Классификация наук о действии
Содержащаяся в результатах этого исследования общая позиция, касающаяся отношения теоретических категорий к конкретным явлениям, была названа нами аналитическим реализмом. В одном аспекте эта точка зрения противоположна эмпирицистской материализации теоретических систем. Последний подход предполагает, что для понимания любого конкретного класса яв-лений может быть применена только одна система
аналитических категорий. В противоположность этому принятая нами позиция включает теорему о том, что адекватное понимание многих конкретных явлений может требовать употребления аналитических категорий, принадлежащих нескольким различным системам.
Далее, нами был подробно рассмотрен один частный случай теоретической системы, в которой проблема «материализации» в указанном смысле этого слова стояла особенно остро. Это случай ортодоксальной экономической теории. Мы пришли к заключению, что, как правильно понял Парето, ее надо интерпретировать как теорию, формулирующую отношения внутри ограниченной группы аналитических элементов, являющихся частью более широкой системы действия. Конкретные явления, даже поддающиеся описанию в терминах спроса и предложения, включают в себя и другие переменные, не описываемые в системе экономической теории. Это положение было подтверждено более чем достаточным количеством эмпирических доказательств. Затем оказалось возможным пойти дальше простого утверждения, что группа элементов, составляющих экономическую теорию, представляет собой лишь одну из нескольких содержащихся в конкретных социальных явлениях абстракций. В том смысле, в каком об этом писали Парето и Маршалл в одном из разделов своей теории, ее удалось поставить в систематическое логическое отношение к структурным элементам более широкой системы, названной здесь действием.
|
|
Эта более обширная система — волюнтаристическая теория действия — в свою очередь и на другом уровне обнаруживает такого рода абстрактный характер. В частности, ее конкретное применение, как оказалось, тоже предполагает наличие неких постоянных величин, которые можно описать, но нельзя аналитически объяснить в терминах системы координат теории действия. Один ряд таких данных принадлежит другой, широкой системе координат современной науки, называемой в самом широком смысле «физической» и описывающей явления как пространственно-временные вещи и события. В этой полярной системе координат схема действия полностью
теряет объяснительную силу и становится просто описательной. Радикальная смена системы координат производит своего рода инверсию: данные, являющиеся переменными величинами в рамках одной, становятся постоянными в рамках другой.
|
|
На радикально позитивистском полюсе аналитическая интерпретация действия опирается на физическую систему отсчета, позитивным критерием которой является пространственность, а негативным — аналитическая иррелевантность субъективных категорий. Эта тенденция теории действия соскальзывать при определенных условиях на позиции радикального позитивизма дополняется тенденцией соскальзывания на противоположную, идеалистическую позицию. Методологически равнозначно, объявить ли постоянными величинами для теории действия идеи или физические данные. Как таковые, они не являются переменными системы действия.
Наконец, при обсуждении методологии Вебера мы столкнулись с раздвоением научного интереса, с одной стороны, в направлении объяснения конкретных индивидуальных явлений как таковых и, с другой стороны, в направлении создания теоретических систем общего назначения.
Рассмотрение этих вопросов оказалось необходимым для разработки концептуальной структуры нашего исследования. Каждый из них в каком-то аспекте важен для этой структуры. Более того, в связи с некоторыми из этих вопросов пришлось поставить проблему статуса более ограниченной концептуальной схемы, широко известной как теоретический аспект специальной науки. Так, экономическая теория является теоретической предпосылкой (preoccupation) экономической науки, как унифицированной дисциплины. А вопрос о физических аспектах систем действия в том или ином смысле зависит от решения вопроса об отношении друг к другу естественных и социальных наук.
|
|
Большая часть неразберихи, в которую мы в рамках Данного исследования пытались привнести какой-то порядок, проистекает из неумения ученых четко различать разные концептуальные схемы и адекватным образом разбираться в их логических взаимоотношениях. Как только в исследовании любой эмпирической проблемы возникает необходимость применить не одну, а несколько схем, исследователю следует выяснить для себя, что же он реально делает, т.е. в каких случаях он пользуется одной схемой, в каких — другой, и что влечет за собой переход из одной в другую. Если принять одну из основных теорем нашей работы о том, что значительная доля эмпирических проблем из области действия подразумевает использование более чем одной теоретической системы, то отсюда следует неизбежность рассмотрения их отношений друг с другом. Этот вопрос имеет большое научное значение в самом строгом смысле этого слова.
|
|
Совершенно ясно, что за этим стоит. Исследование этих отношений есть попытка разработать систематическую классификацию эмпирических наук, и создание наброска такой классификации, в той мере, в какой она соприкасается с проблемами настоящего исследования, будет последним, чем мы займемся в этой работе.
Сейчас зачастую принято возражать против попыток установить границы между науками, разделить их четкими перегородками. Говорят, что знание представляет собой неразложимое единство, что процесс заключается в разрушении границ, а не в их проведении. В какой-то мере можно сочувствовать общему духу таких заявлений. Действительно, в конкретном эмпирическом исследовании совершенно исключается приверженность какой-то строго очерченной области. Ученый-эмпирик идет за своими проблемами, куда бы они его ни привели, и отказывается считаться со знаками, предупреждающими о «чужой теории». Более того, наша собственная работа демонстрирует, как часто различные концептуальные схемы бывают необходимы для распутывания сложных взаимозависимостей в одной эмпирической области. Тем самым наша работа сама дает в руки сторонников такого научного «бродяжничества» веский аргумент. Но вместе с тем такая позиция, в ее крайней форме отказа от какого бы то ни было систематического обсуждения проблем от-
ношения друг к другу различных теоретических систем, без чего невозможна классификация наук, являет собой разновидность эмпирицистского бегства от теоретических проблем, пагубного, как уже многократно было показано, для развития науки. Путешествовать из страны в страну — великолепное занятие, но путешественник, отказывающийся признавать местные особенности и обычаи посещаемых им стран в конце концов угодит в беду. Многие путешественники распрощались с жизнью из-за этой ошибки. Поэтому наша попытка — не просто педантизм, это следование общей заповеди науки: «Хорошо, когда ты знаешь, что делаешь». Другим аргументом в пользу такой попытки служит тот факт, что эти проблемы уже частично и порознь затрагивались в разных местах нашей работы, что само по себе говорит об их важности в такого рода исследованиях. Их систематический разбор даст удобную возможность с еще большей ясностью очертить концептуальную структуру, построение которой является главным результатом данной работы. Этот результат предстанет в более ясной перспективе, нежели та, которой нам удалось достичь в кратком обобщении в предыдущей главе.
Все различения, которыми мы будем пользоваться, уже встречались нам ранее, следовательно, необходимо лишь указать их отношение к данному контексту. Первое различение, напомним, — это граница между историческими и аналитическими науками. Целью первой группы наук является, как известно, достижение как можно более полного понимания класса конкретных исторических индивидуальностей или одной отдельно взятой индивидуальности (феномена). Различение между этими науками сохраняет силу независимо от того, понимается ли под исторической индивидуальностью естественный объект или событие, человеческий индивид, действие или система действий, система социальных отношений или тип социальной группы. В любом случае объяснение этих явлений потребует — имплицитно, если не эксплицитно27 — обращения к теоретическим категориям одной или более аналитических наук. К скольким и к каким — зависит от характера данной научной задачи, от того, какие изменения и какие стороны явления нуждаются в объяснении. Может оказаться достаточно и одной системы, но такую достаточность ни в коем случае нельзя ожидать априорно. Полное объяснение может оказаться невозможным без привлечения всех теоретических категорий всех аналитических наук.
27 В зависимости от того, необходимо ли для эмпирической адекватности выйти за пределы структурного анализа или анализа по единицам. Только когда это необходимо, различение аналитических систем должно стать эксплицитным.
В противоположность историческим, назначением аналитических наук является развитие логически последовательных систем общей теории. Единицей соотнесения для таких наук служит не особая историческая индивидуальность и не класс индивидуальностей, которые для рассматриваемой науки также могут быть целью, а замкнутая теоретическая система. Как только создается такая система, не переводимая в термины другой системы, становится возможным говорить о самостоятельной науке.
Роль того, что мы называем системой координат, требует усложнения этой классификации, ибо в ней имплицитно или эксплицитно содержится различение двух классов данных: релевантных и нерелевантных для соответствующей аналитической системы, или, иными словами, переменных и постоянных величин. На этом основании удобнее всего подразделить исторические дисциплины на «полностью» и «относительно» исторические.Проиллюстрируем эти соображения. Большая часть истории написана в терминах схемы действия и ее производных. Например, данные о географической среде берутся просто как непроблематичные, отмечаются и исследуются только в смысле их влияния на изучаемый конкретный исторический процесс. Вообще говоря, это историческая процедура. Она становится полностью исторической, если историк пытается объяснить изучаемые им изменения в терминах геологии, климатологии и т.д. Сказанное относится и к данным о наследственности, расе и т.д. в терминах естественного отбора. В этом смысле большая часть исторических дисциплин попадает скорее в категорию относительно исторических. Так, история обычно ограничивает свои проблемы данными, релевантными схеме действия, а метеорология — схеме физики и химии. Если, например, метеоролог обнаруживает, что дым в большом городе или его окрестностях существенно меняет местный климат, он исходит из производства дыма в этой местности, как из факта, не вникая в его социологические или экономические причины. Он просто выясняет последствия этого факта для метеорологии.
Понятия единицы, или части, как таковые вряд ли могут составить основу самостоятельных наук. В своем описательном и неаналитическом объяснительном употреблении они ■— просто придатки к историческим наукам. С другой стороны, дальнейший анализ этих понятий ведет уже к аналитическим наукам. Эти понятия образуют главное связующее концептуальное звено между этими двумя видами наук.
Нетрудно увидеть, что эмпирицистская методология склонна: 1) давать общую классификацию наук на «исторической» основе в соответствии с классами изучаемых конкретных систем; 2) ограничивать развитие теории понятием типа-части и его эмпирическим обобщением. Любая попытка создать аналитическую теорию на основе эмпиризма ведет к «материализации», т.е. буквальной трактовке теоретической системы. Там, где изучаемые конкретные исторические индивидуальности (скажем, звезды или процессы, происходящие в лабораториях) представляют для человека интерес только в отношениях, релевантных такой теории (например, в физике), материализация не ведет к серьезным ошибкам, пока не достигнута высокая ступень анализа. Там же, где, как в области человеческого поведения, почти каждая историческая индивидуальность служит местом одновременного приложения нескольких таких систем, пагубные последствия материализации могут быть серьезными уже на раннем этапе исследования. Яркое свидетельство тому — судьба ортодоксальной экономической теории и
ее критики институционализмом. В рамках эмпирического подхода из создавшегося здесь тупика выхода нет.
Под аналитическим углом зрения можно увидеть, что данное исследование, взятое в целом, выявило три больших класса теоретических систем. О них можно говорить как о системах природы, действия и культуры28. Отметим далее, что это различение есть различение теоретических систем, а не классов конкретных исторических индивидуальностей. Только две первые представляют собой системы эмпирической научной теории в обычном смысле; третья имеет особый статус.
28 Ближе всего подошел к этой классификации Фрейер («Soziologie als Wirklichkeitswissenschaft»), выделив Naturwissenschaft, Wirklichkeit-wissenschaft и Logoswissenschaft — науки о природе, о действительности и науки о логосе. Наше определение многим обязано этой схеме, хотя в определенных отношениях и отличается от нее.
Обращает на себя внимание, что в этой окончательной классификации в отношении теории действия не применяется ограничивающее определение «волюнтаристическая». Имеются в виду просто науки о действии, в отличие от наук о природе и о культуре. В частности, в нашем исследовании мы прибегали в анализе и в классификации теории к понятию «позитивистская теория действия». Это понятие сослужило хорошую службу, будучи распространено на теории, сформулированные на основе схемы действия, но имеющие позитивистский подтекст. Здесь же, однако, наша задача состоит не в анализе чужих теорий, а в создании как можно более верной классификации, приемлемой на современном этапе. Из приведенного анализа со всей закономерностью вытекает, что в смысле обладания самостоятельной причинной значимостью в конечном счете не может быть радикально позитивистской теории действия. Всегда возможно сформулировать факт в терминах системы отсчета действия, но при переходе от описания и анализа по единицам к анализу по элементам позитивистская теория обнаруживает, что категории действия утрачивают аналитическую значимость. Причинно релевантные переменные можно, оказывается, адекватно сформулировать и в терминах системы естественных наук. В этом смысле позитивистский подход всегда сводит объяснение действия к естественнонаучным терминам.
Отсюда следует, что если теория действия вообще может иметь статус самостоятельной аналитической системы, она должна быть по самой своей сути волюнтаристической теорией. Поэтому ограничивающее определение, введенное первоначально для отличия рассматриваемой в этой работе теории от позитивистской, становится излишним и может быть исключено из окончательной классификации.
Дело в том, что эмпирическая наука занимается про цессами во бремени. Проблемные данные как теоретических систем природы, так и теоретических систем действия связаны с такого рода процессами. Данные же системы культуры не обнаруживают этого. Граница между первыми двумя определяется тем, что система координат естественных наук включает время в его связи с пространством, а системы действия — в связи со схемой «цель— средства». Физическое время есть способ соотнесения событий в пространстве, время действия — способ соотнесения средств и целей с другими элементами действия. Все известные эмпирические научные теории очевидным образом опираются на ту или другую из этих базисных систем координат действия: физическую пространственно-временную или средство-целевую. Действие — кепро-странственно, но темпорально29.
Культурные системы отличаются от обеих других тем, что они и непространственные, и нетемпоральные. Они состоят, по выражению профессора Уайтхеда, из вечных объектов, в самом строгом смысле слова «вечный», т.е. не из таких объектов, которые существуют сколь угодно долго, а из таких, к которым не приложима категория времени. Они не участвуют в «процессе».
Конкретные пространственные объекты и временные события могут иметь в этом смысле культурный аспект, но в той мере, в какой они понимаются физически, они существуют лишь как символы. Вечные объекты составляют значения символов. Как объекты они существуют только «в голове» индивидов30. Сами по себе они не могут быть обнаружены внешним наблюдением; наблюдать можно лишь их символические манифестации.
29 Разумеется, каждое конкретное событие тоже происходит в пространстве. Однако для аналитических наук о действии это является нерелевантным.
30 Или «объединены» в системы символов, понимание которых предполагает существование разума.
Однако нельзя отрицать, что описания культурных систем имеют статус науки, если под этим подразумевать совокупность объективно проверяемых утверждений. Ибо, если допустить, а это необходимо, что значения символов поддаются наблюдению, то отсюда неизбежно следует существование верифицируемого знания о вечных объектах. Но эти значения не могут принимать форму причинного объяснения событий. Помимо схватывания непосредственного значения отдельного изолированного символа, оно может означать лишь фиксацию взаимосвязей вечных объектов в значимые символические системы.
В нашем опыте существует множество видов таких систем, которые в данной работе невозможно ни проанализировать, ни квалифицировать. Можно, однако, напомнить читателю, что системы научной теории, явившиеся предметом столь пристального рассмотрения в данной работе, тоже находятся в их числе. В этом своем качестве они не являются ни физическими объектами, ни событиями. Имеются также другие виды культурных систем, такие как «идеи», «виды искусства» и множество иных.
Отношения культурных систем к действию крайне сложны. Здесь мы можем лишь указать, что они могут, с одной стороны, рассматриваться как продукты процессов действия, а с другой стороны, как условия будущего действия, что правильно, например, в отношении научных и других «идей». Наука о действии не может не учитывать существования культурных систем, как не может не считаться с «физическими » фактами. Но логическая связь и в том и в другом случае по существу одинакова. И те и другие факты выступают как нерелевантные (теоретические точки зрения) данные, хотя знание о них может быть существенно для решения конкретных проблем31.
В обоих случаях есть одно исключение. Хотя указанные три вида систем должны ясно различаться друг от друга, все они представляют собой части последовательного целого, каким является объективное знание. Отсюда и посылка о существовании важных взаимосвязей между ними. Нет необходимости подробно доказывать, что большое число физических объектов может считаться отчасти продуктами процессов действия32. Таким образом, действие изменяет физический мир, будучи в то же время обусловлено им. Точно так же культурные системы являются отчасти33 продуктами действия, в свою очередь выступая как его условия.
31 Нужно отметить, что физические явления часто тоже бывают продуктами действия.
32 Обычно их называют артефактами.
33 С точки зрения причинности мы должны признать за ними в их отношениях к действию определенный Eigengesetzlichkeit (собственная законность — нем.). Мыслительный процесс, который является процессом действия, направляется логическими соображениями. Система логики, культурная система выступает как причинный элемент в конкретном результате.
Оба этих пограничных случая, естественно, должны продлить пограничные дисциплины. На границе между действием и культурой уже существует вполне развитая и признанная дисциплина, известная в Германии под названием Wissenssociologie (социология знания). Ее предметом являются культурные системы как продукты действия, влияние на них элементов действия и конкретные процессы их развития.
Оставив в стороне науки, принадлежащие культуре34, можно разделить эмпирические аналитические науки на две большие группы — естественные науки и науки о действии. Последние характеризуются в негативном плане тем, что им нерелевантна пространственная система отсчета, а в позитивном плане — наличием схемы «средства— цель» и обязательностью для них субъективного аспекта и, следовательно, метода «понимания» (Verstehen) 35, отсутствие которого характерно для естественных наук.
Каждая из этих групп представляет собой в некотором роде одну большую систему, поскольку в ней имеется общая основная система координат, и, по всей видимости, определенные систематические отношения между всеми аналитическими и структурными элементами, релевантными этой системе. Но в пределах каждой из этих групп развились четкие подсистемы, обладающие значительной степенью автономности. Главный принцип разделения этих подсистем может быть достаточно определенно сформулирован для группы наук о действии; менее определенно — для группы естественных наук. Этот главный принцип состоит в том, что с возрастанием сложности систем последовательно проявляются их новые эмерджентные свойства, которые порождают новые теоретические проблемы,
34 Такие, как логика, математика, систематическая юриспруденция и т.д. Одну из ветвей составляют так называемые нормативные науки. К этому термину, однако, надо подходить с осторожностью.
35 Очевидно, что культурные системы могут быть поняты только с помощью этого метода. В науках о действии мы комбинируем оба метода: понимание (Verstehen) и наблюдение «поведения », т.е. внешнего пространственного хода событий.
не возникающие при описании более простых систем. Мы не будем здесь рассматривать вопрос о том, в какой мере это утверждение верно для естественных наук; заметим лишь, что среди биологов довольно широко бытует доктрина «эмерджентности ». В соответствии с этой доктриной проблемами, специфическими для биологической теории, являются те, которые связаны со свойствами организмов, но не встречаются при рассмотрении составляющих их физико-химических элементов или частей. Граница между физико-химической и биологической группами наук является, несомненно, наиболее четкой линией подразделения в естественных науках.
В отношении групп наук о действии можно быть гораздо более точным. Мы видели, что некоторые основы этих наук постулируются на базе представления об элементарной единице действия. Первым эмерджентным свойством, возникающим с усложнением — в одном направлении — систем действия, является свойство экономической рациональности. Мы видели также, что все связанные с этим методологические рассуждения в нашей работе начались с того, что расщепление этого элемента в различных его связях с конкретными фактами действия породило хорошо интегрированную теоретическую систему — экономическую теорию. Но если один эмерджен-тный элемент может послужить основой для последовательной теоретической системы, то нет никаких само собой разумеющихся оснований отрицать такую возможность для других подобных элементов, если они существуют.
Ибо очевидно, что если не продолжать анализ дальше, то результаты обсуждения статуса экономической теории будут аномальными. Это хорошо иллюстрируется той позицией, которую занимал по данному вопросу Парето. Он не оставил сомнения на счет того, что то, что он назвал чистой экономикой, следует считать абстрактной теоретической системой. Ее статус в точности таков, каким мы определили здесь статус аналитической системы. Но у него она остается единственной позитивно определенной аналитической наукой, применимой к действию. Другой социальной наукой, упоминаемой им, является социология,
которая, хотя он и отказался ее строго определить, включает, в его представлении, два аспекта. Первый — аналитический аспект, анализ нелогических элементов действия; второй — синтетический, т.е. целостное описание конкретного действия в общем виде, включая экономический элемент. Ясно, что с аналитической точки зрения Парето рассматривал социологию как остаточную науку, поскольку она имеет дело с остаточной категорией элементов действия36. На такой основе, само собой разумеется, нельзя было надеяться создать логически замкнутую теоретическую систему в том смысле, какой в течение долгого времени была классическая механика. Из этого правомерно сделать вывод, что либо неправилен избранный Парето путь определения статуса экономической теории и для него нужно искать совершенно иную основу, либо необходимо от его позиции, признающей только одну позитивно определенную аналитическую науку о действии, идти дальше к конструированию последовательной системы аналитических наук о действии. Поскольку экономический элемент в паретовской трактовке занимает определенное место в разработанной здесь более широкой схеме элементов действия, есть основания полагать, что последняя является составной частью более всеобъемлющей схемы классификации. Данное исследование, естественно, самым непосредственным образом отталкивается от паретовских взглядов на статус экономики.
36 Это, возможно, лишь первое приближение. По-видимому, сам Парето именно так и считал. Как таковое, оно было громадным прогрессом по сравнению, например, с позицией Маршалла. В настоящее время мы, к счастью, имеем возможность перейти ко второму приближению.
Таким образом, принцип, используемый нами для классификации аналитических наук, состоит в том, чтобы установить тот структурный элемент или группу элементов общей системы действия, которые находятся в центре внимания той или иной науки. Ясно при этом, что тот или иной структурный элемент, находящийся в фокусе внимания соответствующей науки о действии может быть, а может и не быть, наиболее удобен с точки зрения конечных целей анализа. Так, в случае с экономикой, соответствующая подсистема теории действия будет включать в себя переменные, наиболее важные для объяснения изменений в действии с точки зрения того факта, что эти системы в высшей степени экономически рациональны. Одной из таких переменных является степень достоверности знания акторов ситуации. Но поскольку одни и те же системы могут быть рациональны не только в экономическом, но и, к примеру, в политическом и технологическом смыслах, то одна и та же переменная, по всей вероятности, может быть включена и в другие подсистемы. Хотя эти аналитические системы отличны друг от друга, из этого не следует, что в выборе своих переменных они взаимоисключающи. Напротив, они почти наверняка в какой-то мере накладываются одна на другую. Любая группа переменных может составить аналитическую систему, если эти переменные удобно сгруппировать для решения конкретных эмпирических проблем. Поскольку главные структурные черты дифференциации систем действия, которым было посвящено это исследование, образуют некоторые из самых заметных черт конкретных явлений действия, то, исходя из общих соображений, весьма вероятно, что переменные, наиболее тесно связанные с этими чертами, образуют набор столь тесных взаимосвязей, что для многих целей их удобно рассматривать вместе как систему. Эта общая предпосылка находит мощное подтверждение в том факте, что самая явно выраженная аналитическая система в области действия — экономическая теория — ив самом деле очень точно совпадает с одним из основных различаемых нами структурных аспектов систем действия.
Экономическая концепция имеет смысл только в системах действия, но ее можно применить и к системе действия отдельно взятого индивида («экономика Робинзона Крузо»37).
37 Все ее основные концептуальные элементы выявляются на этом уровне-
Следующий концептуально важный шаг по увеличению сложности систем действия состоит во включении в ту же систему множества индивидов. Этот шаг имеет двоякое следствие. С одной стороны, он предполагает возможность появления в отношениях между индивидами принудительной власти. А это свойство, не входящее в структуру экономической теории. Система действия индивида может обладать не только экономической рациональностью, но и рациональностью принуждения.
Но рациональность принуждения имеет любопытное качество. Она не может быть свойством целостной системы действия38, включающей множество индивидов; она может относиться только к некоторым индивидам или группам в системе относительно других индивидов и групп. Принуждение есть осуществление власти над другими. В то же время эта возможность принуждения открывает новый ряд проблем — проблем социального порядка, в классической форме поставленных Гоббсом в результате его исследования последствий неограниченной борьбы за власть. Для того чтобы могла существовать устойчивая система действия, включающая в себя множество индивидов, должна иметь место нормативная регуляция аспекта власти в отношениях между индивидами внутри систем; иными словами, должен наличествовать распорядительный порядок. Этот двойной аспект социальных систем действия, проблема отношений власти и проблема порядка, в той мере, в какой он может рассматриваться как разрешение проблемы борьбы за власть, выявляет еще один сравнительно отчетливый ряд эмерджентных свойств систем действия. Они могут быть названы политическими элементами действия.
38 В этом отношении она аналогична концепции стоимости в экономике. Идея ♦общего уровня стоимостей » бессмысленна, так как стоимость — относи тельное понятие. Власть — тоже относительное понятие.
Место социологии
|
Как мы видели, решение вопроса власти, также как и множества других сложных проблем, касающихся систем социального действия, предполагает их отнесенность к факту интеграции индивидов по отношению к общей системе ценностей, которая является источником легитимности институциональных норм, общих конечных целей действия, смысла ритуальных действий и др. Все эти феномены могут быть отнесены к единому общему эмерджентному свойству систем социального действия, которое может быть названо «интеграцией вокруг общих ценностей ». Это ярко обозначенное эмерджентное свойство легко отличимо от двух других — экономического и политического. И если назвать это свойство социологическим, то социология может быть определена как «наука, которая пытается разработать аналитическую теорию систем социального39 действия в той мере, в какой эти системы могут быть поняты в терминах свойства интеграции на основе общих ценностей».
Таким образом, на основе эмерджентных свойств систем действия, отсутствующих в элементарной единице действия, возможно различить три четко определенных сферы таких свойств. Каждая из этих сфер ассоциируется с группой эмерджентных свойств, которые, с одной стороны, исчезают, когда система дробится на единицы анализа, не свойственные данному уровню сложности, а с другой стороны, не могут мыслиться как единственно существующие, когда конструирование таких систем переходит за пределы этого уровня сложности. Таким образом, вполне резонно выделить три аналитические социальные науки об организованных системах действия — экономика, политика40 и социология. В основе этого деления лежит отношение каждой из них к упомянутым трем эмерджентным свойствам таких систем.
39 Включающего множество акторов, взаимно ориентированных на действия друг друга.
40 Автор пришел к такому определению места политики в значительной мере под влиянием обмена мнениями с профессором Гарвардского университета К-Дж- Фридрихом. Последний, однако, не несет ответственности за кон кретную формулировку, которой пользуется автор.
Остается единица действия. Ее основные свойства сами по себе не составляют предмета независимой аналитической науки. Эти свойства образуют скорее общую методологическую основу всех наук о действии, ибо именно эти основные элементарные свойства единицы действия в своих взаимосвязях составляют общую систему координат всех наук о действии. Сказать, что единица действия может быть предметом независимой науки о действии, будет так же неверно, как утверждать, что существует независимая наука о пространстве и времени.
В то же самое время существуют два пункта, в которых систематическое теоретизирование относительно действия не исчерпывается только что упомянутыми тремя систематическими науками. Во-первых, выше ничего не было сказано о проблемах, проистекающих из того факта, что элементы и процессы действия включают понятие действующего лица. Это другой органический аспект систем действия, не охватываемый тремя названными группами эмерджентных свойств, о которых говорилось выше. Этот аспект уже упоминался в связи с агрегационной организацией систем действия, предполагающей понятие личности.
Размышления показывают, что конкретная личность может быть частично объяснена на основе аналитических систем трех названных социальных наук. Этот аспект может быть назван социальным компонентом личности. Однако в результате социального анализа личности получается остаток, не поддающийся объяснению в пределах системы координат теории действия. В той мере, в какой этот остаток может быть абстрагирован от специфического содержания конкретных целей и норм единиц действия, как фактов среды, он может быть приписан наследственности. Следовательно, существуют определенные эмерджентные свойства систем действия, которые, по крайней мере частично, объясняются исходя из наследственной основы личности. Таким образом, существует место для систематической аналитической науки, занимающейся этими свойствами. И нет другого способа, которым психология могла бы быть определена в понятиях используемой здесь общей схемы — как аналитическая, но не историческая наука41. Это должна быть, следовательно, аналитическая наука, занимающаяся переменными свойствами систем действия, выводимыми из наследственной природы личности.
41 Два из существующих определений делают из психологии историческую, в нашем смысле, науку. Это определение ее, во-первых, как науки о «поведении» и, во-вторых, как науки о «разуме» («mind») или «субъективных процессах».
Это определенно делает психологию наукой о действии и, несмотря на общее для них отношение к наследственности, проводит черту между нею и биологией42. Категории психологии относятся к свойствам систем действия в их особой связи с подсистемой личности. Они, таким образом, пространственны. Они являются разновидностями функций организма, взятого как целое. Но они абстрагированы от социальных отношений и, следовательно, от тех свойств систем действия, которые появляются только на социальном уровне.
Далее, общие свойства единицы действия, абстрагированные от экономического, политического и социального рассмотрения, могут изучаться под углом зрения конкретного содержания целей, норм и знаний. Поскольку основные свойства единицы действия не составляют основы независимой аналитической науки, а скорее образуют общий базис всех наук действия, то из него вырастает не одна, а множество дисциплин, в соответствии с классами конкретных целей43. Эти дисциплины могут быть названы технологиями. Конкретно они могут быть очень важными, но относительно мало добавляют к систематической аналитической теории действия.
Общей для всех этих пяти аналитических дисциплин является базисная схема действия как на дескриптивном, так и на аналитическом уровнях. Факты, релевантные им всем, могут быть переведены на язык схемы действия как системы координат. Но в то же самое время в большинстве случаев удобно оперировать более специализированными подсхемами. По отношению к экономике это в первую очердь схема «предложение—спрос». В политических дисциплинах это, во-первых, схема социальных отношений в особой форме отношений власти, и во-вторых, — схема групп44. В социологии особенно удобна схема отношений и групп. В психологии явно центральной является схема личности45. И наконец, технологии по своей природе могут работать только в терминах элементарной схемы действия "средства—цель".
42 См. примечание «Г» к главе II.
43 Таких, как промышленные, военные, научные, эротические, ритуальные, аскетические, созерцательные, художественные и т.д.
44 Как, например, теории политического плюрализма.
45 Так, основным психологическим понятием является понятие «установка ». Но при этом совершенно очевидно, что конкретные установки не входят в область только лишь психологии, а релевантны всем наукам о действии.
История может рассматриваться прежде всего как общая наука исторического типа, имеющая дело с человеческим действием46. Как уже было отмечено, она имеет тенденцию быть скорее относительно, нежели полностью исторической дисциплиной. Помимо подразделений на периоды и на конкретные социальные группы, народы, нации и т.д., история имеет тенденцию делиться на разделы по изучению классов конкретных фактов, особенно релевантных тем или иным аналитическим наукам о действии. Существуют экономическая история, политическая история, социальная (возможно, социологическая) история, биографии людей и истории различных конкретных технологий. История религий должна быть по очевидным причинам включена в социологический раздел. Главным критерием различия между отдельными ответвлениями истории должно быть рассмотрение фактов в понятиях той или иной дескриптивной подсхемы действия. В этом смысле биография есть история личности. Необходимо заметить, что история здесь рассматривается исключительно потому, что она претендует на статус эмпирической науки или, другими слипами, она пытается достичь эмпирически проверяемых суждений о факте и о причинных отношениях. Любой другой аспект конкретных исторических работ, как, например, работ по искусству, лежит за пределами настоящего обсуждения.
46 В отличие от того, что, с одной стороны, может быть, а с другой — истории идей и прочих культурных систем.
В то время как для достижения ясности мышления важно подчеркивать логические различия между отдельными аналитическими науками о действии, не менее верно и значимо то, что, поскольку все они образуют подсистемы одной и той же большой и всеобъемлющей теоретической системы, их внутренние взаимосвязи чрезвычайно тесны, и ученый не может позволить себе пренебрегать ими47. Больше того, представляется, что человек, работающий в одной из подсистем и не имеющий хотя бы некоторых представлений о других, не может выполнить научную работу на высоком уровне. Это становится особенно верным на высших уровнях исследования. Социолог может надеяться сделать удовлетворительную работу — эмпирическую или теоретическую - без знаний в области психологии, экономики и политики не более, чем биолог — без знаний физики и химии. Причины здесь одни и те же. «Механизмы» процессов, которые интересуют социолога, всегда обнаруживают в себе кардинально важные элементы из этих «низших» уровней. Этот факт долгое время затемнялся эмпирицистской методологией и тесно связанным с ней «элементарным» уровнем аналитического мышления в науках о действии. Правда, положение нередко спасало то, что в этих областях отнюдь немаловажное место занимает здравый смысл. Хороший здравый смысл часто приносит лучшие результаты, чем плохой теоретический анализ48.
47 Эти взаимосвязи, естественно, порождают пограничные области, аналогичные физической химии или биохимии. Например, социальную психологию, социальную экономику и т.д.
48 Что вовсе не означает преимущества получаемых им результатов по срав нению с результатами хорошего теоретического анализа.
Необходимо отметить, что место, отведенное в этой классификации социологии, делает ее специальной аналитической наукой на том же уровне, что и экономическая теория. Эта процедура противоречит методологической традиции в этом вопросе. Господствующий энциклопедический подход сделал бы социологию полностью исторической наукой в указанном выше смысле. Вебер, определяя ее как науку о социальном действии, сделал бы ее относительно исторической наукой или синтетико-анали-тической наукой о действии, вкючающей экономику и политику.
Исходная точка, из которой выведено настоящее заключение, — это взгляд на экономическую теорию как на специальную аналитическую науку, к чему пришел Парето. Приняв это, было бы нелепо остановиться здесь (если только речь не идет о первом приближении) и говорить только об одной такой науке в области действия. Это стало особенно верным, после того как были определены другие структурные элементы действия, которые являются частью той же самой широкой системы, что и экономика, и методологически занимают тот же самый логический статус в качестве эмерджентных свойств систем действия. Логично, следовательно, довести анализ до конца, до создания завершенной системы специальных аналитических наук о действии. Единственной альтернативой было бы возвращение к эмпирической основе классификации, что выглядит несостоятельным в свете предшествующего анализа.
Процедура такой классификации, которая предложена здесь, уже имела свои прецеденты. Зиммель49 сделал, пожалуй, первую серьезную попытку создать основу для социологии как для специальной науки в указанном смысле. Его формула неприемлема для нас по причинам, в которые здесь нет места вдаваться. Но она была основана на правильных посылках, и отраженная нами позиция может считаться переформулированием ее верных элементов в более приемлемых терминах. Главной трудностью для Зиммеля было то, что позиция, которую он занимал по отношению к другим социальным наукам, мешала ему соотнести социологию с остальными аналитическими социальными науками на одном и том же методологическом уровне. Для него социология была единственной абстрактной аналитической наукой в общественной области50.
49 SimmelA . Soziologie, Кар. I.
50 Интересно сравнить этот взгляд с соответствующим статусом, которым наделена экономика в схеме Парето.
Кроме того, если бы дюркгеймовская концепция действия продолжала развиваться в сторону волюнтаризма, то весьма вероятно, что и в ее рамках были бы достигнуты подобные результаты. Еще задолго до последних работ Дюркгейма его концепция общества как «реальности sui generis» не могла больше рассматриваться как конкретная сущность, а только как абстрактный элемент или группа элементов конкретной реальности. Его концепция общества также хорошо согласуется с приведенной выше концепцией эмерджентности. Наконец, специфичное содержание понятия общества в его системе позволяет с полным основанием отождествить его с эмерджентным свойством интеграции вокруг общих ценностей. Точка зрения, изложенная здесь, является логическим завершением попытки поместить полученные Дюркгеймом значимые результаты в систематическую схему структуры действия51.
Можно легко увидеть, почему такой взгляд должен был дождаться относительно полного развития обобщенной теории действия. Такое понимание социологии не могло развиться на позитивистской основе. Ибо на радикальном позитивистском полюсе все эмпирические науки становятся естественными науками в описанном выше смысле этого слова. Не доходя до этого полюса, системы действия, основанные на утилитаризме, могли рассматриваться на уровнях, на которых свойство интеграции вокруг общих ценностей еще не было эмерджентным. В отдельных наиболее удачных случаях оно считалось остаточной категорией, обычно выраженной в форме имплицитных посылок, таких например, как естественное тождество интересов. Если здесь и было место для чего-нибудь большего, чем психология, экономическая теория или политическая теория в духе Гоббса, то это должна была быть «синтетическая» наука52.
С позиции идеализма, напротив, были ясно видны факты ценностной интеграции, но внутренне присущая идеализму тенденция состояла в том, чтобы ассимилировать их с культурными системами (в указанном выше смысле) и, следовательно, прийти к некоторой разновидности теории эманации. Фрейер в своей цитировавшейся выше книге с большой проницательностью анализирует эту тенденцию. Таким образом, до тех пор, пока социальная мысль оставалась разделенной на позитивистскую и идеалистическую системы, в ней не было места для аналитической теории социологии в том смысле, как это
51 Другая точка зрения, совпадающая с нашей во многих отношениях, выдвинута проф. Знанецким («Method of Sociology»).
52 Спенсеровская система была столь определенно утилитаристской, что этим и объясняется, почему он считал социологию энциклопедической наукой.
выше определено. Появление такого места является, вероятно, глубочайшим симптомом великих перемен в социальном мышлении, произведенных описанным выше процессом конвергенции.
Одно слово в заключение. В последнее время имеет место сильная струя пессимизма во взглядах представителей социальных наук, особенно тех, которые называют себя социологами. Нам говорят, что существует столько же систем социологических теорий, сколько и самих социологов, что отсутствует общее основание, что все спорно и субъективно. По моему мнению, эти настроения основаны на двух одинаково неудачных посылках. С одной стороны, они поощряют тот взгляд, что единственной полноценной работой в социальной области может быть подобное фактологическое исследование без теоретического подспорья. С другой стороны, у тех, кто не желает удовлетворяться этим, такие настроения поддерживают опасный иррационализм, ведущий к полному отходу от научных стандартов. В этом втором случае говорят, что социология — это исскуство, что все ценное в ней должно измеряться стандартами интуиции и вдохновения, которые не проверяются канонами строгой логики и эмпирической верификации.
Нужно надеяться, что наше исследование поможет борьбе с обеими этими опасными тенденциями. Оно может сделать это в двух принципиальных отношениях. Во-первых, выше было показано, что расхождения в рассматриваемой области не так велики, как может показаться на первый взгляд. Имеется существенный общий теоретический фундамент, и надо только дать себе труд копнуть поглубже, чтобы его обнаружить. Можно рискнуть высказать мнение, что эта общность будет тем более существенной, чем более велики ученые, работы которых мы изучаем. Было бы нетрудно представить четырех ученых, взгляды которых мы здесь разобрали, как примеры полного отсутствия согласия. И все же, в свете рассмотренных доводов, правилен вывод, что такое суждение было бы поверхностным. Их согласие значительно превышает различия, которые имеют место на более поверхностных уровнях. То, что произошло в умах этих людей, е является рождением неорганизованной массы произвольных субъективных суждений. Это часть глубокого и ющного потока развития научной мысли. Это является движением основной мысли, простирающимся далеко за пределы работ небольшой группы рассмотренных здесь исследователей.
Во-вторых, даже если интерпретация природы научнго развития, сформулированная здесь, будет принята юлько применительно к этому частному случаю, то отсюда последует другой вывод. То, что было прослежено, — это не просто движение мысли в широком масштабе, это научный прогресс, и, можно сказать, выдающийся кучный прогресс. Одним из основных его аспектов является более ясное и глубокое понимание широкого диапазона фактов человеческого действия. Вся рассмотренная здесь теоретическая работа ориентируется на это достижение и оправдана им. Этого нельзя было сделать без систематического теоретического мышления, которое образует основу и является предметом данного исследования.
Следовательно, нельзя согласиться с господствующим пессимистическим взглядом на общественные науки, особенно на социологию. Если сосредоточить внимание не на средних работах, а, как это полностью оправдано в подобном случае, на лучших, наиболее выдающихся, то нам нет необходимости стыдиться нашей науки. В пределах жизни одного поколения был достигнут заметный прогресс как на эмпирическом, так и на теоретическом уровнях. Мы подвели под будущее строительство прочный теоретический фундамент.
592. Естественная и социальная наука
601. Идеальный тип и обобщенная аналитическая теория
610. Логика эмпирических фактов
Мотивация экономической деятельности*
* Motivation of economical aktivities// Parsons Т . Essays in Sociological Theory. Revised Edition. Free Press, Macmillan. N.Y. (London), 1964, p. 50 — 68.
Специализация — это, несомненно, один из важнейших факторов развития современной науки, поскольку, по достижении определенного уровня профессионализма, даже при максимальном усердии можно постичь только ограниченную часть суммы человеческих знаний. Но в то же время некоторые виды специализации при определенных условиях мешают адекватному рассмотрению ряда проблем.
Эти виды специализации оказываются малоплодотворными в основном потому, что специализированные науки прибегают к особого рода абстракции. Они образуют хорошо упорядоченные системы знаний, и организация этих знаний происходит вокруг относительно определенных, а потому ограниченных концептуальных схем. Изучаемые конкретные явления рассматриваются ими не в целом, а лишь в той мере, в какой они непосредственно релевантны концептуальной схеме, установленной в данной науке. В применении к некоторым узким проблемам и явлениям такое рассмотрение часто бывает адекватным. Но после того как такая концептуальная схема уже хорошо разработана, лишь в редких случаях ее абстрактность и связанная с ней ограниченность не становятся источником многих затруднений при изучении эмпирических проблем. Это особенно верно в тех областях, которые расположены несколько в стороне от центра интересов соответствующей науки в период выработки ее концептуальной схемы, в областях, к которым применяются более широкие выводы из этой концептуальной схемы и более широкие ее обобщения, и, наконец, в областях, в которых следует искать логически необходимые предпосылки для такого обобщения.
Именно такое положение дел сложилось в экономической науке. Оно стало таковым потому, что из всех наук о человеческом поведении (социальном действии) она первая выработала хорошо интегрированную схему понятий и до сего дня поддерживает этот аспект своей науки на более высоком формальном и логическом уровне, чем какая бы то ни было другая социальная дисциплина. Но примерно сто лет назад экономисты стали проявлять интерес к тем положениям, которые выходят за рамки созданной ими концептуальной системы и за рамки тех фактов, которые удалось упорядочить с помощью этой системы. Часто этот интерес проявлял себя косвенно, в виде теоретических спекуляций, связанных с идеями «невмешательства государства», функционирования целостной системы «свободного предпринимательства», не связанной никаким контролем извне. Специфика такого теоретизирования заключалась в игнорировании тех элементов человеческого действия, которые в явном виде не присутствовали в концептуальном арсенале классической экономической теории.
Коль скоро внимание экономистов привлекли столь широкие проблемы, то — сознательно или нет — им неизбежно пришлось затрагивать и проблемы мотивации экономической деятельности. Процесс поддержания равновесия в свободной экономике основывается, согласно классической теории, на ее чувствительности к определенного рода изменениям в ситуации действия: ценам, предложениям, условиям спроса и пр. Основное действующее лицо этой системы — бизнесмен — рассматривается в такой ситуации, где преобладающую роль в адаптационных процессах (если их проанализировать с точки зрения того, почему индивид действовал именно так) играет расчет прибылей и расходов в их денежном выражении. В определенном практическом смысле, по-видимому, вполне правомерным представлялось сказать, что экономический субъект поступает так или иначе, исходя из задачи предельно повысить свой «эгоистический интерес», понимаемый как денежный доход предприятия. Иначе говоря, субъект экономической теории всегда предпочтет больший денежный доход меньшему и меньший убыток (в денежном выражении) — большему.
Из этих кажущихся очевидными фактов сам собой вытекал вывод, что вся система функционирует и поддерживается в равновесии благодаря «рациональному соблюдению экономического интереса » всех участвующих в ней индивидов. Возникало даже ощущение, что данная формула — это приемлемая основа для общей теории мотивации человеческого поведения, по крайней мере, в экономической и профессиональной сферах. При этом важно также отметить, что указанная формула, как и различные ее модификации, не были прямыми результатами наблюдения и анализа, выполненными на эмпирическом уровне, как это имело место, например, при создании теории стоимости и распределения. Эта формула просто оказалась удачной для заполнения бреши, которая образовалась при попытке создания логически замкнутой теории экономического действия. При отсутствии эмпирической основы данную брешь можно было заполнить только при помощи максимально широких обобщений. И такие находящиеся вне собственно экономической области распространенные доктрины, как психологическая доктрина гедонизма, казалось, подкрепляли эту формулу и вселяли уверенность в универсальности применения экономической системы понятий.
Тем временем в других науках, изучающих поведение человека, велась своя работа, но большей частью она осуществлялась в отрыве от исследований, ведущихся экономистами. Однако и она также затрагивала проблемы мотивации, в частности в таких аспектах, которые оказались существенными и применительно к сфере экономических исследований. Этими науками были социальная антропология, а также некоторые разделы социологии и психологии. И хотя некоторые выдающиеся ученые, такие, как Парето, Дюркгейм, Макс Вебер, в своих работах непосредственно затрагивали и освещали определенные аспекты взаимоотношения названных наук с некоторыми проблемами экономики1, все же изоляция экономической теории от указанных областей знаний осталась непреодоленной. Таким образом, всесторонний анализ проблемы экономической мотивации, принимающий во внимание всю совокупность знаний, полученных в разных дисциплинах, в настоящее время, даже в самом схематическом виде, остался неосуществленным. Попытка дать наметки такого анализа и является главной задачей данной статьи.
1 См.: Parsons Т. The Structure of Social Action (N.Y., 1937), где работы данных авторов рассматриваются в этом аспекте.
Среди экономистов широко распространено убеждение, что преимущественно «эгоистическая» теория, или теория «корыстной заинтересованности» как основы мотивации экономической деятельности, является логически необходимой для экономической науки. Можно с уверенностью сказать, что тщательный анализ методологических основ экономической теории как аналитической схемы убедительно доказывает, что это не так. Для такого утверждения необходимы, разумеется, определенные предпосылки. По моему мнению, их две.
С одной стороны, экономический анализ имеет эмпирическое значение только в том случае, когда есть простор для определенной рациональности действий, т.е. для оценки их преимуществ и недостатков, «выгод» и «затрат», с целью увеличить разницу между ними. Если же, например, поведение чисто инстинктивно или традиционно, то оно не поддается анализу в рациональных терминах. С другой стороны, значение такого анализа весьма велико, поскольку существуют достаточно широкие сферы, в которых вещи, а также люди (в обобщенной экономической терминологии — ресурсы) могут рассматриваться в «утилитарном духе», т.е. не как конечные цели, а лишь как морально и эмоционально нейтральные (в известных пределах) средства экономической деятельности. По степени экономической рациональности поведения между различными индивидами и между различными обществами имеются существенные различия. Далее, экономическая рациональность обязательно связана с эгоизмом в обычном понимании этого слова. Как уже говорилось, непосредственная цель экономического действия в условиях рыночной экономики — это максимизация чистого денежного дохода или, более абстрактно, разницы между прибылью и затратами. Выбор средств, поскольку он в этом смысле слова «экономически мотивирован », определяется в первую очередь именно этой непосредственной целью. Однако совершенно неоправданным является предположение, что эта непосредственная цель — прямое и единственное выражение изначальных движущих сил человеческого поведения. Напротив, преследование этой цели вполне совместимо с очень большими различиями в глубинных мотивах. По сути, основным результатом всего последующего анализа будет утверждение, что «экономическая мотивация» — это вообще не категория мотивации как таковой, а скорее точка, в которой для ориентации в определенного типа ситуации сходится множество различных мотивов. В соответствии с этим устойчивость и распространенность так называемого «экономического поведения» — это не результат «единообразия человеческой природы», ее эгоизма или гедонизма, а следствие определенных особенностей структуры социальных систем действия, которые, однако, не являются абсолютно постоянными, а подвержены институциональным изменениям.
Теоретический анализ экономики абстрактен сразу в нескольких различных смыслах этого слова. Это очень важно для нашего рассуждения, так как спорные проблемы, о которых здесь пойдет речь, возникают именно в области исходных посылок экономической теории, а так-
же данных, принятых в ней за «постоянные » величины. Для того чтобы показать, что представляет собой эта интересующая нас абстрактность, лучше, наверное, начать с формулы, многократно обсуждавшейся в экономике. Думается, что этой формуле можно придать более конкретный смысл в терминах современной социологической теории. Эта формула гласит, что экономическая деятельность имеет место внутри «институциональных рамок общества», а экономическое поведение является одной из фаз институционального поведения.
Институты или институциональные схемы в том смысле, в каком данное понятие будет здесь употребляться, — это главный аспект социальной структуры в самом общем ее понимании. Это нормативные модели, которые определяют, что в данном обществе считается должным, законным или ожидаемым образом действия или социального взаимоотношения. Есть два первичных критерия, по которым из различного рода нормативных моделей, управляющих действием человека, выделяются модели, имеющие институциональное значение. Во-первых, такими моделями являются модели, основанные на общепринятом в данном обществе нравственном чувстве; конформизм по отношению к ним — вопрос не только целесообразности, но и морального долга. Во-вторых, про эти модели можно сказать, что они не «утопические», так как утопическим моделям, какими бы желанными они ни выглядели, могут следовать лишь немногие, а если и бывает, что им следуют более широкие слои людей, то только при чрезвычайных обстоятельствах. Например, крайний альтруизм Нагорной проповеди или крайний героизм очень горячо одобряются, но в действительности никто не ожи дает от рядового индивида, что он будет всегда поступать в соответствии с этими принципами. Другое дело — модель институционализированная: конформизм по отношению к ней является частью узаконенных ожиданий общества и самого индивида. Типичная реакция на нарушение институционально установленного правила — это негодование, связанное с чувством «обманутого ожидания». Человек, находящийся в положении опекуна и рас-
тративший доверенные ему деньги, либо солдат, дезертировавший с поля боя, не сделали того, чего другие с полным правом ожидали от них.
В этом смысле институциональные модели представляют собой часть социальной структуры, ибо, поскольку такие модели успешно институционализированы, социальное действие перестает быть беспорядочным. Оно направляется и осуществляется согласно требованиям этих моделей. В той мере, в какой они обязательны, институциональные модели в полном смысле слова «определяют» действие. В других случаях они определяют те границы, за которые не должно переходить отклонение, и создают силы, противодействующие этим отклонениям.
С этой точки зрения, институциональная структура — это один из видов «интеграции» действий входящих в нее индивидов. Интеграция функционально необходима для того, чтобы система оставалась в стабильном состоянии и была способна справляться с внутренними конфликтами, которые в противном случае могут стать для нее роковыми. Существуют три основных типа интеграции социальной системы. Во-первых, все возможные виды действий и отношений дифференцируются. Одни из них принимаются и одобряются обществом, тогда как другие отвергаются им, т.е. либо не получают одобрения, либо даже прямо запрещаются. Но и в том и в другом случае такая система дифференцированных действий и отношений должна быть как-то организована. Устойчивость социальной системы возможна только в том случае, когда в каких-то пределах люди поступают соответствующим образом, в соответствующее время и в соответствующем месте.
Кроме того, очень важно, чтобы другие знали, чего можно ожидать от данного индивида. Так, в любом обществе мы находим институциональные определения ролей, т.е. того, что, как ожидается, данные индивиды должны делать в различных условиях и взаимоотношениях. Каждый индивид, как правило, обладает некоторым набором таких ролей. Комбинации этих ролей варьируются в зависимости от «социальных типов » индивидов.
Далее, природа общества такова, что одни индивиды в нем могут воздействовать на поведение других. Опять-таки здесь необходимо дифференцировать все виды воздействия на те, которые считаются допустимыми и желательными, и те, которые не поощряются или даже запрещаются. Где проходит разграничительная линия — это зависит от социальных ролей соответствующих индивидов. Например, принуждение, осуществляемое полицейским, не разрешено осуществлять частным лицам. Некоторые виды воздействия, оказываемого на других, независимо от желания этих других ему подвергаться, часто необходимы для выполнения определенных ролей. Если такие виды воздействия институционально узаконены, их молено назвать «полномочиями» (authority). С другой стороны, часто бывает социально необходимо или желательно оградить некоторых или даже всех индивидов от определенных видов силовых воздействий, которые другие индивиды способны на них оказывать. Такую институциональную защиту от нежелательных воздействий можно назвать «правами». Институциональная структура полномочий и прав — характерная черта любой интегрированной социальной системы2.
Итак, действие, как правило, ориентировано на достижение цели и на конформизм по отношению к нормам. В его структуру включена необходимость оценки поступков, качества, достижений и т.д. В обществе различно оценивается то, что представляет из себя данное лицо, и то, что оно делает. Необходимость давать оценку, в свою очередь, предполагает ранжирование тех качеств и достижений, которые подвергаются непосредственному сравнению. Так, если ценностью считается физическая сила, то лица должны ранжироваться по своей физической силе. С другой стороны, оцениваются и сами люди как таковые, т.е. везде, где речь идет о множестве людей, все они будут хотя бы приблизительно ранжированы. Исключительно важно, чтобы критерии ранжирования и
2 Имеют ли они законодательное оформление — это для нас в данном случае вопрос второстепенный.
способы их применения в одной и той же социальной системе были сравнительно хорошо интегрированы. Этот третий аспект социальной структуры3 носит название стратификации. Любая социальная система обладает институциональной шкалой стратификации, посредством которой ранжируются индивиды.
3 Наряду с нормативной системой ожиданий и структурой полномочий и прав. — Прим. пер.
Такая социальная структура присуща всем социальным отношениям, и для сферы экономической деятельности она имеет не меньшее значение, чем для любой другой. Любая функция, твердо установленная экономическим разделением труда, оказывается связанной с институционально определенными ролями, такими, например, как роль «банкира», «управляющего», «ремесленника », «фермера » и т.д. С каждой такой ролью тесно связана модель институционально определенных ожиданий, положительных и отрицательных. Некоторые из этих экономических ролей предполагают наличие институционализированных полномочий, например полномочий работодателя в роли начальника своих рабочих. В свою очередь, лица, исполняющие экономические роли, являются в разных проявлениях объектами действия полномочий других, в особенности — государственных чиновников, когда идет речь о налогообложении, трудовом законодательстве и многих подобных вопросах. В этой сфере от экономических субъектов институционально ожидают повиновения, и они, как правило, признают эти полномочия. Далее, лица, выполняющие экономические роли, обладают определенными институционально охраняемыми правами, особенно такими, которые мы объединяем названием «институт собственности », и от них, в свою очередь, институционально ожидают уважения к соответствующим правам других, например воздержания от применения силы по отношению к другим, от обманных действий и т.д. Наконец, любой из них находится в системе стратификации местной территориальной общины. В зависимости от своей профессии и статуса в ней, от своего дохода, от «репутации» и многого другого он будет ранжироваться либо выше, либо ниже.
До сих пор мы описывали институциональную структуру как нечто «объективное» и, таким образом, не име-ощее ничего общего с мотивацией. Однако термины, в соторых она описывалась, явно предполагают очень тесную связь структуры и мотивации. Институциональная структура в действительности является не чем иным, как цовольно стабильным способом организации человеческой деятельности и мотивационных факторов, на которых она основывается. Любое существенное изменение этих последних или связей между ними будет резко менять эту структуру.
Если же мы возьмем субъективную сторону, то окажется, что одним из основных рядов элементов институциональной структуры является система нравственных чувств. Для того чтобы институциональные модели действовали, они должны быть подкреплены нравственным чувством большей части членов общества. Эти чувства выражаются прежде всего посредством реакций стихийного нравственного возмущения, возникающих в тех случаях, когда кто-то серьезно нарушает институциональный порядок. Можно сказать, что наказания и санкции являются выражением этих чувств, т.е. выступают главным образом как их символы. Соответствующая субъективная реакция на нарушение модели со стороны самого нарушителя — это ощущение вины или стыда. Эти чувства (и это важно заметить!) очень часто могут быть в существенной степени подавлены, но их подавление не тождественно их отсутствию. Соответствующие психологические явления с положительным знаком — это чувство долга. Хорошо интегрированная личность чувствует себя обязанной жить соответственно ожиданиям, связанным с ее по-разному определенными ролями, т.е. быть «славным малым», «хорошим студентом», «умелым рабочим» и т.д. Личность также обязана, и внутренне ощущает эту обязанность, уважать узаконенный авторитет других и должным образом пользоваться своим собственным. Она обязана уважать права других, а в некоторых случаях ее
обязанностью, опирающейся на моральные мотивы, может быть обязанность настаивать на уважении к своим собственным правам.
Наконец, интегрированная (т.е. хорошо социализированная) личность должна признавать статус других лиц в стратификационной системе, и в особенности — но ни в коем случае не исключительно — статус тех лиц, которые стоят выше нее. Обязанность во всех этих случаях рассматривается как «бескорыстная». Мы имеем здесь дело с явлением «идентификации» индивида с обобщенной институциональной моделью, с явлением соответствия его тому, что считается «правильным». В довольно широких пределах его личные интересы во всех прочих отношениях можно считать иррелевантными. Подавляющая часть фактов говорит о том, что наиболее глубокие нравственные чувства прививаются индивиду в раннем детстве и своими корнями глубоко уходят в саму структуру личности. В своих глубинных основах эти чувства находятся вне сферы сознательных решений и контроля, за исключением, может быть, некоторых критических ситуаций. Даже в случае сознательного их подавления указанные чувства продолжают постоянно оказывать свое влияние на личность через подспудное чувство вины и т.п. В стрессовой ситуации они могут резко противодействовать эгоистическим импульсам актора, и тогда он становится жертвой тяжелых внутренних конфликтов и угрызений совести. Но по мере интеграции с институциональной системой обнаруживается сильная тенденция ко все более тесной интеграции его нравственных чувств с эгоистическими элементами его личной структуры. К рассмотрению этого явления мы и переходим.
Если проделанный выше анализ правилен, то тот факт, что конкретные виды экономической деятельности осуществляются в рамках институциональных моделей, предполагает, что описанные выше бескорыстные элементы мотивации играют определенную роль в формировании результирующего направления экономической деятельности, или ее мотивационного «вектора». Это положение ни в коей мере не противоречит самым строгим требованиям экономической теории. Эта теория требует только, чтобы выбор одной из нескольких альтернатив делался исходя из принципа максимизации чистого денежного дохода самого актора или той социальной единицы, от лица которой он действует. Ни в конечных целях, на которые направляется выручка, ни в выборе средств нет ничего такого, что мешало бы рассматривать их во взаимосвязи с бескорыстными нравственными чувствами. Сказанное никоим образом не означает, что элементы эгоистического интереса следует вообще исключить из экономического анализа. В сущности, различие между эгоистическими и неэгоистическими мотивациями — это не различие классов мотивов, а различие типов элементов внутри конкретных мотивов. Обычно эти элементы теснейшим образом переплетены.
Кроме того, нет никаких оснований считать, что "эгоистический интерес" всегда прост и очевиден. Напротив, это исключительно сложное явление, и его аналитическое расчленение следует, по-видимому, ставить в зависимость от уровня анализа, т.е. от рассматриваемой конкретной проблемы. Поэтому здесь мы выделим в нем только то, что кажется нам существенным для основной схемы теории мотивации экономической деятельности.
Наиболее общая категория, которая может быть применена в исследовании мотивации на данном аналитическом уровне, — это, по-видимому, «удовлетворение». Индивиды бывают заинтересованы в тех предметах и способах поведения, которые приносят им удовлетворение. Одной из важных составных частей удовлетворения, несомненно, является то, что называют «самоуважением». Поскольку моральные нормы реально встроены в структуру личности, от степени соответствия поведения этим нормам зависит удовлетворение, испытываемое индивидом. Прежде всего здесь важны стандарты, связанные с его различными ролями (в частности, в нашем случае — с его профессиональной ролью), а также место на шкале стратификации, которого, как он это ощущает, он «заслуживает».
С самоуважением тесно связано (и, в сущности, дополняет его) то, что вслед за У. Томасом принято называть «признанием». Получить признание в этом смысле означает: быть объектом уважения со стороны других, чье мнение представляет для индивида ценность. Быть предметом одобрения, восхищения или даже зависти лестно для любого «я» и вызывает у него удовлетворение. Как показали работы Мида и других, самоуважение и признание теснейшим образом связаны. Утрата уважения со стороны тех, от кого мы его ожидаем, — один из самых суровых из всех возможных ударов по чувству самоудовлетворенности индивида. Наряду с самоуважением и признанием существует третий элемент, который наиболее тесно связан с моделью экономического анализа. Он состоит в том, что мы заинтересованы в каком-то комплексе действий или отношений в той мере, в какой мы можем «из него что-то извлечь ». То есть эти действия и отношения рассматриваются в некотором смысле как средство для достижения чего-то, что целиком лежит вне их самих. Это и есть классический способ интерпретации значения денежных прибылей. Эта интерпретация содержит предположение, что существуют определенные «потребности», совершенно независимые от действия, с помощью которых добываются средства для их удовлетворения. Такое разделение, хотя оно и введено в качестве обобщенной интерпретации экономической мотивации, реально существует и имеет большое значение. В этом отношении, как и во многих других, господствующая экономическая схема не неверна, а просто не соотнесена должным образом с другими элементами. Четвертый мотивационный элемент, сыгравший выдающуюся роль в построении экономических теорий, — это «удовольствие ». Его можно представить себе как специфическую настройку чувств, которую можно интерпретировать как проявление особых органических состояний. Конечно, удовольствие может быть одной из конечных целей, средством для достижения которой служит экономическая деятельность. Разумеется, это не единственная цель, как представляли себе гедонисты. Оно может также (и это часто встречается в действительности) присутствовать и в самой деятельности по исполнению экономически значимых ролей; многие люди испытывают истинное удовольствие от своей работы. Здесь важно отметить, однако, один решающий факт. Удовольствие или его источники — это, вопреки предположениям классических гедонистов, не биологически заданная константа, а функция общего личностного равновесия индивида. Оно, по-видимому, и в самом деле тесно связано с органическим состоянием, но несомненно, что на него, в свою очередь, указывают огромное влияние эмоциональные состояния индивида, а через них — весь комплекс социальных отношений и условий. Удовольствие, следовательно, может лишь в очень относительном смысле рассматриваться как элемент мотивации, или как независимый фокус ориентации действия.
Наконец, в «удовлетворении» есть и пятый элемент, который следует отметить, несмотря на то, что он, по-видимому, более косвенно связан с экономической сферой, чем предыдущие. У людей есть установка на «эмоциональную привязанность »(affection) к другим человеческим существам и нечто напоминающее такую установку по отношению к определенным видам неодушевленных предметов. Вполне возможно, что так называемое «эстетическое чувство» включает в себя и этот элемент. Он отличается от удовольствия, но он налицо, когда кто-то может сказать о себе: «Я просто влюблен в эту картину». Если же речь идет о других человеческих существах, то такая установка на «привязанность» часто предполагает взаимность, и тогда можно говорить (пользуясь опять-таки термином У. Томаса) об эгоистической заинтересованности в эмоциональном «ответе» других. Правда, институциональные модели, управляющие экономическими отношениями в нашем обществе, весьма «безличны» в том смысле, что такой ответ в прямых институциональных санкциях не содержится. Но, с одной стороны, он очень отчетливо проявляется в формах использования того, что приносит экономическая деятельность, составляя важнейший элемент семейных отношений. С другой стороны, на неинституциональном уровне отношения эмоциональной взаимности нередко имеют большое значение, в частности в профессиональной ситуации и мотивации индивида. Очень важным мотивом, например, «хорошей работы» может быть ее значение для поддержания дружеских отношений с определенными профессиональными кругами.
Во всех этих плоскостях рассмотрения существует и еще один важный аспект мотивационного значения многих предметов, который традиционная экономическая теория не принимала во внимание. Речь идет о том, что эти предметы могут ассоциироваться с одним или более из указанных выше элементов как их символы. Яркий пример этого — денежный доход. С точки зрения ценностного стандарта, наиболее важной основой ранжирования и статуса в экономическом мире следовало бы считать профессиональные достижения и лежащие в их основе способности. Но в силу разных причин трудно судить о людях исключительно в этих понятиях. Прежде всего достижения по своей природе исключительно разнообразны, и очень трудно сравнивать то, что достигнуто в различных областях деятельности. Поэтому в предпринимательском обществе почти неизбежно получается так, что денежный доход в значительной степени превращается в общую меру, которой измеряются такие достижения. Следовательно, денежный доход в большой степени можно считать общепризнанным символом профессионального статуса. Таким образом, он важен как выражение признания.
Установившись более или менее твердо, институциональная модель, о которой мы здесь говорили, продолжает в некоторой степени зависеть от нравственных чувств, на которых она основана. Однако теперь ее сохранение зависит уже не только от них. Здесь имеет место процесс сложного взаимодействия на двух уровнях сразу: с одной стороны, между бескорыстными и эгоистическими элементами мотивации каждого конкретного индивида, с другой — между разными индивидами. Первый аспект взаимодействия уже был описан нами при рассмотрении содержания понятия «эгоистический интерес». Общая тенденция второго процесса — если институциональная система интегрирована — обеспечивать конформизм по отношению к главным институциональным моделям посредством механизма, который создает такую ситуацию, что в отношениях данного индивида с другими индивидами его эгоистический интерес бывает всегда соблюден именно тотому, что он ведет себя конформно по отношению к институциональной модели.
Мы неоднократно отмечали, что естественной реакцией хорошо интегрированной личности на нарушение институциональной нормы будет проявление морального возмущения. Это возмущение меняет благоприятную или потенциально благоприятную установку по отношению к индивиду, нарушившему норму. Существует, конечно, много степеней возможного проявления этого возмущения. Оно может не пойти далее уменьшения готовности к «сотрудничеству» с данным лицом (нарушителем) в достижении его целей, если второе лицо (возмущенный) может быть полезным или необходимым в этом отношении. В более серьезных случаях это возмущение может вылиться в уменьшение уважения, которое составляет важный элемент признания; в крайних случаях оно может перейти в прямые действия, направленные на то, чтобы поставить под сомнение и разрушить репутацию обидчика, отнять у него положение, лишить почестей и т.п.
Как правило, за исключением самых крайних случаев, все эти санкции не направлены прямо на то, чтобы лишить человека источников удовольствия — в физическом смысле этого слова. Но через различные более утонченные каналы неодобрение других, особенно когда оно достаточно интенсивно, чтобы перейти в прямые действия, может воздействовать и на источники удовольствия, привычные для данного индивида. Наконец, если люди, на отзывчивость которых индивид рассчитывает, разделяют нравственное чувство, которое он оскорбил, эта их отзывчивость, особенно в случае «дружбы», по всей вероятности, ослабеет. Дружелюбное отношение может даже перейти в явно недружелюбное, а иногда и в остро враждебное.
Следовательно, можно видеть, что даже независимо от того внутреннего конфликта, который возникает у индивида при нарушении им своих собственных нравственных установок, очень важные элементы его эгоистического интереса прямо зависят от того, встречает ли он благоприятное к себе отношение со стороны других людей, с которыми он вступает в контакт. Пусть он продолжает, как прежде, «делать деньги », но потеря им признания и уважения в глазах окружающих может иметь для него в конечном счете решающее значение, да и сам доход (и чем более интегрирована вся ситуация, тем это вернее) связан, по-видимому, с такого рода поддержанием добрых отношений с другими.
Теперь можно перейти к тому, что во многих отношениях является наиболее важным пунктом всего нашего анализа. Как мы показали, «эгоистические элементы» человеческой мотивации нельзя рассматривать как единственный определяющий фактор поведения человека, будь то в экономической сфере или любой другой. Однако не в этом состоит наиболее важное расхождение с основанным на обыденном сознании мнением, широко распространенном как среди экономистов, так и среди всех остальных. Радикально новая мысль состоит скорее в том, что содержание самой эгоистической мотивации, конкретные объекты человеческих интересов не могут быть рассматриваемы как постоянные при сколько-нибудь широком уровне обобщения в социальных науках. Это означает, что при объяснении поведения людей следует принимать во внимание не только тот факт, что люди стремятся соблюдать свои интересы, но и то, что содержание интересов подвержено изменениям. И эти изменения нельзя рассматривать, подобно экономистам, как нечто произвольное по отношению к социальной структуре, включая также и экономическую сферу общества. Ибо именно вокруг социальных институтов в значительной степени организуется содержание эгоистического интереса. Действительно, можно в самом общем виде сказать, что одна из наиболее важных функций институтов — это организация во взаимосвязанную систему того, что без такой организации станет почти произвольным набором эгоистических тенденций человеческого действия. Без такой организации общество вряд ли было бы способно поддерживать порядок, какой мы привыкли в нем видеть. Таким образом, конкретное направление эгоистически ориентированной деятельности и ее социальные последствия зависят от критериев, на которых основано признание, а также от того, с какими линиями поведения связано удовольствие, и от того, что считается общепризнанными символами престижа и статуса. Все это точно так же относится к тому, что обычно называют "экономическими интересами", как и к любым другим интересам.
Широкое сравнительное изучение различных институциональных структур убедительнейшим образом подтверждает это положение. Это сравнительное изучение может много дать для объяснения, например, того, почему большое число индийских брахманов практиковало определенные виды мистического аскетического религиозного поведения, почему так много представителей высших классов Китая посвящало себя изучению конфуцианских классиков, стремясь к официальной карьере в качестве мандаринов, или почему представители европейской аристократии презирали «ремесло» и связывали свою судьбу, если вообще намеревались делать профессиональную карьеру, чаще всего с вооруженными силами государства, что считалось характерной карьерой именно для "джентльменов". У нас, к сожалению, слишком мало места, чтобы подробно остановиться на этих примерах.
Но, по-видимому, полезно будет привести яркий пример из жизни нашего собственного общества, а именно: различие между профессиями, связанными с предпринимательством и с научной работой. Есть существенные различия между институциональными моделями, которые управляют этими двумя высокооцениваемыми сферами нашей профессиональной деятельности. Вероятно, наиболее яркие из этих различий касаются именно проблемы эгоистического интереса. Наиболее общая форма, в которой это обычно выражают, — отличие «специалистов» и лиц свободных профессий от «торгашей ». В самом поверхностном смысле суть «профессионализма» заключается в ряде ограничений, которые ставятся агрессивности эгоистического интереса. Например, медицинская этика запрещает медицинскому персоналу рекламировать свои услуги. От медиков ожидают, что они в любом случае будут лечить пациента, независимо от того, есть ли у пациента возможность заплатить за лечение и заслуживает ли он кредитного доверия. Им запрещено вступать в прямую и явную конкуренцию с другими врачами, побуждая пациентов обращаться именно к ним на том основании, что они окажут им те же самые услуги за более низкую цену. И действительно, во всех случаях нарушение профессиональной этики в общем позволило бы врачам получить немедленную финансовую выгоду, которую они не получат, соблюдая правила этики. Но отсюда вовсе не следует, что соблюдая тот кодекс правил, которому они подчиняются, медицинские работники на самом деле действуют вопреки своим эгоистическим интересам, т.е. так, как не свойственно поступать людям бизнеса.
Напротив, данные, которые были собраны при изучении медицинской практики, приводят к совершенно противоположному выводу, что главное различие — это различие на уровне институциональной модели, а вовсе не различие в типе мотивации, как думают обычно4.
4 'Это ни в коем случае не означает, что в типе мотивации не существует различий. Но эти различия могут быть объяснены скорее тем, что две профессиональные группы, о которых мы говорим, действуют избирательно на типы личностей в одной и той же популяции, либо тем, что они различно влияют на мотивации входящих в них людей. При этом важно понять, что неправомерно рассматривать конкретные различия в поведении как прямые манифестации одних лишь различий в конечной мотивации, упуская из виду институциональный фактор. Вполне возможно, однако, что инсти-туционализация финансового интереса способствует воспитанию в типичном бизнесмене определенного рода эгоизма и агрессивности, что менее характерно для специалистов и лиц свободных профессий.
И в том и в другом случае эгоистический интерес типичного индивида в целом обуздан необходимостью поддерживать институциональный кодекс, который господствует в его профессиональной сфере. Бесспорно, что посредством рекламы, посредством отказа от несостоятельных пациентов либо, в определенной обстановке, путем снижения платы отдельный врач может получить немедленную финансовую выгоду. Но, если институциональная структура в целом действует исправно, весьма сомнительно, что, поступая так, он соблюдает свой дальний эгоистический интерес. Его поступки вызовут реакцию в первую очередь коллег по профессии, затем публики, и эта реакция может нанести вред его профессиональному положению. Если он будет продолжать эту практику, пострадает его профессиональный статус и, по всей вероятности, исчезнут или сильно уменьшатся различные более осязаемые преимущества, такие, как рекомендации пациентам (обратиться к нему) со стороны других врачей. Мы не хотим сказать, что средний врач обдумывает все это именно в таких терминах; большинству из них, по-видимому, просто не приходит в голову, что они могут отклониться от правил этики. Но лежащие в глубине сознания контрольные механизмы тем не менее налицо.
В сфере предпринимательства "определение ситуации" принципиально иное. Реклама, оценка кредитоспособности и конкуренция цен большей частью являются институционально признанной и одобряемой практикой. Такого рода действия не только не рассматриваются как предосудительные, но даже считаются частью институционально определенной роли настоящего предпринимателя.
Правда, и для специалиста денежный доход — это важный символ его профессионального положения. Наиболее преуспевающие врачи назначают и более высокие гонорары. Соответственно, они имеют более высокий общий доход. И все-таки остается важное различие. Во-первых, здесь существуют большие отклонения от прямой пропорциональности. В мире бизнеса, наверное, нет ничего, что могло бы сравниться с высоким профессиональным престижем медицинских ученых светил, находящихся в постоянном штате крупных учреждений, хотя в среднем их доход значительно ниже, чем у известных врачей, занимающихся частной практикой. Вероятно, очень немногие прикрепленные (не входящие в постоянные штаты) врачи или хирурги клиник, связанных с такими учреждениями, как Гарвардский медицинский институт, отказались бы от возможности поступить на постоянную работу ради того, чтобы продолжать заниматься частной практикой, даже если бы эта последняя сулила им гораздо большее денежное вознаграждение.
Кроме того, в предпринимательстве денежные прибыли не только символ статуса. Они в значительной степени представляют собой непосредственную меру успеха предпринимательской деятельности, а ввиду исключительной разнородности технического содержания такой деятельности, это единственная общая мера. Положение вещей, однако, быстро меняется в связи с переходом организации мира бизнеса на рельсы крупных корпораций. Теперь понятие «прибыль» применимо только к фирме как целому; для индивида же существует прежде всего его должность и его жалованье. Эта эволюция в значительной степени ликвидирует противоположность в данном вопросе между предпринимателями и специалистами5.
5 В ходе этого развития радикально изменяется институциональный аспект проблемы эгоистического интереса. Даже если, как будет указано ниже, в индивидуальной конкуренции на рынке прибыль является институционально определенной целью, а не мотивом, есть существенное различие в том, прямо ли отражаются последствия принятия решения в сфере предпринимательства на кармане именно того человека, который принимал решение (из чего исходили все прежние экономисты), или же только на счете той организации, за которую он решал. Положение управляющего в сфере предпринимательства все более становится, следовательно, положением доверенного лица. Почти нет разницы между теми соображениями, которыми руководствуется директор предприятия, в особенности консервативного типа, и казначей университета или больницы, несмотря на то, что первый участвует в бизнесе, приносящем прибыль, второй же — «доверенное лицо» альтруистического учреждения. И в том и в другом случае они связаны определенными обязанностями и определенной ответственностью. Если ситуация достаточно интегрирована с институциональной точки зрения, то в конечном счете их эгоистические интересы будут состоять в том, чтобы быть на уровне этой ответственности.
Таким образом, получается, что пресловутое «стяжательство», характерное для капиталистической экономической системы, вообще мало связано с прямым действием элемента эгоистического интереса мотивации типичного индивида. Оно связано с особой институциональной структурой, которая сложилась в странах Запада. Есть основания полагать, что положение с мотивацией в данной области в гораздо большей степени, чем это принято думать, подобно положению в других сферах нашей профессиональной структуры, которые таковым «стяжательством» не отличаются.
В нашей профессиональной структуре статус определяется в основном в соответствии с достижениями и способностями, гарантирующими успех в выполнении специализированной функции или группы функций. Поэтому можно, пожалуй, сказать, что во всей профессиональной сфере у нас преобладает единая основная цель — «успех». Содержание этой основной цели, разумеется, будет меняться в зависимости от конкретного характера функциональной роли. Но каково бы ни было это содержание, оно включает в себя одновременно и эгоистические, и бескорыстные элементы. «Бескорыстный элемент» состоит прежде всего из двух компонентов: из бескорыстного стремления «хорошо работать » в соответствии с техническими критериями и бескорыстного принятия моральных стандартов, которые управляют этой деятельностью, в таких вопросах, как уважение прав других. В эгоистическом элементе в большинстве случаев преобладает, видимо, заинтересованность в признании, в высоком положении внутри профессиональной группы, к которой принадлежит индивид. Это удовлетворяется как прямо, так и более или менее косвенными символами статуса, среди которых видное место занимает денежный доход. Его выдающееся значение отчасти является результатом того, что в нашем обществе институционализирована экономика, основанная на предпринимательстве6.
6 Чтобы избежать возможных недоразумений, следует еще раз подчеркнуть, что мы не отрицаем наличия больших различий в самой мотивации. Б частности, мы согласны, что ситуация в сфере предпринимательства способствует формированию определенных типов «торгашеской » ориентации. Главная цель наших рассуждений — показать, что прежняя логика анализа, которая перескакивала от экономического анализа прямо к мотивации, непригодна. Институциональные модели всегда составляют важную часть этой проблемы, и к более глубинным проблемам мотивации следует переходить только через анализ роли институциональных моделей, а не игнорируя его.
Традиционная доктрина экономической науки, заключающаяся в том, что в предпринимательской экономике действие мотивировано прежде всего «рациональным преследованием эгоистического интереса », оказывается отчасти просто неверной, отчасти же скрывающей сложный комплекс элементов и их отношений, который люди, пользовавшиеся традиционными представлениями, большей частью не осознавали. Можно надеяться, что все вышеизложенное даже в таком схематическом виде станет основой для анализа, в котором надлежащее место займут некоторые стоящие перед экономистами эмпирические проблемы, и это даст экономической науке возможность более плодотворно сотрудничать со смежными науками, изучающими человеческое поведение, вместо того чтобы, как часто бывало до сих пор, изолироваться в замкнутую систему.
Однако было бы достойно сожаления, если бы нас поняли так, что наше изложение претендует на полноту и пригодность для решения всех задач. В заключение мы хотели бы кратко коснуться еще одного аспекта проблемы, который имеет огромное эмпирическое значение, но не может быть подвергнут развернутому обсуждению ввиду краткости настоящей статьи. Вышеприведенный анализ излагался в терминах концепции институционально интегрированной социальной системы. Лишь в случае такой интеграции сохраняет силу столь важное для наших рассуждений положение о существенном совпадении направлений, в которых действуют на человеческое поведение бескорыстные и эгоистические элементы мотивации. В действительности же социальные системы интегрированы в этом смысле в самой различной степени; в некоторых случаях интегрированный тип почти точно воплощается в реальность, в других же — очень далек от нее. Но даже если мы будем разрабатывать теорию, адекватную второй ситуации, то и в ней интегрированный тип Должен быть важнейшей отправной точкой анализа.
Существует множество обстоятельств, которые могут толкнуть индивида, преследующего свои эгоистические интересы, к большему или меньшему отклонению от институционально одобренных стандартов. Бывает, что жизнь формирует личность, далекую от полной интегрированности, и у такого индивида его эгоистические тенденции вступают в конфликт с его институциональным статусом и ролью. Иногда же сама социальная структура бывает плохо интегрирована, так что от одного и того же индивида ожидаются принципиально несовместимые поступки. Один из самых распространенных видов такой слабо интегрированной структуры - это структура, в которой символы признания теряют связь с институционально одобренными достижениями и в которой люди пользуются признанием независимо от соответствующих достижений и, наоборот, имея такие достижения, не получают полагающегося им признания. В результате такого недостатка интеграции индивид попадает в конфликтную ситуацию. С одной стороны, он вступает в конфликт с самим собой. Он чувствует себя вынужденным обеспечивать свои эгоистические интересы способами, несовместимыми со стандартами поведения, которые воспитаны в нем и которые настолько глубоко укоренились в его сознании, что он не может их полностью отбросить. С другой стороны, он оказывается перед объективной дилеммой. Например, он может продолжать жить в соответствии с теми стандартами, которые он ценит, но тогда он лишается признания и его символов; либо он может погнаться за «внешним успехом », но только ценой нарушения своих собственных стандартов и стандартов тех людей, которых он больше всего уважает. Обычно внешний и внутренний конфликт возникают одновременно, и по-настоящему счастливого выхода из такой ситуации нет.
Обычная психологическая реакция на такую конфликтную ситуацию — состояние психологической «беззащитности». Как хорошо известно, такое состояние беззащитности, в свою очередь, приводит к разным формам более или менее выраженных невротических реакций, посредством которых индивид стремится разрешить свои конфликты и восстановить ощущение уверенности. Рас-пространеннейшей формой такой реакции является повышенная агрессивность в преследовании личных целей и своих эгоистических интересов вообще.
Мы утверждали, что институционализация эгоистического интереса объясняет одну из важных составных частей явления, которое обычно называют «стяжательским характером» капиталистического общества. Но это объяснение еще далеко не исчерпывает всего явления в целом. Мы живем в обществе, которое во многих отношениях далеко от полной интеграции. Очень большая часть нашего населения в этом смысле отличается глубоким ощущением беззащитности. Поэтому можно предположить, что другой важный элемент явления «стяжательства», особенно в том виде, в котором оно представляется наиболее оскорбительным для наших нравственных чувств, состоит в выражении этого широко распространенного чувства беззащитности. Элтон Мэйо нашел для этого положения вещей соответствующее выражение, перефразировав знаменитое заглавие Тауни и написав «Стяжательство больного общества»7. Но следует подчеркнуть, что этот элемент, также как и институционализация эгоистического интереса, недостаточно учитывается формулой «рациональное преследование эгоистического интереса ».
Разумеется, можно найти много других вещей, которые продемонстрируют неполноту изложенного выше подхода к этой проблеме. Без сомнения, во многих отношениях формулировки ее будут изменяться и усложняться по мере накопления наших знаний об этих явлениях — такова судьба всех научных концептуальных схем. Но вдобавок ко всем достоинствам, которые этот подход может иметь для решения отдельных эмпирических задач, он имеет еще и иное значение. По мере разработки он поможет нам показать, что многие проблемы могут быть более плодотворно изучены при условии сотрудничества на теоретическом уровне разных социальных дисциплин, нежели это возможно сделать, действуя внутри каждой из них в отдельности, как бы хорошо ни была разработана для решения определенного круга проблем ее теоретическая схема.
7 См. его работу «Human Problems of Industrial Civilization» (N.Y., 1933). Элемент такого типа, по-видимому, имеется в виду, когда жалуются на преобладание «духа коммерции» в медицине.
1940
Аналитический подход к теории социальной стратификации*
Социальная стратификация понимается здесь как дифференцирующее ранжирование индивидов данной социальной системы. Под стратификацией понимается также способ рассмотрения индивидов как занимающих более низкое или более высокое социальное положение друг относительно друга в некоторых социально важных аспектах. Наша первая задача — выяснить, почему подобное дифференцирующее ранжирование может рассматриваться как основа основ социальных систем, и в каком именно отношении оно представляется нам важным. Подобное ранжирование — лишь один из способов, при помощи которых могут быть различены индивиды1.
* An analytical approach to the theory of social stratification // Parsons T. Essays in Sociolodical Theory. Revised Edition. Free Press, Macmillan. N.Y-(London), 1964, p. 69 — 88.
1 Некоторые авторы (см. Sorokin P.A. Social Mobility. N.Y., 1927) то, что здесь называется стратификацией, отличают как «вертикальную » ось дифференциации индивидов от «горизонтальной » ее оси. Соответственно, когда индивиды изменяют свой статус в дифференцированной системе, об этом говорится как о вертикальной и горизонтальной мобильности. Но такое словоупотребление опасно. Оно формулирует аналитическую проблему в терминах двухмерной пространственной аналогии. С одной стороны, из того, что стратификация является важным параметром дифференциации, вовсе не следует, что все остальные параметры можно рассматривать как нерасчлененную остаточную категорию. Например, дифференциацию по полу, не связанные со стратификацией профессиональные различия, различия в религиозных убеждениях и т.д. не следует априорно рас сматривать так, будто бы все они являются величинами единственной переменной — «горизонтальной дистанции». С другой стороны, столь же опасно априорно предполагать, что саму стратификацию можно адекватно описать как изменение лишь в одном количественном континууме, как это подсказывает аналогия с прямолинейным пространством. Количественный элемент содержится в стратификации, как в большинстве других социальных феноменов. Он включается в это понятие, поскольку речь идет о ранжировании. Но полагать, что им и исчерпывается вопрос, так же неверно, как считать существенными только цифры и интервалы. Как будет показано ниже, изменяется и само содержание критериев, которыми определяются ранги. И эти изменения при современном уровне наших научных знаний нельзя свести к точкам в едином количественном континууме. Несмотря на то, что все вышесказанное касается частных вопросов, связанных со стратификацией, замечания эти справедливы и для любого некритического использования таких понятий, как «социальное пространство» и «социальная дистанция». Доказательства необходимости их использования всегда должны опираться на соответствие их социальным фактам и аналитическим схемам, верифицированным в социальной сфере, а отнюдь не на логику дедукции и не на аналогии с физическим пространством и с физической дистанцией.
И лишь в той мере, в какой эти различия связаны с более высоким и более низким социальным положением, они относятся к теории социальной стратификации.
Главная проблема данной статьи — это дифференциальная оценка индивидов как единиц, основанная на нравственных критериях. Моральное превосходство — это объект определенной, эмпирически обнаруживаемой установки на «уважение », в то время как его противоположность — это объект специфической установки на «неодобрение» или даже, как бывает в крайних случаях, на «возмущение»2.
По-видимому, выбор моральной оценки как главного критерия ранжирования, образующего стратификацию, может быть сочтен в некотором смысле произвольным. Однако он не более произволен, чем, например, выбор расстояния в качестве основного критерия для описания отношений тел в механической системе. Такой выбор определен тем местом, которое занимает моральная оценка в обобщенной концептуальной схеме, называемой «теория действия ».
2 Дюркгейм, возможно, сделал больше, чем все другие социальные теоретики, для объяснения этого явления и для анализа выводимых из него следствий (см., в особенности, его «L'Education morale », Paris, 1925 и «Les Formes elementairesde la vie religieuse», Paris, 1912; ed. 1925, ch. III). У Макса Вебера оно тоже фигурирует в его понятии «законности» (см. «Wirtschaft und Gesellschaft», 1925, Кар. I, S. 5 — 7). Рассматривается и анализируется оно в книге: Parsons Т . The Structure of Social Action (N.Y., 1937), ch. X, XI, XVII.
Единственным необходимым обоснованием такого выбора может быть демонстрация применимости выбранных категорий. В нашем обыденном понимании социального ранга содержится огромная доля моральной оценки. Нормальная реакция, наряду с другими реакциями, на грубые ошибки в ранжировании — моральное возмущение: либо человек считает, что его «несправедливо» унизили, поставили на одну доску с теми, кто на самом деле ниже его, либо люди, расположенные выше него, чувствуют себя «шокированными » тем, что к нему относятся как к равному им3.
Теория действия указывает на фундаментальность такого явления, как стратификация. Во-первых, моральная оценка — решающий аспект действия в социальных системах. Это основной элемент более широкого явления, называемого "нормативной ориентацией" (более широкого, поскольку не все связанные с действием нормативные стандарты являются объектом нравственных чувств). Второй решающий факт — важность индивида как единицы конкретных социальных систем. Если же и индивиды в качестве единиц, и моральная оценка существенны для социальных систем, то эти индивиды будут оцениваться именно как единицы, а не просто по их конкретным качествам, действиям и т.п. Более того, речь не может идти просто о том, что какой-то конкретный индивид А имеет моральные установки по отношению к другому конкретному индивиду В. Моральная оценка предполагает ранжирование. Если исключить возможность полной дезинтеграции социальной системы (что для системы функционально невозможно), то оценки, которые дают индивиды А и В находящемуся в той же системе С, должны быть близки друг другу. Подобно этому должно так или иначе совпадать относительное ранжирование ими индивидов С и D, если возникнет нужда в таком сопоставлении4.
3 Превосходный пример этого явления дается в исследовании: Roethlisbergen F . J ., Dickson W . A . Management and the Worker. 1939, Part III, ch. XV.
4 Понятие «интеграция » — одно из основных в теории действия. Это такой тип связи единиц системы, при котором эти единицы действуют так, чтобы, с одной стороны, не допустить распада системы или нарушения ее стабильности, а с другой — «кооперируются» ради содействия функционированию системы в целом (см.: Parsons Т., op. cit.).
Теоретически возможно, что не только два любых индивида, но и все, входящие в данную систему, будут ранжированы как совершенно равные между собой. Такая возможность, однако, никогда не была даже приблизительно осуществлена ни в одной из известных нам систем большого масштаба. Но даже если бы такой случай имел место в действительности, все-таки это не опровергало бы того факта, что стратификация имеет всеобщий характер, поскольку и тогда речь шла бы не об отсутствии стратификации, а о ее конкретном предельном типе. Стратификация, как мы ее здесь понимаем, является аспектом понятия «структура обобщенной социальной системы»'.
В любой конкретной социальной системе реально существует система ранжирования в терминах моральной оценки. Но это в некотором смысле предполагает наличие интегрированного ряда стандартов, согласно которым даются или должны даваться оценки. Поскольку ряд стандартов образует нормативную модель, то фактически существующая система не будет точно совпадать с этой моделью. Фактическая система отношений иерархии в той мере, в какой она опирается на моральные санкции, может быть, таким образом, названа системой социальной стратификации. Напротив, нормативная модель будет названа нами шкалой стратификации.
Так как шкала стратификации представляет собой упорядоченную структуру, образуемую моральным авторитетом, интегрированным с точки зрения общепринятых нравственных чувств, она тем самым является частью институциональной структуры социальной системы. Эта часть и ее анализ попадают в теорию социальных институтов, и именно в терминах этой теории она будет здесь анализироваться5.
5 Обобщенная социальная система — это система понятий, а вовсе не эмпирическое явление. Это логически согласованная система эмпирически соотносимых абстрактных понятий, в терминах которой может быть описано и проанализировано неограниченное множество различных конкретных социальных систем (см.: Henderson L . J . Pareto's General Sociology. 1935, ch. IV, p. 3).
Понятие «институты», подобно понятию «стратификация», является центральным в теории действия, но мы не можем здесь вдаваться в его анализ (см.: Parsons Г., op. cit., ch. I, XVII).
Прежде чем приступить к проблеме структурной дифференциации системы и шкал стратификации, а также некоторых оснований для проведения различий между ними и функциональных следствий, из них вытекающих, следует рассмотреть некоторые аспекты отношения к шкале стратификации со стороны отдельного актора. Фактическим материалом для нас здесь будет служить такой тип системы, где (как, скажем, в нашей собственной) имеются довольно широкие возможности для «достижения » статуса (термин Линтона).
Прежде всего, с точки зрения теории действия, действующее лицо есть в некотором роде целенаправленная сущность. Один из важных аспектов такой ориентации заключается в чувствах актора относительно моральной желательности для него этих целей, хотя в то же время они, конечно, могут иметь для него и другое значение. Объектами таких нравственных чувств могут быть не только цели как таковые. В этой роли могут выступать люди и их отношение к актору, неодушевленные предметы и их связи с ним, а также социальные отношения. Многие из важнейших целей группируются вокруг этих вещей.
Далее, каждая из этих вещей либо все они вместе взятые могут иметь для актора другое значение, отличное от морального. Они могут быть источником гедонистического удовлетворения либо объектами аффективных установок. Нормальный актор — это в значительной степени «интегрированная» личность. Обычно вещи, которые он ценит, исходя из моральных побуждений, это в то же время и вещи, к которым он стремится как к источникам гедонистического удовольствия или объектам своих привязанностей.
Несомненно, в реальной действительности в этом отношении часто возникают серьезные конфликты, но их следует рассматривать в основном как случаи «отклонения » от интегрированного типа.
Наконец, важность нравственных чувств для действия, так же, как и то, что действия направлены на цели, обуславливает наличие у нормального актора нравствен-
ных чувств по отношению к самому себе и к своим действиям. Он наделен либо хорошо развитым чувством самоуважения, либо в большей или меньшей степени испытывает чувства «вины» и «стыда».
Но такой актор существует не в одиночестве, а более или менее интегрирован с другими действующими лицами данной социальной системы. Это, с одной стороны, означает, что различные акторы, входящие в данную систему, имеют в основном сходные нравственные чувства в том смысле, что они одобряют одни и те же основные нормативные модели поведения. С другой стороны, это означает, что различные индивиды приобретают важность друг для друга. То, что они делают, говорят или даже думают и чувствуют про себя, не может быть совершенно безралично для других индивидов.
В результате дифференциации ролей существует и дифференциация конкретных целей, которые получают одобрение с моральной точки зрения у различных индивидов. Но поскольку общество морально и институционально интегрировано, все они руководствуются при этом одной и той же более абстрактной моделью (pattern). Эта всеми признанная модель используется для оценки того, что выше, а что ниже в применении к индивидам. Она представляет собой, таким образом, удобную точку отсчета для систематизации самой нормативной модели. Самоуважение, которое в первую очередь является следствием того, что человек ведет жизнь, соответствующую моральным нормам, одобряемым им самим, во вторую очередь является уже следствием достижения и закрепления за собой определенного положения в системе стратификации.
Эта связь подкрепляется взаимодействием, которое существует в институционально интегрированной ситуации между моральными моделями и эгоистическими элементами мотивации. Актора интересует достижение самых различных целей: гедонистического удовольствия, взаимной привязанности, признания или уважения со стороны других. Естественным результатом интеграции нравственных чувств является зависимость признания или
морального уважения со стороны других от того, поступает ли актор в целом соответственно их моральным ожиданиям. Более того, признание и чувственная привязанность в целом сопутствуют друг другу. Потеря морального уважения к какому бы то ни было лицу по меньшей мере затрудняет сохранение эмоциональной привязанности к нему. Потеря уважения или привязанности или того и другого вместе приводит к тому, что и источники гедонистического удовольствия в той мере, в какой они зависят от действий других, иссякают. Несоответствие институционализированным нормам вредит, следовательно, эгоистическим интересам индивида, лишает его источников удовлетворения и помощи со стороны других, а в дальнейшем оно может привести и к «негативным » реакциям других. Последние могут не только отказаться сотрудничать с индивидом, но и активно воспрепятствовать достижению им его целей. Они могут начать подрывать его репутацию, проявлять ненависть и причинять ему ущерб. Все это усиливается еще и тем, что существует потребность «проявлять свои чувства посредством внешних действий»7, переходить от враждебных чувств к открытым поступкам, которые наносят вред интересам действующих лиц. Такие открытые действия тем вероятнее, чем сильнее институционализированы нормы, которым не соответствует неконформный актор, ибо другие акторы питают определенные «ожидания» относительно поведения данного актора и строят на этом свои расчеты. Если эти ожидания обмануты, они не просто «не одобряют» этого, а прямо-таки считают себя «задетыми» и «униженными».
7 Название третьего класса «остаточных категорий» — «residues» у Парето.
Наконец, есть много доказательств того, что некоторые из важнейших моральных моделей мы признаем не просто из рациональных соображений. Они прививаются нам с раннего детства и глубоко «внедрены» в нас как часть глубинной структуры нашей личности. Несоответствие им связано не только с риском подвергнуться санкциям извне, но и с опасностью вызвать внутренний конфликт, который приобретает масштабы настоящего бедствия.
Таким образом, вопрос заключается не в том, служит или не служит институциональное поведение «эгоистическим интересам» человека. В самом деле, если какой-то конкретный индивид стремится удовлетворить свои собственные эгоистические интересы в этом смысле, то он может сделать это только посредством большего или меньшего конформизма с институционализированным определением ситуации. Но это, в свою очередь, означает, что он должен в значительной степени ориентироваться на шкалу стратификации. Таким образом, его мотивация направлена на то, чтобы «отличиться » или добиться большего признания по сравнению с себе подобными. Такое признание превращается в наиболее важный как для него самого, так и для других символ успеха либо неудачи, которыми заканчиваются его усилия реализовать свои собственные и чужие ожидания и его попытки соблюдать конформизм по отношению к ценностным стандартам. Что касается собственно эгоистического интереса, то само это «отличие» может быть — и часто бывает — важной непосредственной целью действия. Таким образом, стратификация — это один из главных фокусов структурализации действия в социальной системе8.
8 Успех», или «отличие», — это цель, сравнимая по степени своей обобщенности с богатством или властью.
То, что действие в социальной системе должно быть в значительной степени ориентировано на шкалу стратификации, внутренне присуще самой структуре социальных систем действия. При этом содержание шкалы, конкретные стандарты и критерии, посредством которых ранжируются индивиды, не одинаковы для всех социальных систем, а крайне разнообразны. Из принятого здесь определения шкалы стратификации следует, что это разнообразие будет функцией более общих различий в Ценностных ориентациях, которые, как можно показать эмпирически, весьма велики у отличных друг от друга социальных систем9. То, что существуют большие различия в ценностях, — это факт установленный. В некоторых случаях установлено также, в чем эти различия заключаются. Однако вряд ли можно сказать, что знаний в этой области накоплено достаточно для того, чтобы мы могли разработать приемлемую классификацию возможных ценностных ориентации, которую можно было бы просто взять и наложить на конкретные черты стратификации. Исходя из того, что существует дифференциальное ранжирование индивидов в терминах ценностей, можно построить классификацию некоторых социально значимых признаков, по которым индивиды дифференциально оцениваются. Такая классификация в свою очередь может быть связана с классификацией системы ценностей, так как последние дают нам обоснование того, почему различение по этим признакам (или отсутствие различения) рассматривается как законное. Можно предложить классификацию, построенную на основе дифференцированной оценки, которая, ни в коей мере не являясь окончательной и исчерпывающей, вместе с тем, как мы убедились, сравнительно конкретна и удобна.
9 Эмпирические примеры широкого диапазона различий в основных ценностных ориентациях можно найти в сравнительных исследованиях Макса Вебера по социологии религии («Gesammelte Aufsatze zur Reli-gionssoziologie», 3 Vols, 1934). Краткое изложение отдельных аспектов этих исследований дано в работе: Parsons Т., op. cit., ch. XIV, XV.
1. Принадлежность к родственной ячейке. Существует аспект дифференциального статуса, который индивид разделяет с другими членами любой родственной ячейки, характерной для данного общества. Принадлежность к ней может определяться как рождением, так и другими критериями, например, в случае брака по личному выбору в нашем обществе.
2. Личные качества. Личные качества — это такие особенности человека, которые отличают его от других людей и которые могут рассматриваться как основание для того, чтобы «оценивать» его выше других: пол, возраст, личная привлекательность, ум, сила и пр. И в той мере, в какой личными усилиями можно изменять эти качества, как, например, это бывает с понятием привлекательности у женщин, они тяготеют к следующей категории — «достижения ». С точки зрения целей нашей работы, личные качества лучше рассматривать как часть того, чем индивид «является», а не как результат того, что он «делает». Конкретные качества распадаются на множество различных видов в диапазоне от некоторых основополагающих и совершенно неподвластных контролю индивида, как, например, пол, возраст, до таких, которые в принципе можно достигнуть.
3. Достижения. Достижения — это рассматриваемые как ценность результаты действий индивидов. Они могут воплощаться в материальных объектах. Это то, что может быть приписано прямому или косвенному действию индивида, за которое он морально ответствен. С одной стороны, достижения незаметно переходят в личные качества, а с другой — в четвертую категорию.
4. Владения. Владения — это принадлежащие индивиду предметы (не обязательно материальные), которые характеризуются тем, что их можно передавать. Качества и достижения как таковые тоже в некоторых случаях могут передаваться. Конечно, конкретные вещи, находящиеся во владении, могут быть результатом собственных и чужих достижений. Возможность контролировать качества людей является разновидностью владения.
5. Авторитет (authority). Авторитет — это институционально признанное право влиять на действия других независимо от непосредственного личного отношения этих других к направлению такого влияния. Авторитет осуществляется лицом, занимающим официальную должность или же другой социально определенный статус, как, например, статус родителя, врача, пророка. Вид авторитета и его степень представляют собой, естественно, один из наиболее важных критериев дифференцирующей оценки индивидов.
6. Власть (power). Полезно рассмотреть и шестую, остаточную, категорию — власть. Лицо обладает властью лишь постольку, поскольку его способность влиять на других и достигать либо сохранять то, чем оно владег, не санкционирована институционально. Лица, которые обладают властью в этом смысле слова, часто на деле пользуются ею для того, чтобы снискать себе прямое признание в той или иной форме. Более того, власть может быть (и, как правило, бывает) использована для получения узаконенного статуса (авторитета) и символов признания.
Статус любого индивида в системе стратификации бщества может рассматриваться как результирующая всех оценок, на основании которых он получает статус по каждой из шести рассмотренных выше шкал10. Следовательно, путем рассмотрения различий в том значении, оторое признает за каждой из этих категорий данная истема ценностей, а также различий в их конкретном одержании можно получить классификацию типов шкал ли, скорее, несколько таких классификаций. Мы сосредоточим здесь внимание на нескольких конкретных примepax, имеющих, однако, большую историческую значимость. Одно из наиболее общих разграничений, которое хорошо работает в данной схеме стратификации, это проведенное Линтоном разграничение между «дескриптивным» и «аскриптивным» (заданным) статусом11.
10 Мы признаем, что эти утверждения содержат постановку проблемы, а не ее решение.
11 См.: Union R. The Study of Man. N.Y. 1936, ch. VII. «Статус» — это термин, относящийся к любому институционально определенному положению индивида в социальной структуре. Положение на шкале стратификации — это только один аспект статуса. Существует заметная тенденция к смещению этих понятий.
Связь этой существенной дихотомии и данной схемы не проста и не очевидна. В общем, критерием аскриптивного статуса должны быть происхождение или же биологически присущие индивиду характеристики, такие, как пол, возраст. Но в социально определенной роли, которая соответствует такому статусу, могут быть очень важные элементы ожидаемых от него действий и получаемых в результате владений. Другие владения могут быть связаны с аскриптивным статусом посредством наследования юбственности и побочных доходов от должности, если юследняя замещается аскриптивно, а не в результате достижения. То же самое относится и к авторитету, который может в каких-то случаях прямо наследоваться или может связываться с должностью.
Существует, однако, и другая важная взаимосвязь между шестью элементами стратификационного статуса, которая частично совпадает с разграничением статусов на заданные и достижительные, а частично выходит за пределы такого разграничения. Так, в любом из известных нам обществ принадлежность к определенной родственной ячейке — один из основных элементов места индивида в стратификационной системе. Однако существует большое разнообразие в том, как этот элемент реализуется, т.е. в том, как родство бывает связано с другими элементами. Основные элементы во всех структурах родства — происхождение и половой союз12. Индивид становится членом родственной группы либо потому, что он родился в ней, либо потому, что вступил в узаконенный обществом сексуальный союз — брак.
12 См.: Davis К ., Warner W.L. Structural Analysis of Kinship («American Anthropologist», vol. XXXIX, N 2).
Родственные группы, основанные на происхождении и сексуальной связи, всегда в какой-то мере солидарны, и не только в смысле взаимной помощи и поддержки, но и в том смысле, что они образуют единицы в системе стратификации общества; их члены в некоторых отношениях рассматриваются как равные, несмотря на то, что они, по определению, должны различаться между собой полом и возрастом, а очень часто и личными качествами, достижениями, авторитетом и владениями. Даже если по этим последним основаниям их оценивают резко различно, существует все-таки элемент статуса, принадлежащий им всем в одинаковой степени, в отношении которого признается только такая дифференциация, которая заключается в санкционированных обществом различиях статуса по полу и возрасту. В своем практическом употреблении термин «социальный класс» покрывает существенную часть того, что стоит за этим кардинальным явлением, т.е. за подходом к родственным группам как к солидарным единицам в системе стратификации. Поэтому мы предлагаем здесь определить социальный класс как состоящий из группы лиц, явля-ощихся членами действующих (в данном обществе) род-гтвенных ячеек, которые оцениваются приблизительно эдинаково. Согласно этому определению, классовая струк-гура социальных систем может различаться как композицией действующей родственной ячейки или единиц, составляющих классовые структуры, так и критериями, по которым такие единицы отличаются друг от друга. Классовый статус индивида — это ранг в системе стратификации, который может быть придан ему посредством аскрипции, в силу родственных связей с единицей классовой структуры.
Родство, таким образом, всегда было основным аспектом классового статуса индивида. Из этого вовсе не следует, что классовый статус всегда определяется родством. Из этого не следует также, что система ранжирования родственных ячеек может быть объяснена как система, сформированная факторами, которые более всего связаны с родством.
Существует тип классовой структуры, в котором рождение в том или ином классе является достаточным критерием для определения ранга индивида на шкале стратификации в течение всей его жизни. Так как наиболее полно этот принцип выполнялся в классовой структуре Индии, то удобно называть этот тип «кастовым». Это такой тип, в котором единственным релевантным критерием классового статуса является происхождение, и структура состоит из иерархически расположенных наследственных групп. Ни приобретенный человеком авторитет, ни его индивидуальные характеристики, ни достижения, ни то, чем он владеет, не могут изменить его ранга. Все иерархические статусы аскриптивны. От этого типа структур идет постепенный переход к полярно противоположному типу — к такому, в котором происхождение совершенно не влияет на классовый статус, и место, которое занимает индивид, определено комбинацией иных элементов13.
13 Это предельный случай, когда класс исчезает
Этот противоположный тип можно определить как тип, в котором существует «равенство возможностей». Но следует помнить, что это понятие очень формально. Оно ничего не говорит ни о том, каким образом комбинируются другие пять элементов иерархического статуса, ни о конкретном содержании каждого из них. Группы равных при кастовой системе по природе своей строго эндогамны, так как и муж и жена обязательно должны иметь один и тот же классовый статус. В системе некастового типа муж и жена не обязательно должны быть строго равными по происхождению, они становятся таковыми благодаря браку, и супружеская пара, а также их дети, даже если они равны по происхождению, могут на протяжении своей жизни изменять классовый статус. Вообще говоря, чем выше солидарность в родственных группах, особенно в отношениях между поколениями, тем ближе вся классовая система к кастовому типу.
Такой подход к анализу социального класса может пролить свет на некоторые аспекты классовой структуры современного американского общества. По-видимому, существуют два главных элемента в шкале стратификации, которая доминирует в современной Америке. Мы определяем статус в значительной степени на основании достижения в профессиональной сфере, которая в свою очередь организована преимущественно в терминах универсалистских критериев эффективности исполнения и статуса в функционально специализировавшихся сферах14. Преобладание такой организации профессиональной сферы требует, по крайней мере, в довольно высокой степени «равенства возможностей», что в свою очередь предполагает, что статус не может определяться в основном происхождением или принадлежностью к родственным ячейкам.
Но эта профессиональная система, имеющая решающее значение в области стратификации, сосуществует в нашем обществе с сильным акцентом на родственных узах. Ценности, связанные с семьей, особенно брачные гвязи и отношения между родителями и детьми, находят-:я в нашем обществе среди наиболее чтимых.
Абсолютное равенство возможностей, как ярко показал Платон, несовместимо с какой бы то ни было солидарностью семьи. То же относительное равенство возможностей, которое есть у нас, совместимо не со всеми видами систем родства, а только с некоторыми из них. Многие данные свидетельствуют о том, что наша структура родства развивается в направлении, обеспечивающем широкую мобильность, которой требует наша профессиональная система, при одновременном сохранении солидарности первичной родственной ячейки.
Семья, состоящая из супругов и их несовершеннолетних детей, которая является преобладающей единицей в нашем обществе, из всех видов родственных единиц, по-видимому, позже всех подвергается напряжениям и распаду в результате рассеяния ее членов как географически, так и по шкале стратификации современной профессиональной иерархии. Несовершеннолетние дети не принимаются в расчет, так как их статус в профессиональной системе, а следовательно, и их достижения или отсутствие таковых, не имеют большого значения для статуса семейной группы как целого. Это сводит проблему к вопросу о возможном конкурентном сравнении двух родителей. Если бы оба они равным образом участвовали в конкуренции за профессиональный статус, то могло бы возникнуть очень большое напряжение, опасное для солидарности семейной единицы, ибо в результате конкурентной борьбы они могут оказаться неравными, в то время как очень важно, чтобы они считались равными в своем качестве мужа и жены.
Механизмом предотвращения разрушительного для семейной солидарности «обидного сравнения» мужа с женой служит четкое разграничение половых ролей, которое позволяет надеяться, что они не вступят в конкуренцию друг с другом. В принципе такое разделение существует в нашем обществе, и, по-видимому, все, что мы говорили выше, частично объясняет тот факт, что феминистскому движению так трудно ниспровергнуть это разделение.
Разделение ролей по полу в нашем обществе проведено так, чтобы во многом отстранить женщину от борьбы за те виды профессионального статуса, которые имеют значение для определения статуса семьи. Если замужняя женщина и занята вне дома, то большей частью в профессиях, в которых она не может вступить в прямую конкуренцию за статус с мужчинами своего класса.
Интересы женщины и стандарты оценки, применяемой к ней в нашем обществе, направлены на внешние украшения и на характеристики, связанные с личным обаянием, в гораздо большей степени, чем это имеет место у мужчин. Мужское платье — это по существу униформа, допускающая, в противоположность женской одежде, лишь очень небольшие отклонения в связи с различием вкусов. Это способствует тому, что о мужчинах судят и их оценивают по их профессиональным достижениям, в то время как оценка женщин основана на том, что лежит вне профессиональной сферы. Это различие особенно бросается в глаза в городских средних классах, где конкуренция за классовый статус наиболее сурова. Можно предположить, что это явление функционально связано с поддержанием семейной солидарности в нашей классовой структуре.
Эта гипотеза подтверждается двумя совокупностями фактов, противоположных друг другу. С одной стороны, в таком обществе, как Франция XVIII века, где тон задавала наследственная аристократия, оба пола в высшей степени были озабочены тем, чтобы отличаться личным обаянием и привлекательностью. Это, по-видимому, было вызвано наследственным характером статуса, в силу чего ни один из полов не участвовал в сильной конкуренции за статус в сферах, подобных современной профессиональной сфере. С другой стороны, во многих сельских и крестьянских обществах ни тот, ни другой пол, по-видимому, вовсе не ориентированы в этом «аристократическом» направлении. Это наводит на мысль, что в нашем городском обществе, с его атмосферой конкуренции, качества и достижения женщины в своей роли приобретают значение символов статуса семьи, элементов ее образа жизни, отражающего уважение, которым она пользуется. С другой стороны, роль мужчины заключается в первую очередь в том, чтобы определить статус своей семьи, «найдя свой уровень» в профессиональной среде.
Из того, что родственные связи являются первичным критерием классового статуса индивида, не следует, однако, что классовая структура общества может быть объяснена биологически. Напротив, все факторы, входящие в социальные явления, вообще являются prima facie важными для определения конкретных структур родства. То же самое можно сказать и о классе. В кастовой системе индивид не может изменить своего статуса, данного ему происхождением, но отсюда вовсе не следует, что остальные элементы не имеют никакого значения для сохранения данной кастовой системы и что крупные изменения, происшедшие с одним или с несколькими из этих элементов, не приведут к изменению этой системы. В открытой классовой системе факторы, приводящие к изменению классового статуса родственных групп, состоят именно из некоторой комбинации упомянутых остальных элементов.
Существует очень сложная система символических взаимоотношений, в которой первичные критерии статуса различным образом усиливаются вторичными его критериями и символами15. Что касается первичных критериев статуса, то в их поисках мы должны обращаться к общей, всеми признанной системе ценностей общества и к ее истории.
14 Т. Веблен (Veblen T. The Theory of the Leisure Class. N.Y., 1899) обращал внимание на некоторые специфические характеристики женской роли, но не связывал их с функциональным равновесием социальной структуры. Кроме того, то, что Веблен понимает под «потреблением напоказ», это только один из аспектов женской роли, и притом такой аспект, который связан более со слабостью интеграции, чем с самой основной структурой как таковой.
15 Это деление на первичные и вторичные критерии слишком упрощенно. Для многих целей эта классификация нуждается в дальнейшем уточнении. Наряду с тем, что эти элементы имеют значение как критерии, многие из них могут иметь значение и как каузальные факторы при распределении индивидов по статусам и при изменении асей системы стратификации. В пределах данной статьи невозможно вдаваться в рассмотрение этой весьма сложной проблемы.
Вторичные критерии или символы гораздо чаще бывают результатом стечения конкретных исторических обстоятельств, которые были потом закреплены в традициях. Первичные критерии расцениваются сами по себе и представляют признаки индивида, определяющие статус последнего в соответствии с господствующей системой ценностей. Вторичные критерии обычно сопутствуют первичным или вытекают из них.
Происхождение, разумеется, играет исключительную роль среди первичных критериев классового статуса в любой системе, приближающейся к кастовому типу. Но, по-видимому, одно лишь происхождение никогда адекватно не определяет социальную роль и, следовательно, качества владения, достижения, авторитет, ожидаемые от занимающего данный наследственный статус. Существует, скорее, сложная комбинация всех этих характеристик, аскриптивно передаваемых тому, кто занимает такой статус. Прекрасный пример — сенатская аристократия Римской республики. Фактически, а не формально она была наследственной группой, ибо только члены семей сенаторов могли избрать для себя карьеру, которая вела к высшим государственным должностям и в конечном счете — в сенат. «Новые люди » в этой группе появлялись крайне редко. При этом молодой римлянин, принадлежавший к данному классу, должен был вести жизнь в соответствии с жестко определенным стандартом. Ему нужно было пройти военную и государственную службу, быть хорошим солдатом, продвигаться с должности на должность, обладать добродетелями римского аристократа — все это было обязательно для такого молодого человека. Имущество частью наследовалось, частью же приобреталось при вступлении в Должность. Римский аристократ был далек от того, чтобы просто почивать на лаврах своего происхождения, он был обязан подчиняться очень строгой дисциплине, и от него ожидали самых высоких достижений. Никто из полководцев, руководивших ранними римскими завоеваниями сначала в Италии, потом в Карфагене и отчасти в Греции и на Востоке, не был профессиональным военным в нашем смысле слова, а был лишь аристократом-дилетантом, становившимся военным потому, что это было частью его аскриптивной роли. Это свидетельствует о большой силе такого рода аскриптивных стандартов. В некоторых отношениях экстраординарная дисциплина, поддерживавшаяся у спартанцев, дает еще более разительный пример. Суть же вопроса заключается в том, что комбинация элементов, не связанных с происхождением, превращается в часть аскриптивного стандарта, по которому, согласно ожиданиям общества, будет жить обладатель статуса.
Хотя в этих условиях происхождение, разумеется, является первичным критерием статуса, тем не менее главные «добродетели» аскриптивного стандарта в такой же степени первичны. И коль скоро статус индивида предопределен его происхождением, эти добродетели становятся главными точками, на которые направлено социальное давление, поддерживающее этот стандарт. Богатство, однако, редко бывает первичным критерием. Но оно может играть важную вторичную роль при создании, например, определенного «образа жизни», который ожидается от члена аристократической группы. Минимум богатства обязателен для поддержания такого образа жизни; необычайно же большое состояние может быть источником исключительного престижа, давая своему владельцу возможность выделиться во многих символически важных отношениях. Иногда может случиться, что экономическая система изменяется, ставя под угрозу положение такой аристократии одновременно в силу того, что люди неблагородного происхождения получают возможность приобретать многие из символов аристократического статуса, и в силу того, что члены аристократических семей лишаются возможности поддерживать эти символы. Яркий пример: неуклонный упадок спартанских семей из-за неспособности вносить свой пай в общую трапезу.
В том случае, когда статус в основном замещается посредством достижения, складывается совершенно иная ситуация. Происхождение тогда не может быть первич-
ным критерием и является только практическим преимуществом, состоящим в изначальном неравенстве возможностей, сохраняя в этом отношении огромное значение в нашем обществе и являясь одним из главных механизмов, посредством которых поддерживается относительная стабильность системы стратификации.
Но в нашем обществе, не считая наследственных групп, стоящих во главе определенных сфер деятельности, главный критерий классового статуса — это профессиональные достижения мужчин, если за норму принять женатого мужчину, имеющего несовершеннолетних детей. Авторитет имеет определенное значение как необходимое средство для выполнения профессиональных функций, но помимо этого он служит одним из главных критериев престижа профессионального статуса. Авторитет, в особенности же авторитет должности16, имеет также значение награды за прошлые достижения, предполагая, что, как правило, чем выше достижения, тем выше вознаграждение. Допущение к выполнению более «высоких» функций и наделение соответствующим авторитетом означает признание прошлых достижений данного индивида и способности его добиваться все новых достижений. Таким образом, авторитет и должность превращаются во вторичные символические критерии статуса в силу того, что они традиционно ассоциируются с достижениями. Но раз они достигли такого значения в качестве критерия, то тот, кто занимает данную должность, может пользоваться ее престижем независимо от того, есть ли у него в активе действительные достижения или их нет.
16 Не только политической должности, но и 8 еще большей мере — должности, занимаемой в предпринимательских корпорациях и в других «частных » объединениях.
Вопрос о богатстве как критерии статуса в нашем обществе несколько более сложен. Вопреки мнению большей части населения нашей страны, богатство не является первичным критерием, если подойти к этому вопросу с позиций общепризнанной системы ценностей. Подобно должности, оно получает значение прежде всего в качестве символа достижений. Но своим особо выдающимся значением оно обязано некоторым специфическим качествам нашей социальной системы. А именно: исходя из основных этических принципов, подчеркивающих индивидуальные достижения в качестве первичного критерия стратификации, мы создали экономическую систему, которая в невиданной до сих пор степени зависит от «бизнеса », или «предпринимательства ». Наше общество в профессиональном отношении сильно специализировано. Мера достижений специфична для каждой сферы деятельности. И потому трудно сравнивать друг с другом достижения в различных сферах деятельности. Разумеется, существует очень упрощенная общая шкала престижа профессий, которая относительно независима от дохода. Квалифицированный труд расценивается выше неквалифицированного; функции, предполагающие интеллектуальную деятельность и наличие высшего образования, ставятся весьма высоко. Власть над другими людьми расценивается высоко, и тем выше, чем больше ее объем.
Но в предпринимательской экономике непосредственной целью деловой политики должно быть, естественно, улучшение финансового положения предприятия. Независимо от технического содержания предпринимательской деятельности, прибыль выступает основным критерием успеха. Неудивительно, что то же самое в значительной степени верно и относительно самих индивидов, участвующих в бизнесе. Следовательно, в довольно широких границах прямой дифференцированной оценки профессий и достижений как менеджериальных, профессиональных, квалифицированных, неквалифицированных и др. существует иерархия по доходу, которая в целом соответствует иерархии, основанной на прямой оценке17. Эта иерархия дохода образует наиболее удобную исходную точку для определения статуса индивида или семьи.
17 Проследить, как эта связь возникает, — интересная социологическая про-блема. Пока что можно сказать лишь то, что обычное экономическое объяснение этого явления хотя и верно до определенной степени, но для решения всей проблемы совершенно недостаточно. Это объяснение должно быть в значительной степени институциональным.
Более того, внутри любой отдельной тесно связанной группы она вполне адекватна в качестве критерия, так как более высоко оцениваемые профессии — это также и лучше всего оплачиваемые профессии. Но в такой сложной системе, как наша, адекватность подобного критерия сомнительна. В частности, дело усложняется в связи с наличием института наследования собственности и различных способов «делать деньги» (которые вряд ли законны с точки зрения господствующей системы ценностей), а также множества случайных возможностей, которые представляются для этого в условиях резких изменений и флуктуации системы бизнеса, относительно свободной от оков традиции. Происходит, таким образом, то же самое, что и в случае с авторитетом. Богатство, которое обязано своей ролью критерия статуса главным образом тому, что оно есть результат деловых достижений, приобретает определенную независимость. Владелец богатства начинает требовать статуса, и это требование может быть признано независимо от того, есть ли у него в активе соответствующие достижения. Все это еще более осложняется в нашем обществе тем, что существует так и не преодоленная полностью традиция уважения к унаследованному богатству, в соответствии с которой статус носит аскриптивный характер, и богатство тут уже не рассматривается как результат достижений его обладателя.
Но, кроме того, богатство в «индивидуалистическом» обществе имеет еще одно специфическое значение. Когда статус аскриптивен, то, как правило, существуют очень точно определенные стандарты, согласно которым люди должны жить. Для каждой группы существует нечто вроде «потолка » соответствующих достижений, хотя на практике, конечно, люди в различной степени приближаются к этому «потолку ». Что же касается статуса, основанного на достижении, то здесь — другая ситуация. Достижение конкурентно совсем по-иному. Существует более или менее неопределенная шкала степени совершенства в любом отдельно взятом направлении. Даже если в профессиональной группе (например у медиков) установлен достаточно хорошо определенный минимум компетентности, то вверх от этого минимума идет постепенный переход в виде усеченной пирамиды, направленный к вершинам данной профессии. То, что деньги являются бесконечно делимым количественным средством измерения, сделало их особенно удобным критерием для обозначения разных ступеней в такой градуированной пирамидальной структуре, особенно там, где практически нет других общих мер, подобных непосредственным техническим критериям или же иерархии поддающихся прямому сравнению должностей в организациях. В самом деле, повсеместно принято выражение «человек, стоящий 25 000 долларов», хотя все сознают, что это — не единственная адекватная мера статуса.
Как и в том случае, когда мы имеем дело с аскрип-тивным статусом, роль денег как критерия статуса усиливается здесь тем, что их трата, в свою очередь, влияет и на другие символы статуса. Хотя «жизненный уровень» любой группы должен включать ее внутренние потребности, такие, как еда, жилье и т.д., несомненно, чрезвычайно важным компонентом жизненного уровня везде является символическое значение, которое имеют многие предметы этого «уровня» для статуса. Можно сказать, что есть два типа ситуаций, в которых символическое значение этих предметов, по-видимому, даже более важно, чем все прочие. Это ситуация, в которой находится аристократия, так как ее представители придерживаются стиля жизни, совершенно отличного от того, который свойствен всему остальному населению страны. Это ситуация, также характерная для групп, находящихся в состоянии острой конкурентной борьбы за достигаемый статус (когда статус в значительной степени в каждый данный момент времени либо относительно неустойчив, либо только что обретен, либо то и другое вместе). Возможно, что никогда в истории такое огромное число людей не «делало карьеру», как в США в начале XX века.
Очень важно отметить также, что различные компоненты жизненного уровня, которые являются символическими для статуса, выступают в этой функции в первую очередь по отношению к классовому статусу, а не к другим аспектам статуса членов семьи. Это следует из того факта, что доход локализуется в семье как единице. Очень интересно было бы при изучении семейных бюджетов выявить различные вещи, которые принято считать необходимыми каждому из членов семьи для повышения или поддержания классового статуса семьи как целого. Нами уже отмечалась трудность нахождения общей меры дая статуса, когда первичным критерием выступает профессиональное достижение. В какой-то степени, разумеется, в нашем распоряжении имеются такие меры. Прежде всего это довольно неопределенные шкалы прямых оценок и дохода. Они отражают нечеткость существующей шкалы стратификации, которая позволяет говорить о том, как расположены данный индивид или семья относительно других, лишь в приблизительном и весьма расплывчатом смысле. Существуют достаточно широкие границы уровня жизни, в которые может попасть каждый человек, имеющий определенный минимум дохода, независимо от его относительного статуса. Это можно сказать, например, о многочисленных возможностях, доступных «публике». В отелях, ресторанах, театрах и т.д. может бывать каждый, кто в состоянии оплатить расходы, надлежащим образом вести себя и быть соответственно одетым. Но такой минимум, необходимый для того, чтобы пользоваться определенными возможностями, имеют люди, принадлежащие к весьма разнообразным классовым статусам. Это, по сути дела, один из примеров весьма широкого круга явлений, сопряженных с тем, что очень многие контакты в нашем обществе являются «частичными» или «сегментарными» и касаются только одной сферы интересов и ценностей, в известной мере не совпадающей с классовым статусом. Другой пример — относительный недостаток интеграции между структурами общества, основанными на вполне определенной стратификации (как это имеет место у профессиональных групп, члены которых находятся в регулярном повседневном контакте), и «общинами» людей, взаимоотношения которых не определены с достаточной степенью точности.
Такая неопределенность, наряду с другими обстоятельствами, имеет два важных следствия для функционирования индивидуалистической социальной системы. Во-первых, когда сравнительно непредсказуемые стечения обстоятельств в экономической и социальной ситуации приводят к противоречию между статусом по доходу и профессиональным статусом, определяемым иным способом, то в известных пределах система не испытывает слишком большого напряжения. Например, все согласятся с тем, что различие между верхними границами доходов, получаемых предпринимателями и юристами, с одной стороны, и преподавателями университетов и министрами с другой, не точно определяет относительный престиж обладателей этих статусов. Всемирно известный ученый, будучи профессором университета с доходом в 10 000 долларов, не только достиг вершин в своей профессии, но и равен по статусу юристу крупной корпорации, который имеет в десять раз больший доход. Но пока ученый в состоянии поддерживать «респектабельный» уровень жизни, принимать у себя друзей, соответствующим образом одевать семью и дать хорошее образование детям, для него сравнительно безразличен факт, что он не может позволить себе тех излишеств, которые может позволить обладатель стотысячного дохода. Он просто не конкурирует в области «потребления напоказ», которое возможно для юриста, но невозможно для него18.
18 Это не значит, что описываемое противоречие не приводит к определенному напряжению, которое, по-видимому, больше должны чувствовать жена или дети ученого, чем он сам.
Существует также и другой аспект, в котором указанная неопределенность функционально важна для нашего общества. Если мы хотим избежать серьезной дискредитации институциональной модели, которая обосновывает классовый статус профессиональными достижениями человека, в нее необходимо ввести известное пространство для классовой мобильности. Но это означает, что неизбежен процесс «дисперсии» по классовой структуре людей, принадлежащих к одним и тем же группам родства. В частности, дисперсия может отделить друг от друга родителей и детей, братьев и сестер. Например, сын может продвинуться вверх очень сильно по сравнению с отцом, и братья могут стать далеко не равными. По-видимому, эта проблема решается за счет ослабления, по крайней мере частичного, самой структуры родства: первичной единицей родства становится семья, состоящая непосредственно из родителей и их несовершеннолетних детей. Узы, связывающие взрослых детей с родителями и взрослых братьев с сестрами, существенно ослабевают. И прежде всего не поддерживаются больше постоянные ежедневные связи «общины», неизбежные между теми, кто ведет общую жизнь и имеет общее хозяйство. Это, разумеется, не означает, что такие связи потеряли всякое значение. Трудно представить себе, чтобы такие сильные чувства, как те, что возникают между родителями и детьми в период несовершеннолетия детей, можно было бы просто отбросить при вступлении детей в зрелый возраст без всяких серьезных последствий.
И в действительности они сохраняются. Нечеткость нашей классовой структуры выполняет роль своего рода смягчающего механизма. Ибо то, что взрослые дети, как правило, живут своим отдельным хозяйством, связано с тем, что они в значительной степени являются членами независимых «общин». Их отношения становятся в высшей степени сегментарными. Когда один из них навещает другого, то, с точки зрения «общинных» отношений последнего, он «аутсайдер», чужой. Пока расстояние между ними не слишком велико, нет необходимости очень четко определять классовый статус, как это пришлось бы сделать, если бы они были постоянными участниками одного и того же ряда непосредственных «общинных» отношений, одного и того же «особого поля». Конечно, в разговорах и сплетнях статус этих двоих будет сравниваться, но это сравнение не будет иметь такого значения, как если бы оба родственника принадлежали к одной общине. Например, если два брата учатся на одном факультете в одном и том же университете, вопрос об их относительном статусе стоит очень остро. Но если один из них физик в Бостоне, а другой — предприниматель в Чикаго, такой вопрос вряд ли возникает вообще, пока различие их "успехов" не станет очень заметным. Можно сказать, следовательно, что нечеткость нашей классовой структуры в значительной степени служит защитой остатков бывших, более широких отношений родства от разрушения в обществе, в котором классовая мобильность имеет основное функциональное значение. Можно, пожалуй, ожидать, что там, где в любой частной ситуации технические критерии достижения имеют особое значение в профессиональной иерархии, эта нечеткость классового статуса будет особенно заметной, вплоть до того, что со стороны может показаться странной.
1940
Современное состояние и перспективы систематической теории в социологии*
Дата добавления: 2019-07-17; просмотров: 248; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!