V. ВОЗДУШНЫЕ НАЛЕТЫ И АРТИЛЛЕРИЙСКИЕ ОБСТРЕЛЫ

 

Забыв окружающую действительность, вы увлеклись слушанием (...) интересной радио­передачи. Вдруг — досадная остановка! Но это не неисправность радио. Через две-три секунды концерт сменяется другого рода концертом: завыванием сирены — завывани­ем, душу надрывающим, наводящим тоску и, я бы сказал, наводящим панику. Додумались же до такого приятного сигнала! Троекратно она повторяет свои завывания, и после каж­дого раза штаб противовоздушной обороны города объявляет: «Воздушная тревога! воз­душная тревога! воздушная тревога!». После этого в продолжение всей тревоги вы слыши­те в репродуктор учащенное тиканье часов. Никаких передач во время воздушной трево­ги не делается. Только один раз было допу­щено исключение, а именно при передаче речи вождя И. В. Сталина. В отличие от со­стояния тревоги в промежутках между тран­слированием передач вы слышите также ти­канье часов, но с редкими ударами маятника. Таким образом, в течение суток репродуктор не умолкает ни на секунду. Если никакой пе­редачи, ни тиканья не слышно, это значит, что репродуктор неисправен.

Затем вы слышите выстрелы наших зе­нитных орудий в одном или же сразу в не­скольких районах города. Иногда звуки зе­ниток появляются ранее завывания сирены. Это значит, что тревога запоздала. Иногда же и тревога, и зенитки запаздывают; это значит, что налет прозевали. Помню, один раз в сентябрьский солнечный день управ­дом осматривал у нас в квартире водопровод в ванной комнате. В окно со стороны Невы послышалась пулеметная дробь, затем пуле­метные очереди стали повторяться. «Что это такое?», — спросил управдом. — «Обстрел наших судов на Неве с немецкого аэроплана. Сейчас будет объявлена воздушная трево­га», — ответил я своими предположениями Действительно, через 1-2 минуты завыла сирена и раздались выстрелы зенитных ору­дий.

По мере приближения звуков зениток вы делаете заключение о том, что стервятники приближаются к вашему дому. Когда же ха­рактерное курлыканье, свойственное не­мецким стервятникам, раздается вверху над вами, это значит, что они пролетают над ва­шей головой.

Если бомба сброшена в отдаленном рай­оне, то слышится характерный звук взрыва без сотрясения вашего дома. Если бомба сбрасывается вблизи (до 2 км), то сначала горизонт освещается характерным светом малиново-розового цвета (этим отмечается момент самого взрыва бомбы), а затем через несколько мгновений в ушах раздается ха­рактерный свист спускающейся бомбы и звук взрыва, за которым следует звук лопа­ющихся оконных стекол в близлежащих со­седних домах, с которым сливается звук раз­биваемых стекол в вашем доме.

При очень близком расстоянии от мес­та взрыва звук не слышится. Профессор П. А. Щуркевич, прижавшись за выступами входа в кинотеатр «Арс» (б. «Элит») на пло­щади Л. Толстого, наблюдал результаты дей­ствия бомбы, взорвавшейся на улице в де­сятке метров от него. Звука не слышал, но наблюдал, как гнулись громадные трамвай­ные столбы, извивался змеей трамвайный провод, людей гнало по улице, как сор ура­ганом. Доцент моей кафедры Н. В. Калинин нес дежурство на крыше своего дома по Итальянской улице (рядом с театром Му­зыкальной комедии) во время падения бом­бы на этот дом. Инстинктивно он лег на поверхность крыши, видел свет от взрыва, задыхался от удушливых газов, но звука не слышал, несмотря на большие разрушения дома. В доме была разрушена вся парадная лестница и столб квартир над аркой ворот, прилегающих к лестничной клетке. Он мог сообщаться со своей квартирой только через чердак, с которого спустил доску на порог своей входной двери, вырванной волной воздуха.

При недалеком от вас месте взрыва бомбы (километров до двух при мощности 1/4—1/2 тонны) после звука ощущается более или менее сильное колебание вашего дома, как при землетрясении; иногда число полных колебательных движений доходило до 4 с сильным затуханием; наш дом (угол Б. и М.Посадских улиц) был прочно построен на цементном растворе и представлял собою мо­нолитное сооружение прочной конструкции. При колебаниях звенела посуда, иногда пе­редвигались шкафы, перекашивались на крю­ках картины и прочее.

В начале налетов большие дискуссии ве­лись относительно мер предохранения оконных стекол. Профессора ЛИИЖТа разработали и предложили редакциям газет распубликовать эти меры для населения, заключающиеся в способе наклейки газетных полос жесткости на оконные стекла. Мною также был раз­работан способ своей решетки «фермы». ЛИИЖТовцы с кафедры сопротивления ма­териалов основывали свои расчеты на прин­ципе сопротивления заделанных пластинок. Я при своих расчетах исходил из принципа усиления мест пучностей при воздействии звуковых колебаний. Однако все эти меры оказались паллиативом. Взрывная волна ока­залась настолько капризной, что не подда­валась никаким расчетам. Иногда стекла вы­летали чуть ли не по всему фасаду; иногда же «рисунок» пути разрушения был таким причудливым, что опровергал все ожидания. Во всяком случае этому вопросу надлежит уделить необходимое внимание. При изуче­нии теории надо учесть объемную форму дворов, переулков, форму здания и направ­ление распространения волны. Что же каса­ется официальных распоряжений, то они пестрели своими противоречиями. Сначала предлагалось при воздушной тревоге держать плотно закрытыми окна и двери, не показы­ваясь самим. Затем отдано было распоря­жение держать их открытыми. Сперва пред­лагалось зимние рамы снять с петель и уб­рать в запас, чтобы предохранить хоть часть стекол, а затем издано указание о заделке на зиму щелей. Рекомендовались оконные сплошные деревянные щиты или ставни. Витрины магазинов нижних этажей защища­лись слоем земли, заключенной между до­щатыми двойными заграждениями. Опыт показал, что окна и двери взрывной волной даже от сравнительно далекого места взрыва выворачивались или перекашивались вместе с рамами. В первой половине сентяб­ря около полуночи я наблюдал разрывы бомб в районе Петропавловской крепости и На­родного дома. На время воздушной тревоги я освободил шпингалеты всех окон, слегка приоткрыв рамы. При каждом взрыве окна открывались настежь. Картина ужасающего свиста, взрывов и звона разбиваемых стекол непередаваема.

Наутро во всех кварталах, прилегающих к местам взрыва, не было дома без большего или меньшего числа разбитых стекол. Пре­имущественно же пострадали фасады, обра­щенные к месту взрыва. Наименее пострада­ли боковые и противоположные фасады. У нас в квартире все стекла (фасад северо-западный), за исключением одного в кухне на восточном фасаде, оказались целыми. За­гадка о восточном фасаде объяснилась при повреждении соседнего с ним стекла тем, что это место являлось фокусом напротив распо­ложенного закругленного вогнутого фасада здания общежития студентов ЛЭТИИССа. Вот иногда какие факторы влияют на ре­зультаты налетов. Фасад учебного корпуса ЛЭТИИССа, обращенный к крепости и На­родному дому, наутро являл собою жуткую картину разрушения стеклянной стены боль­шой аудитории. Рваные куски стекол, вывер­нутые рамы, вдребезги разлетевшиеся стекла лестничной клетки и другое. И это даже на расстоянии 600—800 метров от места взрыва. Много разговоров велось вокруг степени вероятности уцелеть от налета. Одни были ярыми защитниками бомбоубежищ, хотя бы и примитивных, приводя доводы, что даже в окончательно разрушенных домах бомбоубе­жища, как правило, оказывались целыми, а откопанные обитатели живыми. Другие при­водили обратные примеры, когда бомба по­падала в (...) бомбоубежище и убивала своим взрывом всех находившихся там (Моховая ул(ица); убито более сотни людей). Подкреп­ляли свою мысль также и тем, что весьма час­то бомбоубежища размещались под лестни­цами со входом с лестничной площадки 1-го этажа; поэтому всякое попадание бомб на лестницу разрушает все помещение лестнич­ной клетки вместе с бомбоубежищем. Одни советовали находиться в верхних этажах, го­воря, что бомба пронизывает эти этажи без вреда для них, взрываясь в нижних этажах; другие, наоборот, считали, что бомба застре­вает в верхних этажах и, взрываясь, уничто­жает их, направляя силу взрыва к небу.

Все, оказывается, по-своему, правы. Один шутник сказал, что если бы в Ленинграде на­ходился только один человек, то вероятность его поражения была бы ничтожная, почти нулевая. С этой точки зрения единственная слониха в Зоологическом саду не должна была бы бояться смерти, а жить без забот; однако она была убита при одном из первых налетов.

Я и мое семейство не пользовались бом­боубежищем. Почтенный и даже преклонный возраст некоторых из них был причиною тому. Затем никто из членов моей семьи аб­солютно не испытывал паники при налетах и обстрелах; даже беспокойства не проявля­ли. Жена моя рассуждала так: «Неизвестно, где тебя настигнет бомба? Спускаться же по нескольку раз в день в подвал, высиживать там тоскливо и в неудобном положении ино­гда чуть ли не весь день и ночь с переры­вами — это создавать себе постоянную муку мученическую. Не лучше ли за все, без муки, заплатить жизнью. А может быть, и не убьют. Кроме того, и не обворуют при отсутствии всех из квартиры».

Все они не только не уходили в бомбо­убежище, но даже не нарушали (...) своего обычного распределения времени. Во время одного из больших налетов при начале тре­воги в 11 1/2 часов вечера жена и тетушка (87 лет) раздевались на сон. Они, разумеется, не задержали своего раздевания, легли, не­много на сон грядущий почитали, погасили свет и заснули, не дождавшись отбоя тревоги. Обычно из всех членов семьи один я бодрст­вовал и только изредка засыпал, не дождав­шись отбоя.

Дома почти все время у меня было занято моей научной работой; очень много среди этой работы было графических занятий. Обычно налеты заставали меня за этой рабо­той. С рейсфедером или циркулем в руках я старался забыться от окружающей обстанов­ки. Однако надо сознаться, что тревожное состояние полностью не удавалось изгнать; колебания же дома и звуки взрывов отзыва­лись на нервах.

Днем нервы как-то менее откликались на воздушные тревоги. Равным образом, находясь на улице, налеты также менее воспри­нимались нервами по сравнению с сидением в квартире.

Еврейское семейство из 8 человек, пере­селенное ко мне из района города, ближай­шего к фронту, было подвержено панике. При каждом налете четверо детей принима­лись плакать, и взрослым надо было одевать их и спускаться в подвал. В подвале не было слышно взрывов и стрельбы, и это успокаи­вало нервы.

Однажды днем (...) я работал у себя дома. Вдруг слышу громкие звуки над головой от самолета. Выглядываю из окна. Совсем низ­ко с ясно различимыми немецкими фашист­скими знаками самолет делает круг над со­седними домами. На душе стало тревожно. После этого раздались сигналы воздушной тревоги и забили зенитки. Однако этот само­лет, не торопясь, сделал еще несколько боль­ших кругов, сбросив свой смертоносный груз. Жуткое чувство обреченности испытывает человек в этом случае. На какой из домов падет гибельный груз? Что будет со стеклами, если груз упадет неподалеку.

В другой раз, во время полунощной трево­ги, проверив маскировку окон, я сел за свои чертежи, углубился в работу, забыв о звуках взрывов и зениток, раздававшихся вдали. Во время передышки, погасив свет, заглянул в окно. Оказывается, за окнами было светлее, чем в комнате. Феерическая картина! В воз­духе висят неподвижно ракеты, освещающие розовым светом дома на целые километры кругом. Сверху видно все как на ладони.

Справа в конце Б.Посадской занимается за­рево пожара. Через полчаса уже никаких ра­кет не требовалось. Фабрика (тюлевая) име­ни 1-го Мая пылала, объятая пламенем, ос­вещая весь район.

Когда бомбежкой были зажжены амери­канские горы в саду Народного дома, на рас­стоянии 800 метров от нас, то розовое пламя пожара освещало не только наш район, но было грандиозным факелом и для отдален­ных его окраин. Что же касается нашей ули­цы, то никакой маскировки уже не требова­лось. Было светло, как в солнечный день. Только зловещее черное полунощное небо подчеркивало трагическую картину.

Придя однажды обедать в Дом ученых, я уселся за тем же столом, за которым уже си­дел профессор В.Н.Евреинов, живущий в уг­ловом доме, выходящем одновременно на Поле жертв революции (Марсово поле) и в сторону «Церкви на крови». В.Н. куда-то на минуту отлучился. Ко мне подходит один из профессоров и спрашивает: «Не видел ли я В.Н.?» — Я ответил, что в данное время он здесь находится. «Слава богу! значит, все бла­гополучно, а говорили, что в его дом попала бомба». — Когда я передал ему этот разговор, он сразу же взволновался и, не желая закон­чить обед, хотел уходить. Я его успокоил дву­мя соображениями: во-первых, если попала бомба, то все уже в прошлом и оказывать по­мощь уже поздно, во-вторых, тем, что нельзя лишать себя и внука обеда. Он согласился и остался, сказав, что и везет же их дому: третья бомбардировка, не считая обстрела, в том числе и его квартиры. Живет он уже не в своей квартире, а в квартире одного из эва­куированных.

Из-за обеда я встал раньше В.Н. и, ухо­дя, в вестибюле встретил его дочь, которая встревожено осведомлялась, здесь ли ее папа, и просила передать ему, что никто из близких не пострадал.

При обесстекливании квартир приходи­лось переселяться к родственни-кам или зна­комым. Этим пользовались воры. Один из посетителей Дома ученых рассказывал мне, что заходя изредка на прежнюю свою квартиру он обнаруживал постепенное исчезно­вение своих вещей. Перевозить их на новую квартиру, разумеется, было невозможно из-за отсутствия транспорта, кроме собственных детских санок. На них-то он изредка, по мере своих собственных сил и перевозил кое-что из самого необходимого: посуду, белье и книги. Воры, блуждавшие из квартиры в квартиру, разрабатывали безнаказанно эту жилу богатой «руды». Простыни и другое белье столовое и носильное исчезли бесслед­но. Лучшие дорогие портативные вещи также не оказались на месте. Решил заглянуть к себе в кабинет за книгами. В кабинете ка­кой-то человек рылся в книжных шкафах и отобрал себе довольно большую их кипу. Увидев входившего хозяина, он окрикнул его, как постороннего непрошеного гостя задав вопрос: «Куда это он лезет и что ему надо в чужой покинутой квартире».

Осведомившись, что за книгами явился сам хозяин, он недружелюбно проворчал: «Ведь все равно имущество, заносимое в окна снегом, погибнет, если и не сейчас, то при оттепели, не говоря уже о том, что вторая бомба может окончательно прикончить его. Пусть скорее забирает, что ему надо, и уби­рается, не смущая других людей».

В. Н. Евреинов, как и другие лица, вселен­ные в обставленные квартиры эвакуирован­ных, жили, пользуясь чужой обстановкой. При вселении в лучшую нашу комнату еврей­ского семейства мы также дали им обстанов­ку, так как девать ее было некуда и так как у вселяемых ничего не было.

В том же доме, где проживал В.Н., имел прекрасную квартиру известный гинеколог П. И. Рулле. Он много зарабатывал и вкла­дывал деньги в антикварные музейные ве­щи. Квартира его представляла действитель­но музей, наполненный картинами старых и новых мастеров, вазами, старинной ме­белью, хрусталем и другими художествен­ными ценностями. Бомба угодила в квартиру этажом ниже и взорвалась там. От кварти­ры П.И., разумеется, осталась груда раз­валин, которую пришлось раскапывать, что­бы кое-что из золотых вещей собрать и опо­рожнить сейф. К счастью, никого в этот час не было дома и никто из людей не постра­дал.

Один из преподавателей иностранных языков ЛЭТИИССа подобно мне никогда не пользовался бомбоубежищем. Проживал он в районе Шпалерной улицы. Бомба разрушила его дом, и он с женой были погребены под грудой развалин.

Ужасные картины представляли те дома, на панели близ которых падали бомбы. Вы­вороченные оконные и дверные рамы по всему фасаду, сломанные межкомнатные пе­регородки, обвалившаяся штукатурка потол­ков, засыпав-шая всю мебель, израненные люди. Это еще сравнительно легкие повреж­дения. Более тяжелая форма проявлялась в том что у фасада, около которого падала бомба вырывалась арка, наподобие гигант­ского проезда ворот, высотою этажа в три на глубину квартиры и по фасаду длиною на квартиру. Это можно (было) наблюдать в разных частях города: на канале Грибоедова против Дома книги, на Мошковом переулке и в других местах.

Дом на углу улиц Правды и Звенигород­ской, в котором проживает профессор Н. В. Лу­пол, подвергся двукратной бомбардировке. За один раз в него попало шесть бомб. (...) Одна из бомб, летевшая по косому направ­лению, пробила крышу и потолки несколь­ких этажей, в том числе прошла сверху вниз сквозь их квартиру и, ударившись о стену одного из нижних этажей, взорвалась. Их квартира уцелела.

Одна из врачей больницы Эрисмана рас­сказывала, что после налетов к ним привози­ли пострадавших. Один раз привезли (...) так много раненых, что вся лестница была устла­на носилками. Из-за крови нельзя было прой­ти. На помощь был мобилизован весь ме­дицинский персонал: такие хирургические операции, как ампутации, делали студенты старших курсов; студенты средних курсов занимались перевязками ран. Остальные дела­ли то, что (...) были в силах делать.

Некоторые привозились с сильным нерв­ным расстройством. Одна из привезенных женщин (...) на первый вопрос (...) ответила: «хлеба». На второй вопрос: «хлеба, хлеба». На третий вопрос: «хлеба, хлеба, хлеба» и т. д. Обостренная голодовка в связи с воздушным налетом сделали ее ненормальной.

На мосту у Дома книги около 8 часов ве­чера сидел одинокий потрясенный мальчик. В этот час всего на мосту было трое человек. Мальчик издавал сплошной нечеловеческий вой. На вопросы не отвечал, а только издавал вой. В этом сказалось на нем сильное нерв­ное потрясение.

Та же женщина-врач рассказывала, что в больнице им. С. Перовской в течение 12 часов происходил прием в палаты. Около половины привозимых уже не нуждались в помощи и направлялись прямо в морг. Одна из привезенных схватила ее за руку и закри­чала: «Спасите меня, я интеллигентный че­ловек, я учительница». Вид же у нее был совершенно опустившегося человека: вся во вшах; халат моментально пропитался вшами. Через 12 часов она умерла.

В первое время строго соблюдались пра­вила уличного движения. Люди прятались в щели, вырытые в земле, забегали в подъезды, в бомбоубежища встречавшихся на пути домов и др.

Нарушения правил влекли штрафы ми­лиции. Я знаю случаи оштрафования на 120 рублей. Затем с усилением налетов строгости умень-шались. Штрафы понизились до 70-50 рублей и далее постепенно дошли до 15-10 рублей. При этом штрафы взимались только с некоторых единичных лиц при не­подчинении распоряжениям милиции. Действительно, при частых тревогах при­ходилось иметь перерывы между ними в чет­верть часа, за которые можно было добраться только до ближайшего укрытия. Один раз я вышел из дома за 3 часа до начала моих за­нятий в ЛИИЖТе. В пути честно пробыл: один раз в щели на Марсовом поле, затем под воротами напротив Инженерного замка и, наконец, под сводами Гостиного двора, выдержав 3 тревоги по часу с лишним. При­был в институт уже к концу занятий.

Публика сама выработала меры защиты от воздушных налетов. Возьму для примера се­бя. Около 2 часов дня я закончил занятия и собрался пойти домой (зайдя пообедать по пути в Дом ученых), трамваев уже не сущест­вовало зимой. Раздалась воздушная тревога. Честно сидел в здании института полтора часа. Наконец, терпение истощилось, и я решил в первый раз нарушить правила улич­ного движения и вышел на улицу. Каково же было мое изумление, когда я увидел тротуа­ры, заполненные людьми. Я пошел по снегу вместе с потоком. Встречавшиеся милицио­неры не обращали никакого внимания на пе­шеходов. На Садовой улице около Гороховой прозвучал радостно отбой. Я уже легализиро­вался. Около Гостиного двора снова завыла сирена воздушной тревоги. Нырнул под свод­чатый коридор, зашитый со стороны улицы досками с земляной засыпкой. Иду, не теряя времени, под сводами к Невскому. Недалеко от выхода на Невский забили вблизи зенит­ки. Это признак близких стервятников. Пе­реждал под сводами пальбу зениток. Когда звуки выстрелов удалились, перешел свобод­но Невский, дошел до Итальянской и свер­нул налево. Прошел мимо разрушенного до­ма, дошел до Мошкова переулка, на котором разрушено много домов.

В морозном воздухе близко стали рваться снаряды наших зениток. Нахожу защиту от осколков под воротами углового дома на ка­нале Грибоедова. Началась какофония. На­летели стервятники, и бомбы стали рваться неподалеку, в стороне Марсова поля. Это и были попадания в квартал домов между Мра­морным дворцом и Михайловским садом. Жутко! Но на улице даже в это предсумереч­ное время менее страшно, чем в квартире. Разумеется, мое укрытие под открытыми во­ротами на виду у милиционера не уберегло бы меня даже от осколков бомбы, не говоря уже о прямом попадании. По-видимому, ми­лиционер одобрил мое поведение, так как не возражал против моего дальнейшего движе­ния к Дому ученых, когда затихли зенитки и разрывы бомб. Дошел до «ученой столовой». Через несколько минут раздался сигнал от­боя. Когда я собрался, пообедав, двинуться дальше, снова была объявлена воздушная тревога, да еще с предупреждением пешехо­дам о соблюдении правил движения.

Я рискнул все-таки идти, так как начина­ли сгущаться сумерки. До моста через Неву добрался. Кое-кого из проходящих через Неву милиционеры останавливали. На меня даже не обратили внимания. При спуске с моста я наблюдал усиленную пальбу зениток в стороне Васильевского острова и глухие взрывы. Картина хотя и далекая, но фантас­тически жуткая на угасающем зимнем вечере. Дойдя до мечети, я услышал звуки близких разрывов над головой и ругань встречного милиционера по адресу пешеходов, которых не загонишь в щели. Я прошел мимо него и прижался к стене дома на Крестьянском пе­реулке (б. Дункин) напротив ЛЭТИИССа, то есть недалеко от своего дома. Переждав пока не затихли звуки падающих на крышу и мос­товую осколков снарядов, я через несколько минут был у ворот своего дома. В зимних су­мерках дежурный не хотел было меня про­пустить во время тревоги, но, узнав, пустил во двор. Домашние, увидев меня, успокои­лись за мою судьбу.

В дальнейшем я продолжал эту практику свободного хождения во время тревог. Толь­ко в течение нескольких дней после появ­ления в «Ленинградской правде» статьи, по­рицающей либеральничание милиции, я ос­терегался подвести их. Однако жизнь брала свое — не могла совершенно остановиться, и публика сплошным потоком продолжала со­вершать передвижение по улицам.

Вначале (во время) воздушных тревог столовые прекращали свою работу. Однако скоро это было отменено, и мы, обедая, иногда даже не замечали, что принятие пищи совершали во время налетов.

В декабре по «техническим» причинам налеты прервались до Нового года, когда немцы «поздравили» нас с 1942 годом и за­тем опять прервались до более теплых дней. Зато усилились артиллерийские обстрелы го­рода.

Это бедствие появилось не сразу, а тогда, когда фронт значительно приблизился к чер­те города. В один из воскресных ясных дней Ида Порфирьевна Смирнова, живущая в одной с нами квартире, пожелала осведо­миться по телефону о здоровье своей при­ятельской семьи профессора Макарьева, квартира которого помещалась в одном из домов бульвара Профсоюзов (б. Конногвар­дейский). В ответ получила реплику, что они не могут говорить по телефону, так как идет обстрел их улицы, и все они отсижива­ются в кухне на северной стороне. Южный фасад остался без стекол. Сначала изредка, а затем это занятие стало ежедневным, ре­гулярным. Обстрелы обычно велись в про­межутках между налетами и даже приуро­чивались к определенным часам, равно как и налеты в течение определенного периода, чуть ли не с точностью до минуты совер­шали свои «визиты». Эта периодичность еще более нервировала, заставляя напрягать свои нервы в ожидании определенного мо­мента.

Бывало слушаешь определенную передачу по радио и думаешь, авось сегодня можно будет дослушать музыку или сообщение. Не тут-то было! Вой сирены возвращал к дейст­вительности.

Мне приходилось неоднократно делать наблюдения над обстрелами. В среднем через 4 минуты выстрел из орудия с южной или юго-западной стороны. Через десять вы­стрелов перерыв минут в 10 и снова серия в 10 выстрелов. Затем следующие 20 снарядов переносятся на другой район города и т. д. Если серия выстрелов обрывается, то это на­до объяснять тем, что наши судовые орудия или береговая артиллерия подавляют против­ника, что бывало нередко.

Опишу одну из картин обстрела. Около 3 ча­сов дня возвращаюсь по набережной Невы домой. Слышу неподалеку выстрел, затем приближающийся свист летящего над голо­вой снаряда; снаряд летит дальше (...) и, на­конец, где-то на Выборгской стороне — на Б. Невке или в районе Финляндского вокза­ла — разрывается. Сначала я думал, что звук выстрела в пределах города означает ответ­ный звук с судов, стоящих на Неве. Однако мне объяснили, что это вторичный выстрел немецкого ракетного снаряда.

Взойдя на мост, я услышал более частые разрывы и выстрелы, считая, что это наши ответы с судов, стоящих на Б. Невке. Оказа­лось совсем не то. При спуске с моста около мечети оказались налицо деревья с повреж­денными стволами или осыпавшимися вет­ками. Трамвайные провода были повреждены и клубком валялись на снегу. Наконец, не­большие обугленные воронки на спрессован­ном уличном снегу показывали, что обстрел происходил именно этого квартала. Один из встретившихся мне знакомых, чтобы убедить меня, что это не ответные наши выстрелы, а немецкие, показал теплый еще осколок сна­ряда, поднятый в двух шагах.

Действительно, стена дома, расположен­ного по соседству с мечетью, была пробита снарядом и являла картину разрушения. Я прижался к стене и переждал обстрел. Когда я двинулся далее, то соседние с на­шим домом дома по М. Посадской улице стояли с выбитыми по всему фасаду стеклами. Я некоторое время не решался двигаться далее, так как боялся увидеть картину своего дома, пока еще закрытого углом Крестьянс­кого переулка. Когда же начал показываться наш дом, то он являл еще более печальную картину. Сначала показались стекла, раз­битые во всех этажах, а затем огромное зия­ющее отверстие, захватывающее верхнюю часть 3-го и нижнюю 4-го этажей. Снаряд не пощадил юго-западного фасада, обесстеклив его полностью и повредив несколько квартир.

С еще большим страхом я не решался обогнуть угол дома и зайти с северо-западной его стороны, идущей вдоль Б. Посадской улицы, где расположена наша квартира. Когда же я решился завернуть за угол, то еще более был поражен тем, что ни одно стекло за углом не пострадало и все стекла моей квартиры были целы. Вот те сюрпризы, ко­торые подносит взрывная волна. «Теория» моя о большей безопасности помещений, об­ращенных на север и восток, и об опасности в отношении обстрелов южной и западной сторон еще раз оправдалась.

Какие же объекты для своих злодейских налетов и обстрелов выбирал немец? Вначале говорили даже о некотором благополучии оп­ределенных районов, а затем стало ясно, что всем районам города достается довольно по­рядочно. Иногда даже получалось отчетливое впечатление, что налеты и в особенности об­стрелы делаются по кварталам. Особенно часты были поражения больниц, госпиталей, детских домов, школ, театров и пр. Жилым домам доставалось больше всего.

Количество жертв (...) от обстрелов, по­жалуй, не меньше, если не больше, чем от воздушных налетов. Многолюдные рынки, как Сенной, Сытный видели немало крови.

Жители привыкли и к обстрелам. Они на­учились прятаться в подъездах северной сто­роны или же искать других надежных укры­тий. Паники и здесь никакой не наблюда­лось. Рассказывают, что одним из снарядов на рынке был разбит ларек с хлебом. Несмот­ря на продолжавшие рваться снаряды в том же месте, голодные люди не упустили случая поживиться хлебом и растаскивали его, не обращая внимания на обстрел, тут же наби­вали рот полностью и с жадностью съедали лакомство.

Товарищ сына, прибывший с фронта и навестивший нас, сказал, что удивляется бес­страшию ленинградцев и что даже он чувст­вует себя на улицах Ленинграда хуже, чем на передовых позициях, где все действия про­тивника более определенны, как и более оп­ределенны меры борьбы и защиты. Как же мы вели себя во время налетов и обстрелов на занятиях со студентами? Здание ЛИИЖТа равно как и район Сенной, было одним из «излюбленных» мишеней при налетах и об­стрелах, и институт неоднократно подвергал­ся тому и другому. Один из красноармейцев сбросил сапогом горящие зажигательные бомбы с крыши здания ЛИИЖТа. Всего же их было сброшено несколько десятков, и все были обезврежены. Обстрелы нанесли боль­ше вреда, чем бомбы. В результате здание имело плачевный вид. Только в нескольких комнатах «буржуйки» поддерживали сносную температуру. Остальные были обесстеклены; ветер и снег гуляли по аудиториям. Мне больно описывать дальнейшее запустение моей alma mater, и я на этом остановлюсь. Ни одна из моих лекций не проходила без того, чтобы аккомпанементом к ней не слы­шались разрывы снарядов от артиллерийско­го обстрела этого района. Иногда близость разрывов заставляла меня спрашивать у сту­дентов, не находят ли они нужным перейти в убежище. Всегда студенты, из которых большая часть девушек, только улыбались та­кому «нежничанию» и оставались на месте. Впоследствии дирекция, учитывая положе­ние моей аудитории под самой крышей и за­падную сторону стены с окнами, перевела меня тремя этажами ниже. Там-то и оказа­лось опаснее. Кабинет черчения два раза был обстрелян: в первый раз окна и внутренние стены носили следы осколков снаряда; во второй же раз снаряд разорвался в потолке, разрушив стену и потолок. Об окнах говорить не приходится. Мои лаборанты «починили» помещение чертежными досками, оклеив их плотной бумагой и заклеив щели той же плотной бумагой, и кабинет «функциониро­вал» до времени самой эвакуации института.

В ЛЭТИИССе в отличие от ЛИИЖТа лек­ции происходили преимущественно во время воздушных налетов. Студентки также мужест­венно слушали и воспринимали духовную пищу и не соглашались не только уходить в убежище, но даже и отодвигаться от окон, несмотря на грозные разрывы бомб. Они ссылались на то, что во время окопных работ они натерпелись больших страхов и привы­кли к боевой обстановке.

Во время одного из занятий артиллерий­ский снаряд разорвался во дворе института. На дребезжание стекол в аудитории я не об­ратил внимания, и только одна из студенток заметила дым в дровах, куда залетел снаряд. Другой снаряд попал в карниз общежития, где разместился госпиталь. Больные и ране­ные отделались только переполохом.

И здесь кабинет черчения пришлось пе­реводить, так как разорвавшийся на улице снаряд выбил в кабинете стекла не только воздушной волной, но даже и солидными ос­колками. Это произошло ночью, и никто из персонала не пострадал.

Здание общежития было в значительной части обесстеклено. Некоторые квартиры профессоров стали нежилыми. Б. Н. Гомберг переселился к сестре. Зайдя в свою квартиру, он обнаружил полное ее разграбление. Белье, костюмы, ковры, посуда и даже портативная мебель были украдены. В кухне он застал студентку, которая выбрала себе пилу и со­биралась уже уходить, считая свой поступок вполне естественным, так как ей указали место, где можно среди «бесхозного» иму­щества Гомберга выбрать необходимый для текущего хозяйства инструмент.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                               

В зрительный зал Оперного театра (Ма­риинский) угодила бомба и взорвалась там. Но этого мало. Н. А. Яблонская рассказыва­ла, что в другом помещении театра была ор­ганизована пошивочная мастерская для во­инов. Она в ней работала. Во время работы артиллерийский снаряд попал в эту мастер­скую и разорвался. Только чудом она спас­лась. Можете вообразить, что он там натво­рил. К особо излюбленным местам бомбеж­ки и еще более артиллерийского обстрела надо отнести кварталы и районы расположе­ния: Мариинского театра, Морского экипа­жа, Мойки у б. реформатской церкви, Поч­тамта, бульвара Профсоюзов. Квартира Яб­лонских на Мойке подверглась троекратному воздействию самолетов и орудий. Наполнен­ный посетителями зал Почтамта не избежал участи зрительного зала Оперного театра с той только разницей, что в театре не было зрителей, а почтамтская публика замедлила спуститься в бомбоубежище и стала жертвой собственной неосторожности.

Разумеется, нелепо без нужды бравиро­вать собою или же сознательно не принимать элементарных мер предосторожности. Вейнберг рассказывал мне, что воздушная тревога застала его на набережной Невы на Василь­евском острове неподалеку от Морского училища (б. Кадетский корпус). Он забежал в подъезд и наблюдал улицу через стеклянную дверь подъезда. По набережной (плотным) строем шла колонна моряков человек в 40. Стервятник не упустил случая, и сброшенная им бомба попала в самую средину колонны. Ужасная картина гибели людей. С сильным волнением переживал он эту картину, рас­сказывая о налете за обедом в Доме ученых, куда он шел, когда произошел этот налет. Вред был бы значительно меньшим, если бы моряки перестроились при тревоге в рассып­ной строй.

В Певческом переулке против окон обще­жития ЛЭТИИССа упала бомба замедленно­го действия (около 400—500 метров от нашей квартиры). Около двух дней она пролежала, пока не была обезврежена. Что должны были переживать обитатели соседних домов в ожи­дании взрыва?

Бомбежка городских мостов и зимовав­ших на Неве судов была неудачной. А. А. Яб­лонский во время одного из налетов оказал­ся на Кировском мосту (б. Троицкий). Он описывал феерические фонтаны, поднимав­шиеся из Невы от взрыва бомб, ударявшихся о дно красавицы реки. Стекла в Мраморном дворце, несмотря на их необычайную тол­щину, высыпались осколками на набереж­ную. Мост сотрясался. А. А. должен был лечь на настил моста для предохранения от осколков.

Эти водяные взрывы лучше всего переда­вали взрывную волну через мокрый грунт и сильнее воздействовали гидравлически на фундаменты домов, заставляя их совершать колебательные движения. Эти колебания от­личались от других.

 

Алма-Ата. Июнь, 1942 г.

Д. Каргин.

VI. СМЕРТЬ ОТ ГОЛОДА

 

До настоящего времени мы судили о го­лодной смерти по описаниям осады городов в древнее время или в средние века, да и то по описаниям преимущественно писателей. Мы знаем историю осады Парижа. Куприн оставил нам описание жутких картин голода в Индии. Я был свидетелем голодовок в тюрьмах среди политических заключенных. Когда я сидел в пересылочной тюрьме в Пе­тербурге в 1902 году, будучи арестован на демонстрации у Казанского собора, я мог видеть, как протекала в соседней (камере) объявленная демонстративная голодовка за­ключенных (...) по общему делу 12 челове­ками.

Поздно ночью мы были доставлены в эту тюрьму, и на просьбу дать нам поесть адми­нистрация тюрьмы заявила, что ранее утра мы не получим питания. Тогда соседи по ка­мере предложили нам порции голодавших, заявив спокойно, что им пища не нужна, так как они голодают.

Но все эти случаи, так сказать, класси­ческие, ничего общего не имеют с той го­лодовкой, которую испытывал Ленинград. В литературе (...) можно было (про)читать рассуждения о том, сколько может человек прожить, не принимая абсолютно ничего, но утоляя жажду водой; сколько он протянет, если лишить его и воды; как долго он будет жить, если давать воду и по крошке хлеба, и т. п. Мы, ленинградцы, считаем, что все такого рода научные изыскания отзываются академизмом.

Когда Ленинград оказался в осаде, мы вначале склонны были в своих рассуждениях опираться на те же мысли. Мы представляли себе, что все будем жить равно, истреблять имеющиеся запасы продовольствия. Затем наступит день, когда нам скажут, что все съедено, и мы начнем умирать толпами, и все погибнем в течение нескольких дней. Разу­меется, это схема; выдуманная схема. Осада Ленинграда является небывалым в мировой истории случаем; случаем, не имевшем пре­цедентов. Картина голодовки протекала иначе. Люди в отношении питания не находились в одинаковых условиях. (...) независимо от го­лодовки состояние организма разных людей было различно подготовлено к предстоящей борьбе за жизнь.

Кто же начал умирать в первую очередь? Мои наблюдения привели к следующим за­ключениям. Прежде всего умерли лица, ко­торые в нормальное время имели конститу­цию тощего организма, поглощавшие боль­шое количество пищи, но не полневшие, а остававшиеся тощими, худыми. В особен­ности же это относится к тощим организмам высокого роста. При ограниченном пайке иx организм не мог получать достаточного объ­емного количества пищи для поддержания жизни. Так погибли профессора Янчевский и Циммерман, доцент Шульц, старший лабо­рант Баскаков, Шилов, оба Павлова и другие. В первую очередь умирали также люди, страдавшие болезнями, истощившими их ор­ганизм независимо от голодовки, и нуждав­шиеся в усиленном питании.

Интересное наблюдение сделано нами над лицами с особым психическим состоя­нием, внушавшими себе, что они не пережи­вут голодовки и непременно умрут. Такое са­мовнушение представляло нередкую картину и губительно действовало на них, понижая сопротивление организма и способность к борьбе за существование.

Смерть унесла большую «жатву» среди лиц, живших исключительно на пайке, полу­чаемом по продовольственным карточкам, и без каких бы то ни было запасов продоволь­ствия (...).

Лица физического труда умирали в пер­вую очередь по сравнению с лицами умст­венного труда, как-то: дворники, плотники, столяры, слесари, шоферы и другие. Часто это происходило оттого, что люди не могли выработать силу воли и съедали за один при­сест весь суточный паек хлеба вместо того, чтобы распределить его на весь день, хотя бы на три приема. Еще лучше, если даже самые скромные размеры пайка (иждивен­цев) распределять на большее число при­емов. Смерть от съедания всей суточной порции за один раз ученые врачи объясняли мне следующим образом. Для поддержания перистальтики кишок необходимо их напол­нение, хотя бы минимальным количеством пищи, чему способствует распределение ее на большое количество принимаемых доз. Если же съесть хлеб зараз, то вместо равно­мерного наполнения кишок получается ком, который надо продвинуть по всему кишеч­нику. От перистальтики при пустых кишках и умирает человек.

Дряхлых стариков умирало от голода мень­ше, чем молодых людей. Самым опасным возрастом для мужчин оказался возраст от 25 до 35 лет. Все же старушки и дряхлые старики (профессор Юскевич) умирали в большом проценте второй очереди.

Студентов в процентном отношении уми­рало больше, чем преподавателей, а послед­них больше, чем профессоров.

Ко второй очереди надо отнести также и женщин, которых умирало значительно меньше, чем мужчин того же возраста.

По статистике смертность среди мужчин составляла около 90 %, а женщин около 10 %, т. е. на 9 мужчин одна женщина. Чем же это объясняли врачи? Причины следующие.

Женщины имеют большую жировую под­кожную прослойку мышц, т. е. больший за­пас по сравнению с мужчинами. Да и за­мечено, что спортсмены-боксеры с чистыми мышцами без жира вымерли в первую оче­редь.

Женщины нормально потребляют мень­шее количество пищи, чем мужчины. Поэто­му, будучи поставленными в одинаковые условия с мужчинами в отношении пайка, они оказываются в более благоприятном положе­нии.

Женщина физиологически устроена так, что способна переносить большие физичес­кие страдания, чем мужчины. Это дает ей силы протянуть до смерти больший срок.

У женщин играет большую роль половая сфера. Ожидалось усиление смертности жен­щин с приливом весенних соков и возобнов­лением менструаций, которые у всех у них приостановились во время голода. Действи­тельно, в конце марта и апреле начало на­блюдаться массовое умирание женщин.

На научной медицинской конференции (в январе 1942 г. в Ленинграде) был доклад о том, что женщина живет за счет липоидов яичников и что вспрыскивание спермокрина (вытяжка из женского яичника) возвращает мужчин к жизни.

Наблюдалась большая смертность среди грудных детей. Это врачи объясняли тем, что выдаваемое из консультации детское молоко выпивали матери, заставляя голодать мла­денцев.

Наблюдались случаи коллективной смерт­ности в семьях. Профессор С. В. Порецкий умер 15 декабря, мать жены 21 декабря, жена 22 декабря. Маленькие двое детей были не­медленно ограблены; у них украли все про­довольственные карточки.

Кривая смертности поднималась посте­пенно. Хотя никакой статистики и не опуб­ликовывалось, но надо считать, что в среднем в день умирало 5—10 тысяч человек. Говорили, что в дни пик смертность доходила до невероятной цифры — 30 000 человек.

Какова же самая картина умирания? Го­ворят, что смерть от голода — легкая. Труд­нее переносить голодовку; умирать же легко.

Голодовка переносится на ногах. Голода­ющий обычно бодр до последнего дня. Один день в постели и спокойная смерть во сне, Так умер, например, С. В. Порецкий. До пос­леднего дня он проявлял непомерный болез­ненный аппетит. В последний день аппетит у него пропал, но появилась жажда. С утра он лег в постель и все просил давать ему чай. На ночь в одной постели с женой заснул. В 7 часов утра жена проснулась и не могла раз­будить мужа. Пригласила (соседку), которая и констатировала смерть по охладившемуся трупу. Смерть наступает от отказа сердца продолжать свою безостановочную работу.

Такое ненормальное набрасывание на пищу за несколько дней до смерти и затем потеря аппетита перед смертью представляют собою типичное явление. С. В. Порецкий принадле­жал к лицам, которые внушили себе мысль. что они не перенесут голодовки и умрут. На вид же он далеко не производил впечатления смертника. Жаловался только на сердце, го­воря, что деятельность его ослабела вследст­вие перенесенных перед тем волнений и забот. У него умер примерно за месяц до его смерти отец, которого он похоронил в ис­ключительных условиях, удалось сделать гроб, выкопать отдельную могилу и даже похоро­нить с отпеванием. Это ему помог преданный ему ремесленник.

Мороз усугублял смертность. На улицах нередко можно было наблюдать, как смерть охватывала присевших отдохнуть на скамей­ку в парке Ленина (около Народного дома). Сядет, склонит голову и уже заснул навсегда.

На улицах люди, прислонившись спиной к стене дома, просили корочку хлеба; ноги постепенно подкашивались; тело оседало; опускалось на землю; (...) человек слабел, за­бывался и после краткой агонии умирал. Та­ким образом, многие не доходили до дома; домашние беспокоились, и иногда, спустя неделю, им доставляли паспорт, найденный у погибшего. Так случилось с мужем моей ла­борантки Юлии Александровны Мешетовой, который, выйдя из дому, не вернулся. Все поиски его ни к чему не привели.

На улицах некоторые умирали совершен­но спокойно, некоторые же — с заламыванием рук, с закатыванием глаз. Неоднократ­но такие сцены наблюдал я на Кировском (б. Троицком) мосту. Проходящие мимо привыкли к таким картинам, редко прини­мали участие и ничем не помогали. Грузовые и легковые машины (...) несмотря на сигна­лы, мчались мимо и не оказывали никакой помощи. Все находились в таком положе­нии, зная, что ничем помочь нельзя. Только иногда обращение к милиции оказывало действие. Машина останавливалась, и до­бровольцы погружали на нее умиравшего.

Перед смертью обычно ослабевали ноги; распухали ноги, руки и лицо.

Характерное для всех умирающих от го­лода — это глаза навыкате, расширенные веки и зрачки. Страшный, едва переносимый взгляд умиравшего - почти верный признак наступающей смерти.

Интересен случай, рассказанный мне из­вестным оперным артистом Касторским. На набережной Рошаля (б. Французская) около Литейного моста встретил он человека лет 45—50 с небольшим чемоданом в руке, кото­рый попросил его помочь ему, ослабевшему, добраться до дома, находившегося здесь же на набережной на расстоянии 3—4 домов. Касторский взял его под руку и повел. Прой­дя один дом, новый товарищ попросил при­сесть на ступенях немного отдохнуть. После отдыха повторилась та же сцена. Касторский убеждал скорее добраться до квартиры, тем более что она находилась в двух шагах. Од­нако спутник в третий раз попросил отдох­нуть. Присев, он уже не встал, так как был мертв. Убедившись в этом, он стал искать по­мощи у проходящих агентов милиции. Это ему не удалось, так как каждый из них шел по своему (...) делу и не хотел останавливать­ся, считая, что если обращать внимание на каждого мертвого, то не хватит времени ис­полнять «прямые» свои обязанности. Только настойчивые действия склонили постового милиционера принять участие. С его по­мощью была остановлена грузовая машина и вместе со свидетелями доставили в отделение милиции умершего. При составлении про­токола был вскрыт чемодан, который оказал­ся наполненным (...) ценными ювелирными (изделиями): золотыми портсигарами, брош­ками, колье, бриллиантами, другими драгоценными камнями, и особенно много было нательных золотых крестов. Как бы эти вещи могли его поддержать, если бы он реализовал их на рынке. Но они его погубили; скупость сделала его рабом своего золота, оказавшего­ся после смерти этого бухгалтера к тому же еще вымороченным имуществом, поступив­шим в собственность государства.

Профессор Н. В. Липин не считал себя в силах служить в каком-либо из высших учеб­ных заведений; он также принадлежал к лю­дям, внушавшим себе мысль, что не пережи­вут голодовки. Он жил на академическую пенсию 300 рублей в месяц. Не имея места службы, карточки он должен был получать у своего коменданта, которому районное бюро давало указания, кому именно персонально надо было выдавать 1-ю категорию. Когда к коменданту пришли люди за карточками, они не могли попасть в его квартиру, запертую из­нутри. Потребовалось вмешательство мили­ции; обнаружилось, что комендант сам умер от голода. Но взлом квартиры его еще не решал вопроса, так как необходимо было сде­лать точную проверку полученных им продо­вольственных карточек соответствующими лицами из бюро заборных карточек. Такая формальность первого числа месяца угрожала оставить его без пропитания. К тому же, как общее обязательное правило, хлеб за пропу­щенные дни задним числом не выдавался. Достаточно намаявшись и изнервничавшись, к вечеру Н. В. получил карточки, по предъяв­лении которых можно было только получить пропуск в столовую Дома ученых.

Наблюдались и такие трагические случаи смерти из-за кражи карточек. Семья состояла из матери, Панферовой, 45 лет (проспект На­химсона, угол Колокольной), сына 23 лет, от­чима 50 лет и невестки с маленьким ребен­ком. Последняя и украла карточки. Семья, оставшись без хлеба, погибла: первым умер сын, вторым отчим и (...) мать погибла пос­ледней.

В качестве примера того, как обычно уми­рали члены семьи, опишу смерть нашей тети Терезы. Тереза Васильевна Матэ, сестра про­фессора Академии художеств В. В. Матэ, мо­его beau-père'a умерла в феврале 1942 года. Она была слепой старухой 87 лет. Держалась бодро, старалась до последних дней чем-либо оказывать помощь по хозяйству, как-то: по­мыть посуду, подмести пол, вытереть пыль и т. п. Трогательно было видеть, как она, слепая, старалась не быть бесполезной. Жила она у нас на иждивении и все мечтала о глаз­ной операции. Ожидала созревания бельма и надеялась возвратить себе зрение. Врачи ща­дили ее возраст и все откладывали операцию под предлогом, что ее производить еще ра­но; надо подождать. Последний месяц своей жизни она провела в постели, пряча под по­душкой куски хлебного своего пайка. Иногда она давала кусочки лицам, обслуживающим ее. Подозреваю, что жильцы ее обворовыва­ли. За день-два до смерти она вдруг почувст­вовала, что может умереть. До этого она рас­считывала дожить до светлых дней. Обычно по утрам я навещал ее и справлялся о здо­ровье. Она обратилась ко мне с прощальными словами: простить ее, если в чем-либо она виновата передо мной. Я начал успокаивать ее, убедив, что никакого зла против нее не имею, а наоборот, удовлетворен тем, что она жила из родственников только у нас. Жена моя расчувствовалась, когда я передал ей о прощании тети Терезы. Наутро племянница Машенька обнаружила уже похолодевший труп.

К счастью, жильцам не удалось стащить ее продовольственные карточки. Так как, со­гласно устному завещанию, все ее вещи пе­реходили по наследству Машеньке, самой обиженной судьбой и ухаживавшей за ней, то карточки поступили в распоряжение Ма­шеньки с тем, чтобы она позаботилась об ее похоронах.

Машенька и (соседка) совершили омове­ние. За что (соседке) перепало кое-что из пайка умершей. Завернули тетю Терезу в про­стыню, перевязали наподобие мумии шну­ром и положили на мой большой чертежный березовый стол, подостлав предварительно двойной слой ватманской бумаги, чтобы не испортить стол, на случай выделения жид­кости из трупа с опухшими ногами. В таком виде тетя Тереза и застыла — задеревенела, так как в нашей большой зале температура была около четырех градусов ниже нуля.

Из низкого ящика я соорудил санки, на которых Машенька должна была отвезти ее на ближайший пункт приема трупов. Это со­впало с днями моей эвакуации из Ленин­града. Поэтому санки сослужили сначала службу мне. На них Машенька везла мои вещи на Финляндский вокзал и затем, про­водив меня в неизвестный путь, должна бы­ла позаботиться о тете Терезе. Таким обра­зом, я уехал из Ленинграда в середине фев­раля, оставив у себя дома на столе мертвого члена семьи. Когда она была похоронена, я еще не знаю. По-видимому, через несколько дней, так как Машенька устала с моими про­водами и должна была восстановить свои си­лы для новой физической работы. Ей обе­щала помощь (соседка) за некоторую толику пайка. Разумеется, о гробе не могло быть и речи. К санкам обычно привязывали гла­дильную доску, на которую клали труп, и прочно все это привязывали к санкам. Я на­блюдал аварии такой «колесницы», которая рассыпалась на улице, и там же все снова приводилось в порядок. О могиле также не могло быть и речи. Тереза, по-видимому, поступила на склад больницы Эрисмана (б. Петропавловской) на Петроградской сто­роне.

В то время ученые врачи писали диссер­тации о влиянии голода на организм челове­ка. Такой опыт настоящей голодовки, имею­щей глубокое социальное значение, был ши­роко использован учеными. Я слышал самые различные темы. Особенно у меня осталась в памяти тема о влиянии голода на централь­ную нервную систему. Другие изучали влия­ние голода на организм человека в зависи­мости от различной его констатации (...).

По наблюдениям моим личным и других, к смертникам надо было отнести профессо­ров: Космана, Пашенцева, Гаккеля, Лупола и доцентов: Листова, Добросельского и др. Надо считать, что если бы они остались еще на несколько дней в Ленинграде, они, навер­ное, погибли бы. Только усиленное питание в дороге спасло их от смерти.

Профессор ЛИИЖТа Яков Модестович Гаккель чувствовал (...) что не в силах был совершать путешествия в институт. Ему для жилья отвели комнату в институте. К тому же квартиру его разбомбили стервятники.

В институте был устроен стационар для работников ЛИИЖТа. Гаккель находился в последние перед выездом дни в стационаре. Как-то вечером он вышел из стационара и на­правился в комнату к жене, неся ей кусочки продуктов, уцеленных им от стационарного пайка. Ввиду того что в коридоре с зашитыми оконными рамами была абсолютная темнота, он, заблудившись, вместо своей комнаты по­пал в аудиторию, отведенную для склада мерт­вецов. Когда их скоплялось до 40—50, их от­возили на грузовиках на ближайший склад. Кстати сказать, эта аудитория находилась по соседству с отведенными помещениями для временного моего кабинета черчения. Про­бираясь к себе в кабинет (днем в коридоре также была абсолютная темнота), я обычно от лестничной площадки отсчитывал 21 пол­ный шаг и попадал к двери своей аудитории. Шел, ощупывая стену, держась правой сто­роны, и должен был проходить мимо этого морга.

Яков Модестович, попав в мертвецкую, в абсолютной темноте заблудился в этой ком­нате и не мог найти выходной двери. Пришлось заночевать с уснувшими навек соседя­ми. Наутро его нашли в мертвецкой и осво­бодили.

Отметим, что на почве голода сильно сда­вала психика у некоторых людей. (...) Почти у всех голод отразился на памяти вследствие недостаточного питания мозга и разрушения нервных клеток или даже центров. У Марии Васильевны память совсем почти отказывалась работать. Она забывала или путала факты даже вчерашнего или сегодняшнего дней.

У некоторых психика нарушалась сильнее, вызывая совершенно некоординированные действия. Приведем несколько примеров.

В ЛИИЖТе общежитие находилось во время голодовки в главном здании. Один из студентов в общежитии зарубил другого то­пором. Там же повесился на почве голода сталинский стипендиат.

 

[Записи на отдельных листках ]

 

Ассистент Г. И. Митрофанов сам устанавливал гроб на грузовик для отправления к месту вечного упокоения.

 

Доцент и заместитель мой по кафедре в ЛИИЖТе Константин Константинович Лимаренко, целый год перед этим оправлявшийся от удара (кровоиз­лияния в мозг), худел и худел на моих глазах. Не­смотря на присущую ему изворотливость, не мог создать преимущественных условий и умер неза­долго до эвакуации института.

 

Преподаватель рисования в ЛИИЖТе Павел Федорович Порфиров был оставлен в Ленинграде едва передвигавшим ноги. Он для чего-то разыс­кивал в кабинете черчения будто бы оставленный им клей, необходимый ему для работы. На самом же деле, вероятно, он хотел сварить себе из него студень. Что-то сталось с П.Ф.?

 

Разбитый параличом Борис Николаевич Лутохин живет на своей квартире, едва передвигаясь по комнате. Сын его — комендант на вокзале — помогает ему питаться. Что-то теперь с Б.Н.?

 

Григорий Ильич Митрофанов перенес свою деятельность в Алма-Ату (ЛЭТИИСС) и работает у меня на кафедре.

 

Зинаида Федоровна Сурина, страшно поста­ревшая, с мужем в Ташкенте. Она первая женщи­на-доцент по (начертательной геометрии).

 

Профессор кафедры Александр Петрович Удаленков, у которого сгорела квартира, остался в Ле­нинграде.

 

Ассистент Василий Иванович Иванов занима­ется в Ленинграде. Леонид Сергеевич Катонин, вероятно, в армии. Доцент Тихонович и старший преподаватель Лавров в Москве в ЛИИЖТе.

 

Старший преподаватель моей кафедры в ЛИИЖТе Павел Алексеевич Ершов был хрони­ком с больным сердцем. Добрую половину време­ни он проводил в больнице и санатории. Я ценил его не только за пытливый научно-исследователь­ский ум, но также и за высокие человеческие ка­чества. Перед эвакуацией он скончался в больни­це. (...) Труп его был уложен в штабели других скончавшихся. Жена его не опознала и не хоро­нила.

 

Преподаватель рисования Василий Васильевич (...) знаток гравюры и живописи, эксперт в этой области, художник, собиратель рисунков и гра­вюр, жил на набережной недалеко от Дома уче­ных. Вернувшись как-то вечером домой, он зажег электричество, забыв замаскировать окна, выхо­дившие на Неву, на которой стоял военный ко­рабль. Василий Васильевич поплатился за это арестом.

 

Третий член моей кафедры в ЛИИЖТе до­цент Николай Васильевич Калинин проживал на Итальянской улице около Русского музея в по­луразрушенном от бомбы доме при температуре близкой к наружной. Умер от истощения. Грубо сколоченный гроб с его трупом был доставлен его сыном в институт для погребения.

 

---

Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 158; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!