Перепроверка данных по Африке

 

Вернемся теперь к эмпирической реальности современной независимой Африки, увиденной в свете этого теоретического отступления. Независимая Чёрная Африка в настоящее время состоит из ряда национальных государств, являющихся членами ООН. Но почти ни одно из них не может рассматриваться как национальное сообщество в том смысле, что оно обладало бы относительно независимой и централизованной политикой, экономикой и культурой. Все эти государства являются частью мировой социальной системы, и большая часть из них интегрирована в различные экономические имперские структуры. Их общие экономические данные принципиально схожи. Большинство населения трудится на земле и производит одновременно и продукцию на мировой рынок, и питание необходимое для самообеспечения. Большая его часть является рабочими, получают ли они заработанную плату от владельцев земли, или же работают на себя в ситуации, когда им необходимо зарабатывать наличные (относясь к земледелию как к экономической альтернативе всех остальных видов труда по найму). Другие заняты как рабочие в городских зонах, зачастую встраиваясь в те или иные модели сезонной миграции.

В каждой из этих стран существует класс бюрократов, которые по большей части работают на правительство. Они являются образованными людьми, и стремятся преобразовать некоторую часть своего благосостояния в собственность. В каждом случае определенные группы (одна или более) обладают непропорциональным представительством в бюрократическом классе, тогда как другие непропорционально представлены в прослойке городских рабочих. Почти во всех странах проживает группа Белых, которые обладают высоким социальным статусом и работают как технические специалисты. Их престиж едва ли изменился по сравнению с временами колониального господства. Высокий рейтинг Белых отражает позицию этих стран в миро-экономике, внутри которой африканские страны являются «пролетарскими нациями», испытывающими на себе все последствия «неравного обмена»[167].

Степень политической автономии, представленная формальным суверенитетом, позволила местным элитам или группам, ими сформированным, попытаться подняться по шкале мировой экономической системы благодаря стремительному развертыванию образовательных программ в своих странах. Но что в пределах миро-системы эффективно для индивидов, является совершенно неэффективным для коллективов. Функционирование миро-системы не обеспечивает достаточного количества рабочих мест на национальном уровне. Это заставляет элитные группы вырабатывать критерии, которые бы дали им возможность вознаграждать одних своих представителей и отвергать других. Особенности линий размежевания довольно произвольны и переменчивы в деталях. В некоторых регионах разделение проходит по этносам, в других – по религиям, в-третьих – даже по «расам», но в большинстве случаев – по имплицитному совмещению всех трех.

Эти противоречия в отношениях между статусными группами – малоэффективное и саморазрушительное выражение классовых разочарований. Это – ежедневные реалии политической и социальной жизни современной Африки. Журналисты, чьи представления о ходе событий в общем, ближе к народному пониманию вещей, чем социологическому, в своих текстах о Чёрной Африке склонны трактовать это явление как «трайбализм». Племенные, то есть этнические, конфликты – вещи очень реальные, как о том красноречиво свидетельствуют гражданские войны в Судане и в Нигерии. Эти конфликты имеют этнические в том смысле, что для всех участников их возникновение объясняется только в этнических (или сопоставимых статусногрупповых) категориях; более того, сами они выказывают твердую приверженность к этносам.

Тем не менее за этнической «реальностью» проступает классовый конфликт. Я бы выразил это четким и эмпирически проверяемым утверждением (не то, чтобы его уже проверяли на практике, конечно): если классовые различия, которые соответствуют (или совпадают) с различиями статусных групп, начнут вследствие изменения социальных обстоятельств исчезать, то исчезнут и конфликты между статусными группами (дабы, вне всякого сомнения, быть замененными на новые).

Узы статусной группы настолько сильно и глубоко затрагивают человека, что классовым узам, по всей видимости, трудно проявиться иначе как в кризисные моменты, но эти также статусно-групповые привязанности и более скоротечны с точки зрения аналитика. Если общество начинает «объединяться» этнически, то антагонизмы классов не ослабевают, – совсем наоборот. Одна из функции установления связей внутри статусных групп – это скрытие реальности классовых различий. Однако в той мере, в какой классовые различия или частные антагонизмы стихают и исчезают, равно стихают и исчезают антагонизмы (если не различия, но и различия тоже) между статусными группами.

 

Полезность понятия расы

 

Если в Чёрной Африке говорят об «этническом» конфликт, то в Соединенных Штатах или Южной Африке – о «расовом» конфликте. Есть ли какой-нибудь смысл сохранять это особое слово, «раса», для описания тех статусных группирований, которые характерны для одних стран, но не встречаются в других (например, для государств Чёрной Африки)? – Если бы мы рассматривали всякий национальный случай как отдельный и логически несвязанный с другими – то нет, поскольку в каждой из этих стран этой цели служит статусная стратификация.

Но национальные случаи не являются отдельными и логически друг с другом несвязанными вещами. Они являются частью мировой системы. Социальный статус и престиж внутри национальной системы не может быть отделен от социального статуса и ранга в порядке миро-системе, как мы то уже подчеркивали, отмечая роль белых иммигрантов из Европы в сегодняшней Чёрной Африке. Существуют как интернациональные, так и национальные статусные группы. И когда мы используем слово «раса», мы в сущности имеем в виду интернациональную статусную группу. В современном мире существует фундаментальное разделение Белых и не-Белых (конечно же при этом имеется целый ряд разновидностей не-Белых, и подразделение их на категории различается по времени и по региону. Одно из них проводится по принципу цвета кожи, но на деле оно вовсе не является преимущественным. Чаще подразделение проводится в соответствии с континентальной принадлежностью, хотя арабы зачастую настаивает на своей особости в этом отношении).

В плане этой международной дихотомии цвет кожи особо и не причем. Обозначение «Белый» и «не-Белый» мало имеют отношения к цвету кожи. «А кто такой Черный? Прежде всего, какого цвета он?» – спрашивал Жан Жене. И когда Африканцы в большинстве своем отрицают, что конфликт между северо-суданскими Арабами с более светлой кожей и чернокожими нилотами южного Судана – это расовый конфликт, это вовсе не лицемерие. Они закрепляют слово «расовый» за обозначением особого типа международной социальной напряженности. Это не означает, что конфликт в Судане не является реальным и не выражается в терминах статусной группы, вовсе нет. Но этот конфликт, с формальной стороны схожий с конфликтом между черными и белыми в США или между африканцами и европейцами в Южной Африке, в политическом плане совершенно от них отличается. Политическое различие состоит в том значении, которое имеет этот конфликт в миро-системе и для нее.

В современном мире раса – единственная международная статусная категория. Она заняла место религии, которая играла эту роль, по крайней мере начиная с VIII века нашей эры. В этой системе ранг, а не сам цвет кожи, определяет принадлежность к статусной группе. Так, в Тринидаде может появиться движение, называемое «Black power» («Чёрная сила»), направленное на борьбу с правительством состоящим полностью из чернокожих, на том основании, что оно действует как союзник северо-американского империализма. Следуя той же логике, сепаратисты Квебека называют самих себя «белыми неграми» Северной Америки. Так, панафриканизм может распространяться на белокожих арабов Северной Африки, но исключать белых африканеров ЮАР. И потому же Кипр и Югославия могут приглашаться на конференции трех континентов (Азия, Африка, Латинская Америка), а Израиль и Япония – нет.

Как категория статусной группы раса является смутной коллективной репрезентацией международной классовой категории, то есть наций пролетарских стран. Расизм тогда есть не что иное, как средство поддерживать существующую международную социальную структуру, а вовсе не неологизм, обозначающий расовую дискриминацию. Не то чтобы это были два раздельных явления. Расизм несомненно использует дискриминацию в качестве оружия тактического назначения – причем главного в этом отношении оружия. Но существует множество случаев, где мы наблюдаем расизм без дискриминации в собственном смысле этого слова. Возможно, кто знает, имеется и дискриминация без расизма, хотя представить это труднее. Важно увидеть, что эти два понятия относятся к действиям, предпринимаемым на разных уровнях социальной организации: расизм относится к действиям, предпринимаемым на мировой арене, дискриминация же – к действиям, предпринимаемым внутри социальных организаций меньшего масштаба.

 

Краткое изложение

 

Подводя итог, смысл моего рассуждения сводится к тому, что статусные группы (как и партии) – это размытые коллективные репрезентации классов. Их размытые (и потому неверные) контуры в большинстве социальных ситуаций служат интересам множества различных элементов. Когда социальный конфликт становится более острым, границы статусных группы асимптотически сближаются, не совпадая при этом, с границами класса, в каковой момент мы и можем наблюдать феномен «классового сознания». Но самого схождения никогда не происходи. Как если бы некое магнитное препятствовало асимптотическому сближению. Раса в конечном итоге это особая форма статусной группы в современном мире, а именно указывающая на положение в порядке мировой социальной системы. В этом смысле в настоящее время не существует расовых противоречий внутри независимых государств Чёрной Африки. Тем не менее одним из выражений национальной идентичности, когда таковая будет обретена, окажется все возрастающее интернациональное статусное сознание, или расовая идентификация, которое будет затем преодолеваться или превосходиться, лишь по мере асимптотического ее схождения с интернациональным классовым сознанием.

 

12. «КЛАССОВЫЙ РАСИЗМ»  [168]

 

Э. Балибар 

Научный анализ расизма, изучающий прежде всего расистские теории , предполагает, что «социологический» расизм является массовым феноменом. И тогда развитие расизма внутри рабочего класса (которое кажется противоестественным ревнителям социализма и коммунизма) становится следствием присущих массам наклонностей. А институциональный расизм проецируется на саму структуру этой психосоциологической категории «массы». Таким образом, следует проанализировать, в результате какого смещения произошел переход от классов к массам и каким образом массы стали одновременно преимущественным субъектом и объектом расизма.

Можно ли сказать, что общественный класс в силу своего положения и идеологии (чтобы не говорить: в силу своей идентичности) предрасположен к расистскому отношению и расистскому поведению? Этот вопрос обсуждался прежде всего в связи с успехом нацизма, сначала спекулятивно, затем в контексте различных эмпирических показателей1. Результат оказался парадоксальным, поскольку в обществе не оказалось почти ни одного класса, на который не пало бы подозрение, – но особую предрасположенность к нацизму проявила «мелкая буржуазия». Однако это понятие является изначально двусмысленным, так как оно выражает прежде всего апории классового анализа, если он понимается как разделение общества на группы, исключающие друг друга. Этот вопрос, как и всякий вопрос о происхождении, предполагающий политические обвинения, интересно обернуть: исследовать не природу мелкой буржуазии, не то, как в ней обнаруживаются основания для расизма, наполняющего повседневную жизнь этой буржуазии (или определенное расистское движение), но то, как развитие расизма проявляется в «мелкобуржуазной» массе исходя из различных материальных ситуаций. Таким образом мы заменяем неудачно поставленный вопрос о классовых основаниях расизма более важным и сложным, который отчасти заслоняется предыдущим, – вопросом об отношениях между расизмом как дополнением к национализму и неустранимостью классовых конфликтов в обществе. Мы должны задаться вопросом, как развитие расизма смещает классовые конфликты, или же как эти конфликты всегда уже трансформированы «расизирующим» общественным отношением; а также, наоборот, каким образом тот факт, что националистская альтернатива классовой борьбе почти всегда принимает форму расизма, может рассматриваться как указание на непримиримый характер этой борьбы. Разумеется, это не отменяет важности исследования того, как положение класса в данных обстоятельствах (т. е. при актуальных материальных условиях существования и труда, а также идеологических традициях и практическом отношении к политике) определяет проявления расизма в обществе: частоту и формы «перехода к действию», дискурсы, в которых выражается расизм, согласие на воинствующий расизм.

Следы постоянной сверхдетерминации расизма классовой борьбой так же заметны повсюду в истории расизма, как и определяющий его национализм, и они всегда связаны со смысловым ядром его фантазмов и практик. Этого достаточно для того, чтобы показать, что здесь мы имеем дело с гораздо более конкретным и решающим определением, чем общие рассуждения, излюбленные социологами «современности». Крайне недостаточно видеть в расизме (или в связи национализма и расизма) одно из парадоксальных выражений индивидуализма или эгалитаризма, характеризующих современные общества (следуя старой дихотомии «закрытых», «иерархизированных» и «открытых», «подвижных» обществ), или же защитную реакцию на этот индивидуализм, выражающую ностальгию по «общинному» общественному порядку2. Индивидуализм существует только в конкретных формах рыночной конкуренции (включая конкуренцию рабочей силы), в нестабильном равновесии с объединением индивидов под давлением классовой борьбы. Эгалитаризм существует только в противоречивых формах политической демократии (там, где она существует) «государства-покровителя» (там, где оно существует), поляризации условий существования, отбора по культурному признаку, реформистской или революционной утопии. Эти определения придают расизму «экономическое» измерение, а не просто отражают некие антропологические образы.

Тем не менее, гетерогенность исторических форм отношений между расизмом и классовой борьбой создает определенную проблему. Она охватывает развитие антисемитизма внутри мнимого «антикапитализма», тему «еврейского капитала», способ, благодаря которому категория иммиграции объединяет сегодня расовые признаки и классовую ненависть и т. д. Каждая из этих конфигураций несводима к другой (как и сопутствующие им условия) – и это не позволяет описать какое-либо простое отношение «выражения одного через другое» (или замещения) между расизмом и классовой борьбой.

В выдававших себя за антикапитализм антисемитских махинациях, имевших место в основном между 1870 и 1945 годом (то есть, следует отметить, в ключевой период столкновений между европейскими буржуазными государствами и организованным пролетарским интернационализмом), мы обнаружим не только определение козла отпущения для недовольства пролетариата, не только использование разногласий в нем и не только проецирующее представление источника бед абстрактной общественной системы в воображаемой персонификации тех, кто заправляет ею (хотя этот интерпретативный механизм и играет существенную роль в функционировании расизма)3. Мы найдем здесь «смешение» двух исторических повествований, способных метафоризировать друг друга: с одной стороны, повествование о формировании наций в ущерб утраченному единству «христианской Европы», а с другой – повествование о конфликте между национальной независимостью и интернационализацией капиталистических экономических отношений, которому может соответствовать интернационализация классовой борьбы. Вот почему Еврей – как внутренне исключенный элемент, общий всем нациям, а также, негативно – в силу теологической ненависти, объектом которой он является, как свидетельствующий о любви, которая должна объединять «христианские народы», – и может воображаемо отождествляться с «космополитизмом капитала», угрожающим национальной независимости любой страны, в то же время позволяя восстанавливать след утраченного единства4.

Совсем другое дело, когда антииммигрантский расизм максимально реализует отождествление классового положения и этнического происхождения (реальные основания которого всегда задавались межрегиональной, межнациональной или межконтинентальной подвижностью рабочего класса, то массовом, то остаточном, но никогда не исчезавшем полностью – таков один из специфических признаков пролетарского положения). Антииммигрантский расизм дополняет такое отождествление смешением противоречивых социальных функций: так, темы «нашествия» магрибов на французское общество и ответственности иммиграции за рост безработицы связаны с темой денежных ресурсов нефтяных эмиров, которые покупают «наши» предприятия, «нашу» недвижимость и «наши» курорты. Это отчасти объясняет, почему алжирцев, тунисцев или марокканцев обобщенно называют «арабами» (памятуя о том, что это означающее, поистине центральное в подобном дискурсе, в свою очередь связывает между собой эти темы, а также темы терроризма, ислама и пр.). Но не следует забывать о других конфигурациях, в том числе и о тех, что начинаются с оборачивания значения терминов: например, теме «нации пролетариев», появившейся, скорее всего, в двадцатые годы в японском национализме5, было суждено сыграть решающую роль в кристаллизации нацизма, о чем нельзя не упомянуть, если принять во внимание недавнее возрождение этой темы.

Сложность этих конфигураций объясняет также, почему невозможно чисто и просто согласиться с идеей использования расизма против «классового сознания» (как если бы оно естественным образом возникало из положения класса, несмотря на то у что расизм мешает, оборачивает, изменяет его природу) – даже если мы допускаем необходимую рабочую гипотезу, что «класс» и «раса» образуют два антиномических полюса перманентной диалектики, занимающей центральное место в современных представлениях об истории. Мы подозреваем, впрочем, что инструменталистское, «конспиративное» видение расизма, характерное для рабочего движения и его теоретиков (известно, какой ценой было за это заплачено; неизмеримая заслуга В. Райха в том, что он был один из первых, кто это предвидел), как и «механистический» взгляд, усматривающий в расизме «отражение» определенного положения класса, сами не в малой степени являются следствием отрицания присутствия национализма в рабочем классе и его организациях, иначе говоря, отрицания существования внутреннего конфликта между национализмом и классовой идеологией, задающей направленность массовой борьбы против расизма (как и революционной борьбы против капитализма). Эволюцию этого внутреннего конфликта я хотел бы показать, обсудив некоторые исторические аспекты «классового расизма».

Многие историки расизма (Поляков, Мишень Дюше и Мадлен Реберну, Колетт Гийомен, Э. Вильямс – писавший о современном рабстве) подчеркивали, что современное понимание расы, вошедшее в дискурс презрения и дискриминации, помогая тем самым разделить человечество на «недочеловечество» и «сверхчеловечество», изначально имело не национальное или этническое, но классовое или, скорее, (поскольку речь идет о том, чтобы представить классовое неравенство как естественное) кастовое значение6. С этой точки зрения понятие расы имеет двойное происхождение: с одной стороны, оно исходит из аристократического представления о наследственном благородстве как о «высшей расе» (то есть, на деле, из мифического повествования, благодаря которому аристократия, чье господство уже оказывается под угрозой, уверяет себя в легитимности своих политических привилегий и идеализирует сомнительную непрерывность своей генеалогии); с другой стороны – из рабовладельческого представления о населении, которым торгуют, как о «низших расах», всегда уже предназначенных к служению и неспособных к автономной цивилизации. Отсюда и происходят дискурсы крови, цвета кожи, смешения рас. И только потом понятие расы «этнизируется» и таким образом интегрируется в националистический комплекс, отправную точку для дальнейших непрерывных метаморфоз. Таким образом объясняется тот факт, что изначальные расистские представления об истории связаны с классовой борьбой. Но этот факт обретет полноту своей значимости, только если мы исследуем способ, которым развивается понятие расы, а также влияние национализма на ранние образцы «классового расизма», – иначе говоря, исследуем политическую детерминацию классового расизма.

Аристократия не сразу начала мыслить и представлять себя в категориях «расы» – это поздний дискурс7, обладающий прежде всего оборонительной функцией (например, во Франции, в сочетании с мифами о «голубой крови» и о «франкском» или «германском» происхождении потомственного дворянства). Этот дискурс развивается тогда, когда абсолютная монархия централизует государство за счет феодальных сеньоров и начинает «создавать» внутри себя новую (административную и финансовую) аристократию буржуазного происхождения, вступая таким образом в решающий этап установления национального государства, еще более интересным является случай классической Испании, проанализированный Поляковым: преследование евреев после реконкисты, необходимое для превращения католицизма в государственную религию, оказывается следом «многонациональной» культуры, против которой была направлена испанизация (или лучше сказать, кастильянизация). Таким образом, это преследование напрямую связано с формированием прототипа европейского национализма. Но здесь заявляет о себе еще более значимый процесс: это преследование приводит к установлению «статусов чистоты крови» (limpieza de sangгe), унаследованному всеми европейскими или американскими расистскими дискурсами; возникшее из отрицания изначального смешения с маврами и евреями наследственное определение raza (и соответствовавшее ему расследование прав на титул) в действительности служило одновременно изоляции внутренней аристократии и приданию всему «испанскому народу» фиктивного благородства, делавшего его «господствующим» в тот момент, когда путем террора, геноцида, порабощения, насильственной христианизации этот народ создал самую большую колониальную империю. Следуя этой примерной траектории, классовый расизм уже трансформируется в националистический, не исчезая при этом8.

Но намного более важным для нашего вопроса является радикальное изменение ценностей, произошедшее в первой половине XIX века. Аристократический расизм (прототип того, что сегодняшние аналитики называют «автореферентным» расизмом, начинающимся с установления дискурсивного господства расы; отсюда – важность его преемственности по отношению к империализму в колониальным контексте: все англичане в Индии, французы в Африке, каким бы низким ни было их происхождение, интересы, поведение, считают себя «благородными») уже косвенно связан с первоначальным накоплением капитала, даже если это происходит только благодаря его роли внутри нации-колонизатора. Индустриальная революция, создав собственно капиталистические классовые отношения, вызвала появление нового расизма буржуазной эпохи (говоря исторически, первого «неорасизма»): направленного на пролетариат , в его двойном статусе эксплуатируемого населения (и даже сверхэксплуатируемого до появления первых проектов социального государства) и населения, представляющего собой политическую угрозу.

Луи Шевалье детально описал сетку значений этого расизма9. Именно тогда, с возникновением термина «раса рабочих», понятие расы отделяется от своих историко-теологических коннотаций и вступает в область эквивалентностей, совместно задаваемых социологией, психологией, воображаемой биологией и патологией «общественного тела». Здесь мы можем встретить навязчивые темы детективной, медицинской и филантропической литературы, т. е. темы литературы вообще (для которой тема «расы» становится одним из фундаментальных инструментов развертывания драматического сюжета и одной из политических основ общественного «реализма»). Впервые в одном и том же дискурсе сочетаются сохраняющиеся до наших дней типичные аспекты любого процесса расизации социальной группы: материальная и духовная нищета, преступные наклонности, врожденные пороки (алкоголизм, наркомания), физические и моральные изъяны, телесная нечистоплотность и сексуальная невоздержанность, специфические болезни, угрожающие человечеству «вырождением» – причем характерны колебания этого дискурса: непонятно, то ли рабочие сами по себе образуют выродившуюся расу, то ли это происходит вследствие личного соседствования и контакта с ними, то ли в самом их «положении» содержатся зачатки вырождения гражданской и национальной «расы». На основании этой темы возникает фантазматическое приравнивание «рабочего класса» к «опасному классу» – смешение социально-экономической категории с категорией антропологической и моральной, которое становится основой для всех вариантов социобиологического (а также психиатрического) детерминизма, заимствующего псевдонаучные гарантии дарвиновского эволюционизма, сравнительной анатомии и психологии умственно отсталых, но главное – связанного с тесно переплетенными между собой институтами полиции и социального контроля10.

Таким образом, классовый расизм неотделим от фундаментальных исторических процессов, продолжающихся до наших дней благодаря неравномерному историческому развитию. Здесь я лишь назову их. Прежде всего, классовый расизм связан с решающей для образования национального государства политической проблемой. «Буржуазные революции», в частности Французская революция, в силу своего радикального юридического эгалитаризма неотменимым образом поставили вопрос о политических правах массы. Борьба за эти права продолжалась полтора века. Идея естественных различий индивидов стала юридически и морально противоречивой, если вообще в то время высказывалась. Тем не менее, она была политически необходимой все то время, пока было необходимо – как насильственным образом, так и с помощью права – удерживать «опасные классы» (опасные для установленного общественного порядка, собственности, власти «элит») за пределами политики и не допускать их в центры больших городов: то есть все то время, пока оставалось важным не признавать их гражданские права, показывая (и убеждая себя) тем самым, что этим классам закономерно «недостает» качеств полноценного человека, человека «нормального». В это время столкнулись две антропологии (я бы сказал: два «гуманизма»): антропология равенства по рождению и антропология наследственного неравенства, позволявшая вновь натурализовать общественные антагонизмы.

Таким образом, с самого начала эти действия были сверхдетерминированы национальной идеологией. Дизраэли11 (удивительный империалистический теоретик «превосходства евреев» над самой англосаксонской «высшей расой») прекрасно резюмировал это, объяснив, что проблема современных государств – это последовательный разрыв «двух наций» внутри одной и той же общественной формации.

Этим он указал путь, использованный господствующими классами в противостоянии нарастающей классовой борьбе: сначала разделить массу «низших» (в частности, признав в крестьянстве и ремесленниках «традиционного типа» качества национальной аутентичности: хорошее здоровье, нравственность, расовую цельность, совершенно не свойственные индустриальной патологии); затем постепенно сместить акцент с опасной наследственности всего «рабочего класса» на иностранцев, в частности на иммигрантов и выходцев из колоний, тем более что институт всеобщего избирательного права позволяет отодвинуть разрыв между «гражданами» и «подданными» к границам национального государства. Но в этом процессе всегда наблюдается (даже в таких странах, как Франция, где национальное население не допускает институционального отбора, апартеида в собственном смысле слова, то есть принимает в расчет все пространство империи) характерное запаздывание фактов по отношению к праву: «классовый расизм», направленный на «народные» классы, продолжает существовать (как и особая чувствительность этих классов к расовым признакам, что свидетельствует о крайней двусмысленности их собственного отношения к расизму). Это показывает нам другой неизменный аспект классового расизма.

Я имею в виду то, что можно назвать институциональной расизацией ручного труда. Несложно обнаружить древние истоки этого явления, столь же старого, как и сами классовые общества. С этой точки зрения почти нет различия между тем, как выражалось презрение к ручному труду и тому, кто его выполняет, в философских элитах рабовладельческой Греции, и тем, как Тэйлор в 1909 году описывал естественную предрасположенность некоторых индивидов к изматывающей, грязной и однообразной работе, для которой требуется физическая сила, но не требуется ума и инициативы («человекобык» в его «Основах научного управления» [Principles of Scientific Management]; парадоксальным образом тот же самый человек по природе своей склонен к «систематическому безделью», и поэтому ему нужен хозяин или надсмотрщик, заставляющий такого человека выполнять естественную для него работу)12. Однако индустриальная революция и капиталистический наемный труд несколько изменили это положение. Сейчас объектом презрения и вместе с тем пищей для страхов является уже не просто ручной труд (теоретически он, наоборот, идеализируется в контексте патерналистских и архаизирующих идеологий под видом «мастера на все руки»), но труд телесный , а точнее механизированный телесный труд, при котором человек становится «приложением к машине», то есть испытывает небывалое насилие, одновременно физическое и символическое (в конце концов, хорошо известно, что насилие на новейших этапах индустриальной революции не исчезает, но продолжается во многих отраслях производства как в формах «модернизированных» и «интеллектуализированных», так и в «архаических»).

Этот процесс изменяет статус человеческого тела (или: человеческий статус тела): он создает человекотела , тела-машины, раздробленные и порабощенные, используемые только для одного действия или для одного изолированного жеста; тела, разделенные на отдельные части – и вместе с тем фетишизируемые; тела атрофированные – и вместе с тем гипертрофированные за счет «полезных» органов. Как и любое насилие, это насилие неотделимо от сопротивления, как и от вины. Количество «нормальной» работы может быть определено и извлечено из работающего тела только задним числом, только когда борьба устанавливает его пределы: правилом является сверхэксплуатация, последовательное разрушение организма (которое будет мета-форизироваться как «вырождение») и в любом случае избыточное подавление в таком труде интеллектуальных функций. Этот процесс невыносим для рабочего, но он не стал бы «приемлемым» для него без идеологических и фантазматических разработок его хозяев: существование «человекотел» означает существование людей без тела ; то, что «человекотела» – это люди с раздробленными и искалеченными телами (не благодаря ли их «отделенности» от разума?), означает необходимость так или иначе снабдить этих индивидов сверхтелом : развивать спорт, показную мужественность, чтобы предотвратить угрозу, нависшую над человеческой расой13.

Только эта историческая ситуация, эти особые общественные отношения позволяют полностью понять процесс эстетизации (и следовательно, в силу фетишизма, сексуализации) тела, характеризующий все виды современного расизма, позволяя как выделять «физические черты» низших рас, так и идеализировать «человеческий тип» высшей расы. Это проясняет подлинное значение обращения к биологии в истории расистских теорий: на глубинном уровне оно не имеет никакого отношения к воздействию научных открытий – оно образует метафору и идеализацию фантазма тела. Научная биология, как и многие другие теоретические дискурсы, ограничивающиеся видимым телом, способами его существования, поведением, символическими частями и органами, может выполнять эту функцию. Здесь следует, в соответствии с гипотезами, сформулированными в нашей статье о неорасизме и о его связи с недавно возникшими формами разделения интеллектуального труда, продолжить исследование описанием «соматизации» интеллектуальных способностей, то есть их расизации, в которой участвуют как проверка IQ , так и эстетизация «кадрового работника», решительного, интеллектуального и спортивного14.

Но в формировании классового расизма есть еще один определяющий аспект. Рабочий класс – это население одновременно гетерогенное и подвижное; «в пределе» его определение размыто, поскольку эти пределы зависят от постоянных преобразований трудового процесса и движения капиталов. Рабочий класс – это не общественная каста, в отличие от аристократических каст или даже от правящих фракций буржуазии. И классовый расизм (a fortiori националистический классовый расизм, как в случае отношения к иммигрантам) стремится ввести некий эквивалент кастовой закрытости по крайней мере для части рабочего класса. Лучше сказать (и это худшая ситуация): закрытости полной настолько, насколько это возможно в условиях «социальной мобильности», – закрытости, совмещенной с полной, насколько это возможно, открытостью в процессе пролетаризации.

Скажем иначе. С этой точки зрения логика капиталистического накопления включает в себя два противоречащих друг другу аспекта: с одной стороны, перемещение и постоянная дестабилизация условий жизни и труда с целью обеспечить конкуренцию на рынке рабочей силы, постоянное привлечение новых рабочих из «армии индустриального резерва», поддерживающее относительную перенаселенность, а с другой – долгосрочная (на несколько поколений) стабилизация рабочих коллективов для «обучения» их профессии и «прикрепления» к определенному предприятию (и кроме того, для запуска механизма соответствия между «патерналистской» политической гегемонией и рабочим «фамилиализмом»). С одной стороны, положение класса, непосредственно связанное с наемной работой, не имеет ничего общего с родством по восходящей или нисходящей линии; в пределе само понятие «принадлежности к классу» лишено какого-либо практического значения; необходимо учитывать только положение класса «здесь и сейчас». С другой стороны, необходимо, чтобы по крайней мере часть рабочих являлась детьми рабочих, что устанавливает социальное наследование 15. Но вместе с долей такого наследования на практике возрастает и способность к сопротивлению и организации.

Из таких противоречивых требований возникли демографическая политика, политика иммиграции и урбанистического отбора – обобщая, антропономические практики, в терминах Даниэля Берто16, – задействованные одновременно предпринимателями и государством начиная с середины XIX века в двойном аспекте: патернализма (напрямую связанного с националистической пропагандой) и дисциплинарных практик, «социальной войны» с необразованными массами, во всех смыслах «цивилизации» этих необразованных масс – прекрасный пример чему можно найти сегодня в социально-полицейской практике «пригородов» и «гетто». Неслучайно, что современный расистский комплекс объединяется с «проблемой населения» (с целой серией коннотаций: рождаемость, нехватка населения и перенаселенность, «смешение кровей», урбанизация, общественное жилье, общественное здоровье, безработица) и сосредотачивается преимущественно на вопросе о втором поколении , некорректно называемом «иммигрантами», по поводу которого обсуждается, существует ли преемственность между этим поколением и предыдущим («рабочими-иммигрантами» в собственном смысле слова) – есть ли риск возрастания опасной социальной активности, совмещающей классовые и культурные притязания, – или же это поколение увеличит совокупность «деклассированных» индивидов в неустойчивой ситуации неполной пролетаризации и «выхода» из рабочего положения. Такова цель классового расизма, как со стороны господствующего класса, так и со стороны самих «народных» классов: отметить родовые признаки населения, в целом предназначенного к капиталистической эксплуатации или сохраняемого и резервируемого для нее, в тот момент, когда экономический процесс вырывает их из-под непосредственного контроля системы (или проще: когда массовая безработица делает непригодными предыдущие виды контроля). Это означает удерживать «на своем месте» из поколения в поколение тех, кто не имеет постоянного места – для чего было бы нелишним придать им происхождение. Это означает унифицировать в воображаемом противоречивые императивы кочевого образа жизни и социальной наследственности, создание дома для нескольких поколений и дисквалификацию любого сопротивления.

Если эти замечания справедливы, то они могут пролить определенный свет на противоречивые аспекты того, что я без колебаний называю «саморасизацией» рабочего класса. Здесь можно назвать целый спектр социальных практик и идеологических форм, начиная с организации коллективов трудящихся вокруг символов этнического или национального происхождения и вплоть до способа, каким культ рабочего, сосредоточенный на критериях классового происхождения (и следовательно, на институте рабочей семьи, на связи, которую устанавливает между «индивидом» и «его классом» только семья) и сверхважности труда (и следовательно, на «мужественности», обеспечиваемой только ею), воспроизводит в аспекте «классового сознания» комплекс представлений о «расе рабочих»17. Действительно, радикальные формы рабочего движения (ouvriérisme), по крайней мере во Франции, скорее создавались интеллектуалами и политическими организациями, пытавшимися (от Прудона до коммунистической партии) «репрезентировать» рабочий класс, а не самими рабочими. Эти формы соответствуют стремлению создать закрытое «тело» для сохранения завоеванных позиций, традиций борьбы – чтобы обратить против буржуазного общества означающие классового расизма. Из этого вторичного источника проистекает двойственность, характеризующая «культ рабочего»: желание избежать положения эксплуатируемых и одновременно желание избежать презрения, объектом которого является это положение. Эта двойственность нигде так не очевидна как во взаимоотношениях «культа рабочего», национализма и ксенофобии. В той мере, в какой рабочие на практике отвергают официальный национализм (если они его отвергают), они составляют политическую альтернативу извращению смысла классовой борьбы. Но в той мере, в какой они проецируют на иностранцев свои страхи и озлобленность, отчаяние и разочарование, они не только, как говорится, борются с конкуренцией , но и, на более глубоком уровне, пытаются дистанцироваться от своего собственного положения эксплуатируемых. Они сами , как пролетарии или как осознающие риск попадания в жернова пролетаризации, себя ненавидят.

Таким образом, в той мере, в какой существует постоянная взаимная детерминация национализма и расизма, существует и взаимная детерминация «классового» и «этнического» расизма, и эти детерминации не являются независимыми друг от друга. В некоторой степени действие каждой из них сказывается, соответственно преобразуясь, в области другой детерминации. Изложив в общих чертах эту сверхдетерминацию (и попытавшись продемонстрировать, как она проясняет конкретные проявления расизма и структуру его теоретического дискурса), можем ли мы теперь дать ответ на наши первоначальные вопросы? Скорее, мы должны переформулировать их. То, что мы некогда назвали конститутивным избытком расизма по отношению к национализму, в то же время оказывается признаком недостатка с точки зрения классовой борьбы. И хотя этот избыток связан с тем, что национализм формируется в противодействии классовой борьбе (даже когда он использует ее динамику), а этот недостаток – с тем, что классовая борьба подавляется национализмом, они не уравновешивают друг друга: скорее, они стремятся дополнять друг друга. Не имеет существенного значения, является ли национализм прежде всего способом воображения (и достижения) государственного и общественного единства, сталкивающимся впоследствии с противоречиями классовой борьбы, или же он – это прежде всего реакция на препятствия, которые классовая борьба ставит на пути национального единения. И наоборот, решающим является то наблюдение, что в историческом поле, в котором одновременно существуют непреодолимый разрыв между государством и нацией и бесконечно возрождающиеся классовые антагонизмы, национализм необходимо принимает форму расизма, либо конкурируя с другими формами (языковым национализмом), либо объединяясь с ними, и за счет этого постоянно ускоряя свое развитие. Даже тогда, когда расизм в сознании индивидов остается латентным или второстепенным, уже существует этот внутренний избыток национализма, который обнаруживает себя перед классовой борьбой. И следовательно, его парадоксальность бесконечно воспроизводит себя: национализм изображает национальное государство, в котором индивиды по природе своей «у себя», поскольку они «друг с другом» (то есть с себе подобными), и делает его непригодным для жизни; он пытается объединить сообщество перед лицом «внешних» врагов, неустанно объявляя при этом, что враг «внутри» этого сообщества, и идентифицируя это сообщество по признакам, которые не являются не чем иным, как фантазматическими разработками его собственных разделений. Подобное общество является политически отчужденным в собственном смысле этого слова. Но разве не все современные общества в какой-то мере борются со своим политическим отчуждением?

 

13. РАСИЗМ И КРИЗИС [169]

 

Э. Балибар 

В современной Франции развитие расизма обычно описывают как кризисное явление, как более или менее неизбежное и более или менее устранимое следствие экономического, а также политического, морального или культурного кризиса. Бесспорные положения в такой оценке смешиваются с оправданиями, в зависимости от того, насколько намеренно пренебрегают этой проблемой. Двусмысленность самого понятия кризиса в полной мере используется для того, чтобы затемнить предмет обсуждения1. Поражает, что мы в очередной раз сталкиваемся с порочным кругом: «подъем расизма», его «резкое усиление», его появление в программах правых партий, все более влиятельных в политическом дискурсе, и составляет большую часть признаков, по которым опознается сам кризис – во всяком случае, глобальный кризис, на глубинном уровне затрагивающий общественные отношения и свидетельствующий о неопределенности исторического становления, так же как некогда об этом свидетельствовал подъем нацизма или великие «вспышки» антисемитизма и национализма. Оставим в стороне объяснения механистические (как то: экономический кризис – и, следовательно, безработица; безработица – и, следовательно, обострение конкуренции между рабочими – и, следовательно, вражда, ксенофобия, расизм) и мистические (как то: кризис вызывает ужас перед упадком и, следовательно, пристрастие масс к «иррациональному», выражающееся в расизме), – и проанализируем бесспорные взаимосвязи. Например, в Англии начиная с семидесятых годов конфликты между сообществами – оживлявшие национализм, благоприятствовавшие восстановлению «пауэллизма» (своим «тэтчеризмом») и установлению репрессивной политики «закона и порядка», сопровождавшейся усиленной пропагандой, которая прямо называла цветное население очагом преступности, – были вызваны деиндустриализацией, городской пауперизацией, разрушением Welfare State («государства всеобщего благосостояния») и упадком империи2. Сходным образом с начала восьмидесятых годов расизм развивался во французском обществе, что проявлялось в увеличении преступлений на почве расизма, «полицейском произволе»3, проектах осложнения процедуры получения гражданства и подъемом Национального фронта. Некоторые говорят – мы на краю той же пропасти.

Прежде всего, бесспорно, что сам факт расизма, акты насилия, в которых он воплощается, становятся активной составляющей социального кризиса и, таким образом, принимают участие в развитии этого кризиса. Связь между проблемами безработицы, урбанизма, школьного обучения – а также функционированием политических институтов (достаточно упомянуть об избирательных правах), комплексом страха перед иммигрантами, их собственными защитными реакциями (или реакциями их детей) и возрастающим антагонизмом между противоречивыми концепциями «французской идентичности» – становится все более и более тесной. В конце концов такая связь оказывается необходимой. Это обеспечивает карьеру профессионалам от политики «ожидания худшего», от политике «страха» и, соответственно, принуждает значительную часть национального сообщества к практике цензуры и самоцензуры на этот счет. С того момента, как стало возможным бояться худшего (опираясь на исторические примеры), не лучше ли хранить молчание о расизме из страха усилить его позиции? Или: не лучше ли свести на нет саму причину (то есть выслать на историческую родину «иностранцев», присутствие которых вызывает «отвергающую» реакцию, удержав лишь «ассимилируемых» по своей воле или природе), боясь того, что ее последствия выйдут из под контроля?

Но на самом деле нужно говорить не о причинах и следствиях, а о взаимном воздействии кризиса и расизма в конкретных обстоятельствах – то есть квалифицировать особенности социального кризиса как кризиса расистского, исследовать характеристики «кризисного расизма», возникшего в данный момент в определенной общественной формации. И тогда есть шанс избежать того, что я назвал выше оправданием и пренебрежением. В самом деле, из того, что расизм становится все более открытым , не следует, что он возникает из ничего или из малозначительных обстоятельств. То, что очевидно для других обществ, как, например, для американского, имеет реальное значение и для нас: основания расизма лежат в долговечных материальных структурах (включая структуры психические и социально-политические), образующих единое целое с так называемой национальной идентичностью. Даже если заметны колебания и изменения этой тенденции, сама она никогда не исчезает с социальной сцены (в лучшем случае, дожидаясь своего часа за кулисами).

Тем не менее сперва не замеченный нами разрыв имел место: открытый расизм, который, учитывая существование скрытой структуры и конфликт между этой структурой и цензурой, установленной официальным гуманизмом либерального государства, я предпочитаю называть расистским переходом к действию (в нем можно выделить несколько этапов: переход от дискурса к «индивидуальному» насилию, от индивидуального насилия – к организованному движению, на горизонте которого вырисовывается институционализация исключения или дискриминации), меняет носителей и направленность. Эти смещения важны прежде всего для анализа обстановки: касается ли дело языка, преследуемых целей, силы экспансии – небезразлично, идет ли речь об интеллектуалах или о массах, о мелких буржуа в традиционном смысле этого слова (мелких собственниках) или о трудящихся (прежде всего рабочих). Такое же значение имеет, направлен ли расизм преимущественно против евреев, арабов, «метеков» в целом; сосредоточен ли он на иностранцах в юридическом смысле этого слова или же развивает фантазм об очищении социального тела, об искоренении «мнимых французов», пробравшихся в нацию извне. Кризисный расизм не является чем-то абсолютно новым, не имеющим прецедентов и истоков. Это преодоление определенных порогов нетерпимости (как правило, проецируемых на самих жертв в терминах «порогов терпимости»). Это выход на сцену , переход к действию новых общественных слоев и классов (или, скорее, индивидов, которых становится все больше в этих новых слоях), занимающих позицию «расизации» во все более разнообразных ситуациях: в городском соседстве и на работе, в половых и семейных отношениях, в политике и т. д.

Далее: если верно (как это показывает гитлеровский пример – в радикальной форме, – а также колониализм и американский «отбор» с его «младшими белыми»), что расистская идеология – по сути своей идеология межклассовая (не только в смысле преодоления вопроса о классовой принадлежности, но и в смысле активного отрицания классовой солидарности), то кризисный расизм характеризуется тем, что классовое расслоение больше не определяет дифференциацию «иностранцев», уступая место общественному «согласию», основанному на исключении и молчаливом пособничестве во вражде с ними. По крайней мере, это становится определяющим фактором согласия, релятивизирующего расслоение на классы.

В такой перспективе можно – не претендуя на особую оригинальность – привести некоторые данные, показывающие, что в современном французском обществе некоторые пороги уже преодолены.

Рассмотрим прежде всего формирование комплекса по отношению к иммиграции. Будем понимать под этим не тот простой факт, что разнородное население, именуемое иммигрантами, сталкивается с неприязнью и агрессией, но новое и становящееся всеобщим согласие с такими высказываниями, как: «Существует проблема иммиграции», «Присутствие иммигрантов создает проблему» (какие бы способы ее «решения» при этом ни предлагались). На деле смысл этих заявлений состоит в том, что любая общественная «проблема» ставится исходя из факта присутствия «иммигрантов» или по крайней мере исходя из признания того, что она отягощается их присутствием, идет ли речь о безработице, местах проживания, общественной безопасности, школьном обучении, государственном здравоохранении, нравах, преступности и т. д. Следствием этого является та идея, что уменьшение и, если это возможно, сведение на нет иммиграции – а на практике экстрадиция как можно большего числа иммигрантов, начиная, естественно, с самых «беспокойных», «неприемлемых», «бесполезных», хуже всего поддающихся «ассимиляции», – позволит решить общественные проблемы или же устранит все, что препятствует их решению. Не вдаваясь в опровержение механизма подобных высказываний4, мы коснемся здесь первого существенного парадокса: чем меньше специфики в социальных проблемах «иммигрантов» или в проблемах, в целом затрагивающих иммигрантов, тем большая ответственность, пусть косвенная, возлагается на них за существование этих проблем. Этот парадокс, в свою очередь, влечет за собой губительные последствия: предполагаемая ответственность иммигрантов за целую серию различных проблем позволяет представить последние как аспекты одной и той же «проблемы», одного и того же «кризиса». Это касается конкретной формы, в которой сегодня воспроизводится одна из существенных характеристик расизма: его способность объяснять одной причиной (описанной посредством серии означающих, производных от понятия расы и его новейших эквивалентов) все измерения «социальной патологии».

Но это еще не все. Сами категории иммигранта и иммиграции влекут за собой второй парадокс. Это категории одновременно унифицирующие и дифференцирующие. Они объединяют в одной ситуации или в одном-единственном типе то «население», географическое происхождение, история (и следовательно, культура и образ жизни), условия вхождения в национальный мир и юридические статусы которого абсолютно разнородны. Как житель Северной Америки чаще всего неспособен отличить друг от друга китайцев, японцев, вьетнамцев и даже филиппинцев (все они «косоглазые» – slants), или же пуэрториканцев и мексиканцев (все они «смуглые» – chicanos), так же точно Француз чаще всего неспособен отличить друг от друга алжирцев, тунисцев, марокканцев, турков (все они «арабы» – родовое обозначение, уже предполагающее расистский стереотип и открывающее путь к настоящим ругательствам: «черножопые», «подвальные крысы» и т. д.). В более общем смысле «иммигрант» – это объединяющая категория, совмещающая этнические и классовые критерии, под которую скопом подводятся иностранцы, но не все иностранцы, и не только иностранцы3. На деле эта категория позволяет прежде всего выделить некую «нейтральную» совокупность иностранцев, разумеется неоднозначную: в Париже португалец будет «иммигрантом» в большей степени, чем испанец, но в меньшей степени, чем араб или негр; англичанин или немец, конечно же, не будут «иммигрантами» вовсе; грек – может быть, но не обязательно; испанский, и прежде всего марокканский рабочий будут «иммигрантами», но испанский, и даже алжирский капиталист таковыми не будут. Таким образом мы затрагиваем дифференцирующий аспект категории «иммигрант», на практике неотделимый от предыдущего: существует как внешняя дифференциация, которую мы только что описали, так и внутренняя, поскольку предполагаемое единство сразу же превращается в бесконечное различие видов. Такова повседневная казуистика «иммиграции», сформулированная дискурсивно и развивающаяся в поведении – и она стала подлинным делом чести (нельзя обманывать себя в этом). Тот, кто «не любит арабов», может хвалиться своими «алжирскими друзьями». Тот, кто думает, что арабы «не поддаются ассимиляции» (принимая во внимание ислам, наследство колонизации и пр.) может доказывать, что негры или итальянцы не таковы. И так далее. Как и всякая казуистика, эта не избавлена от противоречий: иерархизирующая по определению, она постоянно сталкивается с несоотносимостью различных критериев иерархизации («религиозных», «национальных», «культурных», «психологических», «биологических»), которыми она подпитывается в поиске ненаходимой шкалы превосходства или опасности, в которой негры, евреи, арабы, средиземноморцы, азиаты займут «свое» место, то есть воображаемое место, позволяющее знать, «что с ними делать», «как к ним относиться», «как вести себя» в их присутствии.

Категория иммиграции структурирует дискурсы и поведение, а также, что не менее важно, снабжает расиста, индивида или группу, иллюзией мысли об «объекте» познания , который можно использовать, иллюзии, становящейся главной пружиной «самосознания». Написав эту фразу, я отдаю себе отчет в ее двусмысленности. Поскольку речь здесь идет не об иллюзии мысли, но о действенной мысли об иллюзорном объекте, который классифицирует мысль и существует в силу этой мысли. В данном случае – о том иллюзорном объекте, что существует в силу коллективной классификации. Или, скорее, – уточним еще раз – о том, что на практике создает иллюзию коллектива, основанного на подобии его членов. И именно в силу ошибочной оценки такой двойной эффективности антирасизм очень часто тешит себя иллюзией, что расизм – это отсутствие мысли , олигофрения в прямом смысле этого слова, и чтобы победить его, достаточно заставить задуматься или рефлексировать. Тогда как речь идет о смене образа мысли, т. е. о самом трудном.

Мы, со своей стороны, обнаружили, что в современной Франции «иммиграция» стала по преимуществу наименованием расы , наименованием новоявленным, но функционально эквивалентным старому, так как «иммигранты» – это основная характеристика, позволяющая ранжировать индивидов в соответствии с расистской типологией. Здесь уместно вспомнить, что колониальный расизм сходным образом отводил существенную роль казуистике единства и различения – и не только в своем спонтанном дискурсе, но и в институтах и практиках управления: он ввел удивительную родовую категорию «туземца»6 и в то же время умножил «этнические» подразделения (исходя из самого понятия этноса) внутри этой «плавильной печи» с помощью псевдоисторических критериев, претендовавших на однозначность и позволявших основывать иерархии и систему дискриминаций («тонкинуа» и «аннамиты», «арабы» и «берберы» и т.д.). Нацизм сделал то же самое, разделив недочеловеков на «евреев» и «славян», подразделив и последних и перенеся на само германское население паранойю генеалогических типологий.

Следствия, вызванные формированием родовой категории «иммиграции», этим не ограничиваются. Эта категория стремится охватить индивидов с французскими паспортами, обретающих более или менее постыдный статус «живущих вовне» в то самое время, когда националистический дискурс объявляет нераздельным единство населения, исторически объединенного в рамках единого государства: это случай чёрных антильцев и, разумеется, всех Французов «иностранного происхождения», несмотря на натурализацию или рождение на французской земле, сделавшие их французами. Это приводит к противоречиям между практикой и теорией, иногда даже курьезным. Канак, борющийся за независимость Новой Каледонии, теоретически, – гражданин Франции, посягающий на территориальную целостность «собственной страны», но канак в «метрополии», сепаратист он или нет, – всего лишь «чёрный иммигрант». Когда один либеральный депутат (из правой партии [Бернар Стаей]) высказал мнение, что иммиграция – это «шанс для Франции»7, он был вознагражден обидным прозвищем «стасибау»! Самое значимое явление с этой точки зрения – упорство, с которым консерваторы (а говорить о пределах подобного консерватизма рисковано) называют «вторым поколением иммигрантов» или «иммигрантами второго поколения» детей алжирцев, родившихся во Франции, и без конца задают вопрос о «возможности их интеграции» во французское общество, частью которого они уже являются (эти консерваторы систематически смешивают понятие интеграции, то есть фактической принадлежности к данному социальному и историческому целому, с понятием мифического «национального типа», якобы заранее исключающего любые конфликты).

Это приводит к еще одному парадоксу, о котором я уже начал говорить: чем в меньшей степени население, подпадающее под категорию иммиграции, действительно формируется из «иммигрантов», то есть из иностранцев по социальному статусу и социальной функции, а также по нравам и культуре 8, тем в большей степени оно объявляется «чужеродным телом». В этом парадоксе мы, разумеется, сталкиваемся с характерной чертой любого расизма, как обладающего эксплицитной теорией расы, так и лишенного ее, – а именно, с применением генеалогического принципа. Мы можем подозревать, что навязчивый страх перед смешением, перед многоэтнической или мультикультурной нацией есть не что иное, как особый случай сопротивления части французского общества его собственным изменениям и даже отрицания изменений уже свершившихся, то есть направленного против самой истории французского общества. На деле это сопротивление, это отрицание, свойственное всем классам, проявляющееся во все более обширной среде, особенно в той, что недавно по большей части представляла собой преобразующую общество силу, с полным правом может рассматриваться как симптом глубокого кризиса.

Это позволяет нам выявить еще один симптом. Учитывая политическую историю французского общества, я считаю его столь же важным, как и формирование комплекса по отношению к иммиграции; точнее, он неотделим от этого формирования. Тот, кто считает возможным отделить одно от другого, создает не что иное, как фиктивную историю. Я имею в виду расширение расизма толпы, и прежде всего расизма рабочего класса , проявляющееся в последние годы, возможно, не столько в росте коллективного насилии, сколько в изменении настроения избирателей и прежде всего во все большей разобщенности рабочих-иммигрантов, борющихся за свои права.

Здесь нужно сделать несколько оговорок, в конечном итоге только подчеркивающих серьезность последствий этого явления. Во-первых, классовый расизм , если говорить о нем в целом, – выражение лишенное смысла, что показывают все статистические исследования, какими бы ни были выбранные «показатели» (кроме того, нужно учитывать, что эти показатели преувеличивают расизм толпы, упуская при этом из вида стратегии отрицания «культурных» индивидов, искушенных в политическом дискурсе). На деле это типичное проективное выражение, само по себе причастное расистской логике. Напротив, имеет смысл ставить вопрос о частоте расистского отношения и расистского поведения в данных ситуациях , характеризующих условия существования класса или позицию этого класса: труд, досуг, соседство, установление родственных связей, воинственность. И прежде всего стоит хронологически исследовать уменьшение и нарастание организованных практик, которые предполагают или сопротивление расистской тенденции, или отказ от нее.

Во-вторых, предпочтение, отдаваемое проблеме расизма толпы (или расизма «народных масс») перед проблемами расизма «элит», господствующих классов или интеллектуального расизма, не означает ни того, что эти проблемы могут быть отделены друг от друга, ни того, что расизм толпы более опасен, чем остальные. Но сама по себе популяризация расизма, в сочетании с дезорганизацией институциональных форм антирасизма эксплуатируемых классов, и в особенности рабочего класса, создает практически необратимый порог в «обретении расизмом господства». Исторический опыт (и антифашизм, и сопротивление во время колониальных войн) доказал на деле, что если рабочий класс и не играет преимущественной роли в формировании антирасистских движений, то он создает незаменимую основу для развития и эффективности антирасизма, сопротивляясь расистской пропаганде или разделяя политические программы, несовместимые с расистской политикой.

В-третьих, еще раз повторим, что распространение расизма среди рабочего класса (или на рабочий класс) не означает, что мы должны недооценивать причины этого явления и его глубинные основания. Всем известно, что в той же Франции ксенофобия рабочих – не новость и что она была направлена сначала на итальянцев, потом на поляков, евреев, арабов и пр. Она связана не столько с простым фактом структурной иммиграции и конкуренции на рынке рабочей силы (Франция веками импортировала рабочие руки), сколько с тем способом, которым покровительство господствующих классов и система государственной власти создает иерархию среди рабочих, сохраняя квалифицированный труд и руководящие должности за теми, кто всегда был или уже стал «французами», а неквалифицированную работу – за рабочими-иммигрантами, и даже избирая те модели индустриализации, которые требуют избытка неквалифицированной рабочей силы, массово ввозимой в страну (эта стратегия по-прежнему используется и сегодня: ср. проблему «нелегальной иммиграции»)9. Таким образом, расизм французских рабочих органически связан с относительными привилегиями рабочих квалифицированных, с различием между эксплуатацией и сверхэксплуатацией. Здесь не существует однозначной причинности – это доказывает существенная роль, которую в истории французского рабочего движения сыграл интернационализм борющихся иммигрантов. Но почти нет сомнения, что защита этих привилегий, какими бы незначительными и хрупкими они ни были, неразрывно связана с националистическими силами в организациях рабочего класса (включая коммунистическую партию «великой эпохи» [начала XX века], с ее муниципальными, профсоюзными, культурными «промежуточными инстанциями»).

Возникает двойной вопрос: когда индустриальные революции и связанное с ними возникновение массового производства, а позже и автоматизации, создали огромную потребность в неквалифицированной рабочей силе, распространив одну и ту же форму эксплуатации и пролетаризации на иммигрантов и «соотечественников» (в частности, на женщин и молодых безработных) и резко поставив предел перспективам «вертикальной мобильности» национального рабочего класса, произошла ли эта дестабилизация благодаря решающему расколу рабочего класса, или же благодаря радикализации его борьбы? Вопрос встает еще более остро, когда постепенно развивающийся экономический кризис, сопровождающийся деиндустриализацией и упадком старых империалистических держав, ставит под вопрос относительные гарантии занятости, уровень жизни, престиж, приобретенные в ходе классовой борьбы и ставшие неотъемлемой частью политического «компромисса» и социального «равновесия».

Здесь мы подходим к самой сути дилеммы: подобная «репролетаризация» необходимо ниспровергает классовые практики и идеологии. Но в каком смысле? Как показали историки рабочего класса, «репролетаризация» становится автономной, сосредотачивая тесно связанные между собой идеалы и формы организации вокруг господствующей социальной группы (например, группы квалифицированных рабочих на большом предприятии). В то же время эта автономность всегда остается двусмысленной, потому что господствующая группа может опознавать себя как законную часть «национального сообщества» и добиваться общественных привилегий и гражданских прав10. Как раз в самом рабочем классе дилемма: «расизация» способов мысли и общения или же преодоление латентного расизма в коллективной культуре (что необходимо предполагает определенную самокритику) – принимает форму испытания на истинность, вопроса политической жизни и смерти. Вот почему проблема слабости левых перед подъемом расизма, их уступок расизму или лазеек, которые они ему оставляют, – также является решающей. По крайней мере во Франции политически влиятельные левые всегда держались идей социализма и коммунизма. В особенности важен вопрос о том, каковы будут последствия кризиса идеологий и организаций, пытающихся объединить пролетариев. Под предлогом «десталинизации» мы могли совершить одну из самых серьезных политических ошибок, если бы не заметили или позволили себе легкомысленно отнестись к расистским ответвлениям во французском коммунизме, националистически истолковывающим свои политические традиции, – как к тем, которые замыкаются на популистской конкуренции с организациями фашистского толка, так и к тем (и это намного опаснее), которые вносят свой вклад в исторический упадок коммунистического движения и переход части «народных» классов на сторону Национального фронта11.

Эти тенденции не только отягощают кризис, но и способствуют тому, что любые вопросы об общественных и гражданских правах превращаются в вопросы о привилегиях , идет ли речь о защите или о сохранении для некоторых людей «естественных» преимуществ. Права реализуются. А привилегии почти всегда измышляются (даже тогда, когда они распространяются на эксплуатируемые классы). Права сами по себе расширяются , с ростом числа (и могущества) тех, кто этими правами пользуется и их отстаивает. Привилегии могут быть обеспечены только защитой исключительности их обладателей, с максимальным количеством ограничений. И теперь, как мне кажется, ясно, почему в кризисных обстоятельствах неуверенность (иногда превращающаяся в панику) в «безопасности» существования связана в «народных» классах с неуверенностью в коллективной «идентичности». Формирование комплекса перед иммиграцией, о котором я говорил выше, – одновременно причина и следствие такой неуверенности, приводящей к последовательному разрушению организации рабочего класса, некогда сформировавшей политическую традицию, в которой защита экономических и общественных интересов выражалась на языке прав, а не привилегий. Оба явления, о которых мы говорили, подпитывают друг друга. Существует расистский кризис, существует кризисный расизм – и из этого положения еще не найден политический выход.

 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ [170]

 

И. Валлерстайн 

В «Предисловии» к этой книге Этьен Балибар говорит, что собранными в ней эссе мы надеялись внести свой вклад в оживленную дискуссию по вопросу о специфических характеристиках современного расизма. Перечитывая эти тексты, я пытаюсь понять, до какой степени нам удалось разобраться с этим вопросом.

Прежде всего следует отметить двусмысленность самого слова «современный» («contemporary»). Если «современный» означает период последних нескольких десятилетий – скажем, период, начавшийся в 1945 году, – я думаю, что здесь мы попытались продемонстрировать то, что каких-либо особых аспектов в настоящей ситуаций с расизмом нет (или почти нет), – и говоря это, мы оказываемся не согласны с мнением большого числа аналитиков и политиков. Но если под «современным» понимается «характерный для мира современности» («of the modem world»), то да, существует, по крайней мере такова наша позиция, четкое различие между феноменом «расизма» и различными историческими формами ксенофобии прежних времен.

В ходе наших исследований мы последовательно; и даже повторяясь, выделяли две темы. Во-первых , то, что многообразные «сообщества», к которым мы все принадлежим, чьих «ценностей» придерживаемся, по отношению к которым подтверждаем нашу «лояльность»; «сообщества», определяющие нашу «социальную идентичность» – все они как один суть исторические конструкты. И еще, что более важно, это исторические конструкты, находящиеся на постоянной реконструкции. Это не значит, что они лишены основательности или значимости или что мы считаем их эфемерными. Вовсе нет. Но эти ценности, лояльности, идентичности никогда не являются изначальными, так что любое историческое описание их структуры или их развития через века необходимо оказываются первичным образом определенными идеологией настоящего времени.

Во-вторых , проблема того, что стало обычным делом представлять универсализм как понятие или идеал, диаметрально противоположный партикуляристским идентичностям, будь они национальными, культурными, религиозными, этническими или социальными. Это противопоставление нам кажется некорректным, даже вводящим в заблуждение, подходом к вопросу. Чем больше присматриваешься, тем больше понимаешь, что эти две идеологии, универсализм и партикуляризм, существуют и определяются как взаимные функции, вплоть до того, что они начинают видеться как две стороны одной медали.

Как первое, так и второе утверждение равно являются тревожащими. Они и нас самих шокируют – в том отношении, что гуманистические учения о так называемых современных обществах уже долгое время проповедают абсолютно противоположную точку зрения. Мы уже свыклись с дежурным противопоставлением «ограниченности» средневекового видения наших канувших в Лету предков и либеральным открытым духом современности. И мы тем навязчивее цепляемся за эти школярские мифы, чем более трепещем перед теми ужасающе жестокими реалиями мира, в котором мы живем, мира, по-прежнему пронизанного ненавистью и насилием.

Так какой же возможен вывод? Одно из двух: или расизм, сексизм, шовинизм – это извечное зло, прирожденное человеческому существованию; или же это беды, обуславливаемые конкретными историческими системами, и потому они проходят через череду исторических изменений. Но даже если мы придерживаемся второго убеждения, все равно у нас нет никаких оснований для впадения в избыточный оптимизм. Совсем наоборот! В этой книге мы говорим о «внутренних» двусмысленностях самих понятий расы, нации и класса; двусмысленностях, разобраться в которых трудно, а преодолеть которые еще сложнее.

Каждый из нас самостоятельно попытался в своих эссе подвергнуть анализу эти двусмысленности; и я не собираюсь заново представлять в предлагаемом послесловии ни ход тех разнообразных разборов, которые мы предприняли, ни ориентиры, которые мы предложили для выхода из тех запутанных положений дел, что мы обнаружили.

Я бы предпочел здесь сосредоточиться на обсуждении кажущихся расхождений в подходах к теме у Балибара и у меня. На деле они оказываются лишь второстепенными различиями, нюансами. Указывая на то, что он не разделяет разного рода критические позиции по отношению к моим работам, Балибар, однако, упрекает меня в излишнем экономизме. Сам он говорит о том, что ставит преимущественный акцент на том факте, что смешение универсалистского и партикуляристского в капиталистической мировой экономике производится самой господствующей идеологией, которая принимается и большей частью угнетенных. Эта интериоризация двусмысленностей, эта социализация массы населения является для него ключевым элементом в создании той путаницы, которая нам всем довлеет. Здесь он, конечно, прав. Кто вообще будет это отрицать? Сами понятия «общественная формация», или «общество», или «историческая система» необходимо предполагают некую структуру, которая держится не только на прямом принуждении, но и на добровольной приверженности к ней ее членов. Однако даже если большинство из нас и разделяет базовое перспективное видение наших исторических систем, вместе с тем всегда и везде существуют циники, скептики и революционеры. Очевидно, Балибар с этим согласится. Я думаю, что в этой связи будет полезно сделать различение между перспективным видением небольшой «кадровой» группы и перспективой подавляющего большинства населения. Я не думаю, что соответствующие отношения к идеологическим конструктам системы у них будут одинаковыми.

Я отстаиваю ту точку зрения, что универсализм есть некая система верований, созданная прежде всего для закрепления привязанности кадров к системе. Это не просто вопрос технической эффективности. Это также способ ограничить воздействие самих расизма и сексизма, которые эти кадры считают столь полезными для функционирования системы, – в виду того, что сексизм и расизм, зашедшие слишком далеко, потенциально могут оказаться опасны для самой системы. Таким образом, универсализм выступает в качестве своего рода преграды для нигилизма (некогда, например, нашедшего свое выражение в нацизме), который может разрушить систему изнутри. Конечно, всегда имеются резервные кадры, как бы команда дублеров, которая готова бросить вызов тем, кто находится у власти, во имя различных партикуляризмов. Но в общем универсализм как идеология гораздо больше, чем партикуляризм подходит для защиты долгосрочных кадровых интересов.

Я не отстаиваю ту точку зрения, согласно которой [социальные] установки различных рабочих слоев общества являются просто-напросто противоположными тем, которых придерживаются кадровые группы. Однако они действительно представляются противонаправленными. Принимая ту или иную партикуляристскую позицию – будь то класса, нации или расы – рабочие слои выражают инстинкт самозащиты в отношении разрушительного действия универсализма, который, будучи отстаиваемым внутри системы, основанной равно на сохранении неравенства и на процессе углубления материальной и социальной поляризации, не может не оказываться проявлением двуличности.

Здесь мы приходим ко второму нюансу. Балибар говорит, что он не склонен соглашаться с тезисом о существовании мировой буржуазии, кроме как, возможно, в долгосрочной перспективе. Он полагает, что, задействуя в анализе несколько избыточно абстрактную и глобальную модель, я пренебрегаю разбором конкретных специфических моментов. Я не могу не возразить здесь, указав на то, что буржуазия может существовать только на мировом уровне, что само существование буржуа именно выражается в том, что он не может сохранять верность никакому сообществу, что он не может служить никакому другому богу, кроме Маммоны.

Конечно, я преувеличиваю, но не слишком. Безусловно, среди буржуа встречаются и националисты, и даже патриоты. Естественно, буржуа пользуются теми преимуществами, что предоставляются им в силу их этнической принадлежности. Но при всем при том... Националистами, как правило, они оказываются лишь тогда, когда это работает на их интересы. Давайте не забывать о тех добрых гражданах Амстердама, что продолжали продавать оружие испанским захватчикам даже в самую горячую пору борьбы за независимость. Давайте помнить и о том, что владельцы по-настоящему крупных капиталов без каких-либо колебаний пойдут на его вывоз из их собственной страны, если страна эта утратит свою привлекательность как место прибыльных инвестиций. Возможно, простые люди и сохраняют верность другим представителям своей группы лишь потому, что обладают меньшим пространством для маневра, но факты свидетельствуют именно об этой верности. То есть нация, раса и даже класс служат убежищами для угнетенных в этой капиталистической миро-экономике – отсюда и сохраняющаяся популярность этих идей. Этим же обстоятельством объясняется и то, что для рабочих слоев оказывается возможным столь легкий переход от одного типа партикуляризма к другому, несмотря на их кажущуюся несовместимость друг с другом. – Если в какой-то момент одно убежище становится непригодным, они сразу же сосредоточиваются на поисках другого.

Согласно третьему критическому указанию, я пренебрегаю важностью «общественного фактора», слишком увлекаясь отстаиванием значимости разделения труда. В этом отношении я настаиваю на собственной «невиновности». Моя позиция здесь следующая: разделение труда внутри капиталистической миро-экономики создает своего рода внешнее принуждение, определяющее границы выживания. То, что Балибар называет «общественным фактором», представляет собой усилие людей, и прежде всего простых людей, противостоять формам этого принуждения – их борьбу за право собственного целеполагания, отличного от цели бесконечного накопления капитала.

Простые люди нередко, и даже часто, способны к ограничению тех эксцессов, что неизбежно сопутствуют погоне за капиталами. Однако пока они не преуспели в главном – в разрушении самой системы и, таким образом, в освобождении самих себя от подчиненности формам ее принуждения. Становление антисистемных движений – это целая история, сама по себе двусмысленная. Возможно, Балибар и прав в том, что я излишне оптимистичен в своем видении возможностей создания «межзонального» союза этих движений. Но в любом случае, я очень сдержанно проявляю этот свой оптимизм.

В общем, полагаю, эти три возражения сводятся к одному. Думаю, на вкус Балибара, я несколько слишком «детерминистичен». Мне кажется, что я должен объясниться на этот счет. Давняя философская полемика (по крайней мере, что касается западной традиции философии) между приверженцами детерминизма и поборниками свободной воли сама в этом отношении представляется материей, должной быть проанализированной в свете броделевской идеи множественности форм социального времени.

Если функционирование исторической системы идет нормально – какова бы ни была эта система, в том числе и капиталистическая миро-экономика, – то, как мне представляется, практически по определению, ее действие преимущественно является детерминированным. Что еще может значить слово «система», если не то, что любое действие внутри нее является следствием разного рода принуждений? Если бы это принуждение не работало бы, системы не было бы вообще, она бы быстро развалилась. С другой стороны, любая историческая система так или иначе движется к своему концу посредством развертывания логики своих противоречий. В этой точке система оказывается в «кризисе», вступает в «переходный» период, который ведет к тому, что Пригожин называет «бифуркацией», то есть к чрезвычайно неустойчивой ситуации, где малейший толчок может обернуться существеннейшими изменениями. Другими словами, именно в такой ситуации свободная воля оказывается преобладающей. Именно по этой причине предвидение конечного итога могущих иметь здесь место преобразований представляется практически невозможным.

Таким образом, когда мы анализируем роль классов, наций, рас внутри капиталистической миро-экономики, одновременно разбирая их и как понятия, и как реальности, о соответствующих двусмысленностях, внутренне, что значит – структурно, им присущих, мы говорим вполне сознательно. Конечно, на этом пути мы встречаем самого разного рода препятствия. Но начинать здесь нужно, скорее, с выделения задействованных в процессах механизмов, ограничений, пределов. С другой стороны, мы приближаемся к «концу системы» – к тому длительному моменту, в котором, я полагаю, мы уже на деле находимся и, таким образом, должны уже подумать о тех возможных выходах вовне, к которым мы могли бы направиться, о тех утопиях, которые сейчас можно по крайней мере помыслить.

В такой момент мне представляется полезным вспомнить о том, что универсализм и расизм-сексизм не представляют собой тезиса и антитезиса, ожидающего их синтеза. Скорее, они составляют неразрывную пару, содержащую в себе отражения и господства, и освобождения, история же призывает нас преодолеть их как проблематичные. Полагаю, именно в этом смысле мы и должны обращаться к этой проблематике, пытаясь понять наши собственные двусмысленности, поскольку и мы в конце концов являемся продуктами той исторической системы, частью которой сами являемся.

 

[1] A fortiori (лат.) – тем более. – Прим. ред.

 

[2] Здесь я должен упомянуть, помимо прочего, определяющее влияние, которое оказали на эти размышления исследования Ива Дюру, Клода Мейассу и Сюзанны де Брюнофф о воспроизводстве рабочей силы и противоречиях «формы заработной платы».

 

[3] Как полагает Валлерстайн, прежде всего в работе Historical Capitalism , Verso, London, 1983, pp. 83 и далее.

 

[4] Я также признаю, что эта точка зрения заставляет усомниться в перспективе «конвергенции» «антисистемных движений» (к которым Валлерстайн одновременно причисляет социалистические движения рабочего класса и движения национального освобождения, борьбу женщин против сексизма и борьбу угнетенных меньшинств, особенно жертв расизма, – все они потенциально участвуют в одной и той же «всемирной общности антисистемных движений» – Historical Capitalism, р. 109) – поскольку мне не кажется, что эти движения по сути своей «современники» – иногда они абсолютно несовместимы друг с другом, связаны с универсальными , но различными противоречиями, с социальными конфликтами, неравнозначными в различных «общественных формациях». Я расцениваю их сосредоточение в едином историческом блоке не как долгосрочную тенденцию, но всего лишь как стечение обстоятельств, и продолжительность существования этого блока зависит от политических инноваций. Прежде всего это справедливо для «конвергенции» феминизма и классовой борьбы: интересно спросить, почему практически не существовало «сознательного» феминистского движения, за исключением общественных формаций, в которых в то же время имела место организованная классовая борьба, – хотя эти движения никогда не объединялись? Объясняется ли это разделением труда? Или политической формой борьбы? Или же бессознательным «классового сознания»?

 

[5] Слову bourgeoisification, которое употребляет Валлерстайн, я предпочитаю французское embourgeoisement , несмотря на его возможную двусмысленность (впрочем, насколько эта двусмысленность велика? так же как солдат вербуют из гражданского населения, буржуа п поколений назад были «завербованы» из небуржуа).

 

[6] Выдержки из этого текста (Y a-t-il un «néo-racisme» ?) были опубликованы в журнале Lignes, X» 2,1988 (Librairie Séguer éd).

 

[7] Colette Guillaumin прекрасно выразила это фундаментальное, на мой взгляд, положение: «Деятельность по категоризации есть также познавательная деятельность... Несомненно, отсюда вытекает двусмысленность борьбы со стереотипами и сюрпризы, которые нас в этой борьбе ожидают. Категоризация – это бастион познания как притеснения» ( L'Idélogie raciste. Genèse et langage actuel. Mouton, Paris – La Haye, 1972, p. 183 sqq.

 

[8] L. Poliakov. Le Mythe aryen , Calmann-Lévy, 1971; La Causalité diabolique , ib., 1980.

 

[9] Cp. в Соединенных Штатах: «чёрная проблема» была отделена от «этнической проблемы», возникшей из-за последовательных волн европейской иммиграции и реакции на нее коренного населения, пока в 1950-1960 годы новая «парадигма этнической принадлежности» не стала проецировать вторую проблематику на первую. Cp. Michael Omi & Howard Winant. Racial Formation in the United States. Routledge and Kegan Paul, 1986.

 

[10] Особенно: P.A. Taguieff. «Les présuppositions définitionnelles d’un indéfinissable: le racisme» – Mots, №8, mars 1984; «L’identité nationale saisie par les logiques de racisation. Aspects, figures et problèmes du racisme différentialiste» – Mots , №12, mars 1986; «L’identité française au miroir du racisme différentialiste» – Espaces 89, L'identité française. Editions Tierce, 1985. Эта же мысль появляется в исследованиях Колетт Гийомен (Colette Guillaumin). См. также: Véronique de Rudder. «L’obstacle culturel: la différence et la distance» – L'Homme et la société , janvier 1986. Также cp. для англо-саксонских стран: Martin Barker. The New Racism, Conservatives and the Ideology of the Tribe. Junction Books, London, 1981.

 

[11] Конференция, проведенная ЮНЕСКО в 1971 году, с материалами которой сейчас можно ознакомиться в издании: Le Regard éloigné, Plon 1983, p. 21 - 48. Cp. критику: M. O'Callagnan et C. Guillaumin, «Race et race... la mode «naturelle» en sciences humaines» – L'Homme et la société , №31-32, 1974. C другой стороны Леви-Стросса сегодня атакуют как поборника «антигуманизма» и «релятивизма» (cp. T. Todorov. «Lévi-Strauss entre universalisme et relativisme» – Le Débat , №42, nov.-déc. 1986; A. Finkielkraut, La Défaite de la pensée , Gallimard 1987). Эта дискуссия не просто еще не завершена – она только начинается. Со своей стороны, я не считаю, что доктрина Леви-Стросса «является расистской», но полагаю, что расистские теории XIX и XX веков строятся в концептуальном поле гуманизма: и следовательно, от гуманизма их отличить невозможно (см. ниже в этом томе мой этюд «Расизм и национализм).

 

[12] В англо-саксонских странах эти вопросы исчерпывающим образом проясняются «человеческой этологией» и «социобиологией». Во Франции они непосредственно основаны на культурапизме. См. сборник под названием «Racismes, antiracismes» под редакцией A. Béjin и J. Freund, Méridiens-Klincksieck 1986, в котором теоретики «нового права» встречаются с более солидными университетскими профессорами. Стоит заметить, что этот труд сразу же был опошлен в популярной высокотиражной публикации: J'ai tout compris, №3 juin 1987: Dossier choc: Immigrés: Demain la haine (directeur de la rédaction: Guillaume Faye).

 

[13] Рут Бенедикт, помимо всего прочего, заметила о Чемберлене: «Тем не менее, Чемберлен не отличал семитов по физическим признакам или генеалогии: евреи, как он знал, не могут быть верно отделены от остального населения современной Европы по расписанным антропометрическим показателям. Но они были врагами, потому что обладали особенными способами мыслить и действовать «Можно очень быстро стать евреем»... и так далее» (R. Benedict, Race et Racism , new édition, Routlege and Kegan Paul, 1983, p. 132 sqq.). На ее взгляд, это одновременно признак «откровенности» Чемберлена и его внутренней «противоречивости». Эта противоречивость стала правилом, и на самом деле не единственным правилом. В антисемитизме тема низости еврея, как известно, гораздо менее важна, чем тема неизбывной чуждости. Доходит даже до того, что антисемиты с удовольствием признают «превосходство» евреев, интеллектуальное, коммерческое, общинное, из-за чего евреи становятся еще более «опасными». Нацистское предприятие часто предстает как низведение евреев до уровня «недочеловека», а не как следствие реального недочеловечества евреев: вот почему оно не могло оставить их в рабстве и должно было, в конце концов, их уничтожить.

 

[14] Ср. ниже мое исследование «Расизм и национализм».

 

[15] Очевидно, что именно это подчинение «социологического» различия культур институциональной иерархии Культуры , решающей инстанции социальной классификации и ее натурализации, ответственно за «расовые конфликты» и ressentiment по поводу присутствия иммигрантов в школе – конфликты и озлобленность намного более сильные, чем возникающие вследствие простого соседства с ними. Ср.: S. Boulot et D. Boyson-Fradet. L’echec scolaire des enfants de travailleurs immigrés – L’Immigration maghrébine en France, № spécial – Les Temps modernes, 1984.

 

[16] Ср. M. Barker, The New Racism.

 

[17] Michel Foucault, La Volonté de savoir , Gallimard 1976.

 

[18] Уже закончив работу над этим исследованием, я познакомился с книгой Pierre-Andre Taguieff, La Force du préjugé. Essai sur le racisme et ses doubles , Editions La Découverte 1988, в которой Тагёф значительно совершенствует анализ, к которому я обращался выше. Надеюсь, что у меня будет возможность в ближайшее время с должной обстоятельностью обсудить эту книгу.

 

[19] Герой комиксов – Прим. ред.

 

[20] Валлерстайн отвергает возможность познания социально-экономических процессов, приведших к возникновению современной капиталистической системы на уровне отдельных стран. В связи с этим понятие миро-экономики («world-economy») стало одним из центральных в его теории. «Миро-экономика» как социальная система отличается структурно от «мир-империи» только тем, что она интегрирована относительно независимыми экономическими связями, а не административными институтами государства. Валлерстайн подчеркивает: «она (миро-экономика) является мир-системой не потому, что она охватывает весь мир, но потому что она более значительна, чем любая юридически определенная политическая целостность. И она является миро-экономикой потому, что основополагающие связи между частями системы являются экономическими связями (торговля/обмен, в отличие от случая мир-империи, в которой эти связи между частями являются политическими, контролируемыми охватывающей все и проникающей всюду налогособирающей бюрократией)». Wallerstein I. The Modern World-System: Capitalist Agriculture and the Origins of the European World-Economy in the Sixteenth Century. N.Y., 1974, p. 16 – Прим. ред.

 

[21] «Меритальная система» или «меритократия» (от лат. meritus – достойный и греч. kratos – власть), букв, «власть, основанная на заслугах». Концепция меритократии представляет собой модернизацию традиционных теорий элиты. Термин введен в употребление английским социологом М. Янгом в противоположность понятиям «аристократия» и «демократия». В антиутопии «Возвышение меритократии: 1870-2033» он сатирически изображал грядущий приход к власти и последующий крах новой олигархии, оправдывающей свое господство тем, что она состоит из интеллектуально наиболее одаренных и энергичных личностей, рекрутируемых из всех слоев общества. Представители неконсервативного направления, особенно в США (Белл, 3. Бжезинский, М. Платнер), придали, однако, этому термину позитивное содержание. Они сконструировали концепцию, направленную против идеи социального равенства и призванную оправдать политические и экономические привилегии «новой интеллектуальной элиты», с их точки зрения, вносящей наибольшей вклад в благосостояние всего общества. Ср. Лэш К., Восстание элит, или Предательство демократии. М. 2002. – Прим. ред.

 

[22] Bartolomé de Las Casas (1474 – 1566) – доминиканский монах, участник испанского вторжения в Парагвай, начавшегося в 1516 году. Лас Казас начал миссионерскую деятельность среди индейцев племени гуарани, населявших Парагвай. Признается одним из «отцов либеральной теологии» – Прим. ред.

 

[23] То есть, по аналогии с расизмом и сексизмом , речь идет о дискриминации рабочей силы по возрастному признаку (от англ, age – возраст) – Прим. ред.

 

[24] Отрывок из этого текста («Racisme et nationalisme») был опубликован в журнале М, №18, декабрь 1987-январь 1988.

 

[25] Недавнее лучше всего обоснованное изложение этого: Rene Gallissot, Misère de Tantiracisme , Editions Arcantère, Paris 1985.

 

[26] Такова была цель Рут Бенедикт (Ruth Benedict. Race et Racism , 1942 - new ed.: Routledge et Kegan Paul, Londres 1983). Тем не менее Р. Бенедикт на самом деле не делает различий между нацией, национализмом, культурой; или лучше сказать, она пытается «культурализовать» расизм, «историзуя» его как аспект национализма.

 

[27] См. например: Raoul Girardet. «Nation: 4. Le nationalisme» - Encyclopaedia universalis.

 

[28] Я отстаиваю это в одном из своих предшествующих исследований: «Sujets ou citoyens? - Pour l'égalité» - Les Temps modernes , mars-avril-mai 1984 (специальный номер: L'immigration maghrébine en France).

 

[29] Категории безумия и бреда сами собой приходят на ум, когда пытаешься описать расистский комплекс, потому что расистский дискурс отрицает реальность, проецируя на нее сценарии агрессии и преследования. Тем не менее эти категории могут использоваться только с поправками: с одной стороны, потому что они могут скрыть от нас активность мысли, которая всегда присуща расизму, а с другой стороны, потому что само представление о коллективном безумии до предела противоречиво.

 

[30]  Каждый из классов в «новых» нациях старого колониального человечества проецирует как это, так и другие общественные различия на этнически- культурные термины.

 

[31] Benedict Anderson. Imagined Communities, Reflections on the Origin and Spread of Nationalism. Verso Editions, London, 1983, p. 129 sqq.

 

[32] Эта умозрительная структура представляется мне существенной: для «находящихся на низкой ступени развития» «находящиеся на высокой ступени развития» - это те, кто масштабнее, чем когда-либо, практикуют расистское презрение; для «находящихся на высокой ступени развития» «находящиеся на низкой ступени развития» определяются тем образом, который они взаимно презирают. И для тех и для других расизм «принадлежит другому» или, лучше сказать: местом расизма является другой. Но граница между «высоко развитыми» и «низко развитыми» стала неконтролируемо смещаться: никто не может точно сказать, кто есть другой.

 

[33] Отсюда затруднения в «педагогике памяти», с помощью которой антирасистские организации пытаются противостоять актуальной угрозе, особенно если они считают, что нацистская модель ведет к скрытому геноциду. «Ревизионистские» предприятия в этом смысле действуют как настоящая приманка, потому что на деле они нескончаемо говорят о газовых камерах, и их отрицание по отношению к этому факту весьма двусмысленно. Разоблачая сокрытия нацистского геноцида подлинными расистами-антисемитами, к сожалению, еще недостаточно для коллективного признания существования общих черт у антисемитизма и антиарабизма. Но и разоблачения ностальгии по нацизму, звучащей в речах «вождей» [неонацизма], тем более недостаточно для того, чтобы «массы» обычных расистов осознали смешения, с которыми они, не отдавая себе в том отчета, каждодневно имеют дело. По крайней мере это будет так, покуда необходимая просвещенческая работа не поднимется до целостного объяснения современного расизма как системы мысли и общественного отношения, как концентрированного выражения всей истории.

 

[34] Тщательный и обстоятельный анализ этого противоречия можно найти в трудах Максима Родинсона (Maxime Rodinson), особенно в текстах его сборников Marxisme et monde musulman. Paris, Editions du Seuil, 1972; Peuple juif ou problème juif? Maspero, 1981.

 

[35] Первый вопрос либеральных историков национализма (рассматривают ли они его как «идеологию» или как «политику») таков: где и когда «либеральный национализм» переходит в «империалистический»? Ср.: Hannah Arendt. «Imperialism» (вторая часть исследования The Origins of Totalita- rism. London, 1986); Hans Kohn. The Idea of Nationalism. A Study of its Origins and Background. New York, 1944. Их общий ответ таков: между «универсалистскими» революциями XVIII века и «романтизмом» XIX века, прежде всего германский, а впоследствии и империалистический национализм распространился по всей Европе, а в XX веке - по всему миру. Но если рассматривать этот вопрос детально, окажется, что Французская революция уже содержала в себе противоречие двух аспектов национализма, и, следовательно, она «изменила» национализм.

 

[36] См. предупреждения Тома Нэйрна (Tom Naim) в статье: «The Modem Janus» - New Left Review , №94, 1975 (перепечатано в его книге: The Break- Up of Britain. NLB, London, 1977). См. также критику Эрика Хобсбаума: Eric Hobsbawm. Some Reflections on The Break-Up of Britain - New Left Review, №105, 1977.

 

[37] Это не только марксистская позиция, но и утверждение других «экономических» мыслителей либеральной традиции, ср.: Ernes Gellner, Nations and Nationalism. Oxford, 1983.

 

[38] C. Guillaumin. L'Idéologie raciste, Genèse et langage actuel. Mouton, Paris-La Haye, 1972; M. Rodinson. «Quelques thèses critiques sur la démarche poliakovienne» - Le Racisme, mythes et sciences (sous la dir. de M. Ölender). Ed. Complexe, Bruxelles, 1981. См. также статью Родинсона: «Nation: 3. Nation et idéologie» - Encyclopaedia universalis.

 

[39] Полезно сравнить это с книгой: Erving Goffman. Stigma, Notes on the Management of Spoiled Identity. Penguin Books, 1968.

 

[40] Cm.: L. Dumont. Essais sur l'individualisme. Editions du Seuil, 1983.

 

[41] Cp. спор между Томом Нэйрном и Бенедиктом Андерсоном в указанных выше работах об отношении между «национализмом», «патриотизмом» и «расизмом».

 

[42] См. блестящее изложение: P. Ayçobeny. La Question nazie, Essai sur les interprétations du national-socialisme, 1922-1975. Paris, Editions du Seuil, 1979.

 

[43] См., кроме всего прочего, недавнее исследование Бенедикт Андерсон (ор. cit), успешно сближающей практики и дискурсы «русификации» и «англизации».

 

[44] Cp.: R. Ertel, G. Fabre, Е. Marienstras. En marge, Les minorités aux Etats- Unis. Paris, Maspero, 1974, p. 287 sqq.

 

[45] Bipan Chandra. Nationalism and Colonialism in Modem India. Orient Long- man, New Delhi, 1979, p. 287 sqq.

 

[46] Cp. Haroun Jamous. Israël et ses juifs, Essai sur les limites du volontarisme. Paris, Maspero, 1982.

 

[47] Часто уверяют, что национализм, в отличие от других великих .политических идеологий XIX и XX века, лишен теории и теоретиков (ср.: В. Anderson, ук. соч.; Isaiah Berlin. «Nationalism - Past Neglect and Présent Powers» - A gains t the Current. Essays in the History of Ideas. Oxford, 1981). Но при этом забывают, что очень часто расизм снабжает национализм своими теориями , так же как он обеспечивает повседневное воображаемое, выступая таким образом на обоих полюсах «идеологического движения».

 

[48] Ср. размышления М. Родинсона о действенности проповеди в идеологических движениях: «Природа и функция мифов в социополитических движениях на двух примерах: марксистском коммунизме и арабском национализме» - М. Rodinson. Marxisme et monde musulman , p. 245 sqq.

 

[49] Введение «пессимистической» темы вырождения в социал-дарвинизм, хотя она явно не имеет отношения к дарвиновской теории естественного отбора, является существенным этапом в идеологической эксплуатации эволюционизма (играющей на двойном смысле понятия наследственности). Ни один расизм не является «пессимистическим» в категорическом смысле, но необходимо является таковым гипотетически : высшая раса (культура) будет утрачена (а вместе с ней и цивилизация), если она будет «потоплена» в океане варваров, низших людей. Дифференциалистский вариант: все расы (культуры) погибнут (и вместе с ними вся человеческая цивилизация), если они смешаются друг с другом в океане своих различий, если «порядок», который они совместно образуют, выродится в энтропию однообразной «массовой культуры». Исторический пессимизм влечет за собой волюнтаристскую или «децизионистскую» концепцию политики: только радикальное решение, преодолевающее противопоставление чистой воли и хода вещей, то есть противопоставление людей волевых и пассивных, может помешать и даже обратить вспять вырождение. Отсюда опасная близость, которая устанавливается, когда марксизм (и в целом социализм) расширяет свое представление об историческом детерминизме до катастрофизма , что в свою очередь предполагает «децизионистскую» концепцию революции.

 

[50] См. в особенности работы Мишеля Дюше: Michèle Duchet. Anthropologie et histoire au siecle des Lumières. Paris, Maspero, 1971; также его: «Racisme et sexualité au XVIIIe siècle» - L. Poliakov et al. Ni juif ni grec, Entretiens sur le racisme (II). Mouton, Paris-La Haye, 1978; «Du noir au blanc, ou la cinquième génération» - L. Poliakov et al. Le Couple interdit, Entretiens sur le racisme (III), ib., 1980.

 

[51] Cm.: Louis Sala-Molins. Le Code noir ou le calvaire de Canaan. PUF, Paris, 1987.

 

[52] Дифференциализм смещает дискриминацию , перенося ее с непосредственной очевидности классифицированных групп на критерии классификации - это расизм «второго порядка». Точно так же он смещает естественность «рас» к естественности «расистского отношения». Ср. в этой же книге мою статью «Существует ли неорасизм?» - в которой я отталкиваюсь от недавно проведенного анализа расистского дискурса во Франции и в Англии (С. Guillaumin, V. de Rudder, М. Barker, P. A. Taguiefï).

 

[53] О природе как «фантазматической матери» в расистских и сексистских идеологиях см.: С. Guillaumin. «Nature et histoire. A propos d’un «matérialisme» - Le Racisme, mythes et sciences. О происхождении и наследственности см.: Pierre Legendre. L'ïnestimate Objet de la transmission. Fayard, Paris, 1985.

 

[54] Обратите внимание на тот способ, которым социобиология иерархизирует «альтруистические чувства»: сначала семья в узком смысле слова, затем родство, и наконец, этническая общность, считающаяся расширением родства. Ср.: Martin Barker. The New Racism, Conservatives and the Ideology of the Tribe. Junction Books, London, 1981.

 

[55] Cp. A. Finkielkraut. La Défaite de la pensée. Gallimard, 1987.

 

[56] О нацистской мысли как об эстетизации политики ср.: Philippe Lacoue- Labarthe. La Fiction du politique. Christian Bourgois, Paris, 1988. Пьер Айсо- берри (Pierre Ayçoberry. La Question nazie, p. 31 ) замечает, что задачей нацистской эстетики состояла в «стирании следов классовой борьбы, через размещение каждой категории на свое место в расовой общности: укорененный в своей почве крестьянин, рабочий-атлет на производстве, женщина у домашнего очага». Ср. также: A.G. Rabinbach. «L’esthetique de la production sous le HIe Reich» - Le Soldat du travail , textes reunis par L. Murard et P. Zylberman, Recherches , №32/33, septembre 1978.

 

[57] Colette Guillaumin. L ’ Idéologie raciste, p. 6.

 

[58] WASP – аббревиатура для «White Anglo-Saxe Protestant», т. e. «белый, англо-саксонец, протестант» – Прим. ред.

 

[59] Вот в чем здесь казуистика: если допустить, что французская нация включает бесконечное количество поколений потомков мигрантов и выходцев из мигрантов, то их духовное включение в нацию будет оправдываться способностью к ассимиляции, понятой как предрасположенность к французскому началу, но всегда можно задать вопрос (как возникал вопрос об обращенных во времена Инквизиции), не является ли эта ассимиляция лишь поверхностной, кажущейся.

 

[60] «Сверхсмысл», о котором, со своей стороны, говорит Ханна Арендт в заключении «Истоков тоталитаризма» отсылает не к процессу идеализации, но к террористическому принуждению, которое присуще безумию «идеологической связности»; не к гуманистическому разнообразию, а к поглощению человеческой воли анонимным движением Истории и Природы, которую тоталитарные движения предлагают «ускорить».

 

[61] О Гобино см. в частности статью: Colette Guillaumin. «Aspects latents du racisme chez Gobineau» - Cachiers internationaux de sociologie , vol. XLII, 1967.

 

[62] Один из самых чистых примеров этому в современной литературе можно найти в сочинениях Эрнста Юнгера. См., напр., его «Гордиев узел» - Der gordische Knoten, F. A. M. 1970.

 

[63] Cp. W. Reich. Les Hommes dans L’Etat, trad. fr. Payot, Paris, 1978.

 

[64] Я постарался развить это положение в нескольких «злободневных» статьях: «Suffrage universel» (в соавторстве с Yves Bénot) - Le Monde , 4 mai 1983; «Sujets ou citoyens? - Pour l’égalité; La société métissée» - Le Monde , 1er décembre 1984; «Propositions sur la citoyenneté» - La Citoyenneté , ouvr. coordonné par C. Wihtol de Wenden. Edilig-Fondation Diderot, Paris, 1988.

 

[65] «The Ideological Tensions of Capitalism: Universalism vs. Racism and Sexism». Первоначально опубликовано в изд.: J. Smith Racism, Sexism and the World-Economy , N. Y. 1988

 

[66] («The Construction of Peoplehood: Racism, Nationalism, Ethnicity». Первоначально опубликовано в изд.: Sociological Forum , II, 2 1987)

 

[67] Wallerstein I. Historical Capitalism. L., 1983. См. также гл. VI наст, изд.: «Структуры домашнего хозяйства и формирование трудовых ресурсов в капиталистической миро-экономике».

 

[68] La forme nation: histoire et idéologie

 

[69] Jacques Derrida. Marges de la philosophie. Paris, 1972, p. 22.

 

[70] Cm. Gérard Noiriel. Le Creuset français. Editions du Seuil, 1988.

 

[71] Если, тем не менее, следует выбрать некую символическую дату, можно указать середину XVI века: завершение испанского завоевания Нового света, раскол империи Габсбургов, конец династических войн в Англии, начало войны за независимость в Голландии.

 

[72]  Fernand Braudel. Civilisation materielle. Economie et capitalisme, vol. 2, Les Jeux de Fechangevol. 3, Le Temps du monde, A. Colin, Paris, 1979; Immanuel Wallerstein. The Modem World-System, vol. 1. Capitalist Agriculture and the Origin of the European World-Economy in the Sixteenth Century, Academie Press, 1974; vol. 2, Mercantilism and the Consolidation of the European World-Economy y Academie Press, 1980.

 

[73] Cp.: Braudel, Le temps du monde, p. 71 sqq.; Wallerstein, Capitalist Agriculture, p. 165 sqq.

 

[74] С этой точки зрения нет ничего удивительного в том, что «ортодоксальная» марксистская теория линеарной смены способов производства была провозглашена официальной в СССР одновременно с торжеством национализма, тем более что именно она позволяла представить «первое социалистическое государство» как новую всемирную нацию.

 

[75] Eugen Weber. Peasants into Frenchmen. Stanford University Press, 1976.

 

[76]  Gérard Noiriel Longwy. Immigrés et prolétaires, 1880-1980, Paris, PUF, 1984; Le Creuset français. Histoire de l’immigration XIXe-XXe siècles. Paris, Éditions du Seuil, 1988.

 

[77] Некоторые детали этого вопроса см. в моем исследовании: «Propositions sur la citoyenneté» – La Citoyenneté , ouvrage coordonné par C. Wihtol de Wenden. Edilig-Fondation Diderot, Paris, 1988.

 

[78] 9 По всем этим вопросам определяющим является труд: Kantorowicz. Mourir pour la partie et autres textes. PUF, 1985.

 

[79] Я говорю «включающееся население», но можно добавить «исключающееся население», так как и то и другое одновременно происходит с этнизацией народа-нации и других форм народа: отныне любое историческое различие является этническим (даже евреи должны считаться «народом»). Об этнизации колонизированного населения см. J.-L. Amselle et Е. M’Bokolo. Au coeur de l’ethnie: ethnies, tribalisme et État en Afrique. Paris, La Découverte, 1985.

 

[80] Cm.: Ernest Gellner. Nations et Nationalism. Oxford, 1983; Benedict Anderson. Imagined Communities. London, 1983. Анализ авторов этих книг различается так же, как «материализм» и «идеализм», но они оба настаивают на этом моменте.

 

[81]  Cp.: Renée Balibar. L’Institution du français. Essai sur le colinguisme des Carolingiens à la République. Paris, PUF, 1985.

 

[82] Увлекательные соображения по этому вопросу высказывает Jean-Claude Milner, особенно в книгах Les Noms indistincts (Seuil, 1983), p. 43 sqq. и L’Amour de la langue (Seuil, 1978). Об альтернативе «классовой борьбы» и «языковой войны» в СССР с началом политики «социализма в одной отдельно взятой стране» см.: F. Gadet, J.-M. Gaymann, Y. Mignot, E. Roudinesco. Les Maîtres de la langue. Maspero, 1979.

 

[83] Добавим: здесь мы имеем дело с критерием, позволяющим отличить расизм от национализма: всякий дискурс о партии или о нации, в котором эти понятия ассоциируются с «защитой семьи» – не говоря уже о рождаемости, – свидетельствует о том, что мы имеем дело с расизмом.

 

[84]  Philippe Aries. L 'Enfant et la vie familiale sous l'Ancien Régime, nouveau ed. Seuil, 1975; Edward Shorter. The Making of the Modem Family, N. Y. 1975; Jack Goody. The Developement of the Family and Marriage in Europe. Cambridge 1983.

 

[85] Cp.: Louis Althusser. «Idéologie et appareils idéologiques d’État», переиздано в: Positions. Editions sociales. Paris, 1976.

 

[86] Michel Foucault. La volonté de savoir. Gallimard, 1976.

 

[87] Габитус (habitus) – социально приобретаемая предрасположенность.

 

[88] См.: P. Bourdieu. La distinction. Critique sociale du jugement. Ed. de Minuit, 1979; Ce que parler veut dire: l'économie des échanges linguistiques. Fayard, 1982; a также коллективную критику «Révoltes logiques» – L’Empire du sociologie. La Découverte, 1984, основанную на способах, которыми Бурдье фиксирует социальные роли как «предназначения» и непосредственно наделяет их антагонизм функцией воспроизводства «всего» (глава о языке в этом труде принадлежит Франсуазе Керлеруа).

 

[89] См. ряд ценных замечаний в: Françoise Gadet, Michel Pêcheux. La Langue introuvable. Maspero, 1981, p. 38 sqq. («L’anthropologie linguistique entre le Droit et la Vie»).

 

[90] Об американском «нативизме» см.: R. Ertel, G. Fabre, E. Marienstras. En marge, Les minorités aux Etats-Unis. Paris, Maspero, 1974, p. 25 sqq.; Michael Omi et Howard Winant. Racial Formation in the United States. From the 1960s to the 1980s. Routledge and Kegan Paul, 1986, p. 120. Интересно отметить, что только в Соединенных Штатах сегодня развивается движение (направленное против латиноамериканской иммиграции), требующее, чтобы английский был официально объявлен национальным языком.

 

[91] На пересечении этих двух путей возникает следующий, поистине решающий вопрос: будут ли административные и школьно-образовательные институты будущей «Объединенной Европы» рассматривать арабский, турецкий и другие азиатские и африканские языки как однопорядковые французскому, немецкому и португальскому, или же будут считать их «иностранными»?

 

[92] («Household Structures and Labour-Force Formation in the Capitalist World-Economy». Первоначально опубликовано в изд.: J. Smith ..., Households in the World-Economy, Beverly Hills, 1984)

 

[93] Berman, Marshall. AU That is Solid Melts into Air, Verso, London 1983.

 

[94] («Class Conflict in the Capitalist World-Economy». Первоначально опубликовано в: I. Wallerstein, The Capitalist World-Economy , Cambridge, 1979)

 

[95] («Marx et l’histoire: la polarisation». Первоначальный вариант текста опубликован в изд.: Que faire aujourd’hui , #23-24, 1983)

 

[96] Charles-Albert Michalet. Economie et politique chez Saint-Just, L’exemple de l’inflation – Annales historiques de la Revolution française , LV, №191, janv.- mars 1968, p. 105-106.

 

[97] («The Bourgeois(ie) as Concept and Reality». Первоначально опубликовано в изд.: New Left Review , #167, jan.-febr.. 1988)

 

[98] Ernest Labrousse. Voies nouvelles vers une histoire de la bourgeoisie occidentale aux XVIIIe et XIXe siecles (1700-1850) – Relazioni de X Congresso Internazionale di Scienze Storiche , IV: Storia Moderna. Firenze, G.C. Sansoni Ed., 1955, p. 367.

 

[99] Georges Matoré. Le vocabulaire et la société médiévale. Paris, Presses universitaires de France, 1985, p. 292.

 

[100]  Georges Duby. Les Trois Ordres ou l'imaginaire du féodalisme. Paris, Gallimard, 1978.

 

[101] M. Canard. Essai de sémantique: le mot «bourgeois» – Revue de philosophie française et de littérature , XXVIII, 1933, p. 33.

 

[102] D. J. Roorda. The Ruling Classes in Holland in the Seventeenth Century – J.S. Bromley et E.H. Kossman editors. Britain and the Netherlands , II. Groeningen, J.B. Walters, 1964, p. 119; Party and Faction – Acta Historiae Neerlandica, II, 1967, p. 196-197.

 

[103] Adolf A. Berle et Gardiner C. Means. The Modern Corporation and Private Property. New York, MacMillan Co., 1932.

 

[104] См. напр.: C. Wright Mills. Les Cols blancs. Paris, Maspero, 1966.

 

[105] См. напр.: Andre Gorz. Stratégie ouvrière et néocapitalisme. Paris, Seuil, 1964.

 

[106] Frantz Fanon. Les Damnés de la terre. Paris, Maspero, 1961.

 

[107] К. Маркс, Ф. Энгельс. Коммунистический манифест (1848).

 

[108] британскими либералами – прим. ред.

 

[109] «laissez-faire» – принцип, предполагающий государственное невмешательство в ход экономических процессов. Первоначально понятие формируется в период 1756-1778 гг. в трудах французских эконом истов-«физиокраггов», получая дальнейшие развитие в работах Адама Смита. – Прим. ред.

 

[110] Walter Bagehot. The English Constitution. [1967] London, 1964.

 

[111] Max Weber. Economie et société. [1928] Paris, Plon, 1971.

 

[112] Joseph Schumpeter. Capitalisme, Socialisme and Democracy. N. Y., 1942 (ch. 12).

 

[113]  Nicos Poulantzas, Poivoir politique et classes sociales de l’État capitaliste. Paris, Maspero, 1968.

 

[114] Ralph Miliband. The State in Capitalist Society. London, 1969. Саму дискуссию см. в: New Left Review 58, 59, 82, 95.

 

[115] Charles Morazé. Les Bourgeois conquérants. Paris, A. Colin, 1957.

 

[116] David Landes. Prometkeus Unbound. Cambridge, 1969.

 

[117] Emile Durkheim. Le Suicide. Paris, F. Alcan, 1897.

 

[118] Erich Fromm. Escape from Freedom. N. Y., 1941.

 

[119]  Max Weber. L’Ethique protestante et l’esprit du capitalisme. Paris, Plon, 1964.

 

[120] George V. Taylor. The Paris Bourse on the Eve of the Révolution – American Historical Review , LXVII, 4 juillet 1961, p. 951-977, особенно p. 954.

 

[121] «Идеальный тип» – аналитическое понятие социологии М. Вебера, обозначающее некую идеальную конструкцию, представляющую сложный феномен реальности через выделение в нем наиболее характерных черт. – Прим. ред.

 

[122] Доклад на «Hanna Arendt Memorial Symposium in Political Philosophy» («De la lutte des classes à la lutte sans classes?»), New School for Social Research, New York, 15 и 16 апреля 1987 г.

 

[123] Ленин В. И., Полн. собр. соч. М., 1969, т. 23, с. 3. – Прим. ред.

 

[124] Lacan J., Écrits. P. 1966, p. 197-213. – Прим. ред.

 

[125] Goethe W., Faust I, 11, 1339-40. Цит. Ф. Энгельсом в работе «Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии». – Прим. ред.

 

[126] См. Спиноза Б., Этика. (Propositio XXXIX) – Прим. Ред.

 

[127] См. Маркс К., Капитал, т. 1, гл. 23. – Прим. ред.

 

[128] (Первоначально опубликовано как «Conflits sociaux en Afrique noire indépendante: réexamen des concepts de race et de status-group» в изд.: Les Cahiers du CEDAF, , #8, 1971, série 1 : Sociologie)

 

[129] Cm.: Max Weber. Economy and Society. New York, Bedminster Press, 1968, p. 302-307, 385-398, 926-940. Англоязычная литература, посвященная социальной стратификации, использует уже давно выражение «статусная группа» как перевод немецкого термина «Stand». Традиционным французским переводом, вне сомнения, было бы слово etat, – как его используют Жорж Гурвич и Раймон Арон (см.: G. Gurvich. Le Concept de classes sociales de Marx a nos jours. Paris, «Les Cours de Sorbonne», 1954, p. 80; R. Aron. La Sociologie allemande contemporaine. Paris, PUF, 1950, p. 49). Арон уточняет: «в смысле etats [сословий] Франции древних времен». В английском языке это слово уже не связывается с феодальной системой; если нужно сделать отсылку именно к феодальной системе, то слово Stand переводится как estate. В англоязычной социологии выражение статусная группа отсылает ко всем социальным группам, которые не являются ни классом, ни партией. Это выражение поэтому не имеет точного соответствия во французском языке. Гак как целью нашей статьи является именно разобраться и впредь не допускать концептуальных и семантических смешений в терминологии, здесь представляется уместным воздерживаться от перевода описательного или размытого. Поэтому данное выражение сохраняется в своей оригинальной английской форме.

 

[130] Так переводится термин «primordial», введенный Эдвардом Шильсом, см.: Edward Shils. Primordial, Personal, Sacred and Civil Ties – British Journal of Sociology , VIII, 2, june 1957, p. 130-145. Для Шильса «исходные» качества – это «важные качества отношений», а не только более чем простая «функция взаимодействия». Их значение «неописуемо» (р. 142). Ср.: Clifford Geertz. The Integrative Revolution, Primordial Sentiments and Civil Politics in the New States – C. Geertz (ed.). Old Societies and New States. Glencoe, Free Press, 1963.

 

[131] Определение Вебера ставит акцент на чести: «В противоположность классам, Stände (статусные группы), как правило, являются группами. Они при этом являются группами довольно аморфного вида. В отличие от «ситуации класса», определяемой с позиций чисто экономических, следует отметить, что «ситуация социальной группы» вырастает из образа жизни человека и определяется исходя из его специфической – позитивной или негативной – социальной оценки: из чести [...] Как люди обладающие собственностью, так и люди лишенные ее, могут принадлежать к одной и той же статусной группе, что случается весьма часто и приводит к довольно ощутимым последствиям […] По своему содержанию честь статусной группы, как правило, выражается в том факте, что от тех, кто желает принадлежать к этому кругу, прежде всего ожидается поддержание специфического стиля жизни». (Мах Weber, ук. соч., р. 932).

 

[132] Франкоязычная литература производит еще большее смешение, потому что французское слово «раса» (race) многими писателями используется там, где бы англоязычные писатели поставили слово «племя» (tribe).

 

[133] Жан Сюре-Каналь настаивает на том, что оба эти состояния являются следствием завоеваний, однако при этом, по необъяснимым причинам, ассимиляция в одних регионах шла быстрее, чем в других: «Если классовые антагонизмы внутри племени оставались в зачаточном состоянии... никакой государственной надстройки не возникало... Но там, где антагонизмы классов развились в направлении распространения рабства и формирования племенной аристократии, появились различные типы государств. Когда формирование этих государств влекло за собой подчинение и включение других племенных групп и формирование в рамках государства новой культурной и лингвистической единицы, то следы племенной организации более или менее исчезали (например, в Зулуленде). Но могло случаться и так, что разделение на классы сохраняло видимость племенных конфликтов, как то было в королевствах межозерной зоны восточной Африки (Руанда, Бурунди и др.), где завоеватели, скотоводческое племя тутси, создали аристократию, господствующую над преимущественно крестьянствующими хугу». (Jean Suret-Canale. Tribus, classes, nations – La Nouvelle revue internationale , №130, juin 1969, p. 112)

 

[134] Cm.: Elliot P. Skinner. Strangers in West African Societies – Africa, XXXIII, 4, oct. 1963, p. 307-320.

 

[135] См. превосходное рассмотрение социальной организации неиерархических обществ в статье: Robin Horton. Stateless Societies in the History of West Africa – J. F. A. Ajayi & M. Crowder, eds. A History of West Africa , vol. 1. London, Longmans, 1971.

 

[136] См.: K. A. Busia. The Position of the Chief in the Modern Political System of Ashanti. London: Oxford University Press, 1951. Бусия детально описывает причины и последствия раскола на христиан и нехристиан в Ашанти.

 

[137] Уганда дает из самых заметных примеров того, как политика в определенной степени кристаллизуется вокруг религиозной трихотомии: протестанты, католики, мусульмане.

 

[138] См.: Thomas Hodgkin. Islam and National Movements in West Africa – Journal of African History, III, 2, 1962, p. 323-327; см. также: J.-C. Froelich, Les Musulmans d'Afrique noire. Paris, Ed. De Porante, 1962, ch. 3.

 

[139] Cm. Immanuel Wallerstein. Ethnicity and National Integration in West Africa – Cahiers d'études africaines , №3, oct. 1960, p. 129-139.

 

[140] Этому моменту посвящены различные работы Жоржа Балацдье (Georges Balandier) и Франца Фэнона (Frantz Fanon).

 

[141] Contemporary Tribes and the Development of Nationalism – June Helm, ed. Essays on the Problem of Tribes. 1967, p. 205.

 

[142] Cm.: Immanuel Wallerstein. The Range of Choice: Constraints on the Policies of Governments of Contemporary African Independant States – Michael F. Lofchie, ed. The State of the Nations. University of California Press, 1971.

 

[143] Cm.: Immanuel Wallerstein. Africa: The Politics of Unity. New York, Random House, 1967. В этой работе объясняется, почему и ради чего возникло это определение «африканскости» (africanité), уже не учитывающее цвет кожи.

 

[144] Ср.: Donald Rothschild. Ethnie Inegalities in Kenya – Journal of Modem African Studies , VII, 4, 1969, p. 689-711; Robert I. Rotberg. Tribalism and Politics in Zambia – Africa Report , XII, 9, dec. 1967, p. 29-35; I. M. Lewis. Modem Political Movements in Somaliland – Africa, XXVIII, 3, July 1958, p. 244-261; XXVIII, 4, oct. 1958, p. 344-363.

 

[145] Cm.: Czeslaw Jesman. The Ethiopian Paradox. London, Oxford University Press, 1963.

 

[146] Cm.: Ernest Milcent. Tribalisme et vie politique dans les Etats du Benin – Revue française d'études politiques africaines , 18, juin 1967, p. 37-53; см. также: Walter Schwarz. Nigeria. London, Pall Mall Press, 1968.

 

[147] См.: Terence К. Hopkins. Politics in Uganda: The Buganda Question, p. 251 - 290 – J. Butler & A. A. Castagno, eds. Boston University Papers on Africa: Transition in African Politics. New York, Praeger, 1967; см. также: May Edel. African Tribalism: Some Reflections on Uganda – Political Science Quarterly , LXXX, 3, Sept. 1965, p. 357-372.

 

[148] J. H. A. Watson. Mauritania: Problems and Prospects – Africa Report , VIII, 2, Feb. 1962, p. 3-6; Viviana Pâques. Alcuni problemi umani posti dallo sviluppo economico e sociale: Il caso della Republica del Ciad – II Nuovo Osservatore, специальный выпуск, VIII, 63, guigno 1967, p. 580-584; George W. Shepherd. National Integration and the Southern Sudan – Journal of Modem African Studies, IV, 2, 1966, p. 193-212. В республике Чад ситуация изменилась на противоположную в 70-е годы.

 

[149] См.: Michael Lofchie. Party Conflict in Zanzibar – Journal of Modern African Studies, I, 2, 1963, p. 185-207; Leo Kuper. Continuities and Discontinuities in Race Relations: Evolutionary or Revolutionary Change – Cahiers d'études africaines, X, 3, 39, 1970, p. 361-383; Jean Ziegler. Structures ethniques et partis politiques au Burundi – Revue française d'études politiques africaines, 18, juin 1967, p. 54-68; Raymond K. Kent. From Madagascar to the Malagasy Republic. New York, Praeger, 1962.

 

[150] Akinsola A. Akiwowo. The Sociology of Nigerian Tribalism? – Phylon, XXV, 2, summer 1964, p. 162.

 

[151] Elliot P. Skinner. Group Dynamics in the Politics of Changing Societies: The Problem of «Tribal» Politics in Africa – J. Helm, ed. Ук. соч., p. 173.

 

[152] Cp.: Weber, ук. соч., p. 939: «Мы должны добавить одно весьма общее объяснение, относящееся к классам, статусным группам и партиям: тот факт, что они предполагают наличие более крупного объединения, в частности, государства, не означает, что они им оказываются ограничены. Напротив, вполне в порядке вещей, чтобы таковое объединение выходило за границы государства... Но их цель вовсе не обязательно заключается в установлении новой территориальной государственной единицы. Их основная цель – оказание влияния на существующее государство». Я добавил бы, что исключением является тот случай, когда преданность национальному государству в рамках мировой системы рассматривается как выражение сознания статусной группы.

 

[153] Morton Н. Fried. On the Concept of «Tribe» and «Tribal Society» – J. Helm, ed. Ук. соч., p. 15.

 

[154] M. Weber, ук. соч., р. 930.

 

[155] M. Weber, ук. соч., р. 938.

 

[156] См.: Jean Favret. La traditionalisme par excès de modernité – Archives européens de sociologie, VIII, 1, 1967, p. 71-93.

 

[157] Cm.: Clifford Geertz. Politics Past, Politics Present – Archives européens de sociologie, VIII, 1, 1967, p. 1-14.

 

[158] J. Favret. Ук. соч., p. 73.

 

[159]  Michael Moerman. Being Lue: Uses and Abuses of Ethnie Identification – J. Helm, ed. Ук. соч., p. 167.

 

[160] Rodolfo Stavenhagen. Estratification social y estructura de clases (un ensayo de interprétation) – Ciencias politicas y sociales, VIII, 27, janv.-mars 1962, p. 99-101.

 

[161]  Rodolfo Stavenhagen. Clases, colonialismo y aculturacion: ensayo sobre un sistema de relaciones interetnicas en Meso-America – America latina, VI, 4, oct.-dec. 1963, p. 94.

 

[162] V. L. Allen. The Meaning and Différentiation of The Working Class in Tropical Africa, Peter Carstens. Problems of Peasantry and Social Class in Southern Africa – Les deux rapports furent présentes au Vile congres mondial de sociologie à Varna, 13-19 septembre 1970.

 

[163] «Работники по найму знают на собственном опыте зависимость своего уровня жизни от своей занятости, тогда как и крестьяне знают зависимость своего уровня жизни от интенсивности своей работы. Снижение уровня жизни наемных рабочих или рост безработицы всегда либо порождают возвращение рабочих к крестьянскому производству либо же переносятся ими благодаря тому, что в качестве страховки существуют эти ресурсы крестьянского производства». Ср. сходное рассуждение: Giovanni Arrighi. L'offetta di lavoro in una perspettiva storica – Sviluppo economico e sovrastutture in Africa. Turin, Einaudi, 1969.

 

[164] P. Carstens, p. 9.

 

[165] P. Carstens, p. 10.

 

[166] P. Carstens, p. 8.

 

[167] Cp.: Arghiri Emmanuel. L'Échange inégal. Paris, Maspero, 1969.

 

[168] («Le “racisme de classe”». Переработанное выступление на семинаре «Gli Estranei – Seminario di studi su razzismo e antirazzismo negli anni '80» (Instituto universitario Orientale, Неаполь, май 1987))

 

[169] («Racisme et crise». Переработанное выступление в Maison des sciences de l’homme (1985))

 

[170] Примечание редактора перевода: При редактуре текстов настоящего перевода книги Э. Балибара и И. Валлерстайна (Balibar E., Wallerstein I. Race, nation, classe. Les identités ambiguës. Paris: La Découverte, 1988 (1997)) принималось во внимание ее англоязычное издание (Balibar E., Wallerstein I. Race, nation, class. Ambiguous Identities. Verso, London, N.-Y., 1991), сделанное на основании 1-го французского издания 1988 г. (© Éditions La Découverte, Paris, 1988)

 

---

Дата добавления: 2019-09-08; просмотров: 141; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!