Публий Теренций Варрон Атацинский

«ЗЕМЛЕОПИСАНИЕ»:

 

12. Видел он мир, на эфирной оси кружимый вращеньем,

Семь кругов, один другому надёжной опорой,

Каждый свой звук издаёт, и нет небожителям лучше

Радости. Им же вослед стократ сладчайшей десницей

Феб, измыслив, выводит на свет подобные звука...

13. Так меж обителью Солнца и тем семизвездьем полярным

Распростираясь, лежит земля, а ей омывает

Внешний брег — Океан, а внутренний — волны Нептуна...

14. Пять эфирных легли поясов на всемирную сферу,

Опустошает края — мороз, и жар — середину,

А между теми и той простираются людные земли,

Где никогда не чрезмерен огонь могучего солнца...

15(16). ...безопасен на собственном месте...

16(17). И укреплённый посёлок Карал...

17(18). Окружена Океаном, и Нилом, и морем Ливийским...

18(20). В Индии есть тростник, он не ниже высокого древа,

В гибких его корнях выжимается сладкая влага —

Сок, с которым и мёд не мог бы поспорить, тягаясь...

 

«ЭФЕМЕРИДА»:

 

19(21) ...облака, словно шерсти волокна,

Встанут...

20(22). Можно видеть птиц морских и даже болотных,

Как они вновь и вновь неуёмно тянутся в воду

И обливают себя, как с отвычки, разбрызганной влагой;

Или же звонкая вкруг озерков облетает касатка;

Или же бык, воззрев в небеса (нечасто увидишь!),

Ноздри раздует и тянет в себя полный запаха ветер;

Или из полых теснин муравей выносит яички...

 

«СЕКВАНСКАЯ ВОЙНА»:

 

Лёгкой они соблазнясь волною сладкого вкуса...

 

«ЭЛЕГИИ»:

 

24. Схожий заботами с ним, стенает из твёрдого камня...

 

Гай Меммий

 

1. В блеске Фортуна своём да не сходит с крутого уклона...

 

 

НЕИЗВЕСТНЫЕ АВТОРЫ

1. Известный Руф, прекраснейший из двух Планков,

Который так отменно лебедей жарит,

На выборах не смог добрать семи пунктов;

Так за лебяжьи отплатил народ души!

2. Где, ослабивши огненные вожжи.

Над землёю всё ниже рыщет солнце...

3. Жив, резвишься и рад, любим и любишь...

4. Ну, что, легка ль любовь тебе, Эпидия?..

5. Та, что была рождена Ликаоновым семенем, нимфа,

И вознеслась в небеса с холодных вершин Нонакрпйских,

Ты, кого к океанской волне не пускает Тефида,

Ибо осмелилась ты с её питомицей спорить...

...Каллисто сияет в светилах

И обновляет свои пламена, не касаясь пучины...

7. Ты, Луна, ночных грехов единственный зритель,

Будь твоё имя Кретея иль будь твоё имя Диктинна...

8. Канонические струны италийским правит смычком...

9. Шли, куда под силу, не шли, куда не под силу...

10. Крепкую шею его покрывали небрежные кудри —

Крепкая шея была светла сквозь небрежные кудри...

11. Сколько раз простирал я руки к движимой тени!

Сколько раз отводил я руки от движимой тени!..

12. Ибо солёный пот в трудах проступает на теле...

13. Сколько, Луцилий, в тебе недостатков,— готов доказать я,

Даже Катона в свидетели взяв,— ведь Катон, твой поклонник,

Сам принуждён у тебя исправлять неудачные строки.

Тонко работает он — понятно, что вкус его лучше,

Чем у иного, в которого смолоду палкой и плёткой

Вбили готовность прийти во всеоружье науки,

Чтобы почёт поддержать писателей древних, на коих

Мы, молодые, глядим свысока...

14. ...кто не знает стыда, а краснеет,—

Знать, у того под полой красная рыба зудит.

15. ...И похититель немалых словес седого Катона —

Тот Саллюстий Крисп, что про Югурту писал:

16. Ежели в этом саду ты поставишь ведро из колодца

Наземь, то негде стоять будет тебе самому.

17. В консульство Цезаря то, а не в консульство Бибула было:

В консульство Бибула, друг, не было впрямь ничего.

 

 

M. Л. Гаспаров

ПОЭЗИЯ КАТУЛЛА

 

 

1

 

Катулл — любимец читателей нового времени; на это звание он может притязать больше, чем любой другой античный лирик. Время его славы началось лет двести назад: до этого ему приходилось делиться читательской любовью с более именитыми классиками, но после того, как предромантики и романтики объявили, что истинная поэзия — там, где непосредственность и страсть, Катулл оказался ближе всего к этому идеалу. Рядом с ним Гораций кажется холоден, Овидий — легкомыслен, Тибулл — вял, Проперций — многословен, а из их греческих образцов Алкей и Сапфо — отрывочны, а александрийские эпиграмматисты — мелки. Конечно, учёные историки античной литературы, привыкшие равно уважать каждое поэтическое слово, сохранившееся от древности, находили одинаково почтительные выражения для любого из этих поэтов; но и у них, когда заходила речь о Катулле, в этих словах обычно звучало больше теплоты и живости. А о рядовых читателях, не стеснённых научным этикетом, не приходится и говорить: Катулла и переводили больше, и читали шире. Так было в XIX в., так осталось и в наши дни. Но за популярность есть расплата: упрощённость. Чем общедоступнее образ поэта, тем он беднее и схематичнее, тем меньше он похож на сложную и противоречивую полноту исторического подлинника. Катулл вошёл в сознание нового времени как открыватель романтической, духовной любви, впервые нашедший слова для этой, казалось бы, врождённой человеческой потребности. Только этим он и был интересен. Его любовный роман с вероломной светской красавицей Лесбией восстанавливался из стихотворных осколков и обсуждался до мельчайших психологических подробностей. Его двустишие о любви-ненависти (№ 85) знали даже те, кто не знал больше ничего из всей латинской поэзии:

 

Ненависть — и любовь. Как можно их чувствовать вместе?

Как — не знаю, а сам крестную муку терплю.

 

Но что не относилось у Катулла к этой теме, что не укладывалось в образ Катулла-влюблениого, то оставляло читателя нового времени равнодушным. Для массовых изданий во всех переводах всегда предпочитался не полный, а избранный Катулл — т. е. его любовные стихотворения (обычно расположенные в искусственной последовательности стадий реконструированного любовного романа), и лишь для оттенения их — стихи о друзьях и недругах, о брате и быте. Таким его знает и помнит большинство читателей и в наши дни.

Если же от такого сокращённого Катулла обратиться к Катуллу полному — в том виде, в каком он лежит перед читателем настоящего издания,— то первым естественным ощущением будет растерянность. Во-первых, неожиданным будет то, какую малую часть занимают любовные стихи в общем корпусе (и без того небольшой) «книги Катулла Веронского» — не более четверти всех стихотворений, не более десятой части всех строк! — а во-вторых, то, как прихотливо они разбросаны по этой книге, Тому есть своя причина. Мы не знаем, кто был составителем дошедшего до нас катулловского сборника — сам Катулл или (что вероятнее) неизвестный посмертный издатель его стихов. Но принцип, которым он руководствовался в расположении стихотворений, очевиден: он назывался «пестрота», или «разнообразие» (poikilia), он был во времена Катулла живой литературной модой, он требовал перемежать и перемешивать стихи разных размеров и разных тем, чтобы читателю доставляло удовольствие самому нащупывать и ощущать перекличку схожих стихотворений из разных мест книги. Античный читатель к такому чтению привык; но у современного читателя от него рябит в глазах. Попробуем же разобраться в этой пестроте; попробуем рассмотреть стихи Катулла не в порядке их расположения в сборнике, а в порядке сходства их тем и настроений.

Больше всего стихотворений в сборнике оказывается таких, которые деликатнее всего можно было бы назвать ругательными. Современному читателю они малоприятны, и начинать с них наш обзор не хотелось бы. Но не замечать их нельзя: сам Катулл выдвинул их на слишком видное место. В общей сложности они составляют половину катулловского корпуса. Это — тот фон, на котором выступают все остальные, гораздо менее многочисленные группы Катулловых стихотворений.

Самое замечательное — это насколько немотивпрованна эта ругань. Мы видим, что Катулл разъярён — или притворяется разъярённым,— но с трудом понимаем, почему. «Чтоб тебя, Коминий, мёртвого, растерзали все звери сразу!» — вот всё содержание стихотворения № 108; за что — неизвестно. «Дикие звери тебя породили, бесчувственную (или: бесчувственного) к мольбам!» (№ 60) — за таким стихотворением можно, конечно, вообразить, например, любовную ситуацию, однако в самом стихотворении её нет. Зато сами бранные выражения, которыми Катулл поносит своих жертв, хоть и не очень разнообразны, но всегда очень круты. «У Эмилия рот и зад друг друга стоят!» «У Вектия тоже!» «У Руфы — тоже, да ещё она и побирушка!» «Эгнаций зубы мочой чистит!» «Азиний, ты воруешь полотенца — берегись стихов!». «Талл, ты воруешь в банях — берегись плетей!». «Вибенний — тоже банный вор, а сын его — продажный мальчишка!» (№ 97; 98; 59; 39; 12; 25; 33, ср. 106). «Галл сводит племянника с тёткой!». «У Мециллы за 15 лет вместо двух любовников стало две тысячи!». «Я накрыл раба над рабыней и то-то с ним расправился!». «Девка просит за себя десять тысяч — с ума она что ли сошла?» (№ 78; 113; 56; 41, ср. 103). «Вот бестолковый муж, который не умеет следить за женою,— сбросить бы его с моста в грязь». «Вот другой бестолковый муж, чья жена водила любовников!» (№ 17; 67). О Назоне у Катулла наготове каламбур — не совсем понятный, но заведомо непристойный (№ 112). Если вдруг меняет гнев на милость — то в том же стиле: «Ипсифила, я о тебе соскучился, приходи немедленно!» (№ 32). Когда Катулл снисходит до того, чтобы мотивировать свой гнев, то причина обычно бывает простейшая — любовное соперничество. «Ты, Равид, лезешь отбивать, кого я люблю,— берегись!». «Вы, кабацкие, отбили у меня девчонку — берегитесь!» (№ 40; 37). Руф отбил у Катулла любовницу — и Катулл сразу пускает в ход привычные выражения: «у тебя козлом пахнет из-под мышек!», «и ещё у тебя подагра!» (№ 77; 69; 71). Геллию Катулл доверил свою любовь, но тот злоупотребил этим и стал Катуллу соперником (№ 91)—и Катулл забирает ещё круче: «Ты кровосмеситель, ты путаешься и с матерью и с сестрою», «и с тёткою и с дядею», «и ещё того хуже», «так только персидским волхвам впору»; Геллий пытается отбиваться ответными колкостями, но Катулл отвечает: «не боюсь!» (№ 91; 88; 89; 74; 80; 90; 116).

Иногда одна издёвка цепляется за другую, и мы даже можем уследить их последовательность. Вот Катулл обращается к некоему Квинтию: «если хочешь быть мне дорог— не отнимай того, что мне дорого!» (№ 82). Это опять назревает ссора из-за женщины: «Квиитий влюблён в Авфилену,—будь ему неладно!». На Авфилену же Катулл напускается: «берёшь, а не даёшь: нехорошо!», а затем, по накатанной дорожке: «и вдобавок блудишь с родным дядею!» (№ 100; НО; 111). Вот Катулл ухаживает за юным Ювенцием: «Я хотел бы целовать тебя без конца», «а ты гнушаешься моими поцелуями» «и предпочитаешь любить какого-то приезжего» (№ 48; 99; 81). Ухаживание происходит на глазах у приятелей Катулла — Аврелия и Фурия; они поднимают его на смех за робость, а он свирепо отвечает: «вот ужо я вам докажу, какой я мужчина!». Уезжая куда-то, Катулл оставляет мальчика под надзором Аврелия, по грозно предостерегает, чтобы тот его не трогал; и, конечно, после этого Катуллу приходится бранить Аврелия за приставания к Ювенцию и учить Ювенция отделываться от Фурия (№ 16; 15; 21; 24). А обоих соперников Катулл по своей обычной логике, ни с того, ни с сего, попрекает бедностью; оба они живут впроголодь, особенно Фурий (№ 23), у которого и вилла-то в закладе (№ 26).

Кроме любовных причин для брани иногда угадываются политические — но именно лишь угадываются. В эпиграммах Катулла мелькает имя его знаменитого современника Юлия Цезаря, но только на втором плане. На первом плане — ничтожный Цезарев офицер по имени Мамурра, которого Катулл ненавидит гораздо более люто: «Мамурра и Цезарь — мерзавцы, друг друга стоят, с одними девками гуляют» (№ 57), «Мамурра — мот и развратник, а Цезарь и Помпей ему потворствуют» (№ 29), «другие цезарианцы тоже хороши: один безголов, другой немыт, третий воняет» (№ 54); «не лучше ли помереть, коли такие идут в гору?» (№ 52). Конечно, и такие стихи мало приятны для Цезаря; но Катулл гордо заявляет: «Сердишься, Цезарь, иль нет,— а мне наплевать» (№ 93). Однако о Цезаре он больше не пишет, а сосредоточивается на Мамурре, которому приклеивает кличку «Хрен»: «Хрен блудит — потому что он и есть хрен» (№ 94), «Хрен большой человек, да всё-то он лишь большой хрен» (№ 115), «Хрен тщеславится поместьем, а оно убыточно» (№ 114), «Хрен лезет в поэты, а Музы его — вилами!» (№ 105). Разгадать политическую позицию Катулла по таким стихам нелегко. Мелькает у Катулла имя и другого политического современника, Цицерона (№ 49), с комплиментами самыми гиперболическими, но такими бессодержательными, что сам собой напрашивается вопрос: не издёвка ли это? (ср. № 42).

Наконец, иногда для брани находятся причины более тонкие — эстетические. «От речей Сестия у меня простуда!» (№ 44). «Суффен всем изящен, да только не стихами!» (№ 22). «Аррий манерничает выговором!» (№ 84). Здесь Катулл оживает как поэт. Атмосфера кромешной брани редеет, мир перестаёт быть таким однообразно раздражающим. У Катулла, кроме врагов, есть и друзья, стихи которых ему нравятся; и своё удовольствие он изъявляет с обычной гиперболической безудержностью. «Кальв, я спать не мог от радости после того, как мы вместе взапуски сочиняли стихи!» (№ 50). «Цинна написал поэму, которая переживёт века!» (№ 95). «Цецилий, твои стихи прекрасны — приезжай скорей и послушай мои!» (№ 35). Впрочем, для оттенения и тут Катулл не обходится без колкостей: поэму Цинны он противопоставляет стихам популярных графоманов, задушевного друга Кальва обзывает «шиш красноречивый» (№ 53) и в шутку грозит его уморить стихами дурных поэтов (№ 14).

Кроме литературных приятелей у Катулла есть и просто приятели. С ними он застольничает («Мальчик, налей нам неразбавленного вина!» — № 27; «Фабулл, приходи ко мне в гости, только со своим угощением!»— № 13), их любовными похождениями любуется («Ах, как любят друг друга Септимий и Акма!» — № 45), а когда не может любоваться, то требует, чтобы они сами о них рассказывали все подробности: «Корнелий, расскажи: не выдам!» (№ 102), «Камерий, где ты притаился?» (№ 55), «Флавий, что-то с кем-то у тебя есть, а ты молчишь — нехорошо!» (№ 6). Тон этих стихов светлый и игривый, но они на удивление немногочисленны.

Место действия всех этих стихов — столичный Рим (или загородная вилла, как в № 44), реже — родная провинциальная Верона (№ 67). Но однажды поэт с друзьями вырывается из Италии в поездку на Восток — в Вифииию, азиатскую область между Мраморным и Чёрным морем. К нашему удивлению, восточных впечатлений в стихах Катулла мы не видим: о Малой Азии говорится только в грустной элегии над могилой погребённого там Катуллова брата (№ 101) да в маленькой поэме о фригийском религиозном герое Аттисе, которую можно было написать и не выезжая из Рима (№ 63). Зато о возвращении на родину он пишет радостно и живо: «Пора домой, Катулл; разойдёмся по домам, спутники!» (№ 46) «Кораблик мой, по каким только морям ты не нёс меня из Азии в Верону!» (№ 4) «Как счастлив я вернуться на свою виллу на озёрном берегу!» (№ 31). Но и этот эпизод не обходится без раздражающих неприятностей: Катулл надеялся разжиться в этой поездке, а начальник не дал ему такой возможности (№ 10); и вот, встретясь с такими же искателями удачи, своими друзьями Веранием (ср. № 9) и Фабуллом (ср. № 13), он спрашивает их: больше ли им повезло (№ 28)? или их начальник тоже предпочитал им всяких мерзавцев (№ 47)?

Таков фон поэзии Катулла, таковы его перепады от самой лютой брани (чаще) к захлёбывающемуся восторгу (реже). На этом фоне и вырисовывается во всех своих разветвлениях та лирическая тема, которая позднейшему читателю представляется у Катулла главной — любовь к Лесбии.

Нет нужды считать Лесбию единственной (или «единственной настоящей») любовью Катулла и относить к ней все, какие возможно, безымянные любовные упоминания в его стихах. Лесбия упоминается по имени в 13 стихотворениях Катулла, не более того. Но и они дают гамму любовных переживаний, достаточную, чтобы ближние потомки учились по ним писать о любви, а дальние занимались реконструкцией Катуллова романа.

Вот восторженное любование издали: «Лесбия, только я тебя увижу, как весь обмираю,— верно, это от праздности!» (№ 51; концовка в высшей степени неожиданная, и мы к ней ещё вернёмся). Вот ликование безмятежного сладострастия: «Лесбия, будем целоваться, не считая поцелуев,— чтоб не сглазили!» «Лесбия, будем целоваться, считая поцелуи до бесконечности,— чтоб не сглазили!» (№ 5 и 7). Вот чувства дополняются рассуждениями: «Квинтия — и та хороша лишь по частям, а моя Лесбия — вся» (№ 86); «как, какую-то девку кто-то сравнивает красотою с моей Лесбией?» (№ 43). Вот любовное притворство: «Лесбия меня бранит — значит, любит: провалиться мне, я ведь тоже!» (№ 92); «Лесбия бранит меня при муже — тем хуже, если ему невдомёк, что это значит!» (№ 83). Вот ревность: «Лесбия предпочитает мне другого, а у него воняет изо рта!» (№ 79). Вот жалобы: «Лесбия, я тебя любил и был верен, как никто!» (№ 87). Вот счастливая передышка: «Лесбия снова уступила моим желаниям — о, блаженство!» (№ 107). Вот страдания отвергнутого, который не может подавить любви: «Я тебя любил, Лесбия, не как любовницу, а как родную; но теперь я знаю тебя, и хоть люблю, но уже не так по-доброму» (№ 72); «До того ты меня довела, что уже не могу по-доброму, но не могу и не любить» (№ 75). И наконец: «Лесбия, так когда-то мной любимая, блудит теперь по подворотням!» (№ 58).

К этому ряду примыкает ещё десяток стихотворений; имя красавицы в них не упомянуто, но перекличка мотивов привязывает их к предыдущим. Безмятежность; «Ах, милый воробышек, над которым милая развлекает своё томление!» (№ 2); «Бедный воробышек, ты умер, и глазки милой теперь заплаканы!» (№ 3). Разочарование: «Милая клянётся мне в верности—но такие клятвы писаны на воде» (№ 70); «Милая предлагает мне любовь на всю жизнь — о, если бы она могла исполнить обещание!» (№ 109). «Не могу сказать дурного слова о милой: если б мог, мне было бы легче» (№ 104). Передышка: «Мы примирились — сожжём по обету кучу дрянных стихов, только не моих, а чужих!» (№ 36: Катулл в духе и шутит). Душевные страдания: «И ненавижу и люблю одновременно — какая мука!» (№ 85); «Я был честен в любви—воздайте же мне, боги, помогите исцелиться!» (№ 76); «Кренись, Катулл: она не любит — не люби и ты, ей же хуже!» (№ 8). И наконец: «Передайте ей, друзья: пусть надрывает всех своих любовников, но обо мне забудет: она подкосила меня, как цветок» (№ 11).

Так круг чувств, знакомый нам по прежним стихам Катулла — ликующий восторг и яростный гнев,— расширяется двумя новыми: это трудное размышление и изнуряющая тоска. Они подхватываются в ещё немногих стихотворениях (романтические филологи охотно представляли их «последними строками» Катулла): «Тяжко жить! лучший друг мучит больше всех» (№ 73); «Корнифиций, плохо твоему Катуллу, а ты и не утешишь!» (№ 38); «Альфен, не ты ли побуждал меня к любви, а теперь покинул в беде?» (№ 30). Они перекликаются с двумя стихотворениями памяти мёртвых: одно — памяти брата над его могилою на чужбине (№ 101), другое — на смерть жены Кальва с утешением другу (№ 96). А на скрещении этих двух тем, любовной и погребальной, вырастает самое большое из лирических стихотворений Катулла — элегия к Аллию (№ 68), которая начинается горем о брате, а потом вклинивает горе о брате в середину воспоминаний о минувшей любви и перемежает их — к большому удивлению современного читателя — совершенно, казалось бы, необязательным мифом о Лаодамии.

С этим мифом мы переходим к последней части катулловского творчества — к «большим стихотворениям», или «учёным стихотворениям», занимающим середину «книги Катулла Веронского». Это, прежде всего, два эпиталамия, свадебные песни, одна — в римских декорациях (№ 61), другая — в греческих (№ 62); с ними перекликается короткий гимн Диане (№34), тоже стилизованный под обрядовую песню. Это покамест всё же произведения лирические. Далее следует уже упоминавшаяся маленькая поэма о фригийском Аттисе (№ 63) — уже эпическая, хотя с лирическими монологами в середине и с молитвою от автора в конце. Далее — самое большое произведение Катулла, мифологическая поэма о свадьбе Пелея и Фетиды, половину которой, впрочем, занимает вставка с пересказом совсем другого мифа — об Ариадне, брошенной Тесеем (№ 64). Это уже произведение чисто эпическое, безличное, естественно вызывающее у большинства читателей вопрос: «зачем лирик Катулл это писал?» И, наконец, произведение не личное и даже не безличное, а написанное как бы дважды от чужого лица: переведённая из греческого поэта Каллимаха элегия, написанная от лица волос александрийской царицы Береники, обращённых в одноимённое созвездие (№ 66, с сопроводительным стихотворением № 65). По объёму эти большие вещи составляют почти поло вину всего катулловского корпуса. Но в традиционные представления о Катулле-лирике они решительно не укладывались, и филологи прошлого века от них отворачивались: считалось, что это досадная дань великого поэта мелким модам своего века, только и всего.

Мы видим: то, что называется творчеством Катулла, в высшей степени неоднородно. Перед нами как бы не один, а три Катулла: Катулл бранный, Катулл учёный и Катулл влюблённый. Читатели нового времени привыкли замечать из них только одного: последнего. Нам же предстоит всмотреться, как связываются эти три лика между собой и как складывается из них, если можно так выразиться, Катулл настоящий?

 

2

 

Наименее понятен для нынешнего читателя первый Катулл — бранный и ругательный. Обилие и тон таких стихов пытались объяснять по-разному. Говорили, что это проявление юношеской несдержанности; говорили, что это избыток южного темперамента; говорили (и говорят), что это выражение общественного кризиса, сопутствуемого жестоким разочарованием во всех традиционных ценностях. Все эти объяснения недостаточны. Для того чтобы такие стихи могли писаться, читаться и цениться, необходима совсем особенная социально-культурная ситуация, для XIX в. с трудом представимая (для XX в.—легче). Ключевое слово для понимания этой ситуации подсказывает сам Катулл: это «праздность», «досуг» (по-латыни «otium») в той самой концовке стихотворения N° 51, которая кажется современному читателю неожиданной и расхолаживающей:

 

Праздность, мой Катулл, для тебя зловредна,

Праздности ты рад, от восторга бредишь,

Праздность в прошлом много царей и славных

Градов сгубила.

 

«Проблема досуга» — словосочетание, которое в наши дни вновь стало ходовым. Проблема досуга возникает, когда в обществе повышается благосостояние, и человеку больше не нужно прилагать столько усилий, сколько прежде, для борьбы за жизнь. Уже удовлетворены физические потребности и ещё не развились душевные потребности; образуется духовный вакуум, и он ощущается как тяжёлая тоска — «одни страданья, плоды сердечной пустоты». Такие переломы бывают в жизни каждого общества по нескольку раз — по мере того, как достаток распространяется с узкой верхушки общества во всё более широкие средние слои. Не миновал такого перелома и Рим.

Катулл жил в I в. до н. э. Рим всего лишь сто лет как стал великой державой, практическим хозяином всего Средиземноморья. В Рим стекалось богатство, за богатством следовал досуг, за досугом — тоска. У дедов катулловского поколения на тоску не оставалось времени: оно шло на военные походы, на возделывание полей, на управление делами общины — три занятия, которые только и считались достойными свободного гражданина. Теперь войну вели профессиональные солдаты, поля обрабатывали пленные рабы, а политика превращалась в борьбу за власть, в которой каждый чувствовал себя обиженным. Досуг приглашал задуматься: для чего всё это? — а задумываться римлянин не привык, и мысль его заносило на каждом повороте. Привычки отцов не годились, а новых привычек не было. Кто пытался думать, тот приходил к выводу об относительности всех ценностей: «что честно и что стыдно, не для всех таково, а считается таковым лишь по установлению предков»,— писал Корнелий Непот, историк, приятель Катулла и адресат его тёплого посвящения (№ 1). А кто не пытались думать, те лишь метались, не зная,

 

откуда такая

Камнем гнетущая грудь, появилась страданий громада.

...Не сознавая, чего они сами хотят, постоянно

К мест перемепе стремясь, чтоб избавиться этим от гнёта.

...Так-то вот каждый бежит от себя и, понятно, не может

Прочь убежать: поневоле с собой остаётся в досаде,—

 

так писал другой сверстник Катулла, поэт-философ Лукреций (III, 1055—69), а за ним повторяли несчётные позднейшие поэты и прозаики.

Слово «досуг» было на уме у многих; хлопотливый мыслитель Цицерон вновь и вновь пытался представить, каков должен быть «досуг с достоинством», otium cum dignitate («За Сестия», 98 и др.). А тем временем люди общества сами заполняли образовавшийся вакуум «досугом без достоинства». У их предков не было свободных часов, но были свободные дни. Будни чередовались с праздниками, посвящённые богам праздники давали необходимую разрядку после напряжённого труда: праздник — это будни наизнанку, в праздник работа уступала место обжорству и пьянству, а чинность разнузданности (таковы были прежде всего зимние «Сатуриалии, лучший праздник года» (№ 14), когда даже рабы менялись местами с господами). Разумеется, буйное сквернословие, наследие древних обрядов культа плодородия, было в этой программе непременною частью. Вот таким же разгулом и сквернословием стал заполняться досуг имущих сословий и тогда, когда он стал повседневным. Даже краса римского сената, Сципион Эмилиан и его друг Лелий (за два поколения до Катулла), на досуге «невероятно ребячились, вырываясь в деревню из Рима, точно из тюрьмы, и развлекались, собирая ракушки и камушки» (Цицерон, «Об ораторе», II, 22); и это были самые просвещённые люди тогдашнего Рима, а времяпровождение остальных было, видимо, гораздо менее невинным. Вот тот эмоциональный фон, на котором выступает для нас разгул катулловых чувств и слов.

Это дальний фон; есть и ближний. Все особенности досужего римского быта становились ещё заметнее в молодёжном римском быту. Взрослые люди развлекались по своим домам; молодые и холостые — гуляли компаниями. Их мало стесняли: считалось, что молодой человек должен перебеситься, а потом жениться и вести хозяйство. Разумеется, в таких компаниях дружеские счёты, вино и женщины составляли главное содержание жизни. При этом компании были чисто мужские: пили вместе, гуляли порознь, зато обо всех своих любовных похождениях прежде всего рассказывали приятелям; кто уклонялся, тому жестоко пеняли, как у Катулла в стихотворениях № 6, 55, 102. Картинку такой пирушки — с пьяной гетерой вместо председателя — мы находим в восьми строчках стихотворения № 27 (переведённого когда-то Пушкиным). Разумеется, в таком тесном кругу каждая размолвка и каждое примирение переживалось всеми, раздувалось в великое событие и порождало целые водопады восторгов и поношений, Это была игра, нарочитая бравада юношеского буйства, такое же сознательное выворачивание наизнанку правил повседневного быта, как и на сатурнальных празднествах. Тип юноши-гуляки уже существовал в литературе — в греческой «новой комедии», пересаженной на римскую сцену Плавтом и Теренцием за сто с лишним лет до Катулла; молодые приятели Катулла брали его за пример поведения, как нынешние молодые люди берут модных героев кино. Что это была игра, участниками вполне осознавалось; Катулл пишет (№ 16):

 

Целомудренным быть благочестивый

Сам лишь должен поэт, стихи — нимало.

У стихов лишь тогда и соль и прелесть,

Коль щекочут они, бесстыдны в меру.

 

В этой заботе о демонстративной разнузданности и складывается поэтика катулловых неистово бранных и восторженно ликующих стихов.

Гай Валерий Катулл жил в Риме и упивался модной прелестью этого молодёжного быта. Это особенно пленяло его, потому что сам он не был римлянином по рождению — он приехал в Рим из Вероны в долине По. Эта область считалась ещё не Италией, а провинцией (Предальпийской Галлией), и жители Вероны не обладали правами римского гражданства. Но борьба за распространение гражданства на Предальпийскую Галлию уже велась (в частности, этого добивался и впоследствии добился Юлий Цезарь), и для богатых и знатных уроженцев таких городов, как Верона, доступ к римскому гражданству уже был вполне возможен. Отец Катулла, несомненно, был в Вероне человеком богатым и знатным: у него была вилла на озере Гарда (№ 31), он был знаком с Цезарем, и Цезарь живал у него (Светоний, «Цезарь», 73). Посылая Катулла в Рим, отец хотел, по-видимому, дать ему образование, ввести его в хорошие дома, а может быть, и просмотреть жену: тогда дети Катулла считались бы уже римскими гражданами и имели бы доступ к политической карьере. Он даже купил для сына загородную виллу недалеко от аристократического Тибура (№ 44): ясно, что Катулл жил в Риме привольно, и его жалоба, что «в кошельке его только паутина» (№ 13) — лишь шутка в знакомом нам гиперболическом его стиле.

Когда Катулл появился в Риме, мы не знаем. Даты его жизни недостоверны. Хроника IV в. сообщает, что родился он в 87 г. до н. э., а умер в 57 г. до н. э.— тридцати лет отроду. Однако в стихах Катулла есть заведомые упоминания о событиях 55 г. (№ И; 29; 45; 113). Видимо, или «тридцать лет» — округлённая цифра, или Катулл родился позже, около 84 г. Молодость он провёл в Вероне. Вскоре после совершеннолетия он лишился брата, скончавшегося в поездке на Восток по делам, нам не известным (№ 68, 19). Видимо, после этого отец и перенёс свои надежды на Катулла, послав его в Рим. В 62—61 гг. наместником Предальпийской Галлии был Квинт Метелл Целер, знатный, но бесцветный сенатор; может быть, именно ему отец Катулла порекомендовал сына. Во всяком случае, в Риме мы сразу видим Катулла посетителем дома Метелла и даже любовником его жены Клодии (№ 83) — потому что, как мы увидим, именно Клодию воспевал Катулл под именем знаменитой Лесбии. Метелл вскоре умер; тогда Катулл переходит в свиту другого сенатора, Гая Меммия — это при нём он совершает в 57 г. поездку в Вифинию и это на него он бранится, не сумев разбогатеть (№ 10; 28).

Но своим человеком чувствовал себя Катулл в другой компании. Это был кружок Гая Лициния Кальва, молодого оратора и поэта, дружбою с которым Катулл так гордился (№ 14; 50; 96). Потомки упоминали их рядом, до нас сохранились только стихи Катулла, но при жизни ведущей фигурой был, несомненно, Кальв, хоть и младший из двоих. По-видимому, к этому же кружку принадлежали несколько других молодых поэтов: Гельвий Цинна, вместе с Катуллом ездивший искать счастья в Вифинию (№ 10); Корнелий Непот, адресат Катуллова посвящения (№ 1), более известный как историк; может быть — тот Цецилий, которого Катулл приглашал в гости к себе в Верону (№ 35); все они были тоже из Предальпийской Галлии и образовывали как бы маленькое землячество. Это одна сторона интересов кальвовского кружка. Другая сторона была политическая. Кальв был потомком древнего рода, гордившегося традициями «борьбы за народ», его отец Лициний Макр (трибун 73 г.) был видный оратор и историк-пропагандист, которому Саллюстий приписывает патетическую речь за возрождение древней народной свободы. Кальв не сделал ораторской и политической карьеры, потому что был мал ростом и слаб здоровьем, но выступал он часто, репутацию имел хорошую, а Катулл сопровождал его на форум и писал ему шутливые комплименты (№ 53).

Таким образом, не нужно преувеличивать разочарование и отвращение Катулла к политике. Вино, женщины и песни поглощали его вечер, но не день; по утрам он, как все, ходил с визитами, сопровождал покровителей, толпился и шумел в публике на судебных процессах и народных сходках, а при случае участвовал в уличных политических драках, которые в эти годы были в Риме делом повседневным. Но, конечно, это не значит, что он имел за душой какую-то политическую программу. Политических партий в Риме не было, а были политические клики вокруг сенаторов, соперничавших в борьбе за влияние и власть. Таких клик было много, борьба их уравновешивала, и политическая жизнь Рима 70—60-х годов текла бурно, но ровно. Однако в 60 г., как раз когда Катулл появляется в Риме, положение изменилось: Юлий Цезарь (ещё не полководец, а только политикан) организовал союз между вождями двух сильнейших группировок, Помпеем и Крассом («первый триумвират»), и после этого они сразу пересилили разноголосицу остальных сенаторских клик. Ненависть оттеснённых соперников к Цезарю стала поголовной, в ней объединялись и старые олигархи вроде Метелла и «поборники народа» вроде Кальва; памфлеты и эпиграммы ходили во множестве. В эту травлю был быстро вовлечён и новоприехавший Катулл, и она отложилась в его стихах против Мамурры и Цезаря. Но брань оказалась недолгой: как только выяснилось, что позиция у Цезаря прочная, мелкие враги постепенно стали перемётываться к нему в друзья. Так сделал Меммий, покровитель Катулла; так сделал Цинна, товарищ Катулла по службе у Меммия; так сделал Кальв; и, наконец «хотя Катулл, по собственному признанию Цезаря, заклеймил его вечным клеймом в своих стишках о Мамурре, но когда поэт принёс извинения, Цезарь в тот же день пригласил его к обеду, а с отцом его продолжал поддерживать дружеские отношения» (Светоний, «Цезарь», 73). Самое позднее упоминание Катулла о Цезаре (№ 11) мимоходно, но уже комплиментарно. Не нужно удивляться, что столь краткая вражда нашла выражение в столь непристойной бранной форме. В Риме это было привычно: даже деликатный Цицерон, когда ему приходилось обвинять Пизона (тестя Цезаря: того самого, которого не добром поминает Катулл в № 28 и 47) или Марка Антония, высыпает на их голову весь набор традиционных попрёков теми же блудными пороками, без связи с делом и без правдоподобия, почти как соблюдая обряд. Так, не только частный быт, но и общественный быт питал катулловскую поэтику эмоционального разгула.

Но весь этот хаос чувств и слов, заполнявший пустоту «досуга без достоинства», был не таким уж простым и саморазумеющимся рецидивом народного праздничного «мира наизнанку», как это могло бы показаться. Досуг освобождал человека для неформального общения — не делового и не обрядового, не гражданского, а человеческого. Здесь, в этом беспорядке вседозволенности, общество постепенно отбирало и соединяло в систему элементы тех новых культурных ценностей, которых не знал старый Рим: «человечности» (humanitas) и «столичности» (urbanitas). Именно от этой новооткрытой «человечности» пошёл последующий европейский гуманизм всех веков, а от этой «столичности» — то (ещё труднее определимое) качество, которое в средние века звали «вежеством», в новое время «светскостью», а в наши дни «культурностью». Все знают всеобъемлющую формулу гуманизма: «Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо»,— но не все помнят его первоначальный контекст. Это начало комедии Теренция, поставленной за сто лет до Катулла («Самоистязатель», 75—77): ворчливый старик любопытствует, почему его сосед так странно ведёт себя, тот восклицает: «Неужели у тебя столько досуга, что ты от своих дел ещё и о чужих заботишься?». А любопытный важно заявляет: «Я человек... и т. д. Что человечность начинается с досуга, древние римляне помнили хорошо.

«Человечность» была свойством внутренним, она воспитывалась раздумьями и попытками познать самого себя (и ближнего своего), она питалась чтением греческих философов; в нашу пору над всем этим торопливо трудился, например, Цицерон. А «столичность» была свойством внешним, как бы оболочкой этой человечности — этикетом общения, обходительностью, учтивостью, любезностью, изяществом, лёгкостью, остроумием; она воспитывалась чутьём и опытом, на пробах и ошибках, и в нашу пору над этим трудились в своих комплиментах, подшучиваниях и перебранках именно Катулл и его товарищи по молодёжным кружкам. Именно эти качества для него — главный критерий в суждениях о человеке, его поступках и произведениях: «умно», «остро», «тонко», «небезвкусно», «не без лоска», «утончённо», «воспитанно» — все эти синонимы светского поведения так и мелькают в его стихах (№ 10; 12; 13; 43; 50 и т. д.), именно им он радуется в Кальве, за отсутствие их бранит Азиния, странному сочетанию «вежества» в жизни и «невежества» в стихах дивится у Суффена. Всё это — свойства деликатные, главное здесь — чувство меры, отделяющее шутливость от грубого шутовства: Эгнатию кажется изящным во всех случаях жизни улыбаться до ушей (№ 39), Азиний считает милой шуткой воровать у приятелей платки в застолье (№ 12), и Катулл втолковывает им, что и то и другое не имеет ничего общего со «столичностью». А Катуллу, быть может, таким же точно образом пеняли за грубость иных его выражений Цинна или Кальв. Так общими усилиями создавались и осознавались те нормы новой культуры человеческих отношений, которые в следующем поколении, на рубеже «золотого века» Августа, будут уже усваиваться смолоду и казаться врождёнными, естественными и само собой разумеющимися.

Оттачиванию нового искусства человеческого общения служило и то занятие, которое так любили в кружке Катулла и Кальва: стихотворство. Лёгкая поэзия на мелкие случаи из жизни была в Риме не то что внове, но, во всяком случае, не в почёте. Она появляется вместе с появлением «досуга»: сперва, при дедах Катулла, в хаотическом жанре стихотворной «смеси» (satura), потом, при отцах Катулла, в более отчётливой форме эпиграмм (перенимаемой у греков). При Катулле и Кальве сочинение таких стишков уже почти вошло в моду: их писали даже суровые блюстители древних нравов Катон Младший и Марк Брут, и они тоже были бранными и непристойными. О потомках нечего и говорить: их безымянные любительские упражнения в этом жанре сложились даже в неудобопереводимую книгу, которая дошла до нас под заглавием «Приапеи». А через полтораста лет после Катулла кроткий Плиний Младший своими подражаниями таким стихам даже навлёк на себя упрёки друзей и оправдывался, напоминая, что на то и досуг, чтобы быть непристойным, что все-де так писали, и что сам Катулл сказал, как поэт должен быть сердцем чист, а стихами игрив («Письма», IV, 14, 5). Однако покамест до этого было далеко: Катулл и Кальв в своём отношении к лёгким стихам могли чувствовать себя новаторами. Они первыми стали эти застольные экспромты сохранять, отделывать и отглаживать стали относиться к ним не как к бытовым, а как к литературным фактам. Стихи эти но-прежнему назывались «безделки» (nugae), это было почти обозначение жанра, но «безделки» эти собирались и издавались, и Катулл писал над ними: «Пусть переживут они не одно столетие» (№ 1). Светский досуг начинает вырабатывать свой язык. Как под пером Цицерона «человечность» теренциевского любопытного старика превращается в новую для Рима философию, так у Катулла с товарищами «столичность» пьяной светской компании превращается в новую для Рима поэзию. Само собой это не давалось: нужен был труд, и немалый.

Таким образом, не нужно преувеличивать в Катулле «естественность», «непосредственность», с которой он выплёскивал в стихи любой мгновенный порыв души. «Естественные натуры» стихов не пишут. Чтобы писать стихи — а особенно стихи в формах новых и непривычных, но строгих и сложных,— нужно иметь трезвый ум и творческую волю. Сочинять стихи значило: пропускать разгул буйного чувства через фильтр обдуманного слова. Здесь Катулл ругательный уступает место Катуллу учёному. Посмотрим, как это происходит.

 

3

 

Одно из самых простых и, по-видимому, ранних стихотворений Катулла — это № 17, плясовая насмешка над бестолковым мужем молодой жены. В ней отчётливо чувствуется подражание народной поэзии — такие песни-издёвки были в латинском фольклоре и назывались «фесценнинами». Но размер, которым это стихотворение написано, не имеет ничего общего с теми размерами, какие знал латинский фольклор. Это размер греческий, называвшийся «приапейским», ассоциировавшийся с непристойными темами, употреблявшийся в Греции редко, а в Риме едва ли не впервые. Народная шутка в таком размере звучала так же странно, как звучала бы, скажем, русская частушка, изложенная гексаметром.

Катулл не только здесь проявляет свой интерес к народным традиционным формам. Два его стихотворения — эпиталамии, свадебные песни (№ 61 и 62). Содержание их традиционно, а стих — опять-таки нет: гликоническим размером эпиталамии в Риме не пелись, а гексаметром не пелись вообще нигде: гексаметр — размер не песенный. Были и менее явные традиции согласования метрики и тематики: например, стихи обличительные и бичующие назывались и писались ямбами (у самого Катулла таковы, например, № 29 и 37). А Катулл и здесь отступает от традиции: одно обличение изменницы он облекает в лирический одиннадцатисложник (№ 58), а другое в нежную сапфическую строфу (№ 11); и наоборот, разговор с самим собой, самоанализ и самоубеждение, влагает в суровые ямбы (№ 8). Любимый катулловский одиннадцатисложник — тот размер, которым открывается его сборник,— современному читателю кажется лёгким и естественным, а современников вводил в недоумение: это был размер без роду и племени, даже греками употреблявшийся редко и пришедший к римлянам едва ли не из низов греческой поэзии — александрийских эстрадных песен, которые слушались охотно, а уважались мало. У Катулла это — эксперимент, оказавшийся удачным; из таких экспериментов, переставших ощущаться экспериментами, состоит едва ли не весь Катулл.

Какова метрика — таков а стиль. Переводы упрощают Катулла, нивелируют его язык под современный, устоявшийся, гладкий и лёгкий. А на самом деле в нём соседствуют высокие архаизмы и словечки из модного разговорного языка, галльские провинциализмы в обороты, скопированные с греческого, тяжёлая проза в новые слова, сочинённые самим Катуллом. Киренский край он вычурно называют «ассафетидоносным» (№ 7), буйство — на греческий лад, «вакханством» (№ 64), и в то же время в знаменитых стихах о поцелуях (№ 5 и 7) называет поцелуй не по-столичному, «suavium», а по-областному, «basium», просторечными же уменьшительными словцами у него пестрят все страницы: не глаза, а глазки, не цветок, а цветик, не друг, а дружок, не Септимий, а Септимчик. Некоторые особенности просвечивают даже в переводе: когда большое стихотворение № 65 укладывает 24 длинные строки в одну-единственную фразу со множеством сочинений, подчинений и перебивок, то здесь трудно не почувствовать педантствования, а когда поэт вновь и вновь называет себя в третьем лице, не «я», а «твой Катулл» и пр. (№ 13; 14; 38; 44 и т. д.), то здесь трудно не почувствовать жеманничанья. Перед нами как бы плавильная печь, в которой выплавляется, но ещё не выплавился латинский поэтический язык. Катулл знает, какова его цель: изящество, лёгкость и соразмерность; но какие нужны для этой цели средства, он пробует то так, то иначе.

Если языковая сторона стиля ускользает от перевода, то образная сторона стиля в переводе сохраняется; и читатель легко заметит, что и здесь не всё похоже на поэта «естественного» и «стихийного». Так, радостное и пылкое стихотворение о несчётных поцелуях (№ 7) оказывается украшенным упоминанием о «Кирене асафетидоносной» с оракулом Аммона и могилой Батта, т. е. намёком на родину и предка александрийского поэта Каллимаха, кумира молодых поэтов. Так, другое столь же непосредственное стихотворение, о птенчике Лесбии (№ 2), заканчивается тремя строчками сравнения с мифом об Аталанте, такого неожиданного, что издатели предпочитают отделять его в особый отрывок (№ 2Ь). Так, в шутливое стихотворение о Лесбии и дурных поэтах (№ 36) врезается залп мифологической учёности — перечень известных и малоизвестных мест, где чтится богиня Венера; так, стихотворение об удачном возвращении из Азии в Верону обрастает такими географическими названиями, которые даже римскому читателю были непонятны без пояснений; мифологией же украшается дружески непринуждённое стихотворение № 55, географией же — трагически любовное № 11, а этнографией — свирепо ругательное № 90. Для нашего времени словосочетание «учёный поэт» не звучит комплиментом, а для катулловского звучало. Именно так он и запомнился потомству: позднейшие авторы чаще называют его «учёный Катулл», чем, например, «тонкий Катулл» или «сладострастный Катулл». И эта учёность, как мы видим, не ограничивается большими мифологическими стихотворениями, а распространяется и на подлинную лирику.

Насколько рассчитана у Катулла и пылкая небрежность и тяжеловатая рассудительность, легче всего увидеть, обратив внимание вслед за метрикой и стилем на композицию его стихов. В «книге Катулла Beронского» три части: сперва «полиметры», мелкие стихотворения пёстрыми лирическими и ямбическими размерами (№ 1—60), потом большие вещи (№ 61—68), потом «эпиграммы», написанные традиционным размером — элегическими двустишиями (№ 69—116). Это очень формальное деление; но для Катулла оно значимо — в каждой из этих внешних форм у него по-особенному разворачивается и содержание.

Мелкие разноразмерные стихотворения, «безделки» — это та область, где Катулл охотнее всего играет в непринуждённость и беспорядочность. Иногда он простейшим образом повторяет вновь и вновь одно и то же («как смешно, как смешно!» — № 56, «плохо мне, плохо!»—№ 38, «ты велик, велик, Цицерон!» — № 49), иногда — с усилением и нагнетанием (издевательства над Амеаной — № 41 и 43, плач над Лесбииным птенчиком — № 3). Усиление подчёркивается повторением строчек (сперва Катулл кратко выругается, потом растолкует, почему, а потом повторит ругательство — № 16; 36; 52; 57); эти повторения становятся как бы ступеньками, по которым идёт нарастание чувства (любви Септимия и Акмы — № 45, гнева на подругу-похитительницу — № 42); а потом такое усиление перерастает в усложнение, и подчас очень тонкое (№ 8: первая половина — о том, каково Катуллу, потеряв любовницу; вторая половина — о том, каково будет любовнице, потеряв Катулла; а финальный повтор вдруг напоминает, что это ещё когда-то будет, а пока он всё не в силах о ней забыть). При всей этой игре усилений у читателя всё время остаётся ощущение, что он кружится на одном месте, и вспоминается поэтика народных песен с припевами (которым Катулл так умело подражал в № 62 и 64). Если Катулл хочет, чтобы такое стихотворение было комическим, то он употребляет или каламбур (№ 26), или редкое словцо (№ 53 — «шиш красноречивый!») или гиперболу (№ 13: «ради моего благовония ты захочешь весь обратиться в нос!»), или нагромождение неожиданных сравнений (№ 25) и т. п. Самое эффектное его средство — ирония, когда говорится одно, а внушается противоположное (№ 42: «грязная шлюха, вороти мои стихи! Не действует? Тогда — честная и чистая, вороти мои стихи!») или даже двойная ирония (как в № 16, где так и неясно, как надо понимать слова «целомудренный» и «благочестивый» — по смыслу иль по контексту, т. е. наоборот?).

Эпиграммы — напротив. Их размер, элегическое двустишие из гексаметра и пентаметра, спокоен и уравновешен: стих уравновешивает стих, полустишие — полустишие, размер как будто сам напрашивается для стихов спокойных и рассудительных. Это в нём слышали греки, это в нём слышит и Катулл; и он строит их как рассуждения: «если... то... «или... или», «не то..., а это». Здесь он не кружится чувством, а движется мыслью: начинает от одного утверждения, а приходит к другому. Если бы знаменитое «Ненавижу и люблю» (№ 85) было написано лирическим размером, он повторил бы это «ненавижу а люблю» раза три на разные лады, ничего не добавляя, кроме восклицательных знаков, и стихотворение получилось бы всем на радость. Но он пишет его дистихом, он не изливает своё чувство, а задумывается над ним — «почему и люблю и ненавижу?» — о огорчён оттого, что не может этого объяснить в двух строчках. Зато может объяснить в четырёх и объясняет (№ 75): «это значит, что от любовной обиды мой ум сам на себя восстал: не могу тебя уважать, но и не могу не любить». Но и этого ему мало (вдруг непонятно, что он хочет сказать, говоря «уважать», буквально — «хотеть добра»?) — и он пишет объяснение к объяснению, уже в восьми строчках (№ 72): «это значит, что раньше я тебя любил не как любовницу, а как родную...» и т. д. И это — в стихах о самом мучительном и болезненном чувстве своей жизни. После этого неудивительно, что на более лёгкие темы он пишет с такой же чёткой связностью (№ 92: «Лесбия меня бранит — значит любит! потому что и я её люблю — а всё время браню»), а когда хочет сделать свои дистихи комическими, то обращается не к игре слов, а к игре мысли, к чудесам парадоксальной логики: «я надеялся, Геллий, что ты не отобьёшь у меня подругу,— я полагал, что ты выше блуда, и интерес твой начинается сразу с кровосмешения; но ты подвёл меня и отбил её,— грустно!» (№ 91).

Наконец, в больших произведениях у Катулла появляется третий принцип построения, самый трудный — концентрический. В маленькой поэме о свадьбе Пелея и Фетиды (№ 64) он подсказан александрийскими образцами: там, судя по другим римским подражаниям, в обычае было вставлять рассказ в рассказ, причём по возможности со сходными мотивами, но с контрастным настроением. Так Катулл в рассказ о счастливой свадьбе смертного Пелея и богини Фетиды (от них потом родится Ахилл, но Фетида покинет Пелея и вернётся в родное море) вставляет описание брачного покрывала с вытканной историей несчастной разлуки Ариадны с бросившим её Тесеем (от этого потом погибнет отец Тесея Эгей, но в финале смертная Ариадна должна соединиться с богом Вакхом, счастье перевесит горе, и аналогия двух тем станет полной): счастливое лицо любви оттеняется печальной её изнанкой. В большой элегии, адресованной Аллию (№ 68), поэт применяет тот же план к лирическому материалу и вставляет друг в друга не две, а целых четыре темы: «я страдал от любви — тогда ты, Аллий, устроил мне свидание с моей красавицей — и она вошла ко мне, как когда-то Лаодамия к Протесилаю — не на радость, увы, ибо Протесилаю суждено было скоро пасть под Троей — той Троей, где ныне лёг в могилу мой бедный брат...»— это середина, и дальше поэт по тем же ступеням возвращается обратно (брат — Троя — Лаодамия — возлюбленная и Аллий), с большим искусством преодолевая трудные переходы. В мелких стихотворениях для таких композиций, понятным образом, недостаёт простору, но и здесь выработанное чувство пропорций не подводит Катулла — даже в стилизованном под народную песню-насмешку № 17 строки о хорошенькой жене приходятся точно на середину, а о дураке муже — с обеих сторон от неё.

Насколько сознательно велась эта работа над поэтическим словом, особенно становится видно, если обратить внимание на парные стихотворения Катулла. Больше, чем кто-нибудь, он любит одну и ту же тему обрабатывать дважды — то введя дополнительный мотив, то переменив интонацию, то композицию. Он дважды сравнивает красоту Лесбии и её соперниц: в лирическом размере это оборачивается буйным нагромождением насмешек над соперницей (№ 43: «здорово, девица с немалым носом, неладной ногой, не чёрными глазёнками...»), в элегических двустишиях — толковой росписью, объясняющей, что из красивых частей ещё не слагается красивое целое (№ 86: «Квинтия для многих красива — а для меня лишь бела, высока, стройна...»). Он пишет два эпиталамия (№ 61 и 62): один стилизован под обрядовую песню, другой под идиллию, один на римском фоне, другой на греческом, один рисует свадьбу извне, как картину, другой изнутри, как переживание. Он пишет, как Лесбия его бранит и любит (№ 92), а потом вводит новый мотив: «потому что бранит при муже» (№ 83). Его друзей обидели — один раз он жалеет их самих (№ 28), а в другой раз поносит их соперников (№ 47). Ему изменил друг — одно стихотворение он начинает в тоне «Ни от кого нельзя ждать благодарности... (№ 73), другое в тоне «Ты, Руф, которому я так верил себе на горе...» (№ 77). Он попрекает Геллия: «ты блудодей и кровосмеситель» — один раз патетически гневно (№ 88), другой раз высокомерно и холодно (№ 89). На Мамурру и Цезаря он пишет не одну, а две инвективы: о том, какие они мерзавцы сами по себе (№ 57), и о том, как они пагубны для государства (№ 29). О птенчике Лесбии у него два стихотворения, на жизнь его и на смерть его (№ 2 и 3); о поцелуях Лесбии тоже два, их «тысячи и тысячи...» («№ 5), их столько, сколько песков в Африке и звёзд в небе (N° 7); но и этого Катуллу мало, и он пишет третье, о поцелуях Ювенция, которых столько, сколько колосьев на ниве (№ 48). Совершенно ясно: главная забота Катулла — не о том, чтобы выплеснуть страсть, а о том, какими словами это сделать.

Окончательно мы в этом уверяемся, когда видим, как Катулл в поисках лучших слов обращается не к своим словам, а к чужим — к переводам с греческого. Знаменитое стихотворение № 51, «Тот мне кажется богу подобен...», которое кажется первым Катулловым признанием в любви перед его Лесбией,— это перевод старинного стихотворения Сапфо к её подруге, тоже знаменитого. При этом концовку Катулл приписывает свою, и концовка переосмысляет стихотворение: картину любовного недуга он берёт у Сапфо, а причину любовного недуга («это досуг...») определяет сам. Точно так же и большой перевод из Каллимаха (№ 66) приобретает у Катулла дополнительное осмысление благодаря посвятительному стихотворению при нём (№ 65): судьба волос Береники, богами разлучённых с Береникой, становится символом судьбы Катулла, смертью разлучённого с братом. Точно так же и поэма об Аттисе (№ 63) производит впечатление переработки греческого образца, к которому Катулл добавляет лирическую концовку от себя. Так заставляет поэт неподатливые образцы говорить то, чего он хочет. О более мелких реминисценциях нет нужды и говорить: коротенькое стихотворение № 70 кончается цитатой из Софокла, приглашение Фабуллу (№ 13) напоминает греческую эпиграмму Филодема, стихи о воробье Лесбии (№ 2 и 3) — целую серию греческих эпиграмм о животных, и даже за знаменитым «ненавижу и люблю» (№ 85) стоят и Феогнид, и Анакреонт, и греческая комедия в переводе Теренция. Всё это нимало не ставит под сомнение искренность Катулла: наш Жуковский о своей большой и искренней любви тоже писал преимущественно переводами с немецкого. Но это напоминает нам ещё раз: Катулл не стихийный поэт, Катулл — «учёный поэт». Что для светского человека означала «столичность», то для поэта означала «учёность». Источник этой учёности нам уже не раз приходилось упоминать. Это — александрийская поэзия III—II вв. до н. э. во главе с её классиком Каллимахом. Именно здесь сложился тип «учёного поэта», который не бездумно творит по привычным образцам предшественников, а сознательно и целенаправленно отбирает одно, возрождает другое, сочетает третье и четвёртое. Здесь, в Александрии, впервые оформился тот жанр небольшой, но сложно построенной и выписанной мифологической поэмы, который мы находим у Катулла в «Свадьбе Пелея и Фетиды» (и, конечно, в переведённой из Каллимаха «Косе Береники», хотя это, собственно, не поэма, а элегия); здесь же получил классический вид жанр эпиграммы, короткой и, наоборот, выдержанной в стиле изысканно простом. Разноразмерные «безделки» разрабатывались здесь меньше.

Александрийская культура была Риму не внове: собственно именно через неё, как через преломляющее стекло, воспринимали старшие римские поэты, эпики и драматурги, свои гомеровские и еврипидовские образцы (так потом Западная Европа воспринимала греческое наследие через латинскую культуру, а Россия XVIII в. — всю античность через французскую культуру). Новшеством Катулла и его друзей было то, что они впервые сдвинули внимание с предмета на преломляющее стекло, почувствовали себя новаторами и экспериментаторами. Новаторство диктовалось им эпохою — эпохою наступающего досуга. Столетием раньше культура римского общества была однородней: и поэзия разрабатывала гражданский эпос и шутовскую комедию, жанры, над которыми могли одинаково волноваться и потешаться как сенаторы, так и плебс. Теперь общество расслоилось па досужих и недосужих; простонародью для отвода души на праздникам была оставлена та же комедия, только погрубее, а светской публике для заполнения повседневного досуга понадобилась поэзия изысканная и как можно более недоступная пониманию невежд.

Катулл и его друзья выступали единым литературным поколением, связанным общностью этих вкусов. Почти все упражнялись в обоих ведущих александрийских жанрах — в учёной мифологической поэме и в эпиграмме (а заодно — в элегии). Лициний Кальв писал поэму «Ио», элегии на смерть жены (Катулл откликнулся на них в № 96), эпиталамий (как Катулл), эпиграммы (в том числе на Цезаря и на Помпея); Цинна прославился поэмой «Смирна», такой тёмной, что на неё писали прижизненные комментарии (это ей Катулл сулил бессмертие в № 95); Цецилий, адресат № 35, сочинял «Диндимену» (перекликавшуюся темой с катулловским «Аттисом»); Корнифиций, адресат № 38, был автором поэмы «Главк». Любовные стихи писал и Корнелий Непот, которому посвящена книга Катулла, и сам претор Меммий, при котором Катулл ездил в Вифинию. Чуть старше их и чуть архаичнее по вкусам были поэты другого кружка: Валерий Катон, учёный и стихотворец, автор поэмы «Диктинна», элегии «Лидия» и сатиры «Негодование»; Фурий Бибакул (в котором иногда видят Фурия, адресата № И и 23), сочинитель исторической поэмы, политических эпиграмм и сатиры «Ночное бдение»; Тицида, писавший любовные стихи к Левкадии, переводивший александрийскую поэму «Аргонавтика», но опять-таки не забывавший ни сатир, ни исторических поэм. От всех этих авторов сохранились лишь разрозненные строки; читатель найдёт их в приложении к нашей книге. Недовольный новыми модами Цицерон (сам на досуге немало писавший стихов) обзывал их всех вместе взятых «новые стихотворцы» (по-гречески — ηeοteτοι, что звучало почти как «модернисты») и «подголоски Евфориона» (антиохийского подражателя александрийской вычурности) — впрочем, эти отзывы относятся ко времени уже после смерти Катулла («К Аттику», VII, 2, 1; «Оратор», 161; «Тускуланские беседы», III, 45).

При всём усердии этих римских подражателей александрийских вкусов, произведения у них получались во многом непохожие на образцы. Главных различий было два — в форме и в содержании.

В форме идеалом александрийских поэтов была архаическая простота: они стремились как бы освободить воображаемую исконную простоту и ясность от приевшихся наслоений позднейших эпох. Учёная сложность и вычурность служила этому лишь как бы оттеняющим комментарием. Для римлян такая игра в архаику была невозможна. Промежуточных эпох за спиною у них не было: архаика для них была не в отдалении, а рядом, не в умозрительной прелести, а в наглядной грубости, приходилось не возрождать её, а бороться с ней. Поэтому вместо стихов о сельской буколической экзотике они писали о городской досужей современности,— и простота у них получалась не изысканной, а естественной, не учёной, а разговорной. Учёная усложнённость и умиляющая простота переставали оттенять друг друга, разрывались и расходились в разные стороны. Катулл подражал и простоте и сложности александрийцев, но совместить этого не мог: простота пересиливала в мелких стихотворениях, сложность — в больших. Оттого позднейшие филологи и расчленили с такой лёгкостью Катулла учёного и Катулла «непосредственного». Ошибка была Поэзия Катулла лишь в том, что «настоящим» Катуллом объявили только последнего, а на самом деле настоящими были оба.

Разница в содержании вытекала из разницы в форме. Культ архаической простоты означал, что александрийские поэты писали о предметах отдалённых, о мифических героях (как Каллимах), сказочных пастухах (как Феокрит) и потешном простонародье (как Герод), но только не о себе самих. Для разговора от собственного лица они оставляли только самый мелкий жанр, эпиграмму,— именно потому, что здесь в четырёх-восьми строчках и речи не могло быть о выражении какого-нибудь реального, сложного чувства,— только о его частице, осколке, моменте. Римляне, обративши средства новой поэзии не на архаику, а на современность, вынуждены были писать именно о себе самих. Лёгкие формы александрийской поэзии сразу дрогнули под тяжестью усилий, которыми складывалась римская «столичность». Эпиграмма стала тесна, потребовалась элегия; шутливая любовь стала мала, начала сочиняться большая и страстная. Александрийские поэты, обременённые вековой культурой, искали в стихах простоты; римские поэты, лишь вчера расставшись с первобытной простонародностью, искали в стихах сложности. Там как бы взрослые играли в детей, здесь как бы дети играли во взрослых. А в таком сравнении в выигрыше оказывались дети. Для сверстников Катулла греческая культура была не только школой слов, но и школой чувств. И вышел из неё не только Катулл — учёный, но и Катулл — влюблённый.

 

4

 

Через двести лет после Катулла ритор Апулей, автор «Золотого осла», обвинённый перед судом в чернокнижии и развратном поведении, заявил в своей защитной речи, что если он и упоминал в своих стихах реальных лиц, то только под вымышленными именами, как «Катулл называл Лесбией Клодию, а Тицида Метеллу Периллой, а Проперций под именем Кинфии скрывал Гостию, а у Тибулла была Плания на уме и Делия на языке» («Апология», 10). Это был поэтический этикет: вымышленными именами пользовались, во-первых, чтобы не сглазить, а во-вторых, чтобы не скомпрометировать воспеваемое лицо. И это была психологическая игра с самим собой: она подчёркивала, что поэзия и жизнь — вещи разные, и что в стихах поэт пишет не столько о том, что с ним было, сколько о том, что он хотел бы, чтобы с ним было.

Ни Метелла, ни Кинфия, ни Плания ближе нам неизвестны; но катулловская Клодия оказалась известной. Это была дама из высшего сенатского сословия, один её брат был консул и славился как взяточник, другой — народный трибун и славился как демагог, муж её Метелл — тоже консул и (как мы видели) наместник Предальпийской Галлии, родная её сестра была за полководцем Лукуллом, сводная — за самим Помпеем (едва ли не о ней — эпиграмма Катулла № 11З), все три сестры были известны распутным поведением, а сама Клодия — больше всех. Ей не повезло: в 56 г., уже вдовою, она обвинила своего молодого любовника Целия Руфа (адресата катулловского № 58) в попытке отравить её, защитником Целия выступил Цицерон, враг обоих Клодиипых братьев, и в своей речи «За Целия» начертил такой портрет Клодии, эмансипированной женщины без стыда и совести, напоказ щеголяющей развратом, что этот образ прочно запомнился потомству и дал много ярких красок для всех, кто пытался представить историю Клодии и Катулла как роман великосветской львицы с неопытным и страстным юношей, впервые попавшим в развратный Рим из целомудренной провинции.

Роман с Лесбией — Клодией очень много значил для Катулла и его поэзии. Но, перечитывая стихи Катулла, посвящённые Лесбии, нельзя не обратить внимания на две их особенности.

Во-первых, это хронологические рамки. Все скудные датировки в стихах Катулла относятся к 60—55 гг. (и по большей части к 57—55 гг.); единственный хронологический намёк в стихах о Лесбии (№ 11 с надрывным прощанием) — к 55 г. Между тем, до 59 г. Клодия была замужем и заведомо вела себя более сдержанно; после смерти мужа, в 59—57 гг., её любовником был Целий, а потом Геллий (?), в 57—56 гг. Катулла нет в Риме, он — в Вифинии, а после 56 г., процесса Целия и уничтожающей речи Цицерона, Клодия совсем исчезает из виду — или умирает, или уходит на вынужденный покой (ей, по-видимому, уже лет сорок). Стало быть, её роман с Катуллом — лишь краткая промежуточная или попутная интрижка довольно раннего времени, а стихи о ней Катулла (по крайней мере некоторые) — произведения очень поздние. Возникает вопрос: обязаны ли мы представлять себе любовные стихи Катулла мгновенными откликами на события его отношений с Клодией? нельзя ли представить, что многие из них были написаны позже, по воспоминаниям, ретроспективно? На первый взгляд это кажется странным, но русскому читателю легче, чем иному, преодолеть это впечатление странности: вспомним, что такой большой поэт-романтик, как А. А. Фет (переводчик Катулла!), лучшие свои стихи о молодой любви написал в старости, по воспоминаниям, ретроспективно. Настаивать на таком предположении, конечно, не приходится, но подумать об этом полезно.

Во-вторых, это социальные краски. Реальная Клодия была знатной женщиной, по социальному положению стоявшей гораздо выше безродного молодого веронца. Но в стихах Катулла нигде, ни единожды не мелькает взгляд на Лесбию снизу вверх. (Разве что в № 51, «Тот мне видится богу подобен...» — но мы видели, что это перевод из Сапфо, а у Сапфо это стихотворение обращено к младшей подруге и ученице — т. е. и здесь нет взгляда снизу вверх.) Он говорит о ней как о равной или как о низшей. Забудем на минуту то, что мы знаем от Апулея и Цицерона, и представим себе Лесбию такой, какими были обычные героини античной любовной лирики — гетерой, полусветской содержанкой: и ни один катулловский мотив не будет этому противоречить. Больше того: иногда Катулл прямо стилизует Лесбию под продажную женщину—вот он переборет свою любовь (№ 8), и «как ты будешь теперь жить?.. кого любить? кому скажешь «твоя!»? кого станешь целовать? кого кусать в губки?» В стихотворении № 58 его Лесбия «блудит по подворотням», а в стихотворении № 37 изображается (правда, безымянно) кабацкой девкой, которую одна компания отбивает у другой. Любовь к светской женщине оказывается у Катулла загримированной под любовь к гетере — и это у поэта, для которого «столичность» была превыше всего!

Этому есть свои причины. Именно гетера была для античного общества наставницей в «науке любви» — и не только любви телесной, но и, как это ни неожиданно, любви духовной. И античная поэзия не хотела забывать об этой школе.

Мы видели: для античного человека жизнь делилась на две части, «дело» и «досуг». «Делом» для мужчины было хозяйство, война и политика. Любовь для него была «досугом». Там он был деятелем — в любви он был потребителем. Но для женщины — наоборот. Любовь для неё была не «досугом», а «делом» — семейным долгом, если она была замужем, источником заработка, если она была предоставлена самой себе. Здесь она была деятельницей, производительницей, дающей, а не берущей стороной. Для хороших жён римляне не скупились на уважение: «единомужняя», «постоянная», «добронравная» — читаем мы в надписях на женских могилах. И для гетер, которые были способны на то же самое — привязанность, верность, уступчивость,— общественное уважение было открыто (правда, конечно, больше в теории, чем на практике). Выражением его была поэзия греческой комедии (с персонажей которой брали пример сверстники Катулла). Молодая гетера (или почти гетера), в которую безумно влюблён юноша и которая потом по счастливому узнанию вдруг оказывается свободной, благородной и годной ему в законные жёны, была в комедии постоянным персонажем. «Она мне душу и жизнь доверила, я её за жену считал»,— говорит о такой героине юноша у Теренция («Андриянка», 271— 273), и это уже предвещает Катулловы чувства к его возлюбленной; а ещё поколение спустя продолжатель Катулла Проперций скажет своей героине: «...Вечной любовницей ты, вечной мне будешь женой» (II, 6, 42). Это значит: когда в мужской жизни раздвинулся досуг, то в ней больше места заняла любовь, из развлечения она стала делом, делу нужно было учиться, а учиться можно было только у женщины. Катулл стоит здесь на переломе, и мы видим даже точку этого перелома — стихотворение № 51, «Тот мне видится богу подобен...», описание своей любви, переведённое из Сапфо. Античный поэт впервые пытается описать свою любовь не извне, а изнутри, не как провождение «досуга», а как подлинное душевное «дело»; и для этого он идёт на выучку к женщине, для которой любовь была «делом» всегда.

Новое, более серьёзное отношение к любви с гетерами подсказывал сверстникам Катулла сам латинский язык. По-латыни продажные женщины деловито назывались «меретрики», «заработчицы»; слово «гетера» пришло из Греции вместе с пресловутым «досугом». Слово «гетера» в переводе значит «подруга»; а для юридически мыслящих римлян «дружба» была понятием гораздо более ответственным, чем для беспечных греков: так называлось единодушие, скрепляющее общество (и семью и государство), «высшее согласие во всех делах божеских и человеческих, при взаимном благорасположении и благожелательности», определял эту Дружбу Цицерон («О дружбе», 20). Когда гетеру брали на содержание, с нею заключали контракт, договор; а «договор» для римлян было понятие священное, он требовал непреложной Верности, он находился под блюстительством богов, нарушение Верности Договору было нарушением Благочестия по отношению к богам. Все слова, которые для грека были бытовыми, для римлянина становились важными и многозначительными. В повседневности это могло не замечаться, но стоило над этим задуматься, и это чувствовалось сразу. Заслуга Катулла с товарищами была именно в том, что они задумались и дали себе отчёт, что дружба, верность, договор в малом мире частного «досуга» то же значат и так же важны, как Дружба, Верность, Договор в большом мире общего «дела»,— что человек одинаково человек и там и тут.

Значение Катулла в римской поэзии — не в том, что он страстно любил свою Лесбию и с непосредственной искренностью изливал свой пыл в стихах. Оно в том, что Катулл первый задумался о своей любви и стал искать для её выражения новых точных слов: стал писать не о женщине, которую он любит, а о любви как таковой. Поиск точных слов давался трудно. Нынешний поэт с лёгкостью бы написал «я тебя по-прежнему желаю, но уже не по-прежнему люблю», и это было бы понятно. Но в латинском языке слово «любить» (amare) означало именно «желать», и для понятия «любить» в нынешнем смысле слова нужно было искать других выражений. Катулл ищет их в стихотворениях № 72, 73, 75, 76, 87, 109, и у него вновь и вновь возникают те высокие образы, о которых мы упоминали: «Договор священной Дружбы» (№ 109), «Верность в Договоре» (№ 87), «Договор, Верность, Благочестие» (№ 76). Он находит нужное ему слово — и замечательным образом это оказывается то самое слово, которое мы видели в цицероновском определении дружбы: «благожелательность» (benevolentia: «я принуждён всё больше тебя amare, но всё меньше bene velle», говорит буквально Катулл в № 72; в стихотворном переводе это слово пришлось условно передать как «уважение»). По-русски «благожелательность» звучит слабее, чем «любовь», но по-латыни сильнее, и вот почему: в латинском сознании «благожелательность» (benevolenlia) требовала непременного проявления в «благодеяниях» (beneficia), справедливый обмен благодеяниями назывался «благодарным», а несправедливый «неблагодарным» (gratus, ingratus — тоже повторяющиеся понятия у Катулла, № 73, 76 и др.), и за справедливостью этой следила суровая Немезида («Рамнунтская дева», трижды упоминаемая у Катулла; едва ли не она же — и олицетворённая Верность в № 30). Таким образом, понятие «благожелательность» означало любовь деятельную, активную, которая не только берёт, но и даёт; любовь не только себе на радость, но и на радость любимому человеку; такую любовь, которая до этих пор была достоянием женщины, и лишь теперь входит в душевный мир мужчины. Можно, конечно, говорить, что Катулл открыл духовную любовь вдобавок к плотской; но точнее будет говорить, что он открыл (для мужчины) деятельную любовь вдобавок к потребительской.

Слово «благожелательность» сразу включало чувство любовника к подруге в ту систему Дружбы с большой буквы, основы всякого общества, о которой говорил Цицерон. Теперь это чувство приравнялось, с одной стороны, к чувству между друзьями мужчинами, а с другой стороны, к чувству между членами семьи (вспомним ещё одну попытку Катулла выразить свою любовь: «та Лесбия, которую я любил больше, чем себя и всех своих», № 58). Мы видели, как много у Катулла стихов к друзьям; заметим же, что в некоторых из них появляется та же страстная рефлексия, тот же сдвиг внимания с друга на дружбу как таковую (№ 30 и 73). Семейное чувство у Катулла прорывается, конечно, в стихах об умершем брате (№ 65, 68, 101); но главным образом — в стихах о браке и супружестве (на смерть жены Кальва, № 96; два эпиталамия, № 61—62). Это понятно: из всех «договоров» Благожелательства брачный союз был самым священным, скреплённым обрядами, опекаемым богами; и Катулл с восторгом описывает эти обряды в эпиталамии № 61. Кроме того, брачный союз служил продолжению рода, а это для античного человека всегда было важно (ср. № 68, 119—124); в стихах о брате Катулл всякий раз упоминает, что умер он бездетным и оставил род без наследников,— а это, конечно, значит, что теперь жениться и рождать наследников должен он сам. Прямо говорить об этом он избегает, но когда он ищет слов для своей любви к Лесбии, то говорит: «не так, как простых подружек, а так, как отец любит сыновей и зятьёв» (№ 76).

Новые понятия требовали новых форм выражения. Представить то, о чём хотел сказать Катулл, непривычному читателю можно было или в рассуждении, или в образе. Ни для того ни для другого обычные Катулловы средства не годились. Мы видели, как Катулл пытался вместить рассуждение в лирическую «безделку» — в сапфические строфы № 51, и как это разламывало стихотворение; удачнее это у него получилось в «разговоре с собой» (№ 8), но удача эта осталась единичной. Для рассуждения лучше подходили уравновешенные двустишия эпиграмм, но эпиграммы были коротки. Поэтому образное выражение Катуллова концепция любви находит в больших «учёных стихотворениях», а рассудочное в элегиях.

Это и есть ответ на читательский вопрос: «почему лирик Катулл стал писать мифологические поэмы?» В них он для читателя показывал любовь и верность такими, как он их себе представлял, в привычных мифологических образах, а для себя осмыслял эти образы изнутри, проигрывал их, как проигрывал Сапфо в стихотворении № 51. Чтобы научиться любви-самоотдаче, ему нужно было примерить на себя душевный опыт и новобрачной жены из эпиталамиев, и «девы-Аттис», и Ариадны, и косы Береники. Кое в чём эти поэмы позволяют заглянуть в душу Катулла даже глубже, чем рефлектирующие стихотворения. По ним мы видим, что вместе с мечтой о любовном соединении в сознании Катулла всё время присутствует страх этого соединения, страх потерять себя в любовной самоотдаче, и поэт вновь и вновь напоминает: обретаемое больше, чем потеря. Так в эпиталамии № 62 невеста прощается с девичеством, в эпиталамии № 61 — жених с холостыми забавами (напоминающими нам о стихах Катулла к Ювенцию), в «Косе Береники» коса расстаётся с головою царицы, но этим обретается воссоединение царицы с супругом. Столь же пугает поэта и собственный порыв, готовность безраздумно броситься в любовь; так бросалась в любовь Лаодамия в № 68 и была за это наказана обиженными богами, такою же кажется ему и собственная судьба. И тот и другой страх сочетались в самом трагическом из больших стихотворений, № 63, где Аттис сперва в порыве страсти к богине Кибеле отсекает себе возврат к человеческому прошлому, а потом в порыве тоски по прошлому навлекает на себя гнев Кибелы. Наоборот, и тот и другой страх отменяют друг друга в самом оптимистическом из больших стихотворений, № 64, где Ариадна без жалости о прошлом бросается в любовь к Тесею, наказана за это его изменою, но вознаграждается за это страдание браком с нисходящим Вакхом; а окружающая этот рассказ история свадьбы Пелея и Фетиды подтверждает, как прекрасен брак, воистину приближающий смертного к богам, если брак этот заключается по любви и по благословению Юпитера. Так все эти произведения, на первый взгляд особняком стоящие в «книге Катулла», в действительности выражают и углубляют ту же главную тему, что и его любовная лирика.

Ещё важнее была другая форма, разработанная Катуллом в любовной поэзии,— элегия. У Катулла в сборнике только две элегии, но обе образцовые — N° 68 (к Аллию) и 76 (к богам). Они очень непохожи друг на друга. Первая, как мы видели, осмысляет любовь поэта с помощью мифологической параллели с судьбою Лаодамии; вторая — с помощью прямых и связных рассуждений: «если любовь, как и все человеческие отношения, состоит в том, чтобы воздавать добром за добро,— то боги свидетели, что я ни в чём не нарушил долга благожелательности и благодеяний, а сам в ответ видел лишь неблагодарность, измену и бесстыдство; избавьте же меня, боги, от недуга этой любви!» Это самая зрелая формулировка той гуманистической концепции любви, которая так мучительно складывалась у Катулла. Первый тип элегии смотрел в прошлое, второй — в будущее. Жанр элегии, стихотворного размышления и побуждения, возник ещё в раннегреческой лирике и продолжал существовать в александрийскую эпоху; среди них были сборники, озаглавленные женскими именами («Нанно» Мимнерма в VI в., «Лида» Антимаха в IV в., «Леонтион» Гермесианакта в III в.), но, насколько мы можем судить об этих несохранившихся книгах, здесь не было стихов о собственной любви, а были лишь общие рассуждения с мифологическими примерами, женские же имена служили лишь посвящениями. О собственной любви александрийские поэты предпочитали сочинять маленькие и лёгкие эпиграммы. Эпиграммы всегда хранили способность развернуться в элегию; из надгробных эпиграмм уже у греческих поэтов выросли надгробные элегии (при Катулле элегии на смерть жены писал в Риме грек Парфений и в подражание ему Лициний Кальв оплакивал свою Квинтилию); но из любовных эпиграмм любовные элегии выросли только в Риме, и первым известным нам их создателем был Катулл. Может быть, опыт надгробных элегий был ему помощью: не случайно в элегию № 68 вклинивается плач о смерти брата. После Катулла за любовную элегию взялся Корнелий Галл, друг юного Азиния Поллиона (см. № 12) и ученик упомянутого Парфения; после Галла — Тибулл, за ним Проперций, за ним Овидий. Эти четыре поэта были прямыми наследниками Катулла, и преемственность эта сознавалась; а от них, то умирая, то возрождаясь, жанр любовной элегии — раздумья о любовных страданиях — перешёл в Европу нового времени. По другой линии — не от эпиграмм и элегий, а от «безделок» в лирических размерах — наследником Катулла стал Гораций; здесь он сделал то, чего не успел сделать Катулл, заставил песенные размеры звучать так же уравновешенно и вдумчиво, как элегические двустишия, только красивее. А от Горация пошла традиция «горациаиской лирики» — раздумий о любовных радостях,— и, тоже видоизменяясь, дошла до самого XIX в.

Катулл хорошо знал иррациональную силу приступов любви и ненависти. Но он не наслаждался этим буйством страсти — он боялся его. Античный человек ещё не выстроил столько барьеров между стихией и собой, сколько выстроила культура наших дней. Любовь — болезнь, говорил ему вековой опыт; а от болезни умирают или сходят с ума. Мыслью «любовь — болезнь» любовный цикл Катулла начинается в № 51 «Тот мне кажется богу подобен...», этою же мыслью он заканчивается в элегии № 76. Всю свою поэтическую силу он положил на то, чтобы упорядочить этот хаос страсти, укротить его, усмирить. «Катулл бранный», прошедший сквозь фильтр «Катулла учёного»,— вот что такое «Катулл влюблённый». Это был тяжёлый душевный труд, но результатом его было создание новой (для мужской поэзии) любви: не потребительской, а деятельной, не любви-болезни и любви-развлечения, а любви-внимания и любви-служения. Катулл начал, элегики завершили, и этот культ любви-служения перешёл от римской «столичности» к «вежеству» средневековья, «светскости» нового времени и «культурности» наших дней. Он вошёл в плоть и кровь европейской цивилизации. И только потому, что он стал для нас саморазумеющимся, читатель нашего времени может позволить себе историческую несправедливость: любоваться у Катулла не теми элегиями и учёными стихотворениями, в которых он ближе всего подошёл к своей цели, а теми лирическими вспышками недоукрощённой страсти, которые Катуллу были страшны, а нам — благодаря Катуллу — уже безопасны.

 

ХРОНОЛОГИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

 

Ок. 600 до н. э.— творчество Сапфо на Лесбосе; из её стихов Катулл перевёл № 51.

Ок. 250 до н. э.— творчество Каллимаха в Александрии; из его стихов Катулл перевёл N° 66.

222 — завоевание Римом Предальпийской Галлии, где в области ценоманов находится город Верона.

Ок. 215—160 до н. э.— творчество Плавта и Теренция в Риме: переводы греческих комедий с любовными сюжетами из жизни «досужих юношей».

133 — выступление Тиберия Гракха: начало столетия «гражданских войн» в Риме. Около этого времени — творчество сатирика Луцилия, многими мотивами предвосхищающее Катулла.

90—89 — восстание Италии против Рима; все области Италии до реки По получают римское гражданство, а за рекой По (в том числе Верона) — «латинское гражданство».

88—82 — гражданская война в Италии между Суллой и Марием с его сторонниками.

87 или 84 — родился Гай Валерий Катулл в Вероне.

73—71 — восстание Спартака.

70 —первое консульство Помпея и Красса (№ 113). Восстановление политического режима, существовавшего до гражданской войны. Родился Вергилий.

70—60 — ранние, писанные в Вероне стихи Катулла (может быть, № 17, 59, 67, 100 и др.).

63 — заговор Катилины, подавленный консулом Цицероном.

61 — Метелл, муж Клодии — наместник Предальпийской Галлии.

60 — Метелл — консул. «Первый триумвират» — союз Помпея, Красса и Юлия Цезаря в борьбе за власть.

Ок. 60 — Катулл приезжает из Вероны в Рим. «Хроника» Корнелия Непота (№ 1).

59 — Цезарь — консул; начало массовой антицезарианской пропаганды, в которой принимает участие своими стихами и Катулл. Смерть Метелла, мужа Клодии.

58 — Клодий, брат Клодии — народный трибун. Цезарь начинает завоевание Заальпийской Галлии (воспеваемое Фурием Бибакулом и Варроном Атацинским). Меммий, покровитель Катулла — претор. Около этого времени Меммию посвящает поэму «О природе вещей» Лукреций.

57 — Сестий — народный трибун (№ 44). Меммий уезжает наместником в Вифинию; Катулл и Цинна — в его свите. Вераний и Фабулл, друзья Катулла — в свите Пизона, наместника Македонии.

56 — встреча Цезаря, Помпея и Красса в Луке: укрепление первого триумвирата, новая волна озлобления против Цезаря. Возвращение Катулла из Вифинии через города малоазиатского побережья в Верону (№ 4, 10, 31, 35). Процесс Целия, обвинённого Клодией в покушении на её жизнь; речь Цицерона «За Целия».

55 — второе консульство Помпея и Красса (№ 113). Первый переход Цезаря через Рейн и через Ламанш (№ 11). Открытие театра Помпея в Риме (№ 55). Речь Кальва против Ватиния (? № 53, 14). Смерть Лукреция.

54 — неудачная кандидатура Меммия в консулы. Подготовка Красса к походу на Парфию (№ 11). Около этого времени — смерть Катулла или отход его от литературы.

53 — поражение и гибель Красса в парфянском походе.

49—46 — гражданская война между Цезарем и Помпеем, поражение Помпея.

47 — смерть Лициния Кальва, друга Катулла.

44 — убийство Юлия Цезаря. Гибель Цинны, друга Катулла.

43 — убийство Цицерона. Начало возвышения Октавиана (Августа).

41 — гибель Корнифиция, друга Катулла. Вергилий начинает писать «Буколики».

40 — Азиний Поллион (упомянутый в № 12) — консул. Вергилий в IV эклоге (в его честь) возвещает приближение нового золотого века.

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

Перевод сделай по изданию: Catullus. Carmina/Iterum ed. H. Bardon.— Stutgardtiae, 1973.

Для комментария использованы также издания: Catullus. The poems/ed. with introduction, revised text and commentary by K. Quinn.— L., 1970; Ellis R. A commentary on Catullus/ed. 2.— Oxford, 1889; Catullus/ed. by E. T. Merrill.— Boston a. o., 1893; Catullus/hrsg. und erklart v. W. Kroll.— Stuttgart, 1968/1. Aufl.— 1923/; Сatulli Veronensis liber/erklart v. G. Friedrich.— Leipzig — В., 1908; Catulli Veronensis liber/rec. et interpretatus est Aem. Baehrens, v. 2.— Lipsiae, 1885; Die Gedichte des Catullus/hrsg. und erklart v. A. Riese.— Leipzig, 1884.

Стихотворения Катулла сохранились чудом. Сам Катулл, по-видимому, издал лишь одну «маленькую книжку», вступлением к которой было нынешнее стихотворение № 1; она явно не обнимала всего написанного поэтом (может быть — только «безделки», написанные разными размерами). Кроме того, конечно, многие стихотворения (в первую очередь эпиграммы) ходили по рукам вне сборника. «Книга Катулла Веронского» (так она называется в основных рукописях) была составлена, почти несомненно, уже после смерти поэта кем-то из лиц, близких к его поэтическому кружку; этому редактору принадлежит и продуманная трёхчастная композиция книги (ст. наст, изд., с. 181). Составитель позаботился включить в книгу даже незавершённые отрывки Катулла (видимо, таково происхождение № 2в, 14в, 58в, 78в), но некоторые ходившие под его именем стихотворения он упустил, и они для нас потеряны («подражание любовным заклинаниям»— может быть, перевод из Феокрита, 2?— упоминает Плиний, «Естественная история», XXVIII, 19; ссылки на неизвестные нам стихи и даже цитаты из них есть у поздних грамматиков, см. наст. изд. с. 242). В таком виде сборник получил в античности широкую известность и часто переписывался, причём иногда в тексте возникали искажения (один такой случай в № 27 обсуждает Авл Геллий, VI, 20). На исходе античности о Катулле постепенно забывают и после VII в. перестают его цитировать. Если бы не счастливый случай, мы знали бы Катулла лишь по коротким разрозненным цитатам у авторов I—V вв., как знаем его товарищей-неотериков (см. с. 142). К счастью, один экземпляр его сборника на всю Европу сохранился в родной Катулловой Вероне и пролежал там в течение всего Средневековья, не привлекая ничьего внимания; лишь однажды, в 965 г., любознательный и сварливый веронский епископ Ратхер упоминает, что в Вероне ему случилось прочитать не читанного прежде Катулла. Эта веронская рукопись Катулла была вновь обнаружена только около 1300 г., на заре гуманизма. Во второй половине XIV в. с неё начинают делать списки, в XV в. — списки с этих списков, а плохо сохранившийся оригинал перестаёт привлекать внимание и постепенно теряется. Первое печатное издание Катулла появляется в Венеции в 1472 г.; и оно и следующие за ним опирались без разбора преимущественно на поздние списки. Выделять среди рукописей более надёжные (для восстановления веронского архетипа) и менее надёжные филология стала только в XIX в. В 1829 г. К. Лахманн выделил и положил в основу своего издания Катулла «Датанскую» рукопись 1463 г.; в 1866 г. Л. Швабе использовал «Сен-Жерменскую» рукопись 1375 г.; в 1867 г. Р. Эллис ввёл в оборот «Оксфордскую», конца XIV в.; в 1896 г.—У. Хейл «Римскую», начала XV в. Предполагается, что Оксфордская рукопись была списана непосредственно с утраченного веронского архетипа, а Сен-Жерменская и Римская — с одной из первых копий с него. Впрочем, в этой реконструкции рукописного предания до сих пор много спорного, а целый ряд мест в стихах Катулла остаётся тёмен, и чтение их устанавливается исследователями по догадкам.

Стихотворения Катулла, как это принято у античных лириков, не имеют заглавий. В примечаниях заглавия даны им лишь условно.

 

1. <К КОРНЕЛИЮ НЕПОТУ>

 

Посвятительное стихотворение к прижизненному сборнику стихов («книжечке» небольшого объёма); при составлении посмертного собрания было поставлено во главе его (ср. ниже, № 14b). Одно из самых популярных в древности стихотворений Катулла; размер его (фалекий) стал нередок в посвятительных стихах (Марциал, кн. I, III, V, VI, XI; Авсоний, XXIII — «…Так веронский писал поэт когда-то…»). Корнелий Непот, приблизительно одних лет с Катуллом, родом тоже из Предальпийской Галлии, был историком и стихотворцем-любителем; его «Летопись» в трёх книгах, которую здесь имеет в виду Катулл, представляла собой синхронистическую роспись событий римской и мировой истории с мифологических времён до последних лет — при сбивчивости античной хронологии это действительно требовало учёности и усердия. До нас дошло лишь извлечение из другого его труда, «О знаменитых людях»: здесь мимоходом упоминается и Катулл как лучший (наряду с Лукрецием) поэт своего времени («Аттик», 12).

 

Ст. 1. Для кого… — Начальный вопрос — подражание зачину пролога Мелеагра Гадарского к его греческой антологии «Венок», вышедшей лет за 40 до книги Катулла («Палатинская антология», IV, 1).

 

Ст. 2. Пемзой жёсткою… — Античная книжка имела вид папирусного свитка шириною в нашу тетрадь, обёрнутого вокруг палочки, за которую держал его читатель; верхний и нижний обрезы свитка (особенно в дорогих подносных экземплярах) выглаживались пемзой и иногда окрашивались.

 

Ст. 5. …в то время… — т. е. когда Катулл был ещё начинающим поэтом, а Непот уже известным учёным — ок. 60 г.

 

Ст. 9. Дева… — Муза (или богиня Минерва), покровительница поэзии. Это заключение — общеэллинистический мотив «вечного памятника» поэту в его стихах (ср. знаменитую оду Горация III, 30).

 

2. <К ВОРОБЬЮ ЛЕСБИИ>

 

Ручные воробьи не раз упоминаются латинскими поэтами (особенно Марциалом, не без влияния Катулла: см. I, 9, 3; 109, 1; IV, 14, 13; VII, 14, 3; XI, 6, 16; XIV, 77; в других местах упоминаются ручные попугай, ворон, соловей, дятел). Воробей был посвящён Венере (на колеснице, запряжённой воробьями, является Венера в гимне Сапфо) и особенно годился в герои любовного стихотворения. «Воробышек» было ласкательным словом у влюблённых ещё в комедиях Плавта. Хозяйка воробья не названа по имени, но уже древние не сомневались, что это Лесбия (Марциал, VII, 14: «…любимая нежным Катуллом / Плакала Лесбия, ласк птички своей лишена»). Стихотворение построено как пародия на гимн: обращение, описание божества в его действиях, заключительное пожелание.

 

2b. <ОТРЫВОК>

 

В рукописях за № 2 следуют такие три стиха:

 

 

…Так мне мило, как девушке проворной

Было яблоко мило золотое,

Поясок развязавшее девичий.

 

 

Речь идёт об Аталанте, быстроногой деве-охотнице аркадских мифов. Она согласилась выйти замуж лишь за того, кто победит её в беге; победил её Гиппомен (или Миланион) тем, что стал на ходу ронять золотые яблоки, подарок Афродиты, и Аталанта, не утерпев, каждый раз наклонялась за ними и задерживала бег. Если этот отрывок связан с предыдущим, то в выпавшем тексте могла содержаться, например, мысль: «Мне этого так же хотелось бы, как Аталанте — яблок…».

 

3. <НА СМЕРТЬ ВОРОБЬЯ ЛЕСБИИ>

 

Парное стихотворение к предыдущему (ст. 4 повторён оттуда буквально). Как предыдущее пародирует форму гимна, так это — форму плача. Образцы эпитафий животным были в эллинистической поэзии — например, эпитафия Симмия на смерть куропатки («Палатинская антология», VII, 203), кончавшаяся: «В самый последний твой путь ты к Ахеронту идёшь». Катуллу, в свою очередь, подражали Овидий («Любовные элегии», II, 6) и Стаций («Сильвы», II, 4), написавшие элегии на смерть ручных попугаев. Стихотворение насыщено поговорочными выражениями («глаз… дороже», «мёда нежней») и словесными повторами (ст. 3—4).

 

Ст. 1. …о Купидоны и Венеры… — Редкий оборот вместо «Венера и Амуры»: так как Амуров — Купидонов, воплощение страстей, обычно в свите Венеры представляли себе нескольких, то по аналогии с этим и «Венеры» названы во множественном числе, тем более, что уже Платон («Пир», 180) различал двух Венер, земную и небесную, а Цицерон («О природе богов», III, 23, 59) — четырёх. Возможно и влияние изображений Венеры вместе с тремя Грациями.

 

Ст. 12. Орк — римский бог смерти (греческий Аид — Плутон) и его подземное царство («откуда нет выхода» — описание, в греческой поэзии традиционное, но в латинской прижившееся лишь после Катулла).

 

Ст. 18. …глазки — (разговорное уменьшительное). Клодия, предполагаемый прототип Лесбии, славилась именно красивыми глазами: «волоокой» называл её Цицерон («К Аттику», II, 14, 1).

 

4. <КОРАБЛИК ГОВОРИТ>

 

По возвращении из поездки в Вифинию (ст. 11) в своё имение на озере Гарда близ Сирмиона (ст. 24, ср. № 31), Катулл в благодарность богам за благополучное путешествие посвятил в местный храм изображение того корабля, на котором он плыл. Стихотворение написано как пересказ посвятительной надписи при этом приношении, по греческому обычаю сделанной от лица самого посвящаемого предмета; некоторые комментаторы предлагают видеть в нём монолог Катулла (или храмового сторожа), показывающего гостям предметы местного святилища.

 

Ст. 1. Корабль… — В подлиннике слово phasellus, собственно, египетский челнок в форме фасоли (отсюда название), который делали, однако, и довольно большим для морских переездов.

 

Ст. 6—13. …и Адриатики / Бурливой брег… — Перечисляются (в обратной перспективе) этапы пути корабля: он был сделан из леса, росшего на горе Китор в Малой Азии, между Вифинией и Пафлагонией (о местном буке упоминает даже «География» Страбона, XII, 3, 10), спущен на Чёрное море (Понт) в ближнем городе Амастре (Амастриде), принял на борт Катулла, видимо, в одном из портов Мраморного моря (Пропонтиды), посетил на севере Эгейского моря берег Фракии, а на юге — Родос, через Кикладские острова достиг Коринфа, здесь волоком через перешеек попал из Эгейского моря в Ионийское, а потом в Адриатическое, по которому довёз Катулла до устья По. И Киклады и, особенно, Адриатика считались опасными и бурными местами, а «дикая Фракия» — разбойничьим краем. Такой перечень напоминает список должностей (cursus honorum) знатного покойника — обязательный элемент римских эпитафий и панегириков.

 

Ст. 22. …береговым богам… — Обеты за спасение от крушений. Ср. Вергилий, «Георгики», I, 436: «Спасшись, тогда моряки вам на суше исполнят обеты, / О Панопея, Ино с Меликертом и Главк-беотиец!..»

 

Ст. 27. Двойничный Кастор и двойничный Кастора, — Кастор и его брат Поллукс — созвездие Близнецов-Диоскуров, покровителей мореплавания: их знаком были огни св. Эльма. Ср. № 68, 65.

 

5. <К ЛЕСБИИ, О ПОЦЕЛУЯХ>

 

Ср. № 7; оба стихотворения были очень популярны в античности, о них упоминает Марциал, XI, 6; XII, 59; VI, 34: («…Сколько Катулл умолял дать Лесбию, я не считаю: / Жаждет немногого тот, кто в состояньи считать!»). Ключевое слово basium («поцелуй») избегалось в классической латыни и, быть может, было диалектизмом Предальпийской Галлии, родины Катулла; но оно вытеснило все иные синонимы и легло в основу соответствующих слов во всех романских языках. Концовка стихотворения — от ходячего представления о том, что всякое чрезмерное обилие грозит «завистью богов» и возмездием, поэтому лучше не вести ему точного счёта: для колдовства, «наводящего порчу», необходимы точные данные о всяком предмете.

 

6. <К ФЛАВИЮ>

 

Мысль этого стихотворения (и близкого к нему № 55) — от общего места греческой морали, сформулированной ещё у Платона, «Пир», 182d: «по общему мнению, юношей достойных и благородных лучше любить открыто, чем тайно, хотя бы они были и не так хороши собой». Адресат ближе неизвестен.

 

7. <К ЛЕСБИИ, О ПОЦЕЛУЯХ>

 

Ср. № 5 с тою же концовкой на мысли о «сглазе». Стихотворение обыгрывает контраст между древней простотой основного образа «много, как песчинок в песке и звёзд на небе» (повторяется потом в № 61, 199—203) и изысканностью географических реалий.

 

Ст. 4. Под Киреною, сильфием поросшей… — Кирена — греческая колония на африканском берегу (в нынешней Ливии), основанная, по преданию, в VII в. до н. э. царём-заикой Баттом, могила которого в центре города чтилась как святыня. Вокруг Кирены росло пряное лечебное растение сильфий («ласерпиций», ассафетида), служившее главным предметом её торговли и изображавшееся на её монетах (правда, ко времени Катулла это, по-видимому, уже было лишь преданием; через сто лет, по свидетельству Плиния Старшего, XIX, 38, это растение уже окончательно перевелось в Кирене и доставлялось лишь из Персии и Индии). К югу от Кирены лежала Ливийская пустыня и в ней (в 500 км от Кирены) знаменитый оазис с храмом египетского Аммона, отождествлявшегося с Зевсом — Юпитером. Уроженцем Кирены и потомком Батта считался Каллимах, ведущий александрийский поэт III в. до н. э., образец стиля для Катулла и его друзей; весь этот набор образов как бы подсказывает читателю его имя.

 

8. <К САМОМУ СЕБЕ, НА РАЗМОЛВКУ С ВОЗЛЮБЛЕННОЙ>

 

Героиня — по-видимому, Лесбия: ст. 8 перекликается с посвящённым Лесбии № 87 (некоторые комментаторы идут ещё дальше и считают, что ст. 4 «хаживал на зов любви к милой» — это воспоминание о свиданиях в доме Аллия, № 68, и т. п.). Примечательно, что здесь нет обычного катулловского мотива — упоминаний об изменах возлюбленной, но она уже называется «преступной» (ст. 15) как вероломная. Обращение к самому себе на «ты» повторяется у Катулла в № 46, 51, 52, 76, 79; упоминание о себе в 3-м лице — в № 6, 7, 11, 13 и мн. др.; здесь эти формы катулловского эгоцентризма чередуются. Отрывистость (каждый стих — отдельная фраза) и обилие повторов вносит в интонацию черты заклинания. Стиль стихотворения в подлиннике более снижен, чем в переводе: оно насыщено словами и оборотами из языка комедии («сходить с ума» — из Теренция, «что погибло, почитай гиблым» — из Плавта; более мелкие особенности языка переводу не поддаются).

 

9. <К ВЕРАНИЮ, НА ПРИЕЗД ИЗ ИСПАНИИ>

 

Этот Вераний (ближе неизвестный) вместе с Фабуллом (героем № 13) упоминаются далее в № 12 (по поводу той же поездки в Испанию — «иберские края», ст. 7) и в № 28 и 47 (по поводу другой поездки, по-видимому, в Македонию). Вероятно, это были такие же молодые люди, как Катулл, набиравшиеся опыта в свитах провинциальных наместников.

 

10. <О ПОДРУЖКЕ ВАРА>

 

Редкий у Катулла пример стихотворного рассказа, ни к кому не обращённого: этим стихотворение напоминает отрывок из сатиры Луцилия или Горация. Вар, о котором говорится в стихотворении, — или Альфен Вар из Кремоны (адресат № 30), или Квинтилий Вар, поэт и критик (Гораций, «Наука поэзии», 438), впоследствии друг Вергилия и Горация, оплаканный в оде Горация, I, 24 (возможный адресат № 22). Написано вскоре после возвращения из вифинской поездки в 56 г.; то же недовольство нещедрым начальником, претором Меммием (ст. 11) — и в № 28, с такими же бранными выражениями. Этот Г. Меммий, сначала враг, а потом приверженец Цезаря, претор 58 г. и неудачливый кандидат в консулы 54 г., покровительствовал не только Катуллу: ему посвятил свою поэму «О природе вещей» Лукреций Кар.

 

Ст. 14. …Вошло в обычай… — Ср. Цицерон, «Против Верреса», II, 5, 11, 27: «его носили в носилках с восемью носильщиками, как водилось у вифинских царей…». В Риме носилки стали входить в употребление при Гракхах, за два поколения до Катулла, а Юлию Цезарю через десять лет после Катулла уже пришлось ограничивать моду на эту роскошь. Обычно число носильщиков было шесть (ст. 19); восемь считалось уже важничаньем.

 

Ст. 26. …к Серапису в храм. — Этот египетский бог считался целителем и иногда отождествлялся с Асклепием-Эскулапием: собеседница Катулла притворяется больной, которой естественно следовать к Серапису на носилках. Храм Сераписа (и Исиды) находился, по-видимому, близ Марсова поля, за городской чертой: в пределах города служение египетским богам было запрещено в 58 г., за два года до стихотворения Катулла.

 

Ст. 29. Цинна Гай — герой стихотворения № 95, поэт, будущий трибун 44 г.; ср. ниже (с. 144) его фр. 3, писанный из Вифинии.

 

11. <К ФУРИЮ И АВРЕЛИЮ>

 

Считается, что это последнее из стихотворений, посвящённых Лесбии, хотя имя её здесь и не названо. Для переклички с первым из этих стихотворений, № 51, оно написано сапфической строфой. Дата — не раньше 55 г. (первый поход Цезаря в Британию, ст. 12). Адресаты — видимо, те же, с которыми Катулл бранится в № 16 и (порознь) в № 15, 21, 23, 26; явное противоречие между этой бранью и обращением к ним как к «спутникам» в нашем стихотворении заставляет многих комментаторов видеть здесь иронию. Всё стихотворение образует одну фразу в 24 строки (ср. № 65).

 

Ст. 2—12. Рядом вы… — в подлиннике comites, так называлась свита римских должностных лиц в провинциях, таким «спутником» сам Катулл ездил в Вифинию при Меммии (№ 28 и 10). Здесь Катулл воображает себя полководцем или спутником полководца на одном из краёв римского света — в Парфии, на которую готовил поход Красс (гирканы у южного берега Каспийского моря и саки в Средней Азии были парфянскими союзниками), в Египте, где в это время наводил порядок Габиний (а из Египта открывался путь к «арабам нежным» Южной Аравии, страны благовоний), в Галлии, откуда в этом году Цезарь делал первые вылазки за Рен (Рейн) в Германию и за Ламанш в Британию.

 

Ст. 23. Гибнет так цветок… — Может быть, реминисценция из Сапфо, фр. 117 (из эпиталамия, ср. № 62): «Как гиацинт, что в горах пастухи, пасущие стадо, / Топчут своими ногами, к земле пурпуровый цветик…» — характерный для Катулла перенос образа из женской поэзии в мужскую.

 

12. <К АЗИНИЮ МАРРУЦИНУ>

 

Адресат неизвестен, но младший брат его, Г. Азиний Поллион (ст. 6—9), хорошо известен: это будущий полководец-цезарианец, участник гражданских войн, консул 40 г., знаменитый оратор, историк и поэт, друг и покровитель Вергилия; он родился в 76 г., и в пору стихотворения Катулла ему могло быть лет 16—20 («мальчишка», ст. 8). Род Азиниев происходил из апеннинской области, где жило племя марруцинов, отсюда прозвище адресата. Кража платков, которыми вытирали руки за едой (их подавал хозяин, но часто приносили с собой и гости, так что легко было выдать чужой платок за свой) была в Риме бытовым явлением — ср. эффектную эпиграмму Марциала, XII, 28 (29). У Катулла эта тема повторяется в № 25.

 

Ст. 1. …рукой… левой… — По обычному поверью, что правая рука для хороших дел, а левая — для дурных; русская поговорка «твоё дело лево» — неправо, криво (Даль): ср. «Щит твоей неподстать для кражи созданной шуйце!» (Овидий, «Метаморфозы», XIII, 111). Ср. ниже, № 29, 14 и № 47, 1.

 

Ст. 7. …талант… — греческая денежная (счётная) единица, самая большая в античном мире (статуя в рост человека стоила полталанта); здесь — как неопределённо большая сумма.

 

Ст. 10. …гендекасиллаб… триста… — «Одиннадцатисложники», фалекии, любимый размер катулловских стихотворений, в том числе и сатирических, как это (ср. № 42, 1). Чаще сатирические стихи назывались «ямбами», как в № 36 и 40.

 

Ст. 11. …платок сетабский — Ср. № 25, 7. Сетаб в Испании (Иберии) близ Валенсии был известен своим льном (Плиний Старший, XIX, 9).

 

Ст. 13. Мнемосина — богиня памяти; в подлиннике здесь родственное греческое слово, означающее «памятка».

 

Ст. 14. …Веранием и Фабуллом… — Ср. № 9 и 13; видимо, эти друзья Катулла побывали в Испании в свите какого-то наместника, как потом в Македонии (?) — в свите Пизона, № 28 и 47.

 

Ст. 17. Веранчик — точный перевод столь же необычной формы Veraniolus.

 

13. <К ФАБУЛЛУ>

 

Приглашение на пир, для которого, однако, всё должен устроить сам Фабулл. Адресат — друг Катулла, уже упоминавшийся (вместе с Веранием) в № 9 и 12. Преувеличивая собственную бедность (традиционным мотивом: «Сундук твой затянуло паутиною…» — говорится ещё в комедиях Афрания, ф. 412), Катулл пародирует здесь стиль греческих эпиграмм, обращённых к покровителям, — например, своего современника Филодема («Палатинская антология», XI, 44; Пизон, к которому обращается Филодем, — тот самый, с которым Вераний и Фабулл, по-видимому, в 56 г. ездили в Македонию, см. № 28):

 

 

Завтра, любезный Пизон, тебя в своём скромном жилище

Ждёт в девятом часу музолюбивый твой друг

С тем, чтоб отпраздновать пир, в двадцатых справляемый числах;

Здесь не обилен хмельной Бромий в хиосском вине,

Но за столами друзья твои верные, но разговоры

Слаще польются, чем мёд на феакийских пирах.

Если же ты, Пизон, поглядишь на меня со вниманьем,

То уж наверно обед будет гораздо пышней.

 

 

14. <К ЛИЦИНИЮ КАЛЬВУ>

 

Об этом поэте, ораторе, покровителе и друге Катулла ср. № 50, 53, 96 (в № 53 — о его речи против Ватиния, претора 55 г.; отсюда здесь «ватиниански» в ст. 3). Стихотворение написано к карнавальному празднику Сатурналий (ст. 15) 17—21 декабря, когда принято было обмениваться подарками (сатурнальным подаркам посвящена целиком XIV книга Марциала, где подарок 195 — это стихи самого Катулла). Кальв прислал Катуллу в шутку несколько книг дурных поэтов. Катулл удивляется, откуда они у Кальва — не иначе, их прислал ему в благодарность за защиту в суде «грамматик Сулла» (ст. 9; может быть, Эпикад, вольноотпущенник диктатора Суллы, упоминаемый Светонием, «О грамматиках», 12) или иной клиент, и Кальв хочет теперь от них избавиться. За это Катулл грозит ему подобным же подарком — стихами дурных поэтов Суффена (которому посвящено стихотворение № 22), Цезия (ближе неизвестного), Аквина (ср. Цицерон, «Тускуланские беседы», V, 63: «из всех поэтов, которых я знал, — а я водился даже с Аквинием, — каждый считал себя лучше всех…») и им подобных (ст. 18—19).

 

14b. <ОТРЫВОК>

 

За № 14 в рукописях следует трёхстишие:

 

 

Если вы, над безделками моими

Оказавшись читателями, ваших

Рук презрительно прочь не отведёте…

 

 

По-видимому, это набросок или фрагмент вступления или заключения к сборнику стихов: может быть, к тому же, из которого заимствовано стихотворение № 1 (первое вступление — посвящение Непоту, второе — обращение к читателю: так строились и некоторые другие античные стихотворные книги), может быть — к какому-нибудь другому, тоже вошедшему в состав «Книги Катулла Веронского».

 

15. <К АВРЕЛИЮ>

 

С поручением надзора над Ювенцием (имя которого, впрочем, не названо; о том, что из этого вышло, см. № 21). Дальний образец этого ревнивого предостережения — Каллимах, «Ямбы», 5 (фр. 195).

 

Ст. 17. Раскорячут тебя… — традиционное в Греции, а потом и в Риме (Гораций, «Сатиры», 1, 2, 133; Ювенал, 10, 317) наказание для прелюбодеев, застигнутых на месте преступления.

 

16. <К АВРЕЛИЮ И ФУРИЮ>

 

С бранью за обидные подозрения. Повод к столкновению — № 48, о поцелуях Ювенция (ст. 3 «мои стишки», ст. 12 «тысячи тысяч поцелуев»). «Развратниками» (impudici) в римском общественном мнении считались только те, кого называли molles, effeminati; от упрёков в этом и отругивается Катулл, считая возможным называть себя «целомудренным» и «благочестивым». Тем не менее, эти строчки (5—6) получили широчайшую популярность в латинской литературе не в специфическом, а в общепринятом смысле: их цитирует Плиний Младший, IV, 14 (в защиту собственных, не дошедших до нас, стихов), парафразируют Марциал, XI, 15, 13 («Нравы вовсе не наши в этой книжке») и Овидий, «Скорбные элегии», II, 353—354 («Верь, что нравы мои на мои стихи непохожи — Муза игрива моя, но целомудренна жизнь»). Противоположное суждение — у Сенеки, «Письма», 114, 3 («Не может быть душа одного цвета, а ум другого»).

 

17. <К ГОРОДКУ КОЛОНИИ, НА БЕСТОЛКОВОГО МУЖА>

 

По-видимому, раннее стихотворение Катулла. Считается, что Колония — это нынешняя Колонья немного восточнее Вероны, лежавшая, действительно, среди болот. Мосты и гати считались в римской религии священными объектами, на них совершались торжественные обряды с плясками (ст. 2, 6 — в подлиннике, как кажется, намёк на местную жреческую коллегию «плясунов» — салиев, подобную римской); может быть, здесь это сопровождалось обрядовыми песнями (типа древних фесценнин), приносящими плодородие. В подражание такой песне и написано стихотворение Катулла с обильными архаизмами и частыми аллитерациями в старом вкусе. Жители городка будто бы укрепили свой мост для обрядовой пляски, но всё же не уверены в его прочности; Катулл предлагает для верности принести умилостивительную жертву богам — сбросить с моста старого мужа («стариков с моста!» — Фест, 450 Л. — было латинской пословицей, хранившей память о реальном таком обряде).

 

18—20.

 

В рукописях Катулла за № 17 следует сразу № 21; но французский гуманист М. А. Мюре, издавая Катулла в 1554 г., вставил сюда три стихотворения из «Приапей», сборника безымянных стихов I в. до н. э. — I в. н. э., посвящённых богу похоти и плодородия Приапу; они печатались здесь под № 18—20 вплоть до XIX в., и когда были исключены, то нумерацию издатели оставили без изменений. Два из них были приписаны Катуллу без всяких оснований; третье же упоминается как катулловское ещё Теренцианом Мавром, грамматиком III в. н. э., как пример «приапейского размера» (ср. № 17):

 

 

Эту рощу дубравную | посвящаю Приапу

По закону Приапова | дорогого Лампсака,

Геллеспонтского города | в славном устричном крае,

Где тебя предпочтительно | величают пред всеми.

 

 

21. <К АВРЕЛИЮ>

 

Речь идёт об Аврелии, который отбивает у поэта мальчика Ювенция (см. № 15). Катулл попрекает его голодной бедностью (ст. 1, «всех голодов отец», вычурное выражение по образцу «Геродот — отец истории» и т. п., может быть, подсказано Плавтом, у которого в комедии «Стих» парасит Геласим говорит, что голодовка — мать его, и он, в свою очередь, носит её в себе).

 

22. <НА СУФФЕНА>

 

К (Квинтилию?) Вару, см. примеч. к № 10. Этот Суффен упоминался в числе других столь же неизвестных поэтов в № 14, 19; здесь он описывается вдобавок (иронически?) как светский денди.

 

Ст. 5. И не на палимпсесте… — Палимпсест — пергамент, с которого счищен прежний текст; такой второсортный материал использовался (наряду с восковыми табличками, № 42) для черновиков, Суффен же пишет прямо набело.

 

Ст. 6. …папирус… царский… — высший сорт египетского папируса; далее перечисляются другие приметы роскошного издания — строки ровно разлинованы свинцом, свиток обёрнут на хорошую палку, вставлен в футляр-переплёт, перевит шнуром, обрез начищен пемзой (ср. № 1).

 

Ст. 21. …что за спиной носит. — У каждого человека на груди висит сума с чужими пороками, а за спиной — со своими, первые он видит, вторые — нет (басня Эзопа, 229, ср. латинский пересказ Федра, IV, 10).

 

23. <К ФУРИЮ>

 

Насмешка над голодной бедностью Фурия — из ревности, как показывает № 24 (с дословными перекличками). Стихотворение построено на фигуре иронии: «ты не боишься клопов, потому что у тебя нет постели; пожаров, потому что у тебя нет дома» и т. д. (парадоксы такого рода охотно использовались стоико-киническими проповедниками); кульминационный довод «голодание полезно для здоровья» встречался у аттического комика Антифана («…С такой еды не станешь ты горячечным»).

 

Ст. 19. …солоницы… чище… — Начищенная солонка была наследственным предметом семейной гордости; Гораций писал, как даже в бедном доме «отчая блестит на столе солонка» (II, 16, 14).

 

Ст. 26. …сто тысяч? — 100 000 сестерциев были довольно большими деньгами по тому времени: за доносы о заговоре Катилины (Саллюстий, 30) рабам была обещана свобода и 100 000 сестерциев.

 

24. <К ЮВЕНЦИЮ>

 

Предостережение против ухаживаний бедняка Фурия (ср. № 23, 26). В обращении — каламбур: «всех Ювенциев цвет» звучит похоже на «всех юношей цвет».

 

Ст. 4. …сему Мидасу… — возможен также перевод:

 

 

Лучше дай все Мидасовы богатства

Молодцу без раба и без шкатулки,

Но не дай, чтоб любовью докучал он!

 

 

Мидас — мифический фригийский царь, в руках которого все предметы превращались в золото (Овидий, «Метаморфозы», XI).

 

25. <НА ТАЛЛА>

 

Талл, банный вор (ср. № 33), ближе неизвестен (греческое имя Талл встречается в надписях катулловой Вероны). Катулл грозит ему плетьми — наказанием для рабов.

 

Ст. 3. Дряблее мочки уха… — Это редкое сравнение почти тотчас за Катуллом повторил Цицерон, «К Квинту», II, 15, 4 (54 г.).

 

Ст. 5. …смежит богиня веки! — Очень тёмное место с испорченным текстом, перевод по смыслу.

 

Ст. 7. …платок сетабский… — Из Испании, подарок Верания и Фабулла (№ 12, ср. № 9). — …вифинки… — какой-то предмет, вывезенный Катуллом из вифинской поездки 57—56 гг.: комментаторы предполагали здесь вифинские перстни (упоминаются в фрагменте Мецената), ножи (упоминаются у Варрона), расписные шкатулки или писчие дощечки.

 

26. <К ФУРИЮ>

 

Вновь насмешка над бедностью Фурия (ср. № 23, 24). В ст. 1 перевод по чтению vestra; при чтении nostra была бы насмешка над собственной бедностью (ср. № 13): «Фурий, домик наш сельский…».

 

Ст. 3. …заложен… — игра двумя значениями слова opposita; соответственно, «зловредный» — тоже в двух значениях, «нездоровый» (от которого загораживаются) и «разорительный».

 

27. <К МАЛЬЧИКУ-ПРИСЛУЖНИКУ>

 

Стихотворение было популярно, комментарий к вычурному ст. 4 сохранился у Геллия, VI, 20. Обед на греческий лад заканчивался выпивкой; «распорядителем выпивки» («царём») назначался один из застольников, реже — как здесь — застольниц; упоминаемая Постумия (видимо, гетера-вольноотпущенница) ближе неизвестна. Распорядитель назначал сорт, количество и меру разбавки выпиваемого вина: обычно пили вино, разбавленное водою наполовину или даже больше, но под конец пира переходили к всё более крепкому. Этот момент и представлен в стихотворении. Шутка «Всё, в чём вода, не в пользу для души людской» встречается уже в греческой комедии (Дифил, II, 560 К).

 

Ст. 1. Фалерн — популярное италийское вино среднего качества; лучшим считался фалерн 15-летней давности (Плиний Старший, XXIII, 34). «Фионианом» (ст. 7) он изысканно назван по Вакху, сыну Семелы, среди богов получившей имя Фионы.

 

28. <К ВЕРАНИЮ И ФАБУЛЛУ>

 

На возвращение из провинции. Катулл в 57—56 гг. был в провинции Вифинии в свите («когорте») пропретора Меммия (см. № 10), а его друзья (см. примеч. к № 9) — в другой провинции, в свите другого наместника, Пизона, видимо, Л. Кальпурния Пизона Цезонина, консула 58 г., проконсула Македонии в 57—55 гг., по возвращении подвергшегося свирепым обличениям Цицерона («Против Пизона», 55 г.) — в частности, и за злоупотребления во время македонского наместничества. Однако и Катулл и его друзья обманулись в своих надеждах на наживу — отсюда непристойная брань Катулла (ст. 9—10). Ср. № 47.

 

29. <НА МАМУРРУ И ЕГО ПОКРОВИТЕЛЯ ЦЕЗАРЯ>

 

Мамурра из города Формий (Гораций, «Сатиры», I, 5, 37; Плиний Старший, XXXVI, 48) был начальником сапёрных работ сперва при Помпее в войне с Митридатом Понтийским (66—62 гг.), потом при Цезаре в его испанском наместничестве (61 г.) и в галльских кампаниях (с 58 г.). Политической карьеры он не сделал, но так разбогател, что Цицерон упоминает его как общеизвестный образец пагубы, пошедшей от Цезаря («К Аттику», VII, 7, 6); Плиний пишет, что он первый в Риме облицевал свой частный дом мрамором и обставил цельномраморными колоннами. Почему Катулл из всех цезарианцев выбрал для настойчивых нападок (№ 57, а также под кличкой «Хрен» — ср. здесь в ст. 13 — № 94, 105, 114, 115) именно его, неизвестно; предполагать, что главным мотивом было любовное соперничество за Амеану (№ 41, 43, с намёком на комедийную ситуацию любовника, любовницы и хвастливого воина-соперника), по меньшей мере, наивно. В данном стихотворении нападки на Мамурру служат лишь опорой для нападок на его высоких покровителей Цезаря и Помпея. Написано стихотворение между летом 55 г. (первый поход Цезаря в Британию, ст. 4 и 20) и летом 54 г. (смерть Юлии, дочери Цезаря и жены Помпея, ст. 24).

 

Ст. 3—4. Галлия Косматая — заальпийская, в отличие от долины По (это её официальное название в Риме).

 

Ст. 5. Распутный Ромул… — Здесь: Цезарь как претендент на «царское» единовластие. Это прозвище прилагалось и к Сулле (Саллюстий, «История», I, 4, 5), и к Помпею (Плутарх, «Помпей», 25), и к Цицерону (Псевдо-Саллюстий, 4, 7).

 

Ст. 8. …голубком… Адонисом… — т. е. под покровительством Венеры как её священная птица и как её любовник.

 

Ст. 15. …с руки не левой ли? — См. примеч. к № 12, 4.

 

Ст. 19. Иберия — Испания; это первое в античной литературе упоминание, будто река Таг (Тахо) золотоносна, потом оно станет общим местом. В настоящее время никаких следов золота в Тахо нет.

 

Ст. 30. Вы, тесть и зять… — Цезарь и Помпей, союз которых вновь упрочился после встречи триумвиров в Луке в 56 г.; отсюда озлобление их политических врагов.

 

30. <К АЛЬФЕНУ, НЕВЕРНОМУ ДРУГУ>

 

Комментаторы XIX в. видели в ст. 7—8 указание, что Альфен вовлёк когда-то Катулла в любовь к Лесбии; но вероятнее, что речь идёт о любви Катулла к самому Альфену. По теме и интонации стихотворение перекликается с № 38. П. Альфен Вар — известный юрист, сверстник (и, может быть, земляк — из Кремоны) Катулла, впоследствии сменный консул 39 г. и друг Вергилия. Тождествен ли он с Варом, адресатом № 10 и 22, неясно.

 

31. <К СИРМИЙСКОЙ ВИЛЛЕ>

 

Ст. 3. Сирмион — мыс на южном берегу Бенакского озера близ Вероны (ныне оз. Гарда) — Катулл называет его «Лидийским» (ст. 13), потому что этруски, древнейшие жители этих мест, считались выходцами из малоазиатской Лидии. Здесь до сих пор показывают развалины «Катулловой виллы», но на самом деле они не старше IV в. н. э. Стихотворение написано по возвращении из вифинской поездки в 56 г. («от финов и вифинов», ст. 5 — двух давно слившихся племён, давших имя Вифинии) «к своему Лару» (ст. 9), богу домашнего очага. Ср. № 46.

 

32. <К ГЕТЕРЕ ИПСИФИЛЛЕ>

 

Героиня ближе неизвестна, имя её — греческое, переиначенное на латинский лад.

 

Ст. 3. …днём… — В послеполуденную сиесту.

 

Ст. 8. Девять… объятий… — Условное (заговорное) число; ср. эпиграмму Филодема, современника Катулла, в «Палатинской антологии», XI, 30, и Овидий, «Любовные элегии», III, 7, 26.

 

Ст. 11. и тунику и паллий. — Нижняя и верхняя одежда римлян в повседневном быту; в официальных случаях вместо паллия (плаща) надевали тогу.

 

33. <НА ВИБЕННИЕВ, ОТЦА И СЫНА>

 

Адресаты ближе неизвестны. Воровство одежды в банях упоминается как обычное явление в Риме от Плавта до Петрония. Рифма в ст. 3—4 воспроизводит созвучие подлинника.

 

34. <ГИМН ДИАНЕ>

 

Неизвестно, написан этот гимн для исполнения на каком-нибудь настоящем празднике в честь Дианы (в марте или августе), подобно «Юбилейному гимну» Горация, или как простое лирическое упражнение, подобно оде I, 21 того же Горация; второе вероятнее. Диана прославляется как Латония (дочь Латоны, разрешившейся от бремени на Делосе, ст. 8), как Луна («с чуждым светом», отражённым от Солнца, ст. 16), как Тривия-Геката, богиня ночи, и как Люцина-«Светлая», богиня-покровительница рожениц, отождествляемая также с Юноной, богиней брака. Как богиня охоты она покровительствует диким лесам (ст. 9—12), а как размерительница месяцев — сельским работам (ст. 17—20). Распределение строф между хорами юношей и девушек (ср. № 62) неизвестно.

 

35. <К ЦЕЦИЛИЮ>

 

Стихотворение обращено к другу-стихотворцу из Нового Кома на Ларийском озере (ныне Комо, к северу от Милана), ближе неизвестному. Писано из Вероны, видимо, вскоре после возвращения из Вифинии (№ 4 и 31).

 

Ст. 6. …друг его (он же мой)… — Так Катулл вычурно называет самого себя.

 

Ст. 14. «Диндимену» читал свою… — «Диндимена», заглавие поэмы Цецилия, — имя Кибелы, Матери богов, о которой сам Катулл писал в стихотворении № 63: свидетельство общего интереса сверстников Катулла к восточным культам.

 

Ст. 17. …ученей / Даже Музы Сапфо… — т. е. поэтессы VII—VI вв. Сапфо, за которой твёрдо закрепилась (со времён эпиграммы Платона, «Палатинская антология». IX, 506) прозвище «Десятая Муза». У александрийских поэтов и учёных она была в почёте, Катулл перевёл из неё стихотворение № 51.

 

36. <К ВЕНЕРЕ, О СТИХАХ ВОЛЮЗИЯ>

 

Подруга поэта (как обычно, принято считать, что это Лесбия) повздорила с ним, он стал писать на неё язвительные стихи («ямбы», ст. 5), тогда она согласилась примириться, но с тем, чтобы Катулл в честь этого сжёг эту «писанину дряннейшего поэта» (может быть, намёк на автохарактеристику Катулла в № 49); Катулл же подменяет свои стихи исторической поэмой Волюзия (ср. о нём № 95, 7), который-де поэт ещё того дряннее. Этот Волюзий ближе неизвестен; высказывалось мнение, что это зашифрованное имя Танузия, историка, нападавшего на Цезаря (Светоний, «Юлий», 9; Плутарх, «Цезарь», 22), чьи «Анналы» тоже были очень длинными (Сенека, «Письма к Луцилию», 93, 10), но, по-видимому, не стихотворными, а прозаическими.

 

Ст. 7. …алтарь хромого бога… — Костёр Вулкана, бога огня; в подлиннике изысканный эпитет-неологизм «медленноногого» (tardipedi).

 

Ст. 8. …на дровах… заклятых… — «„заклятыми” называются деревья, посвящённые богам подземным и отвратительным; на костре из них следует по указу сожигать зловещих уродов и иные пагубные знаменья» (Макробий, III, 20, 3).

 

Ст. 11. О, рождённая… — Далее перечисляются места культа Венеры: на Кипре — Идалий, где она вышла из моря на сушу, Голг с древним её храмом и Амафунт с общим храмом её и Адониса; на Адриатике — Урий (связь его с Венерой неизвестна), Анкона с храмом Венеры Морской и Дуррахий (ныне Дуррес), людный перевалочный пункт между Италией и Грецией; на малоазиатском берегу Эгейского моря — Книд с храмом, знаменитым Праксителевой статуей нагой Афродиты. Книдские тростники упоминает ещё Плиний Старший, XVI, 156.

 

37. <К КАБАЦКИМ СОПЕРНИКАМ>

 

Кабаки («таверны») были местом времяпровождения простонародья, сенаторам прямо запрещалось посещать их, и люди высших сословий заходили туда лишь в поисках острых ощущений. Говорится ли у Катулла о настоящем кабаке (ст. 2 «девятый столб от храма Близнецов в шапках», т. е. от храма Диоскуров на форуме: Кастор и Поллукс часто изображались в круглых колпаках; столбы перед домами служили вывесками кабаков, а непристойные изображения и надписи на стенах, упоминаемые в ст. 10, сохранились на многих зданиях в Помпеях), или, метафорически, о частном доме, с которым он был в ссоре, сказать трудно. Ссора была из-за женщины: обычно считается, что из-за Лесбии, потому что ст. 12 «Которую любил я крепче всех в мире» повторяется в № 8, 5 (где, впрочем, Лесбия тоже не названа по имени), но, конечно, Катулл мог применить такую чёткую формулу и к другой женщине. Цицерон в речи «За Целия», 48, говорит, что Клодия «раскрыла дом свой для всякой похоти и напоказ вела себя, как блудная девка», — но это такая же ораторская гипербола, как и у Катулла. Упоминаемый в конце Эгнатий «из кроличьего края», ст. 18 (из испанской Кельтиберии, где водился особый вид кроликов «неисчислимой плодовитости». — Плиний Старший, VIII, 127) — подробнее обличается в № 39.

 

38. <К КВИНТУ КОРНИФИЦИЮ»

 

Адресат — поэт того же круга, что и Катулл (Овидий, «Скорбные элегии», II, 436, перечисляет его в ряду эротических лириков вслед за Катуллом, Кальвом, Тицидой, Меммием, Цинной и др.), он же и оратор, адресат ряда писем Цицерона, погибший в 41 г. в гражданской войне на стороне сената против Антония и Октавиана. По настроению стихотворение перекликается с № 30; комментаторы XIX в. считали их предсмертными произведениями Катулла, разочарованного в любви и умирающего в чахотке.

 

Ст. 8. …печальнее плачей Симонида. — Греческий лирик Симонид Кеосский (556—467) прославился хоровыми песнями (в том числе надгробными «френами» — он считался начинателем этого жанра) и эпиграммами (в том числе эпитафиями).

 

39. <НА ЭГНАТИЯ>

 

Ср. № 37, 17—20. О том, что кельтиберы (группа племён центральной и северной Испании, смешавшихся из древних жителей Испании, иберов, и пришлых, кельтов) имели обыкновение мыться и чистить зубы мочой, упоминают Страбон (III, 4, 16, с. 164) и Диодор (V, 33, 5). Этнографы отмечали такой же обычай у эскимосов и чукчей. В Риме же зубы обычно чистили порошком пемзы или золой пережжённых костей, рогов, раковин и т. п. Насмешки над людьми, которые смеются только затем, чтобы блеснуть зубами, восходят ещё к аттической комедии (Алексид у Афинея, 568c).

 

Ст. 2—5. На суде… — куда Эгнаций приглашён как друг подсудимого; …над костром… — куда он приглашён как друг дома, и в обоих случаях должен соблюдать пристойную скорбь.

 

Ст. 9—10. …будь ты из Рима… — в Риме у людей зубы хороши из-за светской привычки к уходу за ними, в Тибуре — от здорового климата, в апеннинской Сабинской земле — от здорового образа жизни (см. № 44 и примеч.), в Умбрии — ради экономии на лечении, в Этрурии — ради удовольствий обжорства (тучность этрусков подчёркнута на всех античных изображениях), у ланувийцев в Лации — просто от природы; но даже им не рекомендуется смеяться без причины (комментарий Р. Эллиса). Жителей своей родной Транспаданской области (к северу от По) Катулл причисляет сюда как бы для справедливости.

 

Ст. 11. …бережливый умбр… — перевод по рукописному чтению; в издании Бардона принято чтение «Будь растолстелый умбр…» (pinguis вместо parcus).

 

40. <НА РАВИДА>

 

Равид — лицо неизвестное. По интонациям и отдельным словам стихотворение близко к № 15 и поэтому связано скорее с соперничеством из-за Ювенция, чем с соперничеством из-за Лесбии. «Ямбами» (ст. 2) здесь, как и в № 54, 6, названы бранные стихи любого размера, в том числе и фалекиевского (которым написано и это стихотворение, и № 54). О долгой славе своих стихов (ст. 7) Катулл говорил ещё в № 1, 10.

 

41. <НА АМЕАНУ>

 

Амеана — гетера, любовница «лихоимца формийского» (ст. 4) Мамурры, героя № 29 (ср. № 57, 4); описание её безобразия детализируется далее, в № 43; цена в 10 000 сестерциев за любовные услуги (фантастически высокая) повторяется в стихотворении № 103 о своднике Силоне. Текст последних строк испорчен; Бардон принимает более изысканное чтение «…больна: не умеет спросить образную медь (т. е. металлическое зеркало), какова она взаправду».

 

42. <К СОБСТВЕННЫМ СТИХАМ>

 

В основе стихотворения — древний народный правовой обычай: вместо того, чтобы обращаться в суд, потерпевший мог собрать друзей, окружить обидчика в людном месте, хором выкрикнуть свою обиду и потребовать компенсации. Так и здесь: женщина, к которой Катулл посылал свои стихи (комментаторы вполне произвольно отождествляли её с Лесбией или с Амеаной), написанные на восковых табличках (см. примеч. к № 50), отказывается их возвратить, и Катулл скликает вокруг свои стихи: пусть они требуют, чтобы укравшая вернула им их таблички.

 

Ст. 1. Гендекасиллабы — по названию размера этого и других схожих стихотворений, ср. примеч. к № 12, 10.

 

43. <К АМЕАНЕ, КОТОРУЮ СРАВНИЛИ С ЛЕСБИЕЙ>

 

Ср. № 41, 4, где повторяется стих, упоминающий «лихоимца формийского» Мамурру, о котором см. № 29. Стихотворение интересно как свод примет женской красоты по римскому вкусу; ср. «неказистый нос» выше, № 41, 3; «с тощим задом, носастая, с тальей короткой, с большою ступнёю» (Гораций, «Сатиры», I, 2, 93); о мужчине — «глаза влажные, веки опухшие,… слюнявые губы, хриплый голос» (Апулей, «Апология», 59); наоборот, чёрные глаза упоминаются как достоинство у Горация («Оды», I, 32, 11), а длинные руки — у Проперция (II, 2, 5).

 

Ст. 6. …в провинции… — имеется в виду Галлия, или Предальпийская (если стихотворение написано в Вероне), или Заальпийская (если Мамурра на Цезаревой службе возил туда и Амеану).

 

44. <НА СЕСТИЯ>

 

Публий Сестий, народный трибун 57 г., друг и подзащитный Цицерона (который, однако, не раз упоминает о скверном характере Сестия — «К брату Квинту», II, 4, 1, «К Аттику», IV, 3, 3), пригласил Катулла к себе на обед для обсуждения своего последнего сочинения — речи против Анция (лица неизвестного).

 

За обедом Катулл простудился и в шутку объявляет причиной этого бездарную речь хозяина («холодный слог» — обычное выражение в античной литературной критике). Он отводит душу на своей вилле, лечась от кашля отваром из крапивы (ст. 14) — обычное латинское лекарство, рекомендуемое и Плинием, XXII, 35. Вилла эта лежит километрах в 40 к востоку от Рима; ближе её к Риму расположен Тибур с его пышными садами и здоровым климатом, место аристократических загородных резиденций, а дальше неё от Рима — земля сабинов с её лугами, оливковыми рощами и сельской простотой жизни (столь ценимой Горацием, который жил там лет 30 спустя). К этой вилле и обращается в своём стихотворении Катулл.

 

45. <О СЕПТИМИИ И АКМЕ>

 

Герои ближе неизвестны; комментаторы допускают возможность, что это не реальные лица, а идеальные фигуры счастливых любовников. Имя Септимия указывает на римлянина из хорошей семьи, имя Акмы — на греческую вольноотпущенницу. Чихание у греков и римлян считалось знаменьем для последнего сказанного слова — так уже у Гомера, а выражение «благосклонно чихнули Эроты» — у Феокрита, 7, 96. Благоприятной считалась у греков правая сторона, у римлян левая, — таким образом, стихотворение нарочито стилизовано под греческие нравы. Упоминание о богатствах Сирии и Британии (ст. 22) указывает на 55 г. — поход Цезаря в Британию и подготовку Красса к походу на Восток. В том же 55 г. Помпей на пышных играх при освящении храма Венеры вывел для травли 600 львов — это могло подсказать образ в ст. 7 (Плиний Старший, VIII, 53—54, там же: «вся сила львов — в их взгляде»).

 

46. <К ТОВАРИЩАМ ПО СЛУЖБЕ>

 

На отъезд из Вифинии весной 56 г. в свите Меммия (см. № 31 и 4). Вифиния с её главным городом Никеей (ст. 5) была страной плодородной, но полуварварской и разорённой недавней войною (№ 10, 28, 47), обратный же путь лежал мимо старинных греческих городов эгейского берега Малой Азии (ст. 6), всегда привлекавших внимание римских туристов: за 10 лет до Катулла Катон Младший нарочно замедлил вернуться с Востока в Рим «из желания постранствовать по историческим местам Азии» (Плутарх, «Катон», 12), а через 35 лет после Катулла Гораций спрашивал приятеля, как показались ему Хиос, Лесбос, Самос, Смирна и Колофон — «достойны иль нет своей славы?» («Послания», I, 11, 1—2). Морской сезон на Средиземном море открывался в середине марта, но в равноденствия (ст. 2) и в солнцеворот перебивался опасными бурями (Плиний Старший, XVIII, 221). Весенний западный ветер Зефир считался при этом более «добрым» у римлян, чем у греков, потому что на Италию он дул с моря, а на Эгейское море с холодных гор Пинда; Катулл (ст. 3) смотрит на него глазами римлянина.

 

47. <К ПОРКУ И СОКРАТИОНУ>

 

Порк (точнее, Порций) и Сократион — ближе неизвестные спутники проконсула Пизона и соперники Катулловых друзей Верания и Фабулла из той же свиты (см. № 28). Им больше повезло нажиться, и Катулл попрекает их воровством (ст. 1, «руки, обе левые» — см. примеч. к № 12, 1), развратом (Пизон назван Приапом, ср. Цицерон, «Против Пизона», 28, 69) и обжорством (ст. 5, «пир с утра», тогда как обычно в дополуденное время занимались только делами).

 

48. <К ЮВЕНЦИЮ, О ПОЦЕЛУЯХ>

 

Тема перекликается с знаменитыми стихами к Лесбии, № 5 и 7.

 

Ст. 3. Триста тысяч — для обозначения бессчётно большого числа — поговорочно, ср. № 9, 2.

 

Последствием этого стихотворения была ссора Катулла с Аврелием и Фурием, № 16.

 

49. <К МАРКУ ТУЛЛИЮ ЦИЦЕРОНУ>

 

Повод неизвестен, время тоже; гиперболически самоуничижительный стиль заставлял многих комментаторов видеть здесь иронию (ср. № 1 о своих «безделках»). Последний стих, действительно, двусмыслен и может пониматься «как ты — лучший за всех заступник» — тогда это может быть насмешкой над адвокатской неразборчивостью в выборе подзащитных (так, Цицерон обвинял Ватиния в 56 г. и защищал его в 54 г.; в обвинении оба раза принимал участие Кальв, поэтому для Катулла эти процессы были небезразличны, ср. № 14 и 53). Катулл мог дурно относиться к Цицерону за то, что тот осуждал неотерическую поэзию и аттицистическую прозу Кальва и других его друзей; и мог хорошо относиться за его речь «За Целия» против изменницы Клодии (Лесбии) в 56 г. и за его жестокую вражду с Клодием, братом Клодии, которого Катулл (судя по № 79) не любил.

 

50. <К ЛИЦИНИЮ КАЛЬВУ>

 

Ср. № 14. Стихотворение написано по римскому эпистолярному этикету — с точки зрения адресата: не «я пишу тебе ночью, усталый…», а «я писал тебе ночью, усталый…»

 

Ст. 2. …на табличках моих мы забавлялись. — Деревянные таблички, крытые воском, служили для черновых записей и в античности и долгое время в средние века.

 

Ст. 20. Немесида (она же Рамнунтская дева в № 64, 395, № 66, 71, № 68, 77) — богиня возмездия, в частности за любовные обиды (у лирических поэтов).

 

51. <К ЛЕСБИИ, О ЛЮБОВНОМ ТОМЛЕНИИ>

 

Перевод знаменитого стихотворения Сапфо (фр. 2, сохранился в цитате в анонимном трактате «О возвышенном», 10), обращённого к ученице, которую она ревнует к жениху. Вот его подстрочный перевод (курсивом даны места, опущенные или изменённые Катуллом):

 

Видится мне равен богам

Тот мужчина, который напротив тебя

Сидит и изблизи сладкий

Слышит голос

И желанный смех, а от этого моё

Сердце в груди замирает:

Довольно мне быстрого на тебя взгляда, и уже

Говорить я не в силах,

Но ломается мой язык, тонкий

Тотчас пробегает под кожею огонь,

Глаза ничего не видят, шумом

Оглушён слух,

Обливаюсь я потом, дрожь

Всю меня охватывает, зеленее травы

Становлюсь, и чтоб умереть, немного,

Кажется, мне осталось;

Но всё нужно вытерпеть…

 

Катулл вводит в стихотворение обращение к адресату — «Лесбия» (т. е. «лесбосская девушка»); видимо, после этого оно и стало для него постоянным псевдонимом его возлюбленной. Что Клодия стала «Лесбией» в честь самой Сапфо, — менее вероятно: Сапфо, по античному преданию, была чернява и некрасива. Катулл оборвал свой перевод на 3-й строфе, а 4-ю добавил от себя, чтобы она резко переосмыслила и весь предыдущий текст. В латинской поэзии такие повороты лирического сюжета были не редкостью (таков знаменитый второй эпод Горация с лирическим содержанием и сатирическими кавычками в концовке), но поэтам и филологам нового времени такой ход был непривычен, поэтому ещё с XVI в. (комментарий Ахилла Стация, 1566) стало высказываться мнение, что 4-я строфа Катулла — или ошибка редактора, присоединившего к законченному стихотворению посторонний отрывок (как в № 2b, 14b, 78b), или подделка переписчика. Некоторые филологи держатся этого мнения до сих пор.

 

По тому же образцу Сапфо сделано описание связи души с телом у современника Катулла — Лукреция (III, 152—157, пер. Ф. А. Петровского):

 

 

…Если же дух потрясён сильнейшей тревогой, мы видим,

Что и душа целиком то же самое чувствует в теле:

Пот выступает на нём, бледнеет вся кожа, немеет

Оцепенелый язык, заплетается речь, застилает

Мраком глаза, звон в ушах, подкосились колени, и видно

Часто нам, как человек от ужаса падает наземь…

 

 

Ст. 8. Голос теряю… — Этот стих пропущен в рукописях Катулла и восстанавливается издателями по греческому тексту Сапфо.

 

Ст. 13—16. Праздность, мой Катулл, для тебя зловредна… — Общее место античной моралистики: ср. в латинской поэзии ещё у Теренция, «Самоистязатель», 109: «Всему тому виною — праздность крайняя! В твои года я занят не любовью был…» и т. д., а потом — в тираде Овидия, «Лекарство от любви», 135—150: «Праздность рождает любовь и, родив, бережёт и лелеет; Праздность — почва и корм для вожделенного зла…» и т. д. Цари и грады, погибшие от изнеженности, — Сарданапал, Крез, Александр в Вавилоне, сибариты в Сибарисе и пр. В каком соотношении находится содержание катулловой строфы и 5-й строфы Сапфо, от которой сохранилось лишь начало, указывающее на подобный же композиционный перелом, — мы не знаем.

 

52. <НА ВАТИНИЯ И НОНИЯ>

 

Ноний ближе неизвестен (Плиний Старший, XXXVII, 87, со ссылкой на это стихотворение упоминает, что сын его, сенатор, был казнён в 43 г. Антонием, желавшим присвоить себе его драгоценный опал, а внук его был консулом, по-видимому, в 35 г. н. э.). П. Ватиний, наоборот, был одним из самых заметных карьеристов-цезарианцев, против него произносили речи и Цицерон (в 56 г.) и Кальв (см. № 53), он был квестором в 63 г. (и уже тогда клялся своим будущим консульством — Цицерон, «Против Ватиния», 6), трибуном в 59 г., получил, по-видимому, твёрдое обещание консульства при договоре триумвиров в Луке в 56 г., стал претором в 55 г. (перебив эту должность у Катона Младшего, что было большим политическим скандалом); к этому времени, вероятно, и относится стихотворение Катулла. Консульства он достиг, но только в 47 г. и только «сменного», на несколько дней; некоторые исследователи полагают, что Катулл дожил до этого времени и написал эту эпиграмму о реальном, а не предполагаемом консульстве Ватиния, но это маловероятно. Ватиний, как и Ноний, страдал зобом (Цицерон, «Против Ватиния», 39; «К Аттику», II, 9, 2), отсюда объединение двух имён.

 

53. <О ЛИЦИНИИ КАЛЬВЕ>

 

Похвала ораторскому таланту Кальва, как № 50 — похвала поэтическому таланту. О Ватинии ср. № 52 и примеч.; ср. также № 14, 3. Кальв выступал с речами против Ватиния не меньше трёх раз — по-видимому, в 58 г. с обвинением в насилии против претора Меммия, будущего начальника Катулла в Вифинии; в 56 г., одновременно с Цицероном; в 54 г., с обвинением в подкупах при добывании претуры предыдущего года. Эти речи его пользовались наибольшей славой и читались ещё через полтораста лет, при Таците («Разговор об ораторах», 21 и 34; «особенно вторая речь — она богата красивыми словами и мыслями и хорошо рассчитана на судейский слух»). Какая из этих речей дала повод для стихотворения Катулла, неизвестно. Концовочное «Ну и шиш…!» («Кальв был маленького роста, за что и Катулл в стихах называет его salaputium disertum» — Сенека Старший, «Контроверсии», VII, 4, 7) — перевод условный, соответствующее латинское слово (по-видимому, непристойное) более нигде не встречается.

 

54. <НА ЦЕЗАРИАНЦЕВ И ЦЕЗАРЯ>

 

Текст стихотворения испорчен (после ст. 1 в рукописях повторяются строки № 50, 16—17), строки несвязны. Может быть, перед нами незавершённый набросок или группа набросков; может быть, к ним же принадлежит не попавший в «Книгу Катулла Веронского» отрывок

 

 

И тебе не сбежать от наших ямбов, —

 

 

цитируемый со ссылкой на Катулла Порфирионом в комментариях к Горацию. Все упоминаемые лица ближе неизвестны, даже имена их восстанавливаются с сомнением; Цезарь «старается любой ценой войти в дружбу с людьми из самых низов», писал Цицерон («К близким», VIII, 4, 2). Судя по ст. 6—7 (с реминисценцией из № 29, 12), это стихотворение написано после № 29, т. е. в 55/54 г.

 

Ст. 5. …в котле варёный дважды. — Намёк на миф о Медее, которая таким колдовством вернула молодость Ясонову отцу; видимо, значит: «молодящийся старик»,

 

Ст. 6. …ямбы… — см. примеч. к № 40.

 

55+ 58b. <К КАМЕРИЮ>

 

Ст. 14—23 этого текста составляют в рукописях отдельный отрывок, расположенный после № 58, и перенесены сюда, между ст. 13 и 14 стихотворения № 55, предположительно. Главный признак единства текста — стихотворный размер: только здесь Катулл пользуется расшатанным, неравносложным фалекием (что передано и в переводе). Адресат стихотворения ближе неизвестен; тема его — лихорадочный поиск молодого человека по целому городу — не раз возникает в комедиях (Плавт, «Амфитрион», 1009 сл.; «Эпидик», 196 сл.; Теренций, «Братья», 713 сл.). Маршрут поиска (ст. 3—6): с Малого Марсова поля на Целийском холме, через Большой Цирк («плутовскою» называет его публику Гораций, «Сатиры», I, 6, 113) к Тибру, потом к северу в центр города — форум с лавками (в том числе книжными) и храмом Юпитера Капитолийского над форумом, и наконец, дальше в сторону Большого Марсова поля, где летом 55 г. Помпей открыл большой каменный театр с портиком, сразу ставшим модным местом. Мифологические сравнения (58b, 1—10) уподобляют героя медному великану Талу, трижды в день обегавшему весь Крит при царе Миносе (Платон, «Минос», 321; Аполлодор, 1, 9, 26); Ладу, знаменитому олимпийскому бегуну-победителю (Павсаний, III, 21, 1); Пегасу, крылатому коню; Персею в крылатых сандалиях; коням «биги» (колесницы) фракийского царя Реса, украденным Одиссеем и Диомедом («Илиада», VIII); и ветрам в мешке, подаренным Эолом Одиссею («Одиссея», X).

 

56. <К КАТОНУ>

 

Адресат — или Валерий Катон, поэт и грамматик, которого хвалили Тицида и Цинна и над которым посмеивался в стихах Фурий Бибакул (см. с. 146); или М. Порций Катон Младший, будущий герой гражданской войны против Цезаря, прославившийся самоубийством в Утике в 46 г., — при всей своей знаменитой строгости нрава он в быту отличался склонностью к неуклюжему юмору. В частности, на приятеля, отбившего у него невесту, Катон писал сатирические ямбы, «подражая едкости Архилоха» (Плутарх, «Катон Младший», 7). Стихотворение Катулла зачином своим тоже подражает зачину одного из фрагментов Архилоха (фр. 107 Д) (пер. В. В. Вересаева):

 

 

Эрасмонов сын, Харилай мой! Вещь тебе смешную,

Любимейший друг, расскажу я — вдоволь будет смеху!

 

 

57. <НА МАМУРРУ И ЦЕЗАРЯ>

 

Ср. № 29. «Цезарь не скрывал, что в стишках о Мамурре Катулл заклеймил его вечным клеймом» (Светоний, «Юлий», 73) — может быть, с намёком на ст. 5. Здесь, в отличие от № 29, политическая тема прямо не затрагивается, а перечисляются лишь общие пороки, в том числе и неудачливая «учёность» (ст. 7): Цезарь был автором сочинения по грамматике и любительских стихов, Мамурра тоже «лез на Парнас» (№ 105).

 

58. <К ЦЕЛИЮ, О ПАДЕНИИ ЛЕСБИИ>

 

Обычно считается, что это стихотворение (как и № 11) относится к последнему разрыву Катулла и Лесбии; но, конечно, подобные приступы гиперболического отчаяния могли быть у него и раньше. Во всяком случае, ст. 3 перекликается с № 8, 5 и № 37, 12. Адресат стихотворения — может быть, веронский Целий, поверенный Катулла в № 100, а может быть, М. Целий Руф (82?—46), народный трибун 52 г., претор 48 г., видный молодой оратор и политик, сперва поборник сената, потом Цезаря, светский человек, славившийся мотовством и распущенностью, корреспондент и подзащитный Цицерона в процессе 56 г. Целий тоже был любовником Клодии, сам (по-видимому) с нею порвал, и она обвиняла его в попытке отравить её. В этой речи Цицерона («За Целия», 38 и 49) и содержатся самые знаменитые цицероновские характеристики Клодии и её распутства.

 

59. <НА РУФУ>

 

Руфа — ближе неизвестна; прозвище «Руфа» означает «рыжая» — обычный предмет насмешки. Судя по упоминанию Бононии (Болонья), стихотворение относится к веронской поре жизни Катулла. Перевод непристойных ст. 1—2 дан условный. Побираться, таская еду, выставляемую на кладбищах душам мёртвых («с костров смертных», ст. 3 — нарочитое преувеличение), считалось пределом нищенского падения.

 

60. <К НЕИЗВЕСТНОМУ ИЛИ НЕИЗВЕСТНОЙ>

 

Подлинник не даёт возможности различить, обращено стихотворение к мужчине или женщине. Отрывочное стихотворение, перекликающееся с жалобами Ариадны в № 64, 154. Образец — Еврипид, «Медея», 1342—1343: «Ты львица, а не женщина! в тебе / Тирренской Скиллы дикая порода…» Скилла (ст. 2) — чудовище, хватающее пловцов с проплывающих кораблей; у Гомера изображается исполинской женщиной с тремя туловищами и шестью руками («Одиссея», XII), но у поздних поэтов — женщиной с одним туловищем, опоясанным по бёдрам пёсьими головами.

 

61. <ЭПИТАЛАМИЙ ВИНИИ И МАНЛИЯ ТОРКВАТА>

 

Виния (в рукописи Юния) Аврункулея ближе неизвестна. Манлий, может быть, тождествен с Л. Манлием Торкватом, будущим претором 49 г., павшим в 47 г. в Африке на стороне помпеянцев против Цезаря; Цицерон высоко ценил его как оратора («Брут», 265) и вывел поборником эпикурейства в диалоге «О предельном добре и зле», где, между прочим, упоминается и о его любви к поэзии (I, 72).

 

Римский брак был сложным обрядом. Основная часть его справлялась днём в присутствии жрецов и свидетелей: подписывался контракт о приданом, посажёная мать («пронуба») соединяла руки жениху и невесте, совершались установленные символические действия (при патрицианском браке новобрачные вкушали от полбенного хлеба и сидели на креслах, покрытых овчиной; при плебейском невеста была «продаваема» жениху за медную монету, которой ударяли о весы), приносились жертвы богам, а затем устраивался пир в доме отца невесты. С наступлением темноты начиналось шествие, провожавшее невесту в дом жениха, — с факелами (ст. 77, 98 и др.), флейтами (у Катулла не упоминаются), пением непристойных «фесценнинских песен» (ст. 126) и разбрасыванием орехов, символизирующих плодовитость (ст. 127). Невесту вели три мальчика-дружки, у которых оба родителя были в живых: один нёс впереди факел (в этой роли Катулл представляет самого бога брака — Гименея, ст. 15), два других держали её за руки (ст. 181—182), а перед домом жениха передавали её посажёным матерям («добрым женщинам» — единомужницам, ст. 186). У дверей она натирала косяки жиром («лоснящаяся притолка», ст. 168) и переступала порог, не задевши, во избежание дурного знамения (ст. 166). Катулл сопровождает это описание римского обряда припевом «О Гимен, Гименей…» из песен, сопровождавших аналогичный греческий обряд.

 

Пять частей стихотворения — славословие богу Гименею (ст. 1—75), песня перед домом невесты (76—120), во время шествия (121—155), перед домом жениха (156—190) и перед порогом брачного покоя (191—235: «эпиталамий» в узком смысле слова). Ст. 80—83 и 112—114 не сохранились.

 

Ст. 1—2. …холма Геликонского / Житель… — Гименей, бог брака, считался сыном одной из Муз (по Катуллу — Урании, ст. 2, может быть, по сходству с Венерой-Уранией; другие называют Каллиопу, Клио, Терпсихору), а обителью Муз была гора Геликон с источником Аганиппой, возвышавшаяся в Беотии (Аонии) близ города Феспий (ниже, ст. 27—30).

 

Ст. 1—10. Ты чело увенчай… — Гименей изображается в женском свадебном уборе — венке, плаще (точнее, фате жёлтого свадебного цвета) и сандалиях.

 

Ст. 17. …к фригийцу-судье… — К Парису, судившему спор трёх богинь о красоте.

 

Ст. 56. В руки… юноше… — Здесь и ниже (ст. 66 «даст… детей») использованы юридические формулы римского брака, по которому жена поступает «под руку» (во власть) мужа «для произведения детей».

 

Ст. 72. …защитников… — Воинами-легионерами могли быть только полноправные римские граждане, рождённые в браке, справленном по полному обряду.

 

Ст. 93. Гиацинта встаёт цветок! — Имеется в виду не современный гиацинт, принесённый с Востока только в средние века, а какая-то порода тёмного ириса или дельфиния: «гиацинтовыми» называет Гомер кудри Одиссея («Одиссея», VI, 231).

 

Ст. 115. Белой ножкою ложа. — В отделке из слоновой кости. Ср. подобный же мотив во фрагменте Тициды (с. 145).

 

Ст. 128—129. Орехов пусть… даст наложник… — «Мальчики-наложники… покидая свою постыдную службу, разбрасывали орехи, детскую свою забаву, словно в знак, что уже гнушаются ребячествами», — пишет Сервий (комментируя вергилиевские слова «муж, сыпь орехи». — Эклога 8, 30). Обычно на свадьбе, конечно, орехи разбрасывал сам жених: образ «наложника» вводит только Катулл.

 

Ст. 134. Послужи-ка Таласию! — «Таласию!» — ритуальный возглас на римских свадьбах, смысл которого был неясен уже в классическую эпоху; в частности, Таласий считался латинском богом брака, подобным Гименею.

 

Ст. 136—137. Ты вчера ещё был безус / И селянками брезговал… — Подразумевается: «когда хозяин, выезжая на виллы, брал тебя с собою».

 

Ст. 194. Словно белая лилия… — Условный перевод названия неизвестного растения parthenice («девическое»). «Хотя мы под словом парфеника и отыскали русское название «стенник», но белый цвет этого растения, признаемся, нам незнаком; для нас довольно грации сравнения» (Фет).

 

Ст. 206—208. Тот песка африканского… примеры несчётного множества, как в № 7.

 

Ст. 213. …столь древний род… — Манлии Торкваты были знатным патрицианским родом, гордившимся предками-героями ещё с IV в. до н. э.

 

Ст. 228—230. …как от матери… — Т. е. Телемах, сын Одиссея, обязан своим добрым именем не в последнюю очередь доброй славе Пенелопы, знаменитой верностью своему мужу.

 

62. <ЭПИТАЛАМИЙ — ИДИЛЛИЯ>

 

Это единственное стихотворение Катулла, сохранившееся не только в веронской рукописи и списках с неё, но и отдельно — в составе парижской «рукописи де Ту» (codex Thuanens) IX в., антологии латинских лирических стихотворений. Изображается момент, когда пир в доме отца невесты уже кончен, а выход невесты к шествию происходит только в конце стихотворения. Промежуток занят перекличкой хоров, в которой каждая пара реплик варьирует одну и ту же тему; такие стилизации народных песен были разработаны Феокритом и другими александрийцами. Римских реалий в стихотворении нет, фон греческий, причём совершенно условный: предполагается, что горы Олимп (на севере Фессалии) и Эта (на юге Фессалии) стоят рядом (ст. 1, 7).

 

Ст. 1. Веспер — планета Венера как вечерняя звезда; как утренняя звезда («под названьем другим», ст. 35) она называлась Фосфор.

 

Ст. 28. Что порешили мужи… — Т. е. брачный контракт заключается днём, а невеста жениху вручается вечером.

 

Ст. 33—35. В несохранившихся строках, по-видимому, девушки говорили: «Ночной Веспер благоприятствует краже: вот и у нас похитили подругу»; юноши отвечают: «Да, Веспер приводит ночь, но он же под именем Фосфора приводит и день».

 

Ст. 53. Ни садовод, ни пастух… — Точнее: «Ни земледел, ни бычок…» — бычков впрягали в плуг, которым в виноградниках проводили борозды между лозами для стока воды.

 

Ст. 64. Так против двоих не упорствуй… — Греческая пословица (восходящая к мифам о Геракле); переосмысление её применительно к трём третям девства — причудливое новшество Катулла.

 

63. <АТТИС>

 

В мифологии Аттис — это имя любимца фригийской богини Кибелы (или Кивевы); центральным местом её культа был город Пессинунт в глубине Малой Азии близ горы Диндимы (отсюда третье имя, «Диндимена», ст. 13, ср. 91), другим — гора Ида (ст. 30) в прибрежной Малой Азии близ Трои; эту Иду смешивали с другой Идой, на Крите, а Кибелу отождествляли с чтившейся на Крите Реей, матерью Зевса и других богов. Как богиня плодородия она чтилась экстатическими оргиями под звуки тимпанов (бубнов) и кимвалов (литавр), жрецы её должны были вести аскетический образ жизни и обычно подвергали себя оскоплению архаическим каменным ножом. Эти жрецы назывались галлами (ст. 12) по названию малоазийской реки (отсюда же название «галлиямба» — редкого стихотворного размера, которым написано это стихотворение), а предводитель их назывался Аттис. Судьба такого Аттиса и представлена в стихотворении Катулла (может быть, по неизвестному эллинистическому образцу); возможно (но не более того), что толчок к нему дала Катуллу поездка в Малую Азию в 57—56 гг. Впрочем, культ Матери Богов был хорошо известен в Риме, пользовался официальным признанием с 204 г., в честь неё справлялись ежегодные Мегалесийские игры, процессии её жрецов выразительно описывал Лукреций (II, 600—643).

 

Ст. 8. Аттис… схватила… — До оскопления Катулл говорит об Аттисе в мужском роде, после оскопления — в женском (ср. ст. 27 «новоявленная жена»); именно как приметы женственности упоминаются «белоснежные руки».

 

Ст. 22. …в загнутую дуду… — Духовые инструменты считались изобретением мифического фригийского сатира Марсия (а струнные — исконно греческими); обычно дудки («флейты», как часто неправильно переводят) делались из прямого камыша, но в изображениях встречаются и изогнутые.

 

Ст. 23. Менады — вакханки: экстатические культы Кибелы и Вакха (священным растением которого был плющ), имели много общего.

 

Ст. 36. …без даров церериных… — Не вкусив хлеба.

 

Ст. 43. Пасифея — харита, жена бога сна Гипноса.

 

Ст. 53. …где снег не сходит… — Преувеличение, снег на Иде лежит только зимой: ср. ст. 30, 70 «зелёной Иды».

 

Ст. 60. Форум, стадий и палестра… — Стадий (стадион) служил для упражнений в беге, палестра — в борьбе; гимнасий — двор с прилегающими постройками для телесных упражнений вообще. Они считались приметами истинной греческой культуры с её заботой о теле — гимнасий был в каждом, даже самом маленьком, греческом городе. Аттис, как и Катулл и каждый античный человек, испытывает перед дикой «негородской» природой не романтическое умиление, а ужас.

 

Ст. 66. …цветов венками… украшен… — Так украшали двери дома молодого человека его поклонники.

 

Ст. 76. …львам своим Кибела… — Кибела изображалась могучей женщиной в венце, похожем на башню, и на колеснице, запряжённой львами.

 

Ст. 91. О Кибела… — Такая же охлаждающая концовка, как бы берущая в кавычки весь пафос основной части стихотворения, как и в № 51. Если «Аттис» — переложение эллинистического стихотворения, то эта концовка и здесь могла быть прибавлена самим Катуллом.

 

64. <СВАДЬБА ПЕЛЕЯ И ФЕТИДЫ>

 

Стихотворение разрабатывает один из самых популярных греческих мифов. Свадьба смертного Пелея с богиней Фетидой (как и другой мифологический брак — Кадма с Гармонией), на которой гостями были сами боги, представлялась символом счастливого прошлого, когда люди и боги были близки. Об этой свадьбе упоминается и у Гомера («Илиада», XXIV, 61—63), и в фрагментах Гесиода, и у Пиндара (Пиф. 3); однако конкретный эллинистический образец, послуживший основой для Катулла, неизвестен. Морской богине Фетиде было предсказано, что она родит сына, который будет сильнее своего отца; узнав это, Юпитер не решился соединиться с нею, а уступил её (ст. 27) в жёны смертному — аргонавту Пелею, и она родила ему Ахилла. Однако обычно рассказывалось, что брак Пелея с Фетидой предшествовал походу аргонавтов, справлялся на горе Пелионе, и кентавр Хирон предсказывал будущее Ахилла (так у Еврипида, «Ифигения в Авлиде», 1036—1074). Катулл переменил завязку, чтобы ввести важный для него мотив любви с первого взгляда между Пелеем и Фетидой.

 

Стихотворение построено по частой в эллинистических эпиллиях схеме — в рамку основного рассказа вставлен оттеняющий дополнительный; здесь это история брошенной Ариадны (тема, по тем же александрийским образцам популяризированная в Рима Овидием, «Героиды», 10; «Метаморфозы», VIII, 173—181; «Фасты», III, 459—516). План всего стихотворения — симметричный: вступление (1—30), смертные гости на свадьбе (31—49), изображение покрывала с вытканной историей Ариадны (50—266), божественные гости на свадьбе и вещая песня Парок (267—380), заключение (381—407). План вставной части тоже симметричный: в центре — жалобы брошенной Ариадны (124—201), перед этим — предыстория на Крите (76—123), после этого — предыстория в Афинах (202—248), в заключении — явление Диониса-Вакха для брака с Ариадной (251—264). Таким образом центр тяжести в обоих построениях единообразно смещён к концу (песня Парок, явление Вакха). Оба сюжета, обрамляющий и вставной, известны античному искусству; две росписи с изображением брошенной Ариадны найдены в Помпеях.

 

Ст. 1. Древле корабль из сосны, на хребте Пелиона рождённой… — Реминисценция знаменитого начала «Медеи» Еврипида, переложенной на латинский язык Эннием: «О, если бы дубравы пелионские / Под топорами сосен бы не рушили…» Пелион — гора в южной Фессалии, близ Пелеева царства, часто упоминаемая в мифах.

 

Ст. 3. В край, где Фасис течёт… — т. е. в Колхиду, царство Эета, сына Солнца и отца Медеи. Фасис — ныне Риони.

 

Ст. 8. Им богиня сама… — Афина-Полиада («Градодержица»), наставница людей в мореходстве. Арго изображается здесь как первый в мире корабль (ср. ст. 11), хотя дальше оказывается, что Тесей уже плавал на кораблях к Миносу и от Миноса; это — непоследовательность мифологической хронологии, замеченная уже самими древними (Федр, IV, 7).

 

Ст. 23a. Стих сохранился не полностью и дополнен Перлькампом.

 

Ст. 28—30. …дщери Нерея… внучку Тефия и Океан… — Тефия и Океан, дети Неба и Земли, были родителями Нерея и старших морских нимф, Океанид; Нерей был, в свою очередь, родителем младших морских нимф, Нереид, в числе которых была Амфитрита, ставшая женой Посидона (выше, ст. 11 — в переносном значении «море»), и Фетида, героиня поэмы.

 

Ст. 37. Все к Фарсалу сошлись… — В греческих мифах столица Пелея не названа; Катулл помещает её в крупнейший город южной Фессалии, где находилось древнее святилище Фетиды (Страбон, IX, 5, 6). Гости же к нему являются даже из северной Фессалии (Краннон, Ларисса, Темпейская долина) и с острова Скироса, где потом будет воспитываться сын Пелея Ахилл.

 

Ст. 39. Не прочищают лозы виноградной кривою мотыгой… — В Италии виноградные лозы привязывали к деревьям или шестам, в Малой Азии давали им виться по земле, в Греции был в ходу и тот и другой способ; здесь Катулл указывает на второй.

 

Ст. 45. Тронов белеется кость… — Римская реалия: слоновой костью отделывались «курульные кресла» главных римских должностных лиц.

 

Ст. 52. …с пенношумного берега Дии… — Дия — сказочный остров, положение которого неопределённо; в «Одиссее», XI, 325, говорится, что Ариадну убила Артемида «тихой стрелой, наущённая Вакхом, на острове Дии». Когда этот мрачный миф был вытеснен более радостным, кончавшимся свадьбой Ариадны и Вакха, то Дия стала отождествляться с Наксосом, местом древнего культа Диониса-Вакха (впервые — у Каллимаха); видимо этой традиции следует и Катулл.

 

Ст. 71. Эрицина — римское прозвище Венеры (по её сицилийскому храму в Эриксе).

 

Ст. 75. …гортинские кровли. — Гортина — город на Крите близ главного Миносова города Кносса; поэтому «гортинский», как и «кносский» (ст. 172) значит «критский».

 

Ст. 76. Город Кекропа… — Афины (по имени древнейшего афинского царя, сына Земли).

 

Ст. 77. …Андрогея убийство… — Андрогей, сын критского царя Миноса и брат Ариадны, был в Афинах на состязаниях, вышел победителем, был из зависти убит афинянами, и за это Минос заставил Афины каждый год посылать по семь юношей и девушек на съедение критскому чудовищу Минотавру.

 

Ст. 80. …необширный измучился город… — изящная учёная подробность: напоминание, что Афины стали большим городом только при Тесее (организовавшем «сселение» из окрестностей), а до этого занимали лишь акрополь и были так слабы, что не выдержали осады Миноса.

 

Ст. 83. Не хороня, хоронить… — Т. е. оплакивать заживо: стилистический оборот, заимствованный из греческого языка.

 

Ст. 86. Тотчас на гостя глядит… — Пробуждение любви Ариадны к Тесею изображено по образцу пробуждения любви Медеи к Ясону в «Аргонавтике» Аполлония Родосского, кн. III.

 

Ст. 89. …над струями Эврота… — В Спарте; мирт рос в этих местах (Павсаний, III, 22, 9), но в поэзии упоминался редко: мирт был мирным растением, а Спарта воинственной.

 

Ст. 95. Мальчик святой, к печалям людским примешавший блаженство! — Ср. 36, 3 (эпитет «святой») и 68, 18 (сладость и горечь любви).

 

Ст. 96. …богиня, кому Идалийские рощи подвластны! — Венера, см. 36, 12.

 

Ст. 100. …золота стала бледнее… — Бледность смуглой кожи сравнивается с золотом, как ниже, № 81, 4.

 

Ст. 118. …сестры… матери… — Матерью Ариадны была Пасифая, дочь Солнца, страдавшая противоестественной любовью к быку; сестрой — Федра, будущая жена Тесея, погибшая от несчастной любви к своему пасынку Ипполиту. Эти мотивы, при всей беглости упоминания, тоже вписываются в картину, рисуемую Катуллом.

 

Ст. 143. Женщина пусть ни одна не верит клятвам мужчины… — Этот стих буквально цитируется Ариадною в «Фастах» Овидия, III, 475, где она, заподозрив в измене уже и Вакха, восклицает: «Женщина пусть ни одна, — вновь крикну, — не верит мужчине!..»

 

Ст. 150. …и потерять скорей не решилась ли брата… — Чудовищного Минотавра, для борьбы с которым Ариадна дала Тесею спасительную нить (ст. 113; ср. ст. 181). Здесь вновь присутствуют ассоциации с судьбой Медеи, которая, спасая Ясона от погони, убила своего брата Абсирта, но потом всё же была брошена Ясоном.

 

Ст. 154. Львица какая тебя родила… — Ср. № 60 и примечание о реминисценции из той же еврипидовской «Медеи».

 

Ст. 156. Сиртами ль ты порождён… — Сирты — опасное мелководье у песчаных берегов Ливии; упомянуты в параллель Харибде, символизирующей морскую глубину.

 

Ст. 159. …отца старика… суровых укоров… — Неожиданное сближение трагического образа Эгея с комедийным образом старика-отца, всегда недовольного сыном.

 

Ст. 172. …гнозийских [кносских] брегов не касались Кекроповы кормы… — См. выше примечания к ст. 75—76.

 

Ст. 178. …к Идейским горам… — Т. е. на родной Крит (о критской горе Иде см. примечание к № 63).

 

Ст. 204. …кивнул головою… — Знаменитый жест Зевса из «Илиады», I, 528.

 

Ст. 211. …Эрехфейскую пристань. — Афинскую, по имени древнего царя Эрехфея, прадеда Эгея (ср. ниже ст. 229).

 

Ст. 216. Ты, возвращённый едва… — Тесей родился и вырос на чужбине, а к Эгею в Афины пришёл лишь незадолго до описываемых событий: характерный для Катулла чувствительный мотив.

 

Ст. 222. Благоприятной судьбы… знаки… — т. е. белые паруса.

 

Ст. 227. …иберской своей чернотою… — «Черноватый пурпур» по словам Сервия (комментарий к «Энеиде», IX, 582), выделывавшийся в Испании с помощью ржавчины местного железа.

 

Ст. 228. …Та, что в святом обитает Итоне… — Афина: так назывались город в Беотии и гора в южной Фессалии (место свадьбы Пелея и Фетиды!), оба со святилищами Афины.

 

Ст. 241. А с крепостной высоты… — С афинского акрополя; по другому преданию, Эгей бросился в море с южного аттического мыса Суния.

 

Ст. 261. Иакх — одно из имён Вакха-Диониса (в мистическом культе Элевсинской троицы — Цереры, Прозерпины и Иакха).

 

Ст. 252. …на Нисе рождённых… — Ниса — сказочная гора где-то на Востоке, на которой младенец Вакх был воспитан Силеном.

 

Ст. 256. Тирсы одни потрясали… — Тирс, виноградный прут с шишкой на конце, был непременной принадлежностью культа Вакха.

 

Ст. 259. Таинства знаки несли, в плетёных скрыв их кошницах… — По обряду элевсинских мистерий, см. примеч. к ст. 251.

 

Ст. 264. …из варварских дудок. — Дудки (флейты) считались фригийским изобретением, ср. № 63, 22.

 

Ст. 282. Фавон — латинское имя Зефира, западного ветра (см. примечание к № 46).

 

Ст. 285. Пеней — одна из крупнейших греческих рек, протекающая в Фессалии по Темпейской долине (см. примеч. к ст. 37).

 

Ст. 287. …сестёр Мнемонид… — Муз, дочерей Мнемосины, богини памяти; одним из их обиталищ была Пиерия, область к северу от Пенея. Текст испорчен, перевод по конъектуре Гейнзиуса.

 

Ст. 290. …сестру Фаэтона… — Т. е. тополь: сёстры-Гелиады, плакавшие о своём брате Фаэтоне, упавшем с солнечной колесницы, были обращены в тополя (Овидий, «Метаморфозы», II).

 

Ст. 294. Прометей — главный виновник свадьбы Пелея и Фетиды: это он открыл пророчество, что Фетида родит сына сильнее, чем отец. «Умом исхищренный» — приблизительная этимология его имени. «Лёгкие знаки… кары» — рубцы от цепей и орлиного клюва: может быть, также вделанный в перстень кусок скалы, где он страдал (Плиний Старший, XXXVII, 2).

 

Ст. 300. С единородной сестрой… — Артемидой; в Идре (Идриаде в Карии) она чтилась в образе подземной Гекаты. У Гомера, «Илиада», XXIV, 62, Аполлон присутствует на свадьбе Пелея и поёт песню под звуки лиры; откуда у Катулла (или его источника) мотив «презренья» к Пелею, неясно: может быть, Аполлон, будущий заступник Трои и враг Ахилла, переносит эту вражду и на его отца?

 

Ст. 314. …веретено… с подвешенным диском… — Этот диск на нижнем конце веретена своею тяжестью придавал ему лишнюю энергию вращения.

 

Ст. 323. Ты, о Эматии столп… — Эматия — поэтическое название Македонии, но здесь оно по смежности перенесено на Пелееву Фессалию.

 

Ст. 339. Враг не спину его, но храбрую грудь лишь увидит… — Реминисценция из «Илиады», XIII, 289—290, о Мерионе: «Верно, не в выю тебе, не в хребет бы оружие пало: / Грудью б ты встретил копьё…»

 

Ст. 344. …тевкрская кровь… — Тевкры (и, ниже, ст. 367, «дарданяне») — поэтическое название троянцев.

 

Ст. 345. Пелопа коварного третий наследник — Агамемнон: или по смене поколений Пелоп — Плисфен — Атрей — Агамемнон (не общепринятый вариант), или по смене власти Пелоп — Атрей — Фиест — Агамемнон (так у Гомера, «Илиада», II, 105 сл.). Пелоп-родоначальник назван «коварным» за то, что он убил колесничего Миртила, помогшего ему прийти к власти, и за это был проклят со своими потомками.

 

Ст. 357. Скамандр — река под Троей; битва на её берегах описывается в «Илиаде», XXI.

 

Ст. 362. …та обречённая смерти добыча… — Поликсена, дочь Приама, после победы греков принесённая в жертву над могилой Ахилла.

 

Ст. 367. Цепи Нептуна… — Стены Трои, сложенные когда-то Нептуном (и Аполлоном) по приказу Юпитера.

 

Ст. 377. Шею её окружить вчерашнею ниткой не сможет… — Поверье, что при потере девственности шея толстеет, известно у разных народов, но в латинской поэзии с достаточной внятностью больше не выражено нигде.

 

Ст. 391. Вёл восклицавших тиад… — Тиады — то же, что и вакханки: экстатические спутницы Либера (италийское имя Вакха).

 

Ст. 394—395. Считалось, что в священном Аполлоновом городе Дельфах Аполлон обитает только летом, а зимою на его место торжественно вселяется Вакх. Маворс — Марс (архаическая форма имени), Тритона-ручья богиня — Афина-Минерва (одно из объяснений её не совсем ясного прозвища «Тритогения»), дева Рамнунта — Немезида (по её храму в аттическом городе).

 

65. <К ГОРТЕНЗИЮ (Г)ОРТАЛУ>

 

Сопроводительное послание при переводе из Каллимаха (Баттиада, ст. 16, — т. е. потомка Батта, легендарного основателя Кирены, откуда был родом Каллимах, — ср. № 7) — по-видимому, при № 66. Адресат — знаменитый римский оратор, консул 69 г., старший современник и соперник Цицерона, сам писавший стихи (о которых Катулл в № 95 отзывается весьма нелестно). В подлиннике стихотворение представляет собой один длиннейший синтаксический период — может быть, имитируя ораторский стиль адресата. Написано, по-видимому, одновременно с № 68, где тоже говорится о смерти брата в Троаде («на плоском прибрежье Ретея», ст. 7).

 

Ст. 6. …Леты… волна… — Лета, река забвения в подземном мире, в таком качестве впервые упоминается в греческой литературе у Платона («Государство», 621c), в римской — здесь.

 

Ст. 13. Давлия (по названию местности в средней Греции) — Филомела, обращённая в соловья и плачущая о своём убитом племяннике Итисе. Отец Итиса Терей изнасиловал Филомелу и вырезал ей язык; за это Филомела и сестра её, жена Терея, убили Итиса и накормили Терея мясом сына.

 

Ст. 20. Яблоко… — обычный в Греции знак объяснения в любви. Здесь это намёк на стихи Каллимаха об Аконтии и Кидиппе (из сборника «Причины»): влюблённый Аконтий послал равнодушной Кидиппе яблоко с надписью «Клянусь выйти за Аконтия», она прочла её вслух, и эти слова оказались её клятвою и т. д.

 

66. <КОСА БЕРЕНИКИ>

 

Перевод стихотворения Каллимаха из сборника «Причины» (учёные элегии о причинах различных обычаев, явлений, предметов — в данном случае, созвездия). Береника Киренская была женой (и двоюродной сестрой, ст. 22) Птолемея III Евергета (247—222). Вскоре после воцарения и свадьбы Птолемей должен был выступать на войну против Селевка Азиатского (гиперболически изображённую в ст. 35—36); Береника, молясь о его благополучном возвращении, отрезала локон своих волос и посвятила их Афродите Зефиритской (ст. 57—58) — под этим именем была причтена к богам недавно умершая Арсиноя, тётка Береники и Птолемея. Но наутро волосы исчезли из храма. Царь был в гневе (потому что недоброжелатели, завладев ими, могли магическими операциями погубить и его и царицу); но придворный астроном Конон Самосский (ст. 1—6), друг Архимеда, спас положение, объявив, что эти волосы вознесены на небо (как когда-то «венец Ариадны», Северная Корона, ст. 59—60) и стали созвездием: название «Волосы Береники» было присвоено группе слабых звёзд между Львом, Девой, Большой Медведицей («Каллисто», «Ликаонова дочь», ст. 66) и Волопасом («Боот», ст. 68), до этого не имевшей названия («несут безымянность», писал о них незадолго до того Арат в своей астрономической поэме, ст. 145). Потом это название забылось и вновь было восстановлено в астрономической литературе уже в XVII в. при Тихо Браге. Каллимах описал это придворное событие по горячим следам; папирусные отрывки его элегии сохранились (фр. 110), вот их подстрочный перевод. Написано стихотворение от лица самой вознесённой в небо косы Береники.

 

 

(1) Увидевший в чертежах все пределы и то, где движутся [звёзды]…

(7) …Конон усмотрел в воздухе и меня, Береникину

Косу, которую принесла она в дар всем богам…

(40) …Головою твоею и жизнью твоею, [царица], поклялась я…

(44) …перелетает быстрый потомок (?) Фии [Солнце? Борей?]

45 Бычий рожон матери твоей Арсинои, а через

Афон плыли гибельные ладьи мидян.

Что в силах мы, косы, ежели даже такие горы

Уступают железу? Да сгинет халибский род:

Злой посев выведши из земли, показал он первым

[Миру], и научил [людей] млатному ремеслу.

Тосковали по мне, по новоотрезанной, кудри-сёстры;

Но мигом знамый родич эфиопского Мемнона, [Зефир],

Закружив, устремил быстрые свои крылья, —

Женственный ветер, конь опоясанной фиалками Локрийской Афродиты [Арсинои],

55 И схватил меня дыханием, и сквозь влажный унесши воздух,

Возложил меня на лоно Киприды.

Эта сама Зефирийская [Арсиноя] его к этой цели

[Избрала], канопских насельница берегов,

Чтобы не только невестины, Миноидины [Ариаднины]

60 [Волосы лучили свой свет] на людей;

Но чтобы меж многих числилась светочей

И я, Береникина прекрасная коса,

Водами омытую [Океана], к бессмертным всходящую,

Вместила меня Киприда, новую между старых звёзд…

(67) …Поспешая в осенний Океан…

(75) …Но всё это не столько мне приносит радости, сколько

Горя во мне, что уж не коснусь я той головы,

Из которой в девичестве много пила я ароматов,

А в супружестве уже не отведаю мирра.

 

 

Ст. 6. Тривия — Луна (см. примеч. к № 34, 15), влюблённая в прекрасного пастуха Эндимиона; когда она сходит к нему на карийскую гору Латм, происходят новолуния и лунные затмения.

 

Ст. 12. В край ассирийский… — Т. е. сирийский (частое в античности отождествление): в Сирии находилась Антиохия, столица Селевка Азиатского.

 

Ст. 27. Подвиг забыла ли ты… — Отец Береники хотел выдать её за Птолемея III, а мать — за Деметрия, брата македонского царя. Деметрий приехал в Кирену, но был принят недоброжелательно и вскоре убит по обвинению в прелюбодеянии с царицей-матерью. Каллимах и Катулл считают, что в заговоре против него участвовала и Береника.

 

Ст. 43. …из холмов высочайший… — Гора Афон на фракийском берегу; Ксеркс, царь персов («мидян»), в своём походе на Грецию в 480 г. не пожелал обводить флот вокруг его опасных скал и прорыл канал через перешеек между Афоном и материком.

 

Ст. 44. …Фии блистающий сын — Гелиос — Солнце.

 

Ст. 48. …племя халибов… — Народ в железорудном Закавказье, иногда считавшийся изобретателем обработки железа (наряду с мифическими киклопами и дактилями).

 

Ст. 51. …плакали сёстры… — Другие кудри, оставшиеся на голове Береники.

 

Ст. 53—54. Единородец слетел… — Тёмное место. Почему обожествлённая Арсиноя названа «Локрийской», неизвестно; может быть, по совпадению названий «Зефирия» — её храма близ Канопа к востоку от Александрии (ст. 58) и «Зефирия» — мыса возле города Локров в Южной Италии. Братьями Мемнона (сыновьями Зари) были, между прочим, ветры всех сторон света, и один из них, западный Зефир, мог считаться «слугой» (ст. 58) Арсинои по имени её храма Зефирия; но с конями ветры обычно не отождествлялись.

 

Ст. 55, 58. Венера и Зефирита — та же Арсиноя («Афродита Зефирская»).

 

Ст. 68. Долгий в закате своём… — Боот (Волопас) назван так ещё у Гомера («Одиссея», V, 272): это созвездие, вытянутое полосой от горизонта к полюсу, опускается за горизонт в течение четырёх часов (по счёту Арата и Евдокса).

 

Ст. 69. …стопы попирают бессмертных… — Богов, живущих выше звёзд.

 

Ст. 70. Тефия — океан, окружающий землю (точнее — сестра и жена бога Океана, см. № 64, 29).

 

Ст. 71. Рамнунтская Дева — Немезида (см. примеч. к № 64, 394): она может наказать говорящую косу за то, что та ставит человеческую приязнь выше небесного удела.

 

Ст. 79. Вы, кого сочетать… — Логика перехода от эпической части к просительной: «в девичестве Береники я мало получала умащений, а в замужестве её не успела ими насытиться; поэтому пусть новобрачные приносят мне в жертву именно благовония». В Греции замужние женщины душились сильнее и обильнее, чем девушки. Оникс (ст. 82) считался таким камнем, в сосудах из которого благовония долго не портились (Плиний Старший, XXXVI, 60).

 

Ст. 94. Хоть бы горел Водолей там, где горит Орион! — Водолей и Орион — созвездия на противоположных сторонах неба; смысл: «и пусть тогда хоть всё смешается в небесах».

 

67. <РАЗГОВОР С ДВЕРЬЮ>

 

Разговор, полный не совсем понятных намёков на местные веронские сплетни. Раннее сочинение Катулла. Дом, с дверью которого разговаривает поэт, принадлежал старому Бальбу, потом его наследнику Цецилию; этот женился на молодой вдове из соседней Бриксии — хоть и вдова, она выдавала себя за девственницу, потому что её первый муж был бессилен, но на самом деле она была в Бриксии любовницей собственного тестя и трёх других мужчин. Это обличительное содержание вложено в форму, напоминающую «песни под дверью» возлюбленной, пародические образцы которых встречаются ещё у Аристофана (а в Риме у Плавта) и которые через александрийскую поэзию перешли в римскую элегию (Проперций, I, 16; Овидий, I, 6); такое несоответствие формы и содержания должно было восприниматься комически.

 

Ст. 32. Бриксия, что у пяты Кикновой башни лежит. — Бриксия — нынешняя Брешия в 70 км к западу от Вероны, город галлов-ценоманов; о том, что Верона была основана его выходцами (ст. 34), не упоминается более нигде. «Кикнова башня» (текст испорчен, перевод условен) — место неизвестное. Упоминаемая далее Мелла (ст. 33) — приток По недалеко от Бриксии.

 

Ст. 47. …в делах о брюхатости ложной… — т. е. он пользовался такой славой развратника, что женщины притворялись беременными, чтобы потребовать его к ответу и получить отступного (?).

 

68. <К АЛЛИЮ>

 

Одно из самых сложных стихотворений Катулла. Оно состоит из трёх частей (ст. 1—40, 41—148 и 149—160): вторая — это элегия в честь Аллия, друга Катулла, написанная по его просьбе; первая — посвятительное послание при ней (как № 65 при № 66), третья — краткое послесловие. Таким образом, общее построение стихотворения — концентрическое; построение центральной элегии — тоже концентрическое: в воспоминание о своей любви (51—148) вставлено сравнение возлюбленной с Лаодамией (73—130), в него — отступление о Трое (87—104), а в него — плач о смерти брата (91—100). Аллий, адресат элегии — лицо неизвестное; имя его в рукописях настолько испорчено, что многие исследователи считают ст. 1—40 и ст. 41—160 двумя стихотворениями к разным лицам, «Малию» (или Манлию, иногда произвольно отождествляемому с адресатом № 6) и «Аллию». Ситуация, изображённая в стихотворении, по-видимому, такова. Когда-то у Аллия были в Риме дом и любовница; Катулл в неё влюбился, добрый друг поделился с ним (ст. 68), и они некоторое время наслаждались любовью втроём (точный смысл слов «общая любовь», communis amor в ст. 69). Потом Катулл уехал в Верону (ст. 28), красавица ушла от Аллия (ст. 5—6), и он просит Катулла вернуться, чтобы вновь наладить их отношения; (ст. 10, 28—30); а Катулл отвечает, что тоска о брате мешает ему вернуться, и желает другу с подругой примирения и счастья (ст. 155—160), Такое понимание (см.: Horvath I. K. Chronologica Catulliana. — Acta Antiqua. Budapest, 8, 1690, с небольшими вариантами) не является общепринятым: большинство учёных под впечатлением восторженных слов Катулла о своей подруге (ст. 70—72, 159—160), отождествляют её с Лесбией, но все опирающиеся на это интерпретации заводят в непреодолимые сложности.

 

Ст. 5. …святая Венера… — В этом эпитете (sancta от sancire, ср. № 36, 3) есть значение «утверждать, санкционировать, освящать»: она для Катулла — богиня прочного любовного союза.

 

Ст. 10. …Муз и Венеры даров. — Т. е. стихов и услуги в любви; или (как предпочитали понимать прежние комментаторы) «стихов о любви». Эти две просьбы упоминаются и ниже, ст. 39.

 

Ст. 15. …когда получил я белую тогу… — Белую тогу взрослого вместо окаймлённой тоги подростка римляне надевали при совершеннолетии, около 16 лет.

 

Ст. 17. Вдоволь знавал я забав… — Это слово означало (lusus) не только любовь, но и сочинение стихов (ср. примеч. к ст. 10); именно оно имеется в виду ниже, ст. 26.

 

Ст. 18. Та, что умеет беде сладости горькой придать… — Венера (ниже, ст. 51, названная «двойственной»): парадоксальные определения такого рода восходят к Феогниду (1353: «Горечь и сладость в любви, и приманка в ней есть, и суровость…»). Попутно это намекает на чтимого Катуллом Каллимаха, чьи эпиграммы Мелеагр (вступление к «Венку», 52) называет «сладостно-горестный мёд».

 

Ст. 22. …дом погребён. — Т. е. брат не оставил наследников, а Катулл ещё не женат. Стих повторён ниже, ст. 94.

 

Ст. 33. …и книг здесь мало с собою… — Жалоба, характерная для «учёного поэта», который должен вдохновляться образцами и сверяться с ними; потом её повторит Овидий в стихах из изгнания («Скорбные элегии», III, 14, 37). «Упаковки», в которых Катулл хранит книги (ст. 36), — это круглые футляры, вмещающие по нескольку свитков (обычно — несколько «книг» одного сочинения).

 

Ст. 41. …богини… — Музы, обращение к которым было обещано в ст. 10.

 

Ст. 51. Аматусия — Венера — Киприда по названию города Амафунта на посвящённом ей Кипре (упоминается в № 36, 14).

 

Ст. 53. Был я тогда распалён подобно скале тринакрийской… — Имеется в виду огнедышащая Этна (Тринакрия — мифологическое название Сицилии).

 

Ст. 54. Малийский поток — горячие источники в средней Греции, давшие название ущелью Фермопил («Горячим воротам»).

 

Ст. 57—62. Словно прозрачный ручей… — Развёрнутое сравнение по образцу Гомера («Илиада», IX, 14—15) и Феокрита (7, 76: «Дафнис же плакал, как снег, лежавший на Гема вершинах…» и т. д.).

 

Ст. 65. …Поллуксу и Кастору… — Эти братья — Диоскуры считались покровителями мореплавателей: ср. № 4, 27.

 

Ст. 73. Лаодамия вошла… — Лаодамия была женой Протесилая, первого из греков, павшего под Троей: «в Филаке он и супругу, с душою растерзанной, бросил, / Бросил и дом полуконченный…» («Илиада», II, 700—701). Из этих слов Гомера развивается (в классической форме — у Еврипида в несохранившейся трагедии «Лаодамия») миф о том, что павший Протесилай и Лаодамия так тосковали друг о друге, что она спала с его восковой статуей, а он воротился к ней на одну ночь из царства мёртвых, после чего, по-видимому, Лаодамия тоже умерла. Этот миф был популярен у александрийцев, и ещё Левий (начало I в. до н. э.) переложил его по-латыни в лирическом размере под заглавием «Протесилаодамия» (сохранилось 7 малопонятных фрагментов). Катулл предоставляет эту романтическую часть мифа ассоциациям читателей, а сам ограничивается гомеровским мотивом и мотивом гнева богов (за то, что Протесилай и Лаодамия от избытка страсти справили брак раньше, чем брачный покой был достроен и освящён жертвоприношением).

 

Ст. 109. Килленский Феней — город в Аркадии, где показывали две глубокие расселины в земле, сделанные будто бы Гераклом («недоподлинный амфитрионов сын», ст. 111—112: он совершал избиение чудовищных медных птиц в соседнем Стимфале — один из 12 подвигов, за которые он был принят в сонм богов и стал супругом Гебы, ст. 115—116), чтобы дать отток реке, затоплявшей Феней (Павсаний, VIII, 14).

 

Ст. 117. …любви твоей глубь… — Обращение к Лаодамии; о ней же далее, ст. 129—130.

 

Ст. 131. Не уступала ты ей… — Обращение к подруге; она представляется подобной Венере (ср. «богиня моя» в ст. 70) с её спутником Купидоном в жёлтой тунике (точнее, шафранной: цвет свадебной одежды, ср. № 61, 10).

 

Ст. 142—143. Впрочем, людям ни в чём… — Текст не совсем ясен, многие издатели предполагают здесь лакуну. По-видимому, Катулл обращается к самому себе (как в № 8 и др.), убеждая себя — и, косвенно, Аллия — не пенять на измены подруги, как комедийный отец, блюститель нравственности.

 

Ст. 148. …камнем белее других. — Учёный намёк (ср. № 107, 6) на фракийский обычай отмечать счастливые дни белыми, а несчастливые чёрными камешками (Плиний Старший, VII, 131).

 

Ст. 157. …тот, мне давший пристанище первым… — очень испорченное место, перевод по общему смыслу; ни имя неожиданно появляющегося персонажа, ни его роль в романе Катулла, Аллия и их подруги не ясны.

 

69. <НА РУФА>

 

Адресата большинство комментаторов отождествляло с М. Целием Руфом, подзащитным Цицерона, любовником Лесбии, к которому, по-видимому, обращена ревнивая эпиграмма № 77 (и, может быть, № 73) и доверчивая № 58. Правда, Целий был модным красавцем, щёголем и сердцеедом, так что описание Катулла с его образом не вяжется, — но в этом, вероятно, и был комизм. Попрёк козлиным запахом был расхожей бранью — ср. Гораций, эпод 12, 5. Развитие этой эпиграммы — в № 71.

 

70. <О ЖЕНСКИХ КЛЯТВАХ>

 

Видимо, относится к Лесбии, так как ст. 2 (с традиционным образом любовных клятв — ср. Плавт, «Касина», 302: «А я сказал: пускай Юпитер просит сам — / Не уступлю жену!..») перекликается с посвящённой ей эпиграммой № 72. Концовка — от греческого поговорочного выражения; ср. ещё у Софокла, фр. 741: «Я на воде чёрчу все клятвы женские!..»

 

71. <НА НЕИЗВЕСТНОГО>

 

Это как бы вторая, более заострённая редакция эпиграммы № 69 на Руфа. Комментаторы, настаивающие, что этот Руф — Целий, любовник Лесбии, предполагают соответственно, что эпиграмма обращена к Метеллу, постылому мужу Лесбии, отравленному ею (?) в 59 г.

 

72. <К ЛЕСБИИ, О ЛЮБВИ И УВАЖЕНИИ>

 

Ср. № 75. «Любовь» и «уважение» — условный перевод ключевых для Катулла понятий amare и bene velle (см. выше, с. 201). «Не предпочтёшь даже Юпитера мне» (ст. 2) — перекличка с № 70, 2. «Любить только одного» — перифраза известного эпитета замужних женщин: «единомужница».

 

73. <О НЕБЛАГОДАРНОМ>

 

Адресат неизвестен; отождествления (с Альфеном из № 30; с Руфом из № 77) вполне произвольны. «Интонация — опять феогнидовская»: практически-нравственная дидактика (Р. Эллис).

 

74. <НА ГЕЛЛИЯ>

 

Этот Геллий предположительно отождествляется с Л. Геллием Попликолой, будущим консулом 36 г. до н. э. Его отец, тоже Л. Попликола, консул 72 и цензор 70 г., развёлся с его матерью Поллой (которая потом вышла за Мессаллу, отца известного полководца, оратора и покровителя поэта Тибулла) и женился на второй жене; сын его был уличён в прелюбодеянии с этой мачехой и даже в покушении на жизнь отца; но отец потребовал, чтобы дело дали для разбора ему самому и красноречивой защитой оправдал преступного сына (Валерий Максим, V, 9, 1). Этот эпизод, видимо, и дал пищу для пятикратных нападок Катулла на кровосмесительство Геллия (ср. № 88—91). Известен и ещё один Геллий Попликола, старший единоутробный брат Луция Марция Филиппа, консула 56 г., приверженец Клодия; его бранит Цицерон («За Сестия», 110—111), поминая его мотовство, «поганый рот» и занятия греческой философией; может быть, это и есть «дядя» катулловского Геллия. Это усиливает комизм эпиграммы: традиционный римский образ «дяди» — это семейный «цензор» (Цицерон, «За Целия», 25), пожилой суровый блюститель нравственности (ср. Гораций, III, 12, 3).

 

Ст. 4. Гарпократ — по греческим представлениям, египетский бог молчания: жест египетского бога-младенца Гора (Гор-пахерд) с пальцем во рту (так египтяне изображали детей) греки понимали как приглашение к молчанию.

 

75. <К ЛЕСБИИ, О ЛЮБВИ И УВАЖЕНИИ)

 

Ср. № 72 и 85. Многие издатели, начиная со Скалигера (1577), считают это четверостишие оторвавшейся концовкой стихотворения № 87, но без достаточных оснований. В подлиннике подлежащее стихотворения — «душа Катулла»: это она губит себя служением (officium) любви и не может ни уважать (bene velle) Лесбию, ни перестать её любить (amare); эту характерную отстранённость не удалось передать в переводе. Греческий образец этого стихотворения — у Феогнида, 1091—1094 (пер. В. Вересаева):

 

 

Тяжесть, одну только тяжесть любовь мне твоя доставляет,

Ни ненавидеть тебя я не могу, ни любить.

Знаю я, как тяжело ненавидеть друзей своих прежних,

Но тяжело и любить тех, кто не хочет того.

 

 

76. <ОБ ИСЦЕЛЕНИИ ОТ ЛЮБВИ>

 

По-видимому, это стихотворение подводит итог роману Катулла с Лесбией, хотя имя её не названо; начальные слова bene facta (добрые дела) перекликаются с ключевым понятием № 72 и 75 bene velle («уважать», «благоволить»). Элегия имеет двухчастное строение: ст. 1—16 с обращением к себе (как в № 8; «крепись…»), ст. 17—26 с обращением к богам (как в № 36); мысль постепенно движется от прошлого (1—8) к настоящему (9—16) и будущему (17—26). Центральная сентенция «Долгую трудно любовь покончить внезапным разрывом…» (ст. 13), при всей её серьёзности у Катулла, восходит к греческой комедии: ср. Менандр, фр. 228 (262): «…Нелёгкий труд — / В единый день изгнать безумье долгое!» и анонимный фр. 276 K: «…Нелёгкий труд — / Избыть так быстро близость застарелую!»

 

77. <К РУФУ, О ЕГО НЕБЛАГОДАРНОСТИ>

 

Адресат обычно отождествляется с оратором М. Целием Руфом, подзащитным Цицерона в процессе 56 г. против Клодии; так как Целий, подобно Катуллу, был в числе любовников Клодии, то это достаточно правдоподобно (ср. № 58 и безымянную № 73). Однако это лишь гипотеза: прямых указаний на любовное соперничество в эпиграмме нет. Менее вероятно, что этот Руф тождественен с носителем козлиного запаха в № 69.

 

78. <НА ГАЛЛА>

 

Адресат ближе неизвестен. В рукописи эта эпиграмма записана слитно с последующим отрывком.

 

78b. <ОТРЫВОК>

 

За № 78 в рукописях следует отрывок неизвестной эпиграммы:

 

 

Только жалею о том, что чистые чистой девицы

Ты испоганил уста грязной своею слюной.

Но от расплаты тебе не уйти: для всех поколений

Скажет старушка молва, кто ты такой и каков.

 

 

Различные комментаторы предлагали считать его концовкой № 77, или 79, или 80, или 91; но ни одна из этих комбинаций не убедительна.

 

79. <НА ЛЕСБИЯ>

 

Если Лесбия — это Клодия, то Лесбий — это, несомненно, брат её П. Клодий Пульхр, трибун 58 г., знаменитый враг Цицерона; «Пульхр» буквально значит «красавец», отсюда это слово в ст. 1 и 3. В Риме ходили упорные слухи, будто он состоит в кровосмесительной связи с сестрой (Цицерон, «За Целия», 32, 36, 78 и др.), отсюда этот намёк в ст. 1—2. Концовка эпиграммы, однако не совсем ясна.

 

80. <НА ГЕЛЛИЯ>

 

См. № 74. Примыкает к циклу инвектив № 74, 88—91, 116; главным мотивом перекликается с № 59 и 97—98. «Полдневный сон» (ст. 4) — сиеста на время полуденного зноя; счёт часов в Риме начинался с рассвета, полдень приходился на 6 часов, сон до 8 часов считался изнеженно долгим.

 

81. <К ЮВЕНЦИЮ, С РЕВНОСТЬЮ>

 

Некоторые комментаторы произвольно отождествляют соперника с Аврелием, адресатом № 15 и 21 (натянутая игра слов Aurelius — inaurata «раззолочённая»).

 

Ст. 3. Пизавра — город в Умбрии; он не имел гавани и поэтому мог слыть «сонным» (точнее, «мертвецким», moribunda — намёк на нездоровый климат?).

 

Ст. 4. …с раззолочённой главой! — Позолоченные статуи ставились в Риме с 181 г. до н. э. в большом количестве; золото сравнивается с бледностью, как в № 64, 100 (см. примеч.)

 

82. <К КВИНТИЮ>

 

Адресат, по-видимому, тождественен с веронским Квинтием из № 100, а женщина, за которую они спорят, — с Ауфиленой (№ 100, 110—111), хотя старые комментаторы охотно видели в ней Лесбию.

 

83. <НА МУЖА ЛЕСБИИ>

 

Если Лесбия — это Клодия, то муж её — Кв. Метелл Целер, претор 63 г., наместник Предальпийской Галлии в 62 г., консул 60 г., умерший в 59 г. (ходили слухи, что он отравлен Клодией); стало быть, эпиграмма написана до 59 г. Впрочем, под словом vir мог подразумеваться и не муж, а постоянный любовник («Лесбия часто меня при своём мужчине порочит…»). В последнем стихе перевод сделан по конъектуре Липсия coquitur; при обычном чтении loquitur будет «…так и горит и ворчит».

 

84. <НА АРРИЯ>

 

Видимо, имеется в виду Кв. Аррий, второстепенный оратор «из подручных Красса», упоминаемый Цицероном («Брут», 242). «В Сирию послан он был» (ст. 7), вероятно, в походе Красса на Парфию, начавшемся осенью 55 г. Осмеиваемая манера произношения развилась в латинском языке в I в. до н. э. (отчасти под греческим влиянием), была предметом живых обсуждений (Варрон, Цезарь, Цицерон) и обычно считалась вульгарной («постоянное придыхание делает речь простонародной» — Нигидий Фигул у Геллия, XIII, 6). Катулл именно на то и намекает, что речь Аррия выдаёт его простонародное происхождение, по крайней мере, по материнской линии («вольноотпущенник дядя», ст. 5). Commoda значит «выгоды» (в частности, займы), insidiae — «козни»; Квинтилиан подтверждает (I, 5, 20 — конец I в. н. э.), что с придыханием произносились даже такие слова, как corona, centurio и praeco, «как это до сих пор можно видеть в надписях; об этом написана известная эпиграмма Катулла».

 

85. <О ЛЮБВИ И НЕНАВИСТИ>

 

По сходству мысли с № 72 и 75 считается, что относится к Лесбии; заключительный образ (excrucior) перекликается с № 76, 10. Не поддаётся переводу игра глагольных форм, объединяющих вопрос и ответ: «…ты спросишь, почему я это делаю? Не знаю, но что со мною делается, я чувствую…» В греческой поэзии основной образ этого двустишия впервые появляется у легкомысленного Анакреонта (фр. 79: «Люблю и не люблю тебя, / И буйствую и не буйствую…»), а потом становится предметом обсуждения у философов («чрезмерная любовь, говорит Феофраст, часто бывает причиною возникновения ненависти», — Плутарх, «Катон Старший», 37) и из греческой комедии попадает к Теренцию («Евнух», 72: «и тошно, и любовь горит»). Из русских переводов этого непереводимого по краткости парадокса (odi et amo = «ненавижу и люблю»), кроме приведённых в «Дополнениях», заслуживают внимания ещё два перевода:

 

 

И ненавижу тебя и люблю. — Почему же? — ты спросишь.

Сам я не знаю, но так чувствую я — и томлюсь.

 

 

(Ф. А. Петровский)

 

 

И ненавижу её и люблю. Это чувство двойное.

Боги, зачем я люблю? и ненавижу зачем!

 

 

(Я. Э. Голосовкер)

 

Первый интересен тем, что в нём подставлено слово «тебя» вместо обычного «её» (что вполне возможно), второй — смелостью, с какой видоизменена «рассудочная» часть стихотворения, не соответствующая романтическому представлению о Катулле.

 

86. <НА КВИНТИЮ»

 

Квинтия, которую сравнивали с Лесбией, ближе неизвестна (сестра веронского Квинтия, № 82 и 100?). Темой женской красоты стихотворение пересекается с № 43; здесь она заостряется и терминологически (что не поддаётся переводу) — обсуждается новое в латинском языке слово formosa, которое для Катулла охватывает не только прежнее pulchra «красивая», но и venusta «обаятельная». Ср. Сенека, «Письма к Луцилию», 33, 5: «не та красива, у которой хвалят руку или ногу, а та, у кого весь облик не позволит восхищаться отдельными чертами» (пер. С. А. Ошерова); Петроний, фр. 31:

 

 

Мало иметь красоту; не пошлым женщина видом

Полюбовавшись в себе, может мечтать про успех.

Шутки, изящная речь, улыбки, остроты, игривость

Часто бывают сильней, чем чистота естества.

Только там красота, где что-то в ней есть от искусства;

Если же воля слаба, то обаянью конец.

 

 

87. <О ЛЕСБИИ>

 

В подлиннике стихотворение говорит о Лесбии не во втором, а в третьем лице; от этого строгий параллелизм эпиграммы (ослабленный в переводе) выступает ещё чётче. Конъектура «ты любима», по которой переведено стихотворение, введена была Скалигером, чтобы связать его с № 75, которое он считал оторвавшейся его концовкой.

 

88—90. <НА ГЕЛЛИЯ>

 

Ср. № 74. Геллиев грех напоминает Катуллу ходячие представления греков и римлян о том, что персидские жрецы-«маги, говорят, сходятся со своими матерями и дочерями и даже сёстрами, таков их устав» (Ксанф, фр. 28 М.). Об Океане и его жене Тефии («крайней», обтекающей мир со всех сторон) см. примеч. к № 64, 29.

 

91. <НА ГЕЛЛИЯ>

 

Стихотворение, по-видимому, хронологически предшествует трём предыдущим, воспроизводящим его центральный мотив (ст. 5—6 о кровосмесительстве), но не эффектно-парадоксальную логику. О дружбе Катулла с Геллием ср. № 116.

 

92. <О ЛЕСБИИ>

 

Стихотворение перекликается с № 83 на мужа Лесбии, но более схематически отточено. Значению гиперболического «проклинаю» (deprecor) в ст. 3 посвятил особую заметку Авл Геллий («Аттические ночи» VII, 6).

 

93. <НА ЦЕЗАРЯ>

 

Видимо, грубый ответ на предложение Цезаря помириться (после № 29 и 57 и перед № 54, т. е., в 55—56 гг.?). Потом, как известно из Светония («Юлий», 73), Цезарь всё-таки добился примирения. «Белый ли… чёрный ли» (ст. 2) — выражение поговорочное, ср. Цицерон, «Филиппики», II, 41; Федр, III, 15, 10.

 

94. <НА МАМУРРУ (?) >

 

Герой этой и трёх других эпиграмм (№ 105, 114, 115) обозначен у Катулла непристойным словом mentula, эвфемически переведённым «хрен» (а у Фета — «хлыщ»). Прямое обыгрывание этого прозвища и представляет собой данная эпиграмма. «Горшок за овощами пошёл» — несомненная пословица, но у других авторов она не встречается нигде. Считается, что под «Хреном» имеется в виду Мамурра, герой № 29 и 57 (на основании ст. 29, 13), но почему в одних эпиграммах Катулл называет Мамурру собственным именем, а в других условным, удовлетворительно не объяснено; по-видимому, цикл о «Хрене» сложился отдельно от № 29 и 57 (раньше, в пору веронской юности, судя по № 43? или позже, когда примирение с Цезарем мешало Катуллу называть цезарианца настоящим именем?).

 

95. <О «СМИРНЕ», ПОЭМЕ ЦИННЫ>

 

Г. Гельвий Цинна, друг Катулла, упоминался в № 10; его небольшая поэма о кровосмесительной любви царевны Смирны к её отцу Киниру, правителю Кипра (где течёт река Сатрах, ст. 5) и о её превращении в дерево, источающее благовонную смирну (мирру), вошла в поговорку продолжительностью работы над ней: отсюда знаменитый совет Горация («Наука поэзии», 388: «…до девятого года / Ты стихи храни про себя…»). Катулл противопоставляет его учёную краткость многословию стихов оратора Гортензия Гортала (адресанта № 65) и историка Волюзия («героя» № 36); они сравниваются с Антимахом Колофонским, знаменитым греческим эпиком (ок. 400 г.), на которого за его многословие нападали александрийские поэты-новаторы во главе с Каллимахом; тем самым Цинна невысказанно уподобляется самому Каллимаху, а это для поэта катулловского круга — высший комплимент.

 

96. <К ЛИЦИНИЮ КАЛЬВУ, НА СМЕРТЬ ЕГО ЖЕНЫ>

 

О Кальве см. № 14, 50 и 53. Отрывки из собственных стихов Кальва на смерть жены см. в Дополнениях; мотив загробной радости в них перекликается с Катуллом. «Римские поэты воспевали любовниц под условными именами, а жён под настоящими» (А. Ризе).

 

97. <НА ЭМИЛИЯ>

 

Эмилий ближе неизвестен. В Палатинской антологии есть сходные эпиграммы на человека с вонючим ртом (XI, 241—242 и 415, автор — Никарх), но они относятся уже к I в. н. э.

 

Ст. 6. …старый дорожный сундук… — Ploxenum — диалектизм («Катулл нашёл это слово на берегах По» — Квинтилиан, I, 5, 8): может быть, признак, что стихотворение написано в молодости в Вероне.

 

Ст. 10. …в мельне вертеть жернова. — Наказание для провинившегося раба.

 

98. <НА ВЕКТИЯ>

 

Вектий (или Виктий, в рукописях — разночтения) — лицо неизвестное; может быть, это Л. Веттий, тёмный доносчик, в 62 г. обвинявший Цезаря в причастности к заговору Катилины, а в 59 г. — целый ряд сенаторов в заговоре против Помпея; этому доносу не поверили, Веттий был взят под стражу и умер в тюрьме.

 

99. <К ЮВЕНЦИЮ>

 

Ср. № 48. Стихотворение комически играет медицинскими терминами, сглаженными в переводе (в ст. 14 названа в подлиннике чемерица, популярное в древности лекарство). Некоторые романтически настроенные филологи XIX в. (в том числе В. Лэндор, известный поэт) считали подложным заключительное двустишие, иронической прозой закругляющее эпиграмму.

 

100. <К ЦЕЛИЮ>

 

Адресат и его друг (ср. № 82) — неизвестные веронские приятели Катулла; об Авфилене см. № 110—111. Тождествен ли этот Целий адресату № 58, любовнику Клодии, — сомнительно.

 

101. <К БРАТУ, НАД ЕГО МОГИЛОЮ>

 

О своём брате, скончавшемся в Троаде и погребённом у моря в Ретее близ древней Трои, Катулл уже писал в № 65 и 68; в нашем стихотворении ст. 6 частично повторяет № 68, ст. 20 и 92. Катулл посетил могилу брата во время вифинской поездки 57—56 гг. и по римскому обычаю совершил на ней возлияния вином, водой, мёдом и маслом (ст. 3, 8). Стихотворение написано в традиционной форме эпитафии (ср., напр., Мелеагр, «Палатинская антология», VII, 476) — и заканчивается словами «привет и прости!» (ave atque vale) — заключительным восклицанием римского похоронного обряда, часто появляющимся в надгробных надписях.

 

102. <К КОРНЕЛИЮ (НЕПОТУ?) О СОХРАНЕНИИ ТАЙНЫ>

 

Адресат (ср. № 1?) и повод ближе неизвестны. О Гарпократе, боге молчания, см. примеч. к № 74, 4.

 

103. <К СВОДНИКУ СИЛОНУ>

 

Грубый и алчный сводник — традиционная фигура римской комедии. Катулл обнажает условность этого типа, указывая: алчность и грубость в действительности только мешают друг другу. Цифра 10 000 сестерций (фантастически высокая) повторяется в № 41 в сходной ситуации.

 

104. <К НЕИЗВЕСТНОМУ>

 

Считается, что речь идёт о Лесбии («ибо только о Лесбии мог Катулл сказать „жизнь моя”. — Р. Эллис), хотя сам Катулл в № 92 признавался: «постоянно её проклинаю». Слова «жизни милей» («жизнь моя») повторяются в № 109, 1 и № 68, 155; «драгоценнее глаз» — № 3, 14 и 82; оба — в № 45. Ни адресат, ни упоминаемый в конце стихотворения Таппон ближе неизвестны.

 

105. <НА МАМУРРУ (?), СОЧИНЯЮЩЕГО СТИХИ>

 

См. примеч. к № 94. На «учёность» Мамурры есть намёк в № 57, 7. Пи(м)плейская гора — в Пиерии, македонской области, посвящённой Музам; «вилами» — частое поговорочное выражение.

 

106. <НА ПРОДАЖНОГО МАЛЬЧИКА>

 

Крикун (глашатай) — непременный участник распродаж, объявляющий цены, в том числе и на рабов. Старые комментаторы произвольно отожествляли этого мальчика с Ювенцием или с Клодием.

 

107. <К ЛЕСБИИ>

 

На примирение после ссоры. Эпиграмма намеренно многословна: каждое слово повторяется по 2—3 раза в разных сочетаниях. В ст. 6 намёк на обычай отмечать счастливые дни белыми камешками — ср. № 68, 148 и примеч.

 

108. <НА КОМИНИЯ>

 

Может быть, адресат — П. Коминий из Сполеция, упоминаемый Цицероном как известный обвинитель (в частности — Корнелия, подзащитного Цицерона в громком процессе 66—65 гг.); это может объяснить политический оттенок слов «достойнейшим людям» (ст. 3: boni называли себя сенатские олигархи). Эпиграмма напоминает проклятия в «Ибисе» Овидия (167—178), образцом которого (и, по-видимому, Катулла) был Каллимах.

 

109. <О ЛЮБВИ НА ВСЮ ЖИЗНЬ>

 

Ср. № 70. По-видимому, обращено к Лесбии. Программные для этики Катулла слова «дружбы святой договор» (sanctae foedus amicitiae) перекликаются с № 76, 3; № 87, 3; № 77, 6; № 96, 4; № 100, 6. Слова эти — из латинской дипломатической терминологии и не раз употребляются у историков (Ливий, 42, 12; Саллюстий, «Югурта», 104; Тацит, «Анналы», II, 58).

 

110—111. <НА АВФИЛЕНУ>

 

Авфилена упоминается в № 100 и, может быть, в № 82. Мотив кровосмешения повторяется в № 88—90 и был, по-видимому, расхожим общим местом в этом типе эпиграмм.

 

112. <НА НАЗОНА («НОСАТОГО») >

 

Адресат — лицо неизвестное. Очень тёмная эпиграмма, построенная на малопонятном каламбуре со словом multus: «большой, многочисленный», «говорливый, докучный» (?) «пассивный развратник» (??).

 

113. <НА МЕЦИЛЛУ>

 

Первое консульство Помпея (вместе с Крассом) — 70 г., второе (тоже вместе с Крассом) — 55 г.; за эти 15 лет число любовников Мециллы увеличилось в тысячу раз. Эпиграмма приобретает остроту, если считать (как некоторые комментаторы), что Мецилла — это искажённое или зашифрованное имя Муции, жены самого Помпея в 70 г., которая, как уверяли, изменяла ему с Юлием Цезарем и с которой он развёлся в 61 г. Цинна, к которому обращается автор, — поэт, герой № 95 (ср. № 10).

 

114—115. <НА МАМУРРУ (?) >

 

См. примеч. к № 94; концовка № 115 повторяет то же обыгрыванье самим Катуллом данной клички. Описываемое поместье лежало близ пиценского города Фирма на Адриатике и было очень небольшим (югер — четверть гектара), даже включая рыболовные угодья («море воды», № 115, 2), так что гиперболическое его описание (до Океана, где воюет покровитель Мамурры Цезарь, и до гиперборейцев, блаженного Аполлонова народа на крайнем севере) иронично; иронично и сравнение его с легендарными богатствами лидийского царя Креза (VI в. до н. э.).

 

116. <К ГЕЛЛИЮ, ПОСЛЕ ПОПЫТКИ ПРИМИРЕНИЯ>

 

Геллий, неверный друг Катулла (№ 91), происходил из семьи, не чуждой литературным и философским интересам (см. примеч. к № 74), поэтому Катулл хотел «поднести» ему (mittere: переслать, перевести или посвятить, как Гортензию — № 66?) какие-то стихи из Каллимаха («Баттиада», как в № 65, 10); до нас они, по-видимому, не дошли.

 

Ст. 7. …укроюсь полою накидки… — защитная поза при драке («обернув руку плащом, я изготовился к бою», — говорит герой Петрония, 80). Что подразумевает Катулл за этой метафорой, не совсем ясно.

 

 

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

---

Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 139; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!