Но они очень счастливы . Александр Самойленко

Наталья Дмитриевна спешит. Посмотреть со стороны: бодро и уверенно шагает высокая стройная блондинка лет двадцати пяти. Голубое платье из дорогой джинсовой материи, босоножки на шпильках, в одной руке «дипломат», набитый журналами и газетами, — для мужа, в другой — аккуратная вязаная белая сумка с продуктами.
Но это со стороны. А на самом деле: в плотном платье жарко, на высоких тонких шпильках идти неудобно, устают ноги, «дипломат» тяжёлый, и аккуратная сумка ещё тяжелее. И лет ей не двадцать пять...
И это багровеющее солнце, клонящееся за сопку, и голубой день бабьего лета с посвежевшим, густеющим к вечеру и чистым здесь, на окраине, воздухом прошли без неё, без её присутствия в них. Восемь часов она просидела на книговыдаче. Дети, книги, формуляры, пыль, чай, обед, опять дети, книги... Потом магазины, продукты, опоздала на автобус, который по идиотскому расписанию после семи ходит через час.

Вперёд, Наталья Дмитриевна, — нет, уже просто Наташа: «Дмитриевна» осталась в закрытой библиотеке — вперёд, на трамвай! Домой она сегодня доберётся минут на сорок позже обычного.
Сделала ли дочь уроки? Приготовил ли ужин муж? Дома ли он? Или опять в кино ушёл? Но вперёд, вперёд! Асфальтовые дорожки, уклоны, подъёмы, лестницы, переходы, светофоры, прохожие. Чужие яркие заграничные куртки, модные юбки и брюки, чужие лица. Чьи-то пытливые взгляды, чьё-то желание понравиться, чьё-то тоскливое одиночество в толпе, чьё-то презрение и высокомерие, чьи-то молодость и старость. Кто-то завершает свой путь, с трудом передвигая ноги, а кто-то с цыплячьим, только что проклюнувшимся восторгом, несётся по улице и жизни.. И редкие беззвучные, но так хорошо понятные ей крики во встречных взглядах таких же, как она — тридцати-сорокалетних:
«Я еще молод (молода), красив (красива), но одинок (одинока), я уже начинаю разрушаться! Скорей же, скорей, полюбите меня! Моё время истекает…»

Но нет, всё мимо, мимо, домой! И лишь мысль, мыслишка. Всплывает, как будто сама по себе — колюченькая и страшненькая: «Как много вокруг красивых мужских молодых лиц и хорошо сложенных фигур! И один муж... Суженого и на кривой козе не объедешь?»
Нет-нет, не для неё эта грязь. Она не из тех женщин, что заводят любовников при живых мужьях и хвастают перед подругами...

И вдруг в этом обыденном фоне, привычном до равнодушного тупого безразличия, в этом нудноватом хороводе одинаковых микро-районных домов, словно что-то оглушительно громко, слышимое только ей одной, разорвалось в вышине. Словно лопнула и расползлась мутно-непрозрачная плёнка, затягивавшая ослепительно белый экран. И на нём заново, в другом, ярком свете, четко и ясно проступили и чистые, с умытыми окнами дома, монолитность которых подразумевала благополучие и уют внутри; и осеннее, но ещё тёплое солнце, грустно-красивое, подсвечивающее высокие лёгкие закатные облака; и пошевеливающиеся на асфальте буро-жёлтые, только что опавшие, пробитые черными точечками листья.

Но всё это так, краем глаза и сознания, потому что в центре этой вновь возникшей картины восприятия шествовала, нет, скользила над прозаической поверхностью земли парочка — он и она.
Наталья Дмитриевна приостановилась, широко открытыми глазами регистрируя пока ещё бессознательно каждый штрих и жест надвигающихся на неё двух людей. Они проплыли мимо буквально в нескольких миллиметрах, не заметив её и не поздоровавшись. Да и сама Наталья Дмитриевна не сразу вспомнила и сообразила, что давным-давно и распрекрасно знает эту парочку.

Она смотрела на лицо женщины, пребывающей сейчас где-то в ином, неведомом и счастливом мире, — муж Натальи Дмитриевны скептически сказал бы: «Находится в четвёртом измерении». Она видела добрые, но тоже далёкие от окружающего, глаза мужчины, прикрытые толстыми, в минус десять диоптрий, линзами очков.
Но больше всего её поразили их руки. Они шли, взявшись мизинцами, и потихоньку размахивали руками в такт шагов — как пятилетние дети в детсадовском строю.
Наталья Дмитриевна не стесняясь обернулась и смотрела им вслед, догадываясь, что этот обыкновенный, один из многих, день, ей, наверное, всё-таки запомнится надолго.

Оглядывались на странную парочку и встречные прохожие, воспринимая её как курьёз, как нечто, выпадающее из современной действительности, не вписывающееся в рамки интерьера крупного портового города.
Прохожие парочку встречали по одежке... Они видели мужчину лет сорока пяти, в старом, с обвисшими плечами пиджаке, в таких же, без следов стрелок брюках, заправленных — уж вообще чёрт-те что! — в подвёрнутые, в гармошку, сапоги.
И подруга, которую он так нежно держал за пальчик, была ему под стать: баба лет тридцати, беременная, в стоптанных облупленных туфлях, в стёртой бесформенной юбке и какой-то серо-буро-малиновой кофте, почиканной молью...

Но прохожие ничего не знали об этих двух. Наталья Дмитриевна знала всё. «Ну Арсентьевы, ну дают...» — подумала она расхожими, фальшивыми, малозначащими словами — такими, какими бы могла поделиться, например, со своими коллегами в библиотеке. Но тут же их отбросила, устыдясь неискренности перед самой собой. Веки её неожиданно набрякли, глаза покраснели, и она, повернувшись спиной к тротуару, торопливо открыла «дипломат», вытащила и надела солнцезащитные очки и уже не спеша зашагала к трамваю.

«А Лариска моя у вас?!» — вспомнила Наталья Дмитриевна первую фразу, с которой началось знакомство с Арсентьевой. Когда это 6ыло? Года три назад. Да, три. Как раз библиотека только открылась. Время как летит...
В тот день она тоже сидела на книговыдаче. Хорошо работалось ей, и настроение было отличное. Стояла вот такая же осенняя погодка. «Ну вот, а дни всё-таки запоминаются. Даже самые обыкновенные...» — остановив на мгновение поток памяти, подумала Наталья Дмитриевна.
Запомнился ей тот день не только солнечными бликами на нежно-голубых свежевыкрашенных панелях стен. Уют, чистота, новенькие стеллажи и столы, линолеум, люстры — всё это прошло через её руки. Хотя, конечно, многое сделал здесь муж. Сергею не хватало денег на дорогую стереоаппаратуру, и он взялся за ремонт вот этой бывшей четырехкомнатной, довольно запущенной квартиры, в которой раньше проживало несколько семей с подселением.

Сергей может горы свернуть, если ему заплатить. Правда, он всё время бубнил, что только последний кретин или альтруист станет работать за такую сумму, но всё-таки работал: белил, красил, стелил линолеум, вставлял замки, вешал люстры, собирал разборные стеллажи и столы.
Сама же Наташа трудилась тогда здесь словно и не за деньги. Да она их и не увидела. Сергей купил аппаратуру и не подпускал к ней ни жену, ни дочь. Наверное, уже тогда она предчувствовала: работать ей здесь долго, может быть, всегда...
У Наташи было среднее музыкальное образование. «Учитель пения, дирижер-хоровик», — значилось в дипломе. Но родилась дочь, и Наташа пошла сначала вместе с ней в ясли воспитательницей, потом в детский сад. После шести лет работы от постоянного детского шума и гама поднялось у неё давление, появились головные боли, раздражительность. Уволилась, долго искала что-нибудь подходящее. Однажды наткнулась на объявление: «Требуются библиотекари».

Анна Александровна, директор централизованной системы детских библиотек, предложила ей заведование вновь открываемым филиалом. Библиотека была неплановой: Анна Александровна как депутат районного Совета «пробила» её по наказу избирателей. Сделать это, конечно, было непросто: найти подходящее помещение, освободить его — то есть дать людям, занимавшим эту площадь, новые квартиры, изыскать деньги и материалы на ремонт, произвести его...
И в тот светлый день Наталья Дмитриевна сидела на книговыдаче, а чистота, уютный свет лампы на столе, запах новых стеллажей — всё это проникало в её сознание как нечто гораздо большее, высшее. Ей удалось освоить новую профессию, она здесь заведующая, и под началом два взрослых человека. Но самое главное, это ощущение своей непосредственной причастности к хорошему доброму делу, к началу с нуля — открытию первой детской библиотеки в громадном микрорайоне.

— А Лариска моя у вас?! — громко ворвалась в библиотеку и в умиротворенную уютную рабочую тишину, в секунду ее разрушив, незнакомая женщина.
— Потише, в читальном зале идёт лекция, — не сдерживая неприязни, ответила заведующая. Она видела перед собой, пожалуй, ровесницу, очень плохо, даже убого одетую. «И откуда такие в наше время? Да ещё беременная».
Оказалось, что Лариска её сидела со своим первым классом в читальном зале, слушала лекцию «Родной край», которую проводила Татьяна Владимировна. Дочь забыла дома библиотечные книги, приготовленные на сдачу, и вот мать их принесла. Наталья Дмитриевна осмотрела книги: чистые, страницы не загнуты. Присмотрелась внимательнее и к самой женщине: одета опрятно, только во всё поношенное и немодное.
Закончилась лекция, высыпали из читального зала дети, Лариска подбежала к матери. И на ребенке Наталья Дмитриевна отметила всё тот же отпечаток материального неблагополучия. Форма неновая, мятый передник, сбитые, стёсанные сандалии, заштопанный чулок...
Могла ли предположить Наталья Дмитриевна, что эта неприметная худенькая, с мокрым носом девчонка — главная помощница матери, причём матери неродной, и на ней ещё четверо младших братишек и сестрёнок.
— А можно, я у вас запишусь? Мне-то читать некогда, а муж очень любит книги, —спросила мамаша.
— У нас библиотека детская, — сказала Наталья Дмитриевна, взглянув на Татьяну Владимировну. Та округлила глаза, скривила презрительно губки, выразительно показывая своим маленьким, с ехидцей лицом: мол, не вздумай, зачем она нам такая нужна!
— Но есть книги и для взрослых, — продолжала заведующая. — И аккуратным читателям мы их даем. Приходите с паспортом.

Вот так состоялось знакомство с Арсентьевой. А уже через некоторое время стала она своим человеком у них. Правда, Татьяна Владимировна с Людмилой Федоровной придерживали Арсентьеву на определённой дистанции, не подпуская близко к себе, но с удовольствием выслушивали и посмеивались, словно в кино над незадачливой героиней, потому что не могли воспринять её как нечто реальное: так далека она была от их благополучной жизни.
Наталья Дмитриевна же принимала Арсентьеву близко, гораздо ближе, чем показывала в присутствии коллег. Но когда оставалась с Арсентьевой наедине, то беседовала с ней по душам, на равных.
Обе они семнадцатилетними девчонками самостоятельно приехали в этот большой город из района. И кто знает, может, просто случайность, что Наталья Дмитриевна — Наталья Дмитриевна, а Наталья Арсентьева — Наталья Арсентьева? Может, могло всё быть иначе, наоборот?

В восемнадцать лет вышла Наталья Арсентьева в первый раз замуж. А через три месяца убежала от мужа: пил и бил её он. Жила где придётся, потом встретилась с Гришей. У него тогда только что умерла жена, осталось двое детей. И стала Наташа им матерью, а Грише — женой. «А сейчас уже троё своих и четвертого ждём», — такую историю поведала им Арсентьева. Ей очень нравилось рассказывать о своей семье и особенно о Грише. Как он её сильно любит, ревнует и что у них должно быть десять детей. Так они решили. И она будет матерью-героиней.

Она брала своему Грише литературу подряд, не выбирая слишком, и он всё подряд читал, возвращая книги строго в срок.
— Ой, девочки! Он у меня такой умный! Всю ночь иногда напролёт
читает! — восхищалась мужем Наталья.
Потом стал заходить и осмелевший Григорий. Смешной — неуклюжий, сутулый, с крупным носом и очками на нём, в обвисшем пиджаке и подвернутых, видимо, казённых рабочих сапогах. Он торопливо и смущенно выбирал книги.

— Что ж это он у вас всё в сапогах ходит? — Как-то не без ехидства поинтересовалась Татьяна Владимировна у Арсентьевой.
«Вот ещё ехидина! Не все же получают, как твой муж!» — осуждающе подумала Наталья Дмитриевна.
- Ой, да я уж скоко ему говорила: «Пойдем, Гриша, купим тебе туфли». А он: «Мне ничего не надо, пусть детям...» — оправдывалась искренне и смущенно Арсентьева.
— Как же вы живёте? — тоже не утерпела и спросила однажды Людмила Федоровна, очень интеллигентная, всегда тактичная, сохранившая молодую утонченность вкуса и часто забывающая, что ей под шестьдесят.

Действительно, ей понять жизнь Арсентьевых почти невозможно. Муж её, капитан первого ранга в отставке, получает большую пенсию и работает. Сама она на пенсии и тоже работает, но денег всегда не хватает. И ведь у них всего один сын, и тот уже взрослый, и сам зарабатывает неплохо. Да, её молодых коллег иногда удивляет то обстоятельство, что у неё не займешь денег, но что ж здесь удивительного? Большую часть они кладут на книжку, остальные она строго распределяет по конвертам. Во всём должен быть порядок. Так она привыкла с детства.
У неё есть конверт, где хранятся, например, деньги для подарков родственникам и знакомым. Да, конечно, ещё девчонки удивляются, что у нее слишком много для её возраста дорогих платьев, туфель, несколько шуб. Но почему она должна себе отказывать? Она привыкла жить именно так...

— Ой, мы сейчас хорошо живем! Гриша в порту грузчиком работает. И я сейчас пособие на ребёнка до года получаю. Пятьдесят рубликов в месяц. А вот раньше, когда Гриша в домоуправлении на сто рублей квартиру зарабатывал и пособие на детей не платили... — говорит задумчиво Арсентьева, и библиотекарши, каждая в силу своего жизненного опыта, пытаются представить: что за жизнь была у этого странного семейства, когда Гриша трудился в домоуправлении?

За эти три года, что Арсентьева посещала библиотеку, она родила троих. Без живота здесь её и не видели. В последнее время она брала книги мужу не подряд, как раньше, а по его заказам: про моря и океаны, про писателей, про звёзды.
— Он у тебя скоро учёным станет, — пошутила как-то Наталья Дмитриевна
— Ой, девочки, точно! Вчера легли спать... Дети угомонились, я тоже уснула: за день набегаешься с ними. Я как лягу, так сразу засыпаю. Ночью к детям Гриша часто сам встает. Ну, легли мы, значит, а Гриша лампу настольную на табуретку поставил со своей стороны. У него еще абажурчик такой, из бумаги, чтоб свет не падал. Я говорю: «Гриша, тебе же завтра утром рано на работу!» «Ничё, — говорит, — я немножко почитаю». И знаете, девочки, вдруг просыпаюсь, тишина, ночь глубокая, лампа настольная горит, а Гриша на меня смотрит. И глаза у него такие большие-большие, умные и... страшные. Я испугалась, говорю: «Гриша! Да что с тобой?! Заболел?!»
«Ната-ха! Щас про звёзды прочитал! Здорово... Страшно и здорово! Понимаешь, вот мы, люди... Зачем мы? Ты думала когда-нибудь?»
А я, знаете, девочки, обиделась даже, сон сразу пропал: «Что ж ты думаешь, я дурочка? Да у нас дома полное собрание сочинений Дюма было!» А Гриша меня обнял и говорит: «Я про звезды прочитал и такое предположил — раз люди в космос полетели, значит, мы нужны? Может, мы что великое там должны сделать? Не мы, так наши дети?»
«Гришенька, — говорю, — учился бы ты — профессором стал бы». «Ничё, — говорит, —и мы не зря живём. У нас дети. Давай, Натаха, в лепёшку разобьёмся, а детей людьми сделаем?..»

Библиотекарши слушают Арсентьеву с одинаковыми улыбочками. Есть в них и чувство превосходства своего над чужой простотой, и некоторая снисходительность к этой простоте и непосредственности.
Но где-то там, в самых-самых глухих закоулках разума, где, наверное, ещё и мыслей нет, а лишь зарождаются едва уловимые сквознячки ощущений, где-то там, на том уровне, каждая из этих внешне благополучных женщин не раз, да, не раз позавидовала этой семье!
Чисто по-женски или по-человечески? И чему именно? Странной простоте и цельности, утерянной, может быть, навсегда современным миром? Их равнодушию к материальному, к моде? Желанию и умению жить так, как они хотят? Их удивительному совпадению?

Людмила Федоровна. Она из тех людей, с которыми никогда ничего плохого не случается. Судьба всегда на её стороне. Даже мама несмотря на то, что ей самой почти шестьдесят, до сих пор жива и в полном здравии. В детстве, во время войны, не голодала, как все. Отец работал директором хлебозавода. Но всё было честно. Оставались какие-то неучитываемые отходы...
Потом вышла замуж за военного. Большая зарплата, паёк. С Васей прожили сорок лет. То, что она сейчас видела у Арсентьевых, и у неё когда-то в далёкой молодости зарождалось, да так и не развилось. Сейчас она часто спрашивает себя: почему они ограничились одним ребенком? Была ведь возможность иметь двоих и троих. Как будто и любили друг друга, но как-то очень быстро отношения стали принимать сухой, деловой характер: что купить из вещей в квартиру, в гардероб ему или ей, куда съездить в очередной отпуск. Партнёры по жизни...
У сына личная жизнь не сложилась. Всё есть: внешность, образование, квартира, машину купили, а жена ушла к другому.
А вообще Людмила Федоровна с мужем живут хорошо. В большой трёхкомнатной квартире. У них много хрусталя и фарфора, ковры, мебель, два холодильника, в которых всегда есть коньяк, коробки дорогих конфет, крабы, всякие солёности и копчёности. Живут вдвоём. Нет, есть у них еще собачка. Болонка Белка.

У каждого свое.
Татьяна Владимировна живёт с мужем прекрасно и счастливо во всех отношениях. Вот только... Родилась у них дочь, и одна ножка оказалась короче. Несколько лет Татьяна Владимировна ежедневно ходит с ней в физиотерапевтический кабинет, где пытаются ножку вытянуть. Они с мужем очень хотели бы иметь детей ещё, но врачи сказали, что больше у неё не будет.

Наталья Дмитриевна часто видит один и тот же сон. А снится ей её дом в селе, огород, двор, куры. Вот она собирается в школу. Сейчас она сыпанёт пару горстей кукурузы курам, отнесёт корм кабану, посадит на цепь Пирата, закроет на щеколду калитку и...
Она просыпается, и несколько долгих секунд ей кажется, что всё наоборот, что это она сейчас только заснула и её городская жизнь – сон, а на самом деле она живёт там, в деревне. У неё сильно колотится сердце, ей почему-то плохо-плохо, тяжело и хочется плакать. Всё вокруг кажется временным и ненастоящим, и бесконечно жалко невозвратимого детства, и Пирата, и родного дома, который давным-давно продан чужим людям.

Но через несколько секунд сон забывается, всё становится на свои привычные места, и только потом, когда она видит его снова, в том новом сне вспоминает, что видела его не первый раз...
Недавно, перед последними родами, Арсентьева пришла тяжёлая, с пятнами пигментации на лице и опухшими веками — от высокого давления у неё плохо работали почки — и начала, как обычно, в своём духе.

— Ой, девчонки! Что со мной вчера было! Иду это я, так тяжело мне, так тяжело. И чего-то хочется, ну, так хочется! До невозможности. Думаю: вот щас этого у меня не будет — помру! И тут мужик идёт навстречу, а у него полная сетка масла в бутылках! Соевого. А я стала и стою как столб. И смотрю, смотрю на масло его и думаю: это же мне масла как раз и хочется! Мужик остановился и говорит: «Вам что, масло надо?» А я стою и ничего ответить не могу. Так он мне две бутылки вытащил, поставил на землю и пошёл. Ну, я очнулась, схватила бутылки, мужика догнала и одну ему в сетку всунула. А за другую, говорю, деньги возьмите. А он не взял, пошёл. И вот, девчонки, верите, открываю я эту бутылку тут же, выпиваю до дна, и так мне сразу хорошо становится! А бабки возле подъезда сидят, смоотрят на меня, шепчутся. Ох-ха-ха!.. Они думали, что это я вино выпила! Да-а, девочки, уезжаем скоро от вас. В другой микрорайон, на Вторую Речку. Райком квартиру дал. Четырехкомнатную. Вот Гриша там всё сделает, и переезжаем. Жалко...

Наталья Дмитриевна приближалась к дому, а Арсентьевы, их полёт над землей в своём, никому неведомом кроме них блистающем мире, всё не растворялся, не уходил из её памяти.
Видела она и другие счастливые лица вокруг. Совсем не семнадцатилетние девчонки, а её ровесницы шли под руку с мужьями, улыбались, щебетали о чём-то таком далёком и своём... Обострённым сегодняшним зрением Наташа подмечала у встречных парочек такие близость и понимание, каких давным-давно уже не было между ней и Сергеем.
Несколько последних лет они никуда не ходили вместе — ни в кино, ни на концерты. Пытались, но каждый раз подобная прогулка заканчивалась взаимной раздражительностью и ссорой. И они прекратили эти попытки. Наташа гуляла с дочкой, ходила с ней на детские фильмы, в цирк или на субботу и воскресенье, если Сергей был не на работе, уезжала к матери. Муж развлекал себя сам...

Не однажды, в минуты одиночества и предчувствия в недалеком будущем чего-то тоскливо непоправимого в их семейной жизни, она пыталась анализировать: что же случилось, что происходит? Давно ли их считали прекрасной дружной парой? И они ходили везде в обнимку...
Ей казалось, что всё началось с того, когда он четыре года назад устроился на эту свою дурацкую, фантастическую работу – неделю через три. Он долго подыскивал себе нечто в этом духе и нашёл. Большая плавучая самоходная машина для забивания в береговое дно свай — копёр. Сергей трудился на нём мотористом — неделю через три. Считалось, что он эту неделю находится в командировке и вкалывает денно и нощно в поте лица своего. В действительности же ни черта он там, по её мнению, не делал, и если копёр стоял в городе, а не уходил куда-нибудь в пригородные бухты, то Сергей в эту свою рабочую неделю иногда ночевал дома. Как-то они там по очереди подменялись.
Наташа часто удивлялась, что некоторым мужикам удаётся вот так лихо пристроиться да ещё получать приличную для подобной работы зарплату.

Сергей поначалу радовался, строил планы, говорил, что «сделает рывок» — подготовится в университет, начнёт подрабатывать по совместительству, что будут они зимой всей семьей ходить на лыжах, а летом на островах загорать и купаться...
В университет он подготовился, но пошёл сдавать документы и не сдал, передумал. Говорил: «Увидел, что там одна молодежь, стыдно стало. Развернулся и ушел». А было-то ему тогда… Тридцать один, да ещё с его несолидной внешностью... Он и сейчас выглядит лет на шесть младше своего возраста.
И так у него во всём. Загорится, что-то начнёт делать, но бросит на половине. И с подработкой у него ничего не получилось. Разве что библиотеку отремонтировал.

Хватало бы и его зарплаты, если 6ы не алименты. Боже, сколько она тайком плакала, что ей достался вот такой муж, с большим прошлым! Ведь не было у неё ни свадьбы, ни фаты, ни белого платья невесты, как у всех. А расписались, когда
Алёнке уже два года исполнилось. Потому что он никак не мог развестись с первой.
За что же ей такое? Почему, почему одним все, а другим лишь крохи?! Той, первой, достались его молодость, здоровье чистота, лучшие чувства. А ей...

Но не это сейчас главное, не это. После тридцати что-то резко изменилось в нём, да так, что она даже испугалась неожиданной для неё перемене в муже. Его большие карие глаза, которые ей так нравились и за которые она, наверное, и полюбила его, вдруг как-то однажды и сразу потухли, округлились, и виден был в них откровенный пепел, а не прежний, многих притягивающий огонь.

Он прекратил вести с ней серьёзные разговоры о жизни, не разглагольствовал больше на разные странные, непонятные ей темы. Замкнулся, стал молчаливым и страшно раздражительным, а если и шутил иногда, то грубо и изощрённо пошло.
Изредка, правда, по старой памяти, пытался ей что-то объяснять из своих надуманных фантазий, и когда она не сразу понимала, то орал: «Дура! Ничтожество! Куриные мозги!..»
Но самое неприятное и даже жуткое для неё — это было видеть, как он совершенно разучился ценить время, которым ещё недавно так дорожил. Или разучился с этой своей работой неделю через три? Бывало, он укладывался на эти три недели в постель и лежал, почти не вставая. Читал, смотрел телевизор, а часто просто лежал, заложив руки за голову и уставившись в окно или потолок Он мог лежать так часами.

— Человек, как собственно животное, должен жить до тридцати лет, — сказал он ей как-то в один из периодов своих лежаний.
— Глупости, а детей растить? — Ответила она ему.
— Хы... Дети... Вам бы только размножаться. А вот как разумное существо, человек после тридцати держится на силе воли да инерции — привыкает жить. А всё вокруг повторяется и повторяется. Скучища...

Наташа не понимала его и не хотела понимать. Всё чаще ей становилось невыносимо скучно с ним и даже... противно. Хотелось праздника, веселья, компании. Ведь когда-то же были у них знакомые, друзья. И никого не осталось. Из-за него же, наверное. А ему... Да что ему! Плевать на всё, на неё, на семью. Раньше его хоть деньги интересовали, в них он видел смысл и часто, к месту и не к месту любил повторять латинскую пословицу: пекуниа нон олэт — деньги не пахнут. Даже она её запомнила. Сейчас же утверждает, что счастье не в деньгах. Ему-то с его зарплатой и алиментами утверждать такое.

В тридцать три с ним снова произошла перемена. Как будто к лучшему. В глазах поменьше проглядывалось пепла и опять засветился огонь, пусть не тот, не молодой, но всё-таки...
Перелистывая книги, которые она приносила из библиотеки для себя, он брезгливо морщился и говорил:
— Ну как ты можешь это читать? Беллетристическое сюсюканье, бездарное враньё! Любэ-эвь... Одно и то же в разных вариантах. Да один день любого человека сложнее, чем все твои вот эти книги!
— Особенно тот, когда ты лежишь и смотришь в потолок?
— Да, дорогая, никому ещё не удалось перенести мышление на бумагу таким, каково оно есть на самом деле. «Мысль изреченная есть ложь». Тютчев сказал.
— А что же, по-твоему, читать? Что ж, все дураки, а ты один умный?
— Читать надо книги, от которых бы голова болела.
— Ну так возьми высшую математику, и, пожалста, заболит!

Но высшую математику изучать он не стал, а перечислил ей целый список имен авторов и книг, которых у них в детской библиотеке, конечно, не имелось. Кое-что, правда, она достала ему по межбиблиотечной системе. Но и в тех книгах он не нашел того, что искал. «Всё то же, только написано красиво», — сказал.
Тогда он сам порылся на полках её стеллажей и выудил пачку популярной литературы о новейших открытиях в астрономии и физике, а в газетных киосках накупил журналов «Вопросы философии», которые, кроме него, наверное, никто не покупал.
Начитавшись, он, как в молодости, начинал рассуждать вслух о высоких материях, а она, в антрактах между кухней и занятиями с дочерью, изо всех сил старалась хоть что-то уловить и ответить впопад.
— Тридцать три... Возраст Иисуса Христа. «Есть время бросать камни и время собирать их». А что я набросал, где мои камни? – пробубнил как-то Сергей сам для себя, думая, что она не услышит, а если услышит, то не поймет.
Но она поняла, очень хорошо поняла! Однажды, в один из самых трудных периодов их совместной жизни, когда у них не было своей квартиры и они жили у его матери и там им было очень плохо, тесно, и дикие скандалы вспыхивали каждый день со свекровью из-за ничего, так вот, однажды, закрывшись вечером в своей комнатёнке, они смотрели телевизор. Шло что-то веселенькое, развлекательное. По экрану порхала артисточка — вся воздушная, вся из себя, а если приглядеться: ничего особенного. «А ведь могла бы и я так, могла. И даже лучше...» — впервые за несколько лет, вспомнив свою детскую мечту, с жуткой пронзительностью подумала Наташа, обводя взором и узкую, убого обставленную комнатёнку, и лицо мужа, на котором сияло явное восхищение этой экранной куклой. «Если бы я была там, то не знала бы ни этой комнаты, ни злой свекрови, ни детских яслей с грязными ползунками и горшками...» — промелькнуло вдруг неожиданно, но как-то слишком осязаемо и обидно.

Как она мечтала — до бреда — стать артисткой! У неё были способности, были! Ей все это говорили. Говорили, что она похожа на Орлову. Она могла мгновенно изменять выражение лица, двигать бровями и даже заплакать. Сколько она тренировалась перед зеркалом! И читает с чувством. Книжку Алёнке читает, а Серёжка заслушивается, потому что она умеет разными голосами читать.
И что же осталось от мечты? Большая коллекция открыток — фотографии артистов чуть ли не с первых дней кино. И всё. Не решилась она тогда. Нужно было ехать в Москву: во ВГИК принимают до девятнадцати лет. А она не решилась ехать одна за десять тысяч километров. И мама ей не советовала. За ней ухаживал тогда лейтенант, Витя. И мама думала, что дочка выйдет за военного. Все девчонки у них в поселке выходили за военных. Но где он, тот Витя? И где посёлок? И она в городе, и мама в городе, а от мечты — пачка открыток...

И Наташа совсем неожиданно и нечаянно, глядя на расфуфыренную бездарную артистку, произнесла вслух: — Надо было попробовать...
Произнесла и испуганно глянула на Сергея, надеясь, что он не поймет. Но он сразу понял, очень хорошо понял, так же, как она сейчас про его камни. Он же знал о её мечте. Он внимательно посмотрел на её грустное, убитое лицо, обнял, погладил как маленькую по голове, поцеловал в губы — тогда они ещё целовались просто так, а не только изредка в постели.
— Ну что ты? Что ты... Всё у нас ещё будет хорошо, всё впереди. Все о'кей будет, Наташоночек...

И когда он сказал про эти камни из древнего библейского афоризма, она как-то сразу поняла, проникла в его ощущения, и ей стало до слёз жалко своего мужа-неудачника и захотелось посочувствовать и приласкать — так же, как когда-то это сделал он. Она подошла к нему, пыталась обнять, но он холодно, почти грубо оттолкнул её.
Они давным-давно не обнимались днём. Да и ночью-то, господи…
«Ах ты свинья! Ну подожди, я это тебе припомню.» — мгновенно перевернулись её высокие чувства на противоположные.

— Ты бы лучше полы покрасил, ху-до-жник, — зло, с саркастической улыбочкой поддела она его. Она прекрасно знала, за что его можно зацепить. Некоторое время назад на муженька нашёл очередной бзик: он вдруг вспомнил, что хорошо рисовал в детстве. И вот сколотил самодельный мольберт и начал малевать. Напивался чаю, — одной заварки, или крепчайшего кофе, врубал классическую музыку, которой у него имелась здоровенная коллекция пластинок и которой она, несмотря на музыкальное образование, терпеть не могла, и начинал малевать. Это он называл вдохновением.
Впрочем, карандашом у него получалось неплохо. Нарисовал и её портрет, и Алёнки. Причём ухватил какие-то истинные выражения лиц, не получавшиеся на фотографии. Но красками... Ну, куда ему в таком возрасте, не зная никаких азов!
Говорит, что какой-то там известный и знаменитый художник начал рисовать в сорок пять. Ну, так то известный, а ему-то куда... И если б только акварелью рисовал, а то ведь взялся маслом. Было у неё десять новых льняных полотенец, так он их все натянул на подрамники и загрунтовал какой-то гадостью. В общем, испортил.
Да, тонко она его поддела насчёт способностей. Она ему еще отомстит, не так отомстит за то, что он оттолкнул её лучшие чувства...

Наталья Дмитриевна приближалась к дому. А её муж, Сергей Андреевич Панченко, или просто Серёга, Серый — так его называли некоторые приятели, — отдалялся от дома в противоположную сторону. Их дочка Алёнка, ученица второго класса, расположилась на кухне и, лихорадочно торопясь, чтобы успеть к маминому приходу, строгала картошку с большим риском для своих пальцев.

Сергей, подтянутый, стройный, с юношеской фигурой, в хорошо сохранившемся, почти модном, пепельного цвета японском плаще, в таких же, под плащ, брюках, в дорогих, не слишком старых ещё кожаных коричневых туфлях на высоких каблуках, пружинисто и уверенно шагал по центральной улице.
Короткая мальчишеская стрижка, молодое, без единой морщинки, отлично выбритое лицо. Он ловил взгляды встречных женщин и юных девчонок. И принимал их как должное. Он знал, что из всей этой городской многотысячной толпы никто не дал бы ему сейчас больше двадцати восьми. А ему через месяц исполнится тридцать пять. Вот так, милые прекрасные незнакомки! Но не даром, не даром. За все надо платить, а за многое - переплачивать. Два месяца без алкоголя. Раз. Почти не курит. Два. Почти ежедневный пятикилометровый пробег трусцой. Три. Ну, и прочие сопутствующие мелочи. Например, сегодня. Само собой пробежка. Двадцать упражнений с четырехкилограммовыми гантелями. Полчаса стоял на голове. Целый день дышал по системе йогов: восемь секунд выдох, шестнадцать — вдох. Витамины от старости — ундевит, три штуки. Алоэ с железом принял два раза. Плюс недельная свекольно-морковная диета почти без мяса с минеральной водой и соком подорожника.
И что в результате? Прекрасное настроение, самочувствие, молодость. И взгляды женщин. И, конечно, здоровье. Гастрит приглушен, в печенке не колет, в голове не стучит, радикулит не беспокоит, сердце как часы. А морщинки... Они, разумеется, кое-где уже давно появились, но и он уже давно разобрался и научился пользоваться богатыми косметическими наборами жены...

— Ещё не старый, а уже не любят, а лишь с собою терпят иногда, — пробормотал Сергей вслух строки из стихотворения местного поэта. «А ведь он повесился как раз в моем возрасте», — почему-то вспомнилось ему.— Ну еще посмотрим... — опять пробормотал Сергей и тут же поймал себя на этом.
В последнее время он начал замечать за собой, что говорит вслух. Сейчас ему вдруг стало страшно обидно за этот свой приобретенный недостаток. Сами с собой говорят только очень одинокие люди. При живой-то жене! «Если боитесь одиночества —не женитесь». Чехов? Что значит — гений. Как точно. — Ну ничего, ещё посмотрим, посмотрим, ещё возьмём своё, — прошептал Сергей сам себе и продолжил путь вперед, по центральной улице, с молодым, красивым, непроницаемым для прохожих лицом.

Раза три в месяц он совершал вот такие выходы в кино. В кино, правда, он почти никогда не заходил, а просто бродил, глазел. Иногда пытался знакомиться с прекрасным полом. Но знакомства что-то не очень получались, несмотря на его внешность и кажущуюся молодость. Юные девчонки каким-то непонятным для него, инстинктивным чутьем угадывали в нём «старика», определяя его внутреннюю изношенность и прогорелость. С тридцатилетними у него тоже ничего не получалось. По его мнению, замужем они были все. К ровесницам не тянуло. Да и вообще-то он не особенно искал приключений. За десять лет жизни с Натальей изменил ей три раза и то так, мимоходом-мимолетом.

В первые годы, когда был моложе и возможности возникали сами, без всяких его усилий, он даже и не помышлял ни о чем таком. Любил же он ее все-таки... До тридцати лет работал обычно на двух работах, выматывался. Как-никак и алименты, и квартиру нужно было заработать, и в квартиру. И сейчас явной цели изменять Наташке у него нет. Иногда лишь хочется испытать себя: способен ли ещё нравиться женщинам, нужен ли им? Или должен до конца своих дней терпеть всё более и более распоясывающуюся жену, слушать её подленькие намеки, оскорбления, крики?
«Может, развестись и вообще остаться холостяком? Но квартира... Чёрта с два её разделишь. Что ж, в общагу? Столько затрачено сил и времени на семью и квартиру, а сейчас, в тридцать пять, в общагу? Нет уж...»

Центральная улица заканчивается набережной. Прекрасный вид на Амурский залив и медленно опускающийся в него оранжевый шар солнца.
Сергей сходит вниз по лестнице, ближе к морю. Осень на излете солнечного тепла и последней, ещё сочной и яркой зелени. Взгляд притягивают ухоженные клумбы с прощальными, провожающими лето, белыми хризантемами.
Голубоватые, как будто стерильные чайки, живущие в своей, неразгаданной параллели, словно рисуют закат изломами крыльев и что-то кричат друг другу на непонятном инопланетном языке. «Может, о нас, о людях?»

Сергей медленно идет вдоль берега по асфальтовой дорожке. Его обгоняет, тоже не торопясь, молодая девушка. Он бросает взгляд на её профиль и видит нежное юное лицо, не познавшее, наверное, ещё бурь и страстей, излом брови, похожий на крыло чайки, и выпуклость влажного, чуть косящего в его сторону, призывающего глаза.
Она проходит, а он впивается взглядом в её покачивающиеся бедра, втугую обтянутые джинсами, в стройные ноги... Неожиданно взыгрывает молодое, юношеское, шестнадцатилетнее и почти платоническое. Проваливается в небытие память о мелких, бытовых днях и годах, о семейных дрязгах. И он невольно убыстряет шаги. За ней.

«Да что это я?! Куда? Зачем? Для чего? Кто я ей? Кто она мне? Уже было... Нет обратной дороги в молодость. Она — весенний ландыш, а мне нужна хризантема... Да и нужна ли?»
Сергей останавливается. Девушка отдаляется, но после неё остается застывший столб воздуха с разлитым в нём тончайшим, ассоциативным ароматом духов, наверное, дорогих, французских.
И вдруг, в одну секунду, Сергей уносится на тридцать лет назад, в своё прошлое. Ему пять лет, он на плечах у отца, и голубое небо, и солнце, и красные флаги, и военный духовой оркестр в сверкании медных труб, и Первое мая где-то в далеком маленьком городке...
Да нет же, ему шесть лет, и мать с отцом ведут его за руки. Они молодые и самые красивые на свете и говорят о чём-то взрослом и непонятном ему тогда, но вдруг всплывшем и как будто осознавшемся только сейчас...
Нет-нет, ему семь лет, и он лежит ночью в бабушкиной хате, в глухом тогда городишке Лесозаводске. Все спят, а он лежит с открытыми глазами и слушает, как поют в огороде лягушки, а где-то там, за тучами комаров и квадратами полей, за вокзалами, идут по большому железному мосту через реку Уссури поезда. «У-у-у!!» — таинственно и тревожно кричат в ночи паровозы. И уже нет на земле папы...
Эти хитроумные компоненты духов, пахучие нюансы и ньюансики, бьют но струнам мозговых клеток - нейронам, и Сергей всё в ту же секунду уже не в прошлом, а как будто в будущем, словно он – свой собственный внук и стоит сейчас совсем-совсем в другой жизни, которая кажется всегда им предвосхищалась, прекрасная и фантастическая, но вполне реальная будущая жизнь, такая же необъятная и утончённая, как запах этих дорогих духов...

От воды приходит лёгкий вечерний бриз, а с ним — свежий и чистый ветерок благожелательности и человеколюбия, сгоняющий с души морщины.
Сергей поворачивает обратно. Заняться нечем. «Что наша жизнь? Игра...» — вспоминает он. Как мало у нас ещё фантазии, и как велика инертность мышления!
Сюда бы несколько площадок с шахматами, кегли, городки, игральные автоматы. Но ничего этого нет. А что ecть? Рюмочная, три пивбара и автоматы с пивом!..
Город хорошеет. Этой огромной, построенной с размахом набережной всего каких-то два-три года. Когда-то вон там, в её конце, стоял старый рыбозаводик, распространяющий вокруг крепкий запах тухлой рыбы. Сейчас его нет. Есть новая красивая набережная, моментально обросшая в силу традиций пивными ларьками.
«Что ж, остаётся надеяться на прекрасное будущее в будущем, а жить сегодняшним», — и Сергей направляется к лестнице чтобы подняться к пивным автоматам и сыграть в настоящего современного мужчину.

У лестницы, на самом проходе, стоит старик, а молодая жизнерадостная толпа обтекает его с двух сторон, стараясь не замечать, не включать в своё весёлое благополучное сознание...
Старик стоит в нерешительности, не зная, в какую сторону пойти. На нём изношенный чёрный плащ, плечо в извёстке. Такие плащи лет сорок назад назывались макинтошами. Грязные туфли, мятые пыльные серые брючки, седая щетина, всклокоченные редкие седые волосы. Он не из тех бодрых семидесятипятилетних, каких здесь, на набережной, много. Они чистенькие и аккуратненькие, быстрым шагом выхаживают по пятнадцать километров, азартно спорят о политике и знакомятся с бабушками, годящимися им в дочери:
Этот не из таких. Как будто многолетний слой жуткого беспросветного одиночества согнул ему плечи и затуманил глаза.
И Сергей вдруг опять, как только что от запаха духов, на одну-две секунды исчезает из реальности, превратившись в этого старика...

Он стоит на слабых дрожащих ногах, а тяжёлый, осклероженный мозг пытается вспомнить: зачем он здесь? Ах да, он пришёл сюда попрощаться... С этим местом. Когда-то здесь ничего не было. Только море, песок и скалы. И чайки. А сейчас даже чайки какие-то не такие, другие. Когда-то здесь у него была лодка. Он ловил здесь рыбу и катал одну девушку... Её уже нет. И праха не осталось. Всё ушло, всё умерло. Как давно это было! Как будто вчера... Так зачем же он здесь? Что он здесь делает? Ах да, он пришел попрощаться...

Сергей, как все, далеко огибает старика и поднимается по лестнице. Совсем недавно он обнаружил, что из своего среднего возраста уже шагнул чуть дальше, на шажочек. Чуть меньше стал понимать молодых и чуть больше пожилых. С острой подсознательной заинтересованностью он присматривался к лицам шестидесятилетних и с удивлением обнаружил, что они вроде бы не такие уж и старые. И даже есть среди них симпатичные. У многих ещё неплохо сохранилась кожа лица, и морщины — не такая как будто страшная штука. Разглядывая себя в зеркале и замечая намечающиеся складки, он представлял, словно уже примеривая на себя предстоящее новое лицо: как, же всё это будет выглядеть ПОТОМ, дальше?..
Сергей поднимается по лестнице, радуясь, что он ещё может вот так подниматься, быстро, через две ступеньки, глубоко вдыхает прохладный, остро пахнущий морем, осенью и жизнью воздух. Жить, жить, как хочется жить!

Отличная вещь — пивные автоматы! Удобно, дёшево и почти полезно... В сравнении с водкой. Много не выпьешь, сильно не опьянеешь. Хотя не было бы автоматов, большинство толпящихся сейчас здесь мужичков осталось бы сегодня совершенно трезвыми. Но се ля ви. Так, стакан десять коп. Десять коп. нет, есть три по двадцать. Прекрасно. Кидаем в щель автомата размена, получаем две по десять. Кидаем еще — получаем еще. Кидаем снова — снова получаем. На всякий случай.
Так. Нет свободного стакана. Народ смакует. Подождем. Перехватываем пустой стакан. Нажимаем кнопку, моем. Подставляем, кидаем, наливаем. Выпиваем.
Подставляем, наливаем, выпиваем. Отдаём пока стакан. Можно и закурить. Своих нет. Выбираем мужичка средней интеллигентности. «Извините, не угостите сигареткой? Папиросы? Еще лучше!»

Фу-у! Ну что ж? Ещё стакана три? А потом? Минут двадцать моциона по набережной. А потом? Домой? А дома? Да-а...
Кто-то стукает сзади по плечу.
— М-молодой человек, что это вы делаете здесь в таком несерьезном обществе?
Сергей оборачивается. Перед ним весёлая, хитрая, слегка пьяная физиономия. Стас Гулевский.
— Ста-ас! Сколько лет...
— 3-з-здорово, Сережа. Р-разменяй рупь.
— Да на вот, десяточки.
— Тебе брать?
— Бери.
Долговязая тощая фигура Стаса, облаченная в желтый вельветовый пиджачок с короткими для его хозяина рукавами и такие же брючки в обтяжку, подчеркивающие полное отсутствие ягодиц — талия и длинные сухие ноги, — замаячила в толпе в поисках стаканов.
Стас — одна из достопримечательностей города. Его бы надо ввести в путеводитель для приезжих. Или повесить на него табличку с одним словом «Стас» и показывать за деньги. В зрителях недостатка не будет. Стас есть Стас. Если кто-нибудь из непосвященных пойдёт с ним по улицам, то сразу поймет, что идёт со знаменитостью. Слишком уж многие со Стасом здороваются. Да, Стас, конечно, общителен. Это его природный дар. Общительность и улыбчивостъ. Но здороваются с ним по другой причине: в городе не осталось ни одного, вероятно, предприятия, где бы Стас не работал хотя бы раз, и есть много организаций, где Стас прошел по второму и даже третьему кругу.

Стас мастер на все руки. Если кому-то надо сложить печь — пожалуйста, Стас готов сделать. Хотя понятия не имеет, что такое не то что русская, но и самая заурядная печурка. Но Стас сделает именно русскую. Вернее, найдёт человека, который сможет сделать. А сам он будет на подхвате — подать, поднести, получить половину оплаты за работу...
В действительности Стас ничего не умеет делать своими руками как следует. Гвоздь нормально не вобьёт в доску — погнет. Стас непоседлив и не любитель работать. Но жизнь заставила его пойти от обратного: не любишь трудиться на одном месте и делать что-то одно, так вкалывай везде и делай всё. Возможно, Стас уже взял подряд на ремонт суперновейшего компьютера или на покраску крыш общественных туалетов и сейчас бегает по городу, ищет соответствующую бригаду. Возможно также, что годам к пятидесяти Стас научится собственноручно правильно забивать гвозди.

«Вот чудо двадцатого века... Сталкивает жизнь. Сколько мы знакомы? С первого класса. Двадцать восемь лет!» — с улыбкой следя за Стасом, думает Сергей.
С первого по пятый класс учились они вместе в одной школе. Потом — в строительном техникуме. Потом около года работали в одном строительном управлении. Оттуда Стаса выперли за распродажу дефицитных материалов. И, наконец, последний раз, лет семь назад… Ох, уж этот последний раз! Зол же он был на Стаса. И надо же было довериться! И кому... Чертов заика! Через знакомых Сергей даже распространил слух, будто ищет Стаса, чтобы набить ему морду. Шутя, конечно, распространил. Не имел он такой привычки — бить кому бы то ни было морду. Но злость на Стаса тогда кипела основа-тельно....

Вот так же случайно подвернулся ему Стас на улице, только дело было зимой, и давай уговаривать и соблазнять:
— Поехали консервы сопровождать! Фирма — я тя пну! Заплатят... Я рыбы красной сто килограммов закупил, в Сибири толкнём! Поехали, в вагоне тепло. По столице прошвырнемся...
И Сергей, глядя на жизнерадостную, ухмыляющуюся остроносую физиономию Стаса, согласился. Ему как раз полагался отпуск, а что делать дома в отпуске в январе? А Стас уже тогда нигде постоянно не трудился. Как обычно, у него было две-три трудовых книжки. Летом под руководством Вовы Никитина делал шару: белил, красил. Зарабатывал таким образом тысячи две, если повезет. Часть отдавал жене, часть оставлял на зиму. Зимой трудился где-нибудь в кочегарке сутки через трое или не работал вообще — «отдыхал» по пивным и подворотням.
И вот Сергей со Стасом устроились сопровождающими. Повесили на них материальную ответственность в шестьдесят тысяч рубликов, выдали аванс, на который они закупили продуктов на дорогу.
Прошли соответственно, как и полагается, инструктаж. Дама, проводившая его, бодро и убедительно рассказывала, как им будет очень уютно, тепло и хорошо, особенно, если они не станут употреблять в дороге спиртные напитки. Она сообщила, что у них будет печка «буржуйка» и после загрузки консервами им следует запастись углём и водой. «Вы даже сможете там мыться. Вот у нас в прошлом году ездили бабка с дедом, так бабуля его купала», — сказала им дама на прощание, и Сергей ничего не заметил в её правдивых водянистых глазах, излучающих святую искренность...

Убытие отметили у Сергея вместе с жёнами. Потом заполошно таскали в рыбный порт сто килограммов Стасовой красной рыбы, свои продукты и шмотки. Загружали их ночью. Стас за пять бутылок водки выменял у грузчиков пять лишних ящиков консервов скумбрии. На продажу.
Вагон оказался ветхим, без окон, с просвечивающей в некоторых местах крышей. Натаскали они угля, выдали им большую деревянную бочку, они вставили в нее полиэтиленовый мешок и залили водой. Робинзонада на колесах началась.

Пока ехали по Приморью и Хабаровскому краю, было в вагоне ничего, нормально. Буржуйка топилась, варили на ней супы-концентраты, резались при свече в покер. Открывали периодически дверь, обозревая окрестность. В Амурской области резко похолодало. Сергей был в валенках, ватных брюках и старом, изношенном полушубке, одолженном Стасом. Стас же нарядился в лёгкие, неутеплённые ботиночки и нейлоновые носочки. Правда, у него был поновее полушубок и спальный мешок.
Ехали они шестнадцать суток. В Сибири в вагоне прочно установилась температура такая же, как на улице: сорок — пятьдесят градусов. Кончился уголь. Стас вышел на одной из остановок в поисках горючего материала, а через пять минут влез в вагон и заявил, что отморозил ноги.
— Посмотреть бы, как это бабуля в таком вагоне деда купала? Помнишь, на инструктаже?.. — спросил Сергей у Стаса.
— О-очень п-просто. Дедок дуба нарезал, и бабка обмывала покойничка. Хотя, тоже проблема. Вода-то замерзла, растапливать надо.
Всю остальную дорогу топливом занимался Сергей. Он выскакивал на коротких остановках, пролазил под вагонами через несколько путей, рискуя либо быть раздавленным, либо отстать от своего состава, торопливо нагребал в два ведра уголь и лез опять под вагоны. Потом приспособился набирать машинного масла из специальных колонок на товарных станциях. Но от масла, от большой температуры, лопнула в конце концов «буржуйка» и могла вот-вот, развалиться.
Стас же варил супы или валялся в тёплом спальнике, подсчитывая будущие барыши от продажи консервов и рыбы. Он всё ждал, что в Сибири набежит к вагону очередь голодных покупателей,. Но очереди не намечалось, и Стас кое-как, за полцены, сбыл пять ящиков скумбрии продавщицам из ларьков на станциях. Рыба же у него так и осталась, и он скрепя сердце даже как-то вытащил одну на обед. Но потом решил, что разоряться не стоит и больше не вытаскивал.
Стас дрых в спальнике, а Сергею казалось, что с тех пор, как начались сильные морозы — суток десять, — он ни мгновения не спал. Валенки и ватные штаны совсем не ощущались, словно тело было голое. Ноги промерзли и не отогревались, как бы он ни прыгал и ни колотил ими и ни мостился возле печки.

В Ярославле, конечном пункте их путешествия, сдали они товар. Оказалось, что никаких пяти лишних ящиков у них не было: надули грузчики Стаса, бизнесмена-теоретика. Составили на них акт, расписались они в нём, а потом, по прибытии домой, в акте, кроме этих пяти, появилось еще три. Приписали им на всякий случай. Работников торговли не проведешь...
Но приключения на сдаче груза не кончились. Во-первых, осталась ещё пресловутая Стасова рыба, а, во-вторых, нужно было поспать нормально хотя бы одну ночь, и, разумеется, отмыться. Когда они вылезли в Ярославле из вагона, то это было, конечно, зрелище! Заросшие, чёрные от копоти лица с белыми, словно у негров, белками глаз. Даже жёлтые, не чищеные полмесяца зубы, казались белыми. Последние дни они ехали в темноте — свечи все сгорели — и сейчас, при дневном свете увидели друг друга и захохотали.

Лица они слегка отмыли там же, на товарной станции, и отправились с рюкзаками рыбы на базар, надеясь её там «толкнуть». Но опять им не повезло — задержала милиция. Кое-как выкрутились и с помощью рыбы устроились на ночь в гостиницу.
В Москве Стас совсем сломался, двигался гусиным шагом, словно с ним и его штанами случился детский грех. «Отморозил я ноги, отморозил...» — бубнил он, и его обычно жизнерадостная физиономия попостнела и заскуластилась. На Ярославском вокзале он зашел в медпункт, там его осмотрели и сказали, что ничего страшного: слегка прихватило кровеносные сосуды. Но если он хочет, то может обратиться в платную поликлинику для приезжих — стоить это будет недорого. Но Стас успокоился и засел на вокзале, а Сергей двинулся по Москве с рюкзаком рыбы. Кое-что они все-таки в Ярославле сбыли, но оставалось еще прилично. К вечеру ему удалось избавиться от проклятого груза — «сдал» таксисту, и Сергей, наконец, отправился туда, куда мысленно стремился весь день, — на Красную площадь.

В Москву Сергей попал впервые. Москва и Красная площадь... Не театры, не ГУМы, а Красная площадь была для него главным в столице, символом не только всей страны, но и чего-то его очень личного и в то же время связанного со всем и со всеми, чего-то такoгo, такого...
Он шагает по брусчатке. Ночь, прожектора, подсвеченный, полощет красный флаг на Дворце съездов, быстрые косые струи хлесткого мелкого снега, позёмка метет, пустынно вокруг, а Сергей шагает к Василию Блаженному и Спасской башне. Да, такой он и представлял себе эту великую площадь. Вот эту башню с курантами и эту стену он впервые начал срисовывать, наверное, года в четыре с коробки материных духов «Красная Москва».

И время, казавшееся давно разрушенным, поглощённым жизнью, вдруг начинает отматывать кадры вспять, возвращает память канувшего детства, прошедшего далеко-далеко, за горами, лесами и долами, когда не построили ещё самолётов, на которых можно было бы долететь сюда за десять часов, но было это место — Красная площадь. Было, есть и будет. Значит, прошлое — не сон и не забытая в настоящем явь! Потому что есть незыблемое и вечное, созданное людьми...
Так думает Сергей, шагая по брусчатке, и потихоньку напевает: «Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек...»
Ударили часы на башне, меняется караул у Мавзолея. Сергей смотрит и дышит, дышит воздухом дорогого ему места и не может надышаться. Выезжает из кремлёвских ворот длинная черная машина. «Наверное, правительство», — предполагает Сергей. «Сколько знаменитых людей здесь побывало, сколько миллионов туристов...» —размышляет он, шагая в драном, продуваемом тулупчике и прокопчённой в вагоне шапке с поднятыми торчащими ушами без завязок.

«Что ж это я?! Что же... Разве так мечталось?! Разве так?» Ему становится не по себе, плохо и жарко, и сердце, словно стесненное тулупчиком, задыхается, и не хватает ему воздуха. Сергей думает о своей жизни отрывочными, пульсирующими мыслями, и сама его двадцативосьмилетняя жизнь кажется ему такой же бессвязной и пульсирующей. Вспоминается первая, изменявшая ему жена — какой он был наивный и глупый! И сын, который где-то растет с чужими людьми и не знает, что у него есть отец. Думается о неустроенности быта со второй семьей.
Самостоятельная жизнь, начинавшаяся как будто красиво и романтично в восемнадцать лет, пожалуй, впервые так резко и контрастно предстала пepед ним в другом неласковом, реальном свете, где нет места розовой фантастике, а всё зависит лишь от тебя самого, да ещё кое-что – от обстоятельств.

Всё не так у меня, не так, не так!... – бормочет Сергей вслух. – Неудачник!»
И неожиданно остро страшная мысль окатывает его новым жаром: вот таким он и останется до конца своих дней! Со Стасом или с кем другим таким же. По кочегаркам... «Но ведь я же не Стас?! Почему же всё так у меня, почему?!
Ветер разгоняется по площади и дует, выдувает слёзы из глаз, и они катятся, катятся...

Они вернулись домой во Владивосток. Причитающиеся им деньги за поездку, за эту борьбу на выживание, ушли на оплату продуктов и билетов на самолёт. Дорогу обратную им оплатили, конечно, но как за проезд в общем вагоне... Высчитали также стоимость восьми ящиков скумбрии — пополам на двоих. Но даже если бы у них сошлись все концы — всё равно это было чистейшее надувательство. Опытные сопровождающие в ответ на этот безбожный и безжалостный обман со стороны организации «Дальрыба» придумали свою систему: оформляли четверых человек на два вагона, а сами ездили по одному. Второй вагон закрывали на большой амбарный замок. По приезде же на место командировки выставляли нужным людям бутылки или давали деньгами, и им оформляли командировочные документы на недостающих трех человек. А дома они получали за четверых зарплату и проездные. Только так эта работа имела смысл.

А друзья по несчастью съездили и намерзлись не то что бесплатно, но залезли в долги. Сергею ещё пришлось взять на работе недельный отпуск без содержания: не уложился в срок.
Но все эти материальные передряги в конце концов забылись, остался лишь хронический радикулит, да иногда, когда Сергею приходила очередная идея где-то что-то подзаработать на стороне, что-то провернуть, ему почему-то вспоминались те мгновения на Красной площади...

Сейчас, глядя на приближающегося с двумя стаканами пива Стаса, Сергей подумал: «Ну и что? Стас мне другом не стал. Последний раз виделись случайно года два назад. Хотя и я, конечно, ничего не совершил и никуда не поднялся. Зато все живы и здоровы. И Стас как будто процветает».
- Д-держи, Серёжа. Завтра машину покупаю! — заявил Стас без какой бы то ни было подготовки и связи.
— Ну-у?! Разбогател наконец?
— Э-э, Серый! Где я только не был! Я ж старался.
— Как это?
— Золотишко мыл на Севере.
— И на сколько намыл?
— Около семи...

- Не свисти, — Сергей знал, что сказанное Стасом нужно всегда делить на два.
— Ну, точно! Часть жене отдал. И вот с Никиткой только что шapёxy сделали. По два куска за месяц получили. Завтра машину беру, всё уже договорено. За четыре. Вот, вот, смотри, правда! — Чувствуя, что ему не верят, Стас ловко выдернул из внутреннего кармана пиджака пухлый старый кожаный бумажник. Права лежали сверху. Видно, Стас гордился этим своим последним достижением и, вероятно, только сегодня уже показывал их не одному Сергею.
— Ну-у, даешь. Но у тебя же к технике... У тебя же руки, извини, не оттуда выросли. Её же ремонтировать надо. Не новая, тем более.
— Ерунда! Ребята в автосервисе знакомые... Серёга! Есть предложение: обмоем машину? Мы с Никиткой не успели. Он уже в Сочах.
— Вовка Никитин, что ли?
— Ну да. Пойдём, посидим в «Арагви»? Вспомним молодость.
— Да у меня денег... Пятерка.
— Я добавлю. — Стас опять достал своё портмоне. — Тут кое-какие документы и семьдесят колов.
— В «Арагви» сейчас не попадёшь, толпы...
— Там на воротах корефан один, Гена, пройдём. У меня ж во, ключ от Никиткиной хаты!
— Ну-у, у меня жена, дома надо ночевать.
— Ты всё с Натахой? Так у меня тоже жена. И второй ребёнок, кстати. Опять девчонка.
— Да ты что?!
— Ну я, правда, для Люськи сейчас в командировке...
— Слушай, как она с тобой живёт? Она ж у тебя умная баба? — спросил Сергей, не боясь, что Стас обидится. Стас был не из обидчивых.
— О! Крупный начальник, старший экономист. Так она про меня ничего не знает! Каждый месяц приношу ей двести пятьдесят. Выдумал фирму, которой не существует. Будто я там работаю. И всё.
«А сам по кочегаркам?» — хотел сказать Сергей, но не сказал, пощадил Стасово самолюбие.
— А у тебя как с Натахой?
— А чёрт его знает. По-моему, разводом пахнет.
— Ну! Зачем разводиться? Мы с Люськой с восьмого класса. Да ты ж знаешь. Спим раз в месяц да ещё по праздникам, ха-ха, зато любовь!
— Хм, я это делаю почаще, а она говорит, что я её не люблю. Да и вообще... Нет уважения должного, Стас, нету. Муж функционep — работа, зарплата, постель. Матриархат. Война полов.
— Хе, уважения! Ты, думаешь, у меня... Я ж старшую, Светку, сам в основном воспитывал. Люська-то целый день на работе, а я дома. А как суббота-воскресенье, так и начинается. Я говорю: «Света, делай зарядку». А Люська сразу противоположное: «Света, садись за уроки!» И так во всём. Ну, я периодически в «командировки» уезжаю. У предков с месячишко живу. Потом возвращаюсь — какая любовь! Как молодожены! Ну, ничего, завтра подкачу на машине... А ты всё там же, сваи бьешь неделю через три?
— Бью, Стас.
— Да-а... Устрой к себе?
— У нас, Стасик, нужно работать честно и благородно. И украсть нечего.

Возле дверей ресторана толпилась очередь, но Сергея и Стаса пропустил «корефан Гена». Нашлись и места за столиком на четверых — со скромной, очевидно, супружеской парочкой средних лет. Сергей отдал Стасу пятерку, и тот, хотя и обмывали его же машину, взял, не постеснялся. В этом весь Стас. Сам про себя он говорит, что не жадный, а экономный. Заказывал всё Стас, Сергей не вникал, сказал только, что хочет есть.

Сергей рассматривает зал. Тяжёлые хрустальные люстры, многочисленные настенные зеркала. Давненько он не бывал в подобных заведениях. Неинтересно ему стало в них, скучно. Когда-то в слове «pecторан» ему слышался ещё один и, может быть, главный смысл, который заключал в себе нечто совершенно другое и отдельное от просто места, где можно выпить и поесть. Потом у него было время постичь этот смысл — он оказался маленьким, глупеньким и пошленьким, уходящим совсем в противоположную от предполагавшегося сторону...
Недавно, в конце лета, он под вечер возвращался с дочерью с пляжа. Они проходили мимо кафе, оттуда вырывался стереорев.
— Папа, это ресторан, да? Вот бы хоть разок побывать там, посмотреть! — сказала дочь наивно и простодушно, но с явным и жадным недетским любопытством на лице.
Сергей тогда подивился дочери, подумал: «Откуда это в людях? Врожденное, что ли? Притягивает загадка, неизвестность? Или не хватает праздников и карнавалов, мало одной новогодней ночи?»

Он разглядывает публику. Она ещё тиха и молчалива, вечер только начался, ещё нет гула, похожего на привокзальный. Неподвижно застыла атмосфера зала, но уже чувствуется её потенциальная напружиненность. Вот-вот пружина зашевелится, придёт в движение, взорвётся оркестр и загремит по накатанным ухабам конвейер искусственного ежевечернего веселья в случайном незнакомом обществе. Сколько лиц перевидали эти зеркала и сколько еще увидят!
«А праздника не получится. Праздник потому и праздник, что бывает редко. А может, и потому, что он — сразу для всех и у каждого? Может, какое-нибудь массовое биополе создается?»

Молодая, очень миловидная официантка принесла графинчик и салаты из помидоров.
— Сегодня последний раз. Завтра завязываю: за рулем ни грамма! — оптимистично, убеждая самого себя, заявил Стас.
— Стас, ну, что такое машина? У кого ее сейчас нет? Ядовитая железяка. Что у тебя изменится?
- Эх, Серый. Ты думаешь, мне она нужна, эта железяка? Сам же говорил про уважение... Вот подкачу к жене, открою дверцу и... Новую жисть начинаю!
— Не-ет, Стасик, жизнь-то посложней. Если у мужчины нет будущего, женщина легко забывает совместное прошлое.
— Кто это сказал?
— Это я тебе говорю. Женщина — она как индикатор. Не даёт нам спать. А вообще, Стасик, стержня у нас нет. Нету стержня.
— А у кого он есть? Вот он, стержень! — Стас помахал своим пухлым портмоне. — Мани-мани-мани!
— А-а... Чепуха. Стержень нужен. Помнишь, у нас учился Колька Прокуда? Ну, такой плотненький?
— Это который рисовал хорошо?
— Ну, вот, даже ты помнишь, что он рисовал. А я ведь тоже рисовал.
— Да ты и в техникуме что-то, кажется, оформлял? Кстати, ты всё мечтал какой-то красивый дом построить, а, Сережа?
— Если бы все наши мечты осуществлялись, Стасик... Жили бы мы во дворцах. Построил я квартиру себе и всё. Ну насчёт Прокуды я недорассказал. Рисовал он здорово. Ну и я стремился так, чтоб не хуже. И вроде получалось. Но вот как-то... Это уже, наверное, где-то в классе седьмом. Ты уже от нас ушел. Так вот, изобразил, понимаешь, Коля Прокуда к очередному уроку рисования коней. Тройку на снегу. Понимаешь, кони... В яблоках. Сани, ямщик, снег, вдали елки... Акварель. Ну, учительница, конечно, всем показала. И я глядел во все глаза. Издалека. Близко боялся... Понимаешь, боялся чужого таланта!! Зависть... Щенок, а что-то такое понял. Что меня может раздавить... В общем, смотрю и думаю: мне так ни за что не нарисовать. И с того дня... Можно сказать, сдался. Предал мечту. А нужно было трудиться, трудиться... А Прокуду видел как-то. Не стал он художником. Киномехаником, что ли, работает...
— Детство, Сережа, детство. Я тоже мечтал знаменитым баскетболистом стать. В техникуме, помнишь, играл? Так что ж теперь? Ну, пойдем, попрыгаем, что ли? А то скучно от этих разговоров. Вон, парочка наша разошлась, смотри, как скачут. Любэвники...
— Ты думаешь?
— Конечно. Супруги по кабакам не ходят.
— Ну, и бог с ними. Личное дело каждого. И вообще, какой нездоровый ажиотаж вокруг элементарного акта размножения! Да, Стасик, хе-хе?!
— А ключик от хаты ржавеет, — Стас покрутил на пальце ключ. — Смотри, сколько девочек...
— Девочки! По пять раз разведены, по сто любовников имели, а тут бродят с неприступным видом, мечтают принца найти. Которого не смогли разглядеть когда-то или удержать возле себя. Думают, что разыщут его здесь.
– Ничё-ничё, нам-то всё равно. Щас приболтаем кого-нибудь. – Стас никогда не унывает или делает талантливо вид, что не унывает.

Они протиснулись в толчею танцевального пятачка. Сергей вдруг почему-то решил показать класс, хотя сделать это в такой тесноте да еще в туфлях на высоких каблуках было невозможно. Но он всё-таки пытался что-то изобразить, выстроить архитектурный ансамбль из ритмичных движений. Стас, длинный и худой, топтался на месте со смущённой от своей неумелости улыбкой. Оркестр играл без пepepыва программные стилизованные русские народные и непрограммные тяжёлые роки.
Стас наклонился к рядом топчущейся девице и нашёптывал ей что-то. Та слушала с безучастным видом.

Сергей не ощущал никакого веселья. В последнее время алкоголь не вызывал в нём былой бесшабашной раскованности, а наоборот, появлялась апатия, раздражение или даже чувство агрессивности, неведомое ему ранее. Он рассматривал Стаса. Под глазами у того уже образовалась бледная предстарческая зелень, собранная мелкими морщинками, выдавая все перенесённые Стасом справедливые и несправедливые обиды, промахи, никчёмную бестолковость его непоседливой трудной полухолостяцкой жизни. «Постарел, постарел. Не скроешь своей вечной жизнерадостной улыбочкой и хихиканьем...»
Они вернулись за стол.
— Обещал девушке покатать на машине, — сообщил радостно Стас.
— Эх, Стасик, не нужны мы уже таким молодым девчонкам. Устарели. Только сами себе кажемся молодыми.
— О-ошибаешься, Серый. Я периодически...
— Глупо, всё глупо.
— Что глупо? Почему?
— Потому что мы роботы. Не читал?
— Это из научной фантастики?
- Нет. Новейшая гипотеза происхождения человека. Мы произошли не случайно. Для случайности не хватает времени не то что Земли, а всей Вселенной. Посчитали умные головы. Нас синтезировало Солнце. Оно разумно... Да, его информационный потенциал намного превосходит потенциал человечества.
— Как это, как это?
— Это долго объяснять, да там и формулы есть, я их сейчас не
помню. Но Солнце, возможно, наша так называемая материнская система. Оно создало жизнь на Земле и нас, самовоспроизводящихся автоматов. В свою очередь Солнце, может быть, управляется другой галактической материнской системой.
— И для чего ж это всё?
— Для того, чтоб органическая жизнь работала, возможно, в интересах материнской системы. Или упорядочить и организовать пространство всей системы — Вселенной.
— Значит, то, что мы делаем, нам диктует, допустим. Солнце? И от нас ничего не зависит?
— Ну-у… Я не пророк. И вообще, это только гипотеза и не моя. В мире всё взаимообразно. Сегодня Солнце лучами вливает в нас жизнь и информацию, а завтра, глядишь, мы рванём в глубины, чтобы добывать жизнь и информацию себе и Солнцу. А мы сейчас являемся материнской системой для машинной цивилизации. Создадим мыслящих роботов и...
— Д-девушка! — Стас остановил проходившую мимо миловидную официантку. — Будьте добры, принесите бифштексы, пожалуйста. Вот человеку необходимо закусить, — ухмыльнулся он в сторону Сергея.

Стас, несмотря на свою весьма сложную жизнь в постоянном окружении людей не самых лучших, несмотря на вечное хождение по узенькой ненадежной полоске — границе между законом и беззаконием, не потерял своей, видимо, врожденной интеллигентности. Почти не матерился, не мог никого обидеть и оскорбить, не стал садистом, не научился драться. Он не умел и не хотел злиться ни при каких обстоятельствах. Эти неизменные черты в Стасе Сергею нравились. Да еще, пожалуй, его любовь к дочке и приверженность семье. Всё тащит как муравей в дом. Но это уже, наверное, больше от инстинкта, чем от разума. В остальном же Стас был далеко не интеллигент. Черты мягкости и грязи перемежались в нём с детства. В младших классах — вечно замусоленные брюки и руки в цыпках. Сейчас — тёмная нечистоплотная личная жизнь. Не читал Стас и книг. Информацию и культуру, словно уставший от жизненных страстей и их описаний в литературе дед-пенсионер, черпал из единственной районной газеты.
«Когда мне читать? Я добытчик!» — говорил Стас. Действительно, Стас не работал — зарабатывал. Старался всегда устроиться туда, где кроме зарплаты можно было ещё чем-нибудь поживиться: по мелочам, не особо нарушая закон. Однако, если бы не его умная жена Люська, то неизвестно, где бы сейчас Стасик пребывал... Да ещё вот Вова Никитин. Стас — его бледная тень, слабый, бесформенный намёк на делового человека по сравнению с Никитиным.

Никитин старше, ему за сорок. У него множество связей на мелких предприятиях города и знакомств на уровне замдиректоров по хозяйственной части. Именно он находил заказы, оформлял наряды, договора. Побелить, покрасить, что-то сломать — полный круг их первоначальной деятельности. Белили и красили они тоже плохо, тяп-ляп, лишь бы отделаться поскорее. Особенно, когда работали по договору: документ на руках и в случае конфликта любой суд будет на их стороне.
Когда-то Вовка Никитин мечтал устроиться в морг городской больницы. Протереть спиртом в некоторых местах покойника и обрядить его в соответствующий костюм — уже в то время эта услуга для родных покойного обходилась недёшево. И Вова подсчитывал, что если в день он снарядит в последний путь столько-то, то получит столько-то, а в месяц — несколько тысяч...
С моргом у него ничего не получилось: нервишки не те, видно, оказались. Зато несколько лет назад он устроил Стаса в бригаду по изготовлению кладбищенских памятников. Бригада трудилась официально, но часть памятников загоняла по очень приличной цене «налево». Стасу тогда не повезло: через несколько месяцев после его устройства бригаду разогнал ОБХСС.
— Ты в ту-а-а не желаешь? — спросил Стас, вытаскивая ноги, похожие на складные ножики, из-под стола.
— Нет пока.
- А я схожу.
— Сходи, сходи.

Сергей оглядывает зал. Ему сейчас ни грустно, ни весело, а как-то безразлично. «Может, и правда все мы стопроцентные роботы? Ведь всё, всё запланировано и обусловлено. У одного такая жизнь, у другого другая. Да что жизнь! Всё человечество куда-то идёт. По какой-то программе. Время — наша перфолента с программой. А ты? Накривлялся? Напился? Надёргался? Что ты здесь делаешь? Интеллектуал-самоучка... Ладно, сиди, умник, анализатор чёртов. Без тебя тошно. Что ты за мной следишь? Записывай молча, подглядывай! Запоминай, может, потомкам в музее пригодится. А меня не трогай. Я простой... Хочу быть простым, как все. Кто я такой, чтоб рассуждать о непостижимом?»

Сергей не заметил, как перешёл в своё, ставшее уже для него привычным, но не всегда приятным состояние раздвоенности. Ему часто казалось, что это вовсе и не раздвоение, а как будто где-то в голове, в мозгу, появился у него кто-то сложный, похожий на паука или осьминога. А всё остальное — тело, лицо, внешние действия, согласованные с традициями и условными законам, — это Простой, это известный знакомым и родственникам Сергей.
А управляет им, дёргает за ниточки - Сложный. Он хитрец и простак. Дурак и гений. Он может быть иногда гадом, злым подонком, а иногда — величайшим справедливцем, добряком и альтруистом. И он следит, следит за Простым. Но подчас он то ли засыпает, то ли исчезает куда-то по тайным делам, то ли очень ловко и тихо подсматривает за Простым, позволяя ему жить так, как Простой жил до появления Сложного – до тридцати лет...

До тридцати Сергей жил живой жизнью. Не то, чтоб он не анализировал свои поступки или не задумывался о тайнах природы. Анализировал и задумывался, но всё вокруг принимал как должное, само собой разумеющееся, и даже до жуткости загадочное — космос — считал делом в недалёком будущем постижимым.
Что же было до тридцати? В шестнадцать природа резко, как неопытный водитель переключает скорости, например, со второй на третью, переключила в нём какую-то свою, биологическую скорость. Он словно вновь появился на свет, поражаясь и восторгаясь вдруг открывшейся в привычном и примелькавшемся: небе, деревьях, траве, цветах, людях — чистой, великой красоте, удивляясь, что никто, кроме него, не замечает этого. Сам себе он казался каким-то исключением в своем роде, единственным и неповторимым, чуть ли не гением, припоминая, что нечто подобное с ним уже происходило лет в пять.
Он не знал, что за жизнь ещё не раз переключатся у него скорости — будут подъёмы и спуски. А тогда, в шестнадцать, он конечно влюбился. Первая полувзрослая школьная любовь. И конечно несчастная. Не потому, что ему не ответили взаимностью, — взаимность была полная, но как раз потому и несчастная, что взаимность осталась без ответа. Не смог он перебороть свою неумелость, глупость, стыдливость. Но сколько было страданий, мысленных монологов и объяснений, ревности! Сколько было не повторившейся потом никогда настоящей, пусть наивной, но высшей, в чистом виде любви!

А после техникума он сам переключил в себе скорости. С интеллектуальной на физическую. Женился. Была ли любовь? Может быть. Но совсем не та, не школьная. Он и его молодая жена как будто решили безжалостно сжечь друг друга в страстном, испепеляющем душу и тело пламени! Они, не сговариваясь, словно задумали жить жизнью героев Достоевского, у которых каждый день и час переполнены сверхнервными событиями и потрясениями. Как будто жизнь кончалась в двадцать лет и нужно было успеть израсходовать себя полностью, уничтожить все нервные клетки.

Потом, когда этот угарный вихрь прошёл, Сергей с удивлением обнаружил, что далеко не все так безрассудно и безоглядно бросаются в эпицентр этого перемалывающего жизненного циклона. Оказывается, многие ни о чём таком и не подозревают, считая страсти выдумкой киношников да писателей. Живут себе до старости тихо и даже счастливо, уже с молодости обрастая ленивым духовным и телесным жиром.
Есть и третья категория: те, что живут долго-долго, переживая намного и страстных, и равнодушных. Они тоже не прочь испытать все положенные и даже неположенные приключения, попереживать, пострадать, они тоже ждут от жизни разнообразия, но… в меру. Где-то в их генетической программе есть ограничители, не позволяющие им ничего много сразу. Они могут всё испытать, всё пройти, растянув это удовольствие до глубокой старости.
Наташа была из этой категории.

А у Сергея после тридцати природа опять резко передернула рукоятку скоростей — до визга шестеренок… Забитый и забытый интеллект вдруг, если верить проверочным тестам, резко подскочил до ста процентов. Его-то Сергей, любитель символизировать, придумывать некоторым «вещам в себе» какие-нибудь свои, оригинальные имена, и окрестил Сложным.
И этот новый интеллект разверз такую бездонную и туманную бездну перед своим обладателем! Жизнь вдруг встряхнула калейдоскоп понятий и представлений, и как когда-то перед ним открылась красота, так сейчас простая картинка бытия неожиданно расчленилась на бесконечность сложнейших узоров, одним из которых стал он сам. И когда Сложный не дремал, Сергей словно предчувствовал второй, истинный смысл жизни и хода времени. Как будто уже вдыхал разрежённый самый край тумана, в котором где-то там, в гуще, через каких-то несколько сотен лет, этот смысл откроется всем свободно, не таясь, и сольётся в неведомых праправнуках в одно целое — Сложный и Простой.

Официантка шла через зал к его столу. Она элегантно, в одной руке, как и полагается, несла поднос и почему-то смотрела на Сергея. Её пристально разглядывали мужчины. Она была слишком нездешняя, слишком чистая для подобного заведения. Она приближалась, и с каждым её шагом на Сергея всё сильнее и сильнее давила волна, идущая впереди этой молодой женщины с нежным белым лицом, добрыми глазами и мягкими детскими руками. Она подошла, и их взгляды ещё несколько мгновений туго переплетались, и оба на уровне бог знает какой телепатии уже парили, взмывая над глупым прозаическим бытом, где-то высоко-высоко, в неземных белоснежных сверкающих костюмах, соединившись в чистейшем, но страстном объятии...

«Живи, Простой!» — как будто услышал Сергей насмешливый голос Сложного.
— Вы — самая красивая девушка нашей страны, а может быть, и Вселенной, — сказал Сергей, глядя, как она пластично и виртуозно расставляет на столе принесённое, и уже почти раздев глазами эту прекрасную фигуру, кажущуюся такой податливой и доступной — лишь чуть протяни руку.
— Вас зовут Оля? — имя своей округленностью и мягкостью само вспыхнуло в мозгу, просясь: назови, назови! И он, произнеся его вслух, понял, что угадал, но не сильно удивился: подобные и даже похлестче случаи телепатии с ним происходили и раньше. Она же изумленно взглянула на него и неожиданно для себя присела на краешек стула. А Сергей, тоже неожиданно для себя, как-то обыкновенно и просто, без пошлого намёка на что-то, накрыл своей ладонью её маленькую нежную ручку и, вглядываясь в красивые голубоватые глаза, на дне которых осели то ли болезнь, то ли какая-то душевная боль, спросил:
— Трудно здесь? Пьяные, накурено?..
И она его поняла — поняла, что в его глазах она хороша и нравится ему, что он жалеет её и видит её одиночество и вообще видит её всю, где-то там, внутри, высоко, а не только, как многие мужчины, лишь лицо и фигуру...

И они вдруг разговорились, разоткровенничались с жадностью и наслаждением, как два одиноких человека, давно мечтавших о такой нежданной, негаданной встрече.
Они листали страницы своего прошлого с откровенностью, которая возможна в подобных обстоятельствах, пытаясь одновременно и разглядеть себя со стороны, пряча подальше свое самое некрасивое, в чём трудно признаться и самому себе, и в то же время перекладывая часть своей тяжелой ноши на неравнодушного слушателя.
А где-то далеко, в бессознательном, словно маленький, слабенький, только начинающий разгораться жёлтенький кусочек плазмы, подвешенный в магнитном поле, дрожала новорожденная хрупкая надежда, что этот разговор — нулевой цикл перед постройкой их будущего.
— Он сам хотел, чтобы я работала здесь. Ему деньги были нужны... Ревновал меня. А ведь я ему никогда... Любила его. Или во мне что не так? Бросил, ушёл к другой. Вот, работаю здесь, на кооператив зарабатываю. Нет, я не обсчитываю, не обманываю, сами дают... А мне квартира нужна. У меня ребенок... Сын. Три годика. На Сахалине у родителей. Душа разрывается. Сама на частной живу... Тут так курят, а у меня сердце стало болеть...
— И у меня семья разваливается. Вижу всё, понимаю, а сделать ничего не могу. Знаешь, как в аварии какой-нибудь. Летит на тебя, несётся, видишь, что вот сейчас, сейчас!.. И осознаёшь, что уже ничего не успеваешь, не увернёшься и некуда деться...

Сергей не стал врать, что холостой. Умолчал лишь о том, что женат второй раз и что лет ему не тридцать, как она посчитала.
«А ведь всё у меня ещё может быть, всё повторится! Любовь, счастье, окрылённость, — думал он, глядя на Ольгу. — Но на какое время? На полгода? На год? Сколько же можно истязать себя? Звёзды сжимаются, коллапсируют, превращаясь в невидимую невообразимой тяжести точку. И чувства человеческие коллапсируют. «Ты плохо исполняешь свои супружеские обязанности», — так в последнее время заявляет ему жена, подразумевая постель.

Вот к чему скатилась, сжалась, сколлапсировалась его былая возвышенная влюблённость, желание видеть её, отразиться в её больших глазах, все его ухаживания, переживания, ревность, лазание по связанным простыням на второй этаж общежития в комнату, где она жила. «Обязанности»... Конечно, он не наивный мальчик. Жизнь есть жизнь. Но если всё так пресно, просто и скучно, тогда зачем же всё остальное — красивые слова, музыка,вся цивилизация,наконец? «Обязанности» есть и у животных...

Два года, пока у них не было ребёнка, они жили прекрасно, ходили везде в обнимку на зависть молодым и старым. Сергей работал на стройке мастером, зарабатывал квартиру. Родилась дочь, и тоже всё было как будто нормально. Он ушёл со стройки и устроился на сутки через трое — матросом на морской буксир. Сутки вкалывал, не спал, а утром шёл на вторую работу: нужны были деньги на мебель и на всё остальное обзаведение. Вечером на вторые сутки приходил, еле держась на ногах. Но молодая жена воспринимала это как должное. «Ты же алименты платишь», — говорила она, и он не замечал в её глазах ни жалости, ни сочувствия, как будто принадлежность его к мужскому полу автоматически исключала подобные чувства с её стороны, как будто не имел он права смертельно устать или заболеть.
Он давно подметил, что есть определенный сорт женщин, считающих мужчин если не грубой рабочей скотиной, то всё-таки существами более низшими, более примитивными, призванными обслуживать их, женщин. Словно и не мужчины, разрушая свои «чёрствые» сердца, сотворили гениальнейшую музыку, живопись, литературу...
И он со щемящим сожалением убеждался, что жена его с каждым днём уходит и от него, и от чего-то тонкого, от той первоначальной поэзии, которая у них была и которой завидовали окружающие. «Ты же мужик», — отвечала она холодно на его жалобы на жизнь и усталость.

Но и сам он приложил немало сил, чтобы эта хрупкая тонкость исчезла... А без трепетной этой голубой призрачной дымки — вечно ускользающего флёра, покрывающего лишь двоих, — что-то нарушилось в механизме их семьи, огрубело, опошлилось и покатилось, покатилось...
Дочь подрастала, и Сергей стал ощущать, что Наташе совсем уже не хватает эмоций и психических сил на двоих. Перетягивала явно дочь. Он не ревновал, но всё более и более чувствовал свою ненужность в доме, изолированность. От него требовались лишь зарплата да «обязанности»...
Потом переехала из деревни теща, и образовалась коалиция: жена, теща и подрастающая дочь. Она ещё тянулась к нему, но он видел, что и дочь уходит от его влияния и авторитета.

Был ещё тесть, пенсионер. Он перенёс три операции на желудок, но выдержал, стал поправляться. «Поезжайте в Кисловодск, поживите, попейте водичку», — советовал ему Сергей.
«Ну, если уж нет здоровья, то чего уж ехать!» — ответила за тестя тёща. Сама же, полная сил и энергии, тут же отправилась на курорт и по родственникам, истратив несколько тысяч, а тестя послала на работу. Не хотел он идти, не чувствовал в себе сил, но пошёл, не мог ослушаться. Его, ещё не окрепшего после трёх наркозов, продуло — заболел воспалением легёких и умер.
В тот день, когда он умирал в больнице, тёща более или менее спокойно вышла на трудовую вахту — честно исполнять свои обязанности незаменимого завскладом в домоуправлении номер три…

И вот тогда-то Сергей взглянул на свою семью как будто новым зрением, словно спроецировав настоящее на много лет вперед, на старость. И увидел себя такого же, как тесть: подмятого, управляемого, без собственной воли. И Сергей прекратил надрываться, постепенно превращаясь в грубоватого эгоиста, прикрываясь этими новыми качествами характера от натиска жены.
А она поразительно, словно фотоснимок под действием каких-то таинственных сил, с каждым годом всё более и более походила на мать — лицом и духом. Тело её, в отличие от раздобревшего тещиного, наоборот, усыхало. Как мало оставалось от той милой двадцатилетней девушки, с которой он когда-то знакомился. Даже речь у молодой современной женщины исказилась и переродилась, появились тещины выражения и словечки, какие-то устаревшие и обывательские, появилась вдруг серьёзная вера в дурацкие и многочисленные приметы, без которых, оказывается, нельзя шагу ступить. Сказалось воспитание или программа наследственности включала всё новые и новые тумблеры характера?

В то время как у Сергея появился некто Сложный, у жены завелся и рос как на дрожжах Потребитель.
Но перед тем как он у неё поселился, она однажды словно проснулась и, очнувшись, удивилась обыкновенным и привычным вещам вокруг себя, поразившись уникальности жизни — своей и чужой. То, что Сергей давно пережил, к ней лишь только пришло.
«Может быть, возраст, разница в пять лет, чем-то мешает нам? Но разве не ровесники любые муж и жена с любой разницей в возрасте? И всё-таки... Мне опуститься в её время легче, чем ей подняться туда, чего для неё ещё не существует», — думал Сергей.

А тот её период удивлений и нового открытия мира он как-то не заметил сначала, не понял и пропустил. Если б заметил, то, может быть, помог ей задержаться в нём? Но не заметил. Все происходит так, как происходит.
А она в тот свой период удивлялась всему вокруг и как маленький ребёнок засыпала его вопросами. Почему? Почему подъёмный кран не падает? Почему бьёт током? Как устроен телевизор?
Ему было либо смешно, либо лень отвечать на её вопросы. К тому же в них ему слышался ещё один подтекст, наверное, подсознательный. Ей, кажется, захотелось от него больше мужской мудрости — как дополнения к мужской силе. Эдакого всезнания, прочности, незыблемости, солидности. Ей, вероятно, нужно было тогда больше его зауважать, что-то в ней истончалось, исчезало. Уходили чувства к нему...
А он не понял тогда ничего. Ему только не хотелось превращаться во всезнающего мужа-кретина, объясняющего жене на каждом шагу элементарные вещи — как будто он сам их изобрел. Обратный перегиб палки. Женщины дураков не любят так же, как и слишком умных...
— Ты же в школе физику изучала, — говорил он ей, зная, что ничего она не помнит из школьной программы, да, пожалуй, и не понимала, когда учила.
«Как странно... Только что было лето, тепло, вода, и вдруг холод, зима, лед...» — задумчиво сказала она как-то, когда они прогуливались по берегу замёрзшего залива. И лишь после этих её слов Сергей догадался, что жена его в той стадии, в которую он сам недавно вошёл, предчувствуя интуитивно какой-то возможный второй смысл жизни.
Конечно, как и все, она знала о существовании физических законов, но удивляли её не сами законы, а их бытие вообще, то, что они есть, а вместе с ними — Земля, Солнце, звёзды и всё живое. И именно вот так, в таком виде, в каком она всё видит и чувствует вокруг, именно в таком и ни в каком иначе. И то, что ощущает она и все другие, — было, есть и будет, это какая-то странная непоколебимая данность, нельзя выйти из себя, сменить оболочку, превратившись в нечто совершенно другое...
Кто не проходил в том или ином возрасте через подобное удивление перед загадкой мироздания?

Она не могла выразить своих новых ощущений словами, но Сергей в конце концов заметил и понял её состояние. Жаль, что поздно. Он ничем не успел ей помочь. Переломный момент наступил. Она сделала свои основные жизненные выводы.
Потребить! Потребить! Уcпеть! Пропустить через себя как можно больше вещей и зрелищ! И, конечно, секса. После каждой неуёмной фантазии в постели они надолго охлаждались друг к другу. Днём она молча осуждала его ночного, как будто не была сама добровольной участницей, как будто потенциально не подталкивала его.
Он перехватывал её скрытые жадные взгляды на мужчин. Она не могла сдержаться даже в его присутствии. Но она ему ещё не изменяла. Он знал это точно. Над мыслями же её он был невластен. А насчет невыполнения им супружеских обязанностей говорила нарочно, чтобы поддеть его, поиздеваться или разжечь.
Потому что сама бывала холодна чаще, чем он. И когда он первый проявлял инициативу, она торопливо произносила: «Нет-нет...» Или специально ела на ночь лук... И они лежали вдвоём на одной двуспальной кровати, ворочаясь, с открытыми глазами. И кто знает, сколько здесь, в этой постели, побывало других, воображаемых мужчин и женщин!..

Потребитель же её рос и крепчал, наливаясь выкачанными из хозяйки соками. Лишь на продуктах она странно экономила, относясь к еде, как делу совершенно второстепенному.
Внешность её менялась к худшему. Заострились плечи и скулы, усохла грудь, увеличился нос, а в больших, когда-то добрых глазах поселился постоянный блеск голодающей неудовлетворенности. Тому, чего потреблять она не могла, она тоскливо и бессловесно завидовала, испытывая непонятное, наверное, ей самой горе, словно меньшее или большее количество потребленного могло отодвинуть предстоящее разрушение, старость, смерть.

«Или, если честно признаться, виноват я сам?» — Размышлял иногда Сергей. В последнее время он стал замечать за собой, что ко многим вещам, которые ещё так искренно волнуют его жену, он стал откровенно равнодушен, снисходительно и свысока рассматривая их, как несущественную мелочь, вечную суету сует. Жена ещё была вся в движении, в погоне за временем, а он уже не спешил, не переживал по поводу какого-нибудь солнечного пляжного неиспользованного денька,пропущенного фильма. Не использовал, не посмотрел? Ну и что же, ну и пусть.
Иногда он казался себе эдаким старым, заплывшим жиром моржом, с толстой кожей и рубцами на ней от былых сражений. И хотя наружность его никак не соответствовала подобному образному представлению — за фигурой он следил и внешний жирок сгонял гимнастикой и бегом, — но внутри...

Слишком искушен он был во многом и часто забывал, что Наталья ещё не испила свою эмоциональную чашу, что ей, может быть, кроме спокойной жизни просто физиологически необходимы даже ссоры и слёзы. А её тяга к потреблению — не наивное ли это стремление наполнить жизнь если не эмоциями, так вещами, подменять одно другим?
Впрочем... Может быть, какая-то своя, женская истина в ее материальных запросах все-таки есть? Муж, не умеющий добывать всё новые и новые вещи, плох, болен, стар, негоден? Может, это заложено в женщине, как что-то изначальное, инстинктивное?
Не так давно, в конце зимы, они вышли вдвом на одну из своих редких деловых прогулок: отправились в ГУМ за материалом на шторы. Прошлись по всем отделам посмотреть, где что новенького. В секции мехов постояли, разглядывая дорогие бобровые и норковые шапки. На Сергее была кроличья, довольно уже поношенная и поистертая. Когда-то имелась у него и ондатровая, да моль съела. А эту пора бы, конечно, сменить.
— Жизнь проходит, а ты так и не поносил хорошей шапки, — сказала Наташа, переводя взгляд с витрин на мужа. — Мне так хочется... Чтобы ты красиво был одет.
И когда он услышал эти слова, наполненные неподдельной искренностью, горечью и грустью, эти слова, которые он не ожидал от неё услышать, увидел её тоскливые глаза, откуда печально блеснуло нечто... Любовь? Или гораздо большее, то, что срослось в обоих, спаялось в общении многих лет, сроднилось? Или жалость к уходящему и неосуществлённому, жалость к нему?

Господи, да нужна ему какая-то паршивая шапка! Он и в своей ещё может ходить сто лет! А за эти слова её... Да он будет ходить в чём угодно! Если бы он мог, он бы купил сейчас ей вон ту норковую шубу за восемь тысяч! Каких бы трудов они ему ни стоили. Но таких денег у него не было, а было где-то около сорока рублей. И он потащил её в отдел дорогих материй и уговорил купить самую лучшую, какая понравится — на платье. Вместо штор...

Слова её он запомнил, а собственный порыв прошёл. Да и что он мог сделать? Он уже чувствовал, как каждый новый день уносит каплю сил и здоровья. Пусть ещё крохотную, но уносит. День — и капля утекает из сосуда жизни. Сегодня уже не так, как вчера, а завтра будет хуже, чем сегодня.
А их редкие страстные ночи — не начало ли это прощания? Не последние ли это, пусть и сильные ещё порывы ветра перед долгим или вечным затишьем?!

А их странная жизнь? Они следят, наблюдают за собой и друг за другом, наблюдают начавшийся переход в старость. Но вместо того, чтобы поддерживать друг друга, успокаивать, не замечать морщин и болезней, они с неудовольствием и раздражением замечают и наблюдают. Регистрируют. Словно ещё каждый из них надеется на что-то иное, на чудо, на возможность всё здесь оставить и бросить, yйти в другую жизнь, в чужую молодость...
Но она ему еще не изменяла. Телом...

Изменять стал ей он. «Кто прав, кто виноват?»
Как-то недавно он прочел юмористическую фразу: «Интеллектуал — это человек, который думает, что он много думает, и чем больше он об этом думает, тем больше он о себе думает». Прочитал и поразился: ему показалось, что это о нём, что нужно быть проще и им с Натальей не хватает смешного, чувства юмора?

Обо всем этом Сергей подумал, разговаривая с Ольгой. Подумал не мыслями, а той неотвязной памятью о своей семейной жизни, которая последнее время, как предчувствие аварии, всегда и везде присутствовала в нём, не давая полностью забыться и отвлечься.
Подошел Стас. Ольга встала.
— Не пей, Сережа, больше сегодня, хорошо?
— Не буду, Оленька!
— Вот это техника! — Стас уселся и ошеломлённо глядел на Сергея.
— Да... Познакомился. Жаль, завтра улетает в отпуск. На Сахалин. Ну, ничего, через месяц вернется, встретимся...
— Через месяц? А сегодня-то чё будем делать?
— А ничё. Закусим — и по домам.
— Ну-у, Серега! Да ты что?! Давай по маленькой?
И Сергей не сдержал слово, выпил. Потом они ещё плясали, курили с какими-то девицами. Сергей несколько раз подходил к Ольге, но понял, что такой, опошлившийся, он ей уже не нравится. Он решил идти домой, хотя и не хотелось ему туда идти.
— Пошли, Стас, хватит на сегодня.
— Иди, бери плащ, я сейчас.
Сергей не успел надеть плащ, а Стас уже спускался по лестнице с бутылкой вина.
— Марочное! — объявил он.
— Сдурел? Кто его пить будет?
— Ничё-ничё, это маячок...

Они вышли на улицу. Сергей вспомнил, что забыл купить сигареты. Остановил проходившего мимо парня, попросил закурить. И пока тот доставал пачку, пока Сергей прикуривал, Стас оказался уже в нескольких метрах от него. И не один. Он держал под руки двух девиц.
— Cёгa, Cёга! — Орал Стас. —Мы здесь! Вот девушки желают скрасить, так сказать, наш холостяцкий вечер. А завтра мы все катаемся на моей машине. Правда, девушки?
Девушки натянуто захихикали. Обе они были в слишком коротких юбках, высоких сапогах и одинаковых черных, из кожзаменителя, куртках. Сергей попытался разглядеть их густо накрашенные лица, но оттого, что девицы почему-то отводили глаза, глядя в сторону, и лица их как будто разъезжались. Сергей, конечно, сразу понял, какого сорта девицы, но ему было всё равно. Он решил ещё немного прогуляться, и всё. И больше ничего. Хотя... Он взял одну из них, что показалась ему посимпатичнее, с ногами попухлее, и они двинулись.
— И куда мы идём, парниша? — Спросила его дама, картавя, не выговаривая «р».
— У Стаса надо спросить. Стас, далеко идти?
— Щас, щас, д-девочки. Вот, переходим дорогу. Так. Видите, ТЮЗ, вон, красные буквочки горят? Так вот, окошечко на втором этаже над буквой «з». Нам как раз туда.
— Никитин что, до сих пор там ещё живет? — поинтересовался Сергей.
— Да он получил новую хату на Баляйке. С женой разошёлся, и хата ей осталась. А он здесь... Дом на ремонт идёт, и квартиры бесхозные, — растолковывал Стас.

Девки вели между собой странный, закодированный разговор, называя друг друга почему-то «машками». «Блатные или придуриваются?» — подумал Сергей. Девки ему не нравились.
Стас всё молол о своей шикарной машине.
— Что мужчина ищет в женщине? В незнакомой? — потянуло Сергея на философию. — Разнообразия в теле или в душе? Нет, девочки. Мужчина ищет контакта и понимания. Этот вечный вопрос и поиск...
— К-контакт будет! — жизнерадостно объявил Стас. — Правда, девочки? Ну вот и пришли.
— Мальчики, сейчас. Мы позвоним братику. У нас братик. Чтоб не волновался... — девки влезли в телефонную будку.
— Стас, слушай, это же... С ними...
— Да чё ты волнуешься? На винт боишься намотать? Да ерунда. На морвокзал сразу сбегаем, промоют. Профилакторий круглосуточно пашет. Я там уже два раза...
— Эх, чушь! А с женой?..
— Я после этого с женой ни-ни. До полного выяснения. Говорю: заболел, ну там, голова болит, то-сё...
Девицы вышли из будки, Стас всех завёл в тёмную подворотню. «Центр города — и такой глухой двор», — подумалось Сергею.
Все кое-как втиснулись в маленькую облезшую прихожую. Девицы, очевидно, ожидали чего-то большего, покрасивее, потому что поскучнели, завздыхали. Сергей наконец разглядел их лица. Их можно было бы считать симпатичными, если бы не печать многоопытности, так контрастирующая с молодостью, да не глаза: у обеих они сидели словно не на месте, бегали, прыгали — какое-то напряжение заметил в них Сергей.

Из прихожей шли две двери: одна в туалет, другая — в узкую унылую комнату с малюсеньким окошком. Около окна стоял старый диван, на подоконнике — дешёвенький замызганный проигрыватель. Возле двери, в углу — раскладушка с тряпьём. К стене, около дивана, прислонен журнальный столик на трёх ножках. На нём — большая картонная коробка, стаканы, пустые бутылки. Стены украшали несколько японских календарей-плакатов с обнажёнными красотками .
— Проходите, проходите, девочки, — торопится Стас скрасить впечатление. — Вот, угощайтесь. — Он открыл коробку, она оказалось полной дорогих шоколадных конфет.
— Шару последнюю с Никиткой на кондитерской фабрике делали, — сказал, ухмыляясь, Стас, обращаясь к Сергею.
Стас попытался открыть бутылку, но дамы, как ни странно, пить наотрез отказались. Сергей и Стас сидели на диване, девицы стояли перед ними, желтея капроном, и наворачивали трюфеля — только фантики летели в разные стороны. Стас ухватил за ногу свою даму, та не убрала, а наоборот, задрала её ещё выше, положив колено Стасу на плечо.
— Подержись, подержись...
— А ты тоже хочешь подержаться? — спросила Сергея партнёрша.
— Слушай, Стасик, есть такой известный афоризм: «Молодость — это комедия, над которой в старости хочется плакать», — произнёс в ответ Сергей, чувствуя, как волны тошноты разыгрываются где-то в затылке, а в желудке разгорается резь. «Проклятый гастрит!» — Не про нас афоризм, что ли? Пора начинать плакать, а мы всё смеемся... Ты садись, посиди, я сейчас, — чувствуя, что не сможет сдержать тошноту, сказал, не глядя на свою «подругу», Сергей и заспешил в туалет.

Его долго выворачивало над грязным чёрным унитазом. Кто-то открывал дверь и смотрел ему в спину. Сергей думал, что это Стас, и махнул рукой: мол, уйди, не до тебя. Вышел из туалета совершенно трезвый, ощущая лишь сильную слабость и дрожь в коленях. Дверь в комнату была прикрыта, сливной бачок в туалете свистел в верещал на разные голоса, и Сергей под этот шумок решил уйти по-английски, не прощаясь. Толкнул входную дверь, но она оказалась закрытой. «О, чёртов Стас!»
Бачок замолчал, и в наступившей тишине Сергей услышал за дверью в комнате какие-то звуки, которых здесь вроде быть не должно, какие-то равномерные стуки, бормотанье. И тут же он ощутил как будто новый чужой запах. Он тихо открыл дверь, шагнул в комнату.
Стас!.. Нет, не Стас... Тело... Оно распласталось на полу. Ноги дергались. Руки, тонкие и слабые, лежали бессильно раскинутые, словно валялись отдельно. Голова... Она тоже дергалась, на губах, на том местe, где они должны быть, из бурого месива выползали и лопались красные пузыри и вырывались стоны.
А рядом, на корточках, пригнулись двое — с перекошенными, страшными-страшными, какие могут только присниться в самом кошмарном сне, лицами.
«Роботы!» — почему-то обожгло мозг Сергею этим словом. Чёрными — он не понял, что они были в перчатках, — руками двое сжимали пустые бутылки, и каждый по очереди с коротким размахом опускал свою — раздавался неправдоподобный жуткий хряск еще живой головы, и вслед ударяла фраза: «Мони давай!» «Мони давай!» «Мони давай!»

Сергей, как сделал шаг в комнату, так и застыл. Ноги у него отнялись, сердце забилось внизу, в конце позвоночника. За эти две-три секунды, которые он простоял, сознание его успело расслоиться, разделиться на две части. Он уже не понимал: на Простого и Сложного ли разделился, либо ещё как? Но всё, что было в нём высшего, успело попрощаться и с Землей, и с воздухом, и с людьми, которых знал и не знал, и со всем-всем, что было в нём самом и чего не было, со всей Вселенной, осознавая жуткую нелепость того, что Вселенная в силу каких-то случайностей или закономерностей вдруг сжалась для него в эту узкую гробовидную комнату — конечный пункт его жизни. Другая же часть сознания, попроще, уже представила, как ЭТО произойдет, где будет лежать тело. «Вот здесь на грязном полу, среди окурков и бутылок, здесь. Сейчас».
И всё-таки страшным усилием воли он попытался соединить сознание в одно целое. С трудом переставляя онемевшие ноги, сделал шаг вперед.
— Вы... Что делаете? — почти прошептал он и дрожащими, налитыми бесконечной слабостью руками попытался взять стул. И всё это у него выходило медленно-медленно.
Те же двое, наоборот, быстро вскочили и кинулись к нему. Сергей увидел, что они малы ростом и довольно хилы. «Рано сдался, ранo...» — промелькнула мысль. Но поздно. Один ловко подпрыгнул и ударил ногой в живот, в печень. Другой — бутылкой в лицо. И Сергей уже на полу, как Стас. И уже воняющая резиной и окурками кроссовка давит на горло и летит, приближается окровавленная бутылка...

«Наташенька! Аленка! Спасите, спасите!» — кричит он безмолвно последнюю молитву и нечеловеческим, звериным чутьем отклоняет голову, убирая из-под удара висок...

Свет давит и давит на глаза, и Сергей открывает их. Тяжело, с трудом встаёт с пола. Светлый пиджак его весь в бурых пятнах засохшей крови. У окна неподвижно лежит Стас. Тело. Вместо лица — страшное синее пятно. Сергей лишь мельком взглянул на него.
Он ничего не помнит, но почему-то и не удивляется. Он лишь знает, что так должно быть. Себе он кажется как будто посторонним здесь, словно зрителем в кино. Единственно реальным предметом он ощущает лишь свою голову. Он не видит себя — зеркала нет, не подозревает об ужасном, избитом лице и громадном вздутии на лбу, он лишь чувствует свою голову лампочкой, на которую подали слишком большое напряжение, и вот-вот её тоненькое хрупкое стекло разорвётся на кусочки.
И Сергей очень бережно несёт её в прихожую. Он ни о чём не думает. Не может думать. Но какая-то всё-таки мысль движет им, и он пытается напрячься, чтобы понять её, но нельзя: лампочка может лопнуть.
Выходит из квартиры, спускается по лестнице, проходит пустынный двор, арку. На улице никого. Раннее утро. Но он ничего этого не сознаёт. Он замечает телефонную будку, и та единственная мысль оформляется наконец в одно слово: «Милиция».
В будке он долго соображает: как набрать номер и какой? Глаза разбегаются, не могут сосредоточиться на цифрах. Всё-таки ему удалось набрать 02.
— Над буквой «з»... Окно. Человека... Здесь... В ТЮЗе. Убили. — И вешает трубку.
Выходит из будки, прислоняется к ней и стоит, стараясь не потревожить голову-лампочку.
С главной дороги врывается милицейский «газик», с визгом тормозит перед аркой. К Сергею подбегают люди в форме. Он ведет их наверх.
— Ты убил?! Признавайся! Вы подрались?! Рассказывай, рассказывай! Как твоя фамилия? Где живёшь? Как его фамилия?! — На Сергея с разных сторон сыплются вопросы, но он ничего не помнит, не понимает. Он только знает, что что-то произошло. Но что?
— Как его фамилия? Как его зовут?!
Но Сергей лишь с трудом вспоминает свою фамилию, а Стасову вспомнить никак не может. Он напрягается, напрягается, и вдруг память прорывает!
— Э... Это... Пипс! Пипс! Ха-ха-ха!!! Ах-ха-ха! Пипс... — заливается неестественным смехом Сергей.
Ему сейчас четырнадцать лет, он в классе строительного техникума. Молодая симпатичная преподавательница, ясноглазая, с точёной фигурой и длинными ногами, в короткой юбке... Ох, эти ножки! Она вызвала отвечать Стаса: «Назовите строительные материалы?» Стас, конечно, как всегда ни черта не знает. Но на его счастье на кафедре лежит учебник, повернутый к Стасу «кверху ногами». Учебник раскрыт как раз на параграфе «Строительные материалы». «Пе-сок»,—читает Стас. Учительница не замечает. «Цемент, известняк», — продолжает Стас. Но дальше страница загнулась и ему плохо видно. «П-пипс», — читает Стас.
Вместо «гипса». Класс и учительница замирают. Никто не решается поверить услышанному, никто не успевает завизжать и покатиться под парту от хохота. «Как-как?!» — спрашивает учительница. «Пипс» — бодро и громко выпаливает Стас. Ему терять нечего. И класс взрывается хрюканьем, поросячьим визгом, восторженным хохотом до икоты. А Стас до конца ученья остается Пипсом...
Сергей обрывает свой жуткий смех.
— Пипса убили, — говорит он. — Это Стас Гулевский.
— Кто убил?!
— Роботы. Они кричали: «Мони давай! Мони давай!» Нет... Их было двое. Мы куда-то заходили... Не знаю. В какой-то ресторан. Две девки... Машки...
— Как звали наводчиц? Приметы?!
— Машки... Моя «р» не выговаривала. Не помню, ничего не помню. Голова сильно болит... — Сергея начало тошнить.

Тонко-тонко-тонко, совсем тонко, уже тоньше нельзя! А сейчас толсто, всё толще, не умещается в голове! А, противно, всегда так, с детства у него, когда он болеет...
Потолок незнакомый. Нет, это совсем не домашний потолок. Да где же он находится?! Сергей поводит глазами. По всей видимости, он в больничной палате. Четыре кровати, на одной из них — он сам. Напротив — сильно забинтованный парень.
— Выспался, Сережа? — спрашивает парень.
— Откуда... ты меня знаешь? — удивляется Сергей.
— Ну ты даёшь! Весь день вчера разговаривали! — в свою очередь удивляется парень.
Потом приходит следователь — молодой, преувеличенно жизнерадостный и непосредственный, он пытается придать допросу форму неофициальной беседы. Но все вопросы, какие задаёт следователь, кажутся Сергею сплошной тарабарщиной.
Сотрясение мозга сыграло с ним ещё одну шутку — сейчас он не помнит не только самого происшествия, но и того, как вызывал милицию, как его доставили сюда, и весь вчерашний день. Память его о случившемся — словно очень-очень далекая звезда в черноте ночного неба, почти не видимая невооруженным глазом. И лишь если долго смотреть в то место, а потом отвести глаза в сторону, то покажется, что как будто что-то мелькнуло.

Сергей сам был вынужден расспрашивать следователя о происшедшем. Единственное, что он помнил, вернее, что звучало у него непрерывно в голове, но тоже где-то далеко-далеко, словно из давно забытого кошмарного, вдруг частично всплывшего сна, так это фраза: «Мони давай! Мони давай!»
Сразу за следователем пришла жена. В глазах Натальи он увидел ужас, жалость, но и злорадство. «Доходился по «кино»! Так тебе и надо!..»

Через две недели Сергей вышел из больницы. Еще на двадцать дней дали бюллетень.
Жизнь после больницы, где он насмотрелся всякого, представилась ему прекрасной. Оказалось, что можно быть счастливым просто так, просто оттого, что видишь солнце, дышишь воздухом, пьешь чай на кухне, проверяешь уроки своего ребенка, беседуешь о пустяках с женой. Наташа понимала его, и было хорошо, почти как в первые годы женитьбы.
И еще Сергей написал картину. Маслом. Писал не кистью, а пальцами — как Леонардо да Винчи. Дочку за выполнением ypoков. За письменным столом. Она сидит в профиль, чуть-чуть высунув от старания кончик языка, склонив голову, нарядная, в белом фартуке, с белыми бантами.
Он сделал из тонкой листовой латуни рамку-чеканку с цветочным орнаментом — и повесил картину в зале. Тёще картина понравилась, она выпрашивала её — внучку она любила, этого у неё не отнимешь, — и Сергей пообещал ей нарисовать ещё лучше.
Двигалось полным ходом следствие. Через месяц нашли каким-то образом «машек». Следователь обошёл вместе с Сергеем ближайшие от квартиры Никитина рестораны.
Зашли и в «Арагви». Одна из официанток, молодая, красивая, с нежным белым лицом и мягкими детскими руками, узнала Сергея и даже назвала его по имени. «Да, был он и ещё один, высокий. Да, заказывали водку и бифштексы...» — рассказывала она следователю и как-то пристально и странно смотрела на Сергея. Ему даже стало неловко, и он дважды поправлял прическу. А она всё смотрела... Но он ничего не помнил и так и ушёл, чтобы никогда не вспомнить ни тот вечер, ни то знакомство с этой милой женщиной и их откровенный, обещавший совместное будущее, разговор. А она ему ничего не сказала...

Девки в конце концов выдали преступников, и их задержали. Приезжие из одной южной республики. Но выдали как-то хитро, ничего не утверждая. Впрочем, Сергею ход следствия никто не докладывал, и ему оставалось лишь самому предполагать. И тут следователь допустил, наверное, ошибку. Сначала он устроил Сергею опознание девиц. Но зрительную память, как и всякую прочую о том вечере, ему отшибли напрочь. Потом состоялось опознание преступников, и их он, разумеется, опознать тоже не смог.
И преступники сообразили. До этого напуганные, один даже уже почти был готов «расколоться», они отказались и от тех малых признаний, что успели сделать, повели себя нагло и уверенно. Улик пока не было никаких. Через три месяца предварительного заключения дело пошло к тому, чтобы выпустить их на свободу.
Состоялась у Сергея и встреча с женой Стаса, Люськой. Хорошо, что дома он был один... Он не сразу узнал её: растолстела, обрюзгла. Она требовала от него подробного рассказа, хотела жаловаться в высшие инстанции. Она не верила, что он ничего не помнит. В конце концов, довела себя до истерики. «Вы подонки!! Подонки!! Вы с бабами были!» — кричала она, как будто что-то можно было изменить.
На работе у Сергея тоже произошли перемены. Копёр поставили на ремонт в завод, а команду расформировали — кого куда. Сергей пошёл на морской буксир, с которого когда-то начинал здесь, правда, уже не матросом, а мотористом. Работа сутки через трое, но тут было тяжелее. Буксир трудился как пчёлка. Ночью можно было поспать часа три, но не спалось Сергею в последнее время даже дома, а на работе вообще не мог глаз сомкнуть. И голова стала болеть. Последствия сотрясения мозга. Врачи его предупреждали и на ночной работе трудиться не советовали. Он приходил домой, весь день спал, самочувствие кое-как восстанавливалось на вторые-третьи сутки после работы.
Зимой Сергей купил всей семье лыжи и прочую соответствующую экипировку. Они совершили несколько походов за город: учили дочь кататься на лыжах.

А к весне что-то опять стало с ними происходить. Потихоньку испарялась, испарялась и растаяла совсем радость от встреч, от пребывания вдвоем в одном времени и пространстве. Исчезли даже формальные поцелуи в щёку, когда он уходил на работу или возвращался.
Опять он начал делать постоянные замечания по различным мелким поводам жене и дочери, и они снова обособились в свою отдельную группку. К нему вернулась прежняя раздражительность, а к ней — тяга бродить по магазинам и разглядывать дорогие вещи: шикарные хрустальные люстры, толстые тяжёлые ковры...
— Слушай, если бы ты могла обладать всем-всем, что пожелаешь? Думаешь, была бы счастлива? Наоборот, тогда вообще уж никакой цели...
— Хватит! Замолчи! Оправдываешь свою лень! Мог бы и устроиться, подработать! — заорала она в ответ.
И он, чтобы доказать себе и ей, что не такой уж тунеядец, устроился в аптеку рядом с домом. Рабочим на полставки. На пятьдесят рублей. Исчезло его свободное время. После основной работы приходил домой, спал часа три и шёл в аптеку. Но недолго он там проработал. Однажды, неся перед собой стопку коробок с лекарствами — разгружал машину, — он столкнулся с бывшей одноклассницей. Когдa-то, когда она училась в университете и работала ночным сторожем, дороги их случайно, но часто перекрещивались, и при встречах они тепло и подробно вели дружеские беседы. Потом он слышал от знакомых, что после университета она высоко взошла по служебной лестнице, ездила в заграничные командировки.
Сейчас она удивлённо взглянула на него, на линялый халат и прошла мимо, не поздоровавшись. И Сергей на второй день после этого уволился из аптеки. Не потому, что ему стыдно стало. Да чихал он на таких одноклассниц! Уволился принципиально. Лучше сидеть без денег, чем вкалывать на унизительных работах за гроши.

Не раз он подумывал вернуться на стройку, работать по специальности. Город рос, расстраивался, появлялись всё новые и новые типы красавцев домов — и без его участия. Жена и дочь наперечет знали здания, которые он строил. Он им сто раз показывал. А про один гастроном так и говорили всегда: «Тот гастроном, что папа строил».
Когда-то он пытался словчить, выкрутиться из одной маленькой зарплаты, придумал две работы — основную и по совместительству. Алименты платил только с основной. Тогда его не мучили угрызения совести. Он просто вил гнездо, обеспечивал новую семью, выживал ни о чём не задумываясь.
И избыток свободного времени — не такая уж безопасная штука. Мышление материально и должно давать всё-таки материальные результаты. Нельзя гонять мозг вхолостую. Нужно работать, работать, работать каждый день! Но как трудно распрощаться со свободным временем, если к нему привык!
А пока...

В свободное время Сергей ставил пластинки или магнитные записи квартета «Битлз» — музыку своей молодости. Иногда он подходил к зеркалу и долго разглядывал лицо. Или лежал на кровати, всматриваясь задумчиво в потолок.
Наташа приходила из библиотеки, приносила с собой пачки журналов. — «Смену» и «Огонёк». Уложив дочь спать, ложилась сама и читала детективы «с продолжением».
— Ну как же можно всю жизнь потреблять такое чтиво?— возмущался Сергей.
— Это моё личное дело, — парировала Наташа.
— Нет, это не твоё личное дело. У тебя растёт ребёнок, которого нужно воспитывать, — пускался Сергей в длинные рассуждения. Своими продолжительными монологами он пытался переделать жену по подобию своему. Но она не слышала его. Ему было бы проще разговаривать со стеной, потому что стена не кричала в ответ: «Хватит! Надоело! Нудно!»
— Ты ничтожество! Ничтожество! — проорал он ей однажды. Не в первый раз он уже пользовался этим словом в ссорах с ней, но в этот раз как-то по-особенному жестко выделил его.
— А ты кто? — Сказала она в ответ совсем по-детски беззащитно упавшим, поломанным голосом и вдруг бросилась на кровать и заплакала, зарыдала громко, со всхлипами. Такое с ней случилось впервые.

— Ну почему, скажи, почему я ничтожество?! — Спрашивала она сквозь всхлипы.
А он сидел на стуле, ему было страшно неловко и стыдно тоже впервые вот так сильно за всю их совместную жизнь. Она плакала, а когда плачешь — легче. Он заплакать не мог. Сидел, как будто сам себе в душу наплевал. Да так оно и было. Хотелось подойти, пожалеть, извиниться, но не подошел.
— Прекрати истерику, — сказал чужим противным фальшивым голосом.
И вот однажды в мае, в тёплый, почти летний вечер, Сергей, подтянутый, стройный, с юношеской фигурой, замазав косметикой прибавившиеся морщины, пригладив и припрятав седину на висках, в ещё хорошо сохранившемся, почти модном, серого цвета плаще, в таких же, под плащ, брюках, нагнулся в прихожей и зашнуровывал свои ещё не очень старые кожаные коричневые туфли. Он собирался в «кино»...

Запах обуви, стоящей под вешалкой, и кусок серой, пыльноватой стены возле двери показались ему чем-то недавним, знакомым. Да-да, вот так же казенно-неуютно пахли дерматиновые кресла в суде и была нудная пыльная стена и серые лица убийц Стаса... И продажная судья, выпустившая их на свободу...

Наташа стояла на кухне. «Уйдёт — разведусь! Завтра же соберу вещи и уйду к маме, — подумала она как-то чётко и суеверно, хорошо осознавая, что да, так оно и будет, она выполнит эту свою безмолвную, давно выношенную и приготовленную на подобный случай клятву. — Иди, иди!» — мысленно подгоняла она, перекладывая ответственность своего решения на мужа.

Сергей завязал один туфель и принялся за второй. К нему подошла дочь, остановилась рядом и молча смотрела, что-то предчувствуя. Наташа из кухни выглянула на согнутого мужа, на дочь, и вдруг горячая, захлестывающая волна обдала её всю, до какой-то болезненной вибрации каждой клетки. Стыд, жалость к одиннадцати прожитым годам, к своей молодости и ещё к чему-то необъяснимому, хрупкому, но слишком дорогому, бесценному, что может вот сейчас, сейчас разбиться, исчезнуть навсегда! И она будет тому виной.
«Что же это я!? Что же... Ладно, пусть мы роботы, как он говорит. Пусть он умный, а я дура. Пусть всё относительно...»
Ей почему-то вспомнились сейчас Арсентьевы, в тот день, когда они парили над землёй, взявшись за руки...
Она подошла к мужу. Он уже выпрямился, справившись со шнурками.
— Помнишь, я тебе говорила про Арсентьевых... У которых много детей? Я их сегодня встретила. — Она сместила этот день во времени, перенесла его на полгода. Да какая разница, главное, что это было!

Наташа сбивчиво рассказывала, как она их увидела, как они шли, какие у них были лица. Она пыталась этим рассказом, так же как он своими недавними монологами, что-то сдвинуть в нём, подействовать на него так, чтобы он понял и её и ещё что-то, чего она не могла объяснить обыкновенными словами.
И Сергей её понял. Но рассказ не произвёл на него впечатления. Мало того, ему по-мальчишечьи захотелось даже зло подшутить, подковырнуть её, обидеть.
— Программа на размножение у человечества уже закончилась. Сейчас программа на умных, — сказал он. Он хотел добавить что-то ещё, покрепче, добавить и эффектно уйти, хлопнув дверью.
— Может быть, — тихо ответила Наташа и опустила глаза. - Н о о н и о ч е н ь с ч а с т л и в ы...

Он взглянул на лицо жены, фиолетовое от лампы дневного света, на чернеющие уже от возраста веки с синими прожилками, на погрубевшие, с извилинами вен, руки.
«А я несчастна! Я несчастна! Несчастна!» — Неслось совсем другое эхо от её слов из углов прихожей.

Пространство квартиры за спиной Наташи вдруг напряглось и замерло, зазвенело кромешной тишиной. А потом что-то там зашевелилось, задвигалось, словно из небытия поднимались бестелесные призраки и вставали рядом с женой. И Сергей узнавал в них себя, Наташу, дочь, знакомых, друзей, родственников. Они молча стоглазо глядели на него.

«А как же мы?! Что же — всё было зря?! Мы жили по законам общества и традиций. Но мы и импровизировали, творили. Пусть мы повторяли то, что до нас совершили миллиарды других, но ведь что-то, пусть малое, мы создали своё, только своё. Свой мир. В этих стенах мы плакали и смеялись, отмечали праздники и мечтали. Мы жили. И что же? Зря? Все зря?!»

А у него как раз есть книга, неопубликованная, самая-самая – об этой исчезнувшей тайге, об этом несчастном, сгинувшем навсегда неповторимом зверье.
Пусть хоть книга останется о том мире, которого уже нет и никогда не будет.
Но как ее издать - вот в чем вопрос! Когда-то, в прежней стране работали государственные издательства, они издавали книги за госчет и платили авторам гонорары. Правда, нужно было пройти рогатки цензуры и заслоны КГБ, порой, многолетние... Но все-таки, кое-что издать было можно, потому что всегда находились истинные патриоты-издатели: умные, талантливые, честные, а не нынешние умственно неполноценные продажные холуишки...

Несколько месяцев он печатал, приводил в порядок свою рукопись. Колотил по клавишам своей старинной машинки «Москва». Компьютера – то у него нет и никогда уже не будет. Потом он сделал ксерокопию рукописи, на что ушла почти вся пенсия.
Потом за дурные деньги (почта - монополист, творит что попало) он отправил ксерокопию в одно из московских издательств. А через три месяца почта ... вернула ему его посылку: мол, издательство это то ли уже не существует, то ли отказалось получать. И почта вернула, но не даром, а содрали ещё столько же, сколько он заплатил первоначально!

Ему посоветовали сделать электронный набор книги на компьютере и рассылать не бумажные экземпляры, а матрицы. Попрозванивал Иванушкин, поузнавал – несколько тысяч надо за такой набор заплатить. Но откуда взять?! С нищенской пенсии и сторожевой зарплаты? Даже если бы и не фантастические суммы за квартиру, отопление, свет – всё равно ни на что не хватает. Но ведь это только за набор несколько тысяч, а издать?! Хотя бы экземпляров пятьсот. Может, что-то и сохранится для более цивилизованных потомков, недаром же ещё древние римляне заметили– Habent sua fata libelli – книги имеют свою судьбу…

Но где же взять столько денег?! Впрочем, не так уж и много надо, чтобы издать пятьсот несчастных экземпляров. Посчитали ему в одной типографии и сказали, что тысячи американских рублей достаточно.
«Эх, если бы я был помоложе! - Сокрушался Иванушкин. - Да я бы за пару месяцев заработал эти проклятые деньги! А сейчас... Коротка жизнь, промелькнула в трудах. Но как был нищим, так и остался. И всё, что я получил от несметных богатств страны - бумажку, «приватизационный чек». Купил на него одну акцию Дальневосточного банка и за пятнадцать лет не получил ни копейки. Только письма раз в год присылают о каких-то выборах и перевыборах в правление...
Но почему же несметные богатства достались нескольким процентам сомнительных граждан невесть за какие заслуги?!» – Так размышлял литератор Иванушкин, бывший моряк, геолог, лесник, автор нескольких книг, когда-то публиковавшихся фантастическими для нынешних телевизионных времен пятидесятитысячными тиражами.

А между тем время шло, нет, уходило его время, вместе со здоровьем, с жизнью. А рукопись любимой, последней книги оставалась…
И наконец Иванушкин, глядя на шикарные блестящие, снующие вокруг машины стоимостью в десятки тысяч американских рублей, на трехэтажные коттеджи, роскошные ночные клубы и многочисленные казино для немногочисленной публики, да что там, глядя в их расфуфыренных раззолоченных магазинах на бутылку настоящей, а не поддельной водки стоимостью в три его пенсии, наконец-то Иванушкин додумался до элементарной мысли: а ведь во всех этих шикарных коттеджах, карах, яхтах - есть и мои деньги! Не какие-то абстрактные, а мои! Личные! Которые у меня украли, когда делили народное добро, когда мне за мои же двадцать пять рублей подсунули «приватизационный чек», а себе прихватили бесценные сокровища – природные и рукотворные, созданные мной, моими дедами и прадедами!

Так чего же я стесняюсь?! Это мои деньги! Да, я никогда не жил за чужой счёт, я тружусь пятьдесят лет. Но это вокруг МОИ ДЕНЬГИ!!! И, в конце концов, не для себя... Гонораров-то не получу... А книга - она для людей, для будущего, для потомков...
Впрочем, прежде чем Иванушкин додумался до столь простой мысли, он, пребывая в первоначальной постсоветской наивности, однажды обратился в один широкорекламируемый иностранный международный фонд под названием "ЕВРАЗИЯ".
Иванушкин явился в местное отделение сего фонда, увидел офис, напичканный компьютерами и массу девушек в мини-юбках. Одной из них, лет восемнадцати, «руководителю группы», он показал свои книги, список публикаций, удостоверение союза писателей и изложил свою просьбу. Та, краснея, кося глазками и пытаясь подтянуть юбку ближе к далеким коленям, сказала: «Вам сообщат о решении фонда...»

И действительно, лет десять Иванушкин регулярно получал толстые пакеты с пачками каких-то отчетов и графиков - о положительном действии фонда. Эти пакеты, распечатки графиков и услуги почтовые – расходы на заказные письма, стоили столько за десять лет, что суммы вполне бы хватило Иванушкину на издание книги.
А позже прошло кратенькое сообщение в СМИ, что иностранный директор этого иностранного фонда оказался вором и негодяем, обкрадывавшим этот самый фонд много лет...

Был ещё союз писателей. Поразительная, уникальная организация. Созданная когда-то Сталиным для контроля над творческими мозгами, много десятилетий она и выполняла заданную функцию. Вот и местный "союз" возглавлял подполковник КГБ.
Правда, в отличие от московских полковников и генералов - секретарей этого "союза", местный руководитель скрывал свое звание и истина всплыла только после развала СССР, когда этот руководитель первым бросил партбилет и стал охаивать ту самую организацию, в которой он тайно числился подполковником и получал еще одну зарплату, которая позволяла ему за госчет раскатывать по самым тогда запретным заграницам, печатать миллионными тиражами графоманскую ахинею и жить при захудалом социализме как при развитом коммунизме…

Из десяти тысяч, числившихся некогда в рядах союза, лишь несколько процентов писателей попали туда не по направлению КГБ, а по таланту. Иванушкин как раз и входил в эти немногочисленные проценты. Принимали его еще в молодости, как рабочего, когда у него не было дипломов. Но главное - он писал о море, о тайге, о животном мире. Никаких диссидентских настроений в его произведениях ГБ не обнаружило. Поэтому и приняли, поэтому и послали тогда на высшие литературные курсы...

Но красная картонка: «Член Союза писателей СССР» ничего не дала Иванушкину в жизни. Все эти льготы, прописанные в советской конституции для творческих работников: квартира с отдельным кабинетом и телефоном, санатории, дома творчества - всё это было полнейшей брехнёй, и если такими льготами кто-то и пользовался, то только прохиндеи полковники и генералы, гэбисты, возглавлявшие эти «союзы».
После развала страны «союзы» поначалу стали никому не нужны и превратились в общественные организации. Дома творчества, санатории, литфонды - разворовали полковники и генералы. Но во множестве крупных городов остались местные отделения союзов - с неплохими помещениями в центре. И новая бандитская власть на местах, самоизбранные «мэры» и «губернаторы» с погонялами: «Кылин», «Мохнатый», «Джем», «Крем», «Щербатый»,"Шепелявый" и так далее, не брезговали ничем и, конечно же, решили эти помещения прибрать, как и всё остальное. Тем более, что общественным организациям нечем было платить ни за аренду, ни за коммунальные услуги.

В свою очередь, союзы решили бороться за своё выживание если не качеством, то количеством. Чтобы показать свою общественную значимость, они стали принимать в свои ряды всех, кто умел писать хотя бы несколько известных букв на заборе. В результате понапринимали массу умственно и психически неполноценных или просто за деньги…

Да и сам основной союз стал делиться как амеба: «союз писателей России», «союз российских писателей». И далее, и далее. И все претендуют на единственное помещение в центре города, за которое нечем платить...
Но в это самое время в узколобые бритые головешки самоизбранных кылиных, джемов, мохнатых - приходит всё та же однообразная мысля, которая некогда посетила такую же недоразвитую головешку товарища Сталина: контроль над мозгами!
«Если мы вышвырнем этих бумагомарателей на улицу - они же писать начнут! И такое против нас понапишут, такую правду и кривду, что ну их на…!»
И вот в центральных, но весьма облезлых помещениях союзов делаются шикарные евроремонты, подбрасывается компьютерная техника и иногда даже, экземпляров по сто, издаются графоманские стишки, но с обязательным расхваливанием новейшей демократии и прекрасных розовых соплей в реформированном будущем... Ну, а руководителем «союза» садится, конечно же, свой человечек. Он же курирует и подпольную типографию, делающую по ночам чёрный бизнес и в нужные моменты - тиражи бесплатных безадресных газетенок и листовок с необходимым пиаром…
И центральная власть додумалась, что писатели могут быть опасны. И если ранее курировал литературу Советского Союза огромнейший аппарат КГБ, где, конечно же присутствовали люди с филологическим образованием, то сейчас курирует всю литературу России милиционер по фамилии Степашин, он же - председатель Счётной палаты!
И какое отношение Счётная палата вместе с милиционером Степашиным имеет к литературе - это только, наверное, один подполковник Путин знает... Они же и назначают в писатели - полоумных дамочек, за которых катают "романы", как пироги, по три штуки в год на дамочку, литературные бригады "негров"...
Нет, в таком «союзе» Иванушкину делать было нечего и он давным-давно перестал его посещать.

Еще были два отдела культуры: города и края. Один в подчинении очередного мэра - Кылина, другой - в подчинении очередного губернатора-Шепелявого. Но тот и другой понимали культуру как, например, пальба фейерверками на десятки тысяч долларов. Или многочасовое прохождение по пустым центральным улицам колонн ряженых на ходулях… Ну, в лучших случаях - выпуск в период предвыборных завиральных кампаний дорогих лакированных журналов и их бесплатная раздача населению (у которого они украли деньги на их выпуск!) с собственными портретами, а также с фотографиями родственничков, любовничичек, своих собачичек, кошичичек, мышичичек, блошичичек…
Сами же отделы культуры цвели и пахли бесподобной, беспросветной нищетой: без ремонтов, без компьютеров и, порой, без своевременной мизерной зарплаты…

Поэтому Иванушкин в иностранные фонды больше не верил, в союз писателей не ходил, в отделах культуры ничего не просил. А решил обратиться к богатым, поскольку у них и его деньги присутствуют. А тут еще слухи пошли, что меценатство в России возрождается...

Тем более, что некоторых директоров-владельцев крупных фирм, а также местных и даже и не местных, а центральных политиков некоторых он знал лично: с одними когда-то работал, с другими учился.
Начал он со старого знакомого. В далекой молодости они работали на одном предприятии рабочими, а потом учились в одном институте, но на разных факультетах. А сейчас этот старый знакомый возглавлял администрацию Первоапрельского района, в котором Иванушкин проживал. Правда, разные слухи ходили об администрации этого района и его главе: и бандитизм,и убийства, и взятки, и уход от налогов...

Но слухи - это слухи, а Иванушкин сел и напечатал на своей древней "Москве" большое искреннее письмо: о культуре, о литературе, о том, что страна и народ погибнут без НАСТОЯЩЕГО искусства. Иванушкин, помня этого своего знакомого, как человека много читавшего и с чувством юмора, привел в письме несколько собственных мыслей о литературе, о юморе:
Ложь искусства должна быть такова, чтобы правда жизни становилась, виднее.
Клоун, несущий народу сатирическую правду - величайший артист. Артист, кривляющийся в угоду дебильной уголовщине - ничтожнейший клоун.
И так далее. Написал и отослал, И стал ждать ответа. Но ждать долго не пришлось. В СМИ прошло кратенькое сообщение: этого самого «главу» Первоапрельского района разыскивает милиция, поскольку смылся он с огромной суммой украденных денег, и видели его на пляжах в районе то ли Багамских, то ли Гавайских островов, то ли в обоих районах вместе...

Поогорчался Иванушкин, но делать нечего, книга-то пропадает. Сел и напечатал ещё более подробное и искреннее письмо: о культуре, литературе, воспитании молодёжи, о том, что Ars longa, vita brevis – искусство обширно, жизнь коротка… И отослал в Москву, депутату, бывшему знакомому. Когда-то, в геологической партии, по ночам у костра, под гитару они пели: «за туманом, за туманом, за мечтами и за запахом тайги…»

И стал ждать Иванушкин ответа. Но не долго ему пришлось ждать. В СМИ прошло кратенькое сообщение: депутата застрелили. Якобы, тёмными делами он занимался. Хотя, как всегда, якобы, ничего выяснить не удалось.

И тогда Иванушкин сел и написал ещё более подробное и душевное письмо, центральной мыслью которого была:

Когда таланты перестают метать бисер перед свиньями – свиньи начинают метать на весь мир дерьмо…

К письму он приложил книгу своих молодых морских рассказов. Предпоследний экземпляр. Когда-то, в молодости, чтобы иметь возможность учиться, он трижды ходил на рыбалку в морские путины, в Охотское и Берингово моря.
Отослал Иванушкин письмо с книгой владельцу огромной богатой рыболовной флотилии. С ним он знаком не был, но подумал: такая-то богатейшая фирма уж поможет издать книжку! Тем более, что ее владелец - мой ровесник, поймет...

Но недолго Иванушкин ждал ответа, поскольку как всегда в СМИ прошло короткое сообщение: владелец этой фирмы много лет миллионами тонн воровал из наших морей наши морепродукты: крабы, креветка, икра, рыба - и всё это без налогов в гигантских количествах уходило в Японию и Южную Корею. И сотни миллиардов американских рублей тоже уходили в американские и другие банки. А сам владелец испарился и живет тоже где-то там...

Поогорчался Иванушкин утрате предпоследнего экземпляра книжки своих первых молодых рассказов, но тут его осенило!
Грядут выборы на высшую административную должность в городе Ненашенском! Начинается пиар-кампания! Необходимо использовать это в своих целях и получить деньги на издание книги!
Особенно рьяно к власти рвался один кандидат, Волосанов. Молодой владелец десятков богатейших предприятий, он скупил местные газеты, радио, телевидение и они едва ли ни круглосуточно расхваливали его. Правда, были и другие СМИ, оплаченные другими кандидатами, подававшие на Волосанова другую информацию: уголовник, бандит, убийства, изнасилования, ликвидация конкурентов-бандитов.

Иванушкин уже давно не был тем наивным постсоветским простачком, когда-то обращавшимся в иностранный псевдо-фонд. Он прекрасно понимал, что настоящие владельцы сказочных богатств Волосанова где-то далеко-далеко... В Кремле. А Волосанов хозяин лишь на бумаге. А сейчас тем реальным владельцам, захватившим российское добро, нужна еще и власть на всех уровнях. Вот Волосанова туда и двигают. И продвинут - независимо от того, будет ли какой-то там Иванушкин "за" или "против". Компьютер посчитает голоса так, как надо настоящим хозяевам.

А ещё Иванушкин, трижды учивший историю в трёх высших заведениях, знал, что эти так называемые «компромиссы с совестью», такие, казалось бы ничтожные, маленькие и безобидные, на которые шли тысячелетиями рядовые граждане различных эпох, оказывается и есть та движущая сила, создающая цивилизации и разрушающая их. Императоры, цезари, диктаторы, наполеоны, ленины, гитлеры, сталины - и миллионы граждан с их маленькими компромиссами: ах, ну да что я, такой крохотный жалкий раб, от которого ничего не зависит! Всё равно всё будет как будет. Зато сейчас, если я не стану сопротивляться, если я пойду на компромисс со своей совестью, если я позволю захватить власть этим наполеончикам, этим гитлерам, этим маньякам, этим ворам и убийцам, то сейчас, прямо сейчас получу свои тридцать сребреников! А завтра… Завтра они пошлют меня на бойню. Или в концлагерь. Или обворуют до нитки, и я подохну в жуткой нищете в канализационном колодце. Но это завтра. А сейчас...

Но может и не стал бы Иванушкин обращаться к бандиту, рвущемуся во власть - так Иванушкин говорил себе, понимая, что пытается обмануть самого себя, но всё-таки сыграл роль один фактик: предприятие, с которого Иванушкин ушёл на свою символическую пенсию и где числился ветераном, тоже уже принадлежало Волосанову.
Та самая тайга, о которой Иванушкин написал последнюю в своей жизни книгу, принадлежала Волосанову, вернее, его тайным хозяевам, вырубалась под корень и незаконно, без малейших налогов вывозилась в Китай...

Но Иванушкин об ЭТОМ старался не думать, он говорил себе: я ветеран этой организации, а Волосанов – владелец, и...
Длинное письмо Иванушкин писать не стал, но перечислил все плюсы, которые он может принести в пиаре, как писатель. Подписал три свои книги, почти последние экземпляры, зная, что дальше урны они не пойдут, и позвонил секретарше Волосанова.
В конце концов ему назначили встречу. Три минуты.
Бритоголовая многочисленная вооруженная охрана. Ослепительное, в зеркалах фойе. Ослепительная двадцатилетняя секретарша. Богатейший офис. И сам Волосанов. Двадцати шести лет...
– Надеюсь... Положительное мнение... В СМИ... Вам скажут в каких… Вот вам... - Волосанов достал из внутреннего кармана блестящего пиджака бумажник, вытащил несколько синих купюр, положил на стол и щелчком послал их в сторону стоящего Иванушкина. Тот взял их трясущейся рукой, пытаясь произнести «спасибо», но Волосанов уже вещал: - Всё. Некогда. Извините. - И удалился в другую комнату.

Иванушкин вышел, пересчитал. Десять тысяч. Рублей. Книгу за такие деньги не издать. «Ну, хоть набор сделаю и распечатки. Да разошлю по издательствам, всё ж не на древней машинке...» - порадовался и этому Иванушкин и отправился на базар.
Нет, эти деньги он не собирался тратить, они надежно лежали в кармане брюк. А на базаре ему надо было купить бутылку растительного масла да лапши в пакетиках.
Все базары хоть и принадлежат бандитам, и на мясе, фруктах и овощах там обвешивают на двести, а то и на триста граммов - так весы у них всех подкручены, но всё-таки кое-что там можно взять гораздо дешевле, чем тоже в бандитских сверкающих магазинах. Простой народ в магазинах практически ничего не берет.

Растительное масло он покупал в узком месте. Это он потом от людей узнал, для чего они сузили этот проход… Иванушкин протягивал деньги за масло и вдруг сзади его толкнули и навалились на спину. Он возмущенно обернулся и увидел рожу - фиксатую, уголовную.
– Братэло, извини, слышь, братэло, толкнули меня в натуре, слышь… – напирала рожа, продолжая лежать у Иванушкина на спине.

Иванушкин высвободился из мерзких объятий, сунул бутылку масла в пакет и пошел. Потом оглянулся, но рожа уже исчезла. И вдруг Иванушкина что-то кольнуло куда-то в его многоопытное, но на миг заснувшее сознание - когда он покупал масло! «Всё! Можно и не проверять. Старый дурак...»

Но он всё-таки проверил. Там, где только что лежали десять тысяч, было пусто.
Он побежал в администрацию базара, но увидел такие же уголовные рожи. Он побежал в Первоапрельскую милицию, написал заявление, два часа описывал харю обокравшего его уголовника. Потом его повели к майору, который занимался этим базаром.

Лицо у майора было похоже на крысиное. Очень похоже. Крыса лет двадцати восьми. И странные речи завёл майор. О своей маленькой зарплате...
Иванушкин обратился к начальнику милиции - борову с пустыми зажиревшими глазками. Тот вызвал всё того же майора, майор заверил, что меры будут приняты.

Через неделю Иванушкина пригласили в милицию и всё тот же майор вновь навязчиво заговорил о своей маленькой зарплате и сказал, что на базаре карманник с описанной Иванушкиным внешностью не работает. Иванушкин вновь описал внешность карманника. Майор вновь пообещал «принять меры».

Ещё через неделю Иванушкин шёл всё по тому же базару. И вдруг в окне одной из забегаловок он увидел...
Они сидели за столиком, пили закусывали! «Не может быть! Померещилось...» - хотел сказать себе Иванушкин, прекрасно понимая, что подсознательно именно что-то такое он и предполагал...
Иванушкин, не просчитывая, что эти двое могут с ним там сделать, рывком открыл двери, прошёл, сел на свободный стул рядом с ними. Уголовник зло на него взглянул, собираясь принять меры, но вдруг узнал, харя расплылась в поганенькой улыбочке, светя фиксами.
– О-о, братэло!
А крысиная рожа майора, как ни поразительно, покраснела.
- Викуля, притабань чистый стаканевич и тарелку с закусью и вилкой! У нас гость! – Заорал «братэло». Майор молчал…

Буфетчица тут же принесла стакан, вилку и тарелку с сомнительными вареными сосисками.
Братэло налил в стакан граммов сто. Иванушкин взглянул на бутылку. «Дорогая водка, сволочи!» Он взял стакан, секунду борясь с желанием выплеснуть им в хари. Но вместо этого произнес одну из любимых фразочек: - Если всё время трезво смотреть на такую жизнь, то недолго и спиться...
И здесь он хотел сказать: «на таких ублюдков». Но не стал обострять. Залпом выпил, ощущая приятный натуральный вкус американской пшеничной водки, взял сосиску, обмакнул ее в горчицу и стал жевать.
– Во, это по-нашему! - Обрадовался Братэло.
– «По-вашему-у», - передразнил его Иванушкин. - Сопляк. Я выпивал, когда тебя на свете ещё не было. Ну, господин майор, рассказывайте, - ехидно проговорил Иванушкин, глядя на майора. - Только не надо о своей маленькой зарплате...
- Я вам сразу хочу сказать: никто здесь не подтвердит, что вы меня видели... застали здесь... в этом обществе... - заикаясь, пробубнил майор. Он был ещё не пьян, но уже не трезв. - Вы поймите, что не всё так просто... как вам всем кажется...
- Да, папаша, не всё так просто, - подтвердил Братэло.
- Ты помолчи пока, - заткнул его майор. – Понимаете… Вот этот базар, знаете, кому он принадлежит?
"Да ублюдкам он принадлежим!" - Хотел зло ответить Иванушкин, но алкогольная благость от натуральной водки разошлась по организму и зла он уже не чувствовал, а лишь брезгливость к этой парочке.

– А принадлежит он тому самому человеку, который дал вам эти... деньги... на вашу книгу, как вы рассказывали, – майор не стал называть фамилию Волосанова вслух.
– Ну... Ну, допустим. - И что из этого следует? - Наивно вопросил Иванушкин.
– А следует из этого то, что всё здесь делается… В смысле, все виды деятельности, - майор выразительно ткнул свой крысиный нос в сторону Братэлы, – все виды деятельности – они не сами по себе. Понимаете?
– То есть, ты хочешь сказать, что и карманники сдают выручку хозяину базара?!- Вопросил Иванушкин и вдруг до него дошла вся эта история целиком, в общем виде.
Его захмелевшее сознание наконец уловило ситуацию, в которую невозможно поверить, не живя в этой зазеркальной стране: сначала он получает деньги, пусть и ничтожные, но всё-таки. У заслуженного бизнесмена, которого превозносят все им проплаченные СМИ. Получает лично из личного кармана. На счетах у этого гаврика несколько десятков миллиардов баксов. А сунул триста долларов... И вот, через полчаса у него вытаскивают эти жалкие гроши и… возвращают туда же, в тот же карман?! За вычетом, конечно, зарплаты карманнику, этому майору, полковнику – начальнику милиции... Ну разве не смешно?! «И я там был, мёд-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало», - промелькнула в сознании Иванушкина старинная поговорка из русских народных сказок.

И ещё промелькнула у Иванушкина мысль, которую более складно и литературно, вот в таком виде, он оформит позже:

Российская логика: сначала мы пропускаем во власть бандитов, обворовывающих нас на триллионы, а потом обращаемся к ним за трёхрублевой материальной помощью.

А сейчас Иванушкин стал смеяться. Смех его подхватил Братэло, а потом и Крыса.
Потом они ещё выпили. И ещё... Братэло пытался показать себя умным, произнося фразочки типа: Хорошо смеется тот, кто стреляет последним...
На что Иванушкин отвечал ему: а как спит тот, кто у нищих старушек-пeнсионерок режет сумки и вытаскивает их жалкие последние гроши?
Майор не забывал периодически напоминать о своей маленькой зарплате…

Расстались почти лучшими старинными друзьями... На прощанье майор сообщил, что «деньги вам вернут, я позвоню на днях». Иванушкин принял это за пьяный бред. «Впрочем, боится Волосанова» - решил Иванушкин и не ошибся.
Майор действительно позвонил, назначил встречу, не в милиции, конечно. Но Иванушкин и от встречи, и от денег отказался. Сказал, что никому жаловаться не будет и такие деньги ему не нужны. Еще он хотел сказать майору фразу, специально для него приготовленную :
Немногим удается продать душу дьяволу за большие деньги - как правило, души скупают оптом мелкие черти за мелочь.

Но не стал он ничего больше говорить этому крысиному ничтожеству – бессмысленно. И подумалось вдруг, что фраза более подходит к нему самому... И он положил трубку.
На компромиссы ему больше почему-то идти не хотелось.