V. ГОРОД ВИДИМЫЙ, НО НЕЗАМЕТНЫЙ 35 страница
Но здесь было много противоречий, ибо она всё-таки лишь совсем недавно вышвырнула за борт осторожность, когда предприняла попытку атаковать Эверест без кислорода. «Кроме того, — уверяло её агентство в своём формальном поздравительном адресе, — это очеловечивает вас, даёт понять, что у вас есть этот проклятый стержень, и это — весьма позитивное новшество». Они работали над этим. Между тем, думала Алли, улыбаясь Джабраилу в утомлённом одобрении, пока он погружался в глубочайшие из её глубин, Сейчас есть ты. Можно сказать, совершенно незнакомый человек; ты ушёл оттуда и пришёл прямо ко мне. Боже, я даже сама перенесла тебя через порог, но это всё равно ничего не меняет. Нельзя обвинить тебя в том, что мне пришлось стать подъёмником.
Он не привык к уюту. Пользуясь прислугой, он оставлял одежду, крошки, использованные чайные пакетики там, где они падали. Хуже того: он разбрасывал их, сам позволял им падать там, где их более всего требовалось убрать; не сознающий в богатстве своём, что творит, он продолжал доказывать себе, что ему, бедному мальчику с улиц, больше не нужно убирать за собой самому. Это было не единственной деталью, сводящей её с ума. Она наливала в стакан вина; он быстро выпивал его, а потом, когда она отворачивалась, сграбастывал её, обезоруживая ангельским выражением лица и ультраневинным «Бывает и хуже, не так ли?» Его плохое поведение возле дома. Он любил пердеть. Он жаловался — действительно жаловался, и это после того, как она буквально выкопала его из снега! — на малый размер жилища. «Стоит мне сделать два шага, как я врезаюсь лицом в стену». Он грубил по телефону, по-настоящему грубил, даже не разбираясь, кто звонит: автоматически, точно так же, как это делают все бомбейские кинозвёзды, когда случается, что лакеи не спасают их от подобных вторжений. После того, как Алиция пережила один из подобных залпов непристойностей, она сказала (когда её дочь, наконец, взяла трубку):
|
|
|
— Прости, что говорю, дорогуша, но, кажется, у твоего приятеля чердак не в порядке.
— Чердак, мама?
Горделивые нотки в голосе Алиции обескураживали. Она всё ещё была способна к великолепию, у неё был талант к этому, несмотря на её послеоттовское решение выдавать себя за мешочницу.
— Чердак, — заявила она, подразумевая, что Джабраил был продуктом индийского импорта. — Пусть поднимется и проверит: по-моему, там слишком много кешью и обезьяньих орехов[152]{902}.
Алли не стала спорить с матерью, совершенно не будучи уверенной в том, что сможет продолжать жить с Джабраилом, даже если он пересёк ради неё всю землю, даже если он упал с небес. Длительные отношения было трудно загадывать; даже средняя их продолжительность была довольно туманной перспективой. На мгновение она сконцентрировалась на попытке понять этого человека, которого раньше просто принимала, уверенная в том, что он был величайшей любовью в её жизни, не смея сомневаться, было ли это так на самом деле или же она лишь придумала это. Было множество трудных моментов. Он не знал того, что, с её точки зрения, было само собой разумеющимся: она попыталась рассмотреть обречённого набоковского шахматиста Лужина{903}, почувствовавшего, что в жизни, как и в шахматах, существуют некоторые комбинации, которые неизбежно должны привести его к поражению, как аналогию с её собственным (в действительности несколько иным) ощущением надвигающейся катастрофы (которая должна случиться не по готовым шаблонам, а с неизбежностью непредвиденности), но он ранил её в самое сердце, пристально посмотрев на неё и сказав, что никогда не слышал об этом авторе, не говоря уже о самой «Защите». Напротив, он удивил её, спросив ни с того ни с сего: «Почему Пикабия?» — Замечая при этом, что для Отто Кохена, ветерана ужасных лагерей, довольно странно разделять эту неофашистскую любовь к машинам, грубой силе, прославлению дегуманизации. «Каждый, кто постоянно возится с машинами, — добавлял он, — как дитя, только одно может сказать с полной уверенностью о них, о компьютере или велосипеде. Они работают не так, как надо». Откуда ты знаешь, начала было она и умолкла, опасаясь быть сражённой его надменными комментариями, но он ответил без высокомерия. Впервые услышав о Маринетти{904}, поведал он, он узнал только об одной стороне медали и решил, что футуризм довольствуется куклами. «Марионетки{905}, катпутли [153], в те времена мне очень хотелось использовать продвинутые методы кукольных представлений на сцене, наверное, чтобы можно было изображать демонов и других сверхъестественных существ. И я получил книгу».
|
|
|
|
|
|
Я получил книгу : слова Джабраила прозвучали подобно инъекции. Для домашней девочки, приученной с уважением относиться к книгам (отец заставлял обеих дочек целовать каждый томик, случайно упавший на пол) и реагирующей ужасным с ними обращением — выдирая страницы из тех, которые не желала или не любила читать, исписывая и исцарапывая их, дабы показать им, кто в доме хозяин, — присущая Джабраилу манера без почтения, но и без оскорблений брать книги лишь для того, чтобы взять то, что она предлагает, не испытывая потребности преклоняться или уничтожать, была чем-то новым; и она принимала её с благодарностью. Она училась у него. Он же, напротив, казался непроницаемым для любой премудрости, которую она старалась привить ему, как например правильный способ обращения с грязными носками. Когда она пыталась советовать ему «вносить свой вклад в общее дело», он впадал в глубокую, болезненную печаль, ожидая, что своей лестью она вернёт ему хорошее настроение. Что, к её отвращению, она тут же добровольно совершала: по крайней мере, некоторое время.
|
|
|
Самым худшим в нём, поняла она на собственном горьком опыте, был его талант думать обо всём с пренебрежением, преуменьшением, постоянными нападками. Стало практически невозможно говорить с ним о чём-либо, сколь бы разумным оно ни было, сколь бы мягко оно ни было преподнесено. «Иди, иди, ешь воздух!» — кричал он и удалялся под навес своего раненного самолюбия. — А самым соблазнительным в нём была его способность инстинктивно угадывать её желания, как будто он умудрился внедрить своего агента в самые тайники её сердца. В результате их секс был воистину электризующим. Та первая крохотная искорка во время их первого поцелуя была отнюдь не единственной. Это происходило регулярно, и порой, когда они занимались любовью, она была уверена, что слышит вокруг потрескивание электричества; временами она чувствовала, как её волосы встают дыбом. «Это напоминает мне электрические штучки в студии моего отца, — сказала она Джабраилу, и они рассмеялись. — Правда, я — любовь всей твоей жизни?» — спросила она быстро, и он, столь же быстро, ответил: «Конечно».
Она призналась ему сразу, что слухи о её недоступности, даже холодности, имели под собой некоторые основания.
— Когда умерла Йел, эта её сторона передалась мне тоже. — Ей больше не требовалось швыряться любовниками в лицо своей сестры. — Плюс я действительно перестала получать от этого удовольствие. Тогда это были большей частью революционно настроенные социалисты, которые довольствовались мною, пока мечтали о героических женщинах, которых видели во время своих трёхнедельных поездок на Кубу. Никогда не прикасаясь к ним , разумеется; утомлённость боями и идеологическая чистота позволяли держать этих глупцов на почтительном расстоянии. Они приходили домой, напевая «Гуантанамеру»{906}, и звонили мне. — Она помолчала. — И я решила: пусть лучшие умы моего поколения{907} произносят монологи о власти над телом какой-нибудь другой бедной женщины, я пас.
Она стала подниматься в горы; она говорила обычно, что начала делать это, «потому что знала, что они никогда не последуют туда за мною. Но тогда, дерьмо собачье, я полагала, что делаю это не ради них; я делала это ради себя».
Каждый вечер она по часу бегала босиком по лестнице — вверх и вниз, до улицы и обратно, на носочках, — в заботе о своих больных ступнях. Затем она валилась на груду подушек, яростно глядя по сторонам, и ему приходилось беспомощно слоняться вокруг, после чего он наливал ей обычно крепкого спиртного: чаще всего ирландского виски. Она выпивала свою честную порцию, топя в ней реальность проблемы — боль в ногах. («Ради Христа, держите ноги в покое, — доносился до неё по телефону сюрреалистичный голос из пиар{908}-агентства. — Если они не смогут ходить, это финиш, занавес, сайонара [154], доброй ночи, бери шинель — пошли домой».) В их двадцать первую совместную ночь, приняв пять двойных «Джеймсонов»{909}, она сказала:
— Вот почему я на самом деле поднялась туда. Не смейся: убежать от добра и зла.
Он не стал смеяться.
— По-твоему, горы выше этики? — серьёзно спросил он.
— Вот чему научила меня революция, — продолжила она. — Одной вещи: что информация упразднилась где-то в двадцатом веке, не скажу точно, когда; само собой, эта часть информации стала праздной, упразднённой. С тех пор мы живём в волшебной истории. Понимаешь? Всё случается магическим образом. Ни одна фея не имеет ни малейшего грёбаного представления, что происходит. Как же теперь понять, где правильно, где неправильно? Мы даже не знаем, что это такое. Так что я подумала: ты можешь разбить себе сердце, пытаясь разобраться во всём этом, или же пойти и усесться на гору, потому что именно там является вся истина, веришь ты в это или нет{910}; она поднялась и убежала из этих городов, где даже материя под нашими ногами искусственна, лжива; и она скрылась там, в тонком-тонком воздухе, где лжецы не посмеют находиться после того, как их мозг взорвётся. Там хорошо. Я была там. Спроси меня.
Она заснула; он отнёс её в кровать.
Когда известие о его смерти в авиакатастрофе настигло её, она терзалась, изобретая его для себя: спекулируя, можно сказать, рассуждениями об утерянном возлюбленном. Он был первым мужчиной, с которым она спала за последние пять с лишним лет: совсем не маленькое число в её жизни. Она стремилась отвернуться от собственной сексуальности; инстинкты предупреждали её: если поступить иначе, она поглотит тебя; сексуальность была для неё — да и останется навсегда — важным объектом, тёмным континентом, обширным белым пятном на карте, и Алли никогда не была готова идти тем путём, быть тем исследователем, наносить те берега: уже нет, или, быть может, ещё нет. Но она так и не избавилась от чувства ущербности из-за своего невежества в Любви — в том, что должно было казаться ей похожим на полное погружение в чрево этого архетипичного, капитализированного джинна, желания, стирающего границы самости, срывающего все покровы, пока ты не будешь раскрыт от кадыка до промежности: вот они, точные слова, — ибо явления она не познала. Предположим, он придёт ко мне, мечтала она. Я смогла бы узнать его, шаг за шагом, подняться на самую вершину. Запретив горы своим мягкокостным ногам, я искала бы гору в нём: ставила бы основной лагерь, прокладывала маршруты, остерегалась ледопадов, лавин, обвалов. Я покорила бы пик и увидела танцующих ангелов. О, но он мёртв, и на дне моря.
Затем она нашла его.
И, возможно, он изобрёл её тоже, в некоторой степени: изобрёл кого-то, вечно стремящегося прочь от прежней жизни навстречу любви.
В этом нет ничего исключительного. Случается довольно часто; и эти два изобретателя продолжают шлифовать друг о друга свои грубые грани, настраивать свои изобретения, воплощать фантазии в реальность, учиться быть вместе: или не быть. Решают — делать или не делать. Но допустить, что Джабраил Фаришта и Аллилуйя Конус могли пойти по столь обыкновенной дорожке, значило бы сделать ошибку, представляя их отношения вполне заурядными. Это было не так; ничто другое не было более существенным ударом по заурядности.
Это были отношения с серьёзными недостатками.
(«Современный город, — оседлав за столом любимого конька, Отто Конус читал навязшую на зубах лекцию своему семейству, — есть locus classicus[155] несовместимых фактов. Жизни, не имеющие никаких общих дел, смешиваются друг с другом, сидя рядом в автобусе. Одна вселенная, на перекрёстке возле “зебры”, застыла на мгновение перед моргающими, словно кролик, фарами автомобиля, в котором может быть обнаружен совершенно противоположный и чуждый континуум. И пока всё так, пока они проходят ночами, толкаясь в переходах метро, поднимая шляпы в каком-нибудь гостиничном коридоре, это не так уж и плохо. Но если они встречаются! Это — уран и плутоний, один заставляет другого расщепиться{911}, бум!» — «На самом деле, мой драгоценный, — сухо ответила Алиция, — я часто чувствую некоторую несовместимость в себе самой».)
Недостатки в великой страсти Аллилуйи Конус и Джабраила Фаришты были таковы: её тайный страх своего тайного желания, то есть любви; — из-за которого она приобрела привычку отступать и даже яростно отбиваться от того самого человека, чьей преданности она искала больше всего; — и чем глубже была близость, тем тяжелее становились её пинки; — так что другой, явившийся в место абсолютного доверия и опустивший все защитные покровы, получал полную силу удара и бывал опустошён; — как, на самом деле, и случилось с Джабраилом Фариштой, когда после трёх недель самых экстатичных занятий любовью, которые каждый из них когда-либо знал, ему бесцеремонно заявили в довольно резкой форме, что пусть он лучше поищет себе какое-нибудь другое жильё, поскольку ей, Алли, требуется несколько больше простора, чем это теперь доступно;
— и его чрезмерное собственничество и ревность, которую сам он не сознавал в полной мере, поскольку никогда прежде не воспринимал женщину как сокровище, нуждающееся в том, чтобы его всеми силами охраняли от пиратских орд, готовых, естественно, попытаются присвоить его себе; — и которая не замедлила сказаться очень быстро;
— и фатальный недостаток, а именно — неизбежная реализация Джабраила Фаришты — или, если хотите, безумная идея , — что он наверняка был никак не меньше чем архангелом в человеческом облике, и не просто каким-нибудь там архангелом, но самим ангелом Провозглашения, наиболее возвышенным (теперь, после падения Шайтана){912} из всех.
*
Они проводили дни в такой изоляции, завёрнутые в простыни желания, что его дикая, не поддающаяся контролю ревность, которая, как предупреждал Яго, «в забаву превращает те подозренья, что его питают»{913}, не была замечена сразу. Сперва она проявила себя в абсурдном вопросе о трёх мультфильмах, кадры из которых Алли повесила на входной двери, укрепив в кремовых рамочках на каркасе под старое золото; на всех была одна и та же надпись, нацарапанная поперёк нижнего правого угла кремовых креплений: Для А., с надеждой, от Брунела . Заметив эти надписи, Джабраил потребовал объяснений, неистово тыча в картинки широко раскрытой ладонью, тогда как свободной рукой придерживал обёрнутую вокруг тела простынь (он был одет в этой неофициальной манере, поскольку решил, что созрел для того, чтобы совершить полный осмотр помещения, нельзя тратить всю жизнь на задницу, даже на твою, сказал он); Алли снисходительно рассмеялась.
— Ты похож на Брута{914}, всё убийство да достоинство, — принялась она подтрунивать над ним. — Облик достопочтенного человека{915}.
Он встряхнул её, яростно крича:
— Скажи мне сразу, кто этот недоносок.
— Ты же это не всерьёз? — удивилась она.
Джек Брунел работал аниматором в конце пятидесятых и знал её отца. У неё никогда не было ни малейшего интереса к нему, но он принялся ухаживать за нею сдержанным, бессловесным методом посылки ей время от времени этих графических подарков.
— Почему ты до сих пор не отправила их в макулатуру? — выл Джабраил.
Алли, всё ещё не вполне понимая глубину его гнева, решила продолжить. Она хранила картины, потому что любила их. Первым был кадр из старого мультфильма{916} «Удар», где Леонардо да Винчи стоял в своём ателье, окружённый учениками, и швырял Мону Лизу{917} как тарелку для фрисби через всю комнату. «Запомните мои слова , — говорил он в субтитре, — однажды люди смогут точно так же летать {918} до Падуи {919}» . Во второй рамке находилась страничка из «Тоффа», британского комикса для мальчиков времён Второй Мировой. Во времена, когда множество детей оказались в эвакуации, считалось необходимым создать путём разъяснений комиксовую версию событий во взрослом мире. Поэтому здесь было изображено одно из еженедельных столкновений между домашней командой — Тоффом (ребёнком в ужасном монокле и брюках в тонкую полоску, с итонским{920} ранцем) и увивающимся за ним закутанным в плащ Бертом — и трусливыми врагами, Хадольфом Хоуфалом{921} и его Страховидлами (группой жестоких извергов страшного вида, у каждого из которых была некая отвратительная деталь, как то: стальной крюк вместо руки; ноги, похожие на огромные когти; зубы, способные прокусить руку насквозь). Британская команда неизменно оказывалась на высоте. Джабраил, глядя на комикс в рамке, был презрителен. «Ты чёртова ангрез . Ты правда так думаешь; это — то, на что война действительно казалась тебе похожей». Алли решала не рассказывать об отце, разве что сообщить Джабраилу, что один из создателей «Тоффа», ярый антинацист из Берлина по фамилии Вольф{922}, был однажды арестован и интернирован вместе с другими британскими немцами, и, как сказал Брунел, его коллеги пальцем не пошевелили, чтобы спасти его. «Бессердечность, — констатировал Джек. — Только в ней мультипликатор нуждается на самом деле. Каким художником был бы Дисней, если бы у него не было сердца! Этот недостаток был для него фатальным». Брунел управлял маленькой студией анимации под названием «Страшила-фильм», в честь персонажа «Волшебника страны Оз».
В третьей рамке находился последний рисунок, кадр одного из фильмов великого японского аниматора Ёдзи Кури{923}, чья уникально циничная продукция в совершенстве иллюстрировала несентиментальный взгляд Брунела на искусство мультипликатора. В этом фильме человек падал с небоскрёба; пожарная машина спешила на сцену и замирала под падающим человеком. Крыша машины скользила назад, выпуская огромный стальной шип, и, неподвижный на стене Алли, человек падал головой вниз, и шип таранил его мозг. «Больной», — высказался Джабраил Фаришта.
Эти щедрые подарки не привели к желаемому результату, Брунел был вынужден снять покровы и явиться собственной персоной. Как-то ночью он появился в квартире Алли, без предупреждения и уже в изрядном подпитии, и извлёк из поношенного портфеля бутылку тёмного рома. Три следующих утра он выпивал ром, но не проявлял никаких признаков скорого отъезда. Алли, показно пройдясь до ванной и обратно, чтобы почистить зубы, вернулась, чтобы найти аниматора, стоящего совершенно голым посреди ковра гостиной и демонстрирующего на редкость стройное тело, поросшее невообразимым количеством густых седых волос. Увидев её, он раскинул руки и крикнул: «Возьми меня! Делай что хочешь!» Она заставила его одеться — так любезно, как только могла — и мягко выставила его и его портфель за дверь. Больше он не возвращался.
Алли поведала Джабраилу эту историю, ничего не тая, посмеиваясь таким образом, чтобы продемонстрировать, что совершенно не готова к той буре, которую тот учинил. Возможно, однако (в последнее время отношения между ними были довольно натянутыми), что её невинные вздохи были несколько лицемерны, что она почти надеялась на его плохое поведение, чтобы дальнейшее было на его ответственности — не её… Так или иначе, Джабраил всерьёз надулся, обвиняя Алли в фальсификации окончания истории, полагая, что бедный Брунел всё ещё ждёт у телефона и что она намерена позвонить ему в тот момент, когда он, Фаришта, повернётся к ней спиной. В общем, он бредил ревностью к прошлому, наихудшей из всех. По мере того, как эта ужасная эмоция одерживала над ним верх, он сочинял целый ворох любовников для неё, воображая их за каждым углом. Она использовала историю Брунела, насмехаясь над ним; он кричал, это было преднамеренная и жестокая угроза.
Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 110; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!