Конспект: Обе. Энтропия и энергия. Непрозрачная часть тела
Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков, так представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света -- какую-нибудь Атлантиду, и там -- небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда, -- словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы страдаете сноболезнью. Вот так же и я вчера. Потому что -- поймите же -- никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не был за Стеною -- я уже говорил вам об этом.
Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать подробнее об этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я не в состоянии вернуться к этому. Все новое и новое, какой-то ливень событий, и меня не хватает, чтобы собрать все: я подставляю полы, пригоршни -- и все-таки целые ведра проливаются мимо, а на эти страницы попадают только капли...
Сперва я услышал у себя за дверью громкие голоса -- и узнал ее голос, I, упругий, металлический -- и другой, почти негнувшийся -- как деревянная линейка -- голос Ю. Затем дверь разверзлась с треском и выстрелила их обеих ко мне в комнату. Именно так: выстрелила.
I положила руку на спинку моего кресла и через плечо, вправо -- одними зубами улыбалась той. Я не хотел бы стоять под этой улыбкой.
-- Послушайте, -- сказала мне I, -- эта женщина, кажется, поставила себе целью охранять вас от меня как малого ребенка. Это -- с вашего разрешения?
|
|
|
И тогда -- другая, вздрагивая жабрами:
-- Да он и есть ребенок. Да! Только потому он и не видит, что вы с ним все это -- только затем, чтобы... что все это комедия. Да! И мой долг...
На миг в зеркале -- сломанная, прыгающая прямая моих бровей. Я вскочил и, с трудом удерживая в себе того -- с трясущимися волосатыми кулаками, с трудом протискивая сквозь зубы каждое слово, крикнул ей в упор -- в самые жабры:
-- С-сию же с-секунду -- вон! Сию же секунду!
Жабры вздулись кирпично-красно, потом опали, посерели. Она раскрыла рот что-то сказать и, ничего не сказав, захлопнулась, вышла.
Я бросился к I:
-- Я не прощу -- я никогда себе этого не прощу! Она смела -- тебя? Но ты же не можешь думать, что я думаю, что... что она... Это все потому, что она хочет записаться на меня, а я...
-- Записаться она, к счастью, не успеет. И хоть тысячу таких, как она: мне все равно. Я знаю -- ты поверишь не тысяче, но одной мне. Потому что ведь после вчерашнего -- я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я -- в твоих руках, ты можешь -- в любой момент...
-- Что -- в любой момент? -- и тотчас же понял -- ч т о, кровь брызнула в уши, в щеки, я крикнул: -- Не надо об этом, никогда не говори мне об этом! Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь...
|
|
|
-- Кто тебя знает... Человек -- как роман: до самой последней страницы не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать...
I гладит меня по голове. Лица ее мне не видно, но по голосу слышу: смотрит сейчас куда-то очень далеко, зацепилась глазами за облако, плывущее неслышно, медленно, неизвестно куда...
Вдруг отстранила меня рукой -- твердо и нежно:
-- Слушай: я пришла сказать тебе, что, может быть, мы уже последние дни... Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.
-- Отменены?
-- Да. И я шла мимо -- видела: в зданиях аудиториумов что-то готовят, какие-то столы, медики в белом.
-- Но что же это значит?
-- Я не знаю. Пока еще никто не знает. И это хуже всего. Я только чувствую: включили ток, искра бежит -- и не нынче, так завтра... Но, может быть, они не успеют.
Я уж давно перестал понимать: кто -- они и кто -- мы. Я не понимаю, чего я хочу: чтобы успели -- или не успели. Мне ясно только одно: I сейчас идет по самому краю -- и вот-вот...
-- Но это безумие, -- говорю я. -- Вы -- и Единое Государство. Это все равно как заткнуть рукою дуло -- и думать, что можно удержать выстрел. Это -- совершенное безумие!
Улыбка:
-- "Надо всем сойти с ума -- как можно скорее сойти с ума". Это говорил кто-то вчера. Ты помнишь? Там...
|
|
|
Да, это у меня записано. И следовательно, это было на самом деле. Я молча смотрю на ее лицо: на нем сейчас особенно явственно -- темный крест.
-- I, милая, -- пока еще не поздно... Хочешь -- я брошу все, забуду все -- и уйдем с тобою туда, за Стену -- к этим... я не знаю, кто они.
Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз -- там, внутри у ней, я видел, пылает печь, искры, языки огня вверх, навалены горы сухих, смоляных дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут...
Встала -- сейчас уйдет. Может быть, уже последние дни, может быть, минуты... Я схватил ее за руку.
-- Нет! Еще хоть немного -- ну, ради... ради...
Она медленно поднимала вверх, к свету, мою руку -- мою волосатую руку, которую я так ненавидел. Я хотел выдернуть, но она держала крепко.
-- Твоя рука... Ведь ты не знаешь -- и немногие это знают, что женщинам отсюда, из города, случалось любить тех. И в тебе, наверное, есть несколько капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя и --
Пауза -- и как странно: от паузы, от пустоты, от ничего -- так несется сердце. И я кричу:
-- Ага! Ты еще не уйдешь! Ты не уйдешь -- пока мне не расскажешь о них -- потому что ты любишь... их, а я даже не знаю, кто они, откуда они. Кто они? Половина, какую мы потеряли, Н2 и О -- а чтобы получилось Н2 О -- ручьи, моря, водопады, волны, бури -- нужно, чтобы половины соединились...
|
|
|
Я отчетливо помню каждое ее движение. Я помню, как она взяла со стола мой стеклянный треугольник и все время, пока я говорил, прижимала его острым ребром к щеке -- на щеке выступал белый рубец, потом наливался розовым, исчезал. И удивительно: я не могу вспомнить ее слов -- особенно вначале, -- и только какие-то отдельные образы, цвета.
Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот -- красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов -- красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди -- и всклокоченные собаки -- рядом, возле распухшей падали, собачьей или, может быть, человечьей... Это, конечно, -- за стенами: потому что город -- уже победил, в городе уже наша теперешняя -- нефтяная пища.
И почти с неба донизу -- черные, тяжелые складки, и складки колышутся: над лесами, над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят в город черные бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.
-- Ты все это почти знал?
-- Да, почти.
-- Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые -- они ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, -- мы хотим...
-- Нет, подожди -- а "Мефи"? Что такое "Мефи"?
-- Мефи? Это -- древнее имя, это -- тот, который... Ты помнишь: там, на камне -- изображен юноша... Или нет: я лучше на твоем языке, так ты скорее поймешь. Вот: две силы в мире -- энтропия и энергия. Одна -- к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая -- к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии -- наши или, вернее, -- ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы...
И вот момент -- чуть слышный, шепотом, стук в дверь -- и в комнату вскочил тот самый сплюснутый, с нахлобученным на глаза лбом, какой не раз приносил мне записки от I.
Он подбежал к нам, остановился, сопел -- как воздушный насос -- и не мог сказать ни слова: должно быть, бежал во всю мочь.
-- Да ну же! Что случилось? -- схватила его за руку I.
-- Идут -- сюда... -- пропыхтел наконец насос. -- Стража... и с ними этот -- ну, как это... вроде горбатенького...
-- S?
-- Ну да! Рядом -- в доме. Сейчас будут здесь. Скорее, скорее!
-- Пустое! Успеется... -- смеялась, в глазах -- искры, веселые языки.
Это -- или нелепое, безрассудное мужество -- или тут было что-то еще непонятное мне.
-- I, ради Благодетеля! Пойми же -- ведь это...
-- Ради Благодетеля, -- острый треугольник -- улыбка.
-- Ну... ну, ради меня... Прошу тебя.
-- Ах, а мне еще надо было с тобой об одном деле... Ну, все равно: завтра...
Она весело (да: весело) кивнула мне; кивнул и тот -- высунувшись на секунду из-под своего лбяного навеса. И я -- один.
Скорее -- за стол. Развернул свои записи, взял перо -- чтобы они нашли меня за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг -- каждый волос на голове живой, отдельный и шевелится: "А что, если возьмут и прочтут хотя бы одну страницу -- из этих, из последних?"
Я сидел за столом, не двигаясь, -- и я видел, как дрожали стены, дрожало перо у меня в руке, колыхались, сливаясь, буквы...
Спрятать? Но куда: все -- стекло. Сжечь? Но из коридора и из соседних комнат -- увидят. И потом, я уже не могу, не в силах истребить этот мучительный -- и может быть, самый дорогой мне -- кусок самого себя.
Издали -- в коридоре -- уже голоса, шаги. Я успел только схватить пачку листов, сунуть их под себя -- и вот теперь прикованный к колеблющемуся каждым атомом креслу, и пол под ногами -- палуба, вверх и вниз...
Сжавшись в комочек, забившись под навес лба -- я как-то исподлобья, крадучись, видел: они шли из комнаты в комнату, начиная с правого конца коридора, и все ближе. Одни сидели застывшие, как я; другие -- вскакивали им навстречу и широко распахивали дверь -- счастливцы! Если бы я тоже...
"Благодетель -- есть необходимая для человечества усо-вершенствованнейшая дезинфекция, и вследствие этого в организме Единого Государства никакая перистальтика..." -- я прыгающим пером выдавливал эту совершенную бессмыслицу и нагибался над столом все ниже, а в голове -- сумасшедшая кузница, и спиною я слышал -- брякнула ручка двери, опахнуло ветром, кресло подо мною заплясало...
Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся к вошедшим (как трудно играть комедию... ах, кто мне сегодня говорил о комедии?). Впереди был S -- мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне, в моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду -- какие-то знакомые, ежедневные лица на пороге, и вот от них отделилось одно -- раздувающиеся, розово-коричневые жабры...
Я вспомнил все, что было в этой комнате полчаса назад, и мне было ясно, что она сейчас -- Все мое существо билось и пульсировало в той (к счастью, непрозрачной) части тела, какою я прикрыл рукопись.
Ю подошла сзади к нему, к S, осторожно тронула его за рукав -- и негромко сказала:
-- Это -- Д-503, Строитель "Интеграла". Вы, наверное, слышали? Он -- всегда вот так, за столом... Совершенно не щадит себя!
...А я-то? Какая чудесная, удивительная женщина.
S заскользил ко мне, перегнулся через мое плечо -- над столом. Я заслонил локтем написанное, но он строго крикнул:
-- Прошу сейчас же показать мне, что у вас там!
Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я видел, как из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по лицу и, чуть пошевеливая хвостиком, присела где-то в правом углу рта...
-- Несколько двусмысленно, но все-таки... Что же, продолжайте: мы больше не будем вам мешать.
Он зашлепал -- как плицами по воде -- к двери, и с каждым его шагом ко мне постепенно возвращались ноги, руки, пальцы -- душа снова равномерно распределялась по всему телу, я дышал...
Последнее: Ю задержалась у меня в комнате, подошла, нагнулась к уху -- и шепотом:
-- Ваше счастье, что я...
Непонятно: что она хотела этим сказать?
Вечером, позже, узнал: они увели с собою троих. Впрочем, вслух об этом, равно как и о всем происходящем, никто не говорит (воспитательное влияние невидимо присутствующих в нашей среде Хранителей). Разговоры -- главным образом о быстром падении барометра и о перемене погоды.
Запись 29-я
Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 153; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!