Возжелавшие ауспиций: «другие семьи»
Вполне предсказуемой реакцией на это является борьба за эти привилегии со стороны «других семей», не укладывающихся в нуклеарную или расширенную нуклеарную (предполагающую совместную жизнь и ведение хозяйства) гетеросексуальную модель, например:
§ безусловным успехом в большинстве развитых стран увенчалась кампания за права «неполных семей», включая образовавшиеся путём сознательного материнства (реже – отцовства) вне брака (в несколько запоздавшей России сдвиг культурной парадигмы всё еще продолжается вне урбанизированных территорий);
§ в ряде стран уже признаны «гомосексуальные (гей- и лесби-) моногамные браки», и за гомосексуальными семьями признаны права обычной «законной» семьи, включая право на воспитание детей и налоговые вычеты;
§ легализация в странах Запада полигамной и (или) полиандрической форм семей и идеологии «открытого брака» препятствуют скорее религиозные, чем общекультурные соображения.
При этом в большинстве стран легальные ограничения половой свободы (в браке или вне его) постепенно отпадают или, не будучи формально отменены, «умирают» в практике правопринуждения. Понятие «семьи» в правовой действительности, таким образом, размывается окончательно, и, возможно было бы разумно отказаться от его использования вообще, чем плодить типология и скандализировать оппонентов диверсификации форм семейной жизни (тех же религиозно, мотивированных консерваторов, к примеру).
|
|
|
Перспективы
Реальной перспективой альтернативной тому, чтобы продолжать тащить в одну кучу различные и асинхронно изменяющиеся в историческом процессе функции «семьи», является разборка соответствующих культурных и правовых установлений на составляющие и предоставление обществу «конструктора», из которого «семьи», «квазисемьи» и «псевдосемьи» могут «собираться» по мере необходимости:
§ половая жизнь может окончательно приватизироваться, и принцип половой неприкосновенности может быть дополнен принципом половой приватности[3];
§ в то же время всякие препятствия к добровольной контракции срочных или бессрочных личных отношений (включая половые) могут быть сняты[4];
§ равные с семейными привилегиями могут получить любые сообщества, осуществляющие совместное потребление, накопление или инвестиции. Грубо говоря, студенческая семья, живущая рядом временная «коммуна» обитателей одной комнаты и любое другое сообщество[5] смогут претендовать на равный легальный статус. Демографическая политика может поощрять деторождение, содержание и воспитание детей вне связи с «семейным» статусом тех, кто отправляет эти важные для общества в целом функции;
|
|
|
§ «детское право» может стать выделенной из семейного права отраслью и сосредоточиться на защите интересов и (потенциальных) правомочий членов общества, не достигших совершеннолетия.
Такую демистификацию темы следует произвести хотя бы в мысли, прежде чем начинать теоретизирование на предмет того, как «информационные факторы», а именно:
§ снижение издержек учёта и контроля;
§ коммуникационная альтернатива транспортации;
§ новые формы и новое содержание кооперации в «производстве» и «потреблении» различных ценностей, размывание грани между первым и вторым
и многое-многое другое, заставляющее нас прибегать к реинженирингу бизнес-процессов, могут быть использованы для сознательной и целенаправленной трансформации нашей неделовой жизни, включая «семейную».
Раздел II.
“O tempora! O mores!”
В связи с данной темой Евгений Козловский написал статью, в которой вспомнил один жизненный пример.
Это было в США, жара, Калифорния с Невадой и Аризоной, и практически у всех встречаемых особ женского пола, автор наблюдал «сбруи русских парашютистов» (толстые лифчики на пуговках, подобные которым носили в СССР в 60-х), которые демонстративно демонстрировали свои лямочки и перетяжки под крайне (в смысле ткани) экономными летними маечками. Никакой французско-московской распущенности в виде отсутствия под майкой чего бы то ни было (сейчас уже и в Москве, и в Париже мода на эту «распущенность» почти прошла), никакой маскировки бретельки нижней бретелькой верхней: по цвету там или незаметными булавками. А вот так: нагло и выставочно. Что в сочетании с отсутствием дамской причёски и макияжа громко провозглашало: я такой же человек, как мужчина; у меня есть некоторые анатомические особенности, которых я не стесняюсь, которыми не горжусь и не завлекаю, - вот для них – специальное обрамление… и больше ничего!
|
|
|
Женщины там – по ощущению – вообще на этом двинулись и вовсю демонстрируют, что никакой мужчина им не нужен. То, что они сегодня называют семьёй (если речь не идёт о каких-то квакерских островках в глубинке), скорее напоминает жизнь в отеле. Сравнительно высокий уровень жизни, который может позволить себе американская женщина исключительно посредством своего труда (или отсуженных у мужа алиментов; американский суды, несмотря на это самое сверхравноправие, почему-то, как правило, не жалеют в этом отношении мужчин, а чтоб муж получал содержание от разошедшейся с ним жены – я никогда не слышал) плюс почти патологические амбиции превращать семью в союз двух равнозначных индивидов, а ещё из курса школьной физики нам известно, что, чем равноправнее элементы, составляющие систему, тем система неустойчивее вплоть до исчезновения её как системы.
|
|
|
Очень похожие явления (в не столь, к счастью, карикатурной форме) весьма заметны и у нас (во всяком случае – в городах), и в Европе. Дело по Козловскому состоит в общей социальной западной тенденции (в России, например, семья в позапрошлых веках была мало что довольно крепка – ещё и довольно органична).
Итак, люди равноправны. Но правильно ли, что равные права получают индивиды с разными мало, что личностными заточенностями и склонностями, - с разной анатомией и физиологией. Но раз уж только женщина может зачать, выносить, выкормить ребёнка, а после – ходить за ним до хотя бы десятилетнего его возраста, может, стоит учесть такую природой назначенную специализацию? Может, женщине стоит её полюбить? Может, воспитывая девочек, стоит такую любовь в них культивировать? Получается, что все векторы западного прогресса, начиная с раннего-раннего средневековья, идут в сторону специализации, а единственный этот – в обратную. Короче, таким образом, семья как институт разрушается – пусть сравнительно медленно, но необратимо.
После чего возникает вопрос: может, оно и к лучшему, может семья не нужна вообще, отживший институт вроде крепостного права?
Сейчас самое время было бы заглянуть к приматам, к птичкам, к аборигенам, посмотреть, как у кого и к чему всё это приводит, а заодно порассуждать, как эти процессы влияют на генофонд популяций и человечества вообще и какие эволюционные последствия влекут, если бы… Если бы всё это вообще хоть как-то заметно влияло на эволюцию.
Станислав Лем заметил как-то в своём «Големе XIV» (устами последнего), что эволюция отняла у человека свод правил поведения, зашитый в генетический код и не обсуждаемый, а уж тем более – беспрекословный, вынудив взамен создавать собственные, куда более мягко зашиваемые культуры, причём, едва интуитивное строительство культуры подходит к завершению и, следовательно, к осознанию её живущими в ней людьми, её основы и устои начинают подвергаться сомнению, и – практически неизбежно – культура разрушается, уступая место следующей. И путешествие генетических кодов по человечеству если и находится в контексте эволюции, то очень уж как-то незначительно и опосредованно. Ну можно ли назвать вполне эволюционным выжигание инквизицией самых ярких и свободолюбивых женщин или выбивание Сталиным наиболее хозяйственных или активных членов соответствующих популяций? А уж зависимость от социальных привычек столь исчезающее мала, а сама смена этих привычек столь стремительна на фоне эволюционных сроков, что, кажется, любая попытка исследовать эти явления, так или иначе, сводится к крылатому латинскому восклицанию «O tempora! O mores! », что один из наших остроумных соотечественников перевёл как «O tempora! – умора!»
Биология открытого брака
Дайсон о секс-партнёрстве:
«Здесь я <…> привожу несколько основных принципов сообществ.
− Каждый участник должен определит для себя, что он дает, и что надеется получить. В конечном счёте, эти желания должны соответствовать друг другу, хотя они могут быть различными для разных людей. <…>
− Члены сообщества должны чувствовать, что они лично заинтересованы в сообществе, и, следовательно, покинуть его будет для них испытанием. <…>
− Правила сообщества должны быть ясными, и, если они нарушаются, должны быть приняты меры.
Когда эти принципы нарушаются, сообщество становится весьма унылым: таков, например, брак, в котором одна сторона любит изменяющего ей партнёра – в отличие от брака, где один партнёр удовлетворяет сексуальные потребности другого в обмен на лёгкую жизнь. Некоторые люди могут рассматривать последний пример как случай морального падения, но это полноценное общество».
Эстер Дайсон, «Жизнь в эпоху Интернета», 1997.
Отчего человеческие существа склонны к изменам, если они так сильно осложняют нашу жизнь? Почему мы клянемся, друг другу в верности, а затем, так часто, практикуем адюльтер? Легкомысленный очевидный ответ: «Слишком приятно, чтобы остановиться», как выясняется, не очень-то хорош.
Эволюционная биология учит нас, что человеческие существа, как и прочие животные, являются адаптивными машинами; «приятно» - это просто способ, которым инстинкт подталкивает нас к поведению, которое – в среднем – оказывалось успешным для наших предков. Поэтому такой ответ влечёт за собой новый вопрос: почему история нашего вида доказывала успех поведения, которое – как сообщают нам многочисленные объявления о розыске пропавших родных, горькие баллады, трагические пьесы и статистика венерических заболеваний – зачастую деструктивно для всех причастных сторон.
Этот вопрос особенно важен именно для людей, поскольку секс и деторождение для человека, по сравнению большинством наших животных сородичей, - рискованное занятие. У человеческих детёнышей огромная голова, делающая исход родов вероятностным, а – для благополучно родившихся – период, в течение которого они зависят от ухода, поразительно долог и требует массы родительского участия.
Если бы мы переделывали людей в соответствии с такой высокой инвестиционной ёмкостью, очевидным решением было бы «перешить» наши инстинкты так, чтобы мы образовывали устойчивые пары на всю жизнь. Без сомнения, возможно представить себе лучшее человечество, в котором проблема «неверности» вообще не стоит, поскольку у членов сложившейся пары взаимный импринтинг так силён, что никто другой не оказывается сексуально привлекательным. Так устроены некоторые птицы. А почему мы не такие? Почему успешно прошли отбор промискуитет и адюльтер? Какой такой адаптивной функции они служат, что уравновешивает риски для потомства, проистекающее от нестабильности пар?
Ответ на этот вопрос следует искать, прежде всего, вспомнив, что эволюционный отбор представляет собой не доброжелательное планирование в целях максимализации группового выживания, а слепую конкуренцию различных генетических линий. На конфликтующие стратегии, используемые конкурирующими сторонами в репродуктивной игре, стоит взглянуть повнимательнее.
Всегда было сравнительно просто объяснить мужскую склонность к промискуитету. Хотя совокупные затраты родителей на детей достаточно велики, необходимый минимум участия мужчины драматически низок (и с точки зрения затрат, и сточки зрения рисков) по сравнению с участием женщины. Одним из показателей этого различия являлась высокая родовая смертность женщин плоть до Нового времени. Таким образом, для генетических линий, передаваемых через мужчин оптимальную стратегию, продвигающую их, можно сформулировать так: «порождай массу потомства и принимай в нём минимальное участие», в то время как для женщин это: «минимизируй потомство и максимизируй затраты на обеспечение его выживание».
Это также объясняет, почему культуры, не развившиеся до признания равенства полов, всегда относились к женской измене гораздо более нетерпимо, чем к мужской. Мужчина, отказавшись принять всерьёз «неверность» своей половины, рискует гораздо большей частью своего репродуктивного потенциала, чем женщина, игнорирующая похождения своего мужа.
Из этого, разумеется, следует, что мужчина, «хранящий верность» постоянно, недообслуживает свои гены, и такого рода поведенческая тенденция будет пресечена естественным отбором. Оптимальная стратегия для мужчины – готовность к промискуитету для того, чтобы не упустить возможность частичной оплаты другим мужчиной стоимости своего воспроизводства, но не доходящая до такой «неверности», при которой потенциальная пара будет рассматривать его как слишком рискованный вариант (например, до готовности бежать с другой женщиной, бросив детей).
Для чего до середины 1990-х не существовало хорошей теории, так это для объяснения кооперативности женщин по отношению к такой стратегии. Ранние социобиологические модели человеческой социальной стратегии предсказывали, что женщины должны хватать лучшего производителя, которого им удастся привлечь, и делать всё возможное и невозможное для сохранения его верности, поскольку если он начнёт гулять, часть его ресурсов может быть направлена не обеспечение детей от других женщин. По этой теории добрачное воздержание и верность в браке для женщины выработались как предмет обмена на мужскую верность – небольшая жертва, поскольку никто не замечал никаких эволюционных стимулов для того, чтобы женщина уклонилась от соблюдения контракта.
Задним числом можно заметить, что подозрения должно было возбудить уже само совпадение предсказаний этой теории с обычным моральным предписанием – подозрение касательно самой модели, поскольку актуальную и бросающуюся в глаза склонность женщин к промискуитету (даже в очевидных формах, не говоря уже о скрытых) модель эта не объясняла и не могла объяснить.
Начнём с того, что, если стратегия «обмена её верности на его» действительно была оптимумом отбора, не было бы баров для одиноких: генотипы, продуцирующие женщин со склонностью торчать в таких барах, были бы исключены давным-давно. Но есть и более серьёзная неувязка.
Исследования материнства/отцовства в современных городских условиях (выполненные с гарантией того, что супруг или посторонние не узнают их результатов) выявили, что процент плодов адюльтера среди детей, рождённых в браке, поразительно высок (часто он находится между 25 и 45%). В большинстве случаев номинальный отец об этом не знает, а мать – по самой природе вещей – не уверена до получения результатов исследования.
Эта статистика взывает к объяснению – ведь оказывается, что у женщин есть эволюционное побуждение к тому, чтобы гулять. Свет потрясло исследование популяций шимпанзе. Самки, отвергающие холостяков с низким статусом из своей стаи, гораздо охотнее вступают в связь с холостяками с таким же низким статусом из другой стаи.
Могут быть побуждения, которых мы не понимаем, но оказывается, что женщины генетически «хотят» как удержать альфа-самца верным, так и обеспечить максимальное генетическое разнообразие своему потомству. Максимализация генетического разнообразия увеличивает шансы на то, что часть потомства выживает при всех испытаниях, которое готовит ему меняющаяся среда (из которых наиболее важны сопутствующие паразиты и патогенез).
Допустим, что Джейн может удержать Тарзана и вырастить четырёх детей. Её оптимальная стратегия – отнюдь не рожать всех четверых от Тарзана, оптимальным окажется прижить с ним трёх, а четвёртого завести от какого-нибудь романтично настроенного чужака – холостяка из другого племени. В таком случае гены, обуславливающие сексуальную стратегию Джейн, получат пятидесятипроцентную вероятность воспроизводства (независимо от того, кто окажется биологическим отцом). И если чужак окажется более приспособленным самцом, чем лучший из самцов, которого она может удержать, её дети от этого лишь выиграют.
Это не только человеческая стратегия. Подобное поведение присуще и другим видам, затрачивающим много времени на воспитание потомства, особенно птицам.
Итак, эффект вариации предсказывает, что у замужней женщины должны быть достаточно сильные генетические побуждения прятаться в кустах с другими мужчинами, которые
a) Живут в другой местности, нежели обычно спаривающееся население, и
b) Физически привлекательны, или талантливы, или умны, или
c) Обладают другими, социально опосредованными признаками высокой приспособленности (такими, как богатство и слава).
Эта модель также объясняет, почему полиаморизм (идеология открытого брака) только сегодня, после эмансипации женщин, оформляется в социальное движение, и почему его самыми энергичными сторонниками склонны быть женщины. Наши инстинкты еще ничего не знают о контрацептивах: «с точки зрения генов» половой акт равнозначен репродуктивному поведению. А с точки зрения наших инстинктов полиаморизм позволяет замужним женщинам заводить детей от холостых мужчин без риска потерять обеспечение от мужа для своих детей. Мужчины получают от такой перемены меньше, поскольку они поступаются притязаниями на исключительный доступ к ограниченному репродуктивному ресурсу своих жён в обмен на, возможно, лишь маргинальное облегчение доступа к другим женщинам (по сравнению с традиционной системой, сочетающей закрытый брак с частым тайным адюльтером).
Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 136; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!