Соженицын Александр. Крохотки

Гаршин Всеволод. Стихотворения в прозе

Она была милая девушка, добрая и хорошенькая: для нее стоило остаться жить. Но он был упрям. В его сердце лежал тяжелый и холодный камень, давивший это бедное сердце и заставлявший больного человека стонать от боли. И он думал, что не может любить и быть любимым; камень давил его сердце и заставлял думать о смерти.

Его брат был славный юноша с смелыми честными глазами и крепкими руками. И старшему брату крепко хотелось остаться посмотреть, как будут эти глаза глядеть в лицо смерти, как будут держать ружье эти руки в бою за свободу. Но он не верил, что это сбудется, и хотел умереть.

Она была хорошая мать. Она любила своих детей больше жизни, но она принесла их в своем сердце в жертву и не жалела бы о них, павших славною смертью. Она ждала их смерти или победы и надеялась, что они принесут к ее ногам свои лавровые венки. Но ее старший сын не верил в это, камень давил его сердце, и он хотел умереть.

Это был великий и несчастный народ, народ, среди которого он родился и вырос. И друзья его, люди, желавшие добра народу, надеялись спасти его от тьмы и рабства и вывести на путь свободы. Они звали к себе на помощь и своего друга, но он не верил их надеждам, он думал о вечном страдании, вечном рабстве, вечной тьме, в которой его народ осужден жить... И это был его камень; он давил его сердце, и сердце не выдержало, - он умер.

Его друзья схоронили его в цветущей родной степи. И солнце обливало своим мягким сиянием всю степь и его могилу, степные травы качали над могилой своими цветущими головками, и жаворонок пел над нею песню воскрешения, блаженства и свободы... И если бы бедный человек услышал песню жаворонка, он поверил бы ей, но он не мог слышать, потому что от него остался только скелет с вечною и страшною улыбкою на костяном лице.

1875 г.

* * *

Когда он коснулся струн смычком, когда звуки виолончели вились, переплетались, росли и наполняли замершую залу, мне пришла в голову горькая и тяжелая мысль.

Я думал: есть ли здесь, в этой зале, десять человек, которые помнят, ради чего они собрались сюда?

Иные пришли из тщеславия, другие - потому, что было неловко отказаться, третьи - послушать хорошей музыки.

Но немногие помнили умирающего юношу, ради которого все это было устроено.

Эта мысль была горька, и под страстные и печальные звуки мне представилась далекая картина.

Я видел слабо освещенную комнату, в углу ее - постель, и на ней лежит в лихорадке больной.

Огонь покрывает его исхудалое лицо, и прекрасные глаза горят больным пламенем.

Он смотрит в лицо другу. Тот сидит у изголовья. Он читает вслух книгу.

Иногда чтение прерывается: он смотрит своим добрым взглядом на бледное лицо.

Что он читает в нем? Смерть или надежду?

Виолончель смолкла... Бешеный плеск и вопль удовлетворенной толпы спугнули мечту...

26 декабря 1884 г.

Иван Тургенев — Старуха (Стихотворение в прозе)

Я шел по широкому полю, один.
И вдруг мне почудились легкие, осторожные шаги за моей спиною… Кто-то шел по моему следу.
Я оглянулся — и увидал маленькую, сгорбленную старушку, всю закутанную в серые лохмотья. Лицо старушки одно виднелось из-под них: желтое, морщинистое, востроносое, беззубое лицо.
Я подошел к ней… Она остановилась.
— Кто ты? Чего тебе нужно? Ты нищая? Ждешь милостыни?
Старушка не отвечала. Я наклонился к ней и заметил, что оба глаза у ней были застланы полупрозрачной, беловатой перепонкой, или плевой, какая бывает у иных птиц: они защищают ею свои глаза от слишком яркого света.
Но у старушки та плева не двигалась и не открывала зениц… из чего я заключил, что она слепая.
— Хочешь милостыни? — повторил я свой вопрос. — Зачем ты идешь за мною? — Но старушка по-прежнему не отвечала, а только съежилась чуть-чуть.
Я отвернулся от нее и пошел своей дорогой.
И вот опять слышу я за собою те же легкие, мерные, словно крадущиеся шаги.
«Опять эта женщина! — подумалось мне. — Что она ко мне пристала? — Но я тут же мысленно прибавил: — Вероятно, она сослепу сбилась с дороги, идет теперь по слуху за моими шагами, чтобы вместе со мною выйти в жилое место. Да, да; это так».
Но странное беспокойство понемногу овладело моими мыслями: мне начало казаться, что старушка не идет только за мною, но что она направляет меня, что она меня толкает то направо, то налево, и что я невольно повинуюсь ей.
Однако я продолжаю идти… Но вот впереди на самой моей дороге что-то чернеет и ширится… какая-то яма… «Могила! — сверкнуло у меня в голове. — Вот куда она толкает меня!»
Я круто поворачиваю назад… Старуха опять передо мною… но она видит! Она смотрит на меня большими, злыми, зловещими глазами… глазами хищной птицы… Я надвигаюсь к ее лицу, к ее глазам… Опять та же тусклая плева, тот же слепой и тупой облик…
«Ах! — думаю я… — эта старуха — моя судьба. Та судьба, от которой не уйти человеку!»
«Не уйти! не уйти! Что за сумасшествие?.. Надо попытаться». И я бросаюсь в сторону, по другому направлению.
Я иду проворно… Но легкие шаги по-прежнему шелестят за мною, близко, близко… И впереди опять темнеет яма.
Я опять поворачиваю в другую сторону… И опять тот же шелест сзади и то же грозное пятно впереди.
И куда я ни мечусь, как заяц на угонках… всё то же, то же!
«Стой! — думаю я. — Обману ж я ее! Не пойду я никуда!» — и я мгновенно сажусь на землю.
Старуха стоит позади, в двух шагах от меня. Я ее не слышу, но я чувствую, что она тут.
И вдруг я вижу: то пятно, что чернело вдали, плывет, ползет само ко мне!
Боже! Я оглядываюсь назад… Старуха смотрит прямо на меня — и беззубый рот скривлен усмешкой…
— Не уйдешь!

Артюр Рембо. Озарения.

Детство

С желтою гривой и глазами черного цвета, без родных и двора, этот идол во много раз благородней, чем мексиканская или фламандская сказка; его владенья - лазурь и дерзкая зелень - простираются по берегам, что были названы свирепо звучащими именами греков, кельтов, славян.

На опушке леса, где цветы сновидений звенят, взрываются, светят, девочка с оранжевыми губами и с коленями в светлом потопе, хлынувшем с луга; нагота, которую осеняют, пересекают и одевают радуги, флора, моря.

Дамы, что кружат на соседних морских террасах; дети, и великанши; великолепные негритянки в медно-зеленой пене; сокровища в рощах с тучной землей и в оттаявших садиках - юные матери и взрослые сестры с глазами, полными странствий, султанши, принцессы с манерами и в одеянье тиранок, маленькие чужестранки и нежно-несчастные лица. Какая скука, час "милого тела" и "милого сердца"!

III

Есть птица в лесу, чье пение вас останавливает и заставляет вас покраснеть.

Есть на башне часы, которые не отбивают время. Есть овраг, где скрываются белые звери. Есть собор, который опускается в землю, и озеро, в котором вода поднялась.

Есть небольшой экипаж, оставленный на лесосеке или быстро катящийся вниз по тропе и украшенный лентами.

Есть маленькие бродячие комедианты, что видны на дороге, сквозь листву на опушке леса.

Наконец, есть кто-то, кто гонит вас прочь, когда вас мучают голод и жажда.

Я - святой, молящийся на горной террасе, когда животные мирно пасутся, вплоть до Палестинского мори.

Я - ученый, усевшийся в мрачное кресло. Ветви и дождь бросаются к окнам библиотеки.

Я - пешеход на большой дороге через карликовые леса; мои шаги заглушаются рокотом шлюзов. Я долго смотрю на меланхоличную и золотистую стирку заката.

Я стал бы ребенком, который покинут на дамбе во время морского прилива, слугою маленьким стал бы, который идет по аллее и головою касается неба.

Тропинки суровы. Холмы покрываются дроком. Неподвижен воздух. Как далеки родники и птицы! Только конец света, при движенье вперед.

Соженицын Александр. Крохотки

МОЛНИЯ

Только в книгах я читал, сам никогда не видел: как молния раскалывает деревья.

А вот и повидал. Из проходившей грозы, среди дня — да ослепил молненный блеск наши окна светлым золотом, и сразу же, не отстав и на полную секунду, — ударище грома: шагов двести-триста от дома, не дальше?

Минула гроза. Так и есть: вблизи, на лесном участке. Среди высочайших сосен избрала молния и не самую же высокую липу — а за что? И от верха, чуть ниже маковки, — прошла молния повдоль и повдоль ствола, через её живое и в себе уверенное нутро. А иссилясь, не дошла до низа — соскользнула? иссякла?.. Только земля изрыта близ подпалённого корневища, да на полсотни метров разбросало крупную щепу.

И одна плаха ствола, до середины роста, отвалилась в сторону, налегла на сучья безвинных соседок. А другая — ещё подержалась денёк, стояла — какою силой? — она уж была и насквозь прорвана, зияла сквозной большой дырою. Потом — и она завалилась в свою сторону, в дружливый развилок ещё одной высокой сестры.

Так и нас, иного: когда уже постигает удар кары-совести, то — черезо всё нутро напрострел, и черезо всю жизнь вдоль. И кто ещё остоится после того, а кто и нет.

УТРО

Что происходит за ночь с нашей душой? В недвижной онемелости твоего сна она как бы получает волю, отдельно от этого тела, пройти через некие чистые пространства, освободиться ото всего ничтожного, что налипало на ней или морщило её в прошлый день, да даже и в целые годы. И возвращается с первозданной снежистой белизной. И распахивает тебе необъятно покойное, ясное утреннее состояние.

Как думается в эти минуты! Кажется: сейчас ты с какой-то нечаянной проницательностью — что-то такое поймёшь, чего никогда… чего…

Замираешь. Будто в тебе вот-вот тронется в рост нечто, какого ты в себе не изведывал, не подозревал. Почти не дыша, призываешь — тот светлый росток, ту верхушку белой лилийки, которая вот сейчас выдвинется из непротронутой глади вечной воды.

Благодательны эти миги! Ты — выше самого себя. Ты что-то несравненное можешь открыть, решить, задумать — только бы не расколыхать, только б не дать протревожить эту озёрную гладь в тебе самом…

Но что-нибудь вскоре непременно встряхивает, взламывает чуткую ту натяжённость: иногда чужое действие, слово, иногда твоя же мелкая мысль. И — чародейство исчезло. Сразу — нет той дивной бесколышности, нет того озерка.

И во весь день ты его уже не вернёшь никаким усилием.

Да и не во всякое утро.

Современное, свое

Ирина Кузнец

Девочка Аленькая

Жила-была девочка Аленькая и не знала Горя. Горе долго обходило стороной ее дом, потому что дом души до краёв наполнен счастьем, а Аленькая жила именно в нем. Горю пришлось долго молиться, чтобы однажды очутиться на пороге ее дома. Когда Аленькая, открыв дверь, увидела Горе, она тут же попросила его войти и встретила с большим гостеприимством, как и положено встречать гостей, в особенности, нежданных. И только Горе расслабилось, как поняло, что не может больше уйти из дома души. Не потому что ему в нем хорошо (хоть это и было так), а потому что Аленькая девочка не собирается его выпускать наружу. "Ты пришло ко мне, я принимаю тебя, но ты больше не переступишь через порог моего дома, я не выпущу тебя. И либо ты поглотишь меня, либо я исцелю тебя", – так ответила Аленькая на вопросительное молчание Горя. И они стали жить вместе. Аленькая как океан постоянно ударялась своими волнами о скалу Горя, скалу Горя постоянно ласкали волны океана души Аленькой и стачивали ее. Прошло достаточно времени, когда каждый из них понял, что больше не является прежним. От длительного столкновения со скалой Аленькая душа перестала стремиться выбежать через край, она нашла свои берега и полюбила их. А Горе от ежедневно размывающих его ласк перестало быть столь горючим. Теперь оно не могло поглотить того, кто с гостеприимством приглашает его войти, коли пришло. На том они и расстались, поблагодарив друг друга. Аленькая вновь открыла двери дома души, и Горе ушло.

Егор Ерофеев

Утро. День. Вечер. Ночь. Всё это перемешалось. Смотря в окно, тяжело угадать, что сейчас – утро или вечер? Люди спешат то ли на работу, то ли домой. У зимы свои загадки, и своя особенная красота. Вот посмотри, мой друг, это же так удивительно – с наступлением зимы внутри нас что-то оживает, и это "что-то"... бесповоротно верит в чудо. То ли это ещё в детстве нам привили родители – надежду на чудо, то ли, устав от разочарований за год, нам только и остаётся, что верить в него. А может это неповторимый магнетизм зимних вечеров, когда кругом всё залито мерцанием разноцветных огней, детвора, лихо скатываясь с горки, хохочет во всё горло, кто-то несёт огромный красиво упакованный подарок, – атмосфера праздника не покидает тебя ни на секунду. Удивительно, не правда ли? А ещё каждый с начала ноября перебирает сотни, а то и тысячи желаний, чтобы в тот самый момент, когда бьют куранты, не ошибиться и загадать то самое нужное. Право, это поразительно, и тем не менее этим чувством охвачен каждый, кто в большей, кто в меньшей степени, это живёт внутри нас. И это радует и даже согревает зимним вечером. "Не ошибись с желанием, мой друг."

Юлия Камильянова

Медитация 17. Домик на скале

А родилась я в жаркий августовский день, кажется около шести вечера. А мой домик на скале уже был. Красивый, небольшой, каменный с резными окнами в немного готическом стиле – где-то между краем леса и началом скалы. И, думаю, я сначала жила там. Маленькое тело набиралось сил под присмотром милой мамы, а душа улетала к зеленым соснам, громоздящимся на желто-пшеничных камнях, а внизу плескалось море. Сначала карабкалась в гору к домику по тропе, продираясь сквозь можжевеловые заросли, потом обретала покой за столом из белой сосны, садилась в красивое кресло и пила там чай с можжевельником. Время шло, меня все больше стало забирать беспокойное детство – игры, садик, взросление, стесняться надо было, в пряталки играть, секретики делать, потерять мамину золотую сережку с рубином, играть с братом в хоккей на воротах. А домик на скале скучал. Я все меньше навещала его. Тосковало море, тосковала и скала. Они начинали мне сниться, особенно, когда болеешь. И так туда хочется. Потом пришла безудержная юность, беспокойная любовь. Однажды, когда эта любовь превратилась в одиночество, скала начала разрушаться, а домик покосился, собираясь упасть. Я почувствовала: беги, спасай, пока не поздно. И спасла – наколдовала, уговорила скалу вернуться. Она осталась. Я стала прибегать в домик почаще. Там завелись не только чай и стол и кресло, но появились теплые тапочки, плед, книжка и тетрадка с ручкой. Теперь у меня там всегда солнечно, а если иногда и штормит, то я справляюсь – завариваю побольше можжевелового чая и больше пишу.

Медитация 4. Ом Намах Шивайя

Апельсиновые корки под ногами и голая зима. Собираясь выстоять, не забудь пересчитать солнечные деньки прошлого и добавить их в общую копилку зимних дней – моя Уфа, мой Питер, мой Омск, мой Стокгольм, мои университеты... Всегда – университеты. Каждую зиму новые. Замирают соки природы, застывает вода, деревья остаются черными и неприкрытыми, а у птиц леденеют лапки. А ты гуляешь по вечернему Стокгольму и чувствуешь не то чтобы новый год – а снег, холод и ненужные мысли в голове: "Только бы все было хорошо..." И быстро переходишь к молитве, застрявшей прямо в середине головы: "Ом намах Шивайя". А потом по наитию какой-то силы идешь в музей Восточных искусств и встречаешь там этого самого многорукого танцующего Шиву, и еще даже не догадываешься, кто Он... Но доверяешь ему свою жизнь целиком. "Он приведет", – думаешь. И снова гуляешь по новогоднему Стокгольму и покупаешь смешную шапку-ушанку из искусственного меха со шведским флагом, и поедаешь яблочный пирог, и кормишь лебедей почти рядом с площадью королевского дворца. И мечтаешь о катке и о том, чтобы выздоровела сестра. И молишься, не переставая: "Ом намах Шивая, ом намах Шивая..." И рядом уже будущие холодные зимы, и неспешно, не останавливаясь, танцует свой танец Шива Натараджа, погребая все прежнее в твоей жизни и не давая просить никакой пощады. И только взгляд Его направлен поверх тебя и говорит: "Прощайся, прощайся!" Его восточное колесо поворачивает шестеренки и твоей жизни, и в западном Стокгольме именно Он становится самым близким тебе существом, неумолимо отмеряющим секунды и исполняющим твои нехитрые и серьезные новогодние желания.

Ася Габдуллина

Белый слон.

В белой-белой комнате стоял белый-белый слон. И, несмотря на его немаленькие размеры, гостям он был не виден. И слон от этого страдал.

Однажды слон заметил, как мальчик, пришедший поглазеть на белую-белую комнату, так засмотрелся на белую-белую стену, что уронил черное-черное мороженное. Слон почуял сладкий аромат шоколада и ванили, хвать хоботом мороженое и проглотил его. Мальчик обернулся, а эскимо больше нет.

На следующий день мальчик пришел в белую-белую комнату с друзьями. В руке каждого было по мороженому. Мальчишки побросали сладости на белый-белый пол и наблюдали, как их фисташковое, клубничное и ореховое мороженое исчезают на глазах. Ребята пугались, смеялись, веселились, от чего слон тоже был весел.

С тех пор в необычную комнату выстраивалась очередь из мальчишек и девчонок со сладостями в руках. Слон по-прежнему оставался невидимкой, но с каждым днем он становился все толщеи толще.

Лидия Леонтьева.

Большое

Тук-тук-тук. Настойчиво стучится кто-то в дверь. Открываю и вижу самое настоящее сердце, арбузного цвета, громкое, точь-в-точь как в учебнике по биологии времен моих школьных лет. Сердце при виде меня забилось быстрее.

-Поздновато ты, Сердечко, - ухмыльнулась я.

-Время девять. Разве это поздно? - удивляется оно.

-Мне уже за сорок, дорогуша, вот я о чем.

Что ж, я - примерная хозяйка, приглашаю гостя за порог, к столу. Оно засуетилось, неуклюже пытаясь протиснуться через дверной проём.

- Больно ты большое для этого дома, Сердечко, иди-ка ты в другой дорогой, - качаю головой, захлопывая дверь.

Сердце, тяжело вздохнув, с такта сбилось. Оно опустило печальный взор в холодную плитку многоэтажного элитного дома.

Оставив шумное, кажется, арбузного цвета сердце, позади, через несколько секунд я уже о нем и думать забыла, в который раз погружаясь в глухой мир моей береженой души.

Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 94; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

Мы поможем в написании ваших работ!