ЧЕРНАЯ КУРИЦА, ИЛИ ПОДЗЕМНЫЕ ЖИТЕЛИ

Устное

Народное творчество

СКАЗКИ

 

Жили-были да не тужили дед и баба. Жили как все и нажили себе доченьку да сыночка. Доченька была старшая, а сыночек младшенький. Вот как-то раз собрались дед да баба пойти на базар и говорят:

– Дочка, дочка! Мы пойдем на работу, потом на базар. Принесем тебе бараночек да петушков сладких на палочке, сошьем платьице, купим платочек. А ты будь умницей, береги братца, не ходи со двора.

Старшие ушли, а дочка забыла, что ей приказывали, посадила братца на травке под окошком, а сама побежала на улицу, заигралась, загулялась. Налетели гуси-лебеди, подхватили мальчика, унесли на крылышках за темную реку, за лес высокий.

Пришла девочка, глядь – братца нету! Ахнула, кинулась туда-сюда – нету! Кликала, заливалась

слезами, причитывала, что худо будет от отца и матери, – братец не откликнулся!

Выбежала в чистое поле, метнулись вдалеке гуси-лебеди и пропали за темной рекой, за высоким лесом.

Гуси-лебеди давно себе дурную славу нажили, много шкодили и маленьких детей воровали, обратно не возвращали. Так девочка и поняла, что гуси унесли ее братца. Бросилась она их догонять. Бежала, бежала, смотрит, стоит печка.

– Печка, печка, скажи, куда гуси полетели, куда моего братца понесли?

– Съешь моего сладкого пирожка – скажу.

– О, у моего батюшки такие не едятся, если бы с мясцом да с маслицем!

Девочка пирожка не съела – печь ничего и не сказала.

Побежала дальше, стоит яблонька.

– Яблонька, яблонька, скажи, куда гуси полетели, куда моего братца понесли?

– Съешь моего дикого лесного яблочка – скажу.

– О, у моего батюшки и садовые не едятся! Девочка яблочка не съела –- яблонька ей ничего

и не сказала.

Побежала дальше, стоит молочная речка, кисельные берега.

– Молочная речка, кисельные берега, куда гуси полетели, куда моего братца понесли?

– Съешь моего простого киселика с молоком – скажу.

– О, у моего батюшки в сливочки не едятся!

Девочка не съела – речечка ничего и не сказала.

И долго бы ей бегать по полям да бродить по лесу, да, к счастью, попался еж, хотела она его толкнуть, да побоялась уколоться и спрашивает:

– Ежик, ежик, не видал ли, куда гуси полетели, куда моего братца понесли?

– Вон туда-то! – указал.

Побежала – стоит избушка на курьих ножках, стоит-поворачивается. В избушке сидит баба-яга, полос торчком, нос крючком. Сидит и братец на лапочке, играет золотыми яблочками. Увидела его сестра, подкралась, схватила и унесла, а гуси за нею в погоню летят, нагоняют окаянные, куда деваться?

Видит – бежит молочная речка, кисельные берега.

– Речка-матушка, спрячь меня!

– Съешь моего киселика!

Нечего делать, съела. Речка девочку с братцем посадила под бережок, гуси пролетели. Вышла она, сказала: «Спасибо!» – и опять бежит с братцем. А гуси воротились, летят навстречу. Что делать? Беда!

Мечется девочка, мечется, видит – стоит яблонька.

– Яблонька, яблонька, матушка родная, спрячь меня!

– Съешь мое дикое лесное яблочко!

Поскорей девочка яблочко съела да еще и поклонилась-поблагодарила. Яблонька ее с братцем заслонила веточками, прикрыла листиками. Гуси так мимо и пролетели. Вышла и опять бежит с братцем,

а гуси увидели – да за ней в погоню. Совсем уже

налетают, уж крыльями бьют, того и гляди – из рук вырвут! К счастью, вот уж на дорого и печка.

– Сударыня печка, спрячь меня!

– Съешь моего пирожка сладкого!

Девочка поскорей сунула пирожок в рот, а сама с братцем в печь юркнула. Спряталась! Гуси полетали-полетали, покричали-покричали и ни с чем улетели.

Девочка печке поклонилась, поблагодарила печку от всего сердца, подхватила братца и побежала.

Вот уже и дом родной виднеется!

Прибежала девочка домой, да хорошо еще, что успела прибежать, а тут и отец с матерью пришли. Посмотрели, что девочка хорошо за братцем следила, все подарочки ей и отдали, да еще и похвалили.

 

ПРО ЗМЕЯ ОГНЕДЫХА

Жила за морями, жила за долами, за полями и болотами, куда дух человеческий не хаживал, одни княгиня. Правда, что княгиня была и красавица, и черноброва, да уж некстати спесива. Честным людям, бывало, слова не кинет, а простым к ней доступу не было. Дорога к ней была открыта только Змею Огнедыху. А бы про него слыхали? Если не слыхали, так нужно и послушать, чтобы дедкам да бабкам рассказывать.

Так вот, княгиня эта только с ним и водилась, только с ним и пошептывалась. Шу-шу-шу, Ши-ши-ши! О чем? Кто их ведает!

А супруг ее, князь Борис, по обычаю царскому, занимался охотой. И уж охота была, правду сказать, не нашим чета! Не только собаки, да ястреба, да соколы верой-правдой ему служили, но и лисицы и зайцы, и всякие звери, и птицы свою даль приносили. Кто в чем мастером был, тот тем ему и служил: лисица хитростью, заяц прыткостью, орел крылом, ворон клювом да когтями.

Словом, князь Борис со своею охотою был неодолим, страшен даже самому Змею Огнедыху. А все думали, что Змей Огнедых был на все способен, ан нет! Зверя победить мог, землю перевернуть мог, мечом раз махнет – весь лес снесет, воды из моря хлебнет – море и высохнет!

Только вот сколько ни задумывал, сколько ни пытался он истребить князя и так я сяк – все не удавалось! Да княгиня подсобила. Завела под лоб ясные глазки, опустила белые ручки – слегла больна. Муж испугался, всполошился: чем помочь, чем лечить?

– Ничего меня не поднимет, – сказала она, – кроме волчьего молока. Надо мне им умыться и ручки белые омочить.

Пошел муж за волчьим молоком, взял с собой охоту: собак гончих да соколов ловчих. Попалась ему волчица, только что увидела князя Бориса – в ноги ему повалилась, жалобным голосом взмолилась:

– Князь Борис, помилуй, не губи! У меня детушки малые! Прикажи что угодно, все сделаю!

– Давай своего молока!

Тотчас она молока для него дала и в благодарность еще волчоночка подарила. Борис волчонка отдал в охоту, а молоко принес я?ене. Рад да счастлив, а того не знает, что жена было надеялась: авось муж пропадет! Пришел муж, принес молока – и нечего делать, она волчьим молоком умылась, окатилась и с постельки встала, как ничем не хворала. Муж пуще прежнего обрадовался.

Долго ли, коротко ли, слегла опять. Лежит – охает да стонет.

– Ничем, – говорит, – мне не пособишь – надо за медвежьим молоком сходить.

Князь Борис взял охоту – собак гончих да соколов ловчих, пошел искать медвежьего молока. Медведица зачуяла беду, в ноги повалилась, слезно взмолилась:

 

 

– Помилуй, князь Борис, пожалей, у меня детушки малые! Что прикажешь, что пожелаешь – все сделаю!

– Хорошо, давай своего молока!

Тотчас она молока дала и в благодарность медвежонка подарила.

Князь Борис опять возвратился к жене жив и здоров. А она опять за свое:

– Мой милый! Сослужи еще службу, в последний раз докажи свою дружбу, принеси мне львиного молока – и не стану я хворать, стану песни распевать и тебя всякий день забавлять.

Очень князь Борис свою жену любил, захотелось ему видеть жену здоровою, веселою. Потел искать львицу. Дело было не легкое, зверь-то чужой, заморский. Взял он всю свою охоту – собак гончих да соколов ловчих- А еще кликнул клич – и волки, медведи рассыпались по горам, по долам» ястребы, соколы поднялись к небесам, разлетелись по кустам, по лесам. Вот уж львица, как смиренная раба, припала к ногам князя Бориса.

Князь Борис принес львиного молока. Жена поздоровела, повеселела, а его опять просит:

– Друг мой, друг любимый! Теперь я и здорова, и весела, а еще бы я и красивее всех девиц была, если б ты потрудился достать для меня волшебной пыли: лежит она за двенадцатью дверями, за двенадцатью замками, в двенадцати углах чертовой мельницы. Я бы той пылью напудрилась и стала бы краше всех в мире!

Князь Борис вздохнул и вновь в путь-дорогу снарядился – видно, его такая доля была! Пришел к мел книце, замки сами размыкаются, двери растворяются. Набрал князь Борис волшебной пыли, идет назад – двери запираются, замки замыкаются. Он вышел, а охота вся осталась там. Рвется, шумит, дерется – кто зубами, кто когтями ломит двери.

Постоял-постоял, подождал-подождал князь Борис и с горем воротился один домой. Тошно у него было на душе, холодно на сердце, пришел домой – а в доме жена бегает и весела, и молода. А рядом с ней Змей Огнедых хозяйничает:

– Здорово, князь Борис! Теперь-то не сносить тебе головы, нет с тобой твоих верных помощников! Вот тебе от меня подарочек – острый меч на твою голову.

– Погоди, Змей! – сказал князь Борис- – Я в твоей воле, а умирать безвестно не хочу. Слушай, спою я на прощанье три песни.

Спел одну – Змей заслушался. А ворон, что мертвечину клевал, поэтому и в западню не попал, кричит:

– Пой, пой, князь Борис! Твоя охота три двери прогрызла!

Спел другую – ворон кричит:

– "Пой, пой, уже твоя охота девятую дверь прогрызает!

– Довольно, хватит наши ушеньки мучить! – зашипел Змей Огнедых. – Протягивай шею, принимай подарок – острый меч на твою голову!

– Слушай третью, Змей Огнедых! Я пел ее перед свадьбой, спою и перед могилой.

Затянул третью песню, а ворон кричит:

– Пой, пой, князь Борис! Уже твоя охота последний замок ломает!

Князь Борис окончил песню, протянул шею и крикнул в последний раз:

– Прощай, белый свет, прощай, моя охота!

А охота тут и есть, легка на помине, летит туча тучей, бежит полк полком! Змея Огнедыха звери в клочки расхватали, жену птицы мигом заклевали, и остался славный князь Борис один со своею охотою век доживать, один горе горевать, а стоил бы лучшей доли.

Да только в жизни всегда так бывает: бойцом-удальцом родился, да только того мало, коли встретится тебе на дуги гадина, так тебя и под землю утащит, счастье твое отберет.

 

 

ЕЛЕНА-ЦАРЕВНА И ЖАР-ПТИЦА

В некотором царстве, что за тридевять земель лежит, в тридесятом государстве жил-был сильный, могучий царь. У того царя был стрелец – молодой молодец, удалой удалец, а у стрельца – молодого молодца, удалого удальца – конь богатырский. Раз поехал стрелец на своем богатырском коне в лес поохотиться. Едет он дорогою, едет широкою – и наехал на золотое перо жар-птицы. А перо то всю дорогу освещает, как огонь перо светится!

Говорит ему богатырский конь:

– Не бери золотого пера, возьмешь – горе узнаешь.

А поскольку конь был стрельцу другом верным, задумался добрый молодец – поднять перо аль нет? Коли поднять да царю поднести, ведь он щедро наградит. А царская милость кому не дорога?

Не послушался стрелец своего коня, поднял перо жар-птицы, привез и подносит царю в дар.

– Спасибо великое! – говорит царь. – Да уж коли ты достал перо жар-птицы, то достань мне и саму птицу. Достанешь – одарю и за перо, и за птицу, а не достанешь – гулять моему мечу по твоему молодецкому плечу!

Стрелец залился горькими слезами и пошел к своему богатырскому коню.

– О чем плачешь, хозяин?

– Царь приказал жар-птицу добыть, ту, которой мы перо подобрали.

– Я ж тебе говорил: не бери пера, горе узнаешь! Ну да не бойся, не печалься – это еще не беда, беда впереди! Ступай к царю, проси, чтоб к завтрашнему дню сто кулей белоярой пшеницы было по всему чистому полю разбросано.

Царь приказал разбросать по чистому полю сто кулей белоярой пшеницы.

На другой день на заре поехал стрелец – молодой молодец, удалой удалец на то поле, пустил коня по воле гулять, а сам за дерево спрятался.

Вдруг зашумел лес, поднялись волны на море – летит жар-птица, всю землю своим светом одела. Прилетела, спустилась наземь и стала клевать пшеницу.

Богатырский конь подошел к жар-птице, наступил на ее крыло копытом и крепко к земле прижал, а стрелец – молодой молодец, удалой удалец выскочил из-за дерева, прибежал, связал жар-птицу веревками, сел на лошадь и поскакал во дворец с легким сердцем.

Приносит царю жар-птицу. Царь ту птицу увидал, возрадовался, благодарил стрельца за службу, жаловал его чином да деньгами, но тут же задал ему другую задачу:

– Коли ты сумел достать жар-птицу, так достань же мне невесту достойную. Говорили мне, что за тридевять земель, на самом краю света, где восходит красное солнышко, есть Елена-царевна. Умна она да пригожа. Только Елена-царевна мне под стать, только ее мне и надобно. Достанешь, златом-серебром награжу, а не достанешь – гулять моему мечу по твоему молодецкому плечу!

Залился стрелец горькими слезами, пошел к своему богатырскому коню.

– О чем плачешь, хозяин? – спрашивает конь.

– Царь приказал добыть "мне Елену-царевну, чтобы сделать ее царицею.

– Не плачь, не тужи – это еще не беда, беда впереди! Ступай к царю, попроси палатку с рубиновой маковкой да разных припасов и напитков на дорогу.

Царь дал ему и припасов, и напитков, и палатку с рубиновой маковкой, с золотыми колышками да серебром вышитую. Стрелец – молодой молодец, удалой удалец сел на своего богатырского коня и поехал за тридевять земель.

Долго ли, коротко ли – приезжает он на край свети, где красное солнышко из синего моря восходит. Смотрит, и но синему морю плывет Елена-царевна в серебряной лодочке, золотым веслом подгребает.

Стрелец – молодой молодец, удалой удалец пустил своего коня в зеленых лугах гулять, свежую травку щипать. А сам разбил палатку с рубиновой маковкой, с золотыми колышками да серебром вышитую, расставил разные кушанья и напитки, сел в палатке – угощается, Елены-царевны дожидается.

А Елена-царевна усмотрела рубиновую маковку, приплыла к берегу, выступила из лодочки и любуется на палатку.

– Здравствуй, Елена-царевна! – говорит стрелец – молодой молодец, удалой удалец. – Милости просим хлеба-соли откушать, заморских вин испробовать.

Долго думала Елена-царевна, да только больно интересно ей было, что то за молодец такой прекрасный в таком шатре поселился. Вошла Елена-царевна в палатку, начали они есть-пить, веселиться. Выпила царевна стакан заморского вина, опьянела и крепким сном заснула.

Тут же стрелец – молодой молодец, удалой удалец крикнул своему богатырскому коню. Конь примчался. Тотчас снимает стрелец палатку с рубиновой маковкой, садится на богатырского коня, берет с собой сонную Елену-царевну и пускается в путь-дорогу. Да так спешит, что и птица его не догонит.

Приехал к царю. Тот увидал Елену-царевну, сильно возрадовался, благодарил стрельца за верную службу, наградил его казной великой и пожаловал большим чином.

Елена-царевна проснулась, узнала, что она далеко-далеко от синего моря, стала плакать, тосковать, совсем с лица переменилась. Сколько царь ни уговаривал, сколько ее музыкой да угощением ни пытался развеселить – все понапрасну.

Вот задумал царь на ней жениться, а она и говорит:

– Пусть тот, кто меня сюда привез, поедет к синему морю, посреди того моря лежит большой камень, под тем камнем спрятано мое подвенечное платье – без того платья замуж не пойду!

Царь тотчас за стрельцом – молодым молодцом, удалым удальцом:

– Поезжай скорей на край света, где красное солнышко восходит. Там на синем море лежит большой камень, а под камнем спрятано подвенечное платье Елены-царевны. Достань это платье и привези сюда. Пришла пора свадьбу играть! Достанешь – больше прежнего награжу, а не достанешь – гулять моему мечу по твоему молодецкому плечу!

Залился стрелец горькими слезами, пошел к своему богатырскому коню. «Правильно конь мой говорил, что те задачи – не беда, беда впереди будет. Вот и пришло то самое время – погибать мне молодому!» – думает стрелец.

– О чем плачешь, хозяин? – спрашивает конь.

– Царь велел со дна моря достать подвенечное платье Елены-царевны.

– А что говорил я тебе: не бери золотого пера, горе наживешь! Нуда не бойся – это еще не беда, беда впереди! Садись на меня, да поедем к синему морю.

Долго ли, коротко ли – приехал стрелец – молодой молодец, удалой удалец на край света и остановился у самого моря.

Богатырский конь увидел, что большущий морской рак по песку ползет, и наступил ему на шейку своим тяжелым копытом.

Заговорил морской рак жалобно:

– Не дай мне смерти, а дай живота! Что тебе нужно, все сделаю.

Отвечал ему конь:

– Посреди синя моря лежит большой камень, под тем камнем спрятано подвенечное платье Елены-царевны. Достань это платье, больше мне от тебя ничего не надобно!

Рак крикнул громким голосом на все синее море, тотчас море всколыхнулось: сползлись со всех сторон на берег раки большие и малые – тьма-тьмущая! Старшой рак отдал им приказание, бросились они в воду и через час времени вытащили со дна моря, из-под великого камня, подвенечное платье Елены-царевны.

Приезжает стрелец – молодой молодец, удалой удалец к царю, привозит царевнино платье. Вроде бы пора честным пирком да за свадебку, только Елена-царевна опять заупрямилась, опять перечит.

– Не пойду, – говорит царю, – за тебя замуж пока не велишь ты вскипятить три котла воды да три котла молока. Искупайся в них – станешь молодым да пригожим. Вот тогда я за тебя и замуж пойду! Таково последнее мое слово.

Царь за жизнь свою испугался. «Надо это страшное средство на другом испытать», – думает.

Вот и велел стрельцу – молодому молодцу, удалому удальцу в трех котлах кипящей воды искупаться, а потом еще и в кипящее молоко нырнуть. Царь приказал налить чугунный котел воды, вскипятить так, чтобы белым ключом била, да в тот кипяток стрельца бросить. А коли выживет, так еще и в молоко кипящее бросить. Вот все готово, вода кипит, брызги так и летят. Молоко пенится. Привели бедного стрельца.

«Вот беда так беда! – думает он. – Ах, зачем я брал золотое перо жар-птицы? Зачем коня, друга своего верного, не послушался?»

Вспомнил про своего богатырского коня и говорит царю:

– Царь-батюшка милосердный! Позволь перед смертью пойти с конем попрощаться.

– Хорошо, ступай попрощайся!

Пришел стрелец к своему богатырскому коню и слезно плачет.

– О чем плачешь, хозяин?

– Царь велел в кипятке искупаться.

– Не бойся, не плачь, жив будешь! – сказал ему конь и наскоро заговорил стрельца, чтобы кипяток не повредил его белое тело.

Вернулся стрелец из конюшни. Тотчас подхватили его рабочие люди – и прямо в котел. Он все шесть котлов прошел, выскочил – и сделался таким красавцем, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Царь увидал, что он таким красавцем сделался, захотел и сам искупаться да красавцем стать. Полез сдуру в воду и в ту же минуту сварился, точно рак.

Царя схоронили, а на его место всем народом выбрали стрельца – молодого молодца, удалого удальца. Он женился на Елене-царевне и жил с нею долгие лета в любви и согласии.

Я тоже там был, видел, как стрелец в кипяток прыгал, и сам хотел таким же красавцем стать, да вовремя одумался, а то кто бы вам сказку сказывал?

 

ЧУДЕСНАЯ ВОДИЦА

 

Жил-был царь, великий государь. У царя этого было три сына. Он был до того стар, что уж ничего не видел и не слышал.

Однажды ему приснилось, что где-то на свете есть город, а в том городе колодец. Если умыться водой из того колодца – сразу помолодеешь, снова будешь видеть и слышать. Вот как только пришел светлый день, проснулся царь, собрал всех своих сыновей, рассказал им свой сон и добавил:

– Растил я вас, детушки, голубил, теперь и ваша очередь об отце позаботиться! Добудьте мне эту воду, ведь кроме здоровья ничего мне уж не надобно. Кто из вас ту воду добудет, тому на моем месте и править всем царством.

Старший сын и говорит:

– Дай мне денег, корабль с матросами, я поеду на поиски этой воды.

Царь дал ему все, что просил, благословил и отпустил. После долгого пути приплыл старший сын к неизвестному городу. Корабль причалил к берегу, и царь той земли сейчас же послал своих людей пригласить к нему хозяина корабля. Тот отправился с ними. Входит, а царь учтиво спрашивает:

– Кто ты? Откуда? Куда едешь? От радости аль от горя тебя сюда ноги привели?

А тот дерзко отвечает, что он, мол, царевич и никто не имеет права задавать ему такие вопросы.

Царь рассердился, как же так – в его собственном царстве такие речи слышать! И велел заковать дерзкого и бросить в темницу.

Слуг его постигла та же участь, а корабль царь взял в свою казну.

Прошел год, а о царевиче ни слуху ни духу. Тогда второй сын говорит отцу:

– Раз брат мой так долго не возвращается, дай мне денег и корабль с матросами, теперь я поеду искать чудесную воду.

Отец снарядил его, как и первого, благословил и отпустил. А тот выехал в море и поплыл. Плыл-плыл и приплыл к тому самому городу, где его брат сидел в тюрьме.

Когда корабль причалил, царь той земли сейчас же послал людей, чтобы привели к нему хозяина корабля. Вошел царевич, а царь спрашивает:

– Кто ты? Откуда? Куда едешь? От радости аль от горя тебя сюда ноги привели?

А тот дерзко отвечает, что он, мол, царевич и никто не имеет права задавать ему такие вопросы. Царь разгневался, заковал дерзкого и бросил в темницу.

Так прошел еще год, а о втором сыне ни слуху ни духу. Тогда младший сын говорит отцу:

– Что же делать? Дай мне денег и корабль с матросами, пришла моя очередь идти на поиски чудесной воды.

Отец сначала не хотел отпускать последнего сына в поход, а потом все-таки снарядил его, как и старших, и отпустил с благословением. Приплыл младший сын в город, где его братья сидели в темнице. Только его корабль причалил к берегу, царь той земли послал людей звать хозяина к себе. Приходит он к царю, а тот спрашивает:

– Кто ты? Откуда? Куда едешь? От радости аль от горя тебя сюда ноги привели?

Царевич печально стал рассказывать все по порядку: как его старик отец ослеп и оглох, как он видел сон, будто вода из колодца, который находится в неведомом городе, может вернуть ему глаза и слух.

После поведал, как два старших брата поехали искать ту воду, да так и не вернулись, а царь больно от того горюет, все больше стареет.

Выслушал его царь и говорит:

– Коли так, сынок, счастливого тебе пути! Когда будешь возвращаться, смотри, не проезжай мимо. Ведь и мне много лет, а если ты, дай бог, найдешь эту воду, я тоже не прочь в ней искупаться и помолодеть.

Царь отпустил царевича по-хорошему, и тот отправился дальше. Долго плыл он и наконец приплыл к большому острову. Корабль причалил, царевич сошел на берег, сел на коня и поехал сушей, а людей всех оставил на корабле ждать своего возвращения. Отъехал немного, и встретился ему старичок пустынник.

– Благослови тебя Господь, добрый человек! – сказал царевич и спросил, не знает ли он, где находится такой-то город. Пустынник ответил, что не слыхал, но добавил:

– Зайди в этот дремучий лес. Там уж сто лет живет охотник. Ой умеет говорить с птицами. Может быть, от них он слыхал о таком городе.

Царевич зашел в древний дремучий лес и вскоре увидел охотника.

– Я слышал, добрый человек, – сказал он, – что ты умеешь разговаривать с птицами. А они ведь повсюду летают. Не слыхал ли ты от них, где находится такой-то город?

– Никогда не слыхал, но мы их сейчас еще спросим.

Созвал охотник птиц и спрашивает:

– Не видал ли кто-нибудь из вас такого-то города?

Птицы в один голос ответили «нет», но добавили:

– Тут есть один ястреб, такой он старый, что уж и летать не может и потому остался в лесу. Да только пока он молод был, много в своей жизни летал, много видывал. Может быть, он знает что-нибудь об этом городе.

Царевич пошел с охотником к ястребу и спросил его.

– Только один раз на своем веку пролетал я над ним, – ответил ястреб. – Путь трудный. Чтобы попасть туда, надо привести с собою девять жирных свиней, да взять две метлы и коромысло с ведрами.

– Зачем это? – спрашивает царевич.

– Девять сильных и злых львов сидят в воротах и стерегут город. Они набрасываются на каждого, кто осмеливается туда подойти. А кинешь каждому по жирной свинье – они ими и займутся. Войдешь в город, увидишь, как две девушки чистят мостовую руками. Они могут выцарапать человеку глаза. Надо им дать по метле – они и успокоятся.

Третья девушка одна поливает весь город, а воду таскает ладонями. Ей надо дать коромысло с ведрами – она и отстанет. Да и в город-то попасть нужно ровно в полдень. В это время царица всегда спит. Надо все как можно скорее сделать и бежать.

Царевич посадил ястреба на коня и поехал обратно на корабль.

Поплыли дальше. В пути царевич хорошо кормил ястреба, чтобы тот поздоровел и окреп. Вот они приплыли к нужному острову. Ястреб говорит:

– Полечу-ка я туда сперва сам и посмотрю, что там делается.

Взвился он под облака, пролетел над городом, все высмотрел и вернулся.

– Выехать надо завтра чуть свет, чтобы к иолу-дню поспеть в город, – сказал он.

Чуть занялась заря, они встали и отправились в путь. Ровно в полдень подъехали к самому городу. Царевич впереди, слуги за ним. Только подошли они к городским воротам, как на них кинулось девять страшных львов. Но слуги бросили им девять жирных свиней, и те занялись ими. Вошли в город, а там две девушки чистят улицы руками. Увидели людей, бросились на них. Но им кинули две метлы, они и успокоились. Прошли еще немного и увидели колодец, а у колодца девушку, которая таскала воду ладонями. Она тоже кинулась было на них, но они бросили ей коромысло с ведрами, она и отстала. Слуги взяли воды из колодца и понесли ее на корабль.

Царевич же не удержался, побороло его любопытство, пошел он во дворец посмотреть на царицу. Она спала. Он потихоньку подошел» смотрит, а она такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Не удержался он, поцеловал ее( снял у нее с правой руки перстень, а с левой ноги башмачок, повязал ей тонкую ниточку на щиколотку и вернулся на корабль, который сразу отчалил и пустился в обратный путь.

Царица проснулась, когда они были уже далеко от города. Она сразу поняла, что случилось, выбежала из дворца, закричала на девушку, которая поливает город;

– Ах ты негодная! Сколько лет служила мне верой и правдой, а теперь изменила!

А девушка в ответ:

– Я служу тебе столько лет, а ты мне ни разу не дала ни ведра, ни коромысла. Приходилось таскать воду ладонями. От такой работы любая озвереет! А этот незнакомец, как пришел, сразу дал мне и ведра, и коромысло.

Царица пошла к девушкам, которые чистили улицы руками, и стала кричать на них:

– Ах вы негодные! Сколько лет служили мне верой и правдой, а теперь изменили!

А девушки стали оправдываться:

– Столько лет мы тебе служим, а ты нам ни разу метлы не дала. От такой работы бессмысленной любая озвереет! А этот гость неведомый, как пришел, дал каждой по метле.

Наконец царица пришла ко львам и говорит:

– Ах вы такие-сякие! Что вы наделали? Сколько лет мне служили верой и правдой, а теперь изменили!

А львы отвечают:

– Столько лет мы тебе служим, а ты ни разу нас досыта не накормила. А он, как пришел, дал каждому по жирной свинье.

Царица промолчала, поняла она, что сама во всем виновата. Смягчилась она сердцем, решила, что человек, который за водою приходил, на доброе дело ту воду забрал. А раз он человек добрый, так и в женихи ей сгодится. Решила тогда царица за ним вдогонку ехать. Снарядила корабли, взяла слуг и поехала своего суженого разыскивать.

А тем временем царевич после долгого пути опять приехал к тому городу, где его братья сидели в темнице. Царь как узнал о его приезде, вышел ему навстречу, поздоровался с ним дружелюбно и спрашивает:

– Ну что, сынок, нашел то, что искал?

– Да, слава Богу, нашел, – отвечает царевич. Царь очень обрадовался и говорит:

– Давай-ка проверим, правда ли эта вода обладает чудесной силой.

Царь искупался в этой воде и вышел из нее здоровым и молодым, точно ему двадцать лет.

– Раз ты меня так порадовал, – сказал он царевичу, – то и я тебя порадую. Твои братья живы, у меня они. Вели себя они не так умно, как ты, и стали мне дерзить. Вот я и задержал их. А теперь я ради тебя выпускаю их на волю.

Царь приказал привести царевичей и передал их брату, вернул им корабли и людей да сверх того наградил и снабдил всем необходимым на дорогу. Сели они, каждый на свой корабль, и поплыли домой.

В пути старшие братья стали думать, как бы отобрать у младшего воду, чтобы самим угодить отцу, чтобы самим царством править. Ничему доброму их плен не научил!

Подкупили братья слуг своего младшего брата. Вот те и перелили чудодейственную воду в их сосуды, а в сосуд младшего налили морской воды.

Отец с нетерпением ждал их возвращения, очень обрадовался, когда всех троих братьев вместе увидел.

– Добро пожаловать, детушки! Ну что, нашли чудесную воду? – спросил он у сыновей.

– Нашли, слава Богу. Пусть-ка младший брат сначала покажет свою воду, а там уж и мы свою, – сказал старший.

Слуги тут же вылили воду из сосуда младшего брата, царь в ней искупался, но вода не помогла. Он и говорит старшим братьям:

– Ну-ка, посмотрим теперь, что у вас за вода. Те принесли »оду, царь искупался в ней и сразу помолодел, стал видеть и слышать, как юноша. Набросился он на младшего сына:

– Ничего-то ты не сумел найти. Привез морскую воду! Ступай теперь куда глаза глядят и ноги несут, раз ты меня обманул. Не нашел ничего, так и сказал бы правду!

Прогнал царь со двора младшего сына. Пошел тот бродить по свету, начал работу себе искать и нанялся пасти скот у одного богатого хозяина.

А царица, у которой он воду забрал, тем временем все продолжала его искать. После долгого пути прибыла она к городу, где жил царевич. Корабль причалил, царица сошла на берег, раскинула шатер и тут же написала царю письмо:

– Пришли мне того человека, что взял у меня воду. Царь отправил старшего сына. Сел тот на коня,

подъехал к шатру царицы.

Она встретила его радушно и спрашивает:

– Ты взял у меня воду? -Я.

– А еще что-нибудь взял?

– Нет, ничего, красавица, не брал, я ведь человек честный!

Царица размахнулась и ударила его по лицу. От ее легкого удара у него сразу вылетело два зуба. Царица отослала его к отцу со словами:

– Пойди и скажи отцу, пусть пришлет того, кто взял у меня воду, а то все ваше царство пожгу. Мое слово крепко!

Старший сын возвратился и рассказал отцу все, как было. Тот отправил к царице второго сына. Она и его приветливо встретила и спрашивает:

– Ты унес у меня воду?

– Я.

– А еще что-нибудь взял?

– Нет, ничего, красавица, не брал, я ведь чело­век честный!

Царица его ударила по лицу так, что у него вы­летело четыре зуба.

– Знаешь что? – сказала царица. – Кланяйся отцу и скажи, что если он не пришлет того челове­ка, что унес у меня воду, то я разорю все его цар­ство. Мое слово крепко!

Средний брат возвратился к отцу и рассказал ему все по порядку. Царь старших братьев в обмане изоб­личил, крепко выбранил и отправил искать млад­шего.

Долго они по свету плутали, но все-таки дошли до села, где служил царевич.

А тот со скотиной возится, босиком ходит. Сна­чала царевич не хотел признаваться, кто он, но когда понял, что отцу все известно, собрался и отпра­вился домой.

А когда пришел, отец обнял его и говорит:

– Где же ты был, сын? Ведь царство погибает!

– Да кто ж виноват? Дай мне коня, я и поеду к царице.

Царь собрал его и отправил. Царица, как увида­ла его, сразу признала. Однако все-таки решила про­верить.

Царевич вошел в шатер, царица его спрашивает:

– Ты унес у меня воду?

-Я.

- А еще что?

Он достает перстень, башмачок и говорит:

– Вот это. Да кроме того, у тебя на щиколотке я метку оставил, ниточку повязал.

Тут они обнялись и поцеловались, а потом пошли в город и обвенчались. Отец еще при жизни передал сыну царство, а старших сыновей прогнал. Так младший сын стал царем двух царств.

 

БЫЛИНЫ

 

ИСЦЕЛЕНИЕ ИЛЬИ МУРОМЦА

 

В славном городе во Муромле,

Во селе было Карачарове,

Сиднем сидел Илья Муромец, крестьянский сын,

Сиднем сидел цело тридцать лет.

Уходил государь его батюшка

Со родителем со матушкою

На работушку на крестьянскую.

 

Как приходили две калики перехожие

Под тое окошечко косявчето.

Говорят калики таковы слова:

"Ай же ты Илья Муромец, крестьянский сын!

Отворяй каликам ворота широкие,

Пусти-ка калик к себе в дом".

Ответ держит Илья Муромец:

"Ай же вы, калики перехожие!

Не могу отворить ворот широкиих,

Сиднем сижу цело тридцать лет,

Не владаю ни рукамы, ни ногамы".

Опять говорят калики перехожие:

"Выставай-ка, Илья, на резвы ноги,

Отворяй-ка ворота широкие,

Пускай-то калик к себе в дом".

Выставал Илья на резвы ноги,

Отворял ворота широкие

И пускал калик к себе в дом.

Приходили калики перехожие,

Они крест кладут по-писаному,

Поклон ведут по-ученому,

Наливают чарочку питьица медвяного,

Подносят-то Илье Муромцу.

Как выпил-то чару питьица медвяного,

Богатырско его сердце разгорелося,

Его белое тело распотелося.

Воспроговорят калики таковы слова:

"Что чувствуешь в себе, Илья?"

Бил челом Илья, калик

поздравствовал;

"Слышу в себе силушку великую".

Говорят калики перехожие:

"Будь ты, Илья, великий богатырь,

И смерть тебе на бою не писана;

Бейся-ратися со всяким богатырем

И со всею паленицею удалою,

А только не выходи драться

С Святогором-богатырем -

Его и земля на себе через силу носит;

Не ходи драться

с Самсоном богатырем -

У него на голове семь власов

ангельских;

Не бейся и с родом Микуловым -

Его любит матушка сыра земля;

Не ходи още на Вольгу Сеславьича -

Он не силою возьмет,

Так хитростью-мудростью.

Доставай, Илья, коня собе

богатырского,

Выходи в раздольице чисто поле,

Покупай первого жеребчика,

Станови его в срубу на три месяца,

Корми его пшеном белояровым.

А пройдет поры-времени три месяца,

Ты по три ночи жеребчика

 в саду поваживай

И в три росы жеребчика выкатывай,

Подводи его к тыну ко высокому.

Как станет жеребчик через тын

 перескакивать

И в ту сторону и в другую сторону,

Поезжай на нем, куда хочешь,

Будет носить тебя".

Тут калики потерялися.

Пошел Илья ко родителю ко батюшку

На тую на работу на крестьянскую,

- Очистить надо пал от дубья-колодья.

Он дубье-колодье все повырубил,

В глубоку реку повыгрузил,

А сам и сшел домой.

Выстали отец с матерью от крепкого

сна -испужалися:

"Что это за чудо подеялось?

Кто бы нам это сработал работушку?"

Работа-то была поделана,

И пошли они домой.

Как пришли домой, видят:

Илья Муромец ходит по избы.

Стали его спрашивать,

Как он выздоровел.

Илья и рассказал им,

Как приходили калики перехожие,

Поили его питьицем медвяныим -

И с того он стал владать рукамы и ногамы

И силушку получил великую.

Пошел Илья в раздольице чисто поле,

Видит: мужик ведет жеребчика немудрого,

Бурого жеребчика косматенького.

Покупал Илья того жеребчика,

Что запросил мужик, то и дал;

Становил жеребчика в сруб на три месяца,

Кормил его пшеном белояровым,

Поил свежей ключевой водой.

И прошло поры-времени три месяца.

Стал Илья жеребчика по три ночи в саду поваживать,

В три росы его выкатывал;

Подводил ко тыну ко высокому,

И стал бурушко через тын перескакивать

И в ту сторону и в другую сторону.

Тут Илья Муромец Седлал добра коня, зауздывал,

Брал у батюшки, у матушки Прощеньице-благословеньице

И поехал в раздольице чисто поле.

 

 

ИЛЬЯ И СОЛОВЕЙ РАЗБОЙНИК

 

Из того ли то из города из Мурома,

Из того села да Карачарова

Выезжал удаленький дородный добрый молодец.

Он стоял заутреню во Муроме,

А й к обеденке поспеть хотел он в стольный Киев-град.

Да й подъехал он ко славному ко городу к Чернигову.

У того ли города Чернигова

Нагнано-то силушки черным-черно,

А й черным-черно, как черна ворона.

Так пехотою никто тут не прохаживат,

На добром коне никто тут не проезживат,

Птица черный ворон не пролётыват,

Серый зверь да не прорыскиват.

А подъехал как ко силушке великоей,

Он как стал-то эту силушку великую,

Стал конем топтать да стал копьем колоть,

А й побил он эту силу всю великую.

Он подъехал-то под славный под Чернигов-град,

Выходили мужички да тут черниговски

И отворяли-то ворота во Чернигов-град,

А й зовут его в Чернигов воеводою.

Говорит-то им Илья да таковы слова:

- Ай же мужички да вы черниговски!

Я не йду к вам во Чернигов воеводою.

Укажите мне дорожку прямоезжую,

Прямоезжую да в стольный Киев-град.

Говорили мужички ему черниговски:

- Ты, удаленький дородный добрый молодец,

Ай ты, славный богатырь да святорусский!

Прямоезжая дорожка заколодела,

Заколодела дорожка, замуравела.

А й по той ли по дорожке прямоезжею

Да й пехотою никто да не прохаживал,

На добром коне никто да не проезживал.

Как у той ли то у Грязи-то у Черноей,

Да у той ли у березы у покляпыя,

Да у той ли речки у Смородины,

У того креста у Леванидова

Сидит Соловей Разбойник на сыром дубу,

Сидит Соловей Разбойник Одихмантьев сын.

А то свищет Соловей да по-соловьему,

Он кричит, злодей-разбойник, по-звериному,

И от его ли то от посвиста соловьего,

И от его ли то от покрика звериного

Те все травушки-муравы уплетаются,

Все лазоревы цветочки осыпаются,

Темны лесушки к земле все приклоняются, -

А что есть людей - то все мертвы лежат.

Прямоезжею дороженькой - пятьсот есть верст,

А й окольноей дорожкой - цела тысяча.

Он спустил добра коня да й богатырского,

Он поехал-то дорожкой прямоезжею.

Его добрый конь да богатырский

С горы на гору стал перескакивать,

С холмы на холмы стал перамахивать,

Мелки реченьки, озерка промеж ног пускал.

Подъезжает он ко речке ко Смородине,

Да ко тоей он ко Грязи он ко Черноей,

Да ко тою ко березе ко покляпыя,

К тому славному кресту ко Леванидову.

Засвистал-то Соловей да по-соловьему,

Закричал злодей-разбойник по-звериному -

Так все травушки-муравы уплеталися,

Да й лазоревы цветочки осыпалися,

Темны лесушки к земле все приклонилися.

Его добрый конь да богатырский

А он на корни да спотыкается -

А й как старый-от казак да Илья Муромец

Берет плеточку шелковую в белу руку,

А он бил коня да по крутым ребрам,

Говорил-то он, Илья, таковы слова:

- Ах ты, волчья сыть да й травяной мешок!

Али ты идти не хошь, али нести не можь?

Что ты на корни, собака, спотыкаешься?

Не слыхал ли посвиста соловьего,

Не слыхал ли покрика звериного,

Не видал ли ты ударов богатырскиих?

 

А й тут старыя казак да Илья Муромец

Да берет-то он свой тугой лук разрывчатый,

Во свои берет во белы он во ручушки.

Он тетивочку шелковеньку натягивал,

А он стрелочку каленую накладывал,

Он стрелил в того-то Соловья Разбойника,

Ему выбил право око со косицею,

Он спустил-то Соловья да на сыру землю,

 

Пристегнул его ко правому ко стремечку булатному,

Он повез его по славну по чисту полю,

Мимо гнездышка повез да соловьиного.

Во том гнездышке да соловьиноем

А случилось быть да и три дочери,

А й три дочери его любимыих.

Больша дочка - эта смотрит во окошечко косявчато,

Говорит она да таковы слова:

- Едет-то наш батюшка чистым полем,

А сидит-то на добром коне,

А везет он мужичища-деревенщину

Да у правого у стремени прикована.

Поглядела как другая дочь любимая,

Говорила-то она да таковы слова:

- Едет батюшка раздольицем чистым полем,

Да й везет он мужичища-деревенщину

Да й ко правому ко стремени прикована, -

Поглядела его меньша дочь любимая,

Говорила-то она да таковы слова:

- Едет мужичище-деревенщина,

Да й сидит мужик он на добром коне,

Да й везет-то наша батюшка у стремени,

У булатного у стремени прикована -

Ему выбито-то право око со косицею.

Говорила-то й она да таковы слова:

- А й же мужевья наши любимые!

Вы берите-ко рогатины звериные,

Да бегите-ко в раздольице чисто поле,

Да вы бейте мужичища-деревенщину!

 

Эти мужевья да их любимые,

Зятевья-то есть да соловьиные,

Похватали как рогатины звериные,

Да и бежали-то они да й во чисто поле

Ко тому ли к мужичище-деревенщине,

Да хотят убить-то мужичища-деревенщину.

 

Говорит им Соловей Разбойник Одихмантьев сын:

- Ай же зятевья мои любимые!

Побросайте-ка рогатины звериные,

Вы зовите мужика да деревенщину,

В свое гнездышко зовите соловьиное,

Да кормите его ествушкой сахарною,

Да вы пойте его питьецом медвяныим,

Да й дарите ему дары драгоценные!

 

Эти зятевья да соловьиные

Побросали-то рогатины звериные,

А й зовут мужика да й деревенщину

Во то гнездышко да соловьиное.

 

Да й мужик-то деревенщина не слушался,

А он едет-то по славному чисту полю

Прямоезжею дорожкой в стольный Киев-град.

Он приехал-то во славный стольный Киев-град

А ко славному ко князю на широкий двор.

А й Владимир-князь он вышел со божьей церкви,

Он пришел в палату белокаменну,

Во столовую свою во горенку,

Он сел есть да пить да хлеба кушати,

Хлеба кушати да пообедати.

А й тут старыя казак да Илья Муромец

Становил коня да посередь двора,

Сам идет он во палаты белокаменны.

Проходил он во столовую во горенку,

На пяту он дверь-то поразмахивал*.

Крест-от клал он по-писаному,

Вел поклоны по-ученому,

На все на три, на четыре на сторонки низко кланялся,

Самому князю Владимиру в особину,

Еще всем его князьям он подколенныим.

 

Тут Владимир-князь стал молодца выспрашивать:

- Ты скажи-тко, ты откулешний, дородный добрый молодец,

Тебя как-то, молодца, да именем зовут,

Величают, удалого, по отечеству?

 

Говорил-то старыя казак да Илья Муромец:

- Есть я с славного из города из Мурома,

Из того села да Карачарова,

Есть я старыя казак да Илья Муромец,

Илья Муромец да сын Иванович.

 

Говорит ему Владимир таковы слова:

- Ай же старыя казак да Илья Муромец!

Да й давно ли ты повыехал из Мурома

И которою дороженькой ты ехал в стольный Киев-град?

Говорил Илья он таковы слова:

- Ай ты славныя Владимир стольно-киевский!

Я стоял заутреню христосскую во Муроме,

А й к обеденке поспеть хотел я в стольный Киев-град,

То моя дорожка призамешкалась.

А я ехал-то дорожкой прямоезжею,

Прямоезжею дороженькой я ехал мимо-то Чернигов-град,

Ехал мимо эту Грязь да мимо Черную,

Мимо славну реченьку Смородину,

Мимо славную березу ту покляпую,

Мимо славный ехал Леванидов крест.

 

Говорил ему Владимир таковы слова:

- Ай же мужичища-деревенщина,

Во глазах, мужик, да подлыгаешься,

Во глазах, мужик, да насмехаешься!

Как у славного у города Чернигова

Нагнано тут силы много множество -

То пехотою никто да не прохаживал

И на добром коне никто да не проезживал,

Туда серый зверь да нз прорыскивал,

Птица черный ворон не пролетывал.

А й у той ли то у Грязи-то у Черноей,

Да у славноей у речки у Смородины,

А й у той ли у березы у покляпыя,

У того креста у Леванидова

Соловей сидит Разбойник Одихмантьев сын.

То как свищет Соловей да по-соловьему,

Как кричит злодей-разбойник по-звериному -

То все травушки-муравы уплетаются,

А лазоревы цветочки прочь осыпаются,

Темны лесушки к земле все приклоняются,

А что есть людей - то все мертвы лежат.

 

Говорил ему Илья да таковы слова:

- Ты, Владимир-князь да стольно-киевский!

Соловей Разбойник на твоем дворе.

Ему выбито ведь право око со косицею,

И он ко стремени булатному прикованный.

 

То Владимир-князь-от стольно-киевский

Он скорёшенько вставал да на резвы ножки,

Кунью шубоньку накинул на одно плечко,

То он шапочку соболью на одно ушко,

Он выходит-то на свой-то на широкий двор

Посмотреть на Соловья Разбойника.

Говорил-то ведь Владимир-князь да таковы слова:

- Засвищи-тко, Соловей, ты по-соловьему,

Закричи-тко ты, собака, по-звериному.

 

Говорил-то Соловей ему Разбойник Одихмантьев сын:

- Не у вас-то я сегодня, князь, обедаю,

А не вас-то я хочу да и послушати.

Я обедал-то у старого казака Ильи Муромца,

Да его хочу-то я послушати.

 

Говорил-то как Владимир-князь да стольно-киевский.

- Ай же старыя казак ты Илья Муромец!

Прикажи-тко засвистать ты Соловья да й по-соловьему,

Прикажи-тко закричать да по-звериному.

Говорил Илья да таковы слова:

- Ай же Соловей Разбойник Одихмантьев сын!

Засвищи-тко ты во полсвиста соловьего,

Закричи-тко ты во полкрика звериного.

 

Говорил-то ему Соловой Разбойник Одихмантьев сын:

- Ай же старыя казак ты Илья Муромец!

Мои раночки кровавы запечатались,

Да не ходят-то мои уста сахарные,

Не могу я засвистать да й по-соловьему,

Закричать-то не могу я по-звериному.

А й вели-тко князю ты Владимиру

Налить чару мне да зелена вина.

Я повыпью-то как чару зелена вина -

Мои раночки кровавы поразойдутся,

Да й уста мои сахарны порасходятся,

Да тогда я засвищу да по-соловьему,

Да тогда я закричу да по-звериному.

 

Говорил Илья тут князю он Владимиру:

- Ты, Владимир-князь да стольно-киевский,

Ты поди в свою столовую во горенку,

Наливай-то чару зелена вина.

Ты не малую стопу - да полтора ведра,

Подноси-тко к Соловью к Разбойнику. -

Тут Владимир-князь да стольно-киевский,

Он скоренько шел в столову свою горенку,

Наливал он чару зелена вина,

Да не малу он стопу - да полтора ведра,

Разводил медами он стоялыми,

Приносил-то он ко Соловью Разбойнику.

Соловей Разбойник Одихмантьев сын

Принял чарочку от князя он одной ручкой,

Выпил чарочку ту Соловей одним духом.

 

Засвистал как Соловей тут по-соловьему,

Закричал Разбойник по-звериному -

Маковки на теремах покривились,

А околенки во теремах рассыпались.

От него, от посвиста соловьего,

А что есть-то людушек - так все мертвы лежат,

А Владимир-князь-от стольно-киевский

Куньей шубонькой он укрывается.

 

А й тут старый-от казак да Илья Муромец,

Он скорешенько садился на добра коня,

А й он вез-то Соловья да во чисто поле,

И он срубил ему да буйну голову.

Говорил Илья да таковы слова:

- Тебе полно-тко свистать да по-соловьему,

Тебе полно-тко кричать да по-звериному,

Тебе полно-тко слезить да отцов-матерей,

Тебе полно-тко вдовить да жен молодыих,

Тебе полно-тко спущать-то сиротать да малых детушек!

А тут Соловью ему й славу поют,

А й славу поют ему век по веку!

 

ПРИГОВОРКИ

 

 

* * *

Солнышко, покажись!

Красное, снарядись!

Чтобы год от года

Давала нам погода:

Теплое летечко,

Грибы в берестечко,

Ягоды в лукошко,

Зеленого горошка.

 

* * *

Секи, секи, дождь,

На бабину рожь,

На дедово семя –

Чтоб взошло воврéмя.

 

* * *

Весна - красна,

Ты с чем пришла?

- С сохой, бороной,

С лошадкой вороной;

С рожью зернистой,

С пшеницей золотистой;

С травой шёлковою,

С водой ключевою!

С калиной - малиной,

С красной рябиной!

 

 

* * *

Радуга-дуга,

Перебей дождь –

Опять в ночь

Льет во всю мочь:

Перебей гром,

не попал бы в дом.

 

* * *

Капуста виласта,

Не будь голенаста,

Не будь голенаста,

Будь пудаста.

 

* * *

Сей, сей горох,

Посевай горох!

Уродись, горох,

И крупен, и бел,

На потеху всем:

И сам тридесят

Для всех ребят.

 

 

НЕБЫЛИЦЫ

 

* * *

 

Небылица в лицах, небывальщина,

Да небывальщина, да неслыхальщина.

Старину вам спою да стародавнюю,

Староданюю, да небывалую:

Во хлеву курица ягнилася,

На повети овца гнездо свила.

И гнездо свила на сосне свинья,

На сосне свинья деток вывела;

Деток малых, деточек да поросяточек,

По сучкам они висят да полететь хотят.

Это всё, братцы, не чудо, я чуднее скажу:

На ели корова белку лаяла,

Белку лаяла, глаза уставила.

По поднебесьюшку сер медведь летит,

Он ушками, лапками помахивал,

Он чёрным хвостом да принаправливал.

Это всё, братцы, не чудо, я чуднее скажу:

На базаре козёл старика продаёт,

На верёвочке поваживает,

Полтора рубля запрашивает.

Старичонка-то поскакивает,

Бородёнкой-то потряхивает.

Небывальщина в лицах, небывальщина,

Да небывальщина, да неслыхальщина.

 

* * *

Из-за леса, из-за гор

Едет дядюшка Егор.

Сам на лошадке

В красной шапке,

Жена на баране,

 В красном сарафане,

Дети на телятах,

Слуги на утятах.

 

* * *

- Это, братцы, да не чудо ли?

Бегала дубинка с мальчиком в руках,

А за ним тулупчик с бабой на плечах.

Кнут схватил собаку парить мужик,

А мужик со страху влез на ворота.

Деревня закричала: «Озеро горит!»,

Сено со дровами тушить пожар спешит.

 

* * *

Я на солнышке лежал,

К верху бороду держал.

Красно солнышко взошло,

Мне бородушку сожгло.

Вот я стал рыжее всех ­–

Борода, как рыжий мех!

 

* * *

Рыжий, рыжий, конопатый,

Убил дедушку лопатой!

Бабушка ругается,

Рыжий отпирается

Бабушка воскресал,

Рыжего – на кресло,

Рыжий кувыркнулся,

На бабушку наткнулся.

 

* * *

Чепуха, чепуха,

Это просто враки!

Сено косят на печи

Молотками раки.

* * *

Послушайте, ребята,

Нескладишу буду петь:

Летит бык на ероплане,

Мужик пашет на свинье,

Сидит ворона в огороде,

Сини ягоды клюет,

Лежит корова на канаве,

Опоясавшись конем.

 

* * *

Ехала деревня

Мимо мужика

Вдруг из под собаки

Лают ворота

Выхватил телегу

Он из-под кнута

И давай дубасить

Ею ворота.

Крыши испугались,

Сели на ворон,

Лошадь погоняет

Мужика кнутом.

 

* * *

Скачет галка по ельничку,

Бьет хвостом по березничку.

Наехали на галку разбойнички,

Сняли они с галки синь кафтан.

Не в чем галочке по городу гулять.

Плачет галка, да негде взять.

 

Русская литература

XIX века

ИВАН АНДРЕЕВИЧ КРЫЛОВ.

МАРТЫШКА И ОЧКИ

 

Мартышка к старости слаба глазами стала;

А у людей она слыхала,

Что это зло еще не так большой руки:

Лишь стоит завести Очки.

Очков с полдюжины себе она достала;

Вертит Очками так и сяк:

То к темю их прижмет, то их на хвост нанижет,

То их понюхает, то их полижет;

Очки не действуют никак.

"Тьфу пропасть! - говорит она,- и тот дурак,

Кто слушает людских всех врак:

Всё про Очки лишь мне налгали;

А проку на-волос нет в них".

Мартышка тут с досады и с печали

О камень так хватила их,

Что только брызги засверкали.

 

К несчастью, то ж бывает у людей:

Как ни полезна вещь,- цены не зная ей,

Невежда про нее свой толк все к худу клонит;

А ежели невежда познатней,

Так он ее еще и гонит.

 

Стрекоза и Муравей

 

Попрыгунья Стрекоза

Лето красное пропела;

Оглянуться не успела,

Как зима катит в глаза.

Помертвело чисто поле;

Нет уж дней тех светлых боле,

Как под каждым ей листком

Был готов и стол и дом.

Всё прошло: с зимой холодной

Нужда, голод настает;

Стрекоза уж не поет:

И кому же в ум пойдет

На желудок петь голодный!

Злой тоской удручена,

К Муравью ползет она:

"Не оставь меня, кум милый!

Дай ты мне собраться с силой

И до вешних только дней

Прокорми и обогрей!"-

"Кумушка, мне странно это:

Да работала ль ты в лето?"-

Говорит ей Муравей.

"До того ль, голубчик, было?

В мягких муравах у нас -

Песни, резвость всякий час,

Так что голову вскружило".-

"А, так ты..." - "Я без души

Лето целое всё пела".-

"Ты всё пела? Это дело:

Так пойди же, попляши!"

 

 

АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ ПУШКИН

СКАЗКА О ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ

 

Негде, в тридевятом царстве,

В тридесятом государстве,

Жил-был славный царь Дадон.

С молоду был грозен он

И соседям то и дело

Наносил обиды смело;

Но под старость захотел

Отдохнуть от ратных дел

И покой себе устроить.

Тут соседи беспокоить

Стали старого царя,

Страшный вред ему творя.

Чтоб концы своих владений

Охранять от нападений,

Должен был он содержать

Многочисленную рать.

Воеводы не дремали,

Но никак не успевали.

Ждут бывало с юга, - глядь, -

Ан с востока лезет рать!

Справят здесь, - лихие гости

Идут от моря. Со злости

Инда плакал царь Дадон,

Инда забывал и сон.

Что и жизнь в такой тревоге!

Вот он с просьбой о помоге

Обратился к мудрецу,

Звездочету и скопцу.

Шлет за ним гонца с поклоном.

 

Вот мудрец перед Дадоном

Стал и вынул из мешка

Золотого петушка.

"Посади ты эту птицу, -

Молвил он царю, - на спицу;

Петушок мой золотой

Будет верный сторож твой:

Коль кругом всё будет мирно,

Так сидеть он будет смирно;

Но лишь чуть со стороны

Ожидать тебе войны,

Иль набега силы бранной,

Иль другой беды незванной,

Вмиг тогда мой петушок

Приподымет гребешок,

Закричит и встрепенется

И в то место обернется".

Царь скопца благодарит,

Горы золота сулит.

"За такое одолженье, -

Говорит он в восхищеньи, -

Волю первую твою

Я исполню, как мою".

 

Петушок с высокой спицы

Стал стеречь его границы.

Чуть опасность где видна,

Верный сторож как со сна

Шевельнется, встрепенется,

К той сторонке обернется

И кричит: "Кири-ку-ку.

Царствуй, лежа на боку!"

И соседи присмирели,

Воевать уже не смели:

Таковой им царь Дадон

Дал отпор со всех сторон!

 

Год, другой, проходит мирно;

Петушок сидит всё смирно.

Вот однажды царь Дадон

Страшным шумом пробужден:

"Царь ты наш! отец народа! -

Возглашает воевода: -

Государь! проснись! беда!"

- "Что такое, господа?-

Говорит Дадон, зевая: -

А?.... Кто там?... беда какая?"

Воевода говорит:

"Петушок опять кричит;

Страх и шум во всей столице".

Царь к окошку, - ан на спице,

Видит, бьется петушок,

Обратившись на восток.

Медлить нечего: "Скорее!

Люди, на конь! Эй, живее!"

Царь к востоку войско шлет

Старший сын его ведет.

Петушок угомонился,

Шум утих, и царь забылся.

 

Вот проходит восемь дней,

А от войска нет вестей:

Было ль, не было ль сраженья, -

Нет Дадону донесенья.

Петушок кричит опять.

Кличет царь другую рать;

Сына он теперь меньшого

Шлет на выручку большого.

Петушок опять утих.

Снова вести нет от них!

Снова восемь дней проходят;

Люди в страхе дни проводят;

Петушок кричит опять;

Царь скликает третью рать

И ведет ее к востоку, -

Сам не зная, быть ли проку.

 

Войска идут день и ночь;

Им становится не в мочь.

Ни побоища, ни стана,

Ни надгробного кургана

Не встречает царь Дадон.

"Что за чудо?" - мыслит он.

Вот осьмой уж день проходит,

Войско в горы царь приводит,

И промеж высоких гор

Видит шелковый шатёр.

Всё в безмолвии чудесном

Вкруг шатра; в ущельи тесном

Рать побитая лежит.

Царь Дадон к шатру спешит.......

Что за страшная картина!

Перед ним его два сына;

Без шеломов и без лат

Оба мертвые лежат,

Меч вонзивши друг во друга.

Бродят кони их средь луга,

По притоптанной траве,

По кровавой мураве......

Царь завыл: "Ох дети, дети!

Горе мне! попались в сети

Оба наши сокола!

Горе! смерть моя пришла".

Все завыли за Дадоном,

Застонала тяжким стоном

Глубь долин, и сердце гор

Потряслося. Вдруг шатёр

Распахнулся... и девица,

Шамаханская царица,

Вся сияя как заря,

Тихо встретила царя.

Как пред солнцем птица ночи,

Царь умолк, ей глядя в очи,

И забыл он перед ней

Смерть обоих сыновей.

И она перед Дадоном

Улыбнулась - и с поклоном

Его за руку взяла

И в шатер свой увела.

Там за стол его сажала,

Всяким яством угощала;

Уложила отдыхать

На парчевую кровать.

И потом, неделю ровно, -

Покорясь ей безусловно, -

Околдован, восхищён,

Пировал у ней Дадон.

 

Наконец и в путь обратный

Со своею силой ратной

И с девицей молодой

Царь отправился домой.

Перед ним молва бежала,

Быль и небыль разглашала.

Под столицей, близ ворот

С шумом встретил их народ, -

Все бегут за колесницей,

За Дадоном и царицей;

Всех приветствует Дадон.....

Вдруг в толпе увидел он,

В сарачинской шапке белой,

Весь как лебедь поседелый,

Старый друг его, скопец.

"А, здорово, мой отец, -

Молвил царь ему, - что скажешь

Подь поближе! Что прикажешь?"

- "Царь! - ответствует мудрец, -

Разочтемся наконец.

Помнишь? за мою услугу

Обещался мне, как другу,

Волю первую мою

Ты исполнить как свою.

Подари ж ты мне девицу,

Шамаханскую царицу." -

Крайне царь был изумлён.

"Что ты? - старцу молвил он: -

Или бес в тебя ввернулся?

Или ты с ума рехнулся?

Что ты в голову забрал?

Я конечно обещал,

Но всему же есть граница!

И зачем тебе девица?

Полно, знаешь ли кто я?

Попроси ты от меня

Хоть казну, хоть чин боярской,

Хоть коня с конюшни царской,

Хоть пол-царства моего!"

- "Не хочу я ничего!

Подари ты мне девицу,

Шамаханскую царицу." -

Говорит мудрец в ответ. -

Плюнул царь: "Так лих же: нет!

Ничего ты не получишь.

Сам себя ты, грешник, мучишь;

Убирайся, цел пока!

Оттащите старика!"

Старичок хотел заспорить,

Но с иным накладно вздорить;

Царь хватил его жезлом

По лбу; тот упал ничком,

Да и дух вон. - Вся столица

Содрогнулась; а девица -

Хи-хи-хи! да ха-ха-ха!

Не боится знать греха.

Царь, хоть был встревожен сильно,

Усмехнулся ей умильно.

Вот - въезжает в город он;

Вдруг раздался легкой звон,

И в глазах у всей столицы

Петушок спорхнул со спицы;

К колеснице полетел

И царю на темя сел,

Встрепенулся, клюнул в темя

И взвился... и в то же время

С колесницы пал Дадон!

Охнул раз, - и умер он.

А царица вдруг пропала,

Будто вовсе не бывало.

Сказка ложь, да в ней намек!

Добрым молодцам урок.

 

1834

 

АНТОНИЙ ПОГОРЕЛЬСКИЙ

ЧЕРНАЯ КУРИЦА, ИЛИ ПОДЗЕМНЫЕ ЖИТЕЛИ

 

Лет сорок тому назад в С.-Петербурге, на Васильевском острову, в Первой линии, жил-был содержатель мужского пансиона, который еще и до сих пор, вероятно, у многих остался в свежей памяти, хотя дом, где пансион тот помещался, давно уже уступил место другому, нисколько не похожему на прежний. В то время Петербург наш уже славился в целой Европе своею красотою, хотя и далеко еще не был таким, как теперь. Тогда на проспектах Васильевского острова не было веселых тенистых аллей: деревянные подмостки, часто из гнилых досок сколоченные, заступали место нынешних прекрасных тротуаров. Исакиевский мост – узкий в то время и неровный – совсем иной представлял вид, нежели как теперь; да и самая площадь Исакиевская вовсе не такова была. Тогда монумент Петра Великого от Исакиевской церкви отделен был канавою; Адмиралтейство не было обсажено деревьями; манеж Конногвардейский не украшал площади прекрасным нынешним фасадом; одним словом, Петербург тогдашний не то был, что теперешний. Города перед людьми имеют, между прочим, то преимущество, что они иногда с летами становятся красивее... впрочем, не о том теперь идет дело. В другой раз и при другом случае я, может быть, поговорю с вами пространнее о переменах, происшедших в Петербурге в течение моего века, – теперь же обратимся опять к пансиону, который, лет сорок тому назад, находился на Васильевском острову, в Первой линии.

Дом, которого теперь – как уже вам сказывал – вы не найдете, был о двух этажах, крытый голландскими черепицами. Крыльцо, по которому в него входили, было деревянное и выдавалось на улицу... Из сеней довольно крутая лестница вела в верхнее жилье, состоявшее из осьми или девяти комнат, в которых с одной стороны жил содержатель пансиона, а с другой были классы. Дортуары, или спальные комнаты детей, находились в нижнем этаже, по правую сторону сеней, а по левую жили две старушки, голландки, из которых каждой было более ста лет и которые собственными глазами видали Петра Великого и даже с ним говаривали. В нынешнее время вряд ли в целой России вы встретите человека, который бы видал Петра Великого: настанет время, когда и наши следы сотрутся с лица земного! Всё проходит, всё исчезает в бренном мире нашем... Но не о том теперь идет дело!

В числе тридцати или сорока детей, обучавшихся в том пансионе, находился один мальчик, по имени Алеша, которому тогда было не более девяти или десяти лет. Родители его, жившие далеко-далеко от Петербурга, года за два перед тем привезли его в столицу, отдали в пансион и возвратились домой, заплатив учителю условленную плату за несколько лет вперед. Алеша был мальчик умненькой, миленькой, учился хорошо, и все его любили и ласкали; однако, несмотря на то, ему часто скучно бывало в пансионе, а иногда даже и грустно. Особливо сначала он никак не мог приучиться к мысли, что он разлучен с родными своими; но потом, мало-помалу, он стал привыкать к своему положению, и бывали даже минуты, когда, играя с товарищами, он думал, что в пансионе гораздо веселее, нежели в родительском доме. Вообще дни учения для него проходили скоро и приятно; но когда наставала суббота и все товарищи его спешили домой к родным, тогда Алеша горько чувствовал свое одиночество. По воскресеньям и праздникам он весь день оставался один, и тогда единственным утешением его было чтение книг, которые учитель позволял ему брать из небольшой своей библиотеки. Учитель был родом немец, а в то время в немецкой литературе господствовала мода на рыцарские романы и на волшебные повести, – и библиотека, которою пользовался наш Алеша, большею частию состояла из книг сего рода.

Итак Алеша, будучи еще в десятилетнем возрасте, знал уже наизусть деяния славнейших рыцарей, по крайней мере так, как они описаны были в романах. Любимое его занятие в длинные зимние вечера, по воскресеньям и другим праздничным дням, было мысленно переноситься в старинные, давно прошедшие веки... Особливо в вакантное время – как например об Рождестве или в Светлое Христово Воскресенье, – когда он бывал разлучен надолго со своими товарищами, когда часто целые дни просиживал в уединении, – юное воображение его бродило по рыцарским замкам, по страшным развалинам или по темным дремучим лесам.

Я забыл сказать вам, что к дому этому принадлежал довольно пространный двор, отделенный от переулка деревянным забором из барочных досок. Ворота и калитка, кои вели в переулок, всегда были заперты, и потому Алеше никогда не удавалось побывать в этом переулке, который сильно возбуждал его любопытство. Всякий раз, когда позволяли ему в часы отдохновения играть на дворе, первое движение его было – подбегать к забору. Тут он становился на цыпочки и пристально смотрел в круглые дырочки, которыми усеян был забор. Алеша не знал, что дырочки эти происходили от деревянных гвоздей, коими прежде сколочены были барки, и ему казалось, что какая-нибудь добрая волшебница нарочно для него провертела эти дырочки. Он всё ожидал, что когда-нибудь эта волшебница явится в переулке и сквозь дырочку подаст ему игрушку, или талисман, или письмецо от папеньки или маменьки, от которых не получал он давно уже никакого известия. Но, к крайнему его сожалению, не являлся никто даже похожий на волшебницу.

Другое занятие Алеши состояло в том, чтобы кормить курочек, которые жили около забора в нарочно для них выстроенном домике и целый день играли и бегали на дворе. Алеша очень коротко с ними познакомился, всех знал по имени, разнимал их драки, а забияк наказывал тем, что иногда несколько дней сряду не давал им ничего от крошек, которые всегда после обеда и ужина он собирал со скатерти. Между курами он особенно любил одну черную хохлатую, названную Чернушкою. Чернушка была к нему ласковее других; она даже иногда позволяла себя гладить, и потому Алеша лучшие кусочки приносил ей. Она была нрава тихого; редко прохаживалась с другими и, казалось, любила Алешу более, нежели подруг своих.

Однажды (это было во время вакаций между Новым годом и Крещеньем – день был прекрасный и необыкновенно теплый, не более трех или четырех градусов морозу) Алеше позволили поиграть на дворе. В тот день учитель и жена его в больших были хлопотах. Они давали обед директору училищ, и еще накануне, с утра до позднего вечера, везде в доме мыли полы, вытирали пыль и вощили красного дерева столы и комоды. Сам учитель ездил закупать провизию для стола: белую архангельскую телятину, огромный окорок и из Милютиных лавок киевское варенье. Алеша тоже, по мере сил, способствовал приготовлениям: его заставили из белой бумаги вырезывать красивую сетку на окорок и украшать бумажною резьбою нарочно купленные шесть восковых свечей. В назначенный день рано поутру явился парикмахер и показал свое искусство над буклями, тупеем и длинной косой учителя. Потом принялся за супругу его, напомадил и напудрил у ней локоны и шиньон и взгромоздил на ее голове целую оранжерею разных цветов, между которыми блистали искусным образом помещенные два бриллиантовые перстня, когда-то подаренные мужу ее родителями учеников. По окончании головного убора, накинула она на себя старый изношенный салоп и отправилась хлопотать по хозяйству, наблюдая притом строго, чтоб как-нибудь не испортилась прическа; и для того сама она не входила в кухню, а давала приказания свои кухарке, стоя в дверях. В необходимых же случаях посылала туда мужа своего, у которого прическа не так была высока.

 

В продолжение всех этих забот Алешу нашего совсем забыли, и он тем воспользовался, чтоб на просторе играть на дворе. По обыкновению своему, он подошел сначала к дощатому забору и долго смотрел в дырочку; но и в этот день никто почти не проходил по переулку, и он со вздохом обратился к любезным своим курочкам. Не успел он присесть на бревно и только что начал манить их к себе, как вдруг увидел подле себя кухарку с большим ножом. Алеше никогда не нравилась эта кухарка – сердитая и бранчивая чухонка; но с тех пор, как он заметил, что она-то была причиною, что от времени до времени уменьшалось число его курочек, он еще менее стал ее любить. Когда же однажды нечаянно увидел он в кухне одного хорошенького, очень любимого им петушка, повешенного за ноги с перерезанным горлом, – то возымел он к ней ужас и отвращение. Увидев ее теперь с ножом, он тотчас догадался, что это значит, – и чувствуя с горестию, что он не в силах помочь своим друзьям, вскочил и побежал далеко прочь.

– Алеша, Алеша! Помоги мне поймать курицу! – кричала кухарка.

Но Алеша принялся бежать еще пуще, спрятался у забора за курятником и сам не замечал, как слезки одна за другою выкатывались из его глаз и упадали на землю.

Довольно долго стоял он у курятника, и сердце в нем сильно билось, между тем как кухарка бегала по двору – то манила курочек: "Цып, цып, цып!", то бранила их по-чухонски.

Вдруг сердце у Алеши еще сильнее забилось... ему послышался голос любимой его Чернушки!

Она кудахтала самым отчаянным образом, и ему показалось, что она кричит:

 

Кудах, кудах, кудуху,

Алеша, спаси Чернуху!

Кудуху, кудуху,

Чернуху, Чернуху!

 

Алеша никак не мог долее оставаться на своем месте... он, громко всхлипывая, побежал к кухарке и бросился к ней на шею в ту самую минуту, как она поймала уже Чернушку за крыло.

– Любезная, милая Тринушка! – вскричал он, обливаясь слезами. – Пожалуйста, не тронь мою Чернуху!

Алеша так неожиданно бросился на шею к кухарке, что она упустила из рук Чернушку, которая, воспользовавшись этим, от страха взлетела на кровлю сарая и там продолжала кудахтать. Но Алеше теперь слышалось, будто она дразнит кухарку и кричит:

 

Кудах, кудах, кудуху,

Не поймала ты Чернуху!

Кудуху, кудуху,

Чернуху, Чернуху!

 

Между тем кухарка вне себя была от досады!

– Руммаль пойс! [Глупый мальчик! (финск.)] – кричала она. – Вотта я паду кассаину и пошалюсь. Шорна курис нада режить... Он леннива... он яишка не делать, он сыплатка не сижить.

Тут хотела она бежать к учителю, но Алеша не допустил ее. Он прицепился к полам ее платья и так умильно стал просить, что она остановилась.

– Душенька, Тринушка! – говорил он. – Ты такая хорошенькая, чистенькая, добренькая... Пожалуйста, оставь мою Чернушку! Вот посмотри, что я тебе подарю, если ты будешь добра!

Алеша вынул из кармана империал, составлявший всё его имение, который берег он пуще глаза своего, потому что это был подарок доброй его бабушки... Кухарка взглянула на золотую монету, окинула взором окошки дома, чтоб удостовериться, что никто их не видит, – и протянула руку за империалом... Алеше очень, очень жаль было империала, но он вспомнил о Чернушке – и с твердостию отдал чухонке драгоценный подарок.

Таким образом Чернушка спасена была от жестокой и неминуемой смерти.

Лишь только кухарка удалилась в дом, Чернушка слетела с кровли и подбежала к Алеше. Она как будто знала, что он ее избавитель: кружилась около него, хлопала крыльями и кудахтала веселым голосом. Всё утро она ходила за ним по двору, как собачка, и казалось, будто хочет что-то сказать ему, да не может. По крайней мере, он никак не мог разобрать ее кудахтанья.

Часа за два перед обедом начали собираться гости. Алешу позвали вверх, надели на него рубашку с круглым воротником и батистовыми манжетами с мелкими складками, белые шароварцы и широкий шелковый голубой кушак. Длинные русые волосы, висевшие у него почти до пояса, хорошенько расчесали, разделили на две ровные части и переложили наперед по обе стороны груди. Так наряжали тогда детей. Потом научили, каким образом он должен шаркнуть ногой, когда войдет в комнату директор, и что должен отвечать, если будут сделаны ему какие-нибудь вопросы. В другое время Алеша был бы очень рад приезду директора, коего давно хотелось ему видеть, потому что, судя по почтению, с каким отзывались о нем учитель и учительша, он воображал, что это должен быть какой-нибудь знаменитый рыцарь в блестящих латах и в шлеме с большими перьями. Но на тот раз любопытство это уступило место мысли, исключительно тогда его занимавшей, – о черной курице. Ему всё представлялось, как кухарка за нею бегала с ножом и как Чернушка кудахтала разными голосами. Притом ему очень досадно было, что не мог он разобрать, что она ему сказать хотела, – и его так и тянуло к курятнику... Но делать было нечего: надлежало дожидаться, пока кончится обед!

Наконец приехал директор. Приезд его возвестила учительша, давно уже сидевшая у окна, пристально смотря в ту сторону, откуда его ждали. Всё пришло в движение: учитель стремглав бросился из дверей, чтоб встретить его внизу у крыльца; гости встали с мест своих, и даже Алеша на минуту забыл о своей курочке и подошел к окну, чтоб посмотреть, как рыцарь будет слезать с ретивого коня. Но ему не удалось увидеть его, ибо он успел уже войти в дом; у крыльца же вместо ретивого коня стояли обыкновенные извозчичьи сани. Алеша очень этому удивился! "Если бы я был рыцарь, – подумал он, – то никогда бы не ездил на извозчике – а всегда верхом!"

Между тем отворили настежь все двери, и учительша начала приседать в ожидании столь почтенного гостя, который вскоре потом показался. Сперва нельзя было видеть его за толстою учительшею, стоявшею в самых дверях; но когда она, окончив длинное приветствие свое, присела ниже обыкновенного, Алеша, к крайнему удивлению, из-за нее увидел... не шлем пернатый, но просто маленькую лысую головку, набело распудренную, единственным украшением которой, как после заметил Алеша, был маленький пучок! Когда вошел он в гостиную, Алеша еще более удивился, увидев, что, несмотря на простой серый фрак, бывший на директоре вместо блестящих лат, все обращались с ним необыкновенно почтительно.

Сколь, однако ж, ни казалось всё это странным Алеше, сколь в другое время он бы ни был обрадован необыкновенным убранством стола, на котором также парадировал и украшенный им окорок, – но в этот день он не обращал большого на то внимания. У него в головке всё бродило утреннее происшествие с Чернушкою. Подали десерт: разного рода варенья, яблоки, бергамоты, финики, винные ягоды и грецкие орехи; но и тут он ни на одно мгновение не переставал помышлять о своей курочке, и только что встали из-за стола, как он с трепещущим от страха и надежды сердцем подошел к учителю и спросил, можно ли идти поиграть на дворе.

– Подите, – отвечал учитель, – только недолго там будьте; уж скоро сделается темно.

Алеша поспешно надел свою красную бекешь на беличьем меху и зеленую бархатную шапочку с собольим околышком и побежал к забору. Когда он туда прибыл, курочки начали уже собираться на ночлег и, сонные, не очень обрадовались принесенным крошкам. Одна Чернушка, казалось, не чувствовала охоты ко сну: она весело к нему подбежала, захлопала крыльями и опять начала кудахтать. Алеша долго с нею играл; наконец, когда сделалось темно и настала пора идти домой, он сам затворил курятник, удостоверившись наперед, что любезная его курочка уселась на шесте. Когда он выходил из курятника, ему показалось, что глаза у Чернушки светятся в темноте, как звездочки, и что она тихонько ему говорит:

– Алеша, Алеша! Останься со мною!

Алеша возвратился в дом и весь вечер просидел один в классных комнатах, между тем как на другой половине часу до одиннадцатого пробыли гости и на нескольких столах играли в вист. Прежде, нежели они разъехались, Алеша пошел в нижний этаж в спальню, разделся, лег в постель и потушил огонь. Долго не мог он заснуть; наконец сон его преодолел, и он только что успел во сне разговориться с Чернушкою, как, к сожалению, пробужден был шумом разъезжающихся гостей. Немного погодя, учитель, провожавший директора со свечкою, вошел к нему в комнату, посмотрел, всё ли в порядке, и вышел вон, замкнув дверь ключом.

Ночь была месячная, и сквозь ставни, неплотно затворявшиеся, упадал в комнату бледный луч луны. Алеша лежал с открытыми глазами и долго слушал, как в верхнем жилье, над его головою, ходили по комнатам и приводили в порядок стулья и столы. Наконец всё утихло...

Он взглянул на стоявшую подле него кровать, немного освещенную месячным сиянием, и заметил, что белая простыня, висящая почти до полу, легко шевелилась. Он пристальнее стал всматриваться... ему послышалось, как будто что-то под кроватью царапается, – и немного погодя показалось, что кто-то тихим голосом зовет его:

– Алеша, Алеша!

Алеша испугался!.. Он один был в комнате, и ему тотчас пришло на мысль, что под кроватью должен быть вор. Но потом, рассудив, что вор не называл бы его по имени, он несколько ободрился, хотя сердце в нем дрожало. Он немного приподнялся в постеле и еще яснее увидел, что простыня шевелится... еще внятнее услышал, что кто-то говорит:

– Алеша, Алеша!

Вдруг белая простыня приподнялась, и из-под нее вышла... черная курица!

– Ах! Это ты, Чернушка! – невольно вскричал Алеша. – Как ты зашла сюда?

Чернушка захлопала крыльями, взлетела к нему на кровать и сказала человеческим голосом:

– Это я, Алеша! Ты не боишься меня, не правда ли?

– Зачем я тебя буду бояться? – отвечал он. – Я тебя люблю; только для меня странно, что ты так хорошо говоришь: я совсем не знал, что ты говорить умеешь!

– Если ты меня не боишься, – продолжала курица, – так поди за мною; я тебе покажу что-нибудь хорошенькое. Одевайся скорее!

– Какая ты, Чернушка, смешная! – сказал Алеша. – Как мне можно одеться в темноте? Я платья своего теперь не сыщу; я и тебя насилу вижу!

– Постараюсь этому помочь, – сказала курочка.

Тут она закудахтала странным голосом, и вдруг откуда ни взялись маленькие свечки в серебряных шандалах, не больше как с Алешин маленький пальчик. Шандалы эти очутились на полу, на стульях, на окнах, даже на рукомойнике, и в комнате сделалось так светло, как будто днем. Алеша начал одеваться, а курочка подавала ему платье, и таким образом он вскоре совсем был одет.

Когда Алеша был готов, Чернушка опять закудахтала, и все свечки исчезли.

– Иди за мною, – сказала она ему, и он смело последовал за нею. Из глаз ее выходили как будто лучи, которые освещали всё вокруг них, хотя не так ярко, как маленькие свечки. Они прошли чрез переднюю...

– Дверь заперта ключом, – сказал Алеша;

Но курочка ему не отвечала: она хлопнула крыльями, и дверь сама собою отворилась...

Потом, пройдя через сени, обратились они к комнатам, где жили столетние старушки-голландки. Алеша никогда у них не бывал, но слыхал, что комнаты у них убраны по-старинному, что у одной из них большой серый попугай, а у другой серая кошка, очень умная, которая умеет прыгать чрез обруч и подавать лапку. Ему давно хотелось всё это видеть, и потому он очень обрадовался, когда курочка опять хлопнула крыльями и дверь в старушкины покои отворилась.

Алеша в первой комнате увидел всякого рода странные мебели: резные стулья, кресла, столы и комоды. Большая лежанка была из голландских изразцов, на которых нарисованы были синей муравой люди и звери.

 

Алеша хотел было остановиться, чтоб рассмотреть мебели, а особливо фигуры на лежанке, но Чернушка ему не позволила. Они вошли во вторую комнату – и тут-то Алеша обрадовался! В прекрасной золотой клетке сидел большой серый попугай с красным хвостом. Алеша тотчас хотел подбежать к нему. Чернушка опять его не допустила.

– Не трогай здесь ничего, – сказала она. – Берегись разбудить старушек!

Тут только Алеша заметил, что подле попугая стояла кровать с белыми кисейными занавесками, сквозь которые он мог различить старушку, лежащую с закрытыми глазами: она показалась ему как будто восковая. В другом углу стояла такая же точно кровать, где спала другая старушка, а подле нее сидела серая кошка и умывалась передними лапами. Проходя мимо нее, Алеша не мог утерпеть, чтоб не попросить у ней лапки... Вдруг она громко замяукала, попугай нахохлился и начал громко кричать: "Дурррак! дурррак!" В то самое время видно было сквозь кисейные занавески, что старушки приподнялись в постеле... Чернушка поспешно удалилась, Алеша побежал за нею, дверь вслед за ними сильно захлопнулась... и еще долго слышно было, как попугай кричал: "Дурррак! дурррак!"

– Как тебе не стыдно! – сказала Чернушка, когда они удалились от комнат старушек. – Ты, верно, разбудил рыцарей...

– Каких рыцарей? – спросил Алеша.

– Ты увидишь, – отвечала курочка. – Не бойся, однако ж, ничего, иди за мною смело.

Они спустились вниз по лестнице, как будто в погреб, и долго-долго шли по разным переходам и коридорам, которых прежде Алеша никогда не видывал. Иногда коридоры эти так были низки и узки, что Алеша принужден был нагибаться. Вдруг вошли они в залу, освещенную тремя большими хрустальными люстрами. Зала была без окошек, и по обеим сторонам висели на стенах рыцари в блестящих латах, с большими перьями на шлемах, с копьями и щитами в железных руках. Чернушка шла вперед на цыпочках и Алеше велела следовать за собою тихонько-тихонько... В конце залы была большая дверь из светлой желтой меди. Лишь только они подошли к ней, как соскочили со стен два рыцаря, ударили копьями об щиты и бросились на черную курицу. Чернушка подняла хохол, распустила крылья... Вдруг сделалась большая-большая, выше рыцарей, – и начала с ними сражаться! Рыцари сильно на нее наступали, а она защищалась крыльями и носом. Алеше сделалось страшно, сердце в нем сильно затрепетало – и он упал в обморок.

Когда пришел он опять в себя, солнце сквозь ставни освещало комнату, и он лежал в своей постеле: не видно было ни Чернушки, ни рыцарей. Алеша долго не мог опомниться. Он не понимал, что с ним было ночью: во сне ли всё то видел или в самом деле это происходило? Он оделся и пошел вверх, но у него не выходило из головы виденное им в прошлую ночь. С нетерпением ожидал он минуты, когда можно ему будет идти играть на двор, но весь тот день, как нарочно, шел сильный снег, и нельзя было и подумать, чтоб выйти из дому.

За обедом учительша между прочими разговорами объявила мужу, что черная курица непонятно куда спряталась.

– Впрочем, – прибавила она, – беда невелика, если бы она и пропала; она давно назначена была на кухню. Вообрази себе, душенька, что с тех пор как она у нас в доме, она не снесла ни одного яичка.

Алеша чуть-чуть не заплакал, хотя и пришло ему на мысль, что лучше, чтоб ее нигде не находили, нежели чтоб попала она на кухню.

После обеда Алеша остался опять один в классных комнатах. Он беспрестанно думал о том, что происходило в прошедшую ночь, и не мог никак утешиться о потере любезной Чернушки. Иногда ему казалось, что он непременно должен ее увидеть в следующую ночь, несмотря на то что она пропала из курятника; но потом ему казалось, что это дело несбыточное, и он опять погружался в печаль.

Настало время ложиться спать, и Алеша с нетерпением разделся и лег в постель. Не успел он взглянуть на соседнюю кровать, опять освещенную тихим лунным сиянием, как зашевелилась белая простыня – точно так, как накануне... Опять послышался ему голос, его зовущий: "Алеша, Алеша!" – и немного погодя вышла из-под кровати Чернушка и взлетела к нему на постель.

– Ах! Здравствуй, Чернушка! – вскричал он вне себя от радости. – Я боялся, что никогда тебя не увижу; здорова ли ты?

– Здорова, – отвечала курочка, – но чуть было не занемогла по твоей милости.

– Как это, Чернушка? – спросил Алеша, испугавшись.

– Ты добрый мальчик, – продолжала курочка, – но притом ты ветрен и никогда не слушаешься с первого слова, а это нехорошо! Вчера я говорила тебе, чтоб ты ничего не трогал в комнатах старушек, – несмотря на то, ты не мог утерпеть, чтобы не попросить у кошки лапку. Кошка разбудила попугая, попугай старушек, старушки рыцарей – и я насилу с ними сладила!

– Виноват, любезная Чернушка, вперед не буду! Пожалуйста, поведи меня сегодня опять туда. Ты увидишь, что я буду послушен.

– Хорошо, – сказала курочка, – увидим!

Курочка закудахтала, как накануне, и те же маленькие свечки явились в тех же серебряных шандалах. Алеша опять оделся и пошел за курицею. Опять вошли они в покои старушек, но в этот раз он уже ни до чего не дотрогивался. Когда они проходили чрез первую комнату, то ему показалось, что люди и звери, нарисованные на лежанке, делают разные смешные гримасы и манят его к себе, но он нарочно от них отвернулся. Во второй комнате старушки-голландки, так же как накануне, лежали в постелях, будто восковые; попугай смотрел на Алешу и хлопал глазами; серая кошка опять умывалась лапками. На уборном столе перед зеркалом Алеша увидел две фарфоровые китайские куклы, которых вчера он не заметил. Они кивали ему головою, но он помнил приказание Чернушки и прошел не останавливаясь, однако не мог утерпеть, чтоб мимоходом им не поклониться. Куколки тотчас соскочили со стола и побежали за ним, всё кивая головою. Чуть-чуть он не остановился – так они показались ему забавными; но Чернушка оглянулась на него с сердитым видом, и он опомнился.

Куколки проводили их до дверей и, видя, что Алеша на них не смотрит, возвратились на свои места.

Опять спустились они с лестницы, ходили по переходам и коридорам и пришли в ту же залу, освещенную тремя хрустальными люстрами. Те же рыцари висели на стенах, и опять – когда приблизились они к двери из желтой меди – два рыцаря сошли со стены и заступили им дорогу. Казалось, однако, что они не так сердиты были, как накануне; они едва тащили ноги, как осенние мухи, и видно было, что они чрез силу держали свои копья... Чернушка сделалась большая и нахохлилась; но только что ударила их крыльями, как они рассыпались на части, – и Алеша увидел, что то были пустые латы! Медная дверь сама собою отворилась, и они пошли далее. Немного погодя вошли они в другую залу, пространную, но невысокую, так что Алеша мог достать рукою до потолка. Зала эта освещена была такими же маленькими свечками, какие он видел в своей комнате, но шандалы были не серебряные, а золотые. Тут Чернушка оставила Алешу.

– Побудь здесь немного, – сказала она ему, – я скоро приду назад. Сегодня был ты умен, хотя неосторожно поступил, поклонясь фарфоровым куколкам. Если б ты им не поклонился, то рыцари остались бы на стене. Впрочем, ты сегодня не разбудил старушек, и оттого рыцари не имели никакой силы. – После сего Чернушка вышла из залы.

Оставшись один, Алеша со вниманием стал рассматривать залу, которая очень богато была убрана. Ему показалось, что стены сделаны из Лабрадора, какой он видел в минеральном кабинете, имеющемся в пансионе; панели и двери были из чистого золота. В конце залы, под зеленым балдахином, на возвышенном месте, стояли кресла из золота.

Алеша очень любовался этим убранством, но странным показалось ему, что всё было в самом маленьком виде, как будто для небольших кукол.

Между тем как он с любопытством всё рассматривал, отворилась боковая дверь, прежде им не замеченная, и вошло множество маленьких людей, ростом не более как с пол-аршина, в нарядных разноцветных платьях. Вид их был важен: иные по одеянию казались военными, другие – гражданскими чиновниками. На всех были круглые с перьями шляпы, наподобие испанских. Они не замечали Алеши, прохаживались чинно по комнатам и громко между собою говорили, но он не мог понять, что они говорили. Долго смотрел он на них молча и только что хотел подойти к одному из них с вопросом, как отворилась большая дверь в конце залы... Все замолкли, стали к стенам в два ряда и сняли шляпы. В одно мгновение комната сделалась еще светлее; все маленькие свечки еще ярче загорели – и Алеша увидел двадцать маленьких рыцарей, в золотых латах, с пунцовыми на шлемах перьями, которые попарно входили тихим маршем. Потом в глубоком молчании стали они по обеим сторонам кресел. Немного погодя вошел в залу человек с величественною осанкою, на голове с венцом, блестящим драгоценными камнями. На нем была светло-зеленая мантия, подбитая мышьим мехом, с длинным шлейфом, который несли двадцать маленьких пажей в пунцовых платьях. Алеша тотчас догадался, что это должен быть король. Он низко ему поклонился. Король отвечал на поклон его весьма ласково и сел в золотые кресла. Потом что-то приказал одному из стоявших подле него рыцарей, который, подошед к Алеше, объявил ему, чтоб он приблизился к креслам. Алеша повиновался.

– Мне давно было известно, – сказал король, – что ты добрый мальчик; но третьего дня ты оказал великую услугу моему народу и за то заслуживаешь награду. Мой главный министр донес мне, что ты спас его от неизбежной и жестокой смерти.

– Когда? – спросил Алеша с удивлением.

– Третьего дня на дворе, – отвечал король. – Вот тот, который обязан тебе жизнию.

Алеша взглянул на того, на которого указывал король, и тут только заметил, что между придворными стоял маленький человек, одетый весь в черное. На голове у него была особенного рода шапка малинового цвета, наверху с зубчиками, надетая немного набок; а на шее был платок, очень накрахмаленный, отчего казался он немного синеватым. Он умильно улыбался, глядя на Алешу, которому лицо его показалось знакомым, хотя не мог он вспомнить, где его видал.

Сколь для Алеши ни было лестно, что приписывали ему такой благородный поступок, но он любил правду и потому, сделав низкий поклон, сказал:

– Господин король! Я не могу принять на свой счет того, чего никогда не делал. Третьего дня я имел счастие избавить от смерти не министра вашего, а черную нашу курицу, которую не любила кухарка за то, что не снесла она ни одного яйца...

– Что ты говоришь? – прервал его с гневом король. – Мой министр – не курица, а заслуженный чиновник!

Тут подошел министр ближе, и Алеша увидел, что в самом деле это была его любезная Чернушка. Он очень обрадовался и попросил у короля извинения, хотя никак не мог понять, что это значит.

– Скажи мне, чего ты желаешь? – продолжал король. – Если я в силах, то непременно исполню твое требование.

– Говори смело, Алеша! – шепнул ему на ухо министр.

Алеша задумался и не знал, чего пожелать. Если б дали ему более времени, то он, может быть, и придумал бы что-нибудь хорошенькое; но так как ему казалось неучтивым заставить дожидаться короля, то он поспешил с ответом.

– Я бы желал, – сказал он, – чтобы, не учившись, я всегда знал урок свой, какой бы мне ни задали.

– Не думал я, что ты такой ленивец, – отвечал король, покачав головою. – Но делать нечего: я должен исполнить свое обещание.

Он махнул рукою, и паж поднес золотое блюдо, на котором лежало одно конопляное семечко.

– Возьми это семечко, – сказал король. – Пока оно будет у тебя, ты всегда знать будешь урок свой, какой бы тебе ни задали, с тем, однако, условием, чтоб ты ни под каким предлогом никому не сказывал ни одного слова о том, что ты здесь видел или впредь увидишь. Малейшая нескромность лишит тебя навсегда наших милостей, а нам наделает множество хлопот и неприятностей.

Алеша взял конопляное зерно, завернул в бумажку и положил в карман, обещаясь быть молчаливым и скромным. Король после того встал с кресел и тем же порядком вышел из залы, приказав прежде министру угостить Алешу как можно лучше.

Лишь только король удалился, как окружили Алешу все придворные и начали его всячески ласкать, изъявляя признательность свою за то, что он избавил министра. Они все предлагали ему свои услуги: одни спрашивали, не хочет ли он погулять в саду или посмотреть королевский зверинец; другие приглашали его на охоту. Алеша не знал, на что решиться. Наконец министр объявил, что сам будет показывать подземные редкости дорогому гостю.

Сначала повел он его в сад, устроенный в английском вкусе. Дорожки усеяны были крупными разноцветными камышками, отражавшими свет от бесчисленных маленьких ламп, которыми увешаны были деревья. Этот блеск чрезвычайно понравился Алеше.

– Камни эти, – сказал министр, – у вас называются драгоценными. Это всё бриллианты, яхонты, изумруды и аметисты.

– Ах, когда бы у нас этим усыпаны были дорожки! – вскричал Алеша.

– Тогда и у вас бы они так же были малоценны, как здесь, – отвечал министр.

Деревья также показались Алеше отменно красивыми, хотя притом очень странными. Они были разного цвета: красные, зеленые, коричневые, белые, голубые и лиловые. Когда посмотрел он на них со вниманием, то увидел, что это не что иное, как разного рода мох, только выше и толще обыкновенного. Министр рассказал ему, что мох этот выписан королем за большие деньги из дальних стран и из самой глубины земного шара.

Из сада пошли они в зверинец. Там показали Алеше диких зверей, которые привязаны были на золотых цепях. Всматриваясь внимательнее, он, к удивлению своему, увидел, что дикие эти звери были не что иное, как большие крысы, кроты, хорьки и подобные им звери, живущие в земле и под полами. Ему это очень показалось смешно, но он из учтивости не сказал ни слова.

Возвратившись в комнаты после прогулки, Алеша в большой зале нашел накрытый стол, на котором расставлены были разного рода конфекты, пироги, паштеты и фрукты. Блюда все были из чистого золота, а бутылки и стаканы выточенные из цельных бриллиантов, яхонтов и изумрудов.

– Кушай что угодно, – сказал министр, – с собою же брать ничего не позволяется.

Алеша в тот день очень хорошо поужинал, и потому ему вовсе не хотелось кушать.

– Вы обещались взять меня с собою на охоту, – сказал он.

– Очень хорошо, – отвечал министр. – Я думаю, что лошади уже оседланы.

Тут он свистнул, и вошли конюхи, ведущие в поводах – палочки, у которых набалдашники были резной работы и представляли лошадиные головы. Министр с большою ловкостью вскочил на свою лошадь; Алеше подвели палку гораздо более других.

– Берегись, – сказал министр, – чтоб лошадь тебя не сбросила: она не из самых смирных.

Алеша внутренно смеялся этому, но когда он взял палку между ног, то увидел, что совет министра был небесполезен. Палка начала под ним увертываться и манежиться, как настоящая лошадь, и он насилу мог усидеть.

Между тем затрубили в рога, и охотники пустились скакать во всю прыть по разным переходам и коридорам. Долго они так скакали, и Алеша от них не отставал, хотя с трудом мог сдерживать бешеную палку свою... Вдруг из одного бокового коридора выскочило несколько крыс, таких больших, каких Алеша никогда не видывал. Они хотели пробежать мимо, но когда министр приказал их окружить, то они остановились и начали защищаться храбро. Несмотря, однако, на то, они были побеждены мужеством и искусством охотников. Восемь крыс легли на месте, три обратились в бегство, а одну, довольно тяжело раненную, министр велел вылечить и отвесть в зверинец.

По окончании охоты Алеша так устал, что глазки его невольно закрывались... при всем том ему хотелось обо многом поговорить с Чернушкою, и он попросил позволения возвратиться в залу, из которой они выехали на охоту.

Министр на то согласился; большою рысью поехали они назад и по прибытии в залу отдали лошадей конюхам, раскланялись с придворными и охотниками и сели друг подле друга на принесенные им стулья.

– Скажи, пожалуйста, – начал Алеша, – зачем вы убили бедных крыс, которые вас не беспокоят и живут так далеко от вашего жилища?

– Если б мы их не истребляли, – сказал министр, – то они вскоре бы нас выгнали из комнат наших и истребили бы все наши съестные припасы. К тому же мышьи и крысьи меха у нас в высокой цене, по причине их легкости и мягкости. Одним знатным особам позволено их у нас употреблять.

– Да скажи мне пожалуй, кто вы таковы? – продолжал Алеша.

– Неужели ты никогда не слыхал, что под землею живет народ наш? – отвечал министр. – Правда, не многим удается нас видеть, однако бывали примеры, особливо в старину, что мы выходили на свет и показывались людям. Теперь это редко случается, потому что люди сделались очень нескромны. А у нас существует закон, что если тот, кому мы показались, не сохранит этого в тайне, то мы принуждены бываем немедленно оставить местопребывание наше и идти – далеко-далеко в другие страны. Ты легко представить себе можешь, что королю нашему невесело было бы оставить все здешние заведения и с целым народом переселиться в неизвестные земли. И потому убедительно тебя прошу быть как можно скромнее, ибо в противном случае ты нас всех сделаешь несчастными, а особливо меня. Из благодарности я упросил короля призвать тебя сюда; но он никогда мне не простит, если по твоей нескромности мы принуждены будем оставить этот край...

– Я даю тебе честное слово, что никогда не буду ни с кем об вас говорить, – прервал его Алеша. – Я теперь вспомнил, что читал в одной книжке о гномах, которые живут под землею. Пишут, что в некотором городе очень разбогател один сапожник в самое короткое время, так что никто не понимал, откуда взялось его богатство. Наконец как-то узнали, что он шил сапоги и башмаки на гномов, плативших ему за то очень дорого.

– Быть может, что это правда, – отвечал министр.

– Но, – сказал ему Алеша, – объясни мне, любезная Чернушка, отчего ты, будучи министром, являешься в свет в виде курицы и какую связь имеете вы с старушками-голландками?

Чернушка, желая удовлетворить его любопытству, начала было рассказывать ему подробно о многом; но при самом начале ее рассказа глаза Алешины закрылись и он крепко заснул. Проснувшись на другое утро, он лежал в своей постеле.

Долго не мог он опомниться и не знал, что ему думать... Чернушка и министр, король и рыцари, голландки и крысы – всё это смешалось в его голове, и он насилу мысленно привел в порядок всё, виденное им в прошлую ночь. Вспомнив, что король подарил ему конопляное зерно, он поспешно бросился к своему платью и действительно нашел в кармане бумажку, в которой завернуто было конопляное семечко. "Увидим, – подумал он, сдержит ли слово свое король! Завтра начнутся классы, а я еще не успел выучить всех своих уроков".

Исторический урок особенно его беспокоил: ему задано было выучить наизусть несколько страниц из Шрековой "Всемирной истории", и он не знал еще ни одного слова! Настал понедельник, съехались пансионеры, и начались классы. От десяти часов до двенадцати преподавал историю сам содержатель пансиона. У Алеши сильно билось сердце... Пока дошла до него очередь, он несколько раз ощупывал лежащую в кармане бумажку с конопляным зернышком... Наконец его вызвали. С трепетом подошел он к учителю, открыл рот, сам еще не зная, что сказать, и – безошибочно, не останавливаясь, проговорил заданное. Учитель очень его хвалил, однако Алеша не принимал его хвалу с тем удовольствием, которое прежде чувствовал он в подобных случаях. Внутренний голос ему говорил, что он не заслуживает этой похвалы, потому что урок этот не стоил ему никакого труда.

В продолжение нескольких недель учители не могли нахвалиться Алешею. Все уроки без исключения знал он совершенно, все переводы с одного языка на другой были без ошибок, так что не могли надивиться чрезвычайными его успехами. Алеша внутренно стыдился этих похвал: ему совестно было, что поставляли его в пример товарищам, тогда как он вовсе того не заслуживал.

В течение этого времени Чернушка к нему не являлась, несмотря на то что Алеша, особливо в первые недели после получения конопляного зернышка, не пропускал почти ни одного дня без того, чтобы ее не звать, когда ложился спать. Сначала он очень о том горевал, но потом успокоился мыслию, что она, вероятно, занята важными делами по своему званию. Впоследствии же похвалы, которыми все его осыпали, так его заняли, что он довольно редко о ней вспоминал.

Между тем слух о необыкновенных его способностях разнесся вскоре по целому Петербургу. Сам директор училищ приезжал несколько раз в пансион и любовался Алешею. Учитель носил его на руках, ибо чрез него пансион вошел в славу. Со всех концов города съезжались родители и приставали к нему, чтоб он детей их принял к себе, в надежде, что и они такие же будут ученые, как Алеша. Вскоре пансион так наполнился, что не было уже места для новых пансионеров, и учитель с учительшею начали помышлять о том, чтоб нанять дом, гораздо пространнейший того, в котором они жили.

Алеша, как сказал я уже выше, сначала стыдился похвал, чувствуя, что вовсе их не заслуживает, но мало-помалу он стал к ним привыкать, и наконец самолюбие его дошло до того, что он принимал, не краснеясь, похвалы, которыми его осыпали. Он много стал о себе думать, важничал перед другими мальчиками и вообразил себе, что он гораздо лучше и умнее всех их. Нрав Алешин от этого совсем испортился: из доброго, милого и скромного мальчика он сделался гордый и непослушный. Совесть часто его в том упрекала, и внутренний голос ему говорил: "Алеша, не гордись! Не приписывай самому себе того, что не тебе принадлежит; благодари судьбу за то, что она тебе доставила выгоды против других детей, но не думай, что ты лучше их. Если ты не исправишься, то никто тебя любить не будет, и тогда ты, при всей своей учености, будешь самое несчастное дитя!"

Иногда он и принимал намерение исправиться; но, к несчастию, самолюбие так в нем было сильно, что заглушало голос совести, и он день ото дня становился хуже, и день ото дня товарищи менее его любили.

Притом Алеша сделался страшный шалун. Не имея нужды твердить уроков, которые ему задавали, он в то время, когда другие дети готовились к классам, занимался шалостями, и эта праздность еще более портила его нрав. Наконец он так надоел всем дурным своим нравом, что учитель серьезно начал думать о средствах к исправлению такого дурного мальчика – и для того задавал ему уроки вдвое и втрое большие, нежели другим; но и это нисколько не помогало. Алеша вовсе не учился, а все-таки знал урок с начала до конца, без малейшей ошибки.

Однажды учитель, не зная, что с ним делать, задал ему выучить наизусть страниц двадцать к другому утру и надеялся, что он, по крайней мере, в этот день будет смирнее. Куды! Наш Алеша и не думал об уроке! В этот день он нарочно шалил более обыкновенного, и учитель тщетно грозил ему наказанием, если на другое утро не будет он знать урока. Алеша внутренно смеялся этим угрозам, будучи уверен, что конопляное зернышко поможет ему непременно. На следующий день, в назначенный час, учитель взял в руки книжку, из которой задан был урок Алеше, подозвал его к себе и велел проговорить заданное. Все дети с любопытством обратили на Алешу внимание, и сам учитель не знал, что подумать, когда Алеша, несмотря на то что вовсе накануне не твердил урока, смело встал со скамейки и подошел к нему. Алеша нимало не сомневался в том, что и этот раз ему удастся показать свою необыкновенную способность: он разинул рот... и не мог выговорить ни слова!

– Что ж вы молчите? – сказал ему учитель. – Говорите урок.

Алеша покраснел, потом побледнел, опять покраснел, начал мять свои руки, слезы у него от страха навернулись на глазах... всё тщетно! Он не мог выговорить ни одного слова, потому что, надеясь на конопляное зерно, он даже и не заглядывал в книгу.

– Что это значит, Алеша? – закричал учитель. – Зачем вы не хотите говорить?

Алеша сам не знал, чему приписать такую странность, всунул руку в карман, чтоб ощупать семечко... но как описать его отчаяние, когда он его не нашел! Слезы градом полились из глаз его... он горько плакал и все-таки не мог сказать ни слова.

Между тем учитель терял терпение. Привыкнув к тому, что Алеша всегда отвечал безошибочно и не запинаясь, ему казалось невозможным, чтоб он не знал по крайней мере начала урока, и потому приписывал молчание его упрямству.

– Подите в спальню, – сказал он, – и оставайтесь там, пока совершенно будете знать урок.

Алешу отвели в нижний этаж, дали ему книгу и заперли дверь ключом.

Лишь только он остался один, как начал везде искать конопляное зернышко. Он долго шарил у себя в карманах, ползал по полу, смотрел под кроватью, перебирал одеяло, подушки, простыню – всё напрасно! Нигде не было и следов любезного зернышка! Он старался вспомнить, где он мог его потерять, и наконец уверился, что выронил его как-нибудь накануне, играя на дворе. Но каким образом найти его? Он заперт был в комнате, а если б и позволили выйти на двор, так и это, вероятно, ни к чему бы не послужило, ибо он знал, что курочки лакомы на коноплю, и зернышко его, верно, которая-нибудь из них успела склевать! Отчаявшись отыскать его, он вздумал призвать к себе на помощь Чернушку.

– Милая Чернушка! – говорил он. – Любезный министр! Пожалуйста, явись мне и дай другое зернышко! Я, право, вперед буду осторожнее...

Но никто не отвечал на его просьбы, и он наконец сел на стул и опять принялся горько плакать.

 

 

 

Между тем настала пора обедать; дверь отворилась, и вошел учитель.

– Знаете ли вы теперь урок? – спросил он у Алеши.

Алеша, громко всхлипывая, принужден был сказать, что не знает.

– Ну так оставайтесь здесь, пока выучите! – сказал учитель, велел подать ему стакан воды и кусок ржаного хлеба и оставил его опять одного.

Алеша стал твердить наизусть, но ничего не входило ему в голову. Он давно отвык от занятий, да и как вытвердить двадцать печатных страниц! Сколько он ни трудился, сколько ни напрягал свою память, но когда настал вечер, он не знал более двух или трех страниц, да и то плохо. Когда пришло время другим детям ложиться спать, все товарищи его разом нагрянули в комнату, и с ними пришел опять учитель.

– Алеша! Знаете ли вы урок? – спросил он.

И бедный Алеша сквозь слезы отвечал:

– Знаю только две страницы.

– Так видно и завтра придется вам просидеть здесь на хлебе и на воде, – сказал учитель, пожелал другим детям покойного сна и удалился.

Алеша остался с товарищами. Тогда, когда он был доброе и скромное дитя, все его любили, и если, бывало, подвергался он наказанию, то все о нем жалели, и это ему служило утешением; но теперь никто не обращал на него внимания: все с презрением на него смотрели и не говорили с ним ни слова. Он решился сам начать разговор с одним мальчиком, с которым в прежнее время был очень дружен, но тот от него отворотился, не отвечая. Алеша обратился к другому, но и тот говорить с ним не хотел и даже оттолкнул его от себя, когда он опять с ним заговорил. Тут несчастный Алеша почувствовал, что он заслуживает такое с ним обхождение товарищей. Обливаясь слезами, лег он в свою постель, но никак не мог заснуть.

Долго лежал он таким образом и с горестию вспоминал о минувших счастливых днях. Все дети уже наслаждались сладким сном, один только он заснуть не мог! "И Чернушка меня оставила", – подумал Алеша, и слезы вновь полились у него из глаз.

Вдруг... простыня у соседней кровати зашевелилась, подобно как в первый тот день, когда к нему явилась черная курица. Сердце в нем стало биться сильнее... он желал, чтоб Чернушка вышла опять из-под кровати; но не смел надеяться, что желание его исполнится.

– Чернушка, Чернушка! – сказал он наконец вполголоса... Простыня приподнялась, и к нему на постель взлетела черная курица.

– Ах, Чернушка! – сказал Алеша вне себя от радости. – Я не смел надеяться, что с тобою увижусь! Ты меня не забыла?

– Нет, – отвечала она, – я не могу забыть оказанной тобою услуги, хотя тот Алеша, который спас меня от смерти, вовсе не похож на того, которого теперь перед собою вижу. Ты тогда был добрый мальчик, скромный и учтивый, и все тебя любили, а теперь... я не узнаю тебя!

Алеша горько заплакал, а Чернушка продолжала давать ему наставления. Долго она с ним разговаривала и со слезами упрашивала его исправиться. Наконец, когда уже начинал показываться дневной свет, курочка ему сказала:

– Теперь я должна тебя оставить, Алеша! Вот конопляное зерно, которое выронил ты на дворе. Напрасно ты думал, что потерял его невозвратно. Король наш слишком великодушен, чтоб лишить тебя оного за твою неосторожность. Помни, однако, что ты дал честное слово сохранять в тайне всё, что тебе о нас известно... Алеша! К теперешним худым свойствам твоим не прибавь еще худшего – неблагодарности!

Алеша с восхищением взял любезное свое семечко из лапок курицы и обещался употребить все силы свои, чтоб исправиться!

– Ты увидишь, милая Чернушка, – сказал он, – что я сегодня же совсем другой буду...

– Не полагай, – отвечала Чернушка, – что так легко исправиться от пороков, когда они уже взяли над нами верх. Пороки обыкновенно входят в дверь, а выходят в щелочку, и потому, если хочешь исправиться, то должен беспрестанно и строго смотреть за собою. Но прощай!.. Пора нам расстаться!

Алеша, оставшись один, начал рассматривать свое зернышко и не мог им налюбоваться. Теперь-то он совершенно спокоен был насчет урока, и вчерашнее горе не оставило в нем никаких следов. Он с радостию думал о том, как будут все удивляться, когда он безошибочно проговорит двадцать страниц, – и мысль, что он опять возьмет верх над товарищами, которые не хотели с ним говорить, ласкала его самолюбие. Об исправлении самого себя он хотя и не забыл, но думал, что это не может быть так трудно, как говорила Чернушка. "Будто не от меня зависит исправиться! – мыслил он. – Стоит только захотеть, и все опять меня любить будут..."

Увы! Бедный Алеша не знал, что для исправления самого себя необходимо должно начать тем, чтоб откинуть самолюбие и излишнюю самонадеянность.

Когда поутру собрались дети в классы, Алешу позвали вверх. Он вошел с веселым и торжествующим видом.

– Знаете ли вы урок ваш? – спросил учитель, взглянув на него строго.

– Знаю, – отвечал Алеша смело.

Он начал говорить и проговорил все двадцать страниц без малейшей ошибки и остановки. Учитель вне себя был от удивления, а Алеша гордо посматривал на своих товарищей.

От глаз учителя не скрылся гордый вид Алешин.

– Вы знаете урок свой, – сказал он ему, – это правда, – но зачем вы вчера не хотели его сказать?

– Вчера я не знал его, – отвечал Алеша.

– Быть не может, – прервал его учитель. – Вчера ввечеру вы мне сказали, что знаете только две страницы, да и то плохо, а теперь без ошибки проговорили все двадцать! Когда же вы его выучили?

Алеша замолчал. Наконец дрожащим голосом сказал он:

– Я выучил его сегодня поутру!

Но тут вдруг все дети, огорченные его надменностию, закричали в один голос:

– Он неправду говорит; он и книги в руки не брал сегодня поутру!

Алеша вздрогнул, потупил глаза в землю и не сказал ни слова.

– Отвечайте же! – продолжал учитель, – когда выучили вы урок?

Но Алеша не прерывал молчания: он так поражен был сим неожиданным вопросом и недоброжелательством, которое оказывали ему все его товарищи, что не мог опомниться.

Между тем учитель, полагая, что он накануне не хотел сказывать урока из упрямства, счел за нужное строго наказать его.

– Чем более вы от природы имеете способностей и дарований, – сказал он Алеше, – тем скромнее и послушнее вы должны быть. Не для того Бог дал вам ум, чтоб вы во зло его употребляли. Вы заслуживаете наказание за вчерашнее упрямство, а сегодня вы еще увеличили вину вашу тем, что солгали. Господа! – продолжал учитель, обратясь к пансионерам. – Запрещаю всем вам говорить с Алешею до тех пор, пока он совершенно исправится. А так как, вероятно, для него это небольшое наказание, то велите подать розги.

Принесли розги... Алеша был в отчаянии! В первый еще раз с тех пор, как существовал пансион, наказывали розгами, и кого же – Алешу, который так много о себе думал, который считал себя лучше и умнее всех! Какой стыд!..

Он, рыдая, бросился к учителю и обещался совершенно исправиться...

– Надо было думать об этом прежде, – был ему ответ.

Слезы и раскаяние Алеши тронули товарищей, и они начали просить за него; а Алеша, чувствуя, что не заслужил их сострадания, еще горше стал плакать! Наконец учитель приведен был в жалость.

– Хорошо! – сказал он. – Я прощу вас ради просьбы товарищей ваших, но с тем, чтоб вы пред всеми признались в вашей вине и объявили, когда вы выучили заданный урок?

Алеша совершенно потерял голову... он забыл обещание, данное подземельному королю и его министру, и начал рассказывать о черной курице, о рыцарях, о маленьких людях...

Учитель не дал ему договорить...

– Как! – вскричал он с гневом. – Вместо того чтобы раскаяться в дурном поведении вашем, вы меня еще вздумали дурачить, рассказывая сказку о черной курице?.. Этого слишком уже много. Нет, дети! Вы видите сами, что его нельзя не наказать!

И бедного Алешу высекли!!

С поникшею головою, с растерзанным сердцем, Алеша пошел в нижний этаж, в спальные комнаты. Он был как убитый... стыд и раскаяние наполняли его душу! Когда чрез несколько часов он немного успокоился и положил руку в карман... конопляного зернышка в нем не было! Алеша горько заплакал, чувствуя, что потерял его невозвратно!

Ввечеру, когда другие дети пришли спать, он также лег в постель, но заснуть никак не мог! Как раскаивался он в дурном поведении своем! Он решительно принял намерение исправиться, хотя чувствовал, что конопляное зернышко возвратить невозможно!

Около полуночи пошевелилась опять простыня у соседней кровати... Алеша, который накануне этому радовался, теперь закрыл глаза... он боялся увидеть Чернушку! Совесть его мучила. Он вспомнил, что еще вчера ввечеру так уверительно говорил Чернушке, что непременно исправится, – и вместо того... Что он ей теперь скажет?

Несколько времени лежал он с закрытыми глазами. Ему слышался шорох от поднимающейся простыни...Кто-то подошел к его кровати – и голос, знакомый голос, назвал его по имени:

– Алеша, Алеша!

Но он стыдился открыть глаза, а между тем слезы из них выкатывались и текли по его щекам...

Вдруг кто-то дернул за одеяло... Алеша невольно проглянул, и перед ним стояла Чернушка – не в виде курицы, а в черном платье, в малиновой шапочке с зубчиками и в белом накрахмаленном шейном платке, точно как он видел ее в подземной зале.

– Алеша! – сказал министр. – Я вижу, что ты не спишь... Прощай! Я пришел с тобою проститься, более мы не увидимся!..

Алеша громко зарыдал.

– Прощай! – воскликнул он. – Прощай! И, если можешь, прости меня! Я знаю, что виноват перед тобою, но я жестоко за то наказан!

– Алеша! – сказал сквозь слезы министр. – Я тебя прощаю; не могу забыть, что ты спас жизнь мою, и всё тебя люблю, хотя ты сделал меня несчастным, может быть, навеки!.. Прощай! Мне позволено видеться с тобою на самое короткое время. Еще в течение нынешней ночи король с целым народом своим должен переселиться далеко-далеко от здешних мест! Все в отчаянии, все проливают слезы. Мы несколько столетий жили здесь так счастливо, так покойно!..

Алеша бросился целовать маленькие ручки министра. Схватив его за руку, он увидел на ней что-то блестящее, и в то же самое время какой-то необыкновенный звук поразил его слух...

– Что это такое? – спросил он с изумлением.

Министр поднял обе руки кверху, и Алеша увидел, что они были скованы золотою цепью... Он ужаснулся!..

– Твоя нескромность причиною, что я осужден носить эти цепи, – сказал министр с глубоким вздохом, – но не плачь, Алеша! Твои слезы помочь мне не могут. Одним только ты можешь меня утешить в моем несчастии: старайся исправиться и будь опять таким же добрым мальчиком, как был прежде. Прощай в последний раз!

Министр пожал Алеше руку и скрылся под соседнюю кровать.

– Чернушка, Чернушка! – кричал ему вслед Алеша, но Чернушка не отвечала.

Во всю ночь не мог он сомкнуть глаз ни на минуту. За час перед рассветом послышалось ему, что под полом что-то шумит. Он встал с постели, приложил к полу ухо и долго слышал стук маленьких колес и шум, как будто множество маленьких людей проходило. Между шумом этим слышен был также плач женщин и детей и голос министра Чернушки, который кричал ему:

– Прощай, Алеша! Прощай навеки!..

На другой день поутру дети, проснувшись, увидели Алешу, лежащего на полу без памяти. Его подняли, положили в постель и послали за доктором, который объявил, что у него сильная горячка.

Недель через шесть Алеша, с помощию Божиею, выздоровел, и всё происходившее с ним перед болезнию казалось ему тяжелым сном. Ни учитель, ни товарищи не напоминали ему ни слова ни о черной курице, ни о наказании, которому он подвергся. Алеша же сам стыдился об этом говорить и старался быть послушным, добрым, скромным и прилежным. Все его снова полюбили и стали ласкать, и он сделался примером для своих товарищей, хотя уже и не мог выучить наизусть двадцать печатных страниц вдруг – которых, впрочем, ему и не задавали.

 

 

ДАЛЬ ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ

 

---

Дата добавления: 2019-07-17; просмотров: 236; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!