суммы на строительство в Оллстоне.

Первая реакция Дерека на мое изрезанное морщинами лицо была, должно быть, такой же, как моя — на его поседевшие волосы. Ни один из нас уже не сошел бы за человека средних лет. Двадцать восемь лет прошло с тех пор, как мы в последний раз виделись лицом к лицу — в июне 1978 года на церемонии вручения дипломов, где я имел удовольствие получить почетную докторскую степень. На фотографии, сделанной в тот день, запечатлены сорокавосьмилетний Дерек и пятидесятилетний я, каждый доволен собой, каждому предстоит еще несколько лет успешной работы на благо Гарварда (в его случае) и научных исследований (в моем). Ни один из нас тогда и не подозревал, что почти тридцать лет спустя нам доведется вновь встретиться в служении тому и другому.

 

 

Дерек Бок и я на гарвардской церемонии вручения дипломов в июне 1978 года.

 

Зная, что назначенный просителю час всегда проходит быстро, я сразу перешел к своей главной мысли: было бы ошибкой строить огромный биологический комплекс в Оллстоне только ради масштабности проекта. Не самый высокий уровень большей части гарвардских биологических наук, как в Кембридже, так и во всем обширном медицинском комплексе, останется таким же даже в идеальном, как в рекламном буклете, новом филиале. Огромные деньги, которые планировалось потратить, принесли бы очень мало отдачи. Не так, настаивал я, создаются великие научные учреждения.

Я сказал Дереку, что ему и Гарвардской корпорации стоит задаться вопросом, почему биологические науки Массачусетского технологического по всем статьям так далеко превзошли гарвардские. Былая прижимистость гарвардских деканов сыграла немалую роль в создании проблемы, которую теперь нельзя было решить неразборчивой расточительностью. Слишком долго администрация вела себя так, будто Гарварду не требовалось тратить собственные деньги на то, чтобы держаться в высшей научной лиге. Руководители Гарварда исходили из того, что его золотое имя естественным образом обеспечит финансирование федеральным правительством не только университетской науки, но также и новых зданий и оборудования, необходимых, чтобы остаться на переднем крае. Но торговые марки очень недорого стоят в науке. И поэтому Гарвард глупо просидел сложа руки около двух десятилетий, пока Массачусетский технологический преспокойно присоединил к себе финансируемый частными средствами Институт Уайтхеда с его биологическими программами и, под руководством не знающего нерешительности Эрика Ландера, создал огромный центр по секвенированию ДНК. В итоге институт стал одним из главных участников проекта "Геном человека" — этого интеллектуального карданного вала значительной части самых захватывающих направлений современной биологии и медицины.

Лишь запоздало Гарвард попытался вступить в геномный век, в начале XXI столетия поставив перед собой задачу занять передовые позиции в системной биологии — дисциплине столь разросшейся и неповоротливой, что она заслуживает сравнения с компанией Enron, которая неограниченно разрасталась, пока не рассыпалась в прах. В свою очередь, крупный Центр геномных исследований Массачусетского технологического благодаря щедрости филантропов из Калифорнии Илая и Эдиты Броудов смог воплотиться в 2003 году в еще более амбициозную реинкарнацию — Институт Броудов Массачусетского технологического института и Гарвардского университета. Лощеное здание его кембриджского центра, расположенное напротив биологического корпуса Коха Массачусетского технологического, смотрелось бы не менее уместно в районе бостонских банков. Направляя в другую сторону средства, которые можно было бы израсходовать на Дивинити-авеню, Гарвард под руководством Саммерса купил себе право голоса по вопросам о том, как и кому использовать обширные геномные ресурсы Института Броудов. Однако то, что происходит внутри Гарвард-Ярда, отстает уже, кажется, на световые годы.

Из-за такого расточительства на совместные проекты те, кто работает на Дивинити-авеню, с горечью продолжали чувствовать себя обсчитанными. На факультете искусств и наук еще по-прежнему вздыхают о неудавшейся попытке переманить способного Родерика Маккиннона, которому тогда было под пятьдесят, из Рокфеллеровского университета. Многие годы верный Гарварду Стив Харрисон, мастер рентгеноструктурного анализа, убежденный, что кристаллографические исследования ионных каналов обеспечат Маккиннону Нобелевскую премию (он и в самом деле разделил премию по химии 2003 года), был столь же уверен, что достаточный стимул убедил бы Маккиннона вернуться в Гарвард, где он до перехода в Рокфеллеровский университет руководил лабораторией в Школе медицины. Однако сделанное ему тогдашним деканом Джереми Ноулсом предложение не могло и близко сравниться с тем, что он имел на своей нынешней работе. Увидев письмо декана, жена Маккиннона даже подумала, не было ли там опечатки в положении точки десятичной дроби. Самим Стивом, подавленным неспособностью Ноулса мыслить категориями реалистично крупных сумм, овладела охота к перемене мест, и он углядел для себя намного более светлое будущее в Гарвардской школе медицины. Не потратив время даром, он перевел свою высокопродуктивную ренггеноструктурную группу на другой берег реки Чарльз.

За несколько лет до этих событий на ужине в эффектно перестроенном огромном доме Марка и Люси Пташне на Спаркс-стрит я вновь сошелся с Джереми, с которым познакомился в те времена, когда он был одной из звезд среди химиков Оксфорда. Учитывая его прошлое, я когда-то полагал, что он воспользуется своей новой властью второго человека в Гарварде, чтобы обеспечить лучшее будущее гарвардским естественным наукам. Поэтому у меня отвисла челюсть, когда Джереми сообщил собравшимся ученым и их супругам о предстоящем подспорье в их работе в виде миллиона долларов, выделенного на оборудование и материалы, которые он вскоре распределит среди всех естественнонаучных отделений. Я выпалил, что такие гроши едва ли покрыли бы расходы и малой доли ученых, работающих в Колд-Спринг-Харбор, и добавил, что путь скаредности, по которому Оксфорд ведут к упадку, — это не тот путь, который позволит Гарварду идти в ногу с Массачусетсом технологическим. Повисшее молчание заставило меня понять, что никто из присутствующих еще не сталкивался с такой бесстыдной непочтительностью по отношению к руководству факультета. Вернувшись в отель Charles, я лег спать, представляя себе Джереми героем рассказа Макса Бирбома.

Когда я пишу эти строки, факультетом искусств и наук по-прежнему руководит исполняющий обязанности декана. Увольнение специалиста по истории и культуре Восточной Азии Билла Кирби с поста декана не только стало последней каплей, вызвавшей отставку Саммерса, но также парализовало Гарвард в административном плане. Назначение сотрудников — не то, что может ждать: небольшой перерыв в наборе новых людей может нанести урон на многие годы. Дерек правильно понимал, что это место должно быть занято немедленно, но также считал, что право выбора следующего декана должно остаться за следующим президентом. Поэтому перед самой нашей встречей он попросил Джереми временно вернуться за штурвал факультета искусств и наук.

Теперь мы знаем, что следующим президентом Гарварда станет выдающийся историк Дрю Гилпин Фауст. Кого стоит назначить новым деканом? Ясно, что это должен быть человек, обладающий внушительным интеллектом и глубоким знанием гарвардской жизни. Но даже если он или она будет также обладать невероятным умением Генри Розовски чувствовать, когда не стоит говорить "нет", этот человек взвалит на себя ношу, непосильную для одного. Чтобы добиться передовых позиций во всех областях науки, Гарварду следует разделить факультет на три более управляемых группы: естественнонаучную, гуманитарную и социальных наук. Руководство каждой из них следует доверить крупному ученому, наделенному ощутимыми финансовыми возможностями. Только умение судить и способность платить по рыночным нормам могут обеспечить большую, чем пятьдесят на пятьдесят, вероятность, что первый из одобренных специальной комиссией кандидатов будет согласен принять предложение Гарварда.

Для уверенности в общем успехе необходимо, чтобы зарплаты в Гарварде вновь стали намного выше, чем у серьезных конкурентов. Чтобы нанимать звезд, нужно предлагать звездные зарплаты. Лучшие ученые больше не пойдут в Гарвард только потому, что это Гарвард. Никто не идет в науку, чтобы разбогатеть, но люди решают заняться ею не затем, чтобы отказать себе во всех жизненных удобствах. Жить достаточно близко к Гарвард-Ярду, чтобы наслаждаться его обстановкой и радостями, теперь не по карману новым семейным сотрудникам Гарварда, если только в дополнение к гарвардской зарплате они не получают другую, такого же размера. Богатейший университет в мире вполне может позволить себе платить самые высокие зарплаты — если только откажется от своего фантастического замысла почти в советском стиле построить новый филиал в Оллстоне, который, по нынешнему плану, должен занять территорию двадцати пяти футбольных полей.

Чтобы наука вела за горизонт, нужно собрать лучшие умы и дать им возможность делать то, что лучшие умы естественным образом стремятся делать — решать самые захватывающие вопросы своего времени. Такие умы неизбежно привлекают себе подобных, и все остальное выходит само собой. Однако дивиденды от такого размаха намного превышают сумму выигрыша каждой следующей научной гонки. Их хватает и на то, чтобы обогащать студентов, передавая им дорогостоящие интеллектуальные ценности.

Новому президенту Гарварда стоит видеть свою важнейшую цель в том, чтобы дать студентам колледжа возможность добиться величия, обеспечив их лучшими идеями прошлого, честными оценками современности и реалистичными надеждами на будущее. Такое видение принес в Чикагский университет Роберт Хатчинс, когда в 1929 году, в возрасте тридцати одного года, стал его президентом. Его харизматическое влияние достигло апогея в сороковые годы, когда великие книги и идеи стали фундаментом образования для всего колледжа на Мидуэе[34]. Хотя его преемники, нуждаясь в поддержании неиссякающего притока новых студентов, сочли необходимым отчасти отступить от чистоты его видения, те, кто впитал с образованием уверенность в превосходстве великих мыслей, никогда уже не сомневались в своей избранности.

И сегодня при упоминании Чикагского университета ведущие деятели образования, даже не знакомые на собственном опыте с Хатчинсом или его непосредственными преемниками, вынуждены с грустью признавать, что Хатчинс был во многом прав, когда заклеймил значительную часть американского высшего образования как неуклюжее сочетание банальности и невежества. Во время нашей встречи Дерек согласился, что несмотря на то что идеи Хатчинса не смогли прижиться ни в одном другом ведущем университете Соединенных Штатов, он остается единственным из американских университетских президентов прошлого, правление которого по-прежнему активно обсуждают теоретики образования. В то время как университеты Лиги плюща выпускают людей, которые до конца своих дней тянутся друг к другу, Чикагский университет по-прежнему борется за то, чтобы его выпускники покидали университет с идеями, которые останутся с ними на всю жизнь, и страстью видеть мир таким, какой он есть. "Основные течения американской мысли" Паррингтона и "Братья Карамазовы" оказали на мою жизнь намного больше влияния, чем кто-либо из моих однокурсников по Чикагскому университету.

Университеты в их лучших проявлениях способствуют распространению за пределами своих стен духа и ценностей, обеспечивающих должное отношение к ведущейся в этих стенах работе. Обучение в колледже Чикагского университета завершило мое обращение к посвящению своей жизни самоценному открытию мира природы, первый порыв которого зародился, когда я наблюдал за птицами вместе со своим отцом. Однако, какие бы глубокие знания ни передал нам университет, он не выполнит своего наивысшего предназначения, если позволит заботам о таких вещах, как самореклама и удовлетворенность потребителей, — заботам учреждений индустрии обслуживания, в какие большинство университетов стремительно превращаются, — идти впереди чистого блага поиска истины. И это особенно важно для науки, где бег, даже если успех в нем достается не самым проворным[35], никогда не останавливается.

Прежде чем покинуть временный кабинет Дерека, я заметил, что не за горами то время, когда у научного сообщества не будет иного выбора, кроме как оставить политкорректность политикам. С 1978 года, когда на Эдварда Уилсона вылили ведро воды за его утверждение, что гены влияют на поведение людей точно так же, как на поведение других животных, нападки на науку о поведении со стороны тех, кто склонен выдавать желаемое за действительное, нисколько не утихли. Но поскольку наука способна находить лучшие доказательства своих гипотез, этот иррациональный подход должен отступить или выдать свою иррациональность. Исследователи биологии поведения, показывающие, что человеческие гены действительно имеют значение, вскоре уже не будут ограничены в своей работе сравнением однояйцевых и разнояйцевых близнецов. Скоро стоимость прочтения всех А, Т, Г и Ц индивидуальных молекул ДНК упадет в тысячу с лишним раз, тем самым переведя наши исследования поведенческих отличий на молекулярный уровень, который может открыть нам намного больше. Записанную на ДНК информацию, взятую, скажем, у многих сотен психопатов, можно будет тогда сравнить с информацией, взятой у такого же числа людей, которым совесть не позволяет постоянно лгать, воровать или убивать. Специфические последовательности нуклеотидов, последовательно встречаемые только у психопатов, позволят нам выявить гены, ошибки в работе которых, вероятно, приводят к психопатии. Мысль о том, что некоторые люди могут рождаться, чтобы вырасти злыми, не может нас не шокировать. Но если мы откроем, что такое поведение бывает врожденным, научная честность не менее, чем честность этическая, потребует от нас не скрывать этой истины. Сравнительная степень, в которой генетические факторы определяют интеллектуальные способности человека, скоро тоже станет известна намного лучше. Причинная основа шизофрении и аутизма во многом состоит в дефектах способности к обучению, происходящих оттого, что ключевым клеткам мозга не удается должным образом связаться друг с другом. По мере того как мы будем открывать человеческие гены, ошибки в работе которых приводят к таким серьезным нарушениям развития, мы вполне можем обнаружить, что различия в последовательности многих из них определяют также значительную часть наблюдаемой у людей изменчивости значений IQ. Априори у нас нет надежных оснований ожидать, что интеллектуальный потенциал людей, географически разделенных в ходе эволюции, окажется совершенно одинаковым. Нашего желания, чтобы все были наделены одинаковой силой разума как неким всеобщим наследием человечества, будет недостаточно, чтобы это стало правдой. Вместо того чтобы смотреть в лицо фактам, которые могут изменить наши представления о самих себе, многие ревнители добра склонны видеть один лишь вред в том, чтобы слишком внимательно вглядываться в индивидуальную генетическую природу людей. Поэтому я не удивился, когда Дерек тревожно спросил меня, сколько лет пройдет до того, как будут открыты главные гены, влияющие на различия в человеческих интеллектуальных способностях. Моя грубая оценка — пятнадцать лет — означала, что тогда еще не назначенному преемнику Саммерса не обязательно придется иметь дело с этим щекотливым вопросом.

Однако когда я вернулся в Гарвард-Ярд, я уже не был уверен, что пройдет хотя бы десять лет.

 

Действующие лица

 

Джордж Бидл (George Beadle, 1903-1989). После работы на отделении биологии в Калтехе, которым он руководил с 1946 года, в 1961 стал президентом Чикагского университета и проработал в этой должности до шестидесятипятилетнего возраста. Затем на посту директора Института биомедицинских исследований Американской медицинской ассоциации вернулся к изучению происхождения современной кукурузы. В 1982 году переселился вместе со своей женой Мюриэль, писательницей, в поселок для пенсионеров в Помоне (Калифорния).

Макджордж Банди (McGeorge Bundy, 1919-1996). В 1966 году ушел из президентской администрации Линдона Джонсона, после чего двенадцать лет руководил Фондом Форда. Следующие десять лет преподавал историю в Нью-Йоркском университете, а затем стал научным сотрудником при Carnegie Corporation, где был также председателем комиссии по предотвращению ядерной угрозы.

Сеймур Бензер (Seymour Benzer, 1921-2007). В 1976 году перешел из Пердью в Калтех, где вместо фагов занялся дрозофилами, на которых успешно изучал генетические основы поведения и нейродегенерации.

Ричард (Дик) Бёрджесс (Richard "Dick" Burgess, p. 1942). После двух лет работы постдоком в Женеве стал сотрудником Висконсинского университета в Мэдисоне, где в настоящее время работает профессором онкологии.

Дерек Бок (Derek Bok, p. 1930). После ухода в отставку с поста президента Гарварда в 1991 году продолжал активно работать в сфере высшего образования, о котором написал шесть книг: "Колледжи ниже своих возможностей" (2005), "Университеты на рынке" (2003), "Форма реки" (1998), "Университеты и будущее Америки" (1990), "Высшее образование" (1986) и "За пределами башни из слоновой кости" (1982).

 

Со шведским теннисистом-профессионалом Карлом Верме в клубе Piping Rock в Локаст-Вэлли (штат Нью-Йорк).

 

Его исследования последних лет посвящены внутренней политике правительства США, о чем он написал две книги: "Положение государства" (1997) и "Проблема с правительством" (2001). После ухода в отставку Ларри Саммерса в июле 2006 года Дерек вернулся в Гарвард, где в течение года исполнял обязанности президента.

Сидни Бреннер (Sydney Brenner, p. 1927). После ухода на пенсию Макса Перуца возглавил лабораторию молекулярной биологии в Кембридже, которой руководил до 1986 года. К тому времени он разрабатывал методики изучения человеческого генома и очень рано осознал важность использования ДНК-копий клеточных молекул информационной РНК. Все больше работал за пределами Великобритании — в Институте Скриппса в Ла-Хойе (Калифорния), в Институте молекулярных наук, который он сам основал в Беркли, и в Сингапуре в должности правительственного консультанта по биотехнологиям. В Великобритании он и его жена живут постоянно в городе или к северу от Кембриджа.

Джейкоб (Бруно) Броновский (Jacob "Bruno" Bronowski, 1908-1974). Один из первых научных сотрудников Института биологических исследований Солка, впоследствии провел два года (1971-1972), работая над заслуженно прославленной серией фильмов Би-Би-Си "Восхождение человека", повествующей об истории науки и человечества с доисторических времен, которая вышла на экраны перед его преждевременной смертью от сердечной недостаточности.

Лоуренс Брэгг (Sir Lawrence Bragg, 1890-1971). Оставил пост директора Кавендишской лаборатории Кембриджского университета в декабре 1954-го и возглавил лондонскую Королевскую ассоциацию, директором которой с 1930 по 1942 год был его отец, Уильям Генри Брэгг.

Клаус Вебер (Klaus Weber, p. 1936). С 1975 года работал в Институте биофизической химии Макса Планка в Гёттингене, где остается в настоящее время заслуженным профессором. Вместе со своей женой, Мэри Осборн, стал новатором использования иммунофлуоресцентной микроскопии и внес значительный вклад в изучение цитоскелета.

Джером Визнер (Jerome Wiesner, 1915-1994). Был президентом Массачусетского технологического института с 1971 по 1980 год, а после ухода с этого поста тратил большую часть своего времени на преподавание и политологические исследования, прежде всего посвященные контролю за ядерными вооружениями.

Никколо Висконти ди Модроне (Niccolo Visconti di Modrone, 1920-2004). С 1950 по 1954 год Никколо занимался генетикой фагов у Эла Херши в Колд-Спринг-Харбор, после чего оставил науку ради бизнеса и основал фармацевтическую компанию Lepeti, а затем еще одну — Pierrel. Отойдя от дел, поселился в своем родном Милане и поддерживал близкие дружеские отношения с бывшими коллегами по лаборатории Колд-Спринг-Харбор, в том числе с Вацлавом Шибальским, Эвелин Уиткин и Барбарой Мак-Клинток.

Карлтон Гайдузек (Carleton Gajdusek, 1923-2008). На протяжении большей части своей научной карьеры работал в Национальных институтах здравоохранения и в 1976 году получил Нобелевскую премию по физиологии и медицине за исследования инфекционной природы и эпидемиологии прионного заболевания куру, которое он с середины пятидесятых изучал у аборигенов племени форе в горах Новой Гвинеи.

Джордж (Джо, Георгий Антонович) Гамов (George "Geo" Gamow, 1904-1968). Проработав двадцать два года профессором в Университете Джорджа Вашингтона, в 1956 году перешел в Колорадский университет в Боулдере, где трудился до своей смерти.

Гэри Гассин (Gary Gussin, p. 1939). После работы постдоком в Женеве стал сотрудником Университета Айовы, где остается в настоящее время заслуженным профессором.

Раймонд (Рей) Гестеланд (Raymond "Ray" Gesteland, p. 1938). После работы постдоком у Альфреда Тиссьера в Женеве в 1967 году пришел в лабораторию Колд-Спринг-Харбор, где стал заместителем директора. В 1978 году перешел в Университет Юты, где сейчас работает профессором генетики человека.

Селия Гилберт (Celia Gilbert, p. 1932). В настоящее время занимается живописью, пишет стихи и радуется за своих детей и внуков.

Уолтер (Уолли) Гилберт QWalter "Wally" Gilbert, p. 1932). В 1980 году вместе с Фредериком Сенгером получил Нобелевскую премию по химии за независимо разработанные ими методы секвенирования ДНК. В 1982 году ненадолго оставил Гарвард, чтобы возглавить Biogen — изначально швейцарскую биотехнологическую компанию, в основании которой он принял участие двумя годами раньше. Став заслуженным профессором, больше не руководит исследовательской группой, но остается старшим стипендиатом Гарвардского общества стипендиатов и по-прежнему тесно связан с биотехнологиями. Он также посвящает много времени фотографии и античному искусству.

Дональд (Дон) Гриффин (Donald "Don" Griffin, 1915-2003). Покинув гарвардское отделение биологии в 1965 году, продолжил свои исследования поведения животных на биостанции Рокфеллеровского университета в Миллбруке к северу от Нью-Йорка.

Макс Дельбрюк (Max Delbmck, 1906-1981). После 1957 года обратился к исследованиям в области физиологии органов чувств, в русле которой работал с плесенью Phycomyces до самой смерти от множественной миеломы. В 1969 году получил Нобелевскую премию по физиологии и медицине вместе с Альфредом Херши и Сальвадором Лурия за работы по бактериофагам.

Мэнни Дельбрюк (Manny Delbruck, 1917-1998). Жила в Калтехе до самой смерти от рака груди.

Милислав Демерец (Milislav Demerec, 1895-1966). После ухода в 1960 году в возрасте шестидесяти пяти лет с поста директора лаборатории Колд-Спринг-Харбор до 1965 года продолжал свои работы по генетике сальмонеллы в Брукхейвенской национальной лаборатории.

Август (Гас) ДёРМАНН (August "Gus" Doermann, 1918-1991). После исследовательской работы в Национальной лаборатории в Оук-Ридж был сотрудником университетов Рочестера и Вандербильта, а в 1964 году стал профессором генетики в Вашингтонском университете. После ухода на пенсию в 1982 году жил в канадской территории Юкон.

Пол Доути (Paul Doty, p. 1920). В поздние годы своей карьеры занимался все больше вопросами международной безопасности и запустил в 1973 году проект, который теперь называется Центром Белфера по науке и международным делам в гарвардской Школе государственного управления Джона Кеннеди.

Ренато Дульбекко (Renato Dulbecco, p. 1914). После перехода в 1949 году из Индианского университета в Калтех начал исследования вирусов животных и в итоге, когда стал одним из сотрудников-основателей Института Солка, сосредоточился на опухолеродных вирусах. Сделанное его лабораторией открытие, что ДНК-содержащие опухолеродные вирусы вызывают рак посредством внедрения своих генов в ДНК клеток-хозяев, принесло ему Нобелевскую премию по физиологии и медицине 1975 года, которую он разделил с Дэвидом Балтимором и Говардом Темином. Впоследствии стал одним из первых активных сторонников проекта "Геном человека" и говорил, что, пока нам не будет известен человеческий геном, мы не сможем узнать, как победить рак.

Франсуа Жакоб (Francois Jacob, p. 1920). Разделив в 1965 году с Андре Львовым и Жаком Моно Нобелевскую премию по физиологии и медицине за их исследования регуляции генов у бактерий, продолжал работать в Институте Пастера, где с 1982 по 1988 год был председателем попечительского совета. Написал ряд влиятельных книг, к которым относятся его автобиография "Изваяние вргутри", "Логика жизни" и сравнительно недавняя "О мухах, мышах и людях".

Нортон Зиндер (Norton Zinder, p. 1928). Продолжая свои исследования фага f1 и его взаимодействия с кишечной палочкой, работал на протяжении всей своей научной карьеры в Рокфеллеровском университете, где в настоящее время остается заслуженным профессором.

Дэвид Зипсер (David Zipser, p. 1937). После работы постдоком у Сидни Бреннера и последовавшей за ней работы сотрудника Колумбийского университета перешел в 1970 году в лабораториюКолд-Спринг-Харбор, где возглавил группу по генетике бактерий. Впоследствии стал все больше интересоваться исследованиями мозга и в 1982 году перешел из Колд-Спринг-Харбор в Калифорнийский университет в Сан-Диего, где в настоящее время остается заслуженным профессором когнитивной нейробиологии.

Герман Калькар (Herman Kalckar, 1908-1991). В 1952 году вернулся в Соединенные Штаты, где работал вначале в Национальном институте здравоохранения, затем в университете Джонса Хопкинса и, наконец, с 1961 года — в Гарвардской школе медицины, в которой он возглавил лабораторию биохимических исследований госпиталя штата Массачусетс.

Марио Капекки (Mario Capecchi, p. 1937). После завершения диссертации доктора философии до 1973 года оставался в Гарварде, вначале старшим преподавателем, а затем адъюнкт-профессором биохимии, после чего перешел в Университет Юты, где работает до сих пор. Там он поставил новаторские эксперименты по прицельному выключению генов в стволовых клетках, взятых из эмбрионов мышей[36].

Джон Кендрю (John Kendrew, 1917-1997). В начале семидесятых принял участие в создании Европейской молекулярно-биологической лаборатории в Гейдельберге и в 1974 году, когда она открылась, стал ее первым директором. Впоследствии с 1981 по 1987 год был президентом Колледжа св. Иоанна в Оксфорде.

Сеймур Коэн (Seymour Cohen, p. 1917). В 1971-м перешел из Пенсильванского университета в Колорадский университет в Денвере, где был профессором в Школе медицины до 1976 года, а затем перешел в Университет штата Нью-Йорк в Стони-Брук, где работал до ухода на пенсию в 1985 году.

Фрэнсис Крик (Francis Crick, 1916-2004). В возрасте шестидесяти одного года перешел в Институт Солка, чтобы заняться новым делом — нейробиологией. В этой области он в итоге занялся исследованиями природы сознания вместе с Кристофом Кохом из Калтеха. Уже оцененная всеми биография "Фрэнсис Крик — первооткрыватель генетического кода", написанная английским ученым и писателем Мэттом Ридли, вышла в 2006 году.

Принцесса Кристина (Christina, р. 1943). В 1974 году вышла замуж за Торда Магнусона и стала называться "принцесса Кристина, фру Магнусон". В настоящее время живет в Стокгольме.

Чарльз (Чак) Курланд (Charles "Chuck" Kurland, p. 1936). Получив степень доктора философии в Гарварде, перешел на ставку постдока в Институт микробиологии Копенгагенского университета. Оттуда перешел в Висконсинский университет, а затем, в 1971 году, в Уппсальский университет. В настоящее время — заслуженный профессор отделения молекулярной эволюции, а также отделения микробиологии Лундского университета.

Джон Кэрнс (John Cairns, p. 1922). После ухода из лаборатории Колд-Спринг-Харбор в 1972 году до 1980 года возглавлял расположенную в окрестностях Лондона лабораторию Милл-Хилл Имперского фонда исследования рака. Затем вновь переехал на другую сторону Атлантики и стал сотрудником Гарвардской школы здравоохранения. После его ухода на пенсию в 1991 году он и его жена Элфи вернулись в Великобританию, где они живут в окрестностях Оксфорда.

Джошуа Ледерберг (Joshua Lederberg, 1925-2008). В 1959 году ушел из Висконсинского университета, чтобы основать и возглавить отделение генетики в Стэнфорде. В1978 году стал президентом Рокфеллеровского университета и работал в этой должности до ухода на пенсию в 1990 году. В 2006 году получил Президентскую Медаль Свободы.

Сальвадор Лурия (Salvador Luria, 1912-1991). В 1959 году перешел из Иллинойсского университета на отделение биологии Массачусетского технологического института. В 1972 году ему доверили планирование нового Центра онкологических исследований, создание которого требовало переоборудования бывшей шоколадной фабрики в лабораторный корпус. Он работал директором этого центра со дня его открытия в 1973-м до 1985 года. В 1969 году разделил Нобелевскую премию по физиологии и медицине с Максом Дельбрюком и Альфредом Херши.

Бетти Майерс (Уотсон) (Betty Myers, пе@е Watson, 1930-1999). Продолжала жить в Вашингтоне после того, как ее муж Роберт Майерс оставил государственную службу и стал издателем журнала Washingtonian. В 1980 году они переехали в Нью-Йорк, где он стал президентом Совета Карнеги по этике и международным отношениям, и жили там до 1996 года, после чего переехали в Менло-Парк (Калифорния), поближе к своим дочерям.

Эрнст Майр (Ernst Mayr, 1904-2005). В 1975 году ушел на пенсию из Гарварда в почетном звании заслуженного профессора зоологии. После формального ухода на пенсию и до своей смерти в возрасте 100 лет опубликовал еще около двухсот статей и четырнадцать книг.

Барбара Мак-Клинток (Barbara McClintock, 1902-1992). Стала единственным лауреатом Нобелевской премии по физиологии и медицине 198) года за работы по транспозиции генов кукурузы, которыми она занималась в Колд-Спринг-Харбор. Формально в 1967 году ушла на пенсию с отделения генетики Института Карнеги, но продолжала принимать активное участие в работе своей лаборатории до самой смерти в возрасте девяноста лет в больнице города Хантингтон неподалеку от Колд-Спринг-Харбор.

Том Маниатис (Тот Maniatis, р. 1943). В настоящее время работает профессором молекулярной и клеточной биологии Томаса Ли в Гарвардском университете, где его лаборатория в последние годы занималась преимущественно исследованием регуляции экспрессии эукариотических генов, особенно задействованных в иммунном ответе. В 1982 году вместе с Марком Пташне основал биотехнологическую компанию Genetics Institute, впоследствии вошедшую в состав Wyeth Pharmaceuticals. Недавно также участвовал в основании компании Acceleron Pharma.

Номура Масаясу (Nomura Masayasu, p. 1927). В 1984 году, проработав двадцать лет в Висконсинском университете в Мэдисоне, перешел в Калифорнийский университет в Ирвайне, где по-прежнему руководит активной исследовательской группой, изучающей синтез РНК у пекарских дрожжей.

Мэтью (Мэтт) Мезельсон (Matthew "Matt" Meselson, p. 1930). Профессор естественных наук в Гарвардском университете. С шестидесятых годов активно вовлечен в работу по контролю над химическим и биологическим оружием и в настоящее время руководит совместной программой Гарварда и Университета Суссекса по контролю над вооружениями, а также посвященными химическому и биологическому оружию исследованиями, ведущимися в Центре Белфера Гарвардской школы государственного управления Джона Кеннеди.

Герман Джозеф Мёллер (Hermann Joseph Muller, 1890-1967). До конца своей научной карьеры продолжал работать с дрозофилами в Индианском университете. Наоми Митчисон (Naomi Mitchison, 1897-1999). Продолжала писать книги до восьмидесяти с лишним лет и умерла в Карра-дейле на западе Шотландии в возрасте ста одного года. В последние годы она тяжело страдала от болезни Алыдгеймера.

Эврион (Эв) Митчисон (Avrion "Av" Mitchison, p. 1928). В 1970 году покинул Милл-Хилл и стал профессором зоологии в Университетском колледже Лондона, где продолжил свои иммунологические исследования. После ухода на пенсию из Университетского колледжа еще несколько лет проработал в Берлине, а затем вернулся в Лондон.

Оле Молёэ (Ole Maaloe, 1915-1988). Перешел из Государственного института сывороток на отделение микробиологии Копенгагенского университета и работал там до ухода на пенсию.

Жак Moho (Jacques Monod, 1910-1976). Разделил Нобелевскую премию по физиологии и медицине 1965 года с Андре Львовым и Франсуа Жакобом. Его объемное, как целая книга, эссе "Случайность и необходимость", посвященное объяснению возникновения и эволюции жизни как результата случайности, было впервые опубликовано в 1970 году. Работал в Сорбонне, Коллеж де Франс и Институте Солка, но главным в его научной карьере всегда был Институт Пастера, директором которого он работал с 1971 года до самой своей смерти от лейкемии в возрасте шестидесяти шести лет в собственном доме в Каннах.

Бенно Мюллер-Хидл (Веппо Miiller-Hill, р. 1933). Стал профессором в Институте генетики Кёльнского университета в 1968 году, через два года после того, как вместе с Уолли Гилбертом выделил лактозный репрессор. В 1984 году опубликовал свое разоблачение немецкой евгеники — книгу "Смертоносная наука: Селективное уничтожение евреев, цыган и душевнобольных в Германии, 1933~1945", удостоившейся лишь одной рецензии в немецкой прессе, несмотря на то что в Германии было продано пятнадцать тысяч экземпляров. В 1988 году издательством Оксфордского университета был опубликован английский перевод этой книги, в 1998 году переизданный лабораторией Колд-Спринг-Харбор.

Аарон Новик (Aaron Novick, 1919-2000). В 1958 году перешел из Чикагского в Орегонский университет, где основал Институт молекулярной биологии и стал его директором. Впоследствии работал в Орегонском университете деканом магистратуры и аспирантуры и заведующим отделением биологии.

Макс Перуц (Max Perutz, 1914-2002). Руководил Лабораторией молекулярной биологии Медицинского исследовательского центра в Кембриджском университете со дня ее создания в 1962 году до 1979 года, когда формально ушел на пенсию. После этого продолжал работать в лаборатории практически каждый день до своей смерти от рака в возрасте восьмидесяти семи лет. Постепенно приобретал все большую известность как способный литератор, опубликовал много статей в книжном обозрении The New York Review of Books. Сборники его эссе выходили также в виде книг: "Нужна ли наука?" (Издательство Оксфордского университета, 1991) и "Жаль, что я не рассердил вас раньше" (издательство лаборатории Колд-Спринг-Харбор, 1998 и 2003).

Ульф Петтерссон (Ulf Pettersson, p. 1942). В настоящее время работает заместителем ректора по медицине и фармацевтике и профессором отделения генетики и патологии Уппсальского университета в Швеции.

ЛаЙнус Полинг (Linus Pauling, 1901-1994). Оставил Калтех вскоре после того, как в 1962 году получил Нобелевскую премию мира за вклад в борьбу против испытаний и распространения ядерного оружия. Следующие десять лет провел в Центре изучения демократических институтов в Санта-Барбаре (1963-1967), в Калифорнийском университете в Сан-Диего (1967-1969) и в Стэнфордском университете (1969-1974). В 1973 году основал Научный медицинский институт Лайнуса Полинга в Пало-Альто (Калифорния), где руководил исследованиями, посвященными действию обычных витаминов на здоровье человека. Умер от рака у себя на ранчо в Биг-Сур (Калифорния).

Питер Полинг (Peter Pauling, 1931-2003). Преподавал физическую химию в Университетском колледже Лондона с 1958 по 1989 год. После ухода на пенсию до самой смерти жил в Уэльсе.

Марк Пташне (Mark Ptashne, p. 1940). После того как в 1967 году им был выделен репрессор фага X, продолжил исследования этого фага и получил подробную картину регуляции работы его генов. В последние годы занялся изучением регуляции транскрипции у дрожжей. В 1997 году перешел в Мемориальный онкологический центр Слоана-Кеттеринга в Нью-Йорке, где в настоящее время работает профессором молекулярной биологии.

Эдвард Пуллинг (Edward Pulling, 1898-1991). По-прежнему жил в Редкоуте после смерти его жены Люси в 1979 году и оставался председателем Лонг-Айлендской биологической ассоциации до начала 1986 года. Позже с большим удовольствием писал воспоминания о ранних годах своей жизни.

Нлтан Пьюзи (Nathan Pusey, 1907-2001). После отставки с поста президента Гарварда переехал в Нью-Йорк, где несколько лет был президентом Фонда Эндрю Меллона.

Роберт (Боб) Райзбрау (Robert "Bob" Risebrough, p. 1935). После Гарварда занялся природоохранными исследованиями. Живет в Калифорнии и в последнее время изучает находящегося под угрозой исчезновения калифорнийского кондора.

Барбара Райт (Barbara Wright, p. 1926). Продолжала заниматься наукой после того, как вышла замуж за Германа Калькара и переехала в Соединенные Штаты, где работала вначале в Национальных институтах здравоохранения, а затем в Массачусетской неспециализированной больнице и в Бостонском институте биомедицинских исследований. В 1982 году стала профессором биологии в Университете Монтаны.

Сьюадл Райт (Sewall Wright, 1889-1988). После ухода из Чикагского университета в шестьдесят пять лет на пенсию по возрасту перешел в Висконсинский университет, где работал профессором генетики еще тридцать четыре года.

Алекс Рич (Alex Rich, p. 1924). Проработав четыре года в Национальном институте здравоохранения, в 1954 году перешел в Массачусетский технологический институт, где продолжил изучение нуклеиновых кислот, особенно их трехмерной структуры. В 1995 году был удостоен Национальной Научной Медали и по-прежнему продолжает активную исследовательскую работу в Массачусетском технологическом институте в должности профессора биофизики.

Джон Ричардсон (John Richardson, p. 1938). После работы постдоком в Институте Пастера стал сотрудником Индианского университета в Блумингтоне, где продолжает свои исследования, посвященные преимущественно механизмам синтеза РНК на матрице ДНК.

Кит Робертс (Keith Roberts, p. 1945). Продолжает работать в Институте Джона Иннеса в Норидже, где в течение десяти лет возглавлял отделение клеточной биологии. В 1983 году стал соавтором широко используемого учебника "Молекулярная биология клетки", выдержавшего уже пять изданий.

Ричард (Рич) Робертс (Richard. "Rich" Roberts, p. 1943). В1993 году разделил с Филлипом Шарпом Нобелевскую премию по физиологии и медицине за сделанное ими независимо в 1977 году открытие сплайсинга в экспериментах с ДНК аденовирусов. В годы его работы в Колд-Спринг-Харбор его лаборатория открыла около сотни новых рестриктаз. В 1992 году перешел в компанию New England Biolabs, которая яатяется ведущим поставщиком реактивов для научных исследований. В настоящее время работает там главным научным сотрудником.

Чарльз Робертсон (Charles S. Robertson, 1905-1981). В конце семидесятых он заболел болезнью Альцгеймера и в 1981 году умер у себя дома в Делрей-Бич (Флорида).

Генри Розовски (Henry Rosovsky, p. 1927). В 1984 году покинул пост декана гарвардского факультета искусств и наук и в 1996 году ушел на пенсию в звании заслуженного профессора. В 1990 году опубликовал книгу "Университет: руководство пользователя" о своем опыте работы в сфере высшего образования.

Джон Рэндалл (Sir John Randall, 1905-1984). В 1970 ушел на пенсию с поста заведующего основанной им биофизической лаборатории в Королевском колледже Лондона, которая вскоре была переименована в Институт Рэндалла и теперь называется Отделением клеточной и молекулярной биофизики Рэндалла.

Лео Силард (Leo Szilard, 1898-1964). Продолжал числиться сотрудником Чикагского университета, пока в 1963 году не стал одним из сотрудников-основателей Института Солка. Всего через несколько месяцев после перехода в этот институт умер от сердечного приступа, и его прах был согласно его завещанию развеян над Тихим океаном.

Йонас Солк (Jonas Salk, 1914-1995). В последние десять лет своей жизни занимался преимущественно исследованиями, связанными со СПИДом и поиском эффективной вакцины против него. До самой своей смерти был директором Института Солка.

ТрейСИ Соннеборн (Tracey Sonneborn, 1905-1981). До конца своей научной карьеры работал в Индианском университете в Блумингтоне. В 1976 году оставил преподавание, но продолжал научную работу до самой своей смерти в возрасте семидесяти пяти лет.

Гунтер Стент (Gunther Stent, 1924-2008). В 1952 году перешел из Калтеха в Калифорнийский университет в Беркли, где и работал с тех пор. В 1972 году во время годичного отпуска, проведенного в Гарварде, занялся нейробиологией и вскоре стал разводить у себя в Беркли пиявок для нейроэмбриологических и нейрофизиологических исследований своей лаборатории. Ушел на пенсию в звании заслуженного профессора нейробиологии.

Джозеф (Джо) Сэмбрук (Joseph "Joe" Sambrook, p. 1939). Покинул Колд-Спринг-Харбор в 1985 году, чтобы возглавить отделение биохимии Юго-западного медицинского центра Техасского университета. Десять лет спустя перешел в Онкологический центр Питера Маккаллума в Мельбурне (Австралия), где активно способствовал изучению рака груди. В 2006 году был назначен заместителем директора по науке Австралийского центра по исследованию стволовых клеток.

Говард Темин (Howard. Temin, 1934-1994). Говард так и остался в Висконсинском университете. В 1975 году он разделил с Ренато Дульбекко и Дэвидом Балтимором Нобелевскую премию по физиологии и медицине за исследования опухолеродных вирусов. Несмотря на то что никогда не курил, он стал жертвой рака легких, от которого безвременно умер в возрасте пятидесяти девяти лет.

Альфред Тиссьер (Alfred Tissie\res, 1917-2003). До конца своей научной карьеры работал на отделении молекулярной биологии Женевского университета и жил вместе со своей женой, Вирджинией, в поселке Вандёвр на окраине Женевы. Результатом годичного отпуска, проведенного им в Калтехе, стала важная для науки работа, посвященная реакции на тепловой шок у дрозофилы.

Александер (Алекс) Тодд (Alexander "Alex" Todd, 1907-1997). После исследований молекулярной структуры и механизма синтеза нуклеотидов, за которые он в 1957 году получил Нобелевскую премию по химии, занимался изучением молекулярной структуры множества разных веществ, выделяемых из организмов насекомых и растений. В 1971 году ушел на пенсию с должности профессора органической химии в Кембриджском университете и жил в Кембридже до конца своих дней.

Морис Уилкинс (Maurice Wilkins, 1916-2004). После работ, проведенных в Королевском колледже Лондона и сыгравших важную роль в открытии двухспиральной структуры ДНК, он занимался в основном проблемой ответственности ученых перед обществом, читал по этой теме курсы для студентов колледжа и двадцать два года был президентом Британского общества за социальную ответственность в науке. Он также очень гордился своим участием в Кампании за ядерное разоружение.

Том Уилсон (Тот Wilson, 1902-1969). Он умер от сердечного приступа вскоре после своего перехода из издательства Гарвардского университета в нью-йоркское издательство Atheneum.

Эдвард Уилсон (Edward О. Wilson, р. 1929). В настоящее время он заслуженный профессор и куратор энтомологии в Музее сравнительной зоологии Гарвардского университета. В последние годы он все больше стал интересоваться проблемами охраны природы.

Кэрролл Уильяме (Carroll Williams, 1916-1991). Вся его научная карьера была посвящена изучению физиологии насекомых в Гарварде, где он получил степени доктора философии и доктора медицины, а с 1946 года был сотрудником до своего ухода на пенсию в 1987 году.

Лиз (Элизабет) Уотсон (Льюис) (Elisabeth "Liz" Watson, пе@е Lewis, p. 1948). Получила степени магистра Колумбийского университета по охране исторических памятников и Лонг-Айлендского университета по библиотечному делу и теории информации. Посвятила много времени заботам о сохранении исторических зданий лаборатории Колд-Спринг-Харбор и в 1991 году опубликовала иллюстрированную историю лаборатории под названием "Дома для науки". Многие годы входила в состав комиссии по охране исторических памятников Хантингтона, а в 2001 году губернатор Джордж Патаки включил ее в состав совета по охране исторических памятников штата Нью-Йорк.

Джулиан Флейшман (Julian Fleischman, p. 1933). После получения в 1960 году степени доктора философии в Гарварде работал постдоком в Стэнфордском университете и нескольких других научных учреждениях. В 1963 году стал соавтором статьи, в которой была предложена подробная модель структуры антитела. Впоследствии перешел на отделение молекулярной микробиологии в Школе медицины Университета Вашингтона в Сент-Луисе, где продолжает изучать структуру, синтез и разнообразие антител.

Розалинда Франклин (Rosalind Franklin, 1920-1958). После перехода в Биркбек-колледж весной 1953 года изучала структуру вируса табачной мозаики до своей трагически преждевременной смерти от рака яичников в 1958 году. Ее жизни посвящена получившая широкое признание биография "Розалинда Франклин — смуглая леди ДНК", написанная Брендой Мэддокс.

Роберт Хатчинс (Robert Hutchins, 1899-1977). Покинув Чикагский университет в 1951 году, стал заместителем директора Фонда Форда и председателем нового фордовского Фонда Республики. В 1959 году основал Центр изучения демократических институтов в Калифорнии, который возглавлял до своей смерти.

Альфред Херши (Alfred Hersbey, 1908-1997). В 1969 году разделил с Максом Дельбрюком и Сальвадором Лурией Нобелевскую премию по физиологии и медицине за совместную с Мартой Чейз работу 1950 года, в которой было показано, что ДНК, а не белок бактериофага является его генетическим материалом. В 1972 году перестал заниматься в Колд-Спринг-Харбор активными исследованиями, ушел на пенсию и по-прежнему жил невдалеке от лаборатории до самой своей смерти.

Нэнси Хопкинс (Nancy Hopkins, p. 1943). После перехода в 1973 году в Центр онкологических исследований Массачусетского технологического института занималась там исследованиями РНК-содержащих опухолеродных вирусов. Переключившись впоследствии на эксперименты с рыбкой Danio rerio, разработала новый метод инсерционного мутагенеза и открыла сотни генов, необходимых дчя развития этой рыбки. В последние годы боролась за равенство полов в своем институте, где по-прежнему работает профессором биологии.

Эрвин Чаграфф (Erwin Chagraff, 1905-2002). В конце своей карьеры больше писатель, чем ученый, он опубликовал несколько книг, в том числе автобиографическую "Гераклитов огонь. Очерки из жизни перед лицом природы". Оставался сотрудником Колумбийского университета до ухода на пенсию в 1974 году.

Филлип (Фил) Шарп (Phillip "Phil" Sharp, p. 1944). После ухода из лаборатории Колд-Спринг-Харбор работал в Массачусетском технологическом институте, где возглавлял Онкологический центр (1985-1991), отделение биологии (1991-1999) и Институт исследований мозга Макговерна (2000-2004). В 1993 году разделил с Ричем Робертсом Нобелевскую премию по физиологии и медицине за независимо совершенное ими открытие сплайсинга. Участвовал в основании компаний Biogen (1978) и Alnylam Pharmaceuticals (2002).

Дэвид Шлессингер (David Scblessinger, p. 1936). После получения степени доктора философии в Гарварде стал постдоком в Институте Пастера, а затем работал в Университете Вашингтона в Сент-Луисе, где в итоге стал профессором молекулярной биологии. В 1997 году перешел в Национальный институт старения в Балтиморе (Мэриленд), где в настоящее время заведует лабораторией генетики.

 

Использованные иллюстрации

 

© George Band. Стр. 111

Cold Spring Harbor Laboratory Archives. Стр. 40, 49, 57, 64, 103, 149, 244 (вверху), 251, 254, 260, 281, 288, 290

Cold Spring Harbor Laboratory Archives, Barbara McClintock

Collection. Стр. 59 Cold Spring Harbor Laboratory Archives, James D. Watson Collection. Стр. з, j, 7, 8, 9, 10, 14, 29, 30, 81, 87, 89, 107, 175, 183, 184, 185, 244 (внизу), 268, 287, 308 Manny Delbrbck. Стр. 307 Rachel Glaeser. Стр. 100

Из коллекции: Russell H. Hart, Jr., West Lafayette, Indiana. Стр. 12

Harvard University Archives. Стр. 219, 321

National Library of Medicine. Стр. 298

© The Nobel Foundation 1962. Стр. 188

Richard T. Payne. Стр. 32

Rockefeller Archive Center. Стр. 108

© Rick Stafford. Стр. 209

University of Southern California Annenberg School for Communication. Стр. 13

James D. Watson. Стр. 126,140,146, 214, 265, 3291

 

Издание осуществлено при поддержке Фонда некоммерческих программ Дмитрия Зимина "Династия".

 

 

Фонд некоммерческих программ "Династия" основан в 2002 году Дмитрием Борисовичем Зиминым, почетным президентом компании "Вымпелком". Приоритетные направления деятельности Фонда — развитие фундаментальной науки и образования в России, популяризация науки и просвещение. В рамках программы по популяризации науки

Фондом запущено несколько проектов. В их числе — сайт elementy.ru, ставший одним из ведущих в русскоязычном Интернете тематических ресурсов, а также проект "Библиотека "Династии" — издание современных научно-популярных книг, тщательно отобранных экспертами-учеными. Книга, которую вы держите в руках, выпущена в рамках этого проекта. Более подробную информацию о Фонде "Династия" вы найдете по адресу www. Dynastyfdn.ru.

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

[1] Епископальная церковь США состоит в Англиканском Сообществе церквей, и ее прихожане относятся к американской ветви англиканства. — Примеч. перев.

 

[2] "Пожизненный скаут" ("Life Scout") — один из скаутских рангов — почетных званий, за которые борются американские скауты. — Примеч. перев.

 

[3] Вероятно, Уотсон вспоминает здесь какое-то более позднее собеседование: книга Карла Леви была опубликована лишь в 1945 году. — Примеч. перев.

 

[4] По американской системе самая высокая оценка — А ("отлично"), за ней идут В, С, D и F (последняя — "неудовлетворительно"). Таким образом, оценка В близка к российской четверке. — Примеч. перев.

 

[5] Большая Десятка — спортивная лига колледжей севера и северо-востока США.

 

[6] В университетах США за четырехлетним обучением в колледже (college, undergraduate education — буквально "довыпускное образование"), по окончании которого выдается диплом бакалавра, может следовать разной продолжительности обучение в магистратуре (дающей степень магистра), а затем в аспирантуре (дающей степень доктора, приблизительно соответствующую российской степени кандидата наук), причем магистратура может плавно переходить в аспирантуру (как это и было в случае Уотсона) и для того и другого вместе используется термин "graduate school" (буквально "школа выпускников [колледжа]"). — Примеч. перев.

 

[7] Доктор философии (doctor of philosophy, PhD) — самая распространенная в США и Великобритании докторская степень, приблизительно соответствующая российской кандидатской. Философия при этом понимается в самом широком смысле и включает большинство научных дисциплин. Кроме степени доктора философии существует ряд других докторских степеней, таких как доктор медицины (doctor of medicine, MD), доктор богословия (doctor of divinity, DD), доктор искусств (doctor of arts, DA), причем в последнем случае искусства тоже понимаются в очень широком смысле и могут включать большинство гуманитарных наук (humanities) и математику. — Примеч. перев.

 

[8] Герман Мёллер работал в СССР в 1933-1937 гг., но переехал туда не из Техаса, а из Берлина, где в 1932 г. сотрудничал с Н. Т. Тимофеевым-Ресовским. — Примеч. ред.

 

[9] Постдок (postdoc) — неформальное название непостоянной научной работы, официально называемой postdoctoral research ("последокторские исследования"), на которую берут, обычно на несколько лет, специалистов, недавно получивших докторскую степень. Опыт работы постдоком рассматривается как повышение квалификации и часто необходим для получения более престижной и высокооплачиваемой работы. — Примеч. перев.

 

[10] Ядовитый плющ, или токсикодендрон укореняющийся (poison ivy, Toxicodendron radicans), — североамериканское ядовитое растение, прикосновение к которому может вызывать сильные раздражения кожи. — Примеч. перед.

 

[11] 110 °F = 43,(3) °С. — Примеч. перев.

 

[12] "Добро пожаловать, Макс, [наша] менделевская мать" (смесь датского, английского и латыни). -— Примеч. перев.

 

[13] Словосочетание °рай Херши" (Hershey heaven) напоминает рекламу шоколада "Херши". — Примеч. перев.

 

[14] В американском городе Кембридж в штате Массачусетс, рядом с Бостоном, находится Гарвардский университет. — Примеч. перев.

 

[15] CIA (Central Intelligence Agency, Центральное разведывательное управление, ЦРУ). — Примеч. перев.

 

[16] Высокий стол (high table) — стоящий на возвышении стол для преподавателей в столовой колледжа. — Примеч. перев.

 

[17] Сменой с черного на белый цвета дыма из трубы Сикстинской капеллы оповещают об избрании кардиналами нового папы. — Примеч. перев.

 

[18] Прозвище Дуайта Эйзенхауэра. — Примеч. перев.

 

[19] Младшая дочь президента Джосона. – Прим. перев.

 

[20] К человеку, имеющему докторскую степень, по-английски принято обращаться "доктор". Обращаться к доктору "мистер" — неуважительно. — Примеч. перев.

 

[21] Каролинский институт присуждает Нобелевские премии по физиологии и медицине. — Примеч. перев.

 

[22] 13 декабря. Имя Луция происходит от лат. lux (свет). В скандинавских странах День св. Луции, который празднуется перед самым темным периодом года, очень популярен. Св. Луции (итал. Santa Lucia) посвящена известная неаполитанская песня, которую по традиции поют в этот день. — Примеч. перев.

 

[23] День труда (Labor Day) — национальный праздник в США, отмечаемый в первый понедельник сентября. Традиционно считается днем окончания лета. — Примеч. перев.

 

[24] Сэмюэл Пипc (1633-1703) — английский чиновник, автор дневника, опубликованного в XIX веке. Дневник Пипса не был предназначен для публикации и содержит много откровенных подробностей о его собственной жизни и о других людях. — Примеч. перев.

 

[25] "Base Pairs" ("Пары оснований") может означать также "Недостойные пары" и т. п. (в связи с многозначностью слова "base"). — Примеч. перев.

 

[26] Роман Синклера Льюиса "Эрроусмит" (1925), получивший Пулитцеровскую премию. Главный герой книги Мартин Эрроусмит — ученый. — Прим. ред.

 

[27] Первые строки вводного стихотворения из сборника Хилэра Беллока (1870-1953) "Предостерегающие рассказы для детей" (1907) — ответ читателю на вопрос, правдивы ли эти рассказы. — Примеч. перев.

 

[28] В журнале Nature помимо больших статей публикуются краткие сообщения (такие как заметка Уотсона и Крика о структуре ДНК), а также новости, рецензии и популярные обзоры. — Примеч. перев.

 

[29] День рождения Вашингтона, или Президентский день, — праздник, приуроченный ко дню рождения Джорджа Вашингтона (22 февраля), отмечается в третий понедельник февраля, нерабочий день во многих штатах. — Примеч. перев.

 

[30] Красно-черный флаг (разделенный по диагонали на красную и черную половины) — флаг анархо-синдикалистов. — Примеч. перев.

 

[31] Уолтер Митти — герой рассказа Джеймса Тэрбера "Тайная жизнь Уолтера Митти", заурядный человек, фантазирующий про себя о своих героических приключениях. Имя Уолтера Митти стало нарицательным для фантазера-мечтателя. — Примеч. перев.

 

[32] Детский сад (kindergarten) в США представляет собой "нулевой" класс начальной школы (все школьное обучение при этом занимает тринадцать лет). Большинство американских детей в возрасте 5-6 лет ходят в детский сад. — Примеч. перев.

 

[33] Стром Тэрмонд (Strom Thurmond, 1902-2003) — американский сенатор, ушедший в отставку в возрасте ста лет. В поздние годы красил волосы в рыжий цвет. — Примеч. перев.

 

[34] Кампус Чикагского университета вытянут вдоль парка Мидуэй-Плезанс (Midway Plaisance). —Примеч. перев.

 

[35] Екклесиаст, 9:11: "И обратился я, и видел иод солнцем, что не проворным достается успешный бег, не храбрым — победа, не мудрым — хлеб, и не разумным — богатство, и не искусным — благорасположение, но время и случай для всех их". — Примеч. перев.

 

[36] За эти работы, позволившие получать так называемых нокаутных мышей (с прицельно выключенными генами), в 2007 году Марио Капекки разделил с Оливером Смитисом и Мартоном Эвансом Нобелевскую премию по физиологии и медицине. — Примеч. перев.

 

---

Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 183; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!