ПО ДЕЛУ О СТАНИСЛАВЕ И ЭМИЛЕ ЯНСЕНАХ, ОБВИНЯЕМЫХ ВО ВВОЗЕ В РОССИЮ ФАЛЬШИВЫХ КРЕДИТНЫХ БИЛЕТОВ, 25 страница
Очевидно, что главную роль в его объяснениях играет поручение «проследить эмиграцию». Колосов старался и до сих пор старается придать себе характер лица, которому была поручена важная политическая миссия. Когда ему задавались вопросы о том, сам ли он предложил свои услуги или его просили, он отвечал уклончиво и неопределенно, говоря: «Я пришел, объявил, что еду за границу, мне поручили и т. д.». Господа присяжные, вы уже достаточно знакомы с личностью Колосова, и она, вероятно, на‑гравировалась в вашей памяти навсегда. Я не буду подробно очерчивать ее пред вами; вы уже третий день, шаг за шагом, изучаете этого человека и вы, вероятно, согласитесь со мною, что он обладает большою практическою опытностью и некоторым житейским тактом, что в нем есть способность действовать по определенной системе, есть и находчивость. Но, господа, ловкость и сметливость еще не делают человека умелым и умным; мелкая хитрость и обыденный опыт составляют, по словам поэта, «ум глупцов». В Колосове нет того необходимого умственного развития, только обладая которым и можно бы состязаться с лицами, деятельность которых он хотел проследить и разоблачить. Вы слышали его отчет о том, как он смотрит на русских политических деятелей за границею. Он разделяет их на две категории: на людей неблагонадежных, или, как он любит выражаться, «шатких», и на мошенников . Все что совершают первые – суть политические преступления, а все что совершают вторые –«социальные ». Я полагаю, что такая характеристика нашей эмиграции и вообще заграничных революционеров слишком поверхностна. Среди них, без сомнения, есть люди, обладающие, несмотря на свои крайние взгляды, умом и развитием и умеющие влиять на окружающих. Вспомните, кого он хотел, между прочим, «исследовать»? Маркса. Вероятно, некоторым из вас известно, что Маркс есть один из главных руководителей, один из самых видных вождей международного революционного союза, известного под именем «Интернационали», что он стоит во главе людей, которые стремятся к тому, чтобы радикально и самыми крайними средствами пересоздать не только государственный, но и общественный быт. Человек, который умел поставить себя во главе такого союза, – очевидно, человек, умеющий распознавать людей и, играя мыслями и страстями, влиять на других, человек образованный, с огромною волею и энергиею, который недаром занимает властительное положение в среде «шатких» людей. Этого‑то человека отправился прослеживать… Колосов! Какие средства у него были для этого? Был ли он знаком с сочинениями Маркса, с его книгою о капитале? Знал ли языки? Нет. Скажут: у него были дамы. Но они знали только, и то, вероятно, с грехом пополам, на институтский лад, французский язык. Вообще, знаком ли он с современным положением революционной пропаганды? Нет. Он даже не умеет отличить мошенников от политических агитаторов, а преступления против чужой собственности считает «социальными». Его уменье обходиться с людьми? Но мы слышали от свидетелей, что его уменье состояло, главным образом, в том, что при малейшем проявлении самостоятельности он грозил, без всякого на то права, «петропавловскою крепостью». Но такая угроза применима к женщинам, вроде его спутниц, да к незнающим жизни отрокам и всего менее могла действовать на лиц, живущих в государствах, не выдающих политических преступников. Во всем его путешествии мы не встречаем, по части знакомства с политическими агитаторами, ничего, кроме кое‑каких ссылок на Серебряникова и более или менее продолжительного знакомства с Шевелевым, которого он сам считает более социальным , чем политическим преступником. И в Петербург‑то он возвращался, везя, по его словам, в портфеле «коммуну, которая хуже Парижской» и «план бегства из Сибири» – два документа, весьма сомнительного, даже по своему названию, происхождения. По всему этому я полагаю, что подделыватель акций напрасно присваивает себе какое‑либо политическое поручение. Оно ему не по плечу. Я не думаю, чтобы такого человека, как Колосов, могло отправить какое‑либо ведомство за границу с каким‑либо поручением уже по тому одному, что всякий неумелый и не по разуму усердный агент своими промахами усиливает враждебную сторону, раскрывая перед нею всю свою игру и те сведения, которыми его, по необходимости, пришлось снабдить. С этой точки зрения, Колосов являлся бы деятелем бесполезным и даже вредным для дела, которому брался служить. Тем не менее, он был, по его словам, таким деятелем, он писал письма в Петербург, заявлял о своей деятельности за границею и даже обещал привезти и Нечаева *. Как же это объяснить? Полагаю, что объяснение просто. Хотя Колосов и обвиняется в том, что он «социальный» деятель, но он не имел никакого социального положения, а в каждом человеке более или менее гнездится честолюбие, и Колосову, без сомнения, хотелось вновь приобрести доверие, снова показаться полезным, по его мнению, человеком. Он желал «славы» – он сам это сказал вчера, тем более, что, по его недостойным предположениям, такая слава помогла бы ему освободиться от высказанного Сенатом «подозрения» по делу о подлоге завещания. Он желал явиться охранителем русского царства от шатких и преступных людей. Роль очень заманчивая и казавшаяся ему особенно выгодною. И вот, едучи за границу по собственным своим делам, он должен был поставить вопрос так: ему необходимо и во всяком случае полезно играть роль, которая оградила бы его от подозрений в действительной его деятельности; ему следует воспользоваться этою поездкою и для того, чтобы заручиться воображаемым покровительством и заступничеством по поводу своих будущих заслуг. С этой целью он является к начальствующим лицам, имена которых он, по его словам, позабыл, с предложением своих услуг. Можно себе представить положение этих лиц относительно Колосова. Деятельность, на которую предлагал себя Колосов, тяжелая; она требует навыка, такта, большой ловкости, особого склада ума и особых душевных свойств. Найти людей, совмещающих в себе все условия, необходимые для такой деятельности, довольно трудно, тем более, что подобная деятельность не всегда сопряжена и с личною безопасностью. Вспомните, господа, лукавый совет Феликса – послать «больного» в Лондон, «к друзьям», которые примут его «с распростертыми объятиями, зная о его дружбе с дядею Томом». Но вот является человек, который охотно и с особым удовольствием принимает на себя такую деятельность, который лезет, клянется, просит, навязывается с своими услугами. Что же тут делать? Во‑первых, от него нужно отвязаться, а во‑вторых, почему же и не воспользоваться его предложением? Это волонтер весьма неожиданный, он ни к чему не обязывает, а при своей бескорыстной деятельности может быть, пожалуй, и полезен – ему дозволяется корреспондировать. И вот начинается ряд его писем, остающихся без ответа. Но, корреспондируя и, конечно, играя, в глазах получателей писем роль вольнопрактикующего доносчика, он старается вместе с тем сделать факт своей односторонней корреспонденции известным своим спутницам и придать себе особую важность. Такая роль находилась в тесной связи с его предприятием. Очевидно, зачем он все это делал. Человек, который за границею играл роль спасителя отечества, который Феликсу и другим своим сообщникам мог всегда пригрозить своими сношениями с Петербургом, а в случае каких‑нибудь недоразумений сказать: вы знаете, какая у меня миссия; если мне поручено уже Нечаева привезти в С.‑Петербург, то переправить в надлежащие руки подложные акции мне ничего не будет стоить; я стою вне подозрений, потому что сам всех подозреваю, я не боюсь доносов, потому что таковые исходят от меня. Как он исполнял свою миссию, – говорить много нечего.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
В Лондоне, этом международном очаге крайнего политического движения, он пробыл всего дней пять; он, очевидно, не имел даже никакого понятия о том, как распределяется эмиграция за границей. Он даже в Вене, столице строго монархической Австрии, с особым вниманием искал политических эмигрантов. В Вене он старается приурочить Ольгу Иванову к своей деятельности и предлагает ей содействовать ему в выслеживании эмиграции и в завлечении Нечаева – за бриллиантовые серьги… Иванова согласилась и, следовательно, уверовала в его миссию. Также, конечно, уверовала в нее и Никитина, которая тоже согласилась выслеживать «шатких людей». С подспорьем этих двух женщин Колосов явился в ореоле политического агента самой чистой воды. Он мог обещать, руководить, а при случае – и это главное – грозить, а вдали ему могла улыбаться какая‑нибудь случайная удача относительно эмигрантов… Относительно пребывания Колосова в Брюсселе А. Ярошевич показал, что в эту поездку в Брюссель Колосов видел первые образцы акций, а по ним мог судить о достоинстве подделки. Действительно, во время этой поездки он провел около 10 дней в Брюсселе. Что он делал? Он говорит, что все время был с дамами. Но Ольга Иванова и Никитина говорят, что он почти ни одного дня не обедал вместе с ними, а куда‑то постоянно отлучался и говорил, что ходит к Ярошевичу или к князю Орлову, русскому посланнику в Бельгии. Но нет сомнения, что к обязанностям наших дипломатических представителей за границею не относятся сношения с личностями, подобно Колосову принявшими на себя по личной охоте задачу «прослеживать эмиграцию» и не имеющими никакого секретного поручения официального характера. Если и допустить, что он мог быть у князя Орлова, то разве только один раз, чтобы заявить ему о своем желании следить за эмигрантами и при этом, конечно, узнать, что посольству до него нет никакого дела. Итак, стало быть, Колосов бывал у Ярошевича, где он и обедал. Он сам соглашается, что раз «взял кусок» со стола, за которым сидели: Олесь, какой‑то старик, которого он называл своим отцом, кинжалист Онтаржевский, вешатель Маевский и другие. Спутницам своим, как они показывали, он говорил, что между ним и Ярошевичем при этом произошла ссора. Вы знаете, по какому поводу она возникла. Ф. Ярошевич требовал половину или одну треть из барышей, а Колосов предлагал только 10%. Об этой ссоре показала даже Никитина, которая вообще была сдержана в своих словах. Предложение со стороны Колосова этих 10% объясняется тем, что в расчетные книжки А. Ярошевича с Колосовым у них постоянно вносилось 10% отцу с барышей по разным предприятиям, по кассе ссуд и т. п. Выдав деньги Колосову для общих оборотов, А. Ярошевич выговорил 10% в пользу своего отца. Колосову, очевидно, хотелось оставить этот обычай и в деле сбыта подделанных акций. Но Ф. Ярошевич – человек опытный; он хорошо знал цену своего труда и значение своего риска и не согласился на такое сравнительно ничтожное вознаграждение, и между ними произошла в Брюсселе ссора.
15 апреля Колосов с дамами уезжает из Брюсселя в Петербург, а Олесь остается в Брюсселе. Он говорит, что Колосов запрещал ему возвращаться в Петербург. Колосов старался показать, что все это время Олесь был его приказчиком, так как дела по кассе продолжались. Олесь жил в Брюсселе до половины мая, потом приехал в Петербург, а в июне опять уехал за границу, где и пробыл до октября. Известно также, что Колосов посылал ему в это время деньги: есть чеки, написанные на имя Ярошевича, и переводы денег на его же имя за границу. Колосов может сказать, что послал эти деньги из общих прибылей по кассе. Но за что же? Разве за то, что Олесь, ответственный и подчиненный приказчик, ничего не делает в это время. Таким образом, вопрос должен быть поставлен так: или Колосов действительно не позволял Ярошевичу возвращаться, или же почему‑то допускал, чтобы этот приказчик, «осмеливающийся не. явиться, когда ему приказано, и позволяющий себе неуважительно с ним говорить», позволял себе жить за границею полгода, ничего не делая и, притом, не кончив счетов по кассе? Если мы проверим чеки, то окажется следующее: Колосов вместе с дамами приезжает после 15 апреля в Петербург, а 26 апреля является чек на имя Сивича, т. е. Феликса Ярошевича, – в 1 тыс. руб., записанный в книжке чеков Колосова. Осенью, 16 сентября, мы имеем другой перевод чрез Брюгмана в 1 тыс. франков на имя Феликса Сивича в Брюсселе. Наконец, последний чек относится к 27 сентября в 500 руб. на имя Сивича. Куда же посылались эти деньги, кому и на что? Колосов не может сказать, что они посылались по просьбе Олеся его отцу, потому что сам Олесь был в то время за границей и получал бы свои деньги прямо на свое имя. Поэтому нужно принять объяснение А. Ярошевича, что эти суммы переводились для дела по типографии. Мы знаем из его показания, что акции были готовы весною 1871 года и Колосов одобрил их. И действительно, их нельзя было не одобрить, потому что, как вы слышали, даже один из директоров Тамбовско‑Козловской железной дороги, полковник Жеванов, находил, что их очень трудно отличить от настоящих. Акции нужно было доставить. Я полагаю, что Колосов не провозил акций, найденных впоследствии у Никитина, с собою; да этого и не нужно было. Я уже говорил, что распределение ролей было таково, что весь личный риск должен был выпадать на долю Олеся. Колосов мог взять одну акцию, чтобы показать ее здесь кому‑нибудь из людей, в этом деле опытных. Когда она будет признана удовлетворительною, тогда можно послать деньги на дальнейшее напечатание (чек 26 апреля) и разрешить А. Ярошевичу прибыть с готовыми акциями в Петербург. Мы знаем, как А. Ярошевич перебрался за границу. Он и в этот раз, не имея паспорта, прошел чрез имение Госцимской, которое расположено на границе Пруссии и России и в котором есть пруд, находящийся на самой границе, так что там весьма удобный путь миновать таможню и пограничную стражу. Колосов сам говорил вам, что Олесь занимался, при их отъезде за границу, «шатким делом», отправляясь за границу «прямым путем». Наконец, в деле есть письмо от самой госпожи Госцимской Олесю весьма таинственного содержания; в нем говорится о каком‑то подарке в 300 руб., который поровну следует как ей, так и сыну ее Владиславу. Итак, указание на подарок в 300 руб. госпоже Гоецимской со стороны Олеся, несмотря на то, что она в ссоре с его отцом, и возможность перехода через границу в ее имении без паспорта, неоднократно осуществляемая Олесем, которого, конечно, не могла бы выдать родная тетка полиции, дают полное основание предполагать, что, переходя в мае границу без паспорта, он перешел ее с акциями. Я не могу поэтому верить рассказам о зеленом портфеле Колосова и придавать серьезное значение улики против него в провозе акций, его бледности и тому, что имел в руках какой‑то портфель. Акции провез или, вернее, пронес Ярошевич в конце мая.
Потом является вопрос: куда девать их, где хранить? Судя по заявлениям Колосова, он хочет доказать, что провоз и хранение акций был личным делом Феликса и Александра Ярошевичей. Но между отцом и сыном лежала целая пропасть лет и опытности: Ф. Ярошевич человек энергический, опытный, бывалый; сын его, Александр, человек пассивный, который только под влиянием сильной страсти или увлечения дерзает на самостоятельный поступок. Мог ли решиться отец облагодетельствовать «могущественную» Россию своими акциями при содействии своего сына, еще юноши, мальчика без определенного положения? Конечно, нет. Ф. Ярошевич должен был обратиться к лицу более опытному, более в летах и стоящему притом близко к его семье. Кто же это лицо, как не Колосов? Он руководил уже несколько лет Олесем, он знаком с разными Ананьевыми, с денежными оборотами и с биржею, где, если бы туда пришел «уволенный гимназист III класса» и предложил купить акции на большую сумму, его сейчас заметили бы, заподозрили, задержали… Но, с своей стороны, Колосов был осторожен. Чтобы связать себя с этим делом, ему необходимо было распределить роли наиболее для себя выгодно: один будет изготовлять, другой переносить, третий хранить, а четвертый распространять. Таким образом, занятия каждого будут совершенно отдельны. Все будут связаны между собою, и каждый, в случае беды, может ответствовать только сам за себя. Тот, кто продаст поддельные акции, зная о том, что они поддельные, но не умея указать продавцов (мало ли их?), будет судим только за мошенничество и, т. д. Я говорил уже, что Колосов остановился на Никитине как на хранителе. Никитина, по весьма понятному чувству, говорила здесь, что она не рассказывала за границею о муже Колосову. Но вы слышали от Колосова, что он знает такие вещи о Никитине, которые он мог узнать не иначе, как только от человека самого ему близкого. Наконец, из письма самого Никитина, которое было взято при обыске, видно, что если бы он узнал об откровенной исповеди своей жены Колосову, то К. и Я. (т. е. Колосов и Ярошевич) никогда уже не узнали бы о его существовании. Очевидно, что госпожа Никитина рассказала Колосову о всех подробностях своей семейной жизни. Она могла также при этом рассказать, что муж, будучи библиотекарем Медико‑хирургической академии, ведет жизнь очень скромную, человек очень сдержанный, знающий себе цену, умеющий сообразовать свои поступки с окружающею его обстановкою, и вместе с тем человек, который не прочь нажиться сразу и крупно, но, однако, осторожно. Такой именно человек и нужен был Колосову. Как они сошлись и на чем – это неизвестно. Но выбор был сделан и выбор хороший, потому что избранный отдался делу серьезно и понимая его возможные последствия. Я могу это утверждать, потому что недаром Никитин, самый развитой из участников этого дела, в письме своем говорит, обозрев поле предстоящей битвы с правосудием: «Я не могу жить, я умру, я должен умереть. Я не могу быть оправдан». Он понимает, что зашел так далеко, что ему выхода нет. Теперь посмотрите на обстановку Никитина. Он библиотекарь Медико‑хирургической академии. Он целый день сидит в библиотеке среди ученых книг и фолиантов, погруженный в созерцание каталога. Кто заподозрит его в хранении акций, его, этого тихого, обязательного, ученого и скромного человека, украшенного орденом (что, с точки зрения Колосова, должно было внушать к нему особое доверие) доктора. Станет ли он заниматься сбытом фальшивых акций? Это вовсе не его дело. Сверх того и его официальное положение внушает полное к нему доверие; оно гарантирует его от подозрений; потом он сам имеет до 20 тыс. руб. капитала, получает хорошее жалованье, казенную квартиру. Станет ли он рисковать, пойдет ли он на преступное дело? А библиотека такое славное место для хранения! В ее 18 тыс. томов многое можно спрятать… Привезенные Ярошевичем акции были представлены Колосову, а потом оказались в квартире Никитина. Как они туда попали? Мы знаем, что акции не были у Никитина до отъезда его жены в Москву. Она уехала в июне, а по возвращении ее в сентябре акции уже находились в ее комоде. Следовательно, они были переданы в период от июня до сентября. Есть основание предположить, что они переданы в половине августа. На это есть некоторые указания в списке Колосова. Конечно, можно предположить, что они могли попасть к Никитину и раньше, но, во всяком случае, несомненно то, что они были принесены ему Колосовым. Об этом говорят все свидетели, близкие к Никитину в библиотеке, и сам Никитин нисколько не скрывал, что получил акции от Колосова. В этом был его прямой и дальновидный расчет. Хранить акции в тайне неудобно; семейные могут узнать, пойдут разговоры. Оно даже и небезопасно. Лучше с самого начала не скрывать от близких получения акций, рассказывая, что Колосов принес акции в залог, взял под них деньги; можно даже сделать подпись произвольную, вымышленную, что акции приняты в залог от Колосова тогда‑то. Потом, если что, несмотря на изящную и прекрасную подделку, откроется, то всегда можно воскликнуть: «Боже мой, какое несчастие! Бедный Василий Петрович был нагло обманут кем‑нибудь из «шатких людей»: ему, под видом настоящих акций, продали поддельные, и он их отдал в залог! Ну, да мы свои люди, сочтемся безобидно, а правительство, вероятно, раскроет обманщиков» и т. д. Для этого надо говорить жене: «Смотри, не отдавай Колосову акций: за них отданы деньги», нужно позвать помощника библиотекаря Браша и сказать ему, похлопывая по акциям: «Вот, батюшка, капитал‑то, 12 тыс. за него Колосову отдано». Одно только забыл Никитин, что все свидетели видели у него Колосова и слышали об акциях в июне и июле, а подпись на бумаге говорит, что акции принесены 28 сентября. Есть еще одно обстоятельство характеристичное– это телеграмма «о братьях Тома». Что название «дядя Том» было условлено, видно из того, что оно повторяется и в письмах между Феликсом и Никитиным. Телеграмма была отправлена 9 мая и в тот же день была получена в Брюсселе. По почерку видно, что черновая была написана Никитиным. Колосов говорит, что он ничего не знает об этой телеграмме. Но мы кое‑что о ней знаем. Содержание ее понятно. Газеты сообщили об открытии подделки русских бумажек на франко‑бельгийской границе, и в то же время в Петербурге пронесся тревожный для друзей слух о предстоящей поездке за границу полицейских агентов – братьев дяди Тома. Нужно было предупредить об этом. В книжке Колосова есть следующая отметка: «5 мая вечером писал О. в Брюссель об отмене торговли табаком». По словам Колосова, говорится об одесском табаке, но это объяснение ничем не подтверждается, 8 мая в той же книжке записано: «Вечером т.» (т. е. телеграмма). В книжке мелочных расходов Колосова (но не безвозвратных, которые записывались в другой книжке) 9 мая значится «телегр. 2 руб. 13 коп.». Из расписки телеграфа видно, что телеграмма в Брюссель о братьях дяди Тома стоила именно 2 руб. 13 коп. Затем в ней говорится: «Ждите письмо». Но если телеграмма посылается с тем, чтобы ждать письма, которое будет отправлено вслед за нею и все разъяснит, то она не имеет смысла. Очевидно, что она относится к письму, отправленному прежде, за несколько дней. Тревожные слухи повторились, и тогда последовала телеграмма. Это прежде отправленное письмо – мы его находим в указании о писании к О. об отмене торговли табаком. Вы припомните, что в письмах Никитина советуется рассказать Колосову «об уничтожении товара». Товар – это было условленное название акций, торговля, очевидно, обозначала их изготовление. Колосов говорит, что телеграмма отправлена со станции № VIII в здании окружного суда, а он жил в Коломенской части. Но он каждый день бывал у Никитина, в здании академии на Выборгской стороне, а идти оттуда в Коломну нельзя иначе как мимо окружного суда. Итак, телеграмма написана Никитиным, подписана условным именем Колосова – Пьетро и отправлена на его счет в Брюссель. Участие в ее составлении было, очевидно, понимаемо Колосовым как знак доверия Никитину, как «ввод его во владение» относительно предприятия, осуществляемого в Брюсселе. Вот все, что я хотел сказать относительно оговора А. Ярошевича. Я полагаю, что он подтверждается целым рядом обстоятельств: обстановкой, взаимным положением лиц и массою переписки и, наконец, тем, что объяснения Колосова не вызывают к себе ни малейшего доверия.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 140; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!