Конспект: Туман. Ты. Совершенно нелепое происшествие
На заре проснулся -- в глаза мне розовая, крепкая твердь. Все хорошо, кругло. Вечером придет О. Я -- несомненно уже здоров. Улыбнулся, заснул.
Утренний звонок -- встаю -- и совсем другое: сквозь стекла потолка, стен, всюду, везде, насквозь -- туман. Сумасшедшие облака, все тяжелее -- и легче, и ближе, и уже нет границ между землею и небом, все летит, тает, падает, не за что ухватиться. Нет больше домов: стеклянные стены распустились в тумане, как кристаллики соли в воде. Если посмотреть с тротуара -- темные фигуры людей в домах -- как взвешенные частицы в бредовом, молочном растворе -- повисли низко, и выше, и еще выше -- в десятом этаже. И все дымится -- может быть, какой-то неслышно бушующий пожар.
Ровно в 11.45: я тогда нарочно взглянул на часы -- чтоб ухватиться за цифры -- чтоб спасли хоть цифры.
В 11.45, перед тем как идти на обычные, согласно Часовой Скрижали, занятия физическим трудом, я забежал к себе в комнату. Вдруг телефонный звонок, голос -- длинная, медленная игла в сердце:
-- Ага, вы дома? Очень рада. Ждите меня на углу. Мы с вами отправимся... ну, там увидите куда.
-- Вы отлично знаете: я сейчас иду на работу.
-- Вы отлично знаете, что сделаете так, как я вам говорю. До свидания. Через две минуты...
Через две минуты я стоял на углу. Нужно же было показать ей, что мною управляет Единое Государство, а не она. "Так, как я вам говорю..." И ведь уверена: слышно по голосу. Ну, сейчас я поговорю с ней по-настоящему...
|
|
|
Серые, из сырого тумана сотканные юнифы торопливо существовали возле меня секунду и неожиданно растворялись в туман. Я не отрывался от часов, я был -- острая, дрожащая секундная стрелка. Восемь, десять минут... Без трех, без двух двенадцать...
Конечно. На работу -- я уже опоздал. Как я ее ненавижу. Но надо же мне было показать...
На углу в белом тумане -- кровь -- разрез острым ножом -- губы.
-- Я, кажется, задержала вас. Впрочем, все равно. Теперь вам поздно уже.
Как я ее -- впрочем, да: поздно уж.
Я молча смотрел на губы. Все женщины -- губы, одни губы. Чьи-то розовые, упруго-круглые: кольцо, нежная ограда от всего мира. И эти: секунду назад их не было, и только вот сейчас -- ножом, -- и еще каплет сладкая кровь.
Ближе -- прислонившись ко мне плечом -- и мы одно, из нее переливается в меня -- и я знаю, так нужно. Знаю каждым нервом, каждым волосом, каждым до боли сладким ударом сердца. И такая радость покориться этому "нужно". Вероятно, куску железа так же радостно покориться неизбежному, точному закону -- и впиться в магнит. Камню, брошенному вверх, секунду поколебаться -- и потом стремглав вниз, наземь. И человеку, после агонии, наконец вздохнуть последний раз -- и умереть.
|
|
|
Помню: я улыбнулся растерянно и ни к чему сказал:
-- Туман... Очень.
-- Ты любишь туман?
Это древнее, давно забытое "ты", "ты" властелина к рабу -- вошло в меня остро, медленно: да, я раб, и это -- тоже нужно, тоже хорошо.
-- Да, хорошо... -- вслух сказал я себе. И потом ей: -- Я ненавижу туман. Я боюсь тумана.
-- Значит -- любишь. Боишься -- потому что это сильнее тебя, ненавидишь -- потому что боишься, любишь -- потому что не можешь покорить это себе. Ведь только и можно любить непокорное.
Да, это так. И именно потому -- именно потому я...
Мы шли двое -- одно. Где-то далеко сквозь туман чуть слышно пело солнце, все наливалось упругим, жемчужным, золотым, розовым, красным. Весь мир -- единая необъятная женщина, и мы -- в самом ее чреве, мы еще не родились, мы радостно зреем. И мне ясно, нерушимо ясно: все -- для меня, солнце, туман, розовое, золотое -- для меня...
Я не спрашивал, куда мы шли. Все равно: только бы идти, идти, зреть, наливаться все упруже --
-- Ну вот... -- I остановилась у дверей. -- Здесь сегодня дежурит как раз один... Я о нем говорила тогда, в Древнем Доме.
Я издали, одними глазами, осторожно сберегая зреющее -- прочел вывеску: "Медицинское Бюро". Все понял.
Стеклянная, полная золотого тумана, комната. Стеклянные потолки с цветными бутылками, банками. Провода. Синеватые искры в трубках.
|
|
|
И человечек -- тончайший. Он весь как будто вырезан из бумаги, и как бы он ни повернулся -- все равно у него только профиль, остро отточенный: сверкающее лезвие -- нос, ножницы -- губы.
Я не слышал, что ему говорила I: я смотрел, как она говорила -- и чувствовал: улыбаюсь неудержимо, блаженно. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и врач сказал:
-- Так, так. Понимаю. Самая опасная болезнь -- опаснее я ничего не знаю... -- засмеялся, тончайшей бумажной рукой быстро написал что-то, отдал листок I; написал -- отдал мне.
Это были удостоверения, что мы -- больны, что мы не можем явиться на работу. Я крал свою работу у Единого Государства, я -- вор, я -- под Машиной Благодетеля. Но это мне -- далеко, равнодушно, как в книге... Я взял листок, не колеблясь ни секунды; я -- мои глаза, губы, руки -- я знал: так нужно.
На углу, в полупустом гараже мы взяли аэро, I опять, как тогда, села за руль, подвинула стартер на "вперед", мы оторвались от земли, поплыли. И следом за нами все: розово-золотой туман; солнце, тончайше-лезвийный профиль врача, вдруг такой любимый и близкий. Раньше -- все вокруг солнца; теперь я знал, все вокруг меня -- медленно, блаженно, с зажмуренными глазами...
|
|
|
Старуха у ворот Древнего Дома. Милый, заросший, с лучами-морщинами рот. Вероятно, был заросшим все эти дни -- и только сейчас раскрылся, улыбнулся:
-- А-а, проказница! Нет чтобы работать, как все... ну уж ладно! Если что -- я тогда прибегу, скажу...
Тяжелая, скрипучая, непрозрачная дверь закрылась, и тотчас же с болью раскрылось сердце широко -- еще шире: -- настежь. Ее губы -- мои, я пил, пил, отрывался, молча глядел в распахнутые мне глаза -- и опять...
Полумрак комнат, синее, шафранно-желтое, темно-зеленый сафьян, золотая улыбка Будды, мерцание зеркал. И -- мой старый сон, такой теперь понятный: все напитано золотисто-розовым соком, и сейчас перельется через край, брызнет --
Созрело. И неизбежно, как железо и магнит, с сладкой покорностью точному непреложному закону -- я влился в нее. Не было розового талона, не было счета, не было Единого Государства, не было меня. Были только нежно-острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза -- и через них я медленно входил внутрь, все глубже. И тишина -- только в углу -- за тысячи миль -- капают капли в умывальнике, и я -- вселенная, и от капли до капли -- эры, эпохи...
Накинув на себя юнифу, я нагнулся к I -- и глазами вбирал в себя ее последний раз.
-- Я знала это... Я знала тебя... -- сказала I очень тихо. Быстро поднялась, надела юнифу и всегдашнюю свою острую улыбку-укус. -- Ну-с, падший ангел. Вы ведь теперь погибли. Нет, не боитесь? Ну, до свидания! Вы вернетесь один. Ну?
Она открыла зеркальную дверь, вделанную в стену шкафа; через плечо -- на меня, ждала. Я послушно вышел. Но едва переступил порог -- вдруг стало нужно, чтобы она прижалась ко мне плечом -- только на секунду плечом, больше ничего.
Я кинулся назад -- в ту комнату, где она (вероятно) еще застегивала юнифу перед зеркалом, вбежал -- и остановился. Вот -- ясно вижу -- еще покачивается старинное кольцо на ключе в двери шкафа, а I -- нет. Уйти она никуда не могла -- выход из комнаты только один -- и все-таки ее нет. Я обшарил все, я даже открыл шкаф и ощупал там пестрые, древние платья: никого...
Мне как-то неловко, планетные мои читатели, рассказывать вам об этом совершенно невероятном происшествии. Но что ж делать, если все это было именно так. А разве весь день с самого утра не был полон невероятностей, разве не похоже все на эту древнюю болезнь сновидений? И если так -- не все ли равно: одной нелепостью больше или меньше? Кроме того, я уверен: раньше или позже всякую нелепость мне удастся включить в какой-нибудь силлогизм. Это меня успокаивает, надеюсь, успокоит и вас.
...Как я полон! Если бы вы знали: как я полон!
Запись 14-я
Конспект: "Мой". Нельзя. Холодный пол
Все еще о вчерашнем. Личный час перед сном у меня был занят, и я не мог записать вчера. Но во мне все это -- как вырезано, и потому-то особенно -- должно быть, навсегда -- этот нестерпимо-холодный пол...
Вечером должна была ко мне прийти О -- это был ее день. Я спустился к дежурному взять право на шторы.
-- Что с вами, -- спросил дежурный. -- Вы какой-то сегодня...
-- Я... я болен...
В сущности, это была правда: я, конечно, болен. Все это болезнь. И тотчас же вспомнилось: да, ведь удостоверение... Пощупал в кармане: вот -- шуршит. Значит -- все было, все было действительно...
Я протянул бумажку дежурному. Чувствовал, как загорелись щеки; не глядя видел: дежурный удивленно смотрит на меня.
И вот -- 21.30. В комнате слева -- спущены шторы. В комнате справа -- я вижу соседа: над книгой -- его шишковатая, вся в кочках, лысина и лоб -- огромная, желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне -- после всего -- с нею, с О? И справа -- ясно чувствую на себе глаза, отчетливо вижу морщины на лбу -- ряд желтых, неразборчивых строк; и мне почему-то кажется -- эти строки обо мне.
Без четверти 22 в комнате у меня -- радостный розовый вихрь, крепкое кольцо розовых рук вокруг моей шеи. И вот чувствую: все слабее кольцо, все слабее -- разомкнулось -- руки опустились...
-- Вы не тот, вы не прежний, вы не мой!
-- Что за дикая терминология: "мой". Я никогда не был... -- и запнулся: мне пришло в голову -- раньше не был, верно, но теперь... Ведь я теперь живу не в нашем разумном мире, а в древнем, бредовом, в мире корней из минус единицы.
Шторы падают. Там, за стеной направо, сосед роняет книгу со стола на пол, и в последнюю, мгновенную узкую щель между шторой и полом -- я вижу: желтая рука схватила книгу, и во мне: изо всех сил ухватиться бы за эту руку...
-- Я думала -- я хотела встретить вас сегодня на прогулке. Мне о многом -- мне надо вам так много...
Милая, бедная О! Розовый рот -- розовый полумесяц рожками книзу. Но не могу же я рассказать ей все, что было, -- хотя б потому, что это сделает ее соучастницей моих преступлений: ведь я знаю, у ней не хватит силы пойти в Бюро Хранителей, и следовательно --
О лежала. Я медленно целовал ее. Я целовал эту наивную пухлую складочку на запястье, синие глаза были закрыты, розовый полумесяц медленно расцветал, распускался -- и я целовал ее всю.
Вдруг ясно чувствую: до чего все опустошено, отдано. Не могу, нельзя. Надо -- и нельзя. Губы у меня сразу остыли...
Розовый полумесяц задрожал, померк, скорчился. О накинула на себя покрывало, закуталась -- лицом в подушку...
Я сидел на полу возле кровати -- какой отчаянно-холодный пол -- сидел молча. Мучительный холод снизу -- все выше, все выше. Вероятно, такой же молчаливый холод там, в синих, немых междупланетных пространствах.
-- Поймите же: я не хотел... -- пробормотал я. -- Я всеми силами...
Это правда: я, настоящий я не хотел. И все же: какими словами сказать ей. Как объяснить ей, что железо не хотело, но закон -- неизбежен, точен --
О подняла лицо из подушек и, не открывая глаз, сказала:
-- Уйдите, -- но от слез вышло у нее "ундите" -- и вот почему-то врезалась и эта нелепая мелочь.
Весь пронизанный холодом, цепенея, я вышел в коридор. Там за стеклом -- легкий, чуть приметный дымок тумана. Но к ночи, должно быть, опять он спустится, налегнет вовсю. Что будет за ночь?
О молча скользнула мимо меня, к лифту -- стукнула дверь.
-- Одну минутку, -- крикнул я: стало страшно.
Но лифт уже гудел вниз, вниз, вниз...
Она отняла у меня R.
Она отняла у меня О.
И все-таки, и все-таки.
Запись 15-я
Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 115; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!