К феноменологии естественного языка
Теперь мы попытаемся теперь дополнить логико-лингвистический анализ тем, что может быть названо «феноменологическим подходом» - описанием ситуаций использования повседневного языка, которые принципиально отличают его от всякого другого языка и производны от реальности за пределами языка вообще. И первое, с чего следует начать, это герменевтические условия повседневного языка, т.е. те его исходные особенные формы, которые принципиально отличают его от всякого другого языка и не являются неизбежными признаками языка вообще.
Повседневность, будучи по видимости общезначимой, в сущности всегда представляет собой нечто частное, локальное, специфическое, определяемое ситуацией. Поэтому обыденный язык характеризуют, прежде всего, «ситуационные выражения». В этих выражениях индивидуальные, привязанные к конкретной ситуации значения слов доминируют над общезначимыми и интерсубъективными; содержание высказывания ставится в зависимость от некоторой ситуации, оно выражает собой «погруженность в ситуацию», часто характеризуется связью с воспоминаниями о совместной жизни, непонятными непосвященным. Так, владение английским языком – не способность находить взаимопонимание с оксфордским преподавателем. Только тот, кто непринужденно ведет разговор о футболе в дублинском пабе и выторгует выгодную автомобильную страховку в нью-йоркском агентстве, кто найдет общий язык с ночным таксистом в Бомбее и с рыбаком на берегу Темзы, а при этом еще готов выступить с тостом на вечеринке в Кембридже, может претендовать на знание повседневного английского языка. Знание большого набора разнообразных лингвистических ситуаций, погруженных в специфический контекст, составляет неизбежное условие подлинного владения языком вообще.
|
|
|
Однако даже само по себе овладение готовым набором ситуаций не дает абсолютных гарантий, ибо их бесконечное множество. Человек должен обрести динамическое ощущение языка, привыкнуть к его неопределенности, к характерной «туманности значения». Дело в том, что обыденный дискурс предполагает определенную степень неясности; он содержит неснимаемый остаток, который собеседнику необходимо додумывать самому; он допускает существование целого ряда интерпретаций положения дел. Поэтому нужно не только усвоить, но и самому продуцировать языковое знание; повседневный язык включает в себя постоянное языковое экспериментирование, творчество. Таково, скажем, искусство словообразования в немецком языке, которым владеет каждый немец.
И наконец – и этим мы отнюдь не исчерпываем список герменевтических условий – от субъекта, владеющего повседневным разговорным языком, ожидается способность справиться с языковой ситуацией даже при неадекватности собеседника и нарушении правил коммуникации. Так, он должен быть в состоянии понять того, кто хуже него владеет языком - иностранца, ребенка, человека с нарушениями речи; он должен уметь перебрасывать мостик от способа речевого поведения собеседника к его когнитивным, эмоциональным и волевым состояниям. Все это - следствие такого свойства повседневного языка, которое можно обозначить как «обязательность предпосылок», как учет эгоцентрического нежелания или неспособности некоторых собеседников понимать и прояснять различие собственных и чужих предпосылок понимания в ситуациях общения.
|
|
|
Итак, герменевтический опыт языка обладает, прежде всего, негативным характером, имеет дело с тем, что не укладывается в правила, что не подходит. И в этом, как ни странно, проявляется универсальность герменевтики, ее внутренняя близость к полноте повседневности. Даже если человек может выучить правила, он не в состоянии освоить все многообразие языковых ситуаций; он вынужден постоянно выходить за пределы своего знания и понимания; ему приходится даже преодолевать наличные пределы самого языка. Языковая коммуникация только в простейших ситуациях осуществляется благодаря правилам и в рамках правил, в этом случае можно чаще всего обойтись без языка вообще. Однако эти ситуации окружены полисемическим облаком коннотаций и эвфемизмов, метафор и аналогий, создающим живой контекст непонимания; лишь оно побуждает человека к языковой практике, к творческому, проблематичному, рискованному и все же повседневному языковому акту.
|
|
|
В «Арабесках» Андрея Белого мы обнаруживаем своего рода герменевтическое рассуждение, в котором скрыта тайна интереса к вопрошанию, к повседневности как тому, чего нет.
«Говорят, что широкая славянская натура чуждается тех рамок, в которых с таким удобством уживается натура немца. Говорят, что славяне глубже французов. Глубина и ширина сочетаются в нас, русских. <...> Глубина отрывает от жизни, ширина сжигает душу - и беспочвенный, но широкий и глубокий русский интеллигент оказывается с отчаянием в душе и опущенными руками пьяницей после запоя. <...> За границей есть строгое разделение повседневной жизни от жизни творческой. <...> У нас нет повседневности: у нас везде святое святых. Везде проклятая глубина русской натуры отыщет вопрос(курсив мой – И. К.) <...> И как пьянице вино, так интеллигенту - словесное общение; предмет общения: всегда проклятый вопрос. И мы углубляем вопрос до невероятности. А ответ на вопрос – живой, действительный акт – убегает в неопределенность. Оттого-то у нас все вопросы – вопросы проклятые. <...> Так создаем мы себе убеждение, что мы необыкновенно глубоки. Но глубина эта - часто словесное пьянство. Да, слова наши – пьянство. И часто мы в кабаке. Кабак всегда с нами»[70].
|
|
|
По А. Белому, русские не живут в реальности, но лишь говорят о ней, расширяя и углубляя ее до неузнаваемости, в то время как реальность дана в повседневном опыте, в жизни, которая проще. В тексте А. Белого видна тоска по этой все упрощающей, примиряющей, упорядочивающей повседневности, которая помимо всего составляет и условие систематической творческой работы. Недаром идеи многих российских философов не складывались, как правило, в систему, оставались сверкающими искрами мирового разума, которыми можно восхищаться, но которые не получается последовательно разрабатывать. Не торжество разума, но смятение и терзание духа, вопрошание ради него самого – вот что усматривает в русской мысли А. Белый. Впрочем, тому есть объективные основания – позднее развитие светской культуры по сравнению с монастырской; отсутствие обустроенности, инфраструктуры, говоря современным языком, на российских просторах; самодержавие, помноженное на крепостничество; православие и кириллица, поставившие Россию особняком по отношению к лидерам европейского развития. Социокультурная подоплека русского вопрошания – кто и за что виноват, а не что делать. За что мы так провинились, что лишены европейского порядка и благоразумия? Не мудрено, что вопросы, которые мы задаем, представляют собой подлинно философские вопросы, лишенные и даже не предполагающие ответа.
Латиноамериканская ментальность и повседневность обнаруживает в себе – в силу сходства социокультурного развития – некоторые аналогичные черты. И все же аргентинский поэт и писатель Х.Л. Борхес как бы возражает А. Белому. Борхес усматривает во всяком человеческом акте – познании, разговоре по поводу реальности, самой жизни человеческой как постоянном решении разнообразных проблем – упрощение сложности мира, т.е. как бы ответ герменевтике.
«Мы каждую секунду упрощаем в понятиях сложнейшие ситуации. В любом акте восприятия и внимания уже скрыт отбор: всякое сосредоточение, всякая настройка мысли подразумевает, что неинтересное заведомо откинули. Мы видим и слышим мир сквозь свои воспоминания, страхи, предчувствия. А что до тела, то мы сплошь и рядом только и можем на него полагаться, если действуем безотчетно. Тело справляется с этим головоломным параграфом, лестницами, узлами, эстакадами, городами, бурными реками и уличными псами, умеет перейти улицу так, чтобы не угодить под колеса, умеет давать начало новой жизни, умеет дышать, спать, а порой даже убивать, – и все это умеет тело, а не разум. Наша жизнь – цепочка упрощений, своего рода наука забывать»[71].
Тезис Борхеса, как всякий акт, упрощая реальность, сам по себе не снимает герменевтическую проблему. Вопрос неизбежно возникает, пусть по поводу если не усложненности, то загадочного механизма упрощения. Наши деятельность, общение, сознание, язык суть обработка некой гипотетической реальности самой по себе, в результате чего возникает реальность повседневности. И для писателя главную проблему в этой обработке составляет именно работа с языком: словесное пьянство, по А. Белому, или истолкование метафоры, по Х. Л. Борхесу. Автор выполняет в коммуникативном сообществе особую функцию законодателя и мастера языковой игры. Он стремится в полной мере использовать возможности дискурса – неоконченной речи, которой говорящий всегда может успеть придать иной смысл, вплоть до противоположного, пояснить, уточнить сомнительное. И напротив, созданный текст отчуждается от автора и уже становится полем действия слушателя (читателя), который понимает и интерпретирует его, сам придавая ему некоторый смысл.
Автор в большей мере, чем читатель, эксплуатирует потенциал обыденного естественного языка. Последний отличается от искусственного научного языка неалгоритмичностью: полисемией, неточностью смысла, исключениями из правил, необъяснимыми языковыми обычаями, несовпадениями произношения и написания слов, отсутствием универсальной логики построения. В силу этого слова языка функционируют не сами по себе, но в туманном облаке многообразных контекстов, выполняя функцию обозначения и коммуникации как символы, требующие для своего понимания и использования дополнительной деятельности – интерпретации. Эта символичность придает слову таинственность, а содержащему в нем смыслу – сокровенность и сакральность. Не простая информативность, а аффективная суггестивность – вот что ожидается от слова, взятого в пределе, в его наивысшей ипостаси. Писатель и поэт становятся пророками и магами, повторяя в перевернутом виде процесс возникновения языка. Как пишет З. Фрейд, «когда-то слова были колдовством, слово и теперь во многом сохранило свою чудодейственную силу. Словами один человек может осчастливить другого или повергнуть его в отчаяние, словами учитель передает свои знания ученикам, словами оратор увлекает слушателей и способствует определению их суждений и решений. Слова вызывают аффекты и являются общепризнанным средством воздействия людей друг на друга»[72].
Одновременно все это представляет обыденный язык в сознании логика и лингвиста как ошибочный дискурс и неправильно построенный текст, в общем как «язык заблуждений». Однако если языковая коммуникация не вызывает у участников проблем, то никто не задумывается о причинах ее успешного функционирования. Сбой в понимании или рассогласованность в действиях вызывает вопрос о причинах – аномалия выступает как условие исследования. Психологическая теория внимания конца XIX в. не позволяла увидеть в ошибках что-то кроме случайностей. Фрейд же стремился показать, что оговорка «имеет смысл», т.е. что «оговорку, возможно, следует считать полноценным психическим актом, имеющим свою цель, определенную форму выражения и значение. До сих пор мы все время говорили об ошибочных действиях, а теперь оказывается, что иногда ошибочное действие является совершенно правильным, только оно возникло вместо другого ожидаемого или предполагаемого действия»[73].
Теория ошибочных действий вносит важный вклад не только в психологию, но и в теорию происхождения языка. Этнографы свидетельствуют, что лексика племенных языков возникает в контексте магической практики. Шаман, табуируя ошибочные действия или виновные предметы, заменяет их принятые языковые обозначения другими. Итак, последовательные ошибки, запреты и замены, т.е. постоянная практика иносказания ведет к тому, что можно называть «крушением Вавилонской башни» - к дифференциации, к развитию языков[74].
Смысл слова – это намерение говорящего, если по З. Фрейду, или употребление, по Л. Витгенштейну. Намерения и способы употребления могут меняться, быть явными и скрытыми, они могут вступать в противоречие друг с другом. Кроме того, существует неточное соответствие между понятием, референтом и смыслом. Наконец, суждение может характеризоваться неполнотой смысла или переполненностью смыслом. Все многообразие смыслов, «изотопы» смысла и образуют феноменологическое пространство языка, в котором нарушение правила есть следование ему, ошибка – удачное решение проблемы, а отклонение от цели – ее достижение.
Оговорка как откровенность
Уже из работ З. Фрейда нам хорошо известно свойство естественного языка создавать лексические (а также, видимо, и грамматические) структуры, характеризуемые формальной неправильностью или смысловой неадекватностью и при этом выражающие значительно больше, чем из них можно извлечь путем лингвистического анализа. Эти аномальные структуры выбалтывают неосознаваемые настроенности, комбинируя два текста, один из которых связан с описанием ситуации, а другой – с ее оценкой.
«Уважаемый предстатель собрания!» - обращается оратор к престарелому главе президиума, а присутствующие усматривают в этом невольное совпадение с проблемой предстательной железы, актуальной для мужчины в этом возрасте.
«Не могу я ехать в этот Стервополь», - заявляет сотрудник, только что поругавшийся с женой, своему шефу.
«Уберите этот понос», - указывает посетитель официанту на грязный поднос, обращаясь в подсознании к последствиям прошлого посещения ресторана.
Лексическое сходство побуждает человека вовлекать в дискурс прежний, в том числе не относящийся к делу опыт, который не соответствует намерению, т.е. цели дискурса. Употребление неподходящего слова обнаруживает скрываемую эмоциональную настроенность, оборачивается вынужденной откровенностью. Источник полисемии в данном случае исходит из говорящего субъекта, из его многообразия эмоциональных настроенностей, что требует нетривиальной интерпретации со стороны слушающего.
Полисемия как намек
Многообразие смыслов не превращает говорящего в безвольную марионетку ситуации и контекста. Выбор смысла остается за ним, однако за ним также и следующий шаг со всей сопутствующей ответственностью. Вот несколько типичных языковых ситуаций.
«Я уже кончаю», - завершает диссертантка свой доклад, вызывая при этом плотоядную улыбку членов ученого совета.
«Мы – мышата полевые, ищем щели половые!» - распевают школьники, а учительница не знает, как ей выразить свое возмущение.
«Пойдем пить пиво с раками» - безобидная фраза, легко трансформирующаяся в элемент неприличного юмора. Признание девушки в том, что она родилась под созвездием Рака, способно вызвать заинтересованную улыбку мужчины и одновременно отталкивающее ощущение – в зависимости от сферы его личностных смыслов. Ведь рак – животное, имя которого содержит особенно богатое многообразие смыслов. Здесь и астрономо-астрологическая тематика, и образ зловещей болезни, и пикантные ситуации из сферы «Кама-сутры» и пр.
При этом намерение говорящего соответствует его настроенности, однако произносимый текст объективно содержит в себе двусмысленность, будучи взят безотносительно к ситуации дискурса. Поэтому связь, которую человек устанавливает с этим словом, вводит в коммуникацию ряд намеков, в которых как-то увязывается это многообразие смыслов. Ситуация дискурса существенно обогащается и усложняется за счет обращения к известным повседневным текстам, требующим интерпретации. Не столько перед, сколько за языковым актом следует акт приписывания смысла, задающий стратегию понимания.
Дата добавления: 2019-03-09; просмотров: 190; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!